Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2017
Наталья Рубанова — прозаик,
литературный и сценарный агент, автор книг «Москва по понедельникам»,
«Коллекция нефункциональных мужчин», «Люди сверху, люди снизу»,
«Сперматозоиды». Печаталась в журналах «Волга», «Знамя», «Новый мир», «Вопросы
литературы», «Урал» и др. Лауреат премии «Нонконформизм» и Премии имени
Валентина Катаева. Живет в Москве.
Есть
люди, которые сдают квартиры, и те, которые снимают: Алевтина снимала.
Скворечня ее размещалась в Саккале в Старом городе.
Когда-то, много лет назад, она приезжала сюда с бывшим, затем с сестрой, ну а
потом одна.
Последний
раз останавливались в «Реджине» — уютном и непривычно
зеленом для Хургады отеле, находящемся аккурат против
вездесущего Macdonalds’a, дотянувшего щупальца и до
цветистого арабского мирка.
Тогда,
в экс-жизни, Саккала была для Алевтины одной сплошной
улицей-базаром: ароматические масла, кальяны, «арафатки»,
очень разная — на любой вкус и карман — ювелирка,
предлагаемая темпераментными торговцами, обижающимися на «арабы» и требующими
гордого «египтяне», — все было в диковину, все не как в Симфе,
который хоть и Крым, а без моря.
Здесь
же — Красное: душегубительное, ибо самое на шарике
чистое, с радужными кораллами и мириадами пестрых рыб, задевающих тебя, стоит
лишь войти в воду… Туда, в эту самую чистоту, и сбегала Алевтина от
синкопированного ритма Саккалы: о-о, если б она
знала, что есть сие, то непременно назвала бы Хургаду
городом-синкопой! Но музыке и другим искусствам барышня не училась, а если чего
и знала, то не ахти: еле школку окончила. Точные науки ей не давались (да чего
уж там, и не упиралась особо), к гуманитарным же рвения не испытывала: история
казалась мертвой, литература — нудной… Впрочем, весьма сносный английский помог
ей выплыть и поступить на иняз, который в полноги она все ж умудрилась обскакать,
едва не вылетев за непосещение, поспешно выйдя на пятом курсе за Бориса —
предпринимателя, банальненько «снявшего» ее, слегка
подшофе, на фоне тщедушного, как Алевтине показалось тогда, заката: они с
соседкой курили и громко, слишком громко смеялись — этот-то ее смех и сделал
свое — ни белое, ни черное — дельце. Странным образом постельные па переросли в
то, что принято называть «чем-то большим», и вскоре они — М и Ж, классика
жанра, — к удивлению Бориса, окольцевались.
Как
замедленную съемку, прокручивала Алевтина теперь кадры экс-жизни: единственное,
по кому скучала она в пространстве фараонов и пирамид, так это по Арише,
оставленной с тем еще Deus’oм у тещи Бориса —
тонкогубой логорейной хохлушки Веры Власьевны, да по комфорту, к которому успела привыкнуть за
пять лет: в Симфе г-жа Хотиненко не работала и раньше
одиннадцати глаза открывала редко.
«Куда
ты хочешь лететь?» — спросил тогда Борис, и Алевтина, крутанув деревянный
напольный глобус, пожала плечами: «В Египет». Он предлагал томящиеся бездельем Принцевы острова, залитые солнцем пляжи Тосканы (ему
хотелось непременно в провинцию Маремма), далекий — да существует ли он на
самом деле? — Варадеро, но Алевтина, сама не понимая
почему, лишь качала головой. Ее-то тянуло именно на северо-восток Африки — той
самой Африки, где она никогда не была: а Нил вот был, Нил много чего знал, и
ее, Алевтинино, существование совершенно не колыхало грязную — при ближайшем
рассмотрении — реку почти в семь километров длиной: ничего романтичного.
Первый
раз полетели в Хургаду в октябре 99-го. Пальмы, не
похожие на ялтинские, смеялись над Алевтиной, разглядывающей их из окна авто:
«Квартал Дахар», — напомнил таксисту Борис, много где
побывавший, и потому с прищуром наблюдавший за двадцатилетней девчонкой,
впервые оказавшейся так далеко. «Я обожаю эту страну, — важно-смешно заявила
она, расставляя разноцветные флакончики в белоснежной ванной. — Обожаю. А ты
разве нет?»
