Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2017
Виталий Лозович — родился и жил в Воркуте. Более тридцати
лет проработал кино- и телеоператором в Воркуте и Салехарде. Публиковался в
журналах «Север», «Автограф» (Донецк, Украина), «Дальний Восток», «Урал» и др.
Опубликовал два романа и два сборника повестей и рассказов. Сборник «Убойный
снег» получил первую литературную премию губернатора Ямала; повесть «В городе
метёт пурга» заняла второе место (первое не было присуждено) во Всероссийском
конкурсе им. Василия Белова «Всё впереди». Живет в Салехарде.
Лёшке Шахову изменила жена. Лёшке Шахову уже стукнуло тридцать два года, и он с женой последнее время был как-то не очень… можно сказать — совсем не очень. Ну-у… а бабы, они же такие, когда ты не очень, то и они с тобой — не очень. Тем более делал бы Лёшка Шахов хоть что-нибудь, чтобы стать вновь очень, а он, дурак старый, плюнул и стараться не стал. Ирка, это жена его, взяла да и нашла себе любовника.
И всё было бы ничего для окружающих, правда? Дело обычное, когда бабы в тридцать два гуляют направо и налево. Да изменила подлюка Ирка с другом Сашкой Парфёновым, который был мужем Любки, которая была подругой его Ирки. О как! Приходит Любка Парфёнова как-то домой, а там сволочь Сашка, что друг Лёшки, с его женой в кровати такое вытворяет, что у Ирки только вопли от человеческого обличия и остались. Конечно, Любка вначале сравнивать начала: а так ли она человеческое обличие теряет в кровати? А если так, то почему её променяли на Ирку? Спортивный интерес?.. Все мужчины — подлецы.
Отсюда всё и пошло. Муж, как это обычно в российском обществе, узнал обо всём последним. Любка сама ему позвонила и сказала:
— Лёшенька, а не хочешь ли ты хотя бы по морде своей милой врезать за честь поруганную?
Лёшенька ей не поверил, но потом сам свою супругу об этом спросил, а она и отрицать не стала (ну что за бабы?). Лёшенька тут же во всё поверил да по морде милой врезал с плеча. Она упала без сознания, он подумал, что убил, вызвал «скорую». По телефону так и сказал — я человека убил, приезжайте. Они приехали, а «человек» поднялась, отряхнулась, быстренько собралась, сказала врачам — извините, что называется, платье одёрнула и ушла. Лёшка, правда, сам для себя тут же объявил, что жену из дома выгнал. Сашку тоже, кстати, из дома выгнали, потому разбрелись они по друзьям-подругам пожить какое-то время кочевой жизнью. Но та же Ирка Шахова, что новой сладкой жизни захотела, или тот же Сашка — любовник её на полчаса, что спортивным парнем оказался, душевно переживали не очень… ну-у… совсем не очень. Переживали, конечно, но так… когда жить негде особенно, то по-любому переживать начнёшь. А вот Лёшка Шахов переживал так, что вначале и топиться хотел, и вешаться, и стреляться, и травиться ядохимикатами, то есть вообще жить не хотел. Дошло до того, что он просто начал требовать со своих друзей любое оружие, чтобы застрелиться. Никто ему никакого оружия не дал, зато все предлагали выпить за их счёт, что тоже, согласитесь, немало. Лёшка плюнул на всё, достал каких-то таблеток, выпил сорок штук и лёг умирать. Умирал три дня. Успели даже Ирке сообщить, она вернулась домой, откачала мужа, который при этих таблетках просто физически сдохнуть не мог, но всё равно помогла и, пока муж был ещё не очень в адекватном состоянии, опять убежала к подруге жить, потому как прощена не была и всего боялась. Лёшка был парень очень образованный, нехилый, общительный, но дома, в кругу семьи, говоря русским языком, рохля. А рохли, они такие… молчат, молчат, потом быц топором по башке — и в дамки!
Где обитала Ирина, никто не знал, да и знать не хотел, все жалели Лёшку. Как же — и по дому молодец, и за ребёнком ходит — шестилетней дочкой, и в народном театре дворца посёлка Пионерский ведущую роль играет, работает там помощником режиссёра, да и вообще молодец, хороший парень… ещё бы с женой спал хоть периодически по-нормальному, ну, там по пятницам или через пятницу, вообще бы цены не было, а он это дело на курево да на пиво променял, а?.. Непорядок. А бабы в этом деле порядок любят, хоть какой, но чтоб был. Чтоб в свои тридцать два она, как пантера, могла рычать, стонать и прыгать под одеялом хотя бы в обозначенные дни. Бабы — они вообще народ терпеливый.
В общем, ходил теперь Лёшка Шахов сам не свой и знать не знал, что ему делать. Хотел опять каких-то таблеток прикупить, да друг его Виталька, тридцати лет и фотограф, посоветовал не мудить и вести себя по-мужски. Этого-то Лёшка и не знал, как делать. Он вот привык по жизни, что всё идёт у него нормально и супруга его Ирка — это как любимое приложение к жизни. А забыл, болван, что это самое приложение к его жизни очень хотело нормальной женской жизни.
Дело шло к тому, что назревал кризис. Выхода никто не видел. Шахов в своей голове видел только «месть святую» и старательно искал оружие. Даже друг Виталька выхода не видел, потому как считал, что выход мог быть только в голове у Лёшки, а у Лёшки голова была в состоянии «крайнего кататонического возбуждения, глубокого алкогольного психоза». Потому пил Лёшка каждый день теперь не пиво, а водку и пил красиво — стаканами. Хорошо хоть не бросался ни на кого, а был тих и вежлив.
Однажды Лёшка позвонил Витальке и позвал попить водки, потому как пить в одиночестве уже не мог, и шестилетняя дочка смотрела на папу широко открытыми глазами. Виталька приехал, увидел совершенно чистую квартиру, чистого ребёнка, очень удивился, но папа был неумолим, в девять ребёнка отправил спать, а сам стал накрывать на стол, приговаривая:
— Я пью, только когда она (дочь) уснёт, утром умираю от засухи и синдрома, но не пью, потому и не спился.
— Сколько пьёшь?
— А сколько ОНА гуляет?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю.
— Ребёнок что говорит?
— Ребёнок говорит, что наша мама хорошая, но глупая, так поступать нельзя, надо было вначале всё обговорить.
