Поэма о русских головах
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2017
Андрей
Расторгуев — поэт, переводчик,
публицист, член Союза писателей России. Кандидат исторических наук. Живет в
Екатеринбурге. Постоянный автор журнала «Урал».
Уж ты батюшка, сизóй орёл,
да где же ты летал?…
Не так уж давно это было — ровно за век до моего
рождения. Иные старожилы тогда ещё помнили времена Пугачёвского бунта. А после
первой обороны Севастополя прошло всего девять лет.
Четвёртого декабря 1864 года из крепости Туркестан
вышла сотня всё ещё опального Уральского казачьего войска под командой Василия
Серова. Отправлялись на недолгую разведку. Оказалось — на верную гибель. В
семнадцати верстах у селения Икан казаки повстречали
многотысячную армию Кокандского ханства во главе с
его правителем Алимкулом.
В почти трёхдневном противостоянии у русских погибли и
позднее умерли от ран 69 человек, ещё один скончался в плену. Но кокандцы, только убитыми потеряв, по разным сведениям, от
четырёх сотен до двух тысяч, ушли и больше на такие рейды не отваживались.
Невеликое вроде бы дело — бой местного значения,
мгновение мировых перемен, благодаря которым Средняя Азия побывала частью
России. Но, как любая из ярких историй, тем более военных, рассказ о нём
помогает подумать и о современном человеке. По меньшей мере — о самом себе…
Автор
Пролог
I
Про багры да режаки
ведут речи казаки:
— Бáгренье, багренье —
хоровоженье одно…
Все поехали к Самарской,
а нас чёрт понёс к Бухарской —
мол, с Бухарской стороны
ямы рыбою полны…
Приехали на ятóвь —
на ятови одна кровь:
кто-то нас опередил
да на рыбку угодил.
Багренье, багренье —
одно хоровоженье…
А у дедушки Петра
мы поймали осетра.
Осетра на три ведра —
просидели до утра.
Казаку, что рысаку, —
не уняться дóвеку:
одну лошадь пропиваем,
а другая начеку…
Кошма была — кошмы нет:
улетела на тот свет.
Пропил пешню, пропил сак,
а к жене вернулся так:
— Багренье, багренье —
лебёдушка, багренье…
II
Непонятки чуткому — не загадки,
а с нелюбопытного взятки гладки.
Распознать утраченные слова
за усмешкой лёгкою — дважды два.
Погляди на полке или погугли —
выйдет не тяжелее иной прогулки
по достопримечательностям, а тут
даже сноски ставить — напрасный труд.
Не одна имеется повестушка,
как декабрьским утром стреляла пушка
и вперегонки, подобрав багры,
люди сыпались с береговой горы.
Разминали длани, желая дани,
и рубили первые иордани,
и — пошла безудержная гульба! —
запускали воздух под кожу льда…
Но увидеть мешкотная потуга,
как подводной лодкою прёт белуга —
на живые продухи, на рожон
и ломает древки пяти сажён
просто мановением, ненароком,
а потом кровавит упругим боком
острия железные и крюки,
наугад вонзённые в глубь реки.
Если даже пробовать новый номер —
насовать под лёд электронных камер,
выйдет номер этот совсем пустой:
ни людей уже, ни белуги той.
Много с той поры в омуты-ятови
утекло воды и нерыбьей крови,
а людей вобрали, как невода,
за года разбухшие города.
Не за труд коронному человеку
гору именем соединить и реку,
да от Шара Маточкина пока
далеко до Гурьева-городка,
и найдёшь навряд ли сполна проворных —
от оленных ненцев до мест икорных —
через край заводов и крепостей
обойтись хотя бы без областей.
Отчего же мне посреди Урала
эта песня в голову так запала?
Устарела вроде бы, да успел —
сам её с друзьями однажды спел.
Не на льду речном и не на морозе,
а в тепле домашнем — да на серьёзе:
хоть сегодня мается человек,
занесёт, бывает, и в прежний век…
Разведка
I
До меня на свете ровно сто лет —
дедов нет ещё, и прадедов нет.
На планету девятнадцатый век
осыпается рождественский снег.
По линейным тишина крепостям —
все на всенощную да по гостям.
Лишь дозоры, окликаясь: — Не спи! —
караулят, нет ли вора в степи…
А по крыше мира в дальний Кашгар
перевалами заснеженных гор
караван идёт косматых волов.