В
городе ее тотчас поразил нервный и будто рваный ритм — тот самый,
синкопированный, когда слабая доля смещается на сильную, и вместо привычных для
уха двух восьмых и четверти, сыгранных подряд, звучит — стучит? — восьмая,
четверть, потом снова восьмая… «Настоящие египтяне» в длинных, до щиколоток,
одеждах, с тюрбанами на — да что-там-в-них! — головах; голодранцы со стажем и
юные попрошайки, лишь только осваивающие безотбойную
технологию хитрой работки; люди на ослах и джипах, правил движения для которых
нет и не будет; уличные торговцы, требующие бакшиш, зазывая в лавки да во все
очи глазеющие на белых леди — «черные» женщины по Хургаде не ходят.
Самым
странным показался Алевтине египетский воздух: он на самом деле смеялся,
пританцовывая вместе со всем честным людом, он пах по-другому, срастаясь
с шумом, жестким наречием и чужой суетой, благовониями, пастермой
и кушари — названий этих, впрочем, Алевтина еще не
знает… и вот — неужто из воздуха? Борис-Борис! — появляется сладкий заглюль: буро-красный финик у нее на ладошке, «ам, хрустящий, никогда не пробовала сырые!» — «это лучший
сорт, мадам!» — и дальше, дальше, дальше, сквозь узкие улочки арабских
кварталов, где роскошь и нищета смотрят друг на друга с опаской.
Если
бы Алевтина читала «Поэму Воздуха», то подумала б: это — ее ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ, но
она не понимала Цветаеву и вообще — поэзию. Мать, педантичная филологиня, ценившая прежде всего порядок и потому
быстренько расставшаяся с отцом своих детей, имевшего дурную привычку
выдавливать зубную пасту из середины тюбика, а не с конца оного, часто бросала:
«Никто тебя замуж не пригласит. Кому ты нужна? У тебя в голове — воздух!» — но
Алевтине совсем не хотелось в какой-то там замуж: «Что я там буду
делать, ма?»
И
— вот он, воздух Египта! Такой объемный и плотный, что хоть ножницами его
разрежь… Впервые в жизни Алевтина по-настоящему счастлива — здесь, в бывшем
рыбацком поселке Эс-Саккал, о котором еще вчера и
слыхом не слыхивала: через одиннадцать дней она поймет, что вернется к нему.
К
воздуху.
Как
пишут «настоящие писатели», прошло несколько лет: позволим же себе
подобные титры и мы. Итак, прошло несколько лет, Алевтина с криками «никогда
больше, бл!..» выдавила из себя новое существо (живая
девочка, вес 3500, 53 сантиметра, глаза голубые) и побывала в Египте еще
несколько раз — в Шарме и Каире — с Борисом, в Хургаде — с сестрицей. Борис
отпустил их с легким сердцем — сам бог Тот, видимо, повелел провести им отпуск
раздельно. Впрочем, Бориса удивляло настойчивое нежелание Алевтины лететь еще
куда-либо, кроме Египта. Любая женщина, как он думал, должна непременно мечтать
об уютной Европе, но Алевтине та была ни к чему. Алевтина хотела на Красное
море, в Город-синкопу, — ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ был давно забит: «Уверенность в слухе и
в сроке…» — впрочем, «Поэму Воздуха» девочка наша так и не осилила.
В
тот ноябрь она снова летела в Хургаду, но уже одна —
бизнес Бориса переживал не лучшие времена, ну а к Арише пригласили няню:
«Мама-а, не уезжа-ай!» — шум, гам, слезы на пухлых
щечках. Потягивая манговый сок на балконе, Алевтина листала путеводитель. «А
давай завтра в Луксор», — предложила она сестрице, рассматривавшей папирусы. «Завтра?
Но мы же думали на Гифтун, катер в де…» — «К чертям
катер, хочу в Луксор. Ты же говорила все время: в Карнакский
храм, в Карнакский храм…» — «Да, но деньги за Гифтун уже…» — «Я за тебя заплачу».
Дорога
до Луксора заняла часа четыре. Хотя выехали и рано, в шесть, Алевтине
совершенно не хотелось спать, и она даже тихонько фыркнула, увидев задремавшую
сестру. Нет, не для того она едет в этот город… А для чего, для чего же?
История Египта ее по-прежнему мало волнует — мертва-с; Хургада
и Шарм оборудованы вот именно что для бездельничающих туристов — так какого
рожна тащиться почти триста километров неизвестно куда? Но у нее какое-то
предвосхищение, предчувствие… — «чё?» —
она сама покуда не понимает… К тому же четвертого ноября в Луксоре праздник —
день открытия гробницы Тутанхамона, а сегодня как раз четвертое, значит, если
путеводитель не врет, должен быть фестиваль искусств, а значит… «Что? Что? Ну
что — значит?» Алевтина смотрела на сменяющиеся за окном пейзажи, и ни о чем не
думала: сначала отели, потом ничем не примечательная трасса, а потом вот как-то
так сразу — желтые пыльные горы: ни дать ни взять — декорации, любовно
расставленные Криэйтором по петляющей узкой дороге.