Слова такие поставили Витальку в тупик, но он смолчал, не хотелось показывать умному Лёшке свою неразумность. Что там обговаривать? Ирка — баба красивая, миниатюрная, фигуристая до умопомрачения в свои тридцать два, обаятельная и очень… очень сексуальная. Сам поглядывал, да нравственность, мать её!..
Жизнь Лёшки Шахова за последний месяц сникла до такой степени, что он стал превращаться в старика. В свои тридцать два года бородатый, усатый, красивый, поджарый мужик стал превращаться в старика. И дело было не в том, что пил по вечерам горькую, а утром и днём маялся таблетками аспирина, нет… Дело было в том, что не нужен стал человек никому. Жену выгнал, позвать назад, так опять гордость мужская не позволяет, прёт во весь опор по жизни рядом. Один ребёнок и спасал пока, но спасал слабо. В тридцать два года при жизненных сбоях нужно жить. Жить и лечиться, если того здоровье требует, а не расходовать это здоровье до его последнего вздоха.
Вот здесь и появилась непонятно откуда девушка с удивительным именем — Аида.
Она появилась в народном театре Дворца культуры, где по вечерам Лёшка Шахов и роли играл, и интерьер сооружал, и даже изредка, при небольших задачах, режиссёра подменял.
Она вошла в зал репетиций народного театра незаметно. Она была одета по-летнему, но по-летнему для Заполярья. Это куртка легкая, это высокая юбка, сантиметров двадцать от колена, это чулочки прозрачные, так что слюни текут у мужчин, это шляпка, точнее, мужская шляпа, но очень… очень элегантно смотрящаяся на её небольшой, аккуратной головке, это светлые до «блонди» волосы, причём естественного цвета (этакая половецкая «солома»), голубые глаза, тонкая, явно тонкая белая кожа, никакого загара, высокий каблук изящных маленьких сапожек… Вот входит такая очаровательная особа непонятного возраста туда, где обычно собирался весь состав народного театра, аккуратно проходит к Шахову, потому как режиссёр отсутствовал, представляется так:
— Здравствуйте. Меня звать Аида, я хотела бы участвовать в постановках вашего театра. Я звонила режиссёру, он сказал, чтобы я нашла Шахова Алексея и…
— Ну, я Шахов, — с каким-то вызовом сразу определился из общей массы уже поддавший грамм сто водки Лёшка (хотя зачем определился — непонятно, девушка ведь подошла прямо к нему, словно в лицо знала). — Где были, кем участвововали? Играли кого?
— Нигде, никого, — отвечает она смиренно. — Я только начинаю. Мне шестнадцать лет.
— Как звать, говоришь?
— Аида.
— Аида? — удивился Шахов и тут же выложил чудеса своих познаний вопросом: — Аида — эфиопская царица и египетская пленница. Ты у нас кто — царица или пленница?
— Смотря для кого, — посмотрела она ему в глаза, и Лёшке стало нехорошо. Слишком как-то откровенно посмотрела на него Аида, словно они давно знакомы, словно он виноват в чём-то, а не догадывается, словно уже не в первый раз она так на него смотрит.
Но здесь по залу кое от кого проносится мужской вздох, Лёшка кивает и говорит:
— Раздевайтесь. Будем знакомиться. Вешалка там, — и махнул куда-то рукой.
Она прошла к вешалке, сняла с себя куртку лёгкую, сняла шляпу, из-под которой сразу разлетелись по плечам светлые до некоторой золотистости волосы, достала из сумочки расчёску, причесалась и подошла к составу народного театра. Народный театр, его мужская часть, сразу оценил огромный талант, невероятные способности и неоценимый вклад в дело народного творчества от этой девушки.
Когда она села вместе со всеми, как это принято, в зрительном зале, чтобы слушать новую пьесу, которую собирались ставить, уже никто пьесу и не слушал. Мужчины как-то головами вертели, женщины нервно ёрзали. Так продолжалось практически до самого конца вечера, успокоились все лишь тогда, когда Шахов скомандовал «расход» и все стали одеваться. Трое парней решили предложить помочь Аиде надеть лёгкую курточку. Она отказалась, сказав, что «умеет сама». Но здесь рядом оказался полутрезвый Шахов, что свой кожаный пиджак снимал с вешалки. Едва он пиджак надел, как Аида, совсем ненавязчиво свою курточку ему отдала и попросила негромко, не привлекая внимания:
— Вы не подержите?
Он помог ей надеть куртку, совсем даже и не подозревая ни о чём. Шахову было не до того. Впереди вечер, потом ещё и ночь… а там мысли, мысли, мысли… Ребёнок ещё вчера улетел к бабушке в далёкую Среднюю Россию. С одной стороны, это развязывало руки, с другой, теперь Лёшка остался совсем один. Где, в какой стороне, находилась неверная супруга, он не знал и знать не хотел. Хотел Лёшка лишь оружия, какого-нибудь огнестрельного оружия, чтобы метров хотя бы с десяти — бац!.. Парфёновскую собаку!.. А потому уже затерроризировал половину знакомых посёлка подобными просьбами.
Так получилось, что вышли из Дворца культуры они вместе, Шахов даже дверь придержал, чтобы Аида прошла наружу. Она сказала негромко, вежливо — спасибо, он так же вежливо кивнул.
Так получилось, что им оказалось немного по пути. Аида задала несколько театральных вопросов, Шахов весьма театрально на них ответил.
Так получилось, что разговор зашёл чуть дальше и прошёл чуть дольше… Они дошли вместе до центрального универсама посёлка, здесь вошли вместе в магазин и вместе стали ходить между прилавками. Шахов выбирал себе водку и закуску. Аида просто гуляла рядом.
Так получилось, что из магазина они тоже вышли вместе. Вышли вместе и пошли куда-то вместе. Аида сказала:
— У вас очень большая боль на лице.
— У меня осталось лицо? — удивился Шахов.
— У вас остались живые, одетые в грусть глаза, — сказала она.
— Интересное сравнение, — заметил Шахов, профессионально занимавшийся лет двадцать поэзией, занимавший на тот период общественный пост председателя городского литературного объединения. — Одетые в грусть глаза…. — повторил он задумчиво.
