Дмитрий Новиков. Голомяное племя
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2017
Дмитрий Новиков. Голомяное пламя. — М.: «АСТ», 2017
Три составные части русского почвенничества… Нет, не так. Применительно к случаю надо бы по-другому.
Дак ведь вот оно чё, паря. Знашь ли, нет, а мир-от, он на трех рыбах стоит. А перва-то рыбина — вера наша православна. Хушь инно ектенью с ептимьей попутам, а все ништо, досюль не пошатилася. А втора-то рыбина — деревня-матушка, лазушнова лебедушка, дедина-отчина наша. Народ-от тутова не то что щербота хухрявая в городу анафемском — все баской да хупавый. А третья-то рыбина — молвь наша сычёная, духмяная беседушка. Затурусят-залотошат доронно, ажник душа вздребезнется. На том-от мир стоит — и надысь, и ноне, и во веки веков, аминь. Вот ведь оно чё, паря.
«Довольно косоворотки и водки!» — заклинал сто лет назад Дон Аминадо. Как выяснилось, зря старался. Канон, осмеянный всеми кому не лень — от Куприна до Ардова, — и доныне незыблем: тальянки расталдыкнулись, портянки рассупонились, вечный зов цветущих овсов, печки-лавочки и прочая тетюшанская гомоза. На календаре у почвенников — вечный День сурка. Потому, открыв «Голомяное пламя», видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. Правда, вместо разноласой отавы здесь беломорские голомя, но главное в наличии — и вера, и деревня, и язык, все в надлежащей степени посконности. В эпоху духовных скреп повальный восторг обеспечен.
Почитатели «Пламени» снова да ладом инсценировали «Новое платье короля». Роман Сенчин: «Верно сказал когда-то Есенин: “Глупый критик или глупый читатель всегда видит в писателе не лицо его, а обязательно бородавки или родинки”». Андрей Рудалев: «Роман может раскрыться для того, кто сам готов пройти путь построения себя. Кто готов строить и идти. Иначе ожерелье рассыплется». Я, по счастью, уже собрал все мыслимые титулы и комплименты, — стало быть, могу высказаться неполиткорректно.
Всяк рецензент считает своим долгом подчеркнуть: Новиков трудился над романом семь лет. И?.. Да хоть семнадцать, это личная драма сочинителя. Мне как читателю важен результат. Но в послевкусии — ничего, кроме стойкой оскомины.
Д.Н. дебютировал как новеллист. Им и остался, несмотря на все попытки подчинить себе крупную форму. «Вожделение» было издано с подзаголовком «Повесть в рассказах», «Голомяное пламя» — очередной сборник рассказов, кое-как закамуфлированный под роман: нелинейная (якобы намеренно) композиция и сквозной герой по имени Гриша. Сюжет, само собой, отсутствует. При некотором напряжении ума в собрании пестрых глав начинает брезжить метасюжет: возвращение к истокам, стремление покаянно припасть и т.д. — дежурное блюдо «Нашего современника», перед употреблением разогреть.
Проза почвенников всегда жила бинарной оппозицией: мы и они. У нас в селе — лепота, у их в городу — волочажна колгота, у нас — онучи да образа, а у их — бесстыжи глаза… хотя тут все и без меня известно: где духовность, а где греховность. В случае сомнений рекомендую заглянуть в позднего Распутина — скажем, в «Женский разговор». Новиков выводит хохломские узоры по тем же самым трафаретам. Горожанин — «заправский циник» и «извилистых путей оправдатель». Город — средоточие всех мыслимых пороков. Гришу в детстве опустила озабоченная гопота, а как паренек подрос — едва не отравился паленой водкой, купленной у нечистого на руку ларечника. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит: «На помойках в городах роются крепкие парни с опухшими лицами. По телевизору маслянисто пластают правдивые слова люди с тревожно бегающими глазками. Даже поэты норовят напиться на халяву, а уж потом читать стихи. Даже у приличных женщин пальцы на руках постоянно шевелятся, словно нажимая кнопки невидимого калькулятора». Ой, девочки, как страшно жить… В деревню, к тетке, в глушь! — «Нигде нет достоинства и чести. А здесь — есть».
