Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2017
Мария Головнина (1984) — родилась в Перми, где окончила среднюю школу и училище.
Работала на почте, секретарем, оператором, официанткой. Печаталась в журнале
«Мы» и интернет-издании журнала «Черновик». Сейчас работает в проекте ЭЛАР —
перевод бумажных архивных документов в электронный вид. Живет в Перми. В
«Урале» печатается впервые.
I
Внезапно нахлынуло чувство, что сегодня последний день. Что завтра может
уже и не быть, и поэтому надо обязательно все дела доделать и все самое главное
сказать.
Надя пыталась отмахнуться от этого ощущения, но оно назойливой мухой
возвращалось снова и снова на протяжении всего вечера.
Ну, сказать так сказать… В Надином случае, может, и не главное, но
основное, то самое, что мягко и ощутимо сжимает ей сердце каждый день и каждую
ночь уже много лет, так привычно, что забылись времена, когда она жила без
этого чувства.
«Скажу», — думала Надя.
Сашка стоял у открытого окна и курил, глубоко затягиваясь и выпуская
голубоватый дым то струйкой в теплую летнюю ночь, складывая губы трубочкой, то,
как Змей Горыныч, облаком через ноздри.
Его профиль в желтом свете настольной лампы был хорошо виден на фоне
черного окна. Нос с горбинкой, темно-русые волосы непослушными завитками
щекочут шею над воротником рубашки, нижняя губа закушена, как у увлеченного
чем-то ребенка…
Этот профиль, такой привычный, такой родной, зафиксированный и
прорисованный в мелочах, — выточен был ножичком памяти нежно и благоговейно.
Надя день за днем осторожно снимала тонкую стружку поверхностных ощущений, так
чтобы в совершенстве проявились все Сашкины особенности, мелочи и тонкости.
Например, вот этот поворот головы — чуть набок, словно Сашка всегда
прислушивается к чему-то тому, что слышит только он один… Или этот быстрый
внимательный взгляд, почти незаметный, но оставляющий после себя странное
чувство, будто тебя уличили в чем-то, может быть, в глупости или безразличии, —
но сразу за ним всегда улыбка, которая, казалось, готова была оправдать и
простить не только глупость, но и все остальные человеческие грехи.
«Я видел…»
«Скажу, — думала Надя, положив тяжелую, будто свинцовую, голову на
сцепленные руки. Белая матовая заколка раскрылась, и волосы рассыпались,
заструились по плечам, по рукам, по столу, и те, что не попали в свет лампы,
отливали темным, глубоким, почти черным цветом галочьих перьев. — Скажу».
— Я же видел, что Лика молчит о чем-то… Вся вдруг зажатая стала, не
прикоснись к ней. Мне надо было догадаться! Почему, Надя, почему она мне сразу
не сказала? А теперь уже поздно, конечно… Слишком большой срок. Теперь черт знает
что! А я не готов, Надя. Никогда не был готов к такому.
Сашка сунул очередной окурок в переполненную пепельницу, грустно
вздохнул:
— Может быть, это и весело при других обстоятельствах. Может, и забавно.
Но сейчас я просто не смогу нас содержать. У нас даже жилья своего нет! Живем —
снимаем, но хозяин — барин, захочет и прогонит нас к хренам собачьим… Эта
квартира слишком маленькая. Мы с Ликой и так
постоянно сталкиваемся нос к носу, мне не хватает личного пространства.
Он задумчиво отколупнул кусочек краски с подоконника и рассеянно сунул
его в карман брюк:
— Я еще не могу продать столько, чтобы все у нас было, как ей надо, как
ей хочется. Да и не привык я думать о жизни с позиции того, кто что-то кому-то
должен. Но я люблю ее, Надя. Лика мое вдохновение. Ты же знаешь, что это такое,
насколько это важно, ты должна понять…
«Скажу», — думала Надя, почти не слушая его.
Сашка съехал на банальности, и это было на него не похоже.
Шаблонность в любом виде никак не вязалась с Сашкиным образом в Надиной
голове. Но поскольку данная проблема была уже столько раз пережевана в его уме
и выплюнута столькими оригинальными выражениями в пространство и на холст, что
теперь только и осталось, что говорить банальности. А это, как давно заметила
Надя, может означать только одно: жизнь тебя вконец приперла к стенке.