Во вьюкáх — полсотни русских голов.
Терпеливые — ни слова в пути,
и пока на холоду — во плоти,
лишь когда канавы или бугры —
бьются, точно костяные шары…
В том Кашгаре правит хан Валихан,
по снесённым головам — великан:
вон они — у глинобитной стены
пирамидою нагромождены.
Прибавление не величина,
да за русские — тройная цена:
вести добрые — владыка, ликуй! —
шлёт кокандский аталык Алимкул…
Увезённым по горам и долам,
им не присоединиться к телам,
а с иными отсечёнными с плеч
в пирамиду Валиханову лечь.
Вот такие на Востоке дела.
А тела уже земля приняла,
и что дальше приключится, Бог весть, —
возьми, Господи, такими, как есть…
II
После перечитают
заново злые вести.
После пересчитают,
один на сто или двести.
А если без долгих фраз —
приказ.
Выехать на скаку
к ближнему кишлаку.
Встретив большую рать,
боя не принимать,
но если вдвойне-втройне —
всё-таки быть войне:
дать наглецам острастки,
выпроводить с почётом,
преподнести урок.
Для боевой оснастки
с полным к нему расчётом
придан единорог…
С пикой наперевес
тоже есть интерес,
да чем дорога глуше —
с артиллеристом лучше.
Но памятливы цари —
спуску ни на толику:
запрещены Яику
собственные пушкари.
Сколько сошло бурьяна
с давнего мятежа,
а всё ещё свежа
память про Емельяна…
Рыбо— да звероловы,
сами как Пугачи,
стреляные готовы
к делу бородачи,
не ожидая выгод
от перемены мест:
ежели Бог не выдаст,
то и свинья не съест.
Да, отправляясь в поле
пёхом или верхом,
знать бы врага поболее,
нежели по верхам.
III
Опытный Серов-есаул
со сборами не тянул,
но только за парапет —
навстречу киргиз Ахмет:
всадники на дороге,
просит Икан подмоги,
не считал, каковы в числе, —
не оглядывался в седле…
Шлёт Серов коменданту гонца,
а комендант гневается:
попусту не выступай,
приказано — выступай!
Поехали поскорей —
повстречали двоих почтарей
из тех, что везли в Чимкент
секретный пакет
генералу Черняеву:
в том пакете отныне секрета нет —
восемь жизней стала цена его.
Снова шлёт Серов казака к благородиям,
а ему:
— На рысь!
Есаул, не трусь!
Ты при целой сотне с орудием…
А потом — в кресты полагай персты:
не дойдя четыре ли, три ль версты,
повстречали вражьи аванпосты
и огни по холмам окрестным.
Благо есаул не из торопыг:
приглядел дорóгой сухой арык —
ямка вроде бы, а когда привык,
всё целее под перекрёстным.
Отошли немного и залегли,
рьяных первыми выстрелами смели,
тени, крáдущиеся в ночной дали,
до кровавых глаз карауля.
Обложили конные, отсекли,
но что неподатливы, усекли.
И отныне столько всего земли,
сколько перелетает пуля…
IV
Несходство между мной и азиатом
отыщут лишь патологоанатом
да землекоп неведомый, когда
под толщею культурного компоста
заденет край забытого погоста
и различит безмолвные года,
утекшие в бездонные глазницы,
и смутною догадкой соблазнится
про давние века и города,
и разуму, избегнувшему льда,
явится тьма неслыханных историй…
А впрочем, ненасытный крематорий
от интеллектуального труда
потомков избавляет без вреда.
Be positive, гляди на вещи просто —
переживёшь полсотни или дó ста:
какой ни набирается навар —
всё выветрится, если не товар.
Теперь и на профессорском серьёзе
стремление в поэзии и прозе
на глубину событий и времён
считается за пошлый mauvais ton.
Мол, это эпигонство и отстой,
как после Льва фамилия Толстой —
созвучие, подобие, халтура.
А в стороне от хоженых дорог
есть я и Бог — вернее, аз есмь бог.
Все остальные — сплошь литература…
И нынешними подлыми порами
есть подлинные меж профессорами:
когда тобою не пренебрегут —
хоть имя ненадолго сберегут.
А не найдутся — время утеряло
лишь крапинку того материала,
что без оглядки на расходный вес
вливает в исторический замес.
