Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2017
Дарья Лебедева — родилась в Москве. Окончила исторический факультет Московского городского педагогического университета в 2004 г. и Литературный институт им. Горького в 2015 г. Работает редактором, журналистом, копирайтером. Печаталась в журналах «Литературная учеба», «Молоко», «Москва», «Урал», «Новая юность», «Дети Ра».
Странные сны. Цветные карандаши, оставленные на столе, исчезают. Потом она находит их в ящике. Скоро приучается сразу класть их туда — вместе с изрисованными альбомами из поездок. Вокруг смог, запахи оживленной дороги — бензин, пыль, горячая резина. Чахлые деревья во дворах. Но вдруг можно услышать яркий, пронзительный аромат цветов. Кажется, флоксов? Она давно не бывала на природе. Сколько ни оглядывайся, никаких цветов рядом. В чьем-то окне, может, герань или бегония. Или чьи-то духи так пахнут. Может быть. Но когда на полу появляются брызги света, как будто от разноцветного стекла, становится совсем не по себе. И еще эти сны.
***
Они были знакомы со школьной скамьи, но поженились только после войны, в сорок восьмом. Николаю тогда уже было за тридцать, он работал инженером на промышленном предприятии. Она очень гордилась мужем, хотя иногда вспоминала со смехом, каким неповоротливым и смешным он был в детстве. Он улыбался, но про себя знал, что никогда не был смешным, только серьезным. Не сомневался, кем станет, куда пойдет работать и как проживет жизнь. Квартиру им дали от его завода в старом почтенном районе Москвы. Дачу — между Москвой и Химками, в тихом местечке недалеко от канала. Рядом шумел лес, в деревеньках по соседству люди жили простой медленной жизнью.
Когда дали участок, обрадовались. Разведали дорогу, обстоятельно сверившись с картой, собрались рано утром в выходной да поехали. Чтобы к вечеру вернуться — участок был совершенно пустой, не переночуешь. Приехав, огляделись восторженно. Оба городские, всю жизнь в тесных дворах, внутри кирпичных стен, в коридорах улиц. Но тут был простор, воздух, зелень. Никогда не кошенная трава стояла по пояс. Границы участка помечены деревянными столбиками. Межа, по которой скоро пройдет дорога между участками, чуть протоптана, виднеются следы шин. Мужчина с такого же дикого пустого участка напротив машет им рукой. Николай подходит, знакомятся, завязывается разговор. Так начинается почти полувековая дружба. Мимо бредут деревенские, ведут коров. На тропинке остаются пахучие мягкие лепешки. Женщины смеются, парнишка мрачно жует колосок и держится поодаль. Новых дачников зовут заходить в деревню за парным молоком, долго объясняют дорогу, размахивая руками. Скоро здесь все будет застроено домиками, расчерчено на участки, и деревня окажется совсем близко. Дети дачников будут гонять туда на велосипедах — обратно груженые, тяжело вращая педали.
Николай возвращается на свою территорию и меряет границы. Надо понять, сколько дерева брать на высокий штакетник. Зина в это время одалживает у соседа старую ржавую косу и начинает косить траву. К вечеру они успевают все скосить и распланировать участок.
— Я посажу здесь много яблонь, — говорит Зина. — Всегда хотела яблоневый сад.
Он кивает.
***
Николай сидел в шезлонге на маленькой полянке, которую с каждым годом все сложнее было отвоевывать у разраставшихся Зининых яблонь. Но он внимательно следил, чтобы это местечко не заросло — безжалостно выдирал тонкие стволики, проклюнувшиеся из занесенного сюда семечка. Однажды я построю здесь беседку, думал он, и буду читать, очень много читать. Он никогда этого не показывал, но радовался, как здорово они устроили все на участке. Даже открытая недалеко новая кольцевая автодорога почти не давала о себе знать — сидя среди зелени, прислушиваясь к голосам на соседних участках, даже и не верилось, что в паре километров отсюда мчат по своим делам машины. У них машины не было. Они вообще предпочитали не иметь ничего лишнего, обременительного.
К шезлонгу подбежала девочка, посмотрела на отца круглыми серыми глазами. Он чуть улыбнулся ей в ответ. Уселась рядом на траве — играла, сооружала куколок из цветов, тихонько шептала что-то про себя. Николай скоро перестал обращать внимание и вновь погрузился в книгу, только уголком сознания чувствуя спокойное светлое присутствие ребенка. День застыл, минутки больше не сыпались маленькими камешками вниз, подгоняя. Время снова запустило свой ход, только когда послышался бодрый окрик Зины:
— Коля, Оля, ужин готов!
Тогда Николай закрыл книгу, взял под мышку смеющуюся дочь и под ее икание и крики: «Щекотно, мне щекотно» — пошел в дом. Небо тут же начало темнеть.
***
Кривые узловатые ветки старых яблонь тянулись в небо, будто подпирая его. Небо было сумрачным, облачным, подвижным, но огромным и свободным от многоэтажек. Среди яблонь стоял покинутый дом с разбитыми стеклами. Дверь болталась на одной петле. Внутри догнивала дряхлая мебель, дверцы распахнуты, ящики вывернуты, как будто здесь рылись. Кровати стояли заправленные, от пышного белья исходил влажный запах неприхотливого дачного уюта — будто спишь на теплой мягкой земле. Как только Марина видела эти кровати, ей хотелось лечь на них и уснуть. Иногда она так и делала — было очень мягко, белье пахло сыростью и старыми вещами. Как только она погружалась в сон, тут же просыпалась — по-настоящему, в своей химкинской квартире.
Дом снился ей постоянно. Каждый раз она все подробнее разглядывала участок с яблонями, сам дом и обстановку внутри. Иногда во сне начинала наводить там порядок — поднимала с пола разбитые вазы, задвигала ящики и запирала дверцы, заклеивала выбитые стекла и чинила дверь. Но всякий раз возвращалась все в тот же разоренный печальный дом.
***
В ящике лежала тонкая белая книжица — Конституция СССР — и цветные карандаши россыпью. Комод был из ссохшегося, старого, скрюченного от времени дерева, ящик плохо выдвигался. Надо было подцепить сначала фигурную ручку из почерневшего металла и тянуть. Ящик скрипел, двигался рывками, но поддавался. Наконец, можно было запустить в него руку и набрать в горсть карандашей. Выпросить у бабушки бумагу. Залечь на полу веранды и рисовать до самого обеда — в пятнах света от витражей и тюлевых занавесок, которые причудливо менялись, перемещаясь, моргая, складываясь в узоры — вслед за солнцем.