Глянул на девчонку внимательно, словно вспомнить хотел, где мог видеть? Не вспомнил, потому сказал так:
— Когда человеку без разницы — что сегодня, что завтра, когда человеку нет смысла искать в жизни стержень, когда помощи уже ждать неоткуда, когда заканчивается энергия жизни…
— Когда человек не хочет бороться, то никто его заставить не сможет, — вдруг перебила его пафосную речь Аида. — Когда человек сдаётся перед жизнью сам и упоительно рассказывает об этом всему окружающему миру, помогать ему бессмысленно. Когда человек находит удовольствие в занятиях самоуничтожения…
— Да что ты знаешь про моё самоуничтожение?! — вдруг заорал Шахов ей в лицо.
Он крикнул и был тут же очень удивлён, что Аида не отшатнулась от страха, а просто выслушала этот бабский вопль. Они стояли уже возле подъезда Шахова. Жил Лёшка на пятом этаже… Он схватил девчонку за шиворот и так, держа её за шиворот, словно боялся, что сбежит, затащил к себе на пятый этаж. То есть протащил по всем лестничным пролётам за шиворот, и девчонка не издала ни звука. Так двери открыл, так в квартиру затащил. Аида молчала.
В прихожей он её отпустил, сказал:
— Сапоги сними, вчера полы мыл.
— Конечно, — тихо согласилась она и стала разуваться.
— Проходи на кухню, будем пить водку, — как приказал Шахов.
— Конечно, — вновь согласилась она и прошла в кухню.
— Куртку сними! — крикнул Лёшка. — Не в пивнухе!
— Конечно, — согласилась она, быстро стащила куртку и повесила её на ручку двери в кухне.
Зашёл Лёшка, бухнул бутылкой водки о стол, выбросил на стол рядом какую-то закуску, сплошь из неплохих консервов, налил вначале себе водки с полстакана, выпил, Аиде даже не предлагал, потом глянул на девчонку и задал вопрос до того нервным, истощённым голосом, что она и ответить не смогла:
— Что ты знаешь про моё самоуничтожение? Что ты знаешь про мою борьбу в жизни?.. Что?! Сядь!
Аида без слов села за стол напротив Лёшки, руки сложила на коленях. Молчала. Слушала. Как-то странно было смотреть на эту девушку, появившуюся в жизни Лёшки из ниоткуда, странно было смотреть, что она совершенно его не боялась.
Лёшка выпил ещё немного водки, закусил очень нахально, что называется, в лицо малосольным огурцом, яростно им хрустя, смотрел на гостью свою, больше похожую на пленницу, с превосходством борова над козой. Наконец в голову пришла одна-единственная, верная и правильная мысль: а она ведь ровно в два раза младше меня! Почему же я не знаю, что делать? А что мне знать? За неё… как говорится — год за килограмм! Малолетка. Малолетка, а всё туда же — учить дядю, у которого уже свои дети. Все они, малолетки, такие — чуть попробуют на чердаке сексу и давай строить из себя взрослых! Показывать, как жить надо, хотя, как жить надо, не то что не знают, а вообще понятия не имеют.
— Ну и что вот ты пришла? — спросил он требовательно.
— Да я не приходила, — сказала Аида. — Вы меня сюда затащили… за шиворот… не помните?
Говорила она так, как могут говорить девчонки, которым если не понравилось такое обращение, то они его, по крайней мере, понимают.
— Ну и что вот я тебя сюда затащил? — переспросил Лёшка.
— Я не знаю, — пожала она скромно плечами. — Вам, наверное, не хватает человеческого общения?
— Откуда ты знаешь? Что ты вообще можешь знать про моё общение? Может, я просто ни с кем общаться не хочу?
— А меня для чего затащили?
— А понравилась! Тебе восемнадцать есть?
— Нет, мне шестнадцать, — ответила она спокойно. — А если вы про ответственность за вхождение со мной в интимные отношения, то при моём согласии мне всё равно что восемнадцать.
— Не понял, — помотал полупьяной головой Лёшка.
— Сейчас девушкам разрешено по согласию входить в интимные отношения с шестнадцати лет. Закон Российской Федерации.
Лёшка обомлел. Долго, внимательно смотрел в голубые глаза девушки, потом спросил тихо, осторожно, запинаясь:
— И-и… часто ты… так вот… входишь?
— Нет, — ответила она, — не вхожу.
— Девственница, — хотел посмеяться он.
— Девственница, — серьёзно ответила она.
— Не было никого?
— Не было.
— Тебе повезло, — вдруг обозлился Лёшка.
— В чём?
— Я однолюб! Поэтому у меня в жизни была только моя жена, поэтому у меня один ребёнок…. Поняла теперь?
— В этом трагедия?
— В этом смысл моей жизни — любить одну. Иметь одного ребёнка. Любить его. Всё для них… а эта!.. — Здесь было похоже, что злоба сознание поглотила, и он остался сам на сам. — С-сука! Сука поганая! Всё продала! — Он поднял глаза, увидел, что не один, увидел перед собой Аиду, спросил злобно: — Да вы все такие? Правильно? Никуда не годные, кроме как в постель к кабану!.. Вырастешь, вот такая же станешь!
— А мы обо мне говорили? — спросила она смиренно.
— Слушай, — вдруг очнулся Лёшка, налил себе немного водки, выпил и спросил: — А я не понял, ты откуда узнала? Кто наболтал? Ну?.. В театре?
— Разве это важно? — спросила она негромко.
— А что важно?
— Важно человеком остаться.
— А я кто, по-твоему?
— Не знаю. В театре вы были похожи на человека, а сейчас…
Шахов быстро поднялся, подошёл к зеркалу в прихожей, глянул, высказался:
— Ну и что? Просто нетрезв. Просто нетрезв! Тебе я нравиться не собираюсь! Так что особенно не того…
— Вы правда стихи пишете?
— Да-с!..
— И в литобъединении председатель?
— Точно-с!
— Возьмите себя в руки.
— Руки боюсь запачкать!
Аида первый раз за всё время рассмеялась. Смех её был хоть и тих, и скромен, но задирист и откровенен. Лёшка глянул на девчонку в эту секунду, и что-то ему в ней понравилось. Ему первый раз что-то понравилось в другой женщине!.. О, боже, какой женщине? Девчонке!..
Аида остановилась столь же внезапно, как и рассмеялась. Остановилась, глаза смеялись, лицо было серьёзным. Она смотрела на Шахова, пожиравшего консервы, глаза её стали сжиматься, и где-то очень глубоко вместо вроде бы положенного отвращения у девушки появилась боль. Она с сожалением сказала:
— А хотите, я вам сварю что-нибудь? Прямо сейчас?
