Владимир Сорокин. Манарага
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2017
Владимир Сорокин.
Манарага. — М.: «АСТ», «Corpus», 2017.
Mensch ist, was er ißt, сказал Фейербах. Человек есть то, что он читает, дополнил Бродский. Сорокин объединил все вышеизложенное в book’n’grill — кулинарию на книжном костре.
Я профи со стажем — выдал доброй сотне книг one way ticket в топку. Посему готов вынести квалифицированное экспертное заключение о пригодности «Манараги» к означенному процессу. Начать белое толковище, уж не взыщите, придется издалека.
Ранний Сорокин азартно устроил тотальное прорубоно соцреалистическим канонам и запретам. Правда, делал это с однообразием метронома: получалось теплое и трудное, пропитанное грустным жиром временного. Экс-председатель букеровского комитета Вячеслав Иванов с риском для жизни изучил сорокинские тексты образца девяностых и отыскал в них всего три сюжетных хода: мирный зачин в духе кондовой советской прозы всякий раз оборачивался кровавой вакханалией, каким-нибудь гротесковым непотребством или плавно перетекал в глоссолалию. Заседание заводского профкома кончалось расчлененкой, колхозный гармонист совокуплялся с трупом невесты и проч. Публика, до отрыжки перекормленная Бубенновым и Проскуриным, млела. Однако в итоге оказался прав Бахыт Кенжеев: «Магия этих цитат зависит от существования их источника, на худой конец — живой памяти о нем». Едва улеглась изжога от Кочетова да Маркова со товарищи, соц-арт благополучно склеил ласты. Сорокина с головой накрыло учкарное сопление. Хор усталых копрофилов, маньяков и кровосмесителей жалобно воззвал к автору: «Перемен требуют наши сердца!» Перемены, однако, шли с душераздирающим скрипом. НеSOLIDный В.С. удачно рушил чужие эстетические конструкции, но, когда принимался возводить свои, неизменно получалось гнилое бридо. Вспомните хоть провальную ледовую трилогию, где инопланетные пришельцы долго и нудно разыгрывали излюбленный сюжет Болливуда про Рама с Шиамом и Зиту с Гитой. Диво, что «Raj Kapoor Films» не купила права на экранизацию, рипс лаовай.
К счастью, свято место не бывает пусто: Великому и Ужасному подвернулся бердяевский тезис о новом средневековье. В результате Сорокин уже десяток лет до мозолей мучмарит фонку, сочиняя хоррор для детей изряднаго возраста: опричники, салафиты и зооморфы, мыслящие гениталии, живородящие шубы и теллуровые гвозди… Впрочем, в «Манараге» В.С. начисто отказался от самодельного босхианства — book’n’grill, и никаких гвоздей. А равно и мыслящих фаллосов:
«Вечер: шашлык из осетрины на “Идиоте”… Клиент — богатый берлинский немец. И семеро гостей разного пола. Естественно, русское меню: икра, водка, pirozhki + единственное горячее блюдо в моем исполнении — осетрина на Достоевском».
Будут еще порционные судачки à la naturelle — знамо, на Булгакове, кальмары на Платонове, голубь на Ахматовой, гефилте гезеле — само собой, на Бабеле и морковные котлеты на Толстом. Этим, собственно, исчерпывается сюжет 256-страничного романа: бесконечная череда гриль-пати. Плюс пришитая на живую нитку детективная интрига, которая возникает странице этак на 200-й и явно продиктована приличием, а не логикой повествования.
Невыносимо знакомая ситуация: он пужает, а мне не страшно, рипс нимада. Ну, книги жгут, эка невидаль. Жгли уже — и у Брэдбери, и у Стругацких. И, смею уверить, гораздо драматичнее, чем на уютных посиделках у мангала. Хотя строить сюжет Сорокин никогда не умел, подменяя фабулу сперва немудрящим шокингом, годным для старых дев и путинюгенда, а после — газетными страшилками под видом футурологии. И то и другое поступало на-гора тоннами, варьировалось и многажды повторялось, вплоть до полной и бесповоротной читательской оскомины. «Манарага» не исключение. Вот оно, торжественное пропихо:
«Набоков-7… Чем же писал этот монстр? Щепкой от стола, которую он макал в свою левую руку, как в чернильницу. Таким образом, весь текст писан кровью. Что, к сожалению, не получилось у оригинала» («Голубое сало», 1999).