Окна той комнаты, где стоял комод и где они с бабушкой ночевали на старых скрипучих кроватях, выходили за дом, в самую таинственную часть сада. Иногда, гуляя по дорожкам, можно было ненароком уйти туда — там все заросло высокой травой и неухоженными дикими яблонями, и увидеть, как недовольный соседский кот шмыгает в дырку в заборе. Забор был из рабицы, и дырка напоминала дыру в колготках на пятке или на коленке, если упадешь.
В этой же дикой и заброшенной части дачи, казавшейся тогда огромной, можно было случайно наткнуться на беседку, в которой сидел и читал дед. Точного расположения беседки Ксюша никак не могла запомнить и каждый раз застывала от изумления. Дед тоже удивленно поднимал глаза, что-то тихо говорил и снова утыкался в книгу. Беседку он построил сам. В доме вечно гремела посудой бабушка, а дед приезжал на дачу отдохнуть. Отдыхом в его представлении было глотать страницу за страницей в тишине и иногда мастерить что-нибудь в сарае. Ему нравилось, когда на дачу приезжал внук — Ксюшин брат. Он был старше и тоже любил что-нибудь мастерить — тогда они с дедом запирались в сарае вместе и могли не выходить оттуда часами. Если Ксюша приходила к ним, они мрачно оглядывались и продолжали заниматься своими делами. Наконец, брат не выдерживал и говорил — ну, топай отсюда давай, что смотришь. Ксюша никогда не обижалась, только молча исчезала — шла к бабушке или играть в саду.
***
Дед Николай смотрел на рисующую Ксюшу и пытался вспомнить — он уже видел что-то похожее. Ах да, так же любила рисовать, усевшись, почти улегшись на пол, Оленька. Дочь не любила приезжать на дачу, и это обижало деда — все, что здесь было, он строил с любовью, на века, чтобы многие поколения их семьи приезжали сюда летом. Это была идеальная дача — близко к Москве, но среди природы, рядом с каналом. Со всеми необходимыми удобствами — он даже душ сделал с титаном, чтобы нагревать воду. Для Зины он построил большую удобную кухню — она обожала готовить, а в августе начинала заворачивать в банки яблоки, которых родилось в достатке даже в неурожайные годы. Для отдыха на улице он поставил длинную, как вагон, просторную беседку, с лавочками и тумбочками, для себя лично — маленькую открытую беседку в отдаленной части сада. Еще было открытое пространство рядом с домом, где удобно играть в пинг-понг (стол надо было вытащить из сарая, там же хранилась сетка и запас ракеток и мячиков) или жарить шашлыки. За годы, что прошли с тех пор, как они увидели этот участок пустым и заросшим высокой травой, он превратился в ухоженный уютный уголок, где всё было и всего было в меру. Дед Коля гордился своей дачей и радовался, что Зина ее обожает. Чуть теплело весной, они сразу ехали сюда.
Но Оля предпочитала оставаться летом в городе. Конечно, она работала, но могла приезжать хотя бы на выходные. Сейчас ей было тяжело — она разводилась с мужем, которого никто так и не принял. Высокомерный, неуживчивый тип, в который раз подумал с неодобрением дед и покачал головой. Вся надежда на внуков. Дача будет их убежищем, когда они вырастут и нащупают свою дорогу в жизни.
Единственное, что немного беспокоило Николая, — чернеющий на горизонте каркас строящегося многоэтажного дома. Потихоньку, понемногу эти высотные монстры приближались к их дачному поселку. Деревня, где они прежде брали молоко, после строительства кольцевой автодороги оказалась в черте Москвы, и ее снесли к Олимпиаде. От леса отъедали кусочки под новые застройки. А теперь прямо напротив рос еще один дом. Нехорошее предчувствие терзало деда, когда он видел этот огромный черный скелет со сквозными дырами будущих окон.
***
Однажды летом Ксюшу, как обычно, привезли на дачу (метро, пропахший бензином душный автобус, привычная мерзкая тошнота дорогой, но хотя бы больше не рвет, прежде всегда рвало, стала устойчивее, что ли, потом пешком по полю, по лесу, мимо чужих домов, высокий забор, калитка — и желтые нарциссы на входе кивают ей), и все было уже по-другому. Она теперь умела читать, ей больше не надо было вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до заветного ящика с карандашами, впрочем, ее больше не интересовали карандаши. Она не рисовала, только глотала страницу за страницей, как дед, и прятала внутри горькую новость о том, что у них с братом больше нет родителей. Было только знание, вроде заученного урока, без понимания, без осмысления, зачем это нужно и как это знание применить. Просто внутри что-то медленно менялось как будто без ее участия. Что случилось с мамой и папой, Ксюша не знала. Нет, наверное, знала, кто-то же должен был ей объяснить, но на самом деле не знала. Ей даже не было больно.
***
Пусть в Химках, пускай на первом этаже. Но собственная. Можно красиво расставить мебель. Выкинуть наконец старый хлам, который мама не давала выбросить. Позвать друзей, чтобы вынесли на помойку тяжеленное, не поддающееся настройке пианино, а потом оставить их на ночь, пить и смеяться всю ночь. Заказывать пиццу и курить на кухне. Полная, полнейшая свобода.
Марина радовалась и нарадоваться не могла. Своя квартира. Как же, господи, повезло.
Странности она заметила только на второй год, когда перестала бесконечно тусить с друзьями, немного успокоилась и осознала еще одно преимущество собственной территории — тишина и одиночество. Однажды гулянки и пьянки закончились так же внезапно, как когда-то начались. Марина как следует убралась в изрядно загаженной квартире, еще раз переставила мебель, еще раз выкинула хлам.
Теперь, приезжая вечером с работы, после метро и нескольких грязных забитых маршруток, она переодевалась, заваривала чай и залезала в бабушкино кресло — единственное, с чем она не могла расстаться из ненавистного в целом детского наследия. Кресло она заново обила красивой мягкой тканью и завалила подушками. Рядом поставила торшер с яркой лампой. И все вечера напролет читала.