Лирическое отступление, если позволите: почвенной песенно-есенинной Инонии, Муравии тож, никогда не бывало. Выдумали ее романтичные горожане (у менее романтичных получались то «Деревня», то «Власть тьмы»). Да и домотканая романтика, по чести говоря, — вещь во многом вынужденная. Для русского европейца Клюева (галстук, фокстрот, Hochdeutsh) она была карьерным инструментом. Для Бажова или Писахова (который, таки ойц, вообще Степан Годович Пейсах) она стала способом прокормиться в условиях сталинской добровольно-принудительной архаики…
Вернемся, однако, к Новикову. Привычный почвенный антиурбанизм он усугубил, противопоставив поморов, «виноград земли русской», всей остальной России, склонившей выю под государственное ярмо. Символом Поморья Д.Н. назначил семгу, отыскал в словаре диалектизмов шестнадцать синонимов: «залёдка, закройка, межень, тинда, листопадка…» — и давай ейной мордой мне в харю тыкать, через слово поминая рыбину кстати и некстати. Видимо, других поводов для местечковой гордости не нашлось. Тот еще опорный край державы, ага.
Курс популярной ихтиологии — единственное, что отличает «Пламя» от иных прочих. Пейзажи? — были: вологодские у Белова, сибирские у Тарковского. Крепкие мужики? — да на любой вкус: пинежские у Абрамова, ангарские у Распутина. Больше скажу: у Д.Н. беломорский сеттинг не просто вторичен, а откровенно смахивает на картинки из глянцевого путеводителя — баня, водка, гармонь и лосось, эх!
Кроме того, почвенной Ярославне подобает плач по безвозвратно ушедшему: «Где вы, рыбаки и солевары, белоголовое братство, воины, вдовы, отважная ребятня?.. Кому поверили, стойкие? Куда ушли? Каких бесов пустили себе в светлые души?» Для сравнения опять-таки помянем Клюева. Те же яйца, вид сбоку: «Приказная плеть, кабак государев, проклятая цигарка вытравили, выжгли из народной души чувство красоты, прощену слезу… Сблазнили мужика немецким спинджаком, калошами да фуранькой с лакировкой», — писано, между прочим, в 1919 году. Давно репертуар не обновлялся.
Что еще, язык? Тут лучше всего цитировать Андрея Рудалева: «новиковский язык жемчужный». Всецело присоединяюсь, с одной лишь оговоркой: жемчуг — из перламутрового пластика. С грамматикой родного языка у Новикова, как и у всякого почвенника, заметные нелады: «Ноздри дрожали, вожделея запахом». Зато полный комплект диалектизмов в наличии: «у шелонника жонка баска», «ульнешь в няшу», «шуга на ламбах» и т.д. Плюс полный комплект пошлостей, снабженных непременной сказовой анастрофой, — тут автор не щадит читательского живота и патоки: «Тучи пурпурные плоской стаей сплошной идут, словно птицы райские летят. Перед ними небо голубое с прозолотиной, нежное, как глаза младенца новорожденного. Край стаи от солнца ярким золотом сияет, глазам смотреть больно, словно купола в небесах опрокинулись». Эка андроны-то едут, инда млявно…
К набору почвенных клише Новиков добавил свои собственные. Характеров у него отродясь не бывало. Автор предпочитал амплуа, как в комедии масок: Бывалый Северянин, Мудрый Старик, Мятущийся Горожанин — та же самая труппа играет в «Голомяном пламени». Женщина, как обычно, способна лишь осквернить чистый мужской мир, направить по ложному следу: «В руках он держал старую карту, потертую на сгибах… Была она красивой, изменчивой, словно женщина, показывала дороги, которые уже заросли, обмелевшие реки, превратившиеся в ручьи, озера, ставшие болотами». Кстати, путь к Богу у Новикова непременно лежит через убийство женщины, и это лишь отчасти метафора — не зря из текста в текст кочует история преподобного Варлаама Керетского. С той же самой регулярностью автор воспроизводит историю мальчика, которого заставили «хряпать висячку». Об особенностях национальной рыбалки и пейзажных зарисовках не говорю, ибо константа.
Под занавес — два слова про веру. Поморское древлее православие дешевле оставить в покое — закон № 136-ФЗ иного не велит. Так что переведем разговор в филологическую плоскость.
Для того, чтобы читать «Голомяное пламя», необходимо по-тертуллиановски веровать в абсурдное. В то, что День сурка — норма, а не аномалия. В то, что приторные рулады — высший стилистический пилотаж. И главное — в то, что кузькину мать умом не объять, а матренин двор аршином не измерить. Веруйте, и все у вас получится.