«Я стану новым Ницше, Ницше-2, возьму альпеншток и пойду в горы, выше, выше, выше, дабы встретить солнце нового тысячелетия… Я войду в свою высокогорную избушку, сяду за письменный стол, возьму ручку со стальным пером, обмакну ее в свою левую руку и своей кровью опишу нового, зооморфного Заратустру» («Теллурия», 2013).
«Голый могучий зооморф сидит за прозрачным столом и пишет на листе бумаги старомодной стеклянной ручкой со стальным пером, периодически макая это перо в… свою левую руку. На руке заметна ранка» («Манарага», 2017).
У осаленного сочинителя своя привада: ewige Wiederkehr. В «Манараге» он вновь сам с собой в пополаме. Глянем на здешний шаншуйхуа: щи сварены из голубого сала и съедены детьми Розенталя на пиру в день опричника. В итоге возникает дежурное блюдо сорокинской кухни — осетрина второй (и добро, коли только второй) свежести. С привычной материализацией метафоры (на сей раз это «духовная пища»), привычной долей публицистики (иной подпитки у автора давно нет) и не менее привычными псевдостилистическими потугами.
Wenn ich «стилист Сорокин» höre, entsichere ich meinen Browning, — он хошь и речист, а молвью нечист, в требуху не войдет, салом не взойдет, к душе не приложится, силой не умножится, а повянет да мимо сердца канет. Воля ваша, не плодит приличный стилист чубарых мужиков (см. «Теллурию»), не путает кадило с паникадилом (см. «День опричника») и одноразовое с единообразным (см. «Манарагу»). И уж тем паче не вымучивает беспросветно тоскливые пародии:
«Ванькя пронесся по зассанной лестнице, пнул дверь подъезда, словно дырявый бронежилет укропа, попердывающей самоходкой вырвался в родной двор. Мокрым галчонком весна влетела ему в рот, в носу защипало, как от стакана доброй советской газировки».
Скажете, похорошо? Дяодалянь! «Бритоголового автора с проспиртованным взглядом» можно опознать лишь по словесному портрету. Такой же гнилой облом (уже второй, первый был в «Голубом сале») приключился с Толстым. Более-менее схож с оригиналом Ницше, — но это упражнение для литинститутского недоангела: загляните хоть в ерофеевскую «Благую весть», хоть в шинкаревского «Максима»…
«Сорокин сделал из взлома табу профессию, — писал в свое время Веллер. — Уберите все взломы табу из его текстов — и от текстов ничего не останется. Исчезнет смысл и суть. Останется серое текстовое полотно из заурядных фраз». Похоже, что в «Манараге» Сорокин предпринял попытку убедиться в правоте оппонента и раскрасил носорога. Юйван синвэй! От него черного омута ждали, на худой конец — перелома. А он сопливит отношения: евреи распяли Христа, а русские — Человека, пора пустить Библию на book’n’grill… Весь нынешний эпатаж родом из «Новой газеты», рипс шаби. Однако Веллер, по-моему, ошибся: в отсутствие шокинга смысл и суть особенно отчетливы — умри, но о себе напомни. Иначе престарелого поэта поглотит медленная Лета — а оно, согласитесь, для бестселлермахера о-очень нежелательно.
А дальше? Дальше, разумеется, элегия: увядший книжный лист в распахнутом пространстве, он нынче неказист в убогом мессианстве. Угас анальный звук над выжженной землею, лист валится из рук… Прощай. И хрен с тобою.
Думаю, хватит прессовать вымя, рипс табень. Вердикт book’n’grill’ера: «Манарага» годится для приготовления единственного блюда — «Сорокин в собственном соку». Но сдается, эту норму мы давным-давно съели.