В ее квартире теперь могли появляться только редкие друзья. С ними она сидела на кухне с задернутыми шторами. Там стоял диван и столик, заваленный книгами. Ела она все равно на работе. Здесь — только чай и бутерброды по вечерам и заказанная на вынос еда по выходным. Это не кухня, это комната с плитой, шутили подружки.
И вот, когда установилась наконец тихая, размеренная жизнь, Марина начала замечать.
Что цветные карандаши и ручки пропадают, а потом находятся всегда в одном и том же ящике. Что часто, даже зимой, она отчетливо слышит душный запах каких-то подмосковных цветов. Что на полу появляются блики, как от кружевной занавески, и что эти блики — разноцветные. И еще эти сны.
***
Сад был заброшен не меньше, чем дом. Старые засохшие стволы лежали поперек изрядно заросших тропинок — теперь лишь смутно угадывалось, где они проходили когда-то. Живая изгородь, когда-то обрамлявшая просторную длинную беседку, некрасиво разрослась. Сарай прохудился, в досках появились большие щели, покрытая рубероидом крыша зияла дырами. По всему участку валялись вещи — словно обломки чьих-то утраченных и забытых жизней. Детское пластиковое ведро, выцветшее на солнце. Грабли для сбора листьев. Покореженные крышки от банок. Ржавые садовые ножницы. Измокшая, пошедшая рябью старая книжка.
Это неподъемное, жуткое чувство заброшенности испугало Марину. Проснувшись, она долго лежала в темноте и считала удары сердца.
***
Ксюша гуляла по участку, который стал заметно меньше. Под каждой кривой яблоней, за каждым малиновым кустом больше не таились приключение и волшебство; ряды разноцветных пахучих флоксов, высаженные вдоль тропинок, больше не казались огромными, а ягоды черноплодки с куста у самого забора, казавшиеся ей раньше вкуснее прочих, теперь ничем не отличались от черноплодки, растущей вдоль дороги за пределами участка. Но та часть, где можно было наткнуться на дедушкину беседку и самого дедушку, уткнувшегося в книгу, все еще выглядела загадочной. Все так же шмыгал в дырку в заборе соседский кот, правда, кажется, уже другой. Ксюша блуждала в хаосе беспорядочно высаженных яблонь и каких-то неведомых кустов. Ту, другую часть, с аккуратными дорожками, обсаженными цветами, она знала хорошо. Знала названия всех яблонь — антоновка, китайка, грушовка, медуница, белый налив, осенняя полосатая. Помогала бабушке собирать их, а потом делать варенья и компоты. В московской квартире бабушкина-дедушкина комната вся была заставлена трехлитровыми банками. Банки стояли на шкафах и книжных полках, словно часовые на посту, и глядели со своей верхотуры. К весне их ряды заметно редели. Но никогда не получалось до следующего лета съесть все.
А ту часть за домом, где деревья росли беспорядочно, бесцельно и где пряталась дедушкина беседка, Ксюша знала до сих пор очень плохо. Хотя и эта часть с годами значительно уменьшилась в размерах, отыскать беседку все еще было непросто. Вдруг из зарослей еле заметная тропка выводила на маленькую полянку, но запомнить дорогу никак не получалось. Ксюша в эти моменты снова чувствовала себя малышкой, вспоминала то чувство радости и безопасности.
Дед никогда не рассказывал, что читал, не делился впечатлениями, не советовал. И других ни о чем не спрашивал — он считал чтение чем-то очень личным, как зубная щетка и нижнее белье. Он никогда не лез в чужие дела и молчал о своих, и хотя в детстве Ксюша воспринимала его как молчаливую тень при шустрой и говорливой бабушке, с годами, приобретая крохи собственного опыта, она начала догадываться, что дед скрывает внутри, за непроницаемым молчанием, сложную судьбу и невероятно интересную жизнь. Ей хотелось поговорить с ним, поэтому она и заходила в эту часть дачи, снова и снова отыскивая его полянку. Но когда находила, просто молча садилась в траву или, постояв рядом, уходила. Иногда она чувствовала, что дед не против ее общества, тогда она оставалась, рвала цветочки, думала о чем-то, разглядывала деревья и небо. Присутствие деда наполняло эти занятия смыслом. Но если он хотел остаться один, она сразу уходила. Поговорить им так ни разу и не удалось. Наверное, она могла бы спросить о чем-то, и он бы ответил. Он очень ее любил — это она тоже знала без слов, как знают, что на улице день или что пришла весна. Но его молчание захватывало ее, и она понимала, сколько в нем красоты и глубины. Разговоры тогда начинали казаться ей глупостью, пустой трескотней. Она оставалась рядом и тоже молчала.
Однажды после обеда бабушка прилегла вздремнуть, а дед отправился читать очередную книгу. Ксюша обошла знакомую сторону участка, наткнулась на брата, который что-то мастерил в сарае. Зашла в общую большую беседку — шпалерная изгородь была увита диким виноградом, на скамейках лежали сухие листья, сережки и прочий растительный сор. На одной из скамеек стопкой лежали книги — здесь иногда читала бабушка, а в последнее время и Ксюша. Она разглядывала обложки и корешки, обдумывая, пойти поискать деда или лучше сесть здесь и дочитать книгу, которую начала вчера. Вспомнив, на чем остановилась, она снова была захвачена сюжетом и о дедушке больше не вспоминала. Сидела и читала, пока бабушка не позвала ужинать.
— И деда позови, — сказала бабушка, уверенная, что Ксюша хорошо знает дорогу к его беседке. Ксюша кивнула и отправилась искать. Почему-то в этот раз она поняла, что действительно знает дорогу, всегда знала. Ничего загадочного больше не было, беседка стояла на полянке чуть в стороне от основной дороги, ведущей от калитки к дому. От дороги полянку отделяли две большие старые яблони, которые, кажется, давно уже не приносили яблок. Их узловатые черные ветки, как руки, упирались в самое небо, а встрепанные, рваные по краям листья матово и серо посверкивали, как цинк.
Ксюша обошла их и снова увидела беседку, но уже совершенно иначе. Она была шестиугольной, пять невысоких решетчатых стенок в ромбик и вход, на тонких деревянных ногах — скатная крыша. Самая обычная дачная беседка. Внутри большая, крашенная в белый скамейка, подвешенная на толстых цепях. Дед обычно снимал обувь и залезал туда с ногами — и, чуть покачиваясь, читал. Здесь были и плед, и подушка, которые вечером бабушка заботливо уносила в дом и убирала в шкаф, чтобы не отсырели.