Когда тысячелетними путями
империи пихаются локтями,
повёрнутый спиной или скулой,
малóй — не стой без каски под стрелой:
и крепок человечий черепок,
а для эпохи — только черепок.
V
Вековечна кочевая забава:
пил Куря из головы Святослава,
головами покорённых племён
пирамиды городил Тамерлан…
Коль профессорские помнить каноны,
все последующие — эпигоны,
подражатели — и несть им числа,
продолжатели — но как ремесла
home-video для телеэкранов:
это запросто — как резать баранов,
в том числе смотрящих из-за стекла,
как сочится клюква или свеклá.
Вот бы казни поделить на сезоны,
да поярче овцам комбинезоны,
да помедленнее, точно игра, —
ставлю голову: пройдёт на ура…
Здесь картинка больше чем половина.
А на памяти иная картина —
Верещагина, да не из кино:
в Третьяковке погляди полотно,
истуканом не сиди за стаканом…
Но встаёт уже рассвет над Иканом
снова стряпать посреди целины
колобки в худую торбу войны.
Осада
I
Хорошая нынче в киргизской степи зима,
да худо одетому можно сойти с ума.
Пойдя к Алимкулу в заступники правой веры,
небось, поморозили крепко его нукеры
в халатах дырявых жилистые тела…
Войною они поправят свои дела:
за снятое с убиенных неплохо платят,
а в самой цене — казацкая голова.
Вернётся домой к жене в наградном халате —
мол, головы эти, как с жёлтых чинар листва…
Ты хоть за одним листком подойди сперва,
привычный набегами русского взять полону —
увидим: кому жена, а кому вдова.
И даже когда воротиться тебе судьба,
пройдя оборону и не понеся урону, —
на этой поляне тебе не найти раба.
И мы согреваемся, пальцами шевеля,
ещё не телами случайный устлав привалок, —
из нас понемногу через сукно и войлок
живое тепло высасывает земля.
Кто нынче не скатится в очередной курган,
изрядно на кулаки намотает сопель…
Богато на нас народу наслал Коканд —
никак не менее нескольких тысяч сабель…
И вправду не Крым. И пустыня — не Севастополь,
да сизый орёл — не береговой баклан.
Там если атака, тогда выходи в штыки,
Европу за позднюю благодаря науку.
А тут не ружьё — винтовка: с живой руки
бьёт на полверсты — куда твоему мультуку.
Смотри, сторожатся и лишь иногда плюют
свинцом наудачу: мол, поберегись — ударю!
Но те же французы с британцами пушки льют
на лад европейский кокандскому государю —
они-то ядром достанут издалека.
Гляди: притащили — выкатывают пока.
Теперь будет строго — пойдёт покати-дорога:
работа для медного зверя-единорога —
уж он отогреет бока в снеговой росе.
Работа простая: шары запускай по лугу,
жерла забивай-конопать, выбивай прислугу —
иначе с конями вместе поляжем все.
II
Летели снежочки до стылой земли…
Лихо нам, дружочки, родины вдали.
Не истаяла тоска во золотом бору —
намела в очи песка по белому ковру.
Всюду вроде бы земля — а не наравне.
Будем привыкать мы к азиатской стороне.
Казаки-казаченьки, не бойтесь ничего.
Есть у нас, казаченьки, крупа да мука.
Кашицы наварим, хлеба напечём,
сложимся по денежке — пошлём за винцом.
Выпьем мы по рюмочке, позавтракаем.
Выпьем по другой — поразговариваем.
Выпьем мы по третьей — отца-матерь вспомянём.
Выпьем по четвёртой — с горя песню запоём.
Мы поём, поём про казачье житьё.
Казачье житьё, право, лучше всего.
Дом у казака — чёрна бурочка,
жена молодая — винтовочка.
Отпусти, полковник, на винтовку поглядеть,
чтоб моя винтовка чисто смазана была,
вдарят по тревоге — чтоб заряжена была.
Верный мой товарищ — конь горячий вороной.
Служба наша служба — чужедальня сторона.
Буйная головушка, казацкая судьба…
Дай нам Бог, ребятушки, пожить и послужить,
на родной сторонушке головушку сложить.
III
Когда обиход суетлив и тесен,
то вправду, наверное, не до песен.
А если по кругу — степь,
чего бы и впрямь не спеть?
Но есть и другое дело
у тёплых пока людей:
безжалостно и умело
достреливать лошадей.