Банальности — соль опыта, драгоценные бусы народной мудрости… И Сашка
плевался этими солеными бусинами, как чем-то ядовитым. Держать в себе это он
никак не мог.
Близился рассвет, и небо светлело, окрашиваясь у линии горизонта
бледно-розовым. Еще минут пятнадцать — и станет совсем светло. Небо начнет
голубеть, равномерно наливаясь этой первозданной голубизной. Голубизной и
солнечным светом.
«Хотя нет, — думала лениво Надя, уже почти сквозь сон, ловя боковым
зрением Сашкины движения, которые превратились из привычно резких в плавные и
слегка размытые, как будто кто-то расфокусировал пространство и все теперь
стало возможно… — Не скажу, он и так это знает».
Сашка, конечно, знал. Но об этом сейчас не думал.
Он думал о будущем, пытаясь перестать смотреть на него через призму своих
страхов. Тем более что в прошлом такого опыта у Сашки не было. То, что он
будущий отец, пугало и завораживало одновременно, потому что было в этом что-то
мистическое.
То, что он, Сашка, продолжится в чем-то, оставит свой неповторимый след,
— он и так никогда не сомневался. Но что это будет не нечто прекрасное и
гениальное, а обыкновенный, настоящий ребенок… Этого Сашка как-то не
предусмотрел. Не желал этого понимать. Отказывался. И теперь старался изо всех
сил не затосковать.
Лику мучил токсикоз. И это тоже было ново, дико и непонятно. Сашка знал,
что надо проявить терпение, но постоянно заботиться о ком-то было так
непривычно… В конце концов Сашке начало казаться, что она издевается над ним.
«Точно издевается!» — думал Сашка, когда Лику внезапно затошнило и она
выбежала из-за праздничного стола, где они собрались сегодня на Надин день
рождения.
Лика больше не была ему нежной любовницей, к которой он так привязался.
Этим потрясающим инструментом для создания творческого настроя, который однажды
так идеально вписался в его жизнь. Почти четыре месяца назад Лика стала
превращаться в нечто более важное, чем Сашка и все его творчество. Лика
превращалась в мать. И это было так по-настоящему важно, что хотелось просто
взять и убежать… И Сашка не знал, как с этим справиться, потому что привык все
делать хорошо. Идеально. Достичь в каждом деле того совершенства, которое только
можно вообразить. И сейчас Сашка искренне хотел найти в себе то самое, что
делает людей достойными отцами. Но внутренне понимал — это у него пока никак не
получается.
Весь последний месяц, с тех пор как Сашка узнал, что скоро станет отцом,
он не знал, куда себя деть. Работа валилась из рук. «Тоска, — каждый раз ловил
себя на грустных мыслях Сашка, когда встречал на улице родителей с детьми, —
какая, должно быть, тоска смотреть, как растут твои дети. Ведь получается, что
ты видишь каждый день признаки своей старости».
«Чем старше ребенок, тем ты старее, — размышлял Сашка, осторожно
накладывая мазки на последнюю, еще не законченную картину, — и если он молодой,
полный желаний, творчества, то себя лучше с ним не сравнивать… Ты уже никогда
не догонишь его»…
И даже сейчас, на празднике, он предпочел быть на кухне, маяться у окна и
жаловаться на судьбу в поисках наиболее художественного оправдания своего
раздражения, чем быть рядом с женой.
«Детский живой ум, — Сашка закурил следующую сигарету, — его ум будет
воспринимать все в сотни раз быстрее, чем мой».
Сашка уже жгуче ревновал своего еще не родившегося ребенка к самой жизни.
Ревновал его к месту под солнцем. А в том, что ребенок будет гениален и его
самого переплюнет далеко и многократно, — Сашка ни капли не сомневался. Ведь
это же его, Сашкин, ребенок!
