Валерия Пустовая. Великая лёгкость
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2017
Валерия Пустовая. Великая
лёгкость. — М.: Рипол классик,
2015.
Эту книгу ко многому обязывает как название серии, в которой она вышла («Лидеры мнений»), так и подзаголовок («Очерки культурного движения»). И надо сказать, установку на широту охвата культурных явлений в их динамическом развитии и на квалифицированность и авторитетность высказывания об этих явлениях книга выдерживает и читательские ожидания оправдывает.
Первое, что располагает к стилю Пустовой, — ирония, свойственная её живому и острому мышлению. Ирония эта всегда уместна, при всей своей напористости, тактична и точечна и не только не отменяет собственно содержательного разговора о современной культуре, но углубляет и оживляет его. А разговор действительно ведётся о главном. Об этом можно судить хотя бы по оглавлению книги. «История», «Общество», «Вера», «Проза», «Театр», «Любовь», «Искусство» — таковы заглавия разделов книги, таков путь авторской мысли.
Пустовая — критик традиционного склада. Её метод выглядит довольно классическим, но при этом крайне эффективным. На наших глазах как бы сплетается ткань критического высказывания, и конечное «одеяло» получается плотным и цельным, отнюдь не лоскутным. «Великая лёгкость» сопротивляется чтению по диагонали: текст держит внимание, примагничивает. Это во многом заслуга авторского письма, в котором то блеснёт интересная метафора («пастух поколения» — о Сенчине), то ненавязчивая фонетическая игра («натравить нарратив»), то просто афористичные выкладки, которые хочется выписать и запомнить: «детство лишилось собственного вкуса», «суровые реалисты появляются из прогорклых романтиков». Пустовая пишет «телеграфно» и щедро рассыпает по страницам своих статей тонкие наблюдения (например, о том, что «пацанство у Прилепина — не психофизиологическое, а концептуальное»).
Часто Пустовая выбирает тон спора, опровергая расхожие стереотипы относительно тех или иных социокультурных процессов, перекрывая при этом жёсткость и бескомпромиссность спора обстоятельностью и убедительностью аргументации, цельностью и гулкостью высказывания. При этом она не забывает делать то, что и должен делать критик, — оценивать. Субъективность в её текстах максимально объективирована и при этом сохраняет свежесть и оригинальность личностного взгляда. С одинаковым азартом хочется спорить и соглашаться с автором, но ведь именно в пробуждении читательского азарта состоит одна из корневых и ныне, кажется, подзабытых целей литературной критики. А критика Пустовой, о чём бы она ни писала — о театре, кино, живописи, путешествиях, — остаётся в первую очередь именно литературной — не столько по объекту высказывания, сколько по художественности и взвешенности слова.
Пустовая умеет визуализировать свою мысль, в каждом тексте она создаёт свой узнаваемый и ощутимый хронотоп. Идет ли речь о взрастившем немалую часть современной молодой литературы форуме в Липках — мы оказываемся в полных слов и мыслей липкинских коридорах; оценивается ли спектакль или фильм — мы непосредственно видим их глазами критика; путешествует ли автор по заштатной Костроме или знойному Израилю — мы становимся её попутчиками; рассуждает ли о «проповеднической силе стёба» как об «одной из великих тайн литературы» — мы к этой «тайне» приобщаемся.
Талантом видеть неочевидное критик балует своего читателя постоянно. Так, статья, обещающая, казалось бы, скучное перетирание увенчанного «Букером» романа Елены Колядиной, резко сворачивает на гораздо менее известную широкому читателю, но пишущую на те же темы Елену Крюкову и — в её сопоставлении с Колядиной — открывает нам новые грани и измерения современной прозы — открывает смело и спокойно, судя хотя бы по такому пассажу: «Представьте сияющее утро, которое для Насти началось со свиста, залетевшего в ее девичью спаленку. А это сам свежеприсланный в село Василь священник Серафим зовет девицу рыбалить. Отечески так зовет, как на крестины: «Одевайся, доченька». Прихожанка Настя, как и положено, с послушанием отзывается на отчев посвист, еще и замечает рассудительно: хорошо, мол, что батюшка позвал, а не «пацан», что «в кустах изнасилует». Однако насчет батюшки девица заблуждалась — и то сказать, разве ж он не «пацан», сиречь не мужик? Ни пацан, ни какой мужик не выдержат, если на уединенном берегу отроковица снимет покровы вплоть до стащенного «с длинных ног» «куска тряпья, что прикрывает то, что люди считают самым стыдным».Чего уж тут рыбалить — если рыбка поймана? Герои упускают сеть, а молодость их и любовь своего не упустят».