Дед сидел на скамейке, свесив ноги. Книга лежала рядом на траве. Кажется, уснул, подумала Ксюша, но сердце забилось, как огромная скользкая рыбина, не верю, не верю.
— Ксеня, поешь, — приговаривала бабушка, пока Ксюша возила ложкой в супе. Суп стремительно остывал. Бабушка даже не притронулась к еде. Брат в этот момент мчал на велике куда-то, где был телефон. Дедушка так и спал в беседке. Хорошо, что он именно там умер, вдруг подумала Ксюша, и ей чуть потеплело.
***
Марине приснилось, что в доме она не одна. Она прошла через веранду в узкую комнату-вагончик, но там все было как всегда. Тогда она снова вышла на веранду и огляделась. Была еще одна комната, которую она раньше не замечала. Осторожно открыв дверь, заглянула внутрь. Эта квадратная и просторная комната была больше, мебель не жалась по стенам, а стояла свободно. В плетеных креслах сидела пожилая пара. Они на секунду замолчали, посмотрели на Марину в упор и снова продолжили оживленный разговор. Речь шла о какой-то книге. Говорили тихо, увлеченно, до последнего слова выслушивая друг друга. В комнате был полный порядок, чистота и свет, лившийся в большие окна через кружевные занавески. Марина испуганно шагнула назад на заброшенную, разоренную веранду. Здесь было темно и под ногами хрустели разбитые стекла. Вышла в сад, прошла вдоль стены — там, куда выходили окна светлой комнаты, были лишь темнота, разорение, сломанные рамы, треснувшее стекло. Марина решила еще раз заглянуть в комнату и спросить стариков, кто они такие и что это за дом, но как только повернула ручку двери, проснулась.
***
Пашка и Ксюша возились с великами у старого дедушкиного сарая. Дедушкины вещи были убраны в коробки на стеллажи — стеллажи построил Пашка, которого дед научил всему, что знал. Или почти всему. Дед был инженером — внук унаследовал талант. Пашке было шестнадцать. В этом году он заканчивал школу и поступал в МАТИ. Пашка думал, что Ксюша почти не помнит деда — на самом деле, наверное, так и было. Воспоминания о том, как она бродила по дикой части сада за домом, как случайно отыскивала беседку с читающим дедушкой, как садилась рядом на траву — все это она спрятала где-то в потайном уголке сердца. Сейчас она вытянулась, оделась в бесформенные майки, драные джинсы и старые китайские кеды и гоняла на велике, как ненормальная. Она не помнила ни родителей, ни деда, ни то, какими огромными ей когда-то казались кусты флоксов вдоль дачных тропинок. Теперь они были ей по пояс, как и ящик старого серванта с карандашами. Впрочем, она давно уже ничего не рисовала.
— Ксюх, а ты помнишь, как тянулась к ящику в бабушкином серванте? Вытаскивала его со скрипом, ручонки были худенькие, слабенькие… — Пашка на всякий случай насмешливо хмыкнул, чтобы прозвучало как издевка, а не как сентиментальное воспоминание. Он мельком глянул на руки сестры — по-прежнему худенькие и маленькие, но с жилами в натяг и с буграми мышц, обозначившимися от усилий, когда она затягивала очередной винт. Ему вдруг стало стыдно, что в детстве он грубо отгонял мелкую Ксюху от их с дедушкой сарая, когда они вдвоем мастерили то новую лавку, то какой-нибудь хитрый прибор, то чинили что-нибудь. Из нее, похоже, выйдет толк, вон как ловко управляется с гаечным ключом.
— Неа, не помню, — равнодушно ответила она. — Что еще за сервант?
— Старый, в бабушкиной комнате.
— Дома или здесь?
— Здесь.
Они помолчали. Ксюша тронула звонок — звук пронесся через участок и утонул в кронах яблонь. Яблони за эти годы сильно разрослись, появились и новые деревца. У бабушки больше не было сил убирать весь огромный урожай, а молодежь, ворчала она, только пропадает где-то и совсем ей не помогает.
— Неа, не помню, — снова сказала Ксюша и оглядела готовый к бою велик. — Твой готов?
Пашка пощупал надутые шины, проверил руль и сидение, оглядел цепь.
— Погнали.
И они погнали.
***
Марина заметила его не сразу. Ее дом стоял недалеко от развязки МКАДа. От шума и пыли дома были отгорожены высоким забором, но по ночам все равно было слышно, как по трассе идут на большой скорости машины. Вжух, вжух. Мужчина, который привлек ее внимание, бродил среди стоявших хаотично хрущевок и новостроек, как чужой. Он был слегка поддатым, но ни к кому не приставал, не шатался, был прилично одет и вообще вел себя тихо. Ему было лет сорок, может, чуть больше. Она внимательно присмотрелась к нему, когда он присел на лавку во дворе, разглядывая карту и какие-то старые фотографии. Марина говорила себе — у всех свои странности, не надо обращать внимания на тихого чудака. Но после встречи с ним старый заброшенный дом впервые приснился ей новым и обжитым.
***
— Ксюх, а ты помнишь, как тянулась к ящику в бабушкином серванте? Вытаскивала его со скрипом, ручонки были худенькие, слабенькие… — Пашка на всякий случай насмешливо хмыкнул, чтобы прозвучало, как издевка, а не как сентиментальное воспоминание. Он мельком глянул на руки сестры — по-прежнему худенькие и маленькие, но с жилами в натяг и с буграми мышц, обозначившимися от усилий, когда она затягивала очередной винт.
— Неа, не помню, — равнодушно ответила она. — Что еще за сервант?
— Старый, в бабушкиной комнате.
— Дома или здесь?
— Здесь.
Они помолчали. Ксюша тронула звонок — звук пронесся через участок и утонул в кронах яблонь.
— Да ладно, неужели не помнишь? Ты еще бродила по заросшей части сада, находила дедушкину беседку, делала вид, что случайно, и сидела рядом с ним часами, пока бабушка не звала всех обедать или ужинать.