В
десять оказались в Луксоре. Шумная толпа арабов едва не закружила Алевтину,
отбившуюся от группы. Гид — Гамаль — вернулся за ней
и, улыбнувшись, погрозил пальцем: «Русский, не отставай!» Перед Карнакским храмом он снова улыбнулся и затянул привычное: «Нивазможна асмотреть Карнак за адин расс… культ Амона… тысячья
пятьсот лет… состоит из трех чьястей: храма Менту,
храма Мут и храма Амона…» — забавно, но Алевтине
вдруг небезразлична стала «мертвая» история: она ловила каждое слово Гамаля и послушно поворачивала голову в нужную сторону: «А тьеперь пасматрити налево…».
И
она посмотрела налево, Алевтина.
После
Музея папируса (жуткий, жуткий ватерклозет!) она глаз не спускала с Гамаля и, когда русиш-их-групп
привезли в ресторанчик, села с ним за один стол. После обеда была переправа
через Нил и что-то еще, Алевтина не помнит: как пишут в дамских романах, смуглая
кожа, волнистые волосы и темно-карие глаза Гамаля
заслонили и Город Мертвых, и пространство живых. «Да что с тобой? Крыша
поехала?» — пытала сестрица. «Поехала…» — процедила Алевтина и повернулась к Гамалю: «Где ты учился русскому?» — «В Каире. Русский — очьень сложно! Столько падьежей…»
— «Каир далеко?» — «Да, от Луксор симьсот с лишним киламетров. А да Масквы ище дальше». — «Я из Крыма, не из Москвы». — «С Крыма, не с
Москвы? Ты крьасивый… У тибья
такой бьелый кожа…» — «Приезжай в Хургаду!
Мы с сестрой живем в “Синдбаде”». — «Ты будишь смиятца
— но я послезавтра ехать в Хургада работать; здесь
последний день. А в Хургада у меня родственники. Я
найду тибья! Сколько дней вьи
будьете в горот?»
И
он нашел ее, и она светилась от счастья, и они ели в «Фельфелле»
гадов морских и смеялись, а ночью он целовал ее всю-всю, и пальцы ног —
особенно долго: «Если араб полюбит…» — многозначительно говорила Алевтина
сестре, а та ужасалась: «Но ты же не бросишь ради него своих? Не бросишь? А как
же Ариша? Ты подумала о дочери? А Борис?..». Алевтина ничего не говорила и
нервно считала дни, оставшиеся до отлета в Симф.
В
декабре она снова летела в Хургаду, придумав для
домашних «депрессию» и уложив Бориса на лопатки непреложностью: «Мне. Нужно.
Побыть. Одной. Там».
Гамаль
встречал ее в аэропорту и называл «египетской розой». На катере, несшем их в
Эль-Гуну, она говорила себе, что впервые в жизни
влюбилась вот так, и «Венеция в песках» — всего лишь предлог, еще одна
уловка, для того чтобы насладиться тем, как играет ветер волосами Гамаля — или как гудит воздух в пустой ее голове? Алевтина
не узнавала, не понимала себя — и самым неожиданным для нее стало то, что ради Гамаля она уже готова была выбросить из жизни не только
Бориса, но и маленькое существо с вьющимися льняными волосами — такими же, как
у нее… Если бы Алевтина знала, кто такой Дебюсси, то непременно вспомнила б
небезызвестную прелюдию, но девушка с волосами цвета льна, увы,
фальшивила.
Две
недели пролетели как миг, ну а в Симфе ничто не могло
отвлечь Алевтину от мыслей о Гамале: ни чудо-ребенок,
ни муш-объелся-груш.
Но
нельзя же всю жизнь терпеть! Терпеть-терпеть-терпеть — и потом сразу, цитатненько так, потихонечку умереть? И Алевтина
решилась. Здесь, в Египте, у нее не было никакого прошлого. Гамаль,
ошалевший, переминался с ноги на ногу: «Я люблю тьебя,
роза, я не думал, что ты прьавда сможьешь…
у тьебя там дочь… Я нье вьерил… Я скоро летьеть в Амьерика… на польгода… у менья контракт…» — «В Америку? Контракт? Полгода?»
Через
две недели, подыскав ей квартирку — маленькую скворечню с видом на мусорный
бак, — Гамаль уже летел над Атлантикой в обманчивый,
ничего никому не обещающий, чуждый город: настоящий египтянин долго объяснял,
но Алевтина так и не поняла зачем.