Ещё одна очень важная черта метода Пустовой — его синтетичность. Оперируя выверенными, имеющими общую почву и общую модальность сопоставлениями, она складывает в единую, целокупную картину книги и фильмы, спектакли и посты в соцсетях и ЖЖ, публицистические и чисто художественные высказывания, выводя в итоге разговор на проблемы общие, поколенческие и преодолевая конкретностью и чёткостью выводов изначальную абстрактность этих проблем и трудноуловимость их существа. Именно эта зоркость и проницательность позволяет Пустовой делать неочевидные, но глубокие и лаконичные умозаключения, касающиеся ключевых русских вопросов вроде такого: «Идея, выступившая против жизни, — это не Достоевского конфликт, а его положения в культуре. Каждый исследователь и художник, обличающий диктат идеи во славу жизни, борется с Достоевским».
Немаловажно, что повседневность для Пустовой пронизана и подсвечена глубокой и искренней верой. Три завершающих раздел о вере текста представляют из себя чистые лирические миниатюры, трогательные и глубокие, демонстрирующие, что лиризмом автор владеет ничуть не хуже, чем иронией и аналитикой. Пустовая всегда настроена на жизнь и поверяет героев своих текстов и саму себя прежде всего человечностью, «человеческим измерением происходящего». Это и формирует её особую оптику, в которой сквозь непосредственно-социальное часто прозревается метафизическое — вопросы покаяния, «опрокинутости» в себя, понимания Другого и т.д. В завершающем и одноимённом с названием книги тексте она признаётся, что пишет «на стыке исповеди и исследования», воспринимает чтение как «потрясение и прояснение», способ «расслышать правду и не суметь быть прежним». Это стремление к большему, неудовлетворенность только текстом, порыв к тому, что стоит за ним, и позволяет ей услышать в современной литературе «биение новой жизни».
Очевидно, что более всего претит Пустовой поверхностность, упрощенность (в отличие от подлинной простоты). Так, например, М. Степнова критикуется за банальное решение сложных вопросов советского прошлого. Соответственно, главной ценностью оказывается глубина — интерпретативная и человеческая в их нераздельности. Пустовая, однако, вполне трезво относится к своему ремеслу, отдавая себе отчёт, что критика сегодня — это «глубоко личное дело», «один из многих… доступных способов самовыражения», как, собственно, и литература — «не лучший и не худший способ подключения к миру. Просто один из способов». При этом она прекрасно осознает неблагодарность занятия критика: «За что не любят критиков — не лично, в отместку, а в целом, как профессию? За эту вот манеру обламывать читательские переживания, разлагая приятно чувствуемое художественное целое на исходные элементы и композиционные схемы». Однако, «разобрав» текст (многомерно — жанрово, компаративистски, социально-прогностически и т.д.), Пустовая не только «собирает» его обратно, но и пластично вдвигает в социокультурный контекст. Временами может показаться, что контекстуальность не совсем оправданно превалирует над собственно разбором, но «на выходе» всё равно осознаёшь нераздельность текста и контекста. Умело работая с основным своим приёмом — антитезой, Пустовая высекает из локальных и глобальных противопоставлений искры объективности, «вылущивает» собственно суть феномена, к которому обращается. Так, через столкновение творчества и литературных стратегий Марты Кетро, Линор Горалик, Андрея Аствацатурова и популярного блогера Славы Сэ выясняется сущность блоголитературы, привнесшей, по мнению автора, в «большую» литературу «радость игры» и здоровую конкуренцию.
Частным, но важным моментом видится и то, что книга осуществляет давно напрашивающуюся легитимизацию постов в Фейсбуке и записей в ЖЖ (мирно соседствующих здесь с традиционными толстожурнальными статьями и рецензиями) в качестве полноправного высказывания о литературе. Это тоже делает её тексты современными и актуальными. Они современны по своему формату и целокупному стилю, а не только в силу использования молодёжного сленга («прогрессивные чуваки» и т.п.).
Автора «Великой лёгкости» отличает талант подачи мысли в нераздельности её развёртывания и концептуализации. Читатель ощущает захваченность автора материалом, но эта захваченность идёт рука об руку с осмысленностью. Поэтому лёгкость не отменяет глубины, становясь, таким образом, действительно «великой». В этом смысле название книги можно при желании прочитать и как определение авторской стилевой сверхзадачи.
Критических сборников, а тем более книг критики — композиционно и концептуально простроенных — сегодня выходит немного (если не сказать — критически мало). Уже в силу этого каждую из них можно счесть событием. Думается, однако, что «Великая лёгкость» стала бы событием и в других, более благоприятных для литературного процесса (для адекватного функционирования которого критика просто необходима) обстоятельствах. Потому что эта книга даёт нам объёмную, многослойную картину современной литературной и общекультурной ситуации с точки зрения погружённого в эту ситуацию и заинтересованного в ней, чувствующего и мысляшего профессионала, способного убедительно продемонстрировать глубоководность нашего «подтопленного времени».