Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2017
Весна. Первая декада апреля. Шорохи оседающих сугробов поутихли. Где-то, глубже снега, который, распадаясь и оплавляясь под солнцем, стал напоминать недоваренный рис, — где-то между землёй и снежным рисом заговорила вода. Нет: залепетала водичка. Она попискивает, побулькивает так, словно речь закипает и вот-вот закипит — и станет понятной. К такому звуку быстро привыкаешь. Сад посвистывает ветвями деревьев и кустов, вырывающимися из рассыпчатого снега и выпрямляющимися до обычного своего состояния: ветки воздух секут. Редко, но без счёта. Сидишь у костра — огонь разговаривает. Дрова шипят, шепчут (берёзовые чурочки), потрескивают, поплёвываются (осиновые), постреливают с прихлопом (осиновые с сосновыми). Тишина отдыхает. Думает. Птицы производят смену своих хлопотных, суетливых караулов — на кустах и деревьях вокруг огромной (стол верстака) кормушки. Прилетели — первыми — скворцы, коршуны и серые цапли. Но эти крупные особи ко мне не залетают. Правда, скворец, как я понимаю его, — разведчик, — сидит на старом скворечнике или на верхушке голой чёрной черёмухи — и скрипит. То ли часы, остановившиеся осенью, заводит, то ли старенькой кинокамерой трещит, потрескивает — готовит фильмокарту для остальных, ждущих своего часа (налёта, прилёта) за околицей в подлесках.
Синицы, сойки, снегири и даже воробьи стали редкими гостями: они уже ищут пару, присматривают места для гнездовий; а вот щуры, дубоносы, клесты и поползни исчезли совсем — вернулись в леса за Чусовой. Редко-редко наведывается щегол-старичок. Моя набоковская птичка, и всё равно каждое утро я подсыпаю для него на сугробчик семечек: этот странный птицеангел не летит на кормушку. Он — отдалён, но не отделён. Он сам по себе. Он не уважает толпу. Как я. И я уважаю его.
Появились зеленушки. Вьюрковые. Братья и сёстры снегиря. Я их зову снегирями зелёными. Прилетели и первые овсянки. Поют. Редкие короткие трели. В интервалах тишина.
У тишины есть воздух. Воздух — это вещество и тишины, и звука. Воздух сам себе речь, уста и слух. И под снегом говорит не ручей, а воздух ручья. Воздух воздуха — знает все речи земли и немножко — неба. Воздух слуха моего втягивает моё сознание и сочувствие в процесс мышления тишины и нетишины. Тишина — это сознание мира. Нетишина — это материальная оболочка мыслей, эмоций и музыки, то бишь звучания. Тишина — это язык. Нетишина — речь. Тишина — это мышление. Нетишина — это часть музыки, уступаемой нам тишиной. Тишина — это мысль. Нетишина — это нарратив. Воздух — дискурс, или материал и способ озвучания мысли, образа и — музыки.
Евгений Боратынский
Водопад
Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединят протяжный вой
С протяжным отзывом долины.
Я слышу: свищет Аквилон,
Качает елию скрыпучей,
И с непогодою ревучей
Твой рёв мятежный соглашен.
Зачем, с безумным ожиданьем,
К тебе прислушиваюсь я?
Зачем трепещет грудь моя
Каким-то вещим трепетаньем?
Как очарованный стою
Над дымной бездною твоею
И, мнится, сердцем разумею
Речь безглагольную твою.
Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединяй протяжный вой
С протяжным отзывом долины!
Апрель
— начало мая 1821
Любая речь мира — это эхо тишины. Вода шумит и не умолкает (то бишь говорит); вой потока воды вызывает эхо и соединяется с ним. Тишина, звучащая миром, вступает в диалог с самой собой (с эхом) и с нетишиной. Нетишина создаёт слух. Нетишина — это слух. Только слух стоит между тишиной и нетишиной, когда они — обе — говорят нечто и себе, и друг другу, и слуху. Слух — есть толмач тишины. Нетишина — подстрочник тишины. «Я прислушиваюсь» — и чувствую, не понимаю, но! — ощущаю чудо, — «очарованный стою»: чудо — это понимание сердцем, или — мышление сердцем. Сердце — мыслит. Мыслит, когда слух превращается в чудо, в мысль, в метаэмоцию песни, гула, шума, по обе стороны которых стоят, прислушиваясь друг к другу и к слуху, — тишина и нетишина.
Человек — в любви — уподобляется языку тишины и речи нетишины, утопая в собственном слухе, который есть часть слуха онтологического:
Вознесённые ветром весенним
голоса воскрешённой земли
допоют, остановится время, —
и всё то, что мы не сберегли,
воссияет мучительным светом:
всё молчание — только об этом.