Теперь его голос звучал даже слишком сентиментально. Он смотрел на свои руки и думал, что вот-вот заплачет. Оглянулся на Ксюшу — с того, что осталось от ее лба, на лицо медленно текла кровь, заливая глаза, закатываясь за широкий воротник поношенной футболки.
— Мне сейчас не нужны эти воспоминания, — ответила она, не открывая рта, как будто голос звучал в Пашиной голове. — Я берегу их, заперев на сто замков, в самой сердцевине, там, внутри, — она прикоснулась к чуть обозначившейся подростковой груди. — Когда я вырасту и попаду в ловушку, как попадают все, буду печь пироги, как бабушка, убирать квартиру, ругаться с мужем, мучиться бессмысленностью всего этого, ловить редкие мгновения счастья, вот тогда ночью, когда все уснут, я буду садиться в кресло, брать книгу и читать под неяркой лампой. Медленно, молча, как дедушка. И никому никогда не буду рассказывать о прочитанном. Тогда я постепенно, шаг за шагом, вспомню всё: и нашу дачу, которой давно уже нет, и дедушку, и его молчание, и беседку, и заброшенную часть сада. И огромные, до небес, яркие ряды флоксов вдоль тропинки, и запахи из кухни, и как я рисовала карандашами, и как доставала их из слишком высокого, плохо выдвигавшегося ящика. Тогда я все вспомню, и мне будет легче переживать каждый глупый день, полный хлопот и ерунды. Я буду оборачиваться на каждый велосипедный звонок и вспоминать, как мы гоняли к каналу и как запрыгивали в воду. И как ели яблоки, нарванные в нашем саду. И как, уезжая в Москву, смотрели на увядающие цветы у калитки, прощаясь с ними и с дачей до следующего лета.
Паша смотрел на Ксюшу, на ее окровавленное лицо и понимал, что это сон, что все это было так давно, что он все это уже пережил, и ничего не вернуть, не изменить. Никого не осталось. Никого.
Наконец он проснулся в их старой квартире, когда-то такой шумной и тесной, и пошел на кухню. Светало потихоньку, но было еще рано. Он налил в стакан коньяку и выпил залпом, как водку. Понял, что больше не заснет. Тогда он зашел в комнату, служившую ему мастерской, и взялся чинить старый девчачий велик, весь гнутый и скрученный.
***
И они погнали.
— Срежем через лес? — крикнула Ксюша. Она сегодня была особенно бесстрашной, может быть, именно теперь она обретала себя, забывая старые страхи, с тревогой вглядываясь в огромное будущее, расстилающееся перед ней, пока еще похожее на бескрайний океан, где можно плыть в любом направлении. Пока еще не ставшее узкой дорогой, с которой невозможно свернуть.
Приятно было ехать по удобной и хорошо протоптанной тропе. Деревья защищали от палящей жары, было прохладно и хорошо. Паша не понял, как это произошло, но почувствовал, как спустило заднее колесо. Ксюша не заметила, что он отстал, и улетела вперед. «Вот бешеная, — с неожиданной злостью подумал брат и достал заплатку. — Догоню — утоплю в канале».
Что-то его беспокоило. Он как можно быстрее налепил заплатку, кое-как подкачал колесо и погнал вперед. По дороге на канал надо было пересечь шоссе. Обычно там было немного машин, и ребята пренебрегали безопасностью, не доезжая до перехода. Бабушка всегда ругалась, если узнавала об этом, поэтому они ей давно не говорили, что часто срезают через лес и почти никогда не доезжают до перехода, пересекая дорогу где придется. Доехав до шоссе, Паша вдруг подумал, что в этот раз стоит доехать до перехода. Он только сейчас, новыми, вдруг повзрослевшими глазами увидел, насколько опасным было это место — из-за поворота в любой момент могла вылететь машина. Ксюши не было видно, скорее всего, она уже подъезжала к каналу. Медленно и уныло вертя педали, он поехал вдоль обочины. Не доезжая до перехода, увидел грузовик, бледного как смерть водителя и кровь на дороге. Водитель бросился к нему с криками, Паша понял, что тот кого-то сбил и не знает, что делать, как вызвать скорую. Паша начал думать, где ближайший телефон или учреждение, откуда можно позвонить, и тут увидел велосипед. Погнутое заднее колесо неестественно торчало, как кость из сломанной руки. Рядом неподвижно, тоже в неестественной позе, лежало тело, светлые волосы намокли и стали розовыми, затылка практически не было. Тонкие ноги в джинсах и стареньких китайских кедах… Паша сразу понял. Понял и пропал. Дальше он мало что помнил. Вдруг появилась скорая, милиция, все мигало и орало, было сложно сосредоточиться, и он все просил отдать ему Ксюшин велик, чтобы починить, он непременно хотел его починить.
Ксюшу похоронили на тесном Даниловском, там же, где родителей и деда.
— Вот мы и остались вдвоем, — вздохнула бабушка, а Паша уже различал в ее глазах подступающую тьму.
***
Где-то в глубине, под огромным неспящим, несмолкающим шоссе, все еще чернела прежняя земля, помнила ветвистые цепкие корни старых яблонь, ощущала пустоту в том месте, где когда-то, опираясь на фундамент, стоял изящный маленький дом. Мчали машины, пролетая мимо многоэтажек и торговых центров, и почти никто не знал, не помнил, что когда-то там была тихая деревня с коровами и свежим молоком, а здесь — садовые участки, полные жизни летом и замирающие, впадающие в спячку, как звери, зимой. Был лес и небольшие асфальтированные дороги, ведущие к каналу им. Москвы, был тихий городок Химки с важными исследовательскими институтами и предприятиями, было много зелени и мало людей, и мало машин. Но Москва росла, росли пробки на шоссе и на кольцевой автодороге. Коровы, леса и тишина рядом, одноэтажные домики, окруженные садами, велосипеды, подпрыгивающие на кочках, — все это потихоньку уходило в прошлое. Олимпиада-80 смела с лица земли деревни, остававшиеся в черте кольца. Восьмидесятые добавили типовых многоэтажек во все окраины. Огромные дома окружили дачи, как великаны — лилипутов. Старые яблони согнулись, сгорбились пожилые хозяева участков, а их детей унес водоворот — надо было выживать, бежать, меняться, что-то делать. Жесткие и циничные девяностые поставили точку в истории как старого дома с витражами, так и последних его владельцев. Расширялся МКАД, строилась новая развязка, на севере в высоту и вширь расползались Химки, превращаясь в нервное гетто для тех, кто не поместился в Москве.