— Борщ? — ехидно спросил он.
— Если хотите, могу и борщ.
— Не хочу, — буркнул он в стол несколько стеснительно, потому как видно было, борща-то хотелось, потому поводил по столу пальцем, раскатывая в стороны консервы, и добавил: — В другой раз.
Тут же глаза на неё пьяные вскинул, налил себе немного водки, хлебанул, спросил уже в голос:
— В другой раз придёшь? Вообще, будет этот другой раз?
— Приду, — сказала она так, словно работала сестрой милосердия.
— А насчёт того, что я там сдался… — сказал Шахов хоть и пьяным голосом, но с трезвыми глазами, — ничего я не сдался… Пьянство, дорогая моя, это тоже… такая система защиты у мужиков.
— Губительная система.
— Лучше немного себя загубить, чем сразу сдохнуть.
Он опять выпил. Аида проследила весь процесс пития, заедания, потом задала вопрос практически без эмоций:
— Напьётесь, что будете делать?
— Боишься? — вытер Шахов усы и бороду. — Не бойся, я не насильник…
— А я этого не боюсь.
— Ты же девственница? — хотел поехидничать он.
— И что?.. Все мы когда-то девственницы.
Лёшка сник, получилось, что ему дали немного по носу.
— Ну всё-таки… — сказал он.
Она поднялась с табурета, прошла к холодильнику, заглянула внутрь, стала доставать продукты, делала всё молча, даже не смотрела на Шахова. Он пару секунд это пронаблюдал, потом взял бутылку с собой и ушёл в зал, очень быстро там заговорил телевизор.
Уже через полчаса в зал пришла Аида, снимая на ходу фартук супруги Шахова, на что он больно поморщился, сказала ему без нажима:
— Я сварила вам холодный борщ.
— Сварила, — повторил Шахов размеренно, как бы вдумываясь в слова, — холодный… какой-то оксюморон…
— Что? — не поняла она.
— Оксюморон — это сочетание несочетаемого, к примеру, живой труп, сварила холодный… понимаешь?
— Понимаю, — согласилась она на это менторство. — Просто так борщ постный часто называют, его можно есть и горячим, и холодным, вот и говорят «холодный борщ». Он без мяса.
— Это я понял, мяса у меня уже второй день нет.
— Ничего, овощной борщ — это не консервы, всё желудок не испортите.
— Спасибочки.
Она уже с неприкрытым сожалением посмотрела на него, ушла в прихожую, там сразу послышалось, как застёгиваются её изящные полусапожки. Шахова словно тепловозом с места сдёрнули. Лёшка вскочил, бросился к дверям, тут же очень быстро, но не очень умело, немного всё же пьяно расстегнул её полусапожки, стянул с неё обувь и за руку, можно сказать, утащил в зал, здесь усадил в кресло, точнее — бросил в кресло, держа за руку и раскрутив её по залу, присел сразу перед ней на корточки. Аида в лице даже не изменилась, словно знала, что он так и сделает.
— Можешь не уходить? Просто не уходить? Можешь? Хотя бы пока? Можешь?
Она пожала плечами и честно сказала:
— Не знаю. Я же не одна живу.
— А с кем?
— С папой, с мамой.
— Ну, — Шахов глянул на часы, часы показывали десять вечера, — ну, хоть тридцать минут?
— Хорошо, — согласилась она, смотря ему ровно в глаза. Шахов посмотрел ей в глаза, взгляды встретились, и Лёшка глаза увёл в сторону.
Лёшка на ноги поднялся, вздохнул глубоко, как обычно вздыхает человек в состоянии алкогольного синдрома или алкогольного опьянения, когда кислорода не хватает и надо сделать дополнительный вздох, вздохнул Лёшка, в окно посмотрел, в голову само собой пришло: что со мной происходит? Сам себя довожу, или Ирка моя довела?.. Вслух сказал:
— Ты в наш театр зачем пришла? Хочешь быть актрисой?
— Нет, — сказала она, — не хочу.
— Зачем пришла?
— Интересно.
— А быть кем хочешь?
— Не знаю.
— Ну что-то тебе в жизни нравится?
— Нравится. Стихи писать нравится.
— Ну, это всем девчонкам нравится.
— Мне по-другому нравится.
— Так ты хочешь стать писателем?
— Не думаю. Это мой интерес к русскому языку.
— Что?! — чуть не упал Шахов. — Что ты сказала? Интерес к русскому языку?..
У него отвалилась челюсть, он забыл, что пьян, забыл про неверную жену, про то, что перед ним сидит девушка невинная, которая явно ему симпатизирует, забыл, что сам профессионально занимается писательским мастерством, поэзией и в Республике Коми его знают как именно талантливого и настоящего поэта. Забыл про всё, хорошо хоть вовремя челюсть нижнюю подобрал. Здесь Аида внезапно спросила:
— Можно я сниму кофту, у вас очень жарко.
Он глянул на её кофту шерстяную, потом глаза его опустились вниз на её высокую мини-юбку, на обнажённые красивые ноги, сказал:
— Можно. Заголяться можно по полной, я всё равно ни на что не способен. По крайней мере, так говорит моя жена.
Аида сняла кофту и осталась в какой-то очень откровенной блузе без рукавов, руки её с тонкой кожей оголились по плечи, на груди был вырез, который то ли заканчивался, то ли начинался массой пуговичек, и Шахов понял, что жена его очень сильно ошибалась.
Аида села обратно в кресло, вновь посмотрела на Шахова, спросила:
— Почему вы так удивляетесь, что человека может интересовать русский язык, если сами всю жизнь русским языком и занимаетесь?
— Ну… — начал он на очень хорошем русском, — ну… как бы… блин горелый, даже не знаю, как и сказать… не часто встретишь такого человека, чтобы в такие годы интересовался русским языком. Сейчас молодые люди интересуются иными вещами.
Аида на это улыбнулась ему своей тонкой улыбкой. Тонкая улыбка была потому, что губы её не вытягивались в стороны, а лишь уголки чуть приподнимались вверх. Она хотела что-то сказать, это было видно, Шахов тоже увидел, остановился, ждал. Аида сказала:
И нет у нас иного
достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни
злобы и страданья,
Наш дар бессмертный —
речь.