(стихотворение Вячеслава
Глазырина)
Движение воздуха — голос и голоса мира — умолкание — остановка времени — утраченное чудо — воскрешение — чудо речи и слуха — мучительный свет слуха и прозрения/озарения — молчание — перенаполненная смыслами тишина — вот порядок не классификации и не градации/иерархии тишины и её эха — нетишины, но движение процесса произрастания слуха и озарения слухом.
Ольга Седакова
Страшно дело песнопенья,
но оно мне тихо служит,
или я ему служу:
чудной мельнички верчу
золотую рукоятку —
вылетает снег и ветер,
вылетает океан.
Но оно, подобно шлюпке,
настигает, исчезая,
карим золотом сверкая
над безглазой глубиной.
Что не нами начиналось,
что закончится не нами,
перемелют в чистой ступке
золотые небеса.
Песня, песнь и песнопенье — эти феномены происходят и существуют в тех сферах, которые располагаются ближе к слуху, нежели к тишине и нетишине. Почему «страшно дело песнопенья»? — видимо, потому, что оно не говорение и не слушание (автором-слушателем) — а слышание. Слышать — значит петь. Петь песенку, песню, песнь, повесть, рассказ — сказку, наконец. «Карее золото» слуха — это часть «золотых небес». Говорит земля — небо слушает. Земля слышит, как слушают небеса. Земля слышит — и поёт, плачет, голосит. Земля и певец. Земля и поэт. О. Седакова трижды повторяет прилагательное (субстантивного происхождения) «золотой». Золотой слух. Золотой звук. Золотая песнь. Или — точнее — золото песнопенья.
Александр Кушнер
Нет утешенья, оправданья, прощенья ужасам земным,
Но есть глубокое молчанье, и мы его не предадим,
Не разменяем на унынье и малодушные слова.
Есть небосвод над нами синий и благосклонная листва.
Они ни в чем не виноваты, к ним и на кладбище готов,
Превозмогая боль утраты, прильнуть. Слова? Не надо слов.
И пустословье суетливо, и обольщенье ни к чему.
Стихотворенье молчаливо. Прочти, прислушавшись к нему.
Процесс концептуализации феномена поэзии у А. Кушнера здесь таков: ужас мира, онтологический и социальный, — молчание (глубокое, не прощающее, а не утешающее и не оправдывающее зло) — слова (малодушные, унылые, бесполезные, бессмысленные) — мир (прекрасный) — мир утраченный (как рай Мильтона) — слова (как нетишина), не находящие слуха, — поэзия как онтологическая звучащая тишина («стихотворенье молчаливо») — слух (нетишины) — слух (онтологический). Триединая оппозиция ужас — речь — слух выражает прежде всего генеральный концепт «слышать» и концептуальную константу «говорить молчаливо», т.е. — «поэтически». Поэзия, по А. Кушнеру, — это одновременно и тишина, и нетишина, и — главное — СЛУХ. Поэзия «говорит» слухом! Поэтический дар — это прежде всего способность и умение слышать, а потом молчать (и это — молчание людей/нехудожников/непоэтов), — молчать — значит, плакать и петь то, что диктуется Главной Тишиной, порождающей Поэзию. Ужас мира — ничто рядом с Ужасом Главной Тишины, которая — вся — состоит из вещества духовной семантики, смысловой энергии и музыки, такой высокой и сильной, что её не расслышишь, если ты не поэт и со-поэт (художник, читатель, слушатель etc). Ужас — к ужасу, тишина — к нетишине, речь — к молчанию — так появляется прекрасное, безвидное, но слышимое. Так ужас, тишина и безмолвие порождают слух. Слух онтологический. Слух поэтический.
Алексей Парщиков
О, сад моих друзей, где я торчу с трещоткой
и для отвода глаз свищу по сторонам,
посеребрим кишки крутой крещенской водкой,
да здравствует нутро, мерцающее нам!
Ведь наши имена не множимы, но кратны
распахнутой земле, чей треугольный ум,
чья лисья хитреца потребуют обратно
безмолвие и шум, безмолвие и шум.
Свистеть по сторонам — света. Трещать трещоткой — для отвода глаз. Чьих? Главных глаз? Глаз мира? Нетишина тревожной дружбы вторгается в тишину. Может быть, в главную тишину, состоящую из сгущённого вещества тишины земной и тишины небесной. Небеса — это распахнутая земля. Небесное живёт в распахнутом земном. Имя, имена, именование вообще — соединяют небесное и земное, распахивая всё на свете (распахнуть и распахивать: помните Ивана Жданова — «И зеркало вспашут…»). Вспахать зеркало воздуха, помещённое между тишиной и слухом… И т.д. и т.п. — до безмолвия и шума. От безмолвия — до шума.
Василий Жуковский
Что наш язык земной пред дивною природой?
С какой небрежною и легкою свободой
Она рассыпала повсюду красоту
И разновидное с единством согласила!