Ращённого с жеребёнка,
вскормлённого от земли,
как собственного ребёнка,
попробуй-ка пристрели.
Да нечеловечья мука,
сводящая холодом, —
убийственная наука
о добром и о худом.
Товарища, тушей ставшего,
надёжного до конца,
клади, ещё не остывшего,
защитою от свинца.
Щекою к песку да к небушку,
какое над нами есть, —
поближе к овсу да хлебушку,
какого теперь не есть…
Недолгою жизнью мечены
за хозяевá своя
сородичи наши меньшие,
подсобные братовья.
Но люди, что к ним приравнены
в пристрелянной полосе,
не все ещё переранены,
и живы покуда все.
IV
Напрочь окружены,
к месту пригвождены —
полная безнадёга…
Что ж не идёт подмога?
Снова персты у лба:
братцы, вдали пальба —
атаковать навстречу!
Но есаул угрюм:
нечего наобум
лезть головою в сечу.
Здесь, почитай, редут —
сразу не изведут.
Коли до нас дойдут,
помощью не обидим.
Слышно железный гром,
да за степным бугром, —
хóром да из хорóм
выйдем, когда увидим.
Стихла пальба вдали —
малости не дошли.
Эх, не перемогли…
Шлёт Алимкул посланца:
— Русская голова,
если ещё жива,
слушай мои слова,
чтоб на плечах остаться.
Веру перемени —
на остальные дни
станешь у стремени,
братом к себе приближу.
Истинно говорю:
так отблагодарю —
каждого одарю,
всякого не обижу…
V
После писарю скажут —
мол, тех обойди, не трогай.
После того отмажут,
кто не дошёл с подмогой.
А если без долгих фраз —
приказ.
Подпоручику имярек
взять сто семьдесят человек,
два орудия и — под горочку,
торопясь казакам на выручку.
Но если большая рать,
боя не принимать —
даже в конце пути
немедленно отойти:
малочисленный гарнизон
расходовать не резон…
Шли обратно с тяжёлым ропотом,
а другой подпоручик шёпотом
крыл по матери: вот прохвост —
оставалась-то пара вёрст.
Но исполнил — нельзя сохраннее:
всё убытку, что лошадь ранена,
да и та уже ест овёс.
От Андрея и до Иакова
солнце вроде бы греет всякого,
да, однако, не одинаковые
обветриваются места.
Вроде всё по уставу строится,
да бумагой один прикроется,
а другому не успокоиться,
лишь бы совесть была чиста…
После всех назовут по имени.
Остаётся всё меньше времени.
Осязание, зрение ли примени —
неминуемо помирать.
На арбы правоверные не спеша
натаскали соломы да камыша,
наплели щитов — трепещи, душа:
завтра приступом станут брать.
Наступает, видно, конец концов —
значит, самое время послать гонцов:
сыновьям доложатся про отцов,
а полковнику — как легла
сотня не опрометчивых молодцов,
а бывалых, выученных бойцов,
хоть какой кровавее из рубцов,
смертная разберёт ли мгла?
Хорошо, от ядер, летящих сквозь,
хоть немного коней да убереглось…
Словно канули трое в глухой ночи.
Порох не подмочи.
Прорыв
I
Почитают Всевышнего с верой безмерною
все кругом — православные и правоверные
кряду неимоверные тысячи лет.
Жить безбедно и сыто, как люди заглавные,
все хотят — правоверные и православные,
но в любом измерении равенства нет.
Иисус одесную или Магомет —
не отыщется в небе особых примет,
а в неистовой тяжбе сплетаются заново
ветви корня адамова, плода адамова —
и антонов огонь выползает на свет.
Как земля световою волною омоется,
тварь любая по-своему Господу молится,
да не всякая в утреннюю синеву.
И приходит минута, когда это значимо,
и нутро обнажается, если залачено, —
ничего не заначено, всё наяву
через кожу, листву и траву-мураву.
Ибо либо лежать безголовым во рву,
либо сгинуть во мраке и вони зиндана…
А граница — на шее по нитке гайтана:
снять — и мысленно перекреститься: «Живу!»
Чисто по-человечески можно понять —
внять и не обвинять, а при встрече обнять:
лучше нá людях, мол, головы не поднять,
чем с кровавой земли вообще не поднять —
не приставить обратно, назад не пришить.