— Иван Бунин, — сразу сказал Шахов, — Москва, тысяча девятьсот пятнадцатый год. Я думал, будет Есенин, — произнёс несколько пренебрежительно. — Ну-у…. удивила.
Вытащил свою бутылку водки, посмотрел остатки, зачем-то поболтал бутылкой по кругу, словно хотел весь алкоголь со стенок собрать, и прямо из горлышка допил всё.
— Борщ, — сказала на это Аида и кивнула на кухню.
Шахов поплёлся в кухню.
— Ты будешь есть? — спросил он оттуда.
— Я ночью не ем, — ответила она.
Наевшись борща, Лёшка совсем опьянел, прилёг на диван, извинившись, и тут же уснул крепким, пьяным, беспробудным сном.
Утром он проснулся как обычно, выпил аспирин как обычно, умылся как обычно, погладил рубашку как обычно, пошёл ставить чай как обычно… на столе увидел вымытую тарелку из-под борща с ложкой в ней. То есть посуду помыли, а на сушилку не положили. Лёшка глянул по сторонам, потом заглянул в холодильник, увидел кастрюлю и… вспомнил всё. Смешно, конечно. Борщ как катализатор памяти, глянул на кастрюлю и сразу стал быстрее всё вспоминать, что вчера было.
Лёшка вспомнил. Сел в кресло, посидел, встал, вышел в прихожую, посмотрел — всё как обычно. Что ж телефон-то у девушки не взял, сейчас бы поговорили… о стихах Бунина, к примеру. А ей надо? Надо, наверное, раз вчера приходила. Стоп! Она вроде не приходила, это же я её сюда затащил? За шиворот? А-а… вот у нас теперь как. Не обидел? Не мог. Не должен. Она мне понравилась. Не знаю чем, но понравилась, что-то в ней есть, а что — понять не могу. Только это ничего не меняет…. Лёшка поднялся с кресла, достал из письменного стола курительную трубку, набил табаком и закурил прямо в зале. Мягкий запах ароматического табака наполнил комнату, стало легче. Привычнее. Запах табака вернул его в действительность.
— Без Ирки всё равно жизни нет, — сказал он себе, выпустив дым перед собой, пустыми глазами посмотрел куда-то в окно далёкое, повторил: — Без Ирки всё равно жизни нет… нет и не будет… уже понятно… что делать? Жить рогоносцем? Простить? Понять, простить? Пошлость какая. Но что-то делать надо ведь? Будем рассуждать так — если без Ирки жизни нет, надо жить с Иркой… какая есть… может, мне ей морду бить? А что? Говорят, помогает многим бабам. А мне поможет? А мне эт-то не помо-ожет, — уже рассуждал он, — мне такое точно не поможет. Врезать разок можно, а бить женщину любимую нельзя, даже за такое… иначе ты вообще и не мужик… да и не был им никогда. Так… животное с первичными половыми признаками.
Он погладил брюки, трясущимися руками достал какой-то «антипохмелин», выпил ещё и его, стало полегче. Собрался и отправился во Дворец культуры, в народный театр. Днём здесь было пусто, в зале, где они всегда репетировали, было прохладно, это благотворно сказалось на голове. Голова сразу заработала. Он посмотрел на кресло, где вчера сидела Аида, потом вспомнил, что кто-то из его парней хотел за ней поухаживать, подать куртку, что ли?.. Она как-то сказала… «сама одеваться умею»?.. Может, и так. А потом попросила его? Мило. Зачем ей это всё?
И всё же — Ирина. Что делать? Как Аида сказала — брать себя в руки? Ну, так хорошо, сейчас возьму. Сейчас. Сейчас! Взял!
Лёшка достал телефон, набрал одну из подруг своей супруги, нажал кнопку соединения. Гудков почти не было, Наташа ответила сразу, голос у неё был ядовитый, злой, ехидный, мерзкий, в общем, как у любой подлой бабы.
— Привет, — сказал довольно тускло. — Ирка у тебя живёт?
— Тебе-то что? — спросила она так, словно только что ухахатывалась по поводу его рогов.
— Не мне-то что, — поправил её вежливо Лёшка, — а Ирка у тебя живёт, спрашиваю?
— У меня живёт мой муж, мой ребёнок, а где живёт наша несчастная подруга, я не знаю! Господи, да если бы у меня!.. Да если бы мой… да я бы! Я бы!..
Лёшке стало гадко, он взял и сказал самое противное, на какое был способен:
— Что ты бы? В зеркало на себя посмотри!..
И отключился. Отключился не потому, что боялся каких-то скабрезных или ругательных ответов, просто, когда говорить ему с тем или иным человеком было не о чем, Лёшка всегда отключался. Если им есть что сказать — перезвоните, я послушаю.
Посмотрел адресную книгу телефона дальше, нашёл ещё одну подругу Ирки, набрал номер. Гудки шли столь долго, словно к телефону хозяйка шла через парфюмерный магазин.
— Привет, Лариса, — сказал он тускло. — Ирка у тебя… живёт?
Лариса тяжело вздохнула.
— Где ж ей жить, Лёша? Не на улице же? — ответила спокойно, без нервов, только, может, с желанием помочь обоим разобраться в ситуации.
— Сейчас где она?
— Сейчас на работе, — удивилась Лариса. — Вечером будет. Что ж ты жену выгнал, хоть бы смену белья дал?..
— Да она сама ушла, — смущённо рассказал он. — Она… как это… поднялась, в общем, тут «скорая» была… она поднялась, в общем… ну и сразу в двери.
— В шоке была. Бить нельзя женщин.
— Я знаю. Я не бил… я случайно… я сам в шоке.
— Согласна. Понимаю.
— Я думал… убил. Потому врачей и вызвал.
— Ну да, — согласилась Лариса. — А она ожила и ушла. Всё нормально. Сам теперь что думаешь?
— Не думается ничего. Не знаю.
— Так не может быть, что-то думаешь.
— Думаю.
— Будешь с ней жить?
Вместо ответа Лёшка что-то прорычал невнятное.
— Тут мне рассказали, что ты вчера с какой-то девочкой гулял до дома своего.
— Бо-оже, — протянул Лёшка. — Уже!
— Могу тебе сказать так — ты думай, что будешь делать дальше, всё ведь от тебя зависит, правильно? А об Ирине не беспокойся, жить ей есть где. Не пропадёт.