Изящная дача с витражной верандой погибла не в одночасье. Когда не стало родителей, деда и Ксюши, Паша продолжал ездить с бабушкой на дачу. Сад темнел, густел и дичал, дом разрушался, забор стоял неровно, краска на сараях поблекла и облупилась, в крышах кое-где появились дыры — дырявилась и бабушкина память. Да и в собственном сердце, в самом нутре Паша чувствовал множество пустот, отзывавшихся на каждый новый удар прозрачным и чистым звуком.
Однажды они приехали на дачу в мае, чтобы привести дом и участок в порядок после зимы, и увидели, что витражные окна, сделанные когда-то дедом собственноручно, выбиты, шкафы открыты, все разворочено. Что пропало, не стали даже выяснять — не было в этом доме ничего ценного, такого, чтобы унести. Все ценное хранилось только в памяти и в земле. Но именно тогда Паша признался себе, что это конец. Конец детству и прошлому. Он заканчивал институт, уже работал по специальности. Ему все сложнее было выбираться сюда с бабушкой, и он все чаще оставлял ее одну, краешком сознания замечая, что она начинает все забывать и, не желая идти в ритм с тоскливым настоящим, разговаривает с мертвыми.
После того, как дом ограбили, Паша перестал туда ездить. Бабушка продолжала — собирала сумки, покупала удобрения, ворчала на деда, который куда-то запропастился, когда так нужен. Паша с тревогой наблюдал за ней. О том, что старые садовые участки между МКАДом и Химками решено снести, чтобы расширить дорогу и построить новую большую развязку, они узнали тем же летом. Долго молча пили чай на кухне. Потом бабушка робко попросила водочки. Паша налил по стопке себе и ей. Выпили молча, не чокаясь.
***
Марине снился дом. Витражные стекла, чисто вымытые, блестящие, отражали солнце и кидали на пол веранды разноцветные пятна. На полу сидела девочка лет четырех и рисовала в альбоме, вокруг были разбросаны цветные карандаши. Длинная белая скатерть спускалась кружевными краями со стола почти до пола. Рядом стояла маленькая электрическая плита. Два кресла с пледами и подушками. Две двери вели из веранды в тихие комнаты. Высокая стеклянная дверь, которую прежде Марина видела разбитой, зашторена белым тюлем. Распахнутая в сад, она пропускала солнце, ветер, запахи цветов и листьев. Дорожка от дома вела к беседке, увитой диким виноградом. Рядом стояла небольшая деревянная кухонька — внутри возилась с обедом пожилая женщина с седыми кудряшками, уложенными по старинной моде, в цветастом халате поверх штопанного платья. Дальше дорожка вела вдоль штакетника, обсаженного кустами малины, к сараю, в котором возились пожилой мужчина и подросток. Они чинили велосипеды и редко переговаривались тихими голосами. Поодаль виднелась высокая зеленая калитка — Марина вдруг увидела весь участок как будто сверху. Он был весь засажен яблонями, и только у забора в самом дальнем углу одиноко стояла высокая, растопырившая ветки старая черноплодка. Кое-где росли ирисы, тюльпаны и нарциссы, гиацинты и лилии. Было очень спокойно, и времени как будто не существовало. Не верилось, что этот дом может быть разрушен, сад заброшен, люди мертвы. Но Марина вдруг поняла, что все, кого она видела на участке, так или иначе мертвы. Только лицо мальчика показалось ей смутно знакомым, и в нем она уловила какое-то будущее, как будто остальные были лишь тенями памяти. Его памяти.
Марина резко проснулась. Она отчетливо помнила все, что ей приснилось, и задерживала в груди, как дыхание, то чувство счастья в обыденном спокойствии, которое осознаешь только спустя многие годы и больше не можешь ни поймать, ни вернуть. Было еще очень темно, за окном изредка проезжали машины, и тогда тишина начинала шипеть шинами, словно сбежавший на плиту кофе. Марина подошла к окну — МКАД, дома вдалеке, еще дальше лес, обычная окраина большого города, на которую она смотрела со стороны. Так близко к Москве, но не в Москве. Это было странно — ей, всю жизнь прожившей там, внутри. Теперь она была снаружи, словно оказалась за пределами собственного тела.
Она вдруг вспомнила лицо мальчика из сна, показавшееся ей знакомым.
***
Дом погибал без заботливых рук, без голосов и взглядов, сад разрастался, яблоки, которые больше никто не собирал, падали на влажную траву, которую больше никто не косил. Тропинки зарастали без топота маленьких босых ног, без медленных степенных шагов в расшатанных ботинках, без подошв сандалий и кед. Рядом уже разворачивалась стройка, рыли котлованы, подвозили бетон, сносили соседние дома.
Бабушке, владелице дома, заплатили какую-то смешную компенсацию, которая из-за инфляции тут же обратилась в ничто. Хорошо, что Коля не дожил, вздыхала она.
***
Паша плохо помнил отца. С круглой фотографии, вдавленной в камень, на него смотрел чужой человек, в чьих чертах он с удивлением узнавал и Ксюшу, и себя. Он вспоминал этого мужчину, как тень чьей-то тени, как смутно знакомого — так увидишь лицо в автобусе мимолетно и целый день мучаешься, где же видел его раньше. Тогда он посмотрел на мамину фотографию — улыбка прямо в камеру, из-за этого вышло немного размыто, маму сложно было поймать в кадр. Ей на этом фото было меньше, чем Паше сейчас. Он посчитал. Она была не просто моложе — сейчас он был старше на семь лет. Даже маленькая Ксюша, если бы была жива, сейчас была бы старше. Паша был поражен. Ксюха была бы взрослой женщиной. Замужем, наверное, и с детьми. Или экстравагантной одиночкой со странностями. Второе было легче представить. Он вспоминал себя подростком — что он тогда думал, как одевался, чем жил, чем грезил. Разве мог он представить себе одинокого мужчину, работающего инженером в посредственной фирме, получающего совсем немного денег, еще меньше тратящего. Живущего в одиночестве в огромной трешке, где раньше не было ни одного тихого уголка. Он вспомнил, как мог встать среди ночи, дойти до кухни и встретить там деда, которому тоже не спалось, и разговаривать с ним до пяти утра. Он помнил совсем раннее детство, когда их было шестеро, и в квартире стоял гул, галдеж, постоянный шум. Туалет был все время занят. Мама притаскивала с улицы котов и собак, бывало, даже птиц. Только отца Паша помнил слабо. Помнил холодный тихий голос, от которого мороз по коже, мамины слезливые взвизги в ответ, и как она надолго запиралась в ванной, чтобы поплакать. Отец часто пропадал, потом снова появлялся, и тогда в доме устанавливалась мрачная испуганная тишина. Даже совсем мелкая Ксюха опасалась топать по коридору и заливаться своим звонким смехом, похожим на птичий крик.