Лучше жить: как угодно, но главное — жить…
Может быть, и привыкнут не переживать
и остылые головы вновь пришивать —
для начала безумцам, потом подлецам…
Навсегда девятнадцатилетний пацан,
обезглавленный возле Бамута,
отрекаться не стал почему-то.
Опоясанный краткой дорогой земной,
он весною родился и умер весной —
в день рождения и Вознесенья,
ожидая иного спасенья.
И на имя Евгений сегодня во мне
отзывается первым убитый в Чечне
экономно, без траты патронов
рядовой погранец Родионов.
Всё навряд ли возможно решить наперёд —
у любого своя нескладуха.
Каждый сам выбирает, когда подопрёт,
между целостью тела и духа.
Да секунда для выбора невелика,
если чувствуешь лезвие у кадыка:
что излечит, а что изувечит —
не сыграешь на чёт или нечет.
II
Спозаранок зашевелился воинственный басурман —
немудрёными кознями вновь занялся своими…
Вышел в поле Серов, навстречу ему Осман —
тоже вроде бы русский, да переиначил имя.
Тоже был головастый да бойкий, слыхать, казак:
в образцовом полку урядник — да с тягой к чужим порогам.
Бог весть, что там по жизни пошло наперекосяк,
если через солдатский строй двоекратно прогнан.
А когда до чужих порогов подать рукой,
Бог-то весть, конечно, — только уже другой.
Наша Родина та ещё — с кровью не отстаёт.
Наша Родина тающа — до холодящей дрожи.
И когда быть русский русским перестаёт?
Что теряет напрочь с малым кусочком кожи?
Можно вслух Отечество не поминать всерьёз,
не трепать языками в буднем перемолоте,
но, когда ты каждою клеткой к нему прирос,
даже в крайнем случае — дело не в крайней плоти.
Каждый день из небесной шеи течёт заря
по отточенному лезвию горизонта,
да не каждый, придя домой с мирового фронта,
нахлебавшись по горло, зарезать хотел царя…
Ах, вопросы русские, — вас не перетолочь.
Ни один ответ вашей болести не излечит.
— Всё гораздо проще, папа, — сказала дочь, —
мне живётся лучше там, где живётся легче…
Все мы — люди, каждому Бог судья,
но иные вечно спрашивают:
— Который?
На суде последнем живая душа твоя
поклянётся Кораном, Библией или Торой?..
И все дети как дети — покинут отца и мать,
получить желая пайку небесной манны.
А вот Родина-мать — это если и жизнь отдать,
безо всяких наград и почестей, безымянно…
Подобает высокой теме высокий слог:
сочинял бы драмы или писал либретто,
здесь такой трагический просится диалог —
прямо для театра оперы и балета.
Но законодатель живого стиха суров:
чуть раздухаришься, пихнёт под ребро — короче…
Ни о чём особенном не говорил Серов,
просто время тянул на исходе последней ночи.
И, вполне различая нехитрый его обман,
но ещё не готовый ватагу бросать в атаку,
ни о чём особенном не говорил Осман,
понимая чётко: эти назад — ни шагу.
Посреди сошлись, перекинулись парой фраз —
рта ещё вражда кровавая не замкнула.
В неусыпный лагерь записку понёс сарбаз —
на вчерашнее, мол, ответ правителю Алимкулу.
Можно было хлебнуть из фляги и покурить,
да не позволяет своя и чужая вера.
Скажешь ветру слово — ответа не жди от ветра.
Два живых человека — а не о чем говорить.
И кокандцы, не тратя времени на словеса,
повели на приступ медлительные телеги…
Хоть прибыток жизни вроде бы невеликий,
да ещё у смерти выкроил два часа.
III
Былые утраты в ладонях земных весов
что сравнивать? Все по великому счету квиты…
Четырежды приступали за пять часов —
четырежды были с уроном большим отбиты.
Хитёр азиат на выдумки, ан шалишь —
толпою отсюда не выбьешь и до июля…
Пронзая обмазанный глиной сухой камыш,
убойную силу растрачивает пуля,
да если умом и норовом не овца —
сумеешь зазря не расходовать и заряда…
Гляди, что творит наводчик, — ай, молодца!
Какую уже гранату кладёт, как надо…
Но, глядя поверх говорящих ещё голов,
просвета ища из отчаянного расклада,
от северной стороны ожидал Серов
сигнала надежды, спасительного раската.