Неожиданная радостная гордость смешалась с сожалением и с начавшейся
тоской, оставив в душе такой невообразимый коктейль, что Сашка (который уже
почти совсем протрезвел) теперь снова опьянился
одними только мыслями, этой минутой, ласковым рассветом и внезапным осознанием
того, что он существует и может сам зародить в ком-то новую жизнь…
«Ну а она, — Сашка с неподдельной нежностью посмотрел на Надю, которая,
кажется, уснула за столом, уронив голову на руки, — голубка моя… Ну, что-то
точно должно оставаться неизменным».
Он знал наверняка, что за те четыре года, пока они не виделись, и за те
четыре года, пока они «дружат семьями», ничего, ровным счетом ничего не
изменилось. Сашке казалось, что Надина любовь к нему была всегда. Она как
данность, как снег или дождь. Просто есть. Имманентное свойство ее души. Ее
красивого, по-детски восприимчивого, наивного ума. Сашка привык к этой слегка
бестолковой любви и не смог бы уже без нее обойтись, как не смог бы обойтись
без сигарет или новых кистей раз в квартал.
Сашка молча курил. Надя спала. Но диалог словно бы продолжался.
Наде снилось, что Сашка открывает свою долгожданную выставку и она ему
помогает. Но тут почему-то внезапно гаснет свет. Надя пугается, шарахается из
стороны в сторону, натыкается на вещи. Ничего невозможно понять.
Но скоро все меняется. Уже светло, выставки больше нет, а есть школьный
кабинет, доска плохо вытерта, вся в белых разводах. В классе тепло, уютно и
пахнет пылью. «Надо бы помыть тряпку», — думает Надя. Потом она подходит к окну
и видит, как в свете фонаря густо валит снег, а под снегом стоит Марат и
смотрит вверх, задрав голову…
Марат стоял на пороге кухни, прислонившись к дверному проему, и наблюдал,
как Сашка гладит Надю по голове, легонько перебирая волосы. «Надь, Надя,
проснись, Надь».
Она подняла голову. «И, наверное, улыбнулась ему», — подумал Марат с
тихой грустью, в которой уже давно не было явной злости или ревности. Все почти
перегорело за столько лет. Он, как и Сашка, как и сама Надя, не знал, что
делать с этой любовью, никому не нужной, но неизбежной, как зима, например. А
временами казавшейся даже обыденной, неприятной мелочью, как отключение горячей
воды в середине лета.
Марат привык к мысли, что уже не увидит Надю влюбленной в него самого.
Эта мысль, впрочем, почти никогда и не волновала Марата. Просто он, в силу
своего характера и здорового цинизма, старался принимать жизнь как есть и знать
о положении вещей, которые напрямую его касаются, как можно больше. Держать все
под контролем. А Надя и ее чувства нуждались в контроле. В этом никто не
сомневался, даже сама Надя.
Надя обернулась, дернулась из-под Сашиной руки, и он наконец тоже отвел
взгляд от Надиного лица и, увидев Марата, быстро спрятал руку за спину. «О, господи!
— подумал Марат. — Как дети, честное слово!»
— Надя, ты устала, пойдем, я тебя положу спать.
Марат обнял Надю за плечи и повел из кухни в комнату.
А в комнате еще стоял накрытый стол. Неубранный, разбросанный. Початая
бутылка вина опасно накренилась на салатницу, грозясь оставить на скатерти алое
пятно.
— Марат, куда все делись? — спросила Надя растерянно. — Мы же только
покурить вышли… Что за ерунда? Слушай, ты Лику положил на нашу кровать? Ей надо
поудобней… А мы тут, на диване. Где Любка?
— Лика уехала домой, — Марат присел на диван возле стола и усадил
маленькую худую Надю к себе на колени.
— Как это уехала? — озадачился и возмутился Сашка. — Давно?
— Да нет, минут, может, двадцать назад. Я вызвал ей такси и проводил до
машины, — Марат красноречиво пожал плечами, мол, это все не мое дело.
— Ладно, — озадаченно протянул Сашка. — Мы вышли покурить, а такое
чувство, что на другую планету слетали…
«Да и черт с ней», — зло подумал он про себя, но беспокойство маленьким
суетливым зверьком поднялось откуда-то из живота и уткнулось острой мордочкой
прямо в сердце.