Но где, какая кисть ее изобразила?
Едва-едва одну ее черту
С усилием поймать удастся вдохновенью…
Но льзя ли в мертвое живое передать?
Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?..
Святые таинства, лишь сердце знает вас.
Не часто ли в величественный час
Вечернего земли преображенья,
Когда душа смятенная полна
Пророчеством великого виденья
И в беспредельное унесена, —
Спирается в груди болезненное чувство,
Хотим прекрасное в полете удержать,
Ненареченному хотим названье дать —
И обессиленно безмолвствует искусство?
Что видимо очам — сей пламень облаков,
По небу тихому летящих,
Сие дрожанье вод блестящих,
Сии картины берегов
В пожаре пышного заката —
Сии столь яркие черты —
Легко их ловит мысль крылата,
И есть слова для их блестящей красоты.
Но то, что слито с сей блестящей красотою —
Сие столь смутное, волнующее нас,
Сей внемлемый одной душою
Обворожающего глас,
Сие к далекому стремленье,
Сей миновавшего привет
(Как прилетевшее внезапно дуновенье
От луга родины, где был когда-то цвет,
Святая молодость, где жило упованье),
Сие шепнувшее душе воспоминанье
О милом радостном и скорбном старины,
Сия сходящая святыня с вышины,
Сие присутствие создателя в созданье —
Какой для них язык?.. Горе душа летит,
Все необъятное в единый вздох теснится,
И лишь молчание понятно говорит.
Поэт определяет жанр стихотворения как «Отрывок» (именно с прописной буквы! — Sic). Почему отрывок? — потому, что текст этот есть лишь фрагмент, отголосок, эхо Невыразимого. До начала отрывка — всё есть тишина. После отрывка — всё тишина. Само стихотворение есть толковый словарь молчания и тишины. Словарные дефиниции прирастают к главным поэтическим и онтологическим сущностям: язык земной, язык природы, язык мира, язык небесный, язык красоты, язык невыразимого (как субъекты и объекты поэтического молчания), язык поэзии, язык сердца, язык души, язык Творца, язык творца, язык речи, язык текста, язык вдохновения и, наконец, язык молчания, которое — и только оно — понятно говорит. Понятно — кому? Понятно — чему? И говорящему? И слушающему? И говоримому? И говоренью? И — тишине мира, и речи мира, и безмолвию, и шуму? И — слуху? Слуху чьему? — Слуху онтологическому. Слуху божественному, порождающему слух поэтический (в широком значении)…
Николай Заболоцкий
Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница,
Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой.
Все труднее дышать, в небе облачный вал шевелится,
Низко стелется птица, пролетев над моей головой.
Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь вдохновенья,
Человеческий шорох травы, вещий холод на темной руке,
Эту молнию мысли и медлительное появленье
Первых дальних громов — первых слов на родном языке.
Так из темной воды появляется в мир светлоокая дева,
И стекает по телу, замирая в восторге, вода,
Травы падают в обморок, и направо бегут и налево
Увидавшие небо стада.
А она над водой, над просторами круга земного,
Удивленная, смотрит в дивном блеске своей наготы,
И, играя громами, в белом облаке катится слово,
И сияющий дождь на счастливые рвется цветы.
Тишина молчит грозой. Тишина поглощает речь мира, переводя коды нетишины в единицы своего языка. Гроза — одна из таких единиц: «И, играя громами, в белом облаке катится слово», — свет и безмолвное сияние слова главного, не сказанного, но слышимого. И слух — проясняет зрение мира: «Травы падают в обморок, и направо бегут и налево/ Увидавшие небо стада…» В области главной тишины зрение есть часть слуха, его катализатор, ускоритель и удлинитель. Слух всегда в темноте, и в темноте слух не только слышит, но и видит. Гроза как раз и есть такое вызревание и прозревание слуха.
Слух, образовавшийся между тишиной и нетишиной, — зеркален, визуален и множественно аудиален: музыкой, безмолвием, гулом, тишиной и нетишиной мира, человека и поэта. Таким слухом насыщены стихотворения Алексея Алёхина.
Алексей Алёхин
Наставление в лодке
…и слушая
в вечерних сумерках
как соловей прополаскивал горло
Он сказал:
— а если вздумаешь
ходить по воздуху
смотри не наступи на птиц…
Речь мира, внедряясь в язык главной тишины, обращает Его и тебя — в слух. И ты идёшь по воздуху, по слуху, по Нему и по себе — и не наступаешь на птиц. Метафизическое материализуется слухом — и становится миром. Миром поэзии.