Не выручат. Сели в неспешности тыловой,
врага со стены высматривая до зевоты…
Их можно понять холодною головой —
там русского люду на две с половиной роты.
Да разве её удержишь на холоду,
дрожа лихорадкою от боевой горячки?
Один за другим казаки на подталом льду
смолкают навек, коченея в смертельной спячке…
Они подошли на выстрел. Того гляди
на пятой атаке дорвутся до рукопашной…
Другой босиком пройдёт разогретой пашней
в рубахе домашней, распахнутой на груди.
Другому по новой весне процветут сады,
другого развеселят заревые птицы,
и девичье сердце сильнее заставит биться
другой над размахом живой снеговой воды.
А мне прободает сердце кусок свинца —
он в тело вопьётся, горячая кровь польётся…
Но ничего иного не остаётся,
как жить до конца и прицеливаться до конца.
IV
Многим вошедшим в памятные столбцы
нечем носить мученические венцы,
но до поры, покуда не мертвецы,
незачем лишку в дырявую класть котомку…
Затемно до крепостных ворот добрались гонцы —
а толку?
Замочною скважиною, игольным ушкóм
Верхом, на цыпочках или пешком — тишком
перетекли тенями кокандский стан.
Выслушай, Туркестан!
— Господин полковник, высылайте подмогу.
Что ж не дошли вчера?
Врага бесчисленно — слава Богу,
если продержатся до утра!..
А комендант в ответ:
— Братцы, никакой возможности нет.
Сам бы шашку достал из ножен,
да город обложен:
ежели припечёт —
каждый наперечёт…
Вздрюченный гарнизон
вглядывался в горизонт,
а многозвёздный зонт
чист был, как при Адаме.
Все пережгли дотла
дымные факела,
покуда заря взошла
над вымершими садами
и доложил разъезд —
нет никого окрест.
Только тогда — приказ
без посторонних фраз:
дойти и соединиться
на этот раз…
V
Тем дорога жена,
что навсегда верна.
А верная до последнего
погибель кому нужна?..
В штабной писарской отчётности
и летописи побед
за Веру, Царя и Отечество
погибшим упрёка нет.
Но лучше перед державою
с Георгиевским крестом,
чем без головы со славою
на кладбище под кустом.
И даже среди нелишнего
божественным чудесам
надеешься на Всевышнего —
промахиваешься сам.
Покачивалась баталия
на лезвии палаша —
оканчивалась история,
развилок не положа.
Со снега кроваво-алого —
немного ещё пальбы —
останется только головы
поскладывать на арбы.
Да незачем, кто не мёртвые,
до времени на погост…
И выпрямились промёрзлые.
И двинулись в полный рост.
VI
На расправу люд неизменно лют,
да не до бесконечного…
Человек не лошадь и не верблюд —
и доказывать нечего.
Те уже застыли до снежной тли,
стали каменными почти,
а попробуй раненого пристрели,
что не в силах с тобой идти.
Отнести в овраг, отвести во мрак
Богородица не даёт…
Вот когда на помощь приходит враг:
он без жалости — он добьёт.
Он его исправно отправит в ночь
прямиком — не обиняком…
Но и ты сумеешь врагу помочь
острым лезвием и штыком.
Голова за голову, смерть за смерть —
на щите или со щитом.
Для начала сам не уйди во твердь,
а крестами звени потом.
Для начала просто попробуй жить
посреди мировой игры
и служить — и голову не сложить
на земле, чужой до поры.
VII
Двигались — не бежали:
раненые держали
да перезаряжали,
били, да не челом —
головы простужали
лезущим напролом.
Лавой с лица земли
конною бы смели,
да, видимо, командиров
изрядно перевели.
А вот Осман не отстал:
стрелков на коней —
и вперёд на высоты.
Обошли и с колена — пли!..
Самые преданные супостаты
эти предатели…
Да и здесь у кормила
было ему немило —
после ушёл к эмиру,
командовал при дворе.
Родная не доказнила,
а новая подкузьмила —
прирезали в Бухаре…
В огнеубойном спорте
заговорённых нет…
За редкой колонной по три
тянулся кровавый след.
На-ка, перевяжись —
замертво не ложись…
Медленно в обагрённый
снег утекает жизнь.
Главное — не устать,
от своих не отстать.