После очередного исчезновения отца однажды пропала и мама. Пришла весть, что родители погибли в автокатастрофе. Каким-то образом на исходе сложного мучительного брака они оказались в одной машине и вместе покинули мир. Ксюша тогда как раз научилась читать и собиралась пойти в школу. Так и вышло, что к первому классу она оказалась сиротой. Себя Паша сиротой почему-то не считал. Но стоя на могиле сестры, мамы, папы и дедушки, здесь и сейчас, в возрасте сорока одного года, он вдруг почувствовал страшное сиротство, огромное черное одиночество. Он был сильным все эти годы. Был рассудительным, здравомыслящим (даже когда был немного пьян), был спокойным и смиренно сносил все удары и потери. Но сейчас он понял, как сильно ему не хватало семьи. И маленького дома с витражной верандой. И тихого зеленого Подмосковья.
Он подумал, что надо сходить прикупить новой одежды. Поменьше пить — разве что ночью, в час волка, когда совсем невыносимо. Пригласить на свидание ту симпатичную женщину, у нее маленькая дочка, чем-то похожая на Ксюшу. Найти работу получше. Починить наконец Ксюшин велосипед. Убраться в огромной пустой квартире. Выкинуть хлам. Съездить в «Икею» и купить новых стеллажей для книг вместо старых покосившихся полок, развешанных по стенам. Жениться, наполнить старую добрую квартиру звуками и новыми вещами, на которых не лежит тяжелого отпечатка памяти. Из маленькой комнаты сделать библиотеку. Из средней детскую. Сейчас, стоя на старом московском кладбище, где могилы теснили друг друга, а земля хранила миллионы чьих-то костей, он вдруг понял, что все это будет с ним. Он спрячет прошлое в самый дальний уголок своей памяти и начнет наконец жить. И пусть по МКАДу, по развязке, где когда-то стоял их маленький дом, летят вперед машины — в Химки, в Зеленоград, в Питер и дальше на север. Пусть все идет своим чередом.
Он больше не представлял себе, какой могла бы стать Ксюша, какие бы у нее были дети, его маленькие любимые племянники. Он увидел себя без нее — теперь он мог остаться один. Прожить свою собственную жизнь. Он словно вышел из сада, которого давно не существовало, и бережно, навсегда, закрыл за собой старую зеленую калитку.
***
Бабушка пропала в конце девяностых. Дачу несколько лет как снесли. Паша работал целый день, в выходные уходил из дома — к приятелям, к подругам, в гости. Бабушка много времени оставалась одна. Среди вещей, напоминавших обо всех, кто ушел из их семьи. Да они больше и не были семьей. Два одиноких сломанных человека, живущих под одной крышей. Паша потихоньку попивал вечерами, угощал бабушку. Он любил зайти к ней в комнату и завести какой-нибудь разговор. Но она уже плохо отличала прошлое от настоящего. Он слушал ее рассказы о дедушке, о маме и тихо пьянел, не замечая, что она путает времена, возраст, что часто говорит о деде, как о живом. Потом он уходил спать к себе, утром уезжал на работу. Когда он заметил наконец первые признаки слабоумия, взял отгул на работе и повел бабушку к врачу. Ей прописали таблетки. Паша старался следить, чтобы она пила их, но она почти не пила.
Он пришел с работы, как всегда поздно. Было еще довольно светло — прохладный летний вечер. В квартире было очень тихо. Наверное, спит, подумал и, переодевшись у себя в комнате, вышел на кухню покурить. Взял кувшин с кипяченой водой и выпил прямо из горла. Пить из широкого горла было неудобно, но Паша никогда не проливал ни капли. Открыл нараспашку окно, уселся на просторный подоконник. Долго курил. Тишина уже не казалась ни спокойной, ни нормальной. Вдруг что-то как будто ударило в грудь. Соскочил с подоконника и пошел к бабушке. В комнате никого не было. Открыл шкаф — не было ее зеленого плаща, не было и спортивной сумки, с которой она ездила когда-то на дачу.
Он дал объявление в газеты, заявил в милицию. Но ее так и не нашли.
***
Марина давно забыла о своих снах. Нашлась отличная работа в Химках, и теперь она жила между квартирой и офисом, все реже выбираясь в Москву, задерживаясь допоздна на работе. Приходя домой, смотрела фильмы, читала книги и ничего не рисовала. Только иногда покупала альбомы по искусству и ставила их на полку — она не давала себе забыть, что хотела стать художницей. Скоро она выросла до старшего аналитика, ей дали в подчинение целый отдел, и домой она приходила поздно, уставшая, но гордая своей удачей и карьерой. Изредка приезжали в гости старые-добрые подруги, журили Марину за добровольную ссылку в Химках, хорошо проводили время и снова пропадали в Москве.