— Я тогда тоже пойду, — сказал он, почувствовав себя сразу одиноким и
потерянным.
Ощущение предательства всегда накрывало Сашку с головой, когда Лика
обижалась на него то за одно, то за другое… А он и предположить не мог, в чем
же причина. И тогда долго и тоскливо тянулись дни, пока Лика с ним не
разговаривала совсем или разговаривала только по делу, стиснув зубы.
«А теперь, — подумал с отчаяньем Сашка, — теперь я ей совсем не нужен! У
нее есть этот мелкий, который спит внутри ее живота. Обосновался в тепле ее
тела…» Все это проносилось обрывками мыслей в Сашкиной голове, пока он
спускался с лестницы, пока выходил в уже разгоревшееся солнцем летнее ясное
утро.
Сашка решил прогуляться, проветриться и подумать. Может, не до самого
дома. Ну, хотя бы несколько кварталов. По пути он наткнулся на маленькое кафе,
работающее до последнего клиента, который как раз тут имелся и к шести утра еще
не ушел. И Сашка, всегда умевший разговориться с первым встречным и расположить
к себе практически любого человека, — составил ему компанию (хотя бы еще на
полчаса отвлечься). Официантка почти заплакала, принимая заказ еще на два пива.
II
Не было в Надиной жизни ничего такого, чем можно было бы с легкостью
пожертвовать. Все было ей дорого. Начиная от маленьких безделушек, заколок,
бусинок, березы за окном — заканчивая собственным ребенком. Но в глубине души
больше всего Надя ценила свою подругу Любу.
Люба мыла посуду на кухне. Из ноутбука на столе лился хрипловатый
сладковатый, слегка мяукающий голос Наговицына. Заставить Любку перестать
слушать шансон не могло ничто на свете, даже Марат в конце концов сдался и
махнул рукой.
Люба, с закатанными рукавами, в фартуке, расшитом затейливыми красными петухами,
легонько покачивая бедрами в такт музыке, стояла у раковины, — и чистые тарелки
так и взлетали вверх из-под ее рук, аккуратными рядами вставая на свое место в
сушилке.
— Любка, ты неисправима, ну оставь до утра! Не прокиснет!
Надя закурила, и в голове прояснилось, как всегда случается после
бессонной ночи. Ненадолго организм словно собирает последние силы, ясность ума
— и бросается в последний бой.
— А ты чего не спишь? — обернулась Люба. — Иди давай, дрыхни. Я тут все
уберу.
— Да не хочу я спать. У меня праздник!
— Да никто же не спорит, — Люба вздохнула, отерла полные белые руки о
подол фартука и села напротив Нади. Закурила тоже. — Ну, чего там Сашка,
трясется весь, небось? — спросила Люба с любопытством и даже убавила музыку,
так что Наговицын перешел на еле слышный, невнятный шепот.
— Не, — уверенно сказала Надя. — Сашка никогда не трясется. Все у него
нормально.
— Ну-ну, про «все нормально» по часу на кухнях не говорят, — со знанием
дела заметила Люба. — Засиделся так, что и жену прохлопал, — усмехнулась она.
— Да ничего он не прохлопал, — с досадой резко бросила Надя.
Она устало наблюдала, как внутри нее привычно просыпаются все мыслимые и
немыслимые аргументы, которыми можно было бы оправдать и защитить Сашку при
любом, даже самом справедливом Любином обвинении. «Самое интересное, — в такие
моменты думала Надя, — что Сашка и не нуждается в моей защите…»
Люба Сашку откровенно недолюбливала.
Относясь ко всем, как мать к детям или, скорее, как наседка к цыплятам,
она по понятным причинам Сашку всегда выделяла. Ревниво оберегала Надю от всех
душевных потрясений, связанных с их общением. Что, впрочем, почти никогда ей не
удавалась. Но она все равно продолжала трудиться без устали на этой непростой
ниве дружбы, пытаясь день за днем наставить Надю на путь истинный.
Вот и сейчас она затянула свою любимую песню.