Пути
назад не предполагалось — к тому же надо было элементарно выживать, а открытая
рана и не думала затягиваться. «Самое страшное зло на свете — ложь, она
страшнее и злее любой безумной любви», — писала Алевтина сестрице, но та не
отвечала. А что местным до ее ран? Каждый местный видит в ней белую женщину;
каждый местный тянет ее в постель. Алевтина работает сначала в Macdonalds’e, но быстро увольняется, не выдержав жесткого
напора темнокожих ребят. Не зная, куда податься, она знакомится с некрасивой,
стриженной под ежа девицей-нарциссом из Питера, — та устраивает ее в
турагентство на свое место, где Алевтина держится неделю, а потом еле уносит
ноги: «Ты украла семь тысяч фунтов! — кричит директор. — Ты не получишь ничего,
ни-че-го, никаких выплат, русская дрянь!»
Девица-нарцисс разводит руками: «Я пишу новый роман… мне нужны живые истории!
Твоя подходит…»
***
Пространство,
куда нас привозят, имитирует восточный шатер. Девчонка лет двадцати пяти
повязывает туристам «арафатки», которые мы упорно
называем «ясерками», так, чтобы при поездке на
квадроцикле песок не попал в лицо. «Меня зовут Алевтина, я буду вашим гидом», —
говорит девчонка. «Очень приятно, — киваю, — Макс». Марину тем временем снимают
с верблюда («Бедняга раз двести в день встает на колени перед тупыми туристами…
и ты туда же?» — так и не отговорил), а вскоре подвозят ямаховские
полуавтоматы. Сцепление на том гениальном приспособлении выжимать не надо;
передачи переключаются вверх-вниз левой ногой. Как оказалось, можно сразу
нажать на пятую передачу да так на ней и ехать: даже если сбросить газ и
остановиться, мотор не заглохнет. Как говорили в местном агентстве, «управлять
такой тачанкой может даже ваш малыш!». Малыш наш, впрочем, в долгоиграющем
проекте, ну а управление только «газ-тормоз» — сущий кошмар: машину легче
водить! «Сущий кошмар, — вторит Марина, — особенно сзади, когда тебя трясет и
ты вспоминаешь, что не успел составить завещание».
Ок,
мы берем хваленые квадроциклы, но в последний момент Марина пугается вести сама
и подсаживается к Алевтине, посчитав, что ехать до поселения бедуинов, которых
нам обещали показать живыми, с девушкой, возможно, не так страшно (зная
мою страсть к гонкам, мой квадроцикл Марина отвергает).
Увы,
она жестоко просчитывается: Алевтина гонит «тачанку для малыша» так, что
несколько раз обе дамы чуть не вылетают в Сахару. «Эй, я убью тебя, поняла?
Медленней давай! Чего гонишь!» — но Алевтина только смеется: «Да ты что! Это
адреналин! Мне потом люди спасибо говорят!» — «Я тебе такое спасибо
устрою, когда доедем! — кричит Марина, еще сильнее вжимаясь плоским животом в
ее спину. — Я жить хочу!» Алевтину, то обгоняющую, то отстающую от группы, это
только распаляет: она гонит еще и еще быстрей… «Ты что, каждый день так?» —
тяжело выдыхает Марина, еле переводя дух, когда Алевтина, устав, начинает ехать
чуть медленней: наконец-то можно рассмотреть пустыню. «Да. Полгода. Я разбиться
хочу, понимаешь? Аришу мне семья не отдаст, ну а Гамаль,
наверное, вырастил на другом конце света целый сад египетских роз…
Америка-Америка!»
Через
полчаса Марина сходит с квадроцикла, а потом долго смотрит на девчонку,
рассказывающую туристам о бедуинском поселении: «Перед вами колодец: двадцать
пять метров в глубину… По краям, вниз по спирали, идут ступеньки: выкопаны
вручную… А вот жилище бедуинов… С этими можете сфотографироваться… Еще есть
аптека… все эти травы можно ку…»
«Она
говорит одно и то же каждый день в течение шести месяцев, — ужасается Марина. —
И ни разу не была на море! На прачечную уходит очень много: кругом один песок…
Работает с одиннадцати утра до десяти вечера… Ползарплаты идет на квартирку с
видом на мусорный бак…»
Я
разглядываю бедуинку с почерневшим лицом, спящую рядом с ней козу, сморщенного
ребенка, прижатого к груди, курящего трубку бедуина: все кажется нелепым
фарсом, дурным театром… и этот их чай из крошечных — для гномов — немытых пиал
мы с Мариной не пьем. Назад я везу ее сам — в квадроцикл к Алевтине она уже не
садится и только шепчет: «Гамаль пока не приехал…»