Как-то в ожидании подруг Марина прибиралась в квартире и, открыв какой-то ящик, обнаружила там россыпь цветных карандашей. Забытое чувство вдруг обожгло ее — она вынула ящик и поставила на колени. Кроме карандашей, ручек, ластиков, обломков пастели, там лежал альбом — самый обыкновенный, такие она обычно покупала в поездках в первом попавшемся киоске или магазине, потому что вечно забывала дома бумагу. Марина полистала альбом: несколько черно-белых набросков, остальное — цветными карандашами. Мало кто воспринимает их всерьез, но ей нравилось рисовать ими: детское чувство радостного черкания по бумаге ничуть не мешало взрослому мастерству. Она была лучшей в художественной школе, но в вуз пошла на экономику, послушавшись разума, а не сердца. Нет-нет, она не жалела. Сейчас, отыскав разноцветную кучу карандашей, жалела только, что перестала рисовать для себя. Листая альбом, нашла картинку, всколыхнувшую странные, как будто очень уже далекие воспоминания: дом с верандой утопал в зелени, тропинка обрамлена яркими пятнами цветущих кустов, а от одного из окон с цветными стеклами отражался радугой солнечный луч. Нарисовано в духе импрессионистов, очень близко к ее любимому Леониду Пастернаку: много воздуха, детали намечены, но не прописаны, все как будто в дымке, немного не доделано, и главное — цвет и чувство. Марина удивилась, увидев этот маленький шедевр. Когда ей снился и снился тот странный дом, она постоянно пыталась его нарисовать, но ей казалось, что ничего не получается. В конце концов она оставила попытки, дом перестал ей сниться и вовсе забылся со временем. Как будто земля, на которой он стоял, успокоилась и отпустила прошлое. Марина выгребла из ящика карандаши и поставила на стол в большую жестяную банку из-под чая. Нашла пустую рамку и вставила в нее рисунок.
***
Она выходит из комнаты в темный коридор. Так тихо, кажется, никого нет. Какой день, который час? Надо понять. Долго смотрит на часы на шкафу. Половина двенадцатого. Все на работе? А где дед?
Она слышит детский голос, словно вспышками, цветовыми пятнами видит — девочка едет прямо на нее на детском велосипеде. Это Олюшка… Нет! Это уже маленькая Ксюша, Оля давно выросла. Надменный молодой человек, имя которого выскакивает из головы, это Олин муж, Ксюшин отец. Никак не получается найти с ним общий язык, полюбить его. Она старается.
Девочка исчезает, это только воспоминание, кажется, в квартире и правда никого нет. Она такая огромная и пустая. Кругом вещи. Шкафы, полки, полные книг, зеркало и вешалка для верхней одежды, нагромождение коробок, как будто вечно тут стояли, никто уже не помнит, что в них. Старые вещи? Вот здесь вдоль стены стояли велосипеды Паши и Ксюши, ах да, Ксюша уже не такая уж маленькая, ей двенадцать. Сейчас велосипедов нет. Они на даче! Надо ехать на дачу. Почему она здесь, когда все там? И дед тоже там?
Она идет обратно в комнату, так и не вспомнив, зачем выходила. Вынимает из-под шкафа большую коробку. Вот семена, она хотела высадить еще тюльпанов, нарциссов и шпорника. Она перебирает маленькие разноцветные пакеты, пытается вспомнить, как давно покупала их. Откладывает несколько, идет к шкафу за большой спортивной сумкой. Это Паша ей подарил, чтобы ездить на дачу. Кладет в боковой кармашек пакеты с семенами, находит в шкафу свитер и смену белья. Средство от комаров. Почти закончилось. Кладет туда же, думает, по дороге на участок в магазинчике куплю новый флакон.
На обеденном столе на кухне лежит раскрытая книга. Дед забыл, думает. Ищет какую-нибудь закладку, берет салфетку из кухонного шкафа. На обложке название, что-то про физику. Дед такое любит иногда. Хотя больше по романам. Кладет в сумку, идет по длинному темному коридору к двери. Натыкается на зеркало. Зеленый демисезонный плащ, ему лет тридцать, когда-то она носила его с лисьим воротником. Воротник хранится в шкафу в картонной коробке, она давно его не надевала. Смотрит на свое лицо. Вместо русых кудрей — остриженные седые волосы, не очень чистые, все лицо в морщинах и впадинах, нос в каких-то рыжих пятнах. Какая же я старая и некрасивая, со вздохом думает она. Но и такая — еще поживу немного. Еще поживу.
Она идет по двору, сумка оттягивает плечо. Не помнит, как закрывала дверь, как выходила из квартиры. Привычные действия плохо запоминаются, утешает себя, но на всякий случай нащупывает в старой черной дамской сумке через плечо ключи, кошелек, паспорт. Все на месте. А это что? Карамельки для Ксюши. Девочка выросла, больше не любит конфеты, но все-таки лучше пусть лежат тут на дне.
Двор похож на огромное солнечно-зеленое море, хотя немного прохладно для лета. Она застегивает получше зеленый плащ, видит дырку рядом с пуговицей. Надо зашить. Взяла ли нитки с иголкой? Обычно беру. Сейчас не помню. Надо скорее ехать. Почему все уехали раньше? Не помню. Опять не помню.
В метро немного людей, можно сесть. Садится, прижимая сумку к груди, смотрит на людей напротив. Подростки в черном, рядом усталая женщина лет сорока. Почему-то хочется спать. Достает книжку, которую взяла на кухне, листает. Какие-то схемы, рисунки, формулы. Может, это Пашина, а не деда. Все равно они все на даче, кто-то забыл, надо привезти. Когда доезжает до конечной, в вагоне почти никого не остается.
На выходе из метро какой-то рынок. Огромный, шумный, бьющий по глазам. Какие-то кепки, сумки, ночные сорочки, разноцветные обрезанные колготки висят прямо над ней и светятся на солнце. Что-то кричат продавцы. Кто-то ругается, ссорится. Где я? — думает вдруг испуганно. Она едет на дачу, здесь она должна сесть на автобус, но это не то место, совсем не то.
Она стоит на остановке автобуса. Не помнит номер. Или помнит, но не находит в списке. Или списка нет — такое бывает. Она не знает, как попасть на дачу. Раньше все было так просто. Конечная метро, полчаса на автобусе, еще полчаса пешком. Зеленая калитка. Тишина. Цветы. Дом с верандой. Витражи красил дед лично, чтобы порадовать ее — сам разводил краску, наносил на стекло, чтобы было ровно, аккуратно. Вставлял в рамы. Рамы тоже делал сам. Витражный только верхний ряд стекол, нижние обычные. Чтобы цветные зайчики играли, но не превращать же веранду в дискотеку. Мы здесь все-таки едим. И отдыхаем после обеда.
Она едет в автобусе. Мимо проносится город. Чужие высокие дома. Она ничего не узнает. Все, что проносится мимо нее, выглядит совершенно незнакомо. Вот вода, может быть, это канал? Но потом снова незнакомые дома, огромные новые дома. Она ничего не помнит. Ничего не узнает. Она больше не знает, куда едет, где дед, где Оля, где Ксюша, где Паша. Где наша дача? Где дача?