— Надежда ты моя! — горестно начала Люба. — Ну сама подумай: лучше вам и
не общаться вовсе. Он, сука, тебя взбаламутит, а потом домой идет, на сладкие жинкины харчи. А ты думаешь, Марат ничего не замечает? Не
видит, как ты к Сашке относишься, как на него смотришь? Все он видит прекрасно!
Не дурак. В нем дурости только на то хватает, чтоб тебя, как ребенка, баловать
и позволять все. Вот что это такое сегодня было? Уединились они на кухне!
Бросили нас за столом на целый час!
Люба нервно барабанила по столу пальцами.
— Марат, конечно, сделал вид, что ничего необычного не происходит.
Развлекал Лику, как мог. Но та аж взбеленилась, в ее положении вообще нельзя,
между прочим… Но она ж гордая. Ни за что не пошла бы звать его…
— Сашка не сука, — помотала головой Надя, как обычно в подобных случаях,
почти упуская из внимания всю остальную наставительную часть… Хотя прекрасно
понимала, что в этот раз они с Сашкой точно перегнули. Ситуация была неприятная,
как ни смотри…
— Ну и ладно, — примирительно сказала отходчивая Люба, — не сука так не
сука. Мне что, жалко, что ли… Выпьем?
— Выпьем.
Люба достала из холодильника два пива. Ухнула запотевшее стекло на стол,
смачно открыла, так чтоб с «дымком».
Надя, развеселившись оттого, что неприятный разговор с подругой так
быстро миновал, вывернула громкость на колонках почти до конца. Наговицын
взревел, как внезапно отпущенный на волю. Из комнаты послышался вопль Марата:
«Надька, а ну убавь сейчас же!»
— С днем рожденья, Надька, — подняла свою бутылку Люба.
— Погуляем, Любка, — стукнулись громко и весело бутылки.
И уже хором, смеясь, привычное вико-цыгановское:
— Погуляем, ты моя сизая голубка!
III
У Любы никогда не было мечты. С самого раннего детства. Она хотела
чего-то, потом целеустремленно к этому шла и всегда своего добивалась. Начиная
с детских игрушек, заканчивая квартирой, хорошей работой, машиной. Потом Люба
узнала, что это называется не мечтами, а планами. А мечты у нее не было… Вот,
например, хотела закончить школу с золотой медалью — закончила. И не потому,
что очень надо было, а просто «почему бы и нет?». Правда, учителю по
физкультуре пришлось принести шоколадку и бутылку коньяка… «Но это уже так,
ерунда, — думала Любка, — мелочи жизни, перипетии судьбы…»
Хотела поступить и выучиться — так сразу и въехала на всех парах в эту
благостную студенческую среду. Студенты были бухгалтерами и менеджерами. Люба
хотела стать бухгалтером.
«Чем не мечта?» — говорила она тогда шестнадцатилетней Надьке. Но беспутная
Надька только смеялась, отмахиваясь: то назовет ее «своей мещаночкой», а то
начнет напевать Любе на ухо в автобусе, тихонько, но чтобы все слышали:
«бухгалтер, милый мой бухгалтер…» И все время давала Любе какие-нибудь забавные
прозвища. Но Люба никогда не обижалась. Надя стала ее первым воспитанником.
Первым человеком, таким не похожим на ее привычное окружение, таким, о котором
надо было неустанно заботиться. А все потому, что Надя сама о себе позаботиться
ну никак не могла.
Люба следила, чтобы у Нади всегда была еда, выпивка и сигареты. И вообще
все самое необходимое. Люба даже и не думала о том, насколько «не здорово» это
выглядит со стороны, когда покупала Наде прокладки каждый месяц, зубную щетку
раз в три месяца и водила ее в парикмахерскую раз в полгода. Упертая, всегда
уверенная в своей правоте Люба вела Надю к счастью семимильными шагами. И
казалось, что даже тяжелая артиллерия не сможет ее остановить.
Правда, со временем (годам к двадцати) Люба поумнела и лимит на выпивку
сильно урезала (все остальное осталось почти без изменений). Надя, впрочем,
беспрекословно подчинилась, но вряд ли внемля здравому рассудку, скорее просто
по привычке во всем слушаться подругу. Во всем, что касалось материальной
стороны жизни.