Не перестать… Не спать…
Встать…
VIII
Ты обезноженного меня,
теряя время, не обнимай —
подсумки лучше сними с ремня,
винтовку лучше переломай.
Что не по-божески — без обид:
иначе с завтрашнего утра
из той винтовки по нашим бить
начнут Османовы снайпера…
Навоевавшиеся до дыр
не каменеют в жестокий час,
но понимают: война и мир
не прерываются после нас.
IX
Когда долетели до чёрного неба снежинки звёзд,
серовские одолели без малого восемь вёрст.
Израненные слабели, растянутый строй редел…
Пока тебя не убили и плотью не отвердел,
высаживай пули в поле по линии огневой.
А если кричишь от боли — значит, ещё живой,
а губы срослись от жажды — и вовсе почти здоров…
Простреленный дважды, команды не сдал Серов.
Атака — не драка, отход — не одышный бег,
покуда начальный имеется человек.
Начальному глазу видна глубина до дна:
толпятся сарбазы, и пушка наведена.
Но глиняные дувалы прорвёт всегда
базальтовые завалы дырявящая вода.
Не требуется удача, отчаяние ни к чему —
здесь воинская задача командующему.
И собранные внезапно на гибельную черту
ударили хлёстким залпом — и вышли на высоту.
Хоть как на духу признаться, высоточка так себе —
способнее упражняться с неё в боевой стрельбе,
но если на ком креста нет, посыплются, как с куста, —
на сколько ещё достанет оставшихся полуста?
Раздельно или артельно — и эдак, и так смертельно.
И долго ли всем дышать — тебе, командир, решать…
X
Лирическую заметку
позволь мне, читатель редкий,
пошедший со мной в разведку
из крепости Туркестан:
уж если до этой точки
добрался в людской цепочке —
останься и на высоточке,
до крайнего не отстань.
Высокого помаленьку,
чуть лишку — и перебор.
Кончается третий день, как
томительный коридор.
Но и по верховной власти
не будет четвёртой части —
а не потому, что сверх
посильного оттрубили,
и не потому, что всех
по-быстрому перебили,
и не потому, что в снег
злодеев поуложили,
и не потому, что все
дошедшие дальше жили…
Дошла наконец подмога.
А тема — до эпилога.
Эпилог
I
Самые памятливые говорят,
что с песнями в город входил отряд,
и даже раненые с телег,
теперь намеренные жить сто лет,
кричали не от телесных мук —
от радости в этот миг.
Один, забинтованной головой
качая, поверить не мог:
— Живой!..
Другой с неостуженным куражом
размахивал взятым в бою ножом…
Сойдут в кладбищенские квартиры
ещё одиннадцать, а пока
бережно в госпиталь на руках
вносили вырученных офицеры…
II
Ой, сильна целина для селянских дел:
три коротких дня — урожай готов.
И набрал правоверный арбу голов,
православный наполнил телеги тел.
Каждый поле ратное за собой
прибирает в собственные срока.
Повезли вереницею за арбой
Алимкуловых раненых сорока.
А потом дожинать со степных борозд
вышли наши — охотою, не силком.
В ледяных обрубках в неполный рост
опознаешь сразу ли, кто был кем?
Эх, степная ширь — травяной пустырь
Сплошняком, без осьмушек и половин.
Хоть глаза продырь, далека Сибирь —
с камыша не наделаешь домовин.
Положили, накрыли одним холстом,
и насыпали землю поверх холста,
и поставили памятник под крестом.
И забыли надолго потом о том,
хоть не сразу — спустя полста.
Что нам давний бой, прошлогодний снег?
С той поры минул и двадцатый век.
На одной сквозной мировой войне
человечья жизнь в никакой цене,
а добавить ещё гражданских —
так не стоило и рождаться.
Но природе нет никаких причин,
чтобы не сводить женщин и мужчин,
не соединять-миловать вдвойне
по одной сквозной мировой весне
без особого разрешения
для людского плодоношения.
Коли так — то, наверно, тому и быть.
Отчего не есть, отчего не пить?
Отчего мутить мировой подъём
вековым быльём, сорным бодыльём?
Велика планета, а жизнь одна:
родила — и спасибо, Родина…
Что же ты, голова моя, на ветру
в зимовой степи, золотом бору —
на плечах покуда и не с дырой,
да невдалеке от земли сырой,
где от бáгрения на багрéние
оступается ударение?