— Спасибо.
Разговор закончился. Шахов кнопочку нажал, после чего принялся шить на машинке шторы для спектакля. Скоро пришёл режиссёр, и они начали разработку интерьера для новой пьесы.
Ближе к вечеру, когда последний алкоголь начал покидать дурную кровь Шахова, злость на супругу начала кипеть заново. Он проклинал Ирину, проклинал её скороспелого любовника, которому она отдалась не потому, что полюбила, а потому, что захотелось. Она с ним сошлась не потому, что у них что-то общее в жизни или схожесть каких-то… да что там говорить?.. Просто захотелось переспать с другим мужиком, да и всё! Сучка!
К вечеру стали подтягиваться некоторые члены народного театра, кто-то пиво принёс, кто-то потом сгонял за водкой. У кого-то нашёлся домашний пирог с яблоками, потому как у кого-то был сегодня день рождения. День рождения не отмечали, но пирог с яблоками под водку и под чай пошёл хорошо. Шахова немного отпустило, но голова горела ещё яростней. Эта волна ярости была неуправляема. Лёшке вновь захотелось найти ружьё и застрелить подлеца Сашку Парфёнова, что ему всю жизнь испоганил, за минуты испоганил! Завалил супругу в кровать, и жизнь Шахова покатилась к лешему!
Лёшка вновь позвонил другу Витальке, вновь попросил ружьё. Виталька вновь ружьё не дал, потому как был не дурак и уголовную ответственность за своё охотничье оружие нести не хотел, даже если и был согласен, что Парфёнова следует застрелить. Шахов стал прорабатывать мысль, что кроме ружья есть ещё и холодное оружие, которое сегодня можно купить где угодно, но пачкаться поганой, липкой кровью этой сволочи он не хотел. Но всё-таки та мысль, что выход из позора при помощи ножа есть, не оставляла…
Во время этих внутренних обсуждений Лёшка сидел у окошка, курил трубку с ароматическим табаком, что было строго запрещено во Дворце культуры, но режиссёр на свой страх и риск, зная положение Шахова, разрешал ему иногда баловаться. Так вот в этот самый миг, когда сознание Лёшки уже проработало, где и как он подстёрежёт подонка Парфёнова и как он ему сунет нож под ребро… на голову Шахову легла маленькая, тонкая ладонь. Шахов затравленно обернулся — перед ним стояла Аида.
— Привет! — сказала она. — У тебя такая голова горячая. Температура?
Шахов даже не понял, что с ним произошло. Он просто забыл сразу и Парфёнова, и нож, и свою подготовку к убийству человека, он забыл всё. Он не совсем даже осознал, что случилось, просто почему-то рядом с этой девочкой захотелось жить.
— Голова болит, — соврал он. — Может, давление?
— Немудрено, — улыбнулась она ему одними уголками губ. — Вчера столько выпить.
— Сколько?
— Бутылку.
— Это много?
— Это очень много.
— Ну да. А я… я не очень вчера…
— Не очень, только воротник у куртки пришлось подшивать. У вас руки железные.
Странное дело, рядом с этой девочкой Шахов чувствовал себя мужчиной, а рядом с Ириной последнее время — тряпкой.
Он глянул по сторонам: никто не видит? Взял её за руки, сразу за обе, посмотрел ей в глаза, едва-едва взгляд ответный выдержал и спросил:
— Слушай, ты в школе учишься ещё или…
— В школе, — сказала она.
Шахов головой мотнул, как молодой бычок, которому что-то не понравилось, руки девчонки отпустил, сказал куда-то, но чтоб она услышала:
— Что ж ты такая маленькая?
Она на это улыбнулась, вновь так же легко и тонко, улыбнулась и сказала:
— А какая разница? Разве для вас это сейчас важно?
— Я не знаю, что для меня сейчас важно. Минуту назад для меня было важно найти ружьё… хотел вот холодным оружием обзавестись.
Аида даже бровью не повела. Посмотрела на Шахова серьёзно, даже более, чем серьёзно, положила вновь руку ему на голову и сказала:
— Вот я и говорю — у вас температура.
Лёшка удивился — он, её за руки прежде чем взять, три раза по сторонам глянул — не видит ли кто? Она делала всё столь естественно и столь откровенно, что вряд ли кто мог подумать о какой-то пошлости в её намерениях. Что ж за баба такая? Тьфу ты, девчонка!
— Напьюсь! — сказал Шахов решительно, словно собирался по меньшей мере напиться перед боем с Голиафом.
— Похоже, — сказала на это Аида.
— Напьюсь и убью его! — прошептал злобно он, забывшись, смотрел в сторону в пол, словно там уже видел поверженного с ножом в боку Парфёнова. — Убью собаку!..
— Это несложно, — сказала ему Аида вслух.
Лёшка очнулся, глянул на неё, как узнавая — она, не она? Потом удивлённо спросил:
— Убить несложно?
— Конечно. Сзади подкрался, сунул нож под ребро… и всё!
Лёшка опешил. Таких слов никак не ожидал. Ожидал сожаления, мольбы, что делать этого не надо, девчачьих хлюпостей до слёз, что называется. Ожидал каких-то слов, что должны были его остановить от таких действий, ожидал… всего ожидал, только не этого.
— А что сложно? — несколько запальчиво спросил он, уже понимая, что сегодня не просто напьётся, а вдрызг напьётся, потому как иначе… иначе… он не знает, что может сотворить.
— Сложно человеком остаться, — сказала Аида.
— Он попрал мою честь, я должен отомстить! — чуть ли не гусарским голосом произнёс Шахов.
— Он насиловал?
— Нет.
— Тогда он ничего не попрал, — разумно сказала она. — Он просто поиграл в мужчину-ловеласа.
— Так! Внимание! — раздался голос режиссёра, — Всех прошу сюда!
Этот голос отвлёк Шахова от Аиды, и он вновь прошипел:
— Убью-ю!
После репетиции, которая свелась сегодня к прочтению новой пьесы и обсуждению, кому лучше какая роль подходит, расходились как обычно. К Аиде никто не подошёл из парней.
Но когда она сняла свою куртку лёгкую с вешалки, Шахов специально оказался рядом. Аида повернулась и попросила:
— Подержите?
Он подержал, помог девушке одеться. Вышли они вместе. Вместе пошли по вечернему посёлку. Светило вечернее солнце, светило ещё высоко, до полуночи было ещё очень далеко, поэтому солнце было далеко от горизонта. Ночью оно сядет на горизонт, сядет на пару часов на северной стороне, прокатится по ней и на той же северной стороне начнёт свой восход часа в два ночи. Полярный день.
Так получилось, что выходили все вместе, но остались они опять вдвоём. Проходили мимо магазина, время было, Шахов сказал:
— Я зайду.
— Так не можете?
— Так с ума сойду. Или ещё хуже…
— Лучше пить, — сказала Аида.
— Откуда столько мудрости в женщине.
— Я не женщина ещё, — сказала Аида, как напомнила.
Он промолчал, просто завернул в магазин. Она за ним не пошла. Он вошёл один. Купил водки и всё, что надо было ещё. Отсутствовал минут пятнадцать. Вышел… Аида стояла напротив входа. Ждала. Он подошёл, спросил:
— Почему не ушла?
— Я вам нужна? — спросила она тихо.
— А почему всё же не ушла?
— Я вам нужна сегодня? — спросила она.
— Нужна, — сказал он, — возьмёшь меня под руку?
Дома, сидя в кухне, после второго полстакана Шахов признался:
— Когда шёл с тобой под руку, такое впечатление, что меня вёл куда-то ангел.
Аида улыбнулась, глаза опустила и так сидела долго-долго. Пока Шахов закусывал, она молчала, здесь он вдруг спохватился, сказал, что совсем из ума выжил, даже чаю девушке не предложил. Она согласилась пить с ним чай, только если он не станет пить хотя бы в это время водку. Он согласился, и они долго сидели, пили чай.
После чая Шахов внезапно впал в деперессию. Внезапно вспомнил жену, ребёнка, прошлую жизнь, которая была прямая и лёгкая, как утренняя дорога для путника, вспомнил, как все годы сам себе с удовольствием признавался, как признавался жене, ребёнку, что он однолюб, что он не сможет воспитывать второго ребёнка, потому как любит только этого, как он не сможет никогда второй раз жениться ни при каких обстоятельствах, потому как он однолюб, и кроме его Ирины, в мире больше нет ни одной женщины… Всё вспомнил и вспомнил, как в одну секунду, в одно признание, в один телефонный звонок всё рухнуло, всё… ничего не осталось, ничего. Нет, ребёнок остался, и даже ребёнок согласился остаться с ним, но… какая это семья, когда мама… когда их мама… когда его Ирина… Почему? За что? Кто ему разрешил, этому Парфёнову? Кто позволил? Разве он хоть раз глянул косым глазом на его Любу? Разве он… За что? За что?..
В душе начала разгораться злоба, он посмотрел на стойку с длинными кухонными ножами, стал вспоминать, как лучше пройти к Парфёновым домой.
— А хотите, я с вами водки выпью? — вдруг раздался голос Аиды.
Шахов очнулся. Глянул на неё через стол, глянул так, словно пригвоздил её к месту. Потом сказал:
— Завтра что — воскресенье?
— Да.
Он опустил глаза в стол и попросил, по-мужски уверенно, но попросил:
— Не уходи.
Она промолчала. Глаза тоже опустила вниз.
Так сидели несколько секунд, потом Аида спросила тихо:
— Вообще? Да утра не уходить?
— Да, — сказал Лёшка, — до утра. Не бойся меня, я…
— Я не боюсь ничего, — сказала Аида. — Надо что-то для папы с мамой придумать.
— Так остаёшься?
— Остаюсь… а то вы ещё что натворите сегодня…
— Да-а, — промычал Шахов с очень серьёзными нотками.
Что придумала для папы с мамой Аида, для Лёшки осталось загадкой. Она говорила из зала, когда он попросил у неё разрешения выпить на ночь ещё полстакана водки. Она разрешила, только просила её не обманывать. Шахов выпил полстакана, посмотрел на бутылку и с удивлением обнаружил, что полбутылки водки осталось. Загадку эту он разгадывать не стал. Просто пошёл в ванную комнату, принял там контрастный душ. Вышел в трико и футболке. Аида сидела в кресле, смотрела на него. Он остановился, замер на ней глазами, он не знал, как ей сказать, что сказать, хотел постелить в комнате свой дочери, она поднялась с кресла, подошла к нему вплотную, произнесла тихо, словно на эшафот собиралась:
— Н-ну… дайте мне какое-нибудь полотенце что ли?
Из ванной она вышла практически голая, в одних тонких трусиках, что называют обычно словом «танго», завёрнутая в полотенце.
— Я могу тебе постелить в другой комнате, — начал Шахов.
Она обернулась и просто убила его своими голубыми глазами, сказала:
— А зачем тогда оставаться?
Сбросила с себя полотенце, стоя к нему спиной и аккуратно, удивительно грациозно забралась под одеяло супружеской постели. Шахов себя не помнил, никого бы не пустил на супружеское ложе, но вот её… Кто она? Кто она, эта Аида? Спаситель? Кто?..
Он быстро разделся и лёг рядом. Первые слова, которые он произнёс, любой мужик назвал бы идиотскими, но он их сказал:
— Если я к тебе не притронусь — не обидишься?
Она в это время лежала, укрытая до подбородка одеялом, глаза смотрели в потолок, глаза её сразу посмотрели на Шахова чуть насмешливо, так же тонко, как она могла улыбаться одними уголками губ, посмотрели эти глаза на Шахова, и Аида ответила:
— Знаете… девушки или женщины часто ложатся в кровать с мужчинами не для того, чтобы заниматься с ними сексом.
— А для чего? — глупо спросил он.
— Для того, что многим мужчинам просто необходима рядом женская энергия.
Шахов приподнялся на локте, повернулся к ней боком, посмотрел в глаза, ясные, девичьи, осторожно спросил:
— А ты для чего это делаешь?
Она долго не отвечала. Ответ она знала, просто не хотела говорить.
— Для чего ты это делаешь? — уже попросил он.
Аида повернулась к нему лицом, взгляд её был нежен и чист, она ответила:
— Я вас люблю.
Шахов окаменел. Он не помнил, сколько так пролежал на локте, смотря в эти глаза, не помнил, сколько она смотрела на него не отрываясь, потом тихонько опустился на бок, и лёг рядом, смотря на неё. Аида спокойно перевернулась набок и глаза их вновь встретились.
— Что делать? — как спросил он кого-то.
— Ничего делать не надо, — сказала Аида. — Ничего делать не надо специально. Вы любите свою жену и жить без неё не можете. Вам надо просто выжить, и всё, а потом у вас всё будет хорошо… или более-менее хорошо.
— Откуда знаешь?
— Вижу.
— Можно обниму?
— Обнимите, — разрешила она сразу.
Шахов притянул голый торс девчонки к себе, прижал изо всех сил и так держал столь долго, что она даже сказала:
— Жаль, что я не родилась тридцать два года назад.
Сон пришёл к ним внезапно, сразу к обоим. Уснули оба. Ночью Шахов не просыпался и похмеляться в кухню не ходил. Проснулся утром. Проснулся разбитый, словно на нём ездили всю ночь, увидел перед собой Аиду, с которой до пояса сползло одеяло, глаз не мог оторвать от девчонки, потом поймал себя на мысли, что начинает увлекаться. Аида словно услышала его взгляд, глаза открыла, посмотрела на него, спросила:
— Как себя чувствуете?
— Хорошо.
— Отвернитесь, пожалуйста, я в ванную схожу.
Он отвернулся. Пока она была в ванной, оделся. Потом пили чай в кухне, потом он зачем-то взял её на руки и отнёс в зал, усадил в кресло, встал перед ней на колени, сказал:
— Спасибо тебе.
Она отнеслась к этому спокойно. Сложила руки на груди, опёрлась локтями о колени и таким образом стала чуть ближе к коленопреклонённому Шахову. Потом вздохнула прерывисто, как вздыхают женщины после долгих рыданий, и сказала:
— Где ваша жена сейчас, знаете?
— Должна быть у Ларисы. Это наша подруга общая. А что?
— Я съезжу поговорю с ней.
— С Ларисой?
— С женой вашей.
— С женой? — отшатнулся Шахов и уже немного злобно спросил: — Зачем?
— Затем, что вам это необходимо. Вам необходимо найти путь обратно. Любой. Вы без жены жить не будете. Как мне найти Ларису?..
— Нет, нет, это плохая мысль, — сказал Шахов на каком-то непонятном языке. Аида мигом уловила подделку, молвила:
— Вот уж не ожидала, что сам Шахов заговорит фальшивым языком американских фильмов. Говорите, где живёт Лариса, я прямо сейчас съезжу, пока все дома сидят, никуда не отправились.
Когда на пороге квартиры Ларисы выросла фигура милой, не очень весёлой девушки, Лариса подумала, что принесли телеграмму. Но девушка попросила разрешения войти, когда вошла, сказала:
— Меня звать Аида. Я к Ирине.
Лариса быстро прошла в комнату, что-то там кому-то сказала, тут же в прихожую вышла молодая, броская, очень миниатюрная женщина, осмотрела Аиду, глаза немного нахмурила, подозрительно спросила:
— Что вы хотели? Я Ирина.
— Мы можем где-нибудь поговорить? — спросила Аида.
— О чём, девочка?
— О вас и вашем муже, — пояснила девочка.
Ирина хотела рассмеяться, но не стала, жестом хозяйки пригласила в кухню. Аида разулась и прошла.
Шахов сам привёз Аиду к Ларисе, рассказал, где и как найти квартиру, и, пока Аида отсутствовала, всё это время ходил под окнами пятиэтажки, где жила Лариса, сжимая и разжимая кулаки. Делал он это не из какого-то злобного намерения, просто волновался. После прошедшей ночи он не хотел никого убивать, он не хотел мстить, не хотел ничего, кроме как попробовать начать всё сначала, попробовать восстановить всё, что было потеряно. Кто виноват? Да кто бы ни был виноват, если он не может без своей Ирины? Если он не может жить без своей Ирины, что ж теперь делать? Единственное, как сказала его Аида, остаться мужчиной. Остальное — чушь собачья для сплетников и мерзавцев. Вот теперь ходил Шахов сам не свой, желая только одного, чтобы эта девочка ещё раз спасла его жизнь. Ещё раз. Ещё раз. Один только раз. Дальше он сам, он сможет. Аида, Аида, Аида…
— Знаете, Аида, так бывает, когда женщине за тридцать, так бывает… не со всеми, конечно, но вот со мной случилось… что теперь сделаешь? Потеряла голову. Потеряла голову, и всё. Какие могут быть оправдания? Нет, оправдаться можно всегда, найти причины, только я не буду. Просто сорвалась баба и увлеклась другим мужиком. Вам трудно в это поверить, наверное, у вас сейчас возраст невинности, возраст романтичности, влюблённости, принцев на белых лошадях, вы меня не поймёте. А так бывает. Да, есть муж, плохой — хороший, не в этом дело, просто захотелось что-то изменить, сменить, я не знаю, как сказать… гормоны, мать их!.. Если бы вы знали, сколько я себя уже раз прокляла! — Ирина сорвалась в рыдания.
Уходя, Аида сказала:
— Вы сегодня домой возвращайтесь. Он вас ждёт. Только он сам боится этого. Самого гордость гложет. Вы возвращайтесь, вы ведь женщина, значит, умнее. Просто приходите домой, поздоровайтесь и попробуйте поговорить, у вас получится.
И ушла. Ирина хотела поговорить ещё, но девчонка ушла.
Шахов привёз Аиду обратно в посёлок, подъехали ко Дворцу культуры, здесь вышли, решили пройтись. Аида сразу сказала:
— Она сегодня вечером приедет домой. Если вы однолюб, если вы её любите, не вспоминайте ничего. Просто поговорите. У вас получится.
— В театр сегодня зайдёшь?
— Может быть, — сказала она, но он понял, что не зайдёт.
Он вдруг понял, что видит её последний раз. Они стояли прямо перед входом во дворец, он взял её за руки и спросил очередную глупость:
— Зачем тебе всё это?
Она пожала плечами, что означало — а разве вы не знаете?
— Зачем тебе всё это?
— Я вас люблю, — сказала она.
— Откуда ты меня любишь? Мы знакомы несколько дней.
— Это вы знакомы несколько дней, а мы знакомы давно, — ответила она. — Я пойду. Я дома сегодня не ночевала, меня ругать будут.
Этим вечером Ирина вернулась домой. Этим вечером Аида в театр не пришла. Не пришла она и на следующий день. И на следующий. И потом. И никогда.