В тринадцать лет Надя осталась без родителей, на попечении сестры. А к
шестнадцати уже жила одна (сестра уехала куда-то на заработки, оставив на Надю
квартиру, а Надю оставив на Любу).
Пряная, как августовский вечер, пропахший пижмой и полынью, юность
летела, и Надя была свободна. Свободна как степной ветер.
И в Надиной крохотной квартире на девятом этаже всегда было шумно и
весело. С утра и до следующего утра сидела какая-нибудь компания. Люди
приходили и уходили. Люба не могла запомнить их всех, и со временем ей начало
казаться, что это одни и те же господа-товарищи, поселились тут и живут… Не без
Любиных, между прочим, материальных вложений. Бренчат на гитарах, читают стихи,
рисуют и бесконечно чем-то заняты. Сложно было представить, что всей этой
энергии хватит на целую жизнь.
Однажды Люба очень хорошо представила себе старую, поседевшую Надю в этой
квартире, с этими людьми… От такой картинки Любе поплохело, и она потихоньку,
незаметно для Нади, выселила всех. Всех до одного великих поэтов, музыкантов и
художников… У них, конечно, были мечты. Так много, что хватило бы на целую
планету, но мечтами сыт не будешь. А у Любы был четкий план насчет Надиного
благоденствия (раз уж у самой Нади его не было, так не все ли равно, кто этим
займется, — тогда пусть уж Люба, а не кто-нибудь другой).
Как бы то ни было, но притон в Надином доме в Любины планы не входил.
Тем более что Надя постоянно в кого-то влюблялась и вечно страдала:
сначала от неразделенной любви, потом от разделенной… Нормально, по-человечески
влюбиться Надя не могла и не умела.
Маленькая, хрупкая, с тонкими ногами и еще более тонкими руками, с
длинными тёмными волосами, волнистыми и часто спутанными, со светло-зелеными
глазами — Надя отличалась от полненькой, ладно сбитой, слегка бабообразной Любы, как ласточка от курицы. Но никогда и
никому Надя не позволяла смеяться над подругой, хотя, бывало, и подшучивала
сама. Но в компании всегда защищала ее, даже как-то неистово, яро. Защищала
Любино право существовать, несмотря на то, что она бухгалтер без мечты и живет
«по понятиям»…
И хотя Надина жизнь была полна лишений, это нисколько не заставило ее
повзрослеть. Видимо, потому что почти всегда рядом была Люба. Люба, которая в
пятнадцать уже работала по вечерам продавцом в магазине, а после окончания
колледжа пошла по служебной лестнице вверх уверенной и тяжеловесной поступью.
Люба, которая потихоньку, тайком от своей семьи, почти полностью содержала
подругу…
Надина сестра тоже кое-что высылала, и в целом при небольших запросах
вполне хватало.
А Наде было непросто найти постоянную работу, при ее представлениях о
мире и о своем месте в нем. Иногда она устраивалась куда-нибудь на месяц или на
два. Подрабатывала официанткой или продавцом в цветочном киоске. Но потом
неизменно увольнялась с чувством выполненного долга, зная, что теперь можно еще
пару месяцев валяться в постели до обеда, писать дневники, стихи и не думать о
хлебе насущном…
Может быть, Надя до конца и не осознавала, как много для нее делает
подруга, но Любе и не нужно было признания и благодарности. Ей хватало того,
что Надя любит ее. Любит по-настоящему и доверяет ей, как никому другому.
И про Сашкино появление Люба тоже услышала сразу же, самой первой, и
сначала не почувствовала никакой угрозы, никакой такой беды. Для перманентно
влюбленной Нади это был уже не первый и, вероятно, даже не десятый самый
единственный, самый настоящий мужчина в ее жизни. Кто же мог предположить, что
на этот раз именно так и будет? Кто мог знать, что Надя теперь навсегда станет
слегка безумной, как будто вынула свой ум или душу и отдала Сашке на
рассмотрение, на хранение и на использование по своему усмотрению?