Болезнь
кашляю кашляю
и мне отзываются соседские собаки
Речь мира и нетишины, соединяясь с речью жизни, образуют новый, нет, скорее, иной язык тишины и поэзии. Здесь — пронзительно витальный и одновременно гибельный, болезненный вариант ответа на один из главных онтологических вопросов, сформулированных Ф. Тютчевым: — Как слово наше отзовётся?.. Здесь земное, больничное и вольное, гибельное и животворное создают трагическое — такое, с которым до небесного — один звук. Или — одно молчание. Одно смертное и одно вечное. Онтологический ужас происходит из земного, материального и обретает возможность быть любовью. Просто любовью. Просто к жизни.
Шекспир
дерево на ветру
орёт руками как глухонемой
Жизнь возопила тишиной. Смерть прошумела жизнью — деревом. В этом стихотворении слух становится зримым, живым и ненасытным. Дерево здесь одновременно — и тишина, и речь мира, и язык тишины и поэзии.
Федор Тютчев
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…
Язык тишины и поэзии слышен не всем. Главный адресат — слух. Слух, который даётся кому-либо как благодать.
Осип Мандельштам
О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем!
А ты в кругу лучись, —
Другого счастья нет,
И у звезды учись
Тому, что значит свет.
Он только тем и луч,
Он только тем и свет,
Что шепотом могуч
И лепетом согрет.
И я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шепотом лучу
Тебя, дитя, вручу.
В первой строфе этого стихотворения отображена ситуация (концептуального характера) абсолютной тишины — недостижимой, но постоянно желанной и желаемой. Вторая строфа репрезентирует качества, свойства и признаки абсолютной тишины: свет как счастье; первородный свет звезды; содержание света — непостижимое и неупиваемое. В третьей строфе поэт определяет свет (главное качество абсолютной тишины) как нечто живое и вечное, «согретое» лепетом и «могучее» шёпотом, т.е. речью нетишины и языком поэзии, жизни, поэта. В последней строфе происходит синтез языка абсолютной тишины и языка поэзии. Данная интерпретация — моноаспектна: она касается только декодирования тройного шифра — тишина/свет/поэзия.
Иван Бунин
Как дым пожара, туча шла.
Молчала старая дорога.
Такая тишина была,
Что в ней был слышен голос Бога,
Великий, жуткий для земли
И внятный не земному слуху,
А только внемлющему духу.
Жгло солнце. Блеклые, в пыли,
Серели травы. Степь роняла
Беззвучно зерна — рожь текла
Как бы крупинками стекла
В суглинок жаркий. Тонко, вяло,
Седые крылья распустив,
Птенцы грачей во ржи кричали.
Но в духоте песчаных нив
Терялся крик. И вырастали
На юге тучи. И листва
Ветлы, склоненной к их подножью,
Вся серебристой млела дрожью —
В грядущем страхе божества.
Голос Бога исходит из великой, главной тишины, — голос, «внятный неземному слуху». Главная тишина порождает главный Слух. И — наоборот. Прямо говоря, отмечу, что эпитет «главный» здесь тождествен прилагательному «поэтический». Т.е. тишина — это поэзия, язык. Нетишина — речь.
Арсений Тарковский
С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.
Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям.
Ни словом унять, ни платком утереть…
Стихотворенье — молчаливо потому, что в нём ничего не происходит (с точки зрения обывателя), а ещё потому, что в нём происходит всё: и тишина, и слух, и голос, — всё, что словом не унять, не объять и не вознести. Тишина — неопределённа, как неопределённо-личная форма глагола — сказуемого «устроили» («нам какой-то особенный день»), да и глагольная форма «догадались» остаётся тёмной и бессубъектно смутной («они» — всего лишь местоимение, имени нет — и субъект отсутствует). Это стихотворение написано и произнесено тишиной.
Александр Кушнер
Наша тень любознательней нас
И зайти норовит за ограду,
Где клубятся кустарник и вяз,
И взобраться наверх по фасаду,
И припасть к обнаженным ногам
Застоявшейся кариатиды,
И к чугунным прильнуть завиткам,
И прилечь на гранитные плиты.
Рисковала собой столько раз!
Что ей ров, что зубцы, что бойницы?
Наша тень безрассуднее нас
И храбрей, ничего не боится.
Любопытной, не терпится ей,
Наши беды презрев и заботы,
Оторваться от нас поскорей
В предвкушенье грядущей свободы.
Стихотворенье — молчаливо. Оно отбрасывает тишину, как тень. И тишина опережает любой звук. И тишина может не принять звук, оттолкнув его. Потому что звук — это не мандельштамовский луч, чтобы лететь ему вослед. Стихотворение А. Кушнера молчаливо потому, что оно — слух. Стихотворение прислушивается, присматривается и становится частью тишины, слуха и зрения, которое уже не желает воспринимать этот мир. Мир речи не слышит себя. Он отвечает себе невпопад. Он не может отовраться от нас. Только язык тишины, предвкушая грядущую свободу, обретает слух — и живёт вечно. Такова жизнь поэзии.