Ну, может быть, как втайне надеялась Люба, кое-что осталось в Надиной
душе и для нее…
И потекли моря и реки слез на крепкое Любино плечо…
Влюбленность, часто глупая и наивная, иногда смешная, — в девятнадцать
лет кажется самым серьезным, что может произойти. Самым настоящим, ценным и
подлинным.
И радость от встреч с Сашей, перемешанная с тоской расставания и ожидания
новой встречи, выливались в какой-то единый бурный поток из стихов и желаний…
Любка очень ревностно относилась к Надиному творчеству. Ну, прямо как к
своему собственному, если бы у нее таковое имелось. По Любиному скромному
мнению, Надя и ее стихи, — лучшее, что могло бы случиться с Сашкой. Он,
разумеется, такого счастья не заслуживал. Ну, да чего уж там…
Не имея своих собственных сердечных привязанностей, чужую любовь Люба
воспринимала как свою и переживала ее вместе с Надей.
Вот только Сашка, хоть убей, не желал соответствовать Любиным ожиданиям.
И вовсе не собирался играть отведенную ему роль. Надя была избалована мужским
вниманием, и казалось, так будет всегда. А здесь нашла коса на камень. И Люба
наблюдала, как пляшут искры между этими двумя.
Честно говоря, Люба вообще не понимала, как можно Надю отвергнуть.
В тот период Люба чувствовала себя очень нужной, просто необходимой. Это
была ее стезя. Она почти постоянно была рядом с Надей. Успокаивала, утешала. И
даже к Сашке ходила ругаться, просила, чтобы оставил тогда Надю в покое, если
не хочет быть с ней. Чтобы не напоминал о себе, уехал, в конце концов… А тот
только пожимал плечами, смотрел Любе в глаза, протягивал сигарету и рассказывал
ей о том, как он это видит. И все у него выходило и складно, и ладно. И Люба
неизменно подпадала под его очарование. Они стояли вместе, курили, смотрели с
пятого этажа вниз, и Любе казалось, что его она понимает тоже.
Но потом она видела подругу, ее состояние. И все начиналось сначала…
Летели месяцы. Мука стала почти привычной.
И Надя день ото дня становилась все тише и как будто тоньше. Любе
казалось, что скоро подруга начнет просвечивать, как оконная занавеска…
Как-то Люба, у которой уже давно были свои ключи от квартиры подруги,
застала Надю стоящей на подоконнике. Та выставила одну ногу на карниз и,
держась только левой рукой за соседнюю раму, наклонилась вперед, почти
полностью высунувшись из окна. День был солнечный. Надину юбку ветром трепало о
тонкие ноги. Волосы, распущенные, как обычно, упали ей на лицо, когда Надя
резко обернулась на Любин крик…
Потом Надя отпаивала Любу валерьянкой, за которой сама и сбегала в
ближайшую аптеку.
Потом Люба ревела беспомощно и страшно, потому что Надя ни до этого, ни
после не видела подругу в слезах…
Потом они пили, и Надя смеялась: «Дура, Любка, а если я окна полезу мыть,
ты тоже заревешь? Глупая…» — «Я сама помою», — цедила Люба сквозь зубы,
чувствуя, как отпускает по чуть-чуть тревога, отпускает взметнувшееся куда-то к
горлу сердце…
Потом, уже ночью, курили на балконе, сидя на полу и прижавшись друг к
другу: «Ты бы ведь не прыгнула, правда?» — осторожно, совсем тихо спросила
Люба. Надя тогда очень долго молчала, слишком долго для такого простого
вопроса. «Нет, конечно», — наконец сказала она.
На следующий день Люба (конечно, втайне от Нади) снова пошла к Сашке. «На
поклон» — так она называла про себя эти хождения, начиная уже ненавидеть свою
роль, но не имея возможности от нее отказаться (просто потому, что больше
некому)… «В этот раз, — думала Люба, — если он не согласится, я сама его из
окна выкину. Сколько можно? Два года этого дерьма, и только все хуже
становится, если все это не прекратить, Надька рехнется…». Но, к Любиному
удивлению, на этот раз Сашка отнесся совершенно серьезно к каждому ее слову. Он
сказал: «Хорошо». Он даже сказал ей: «Спасибо. Я рад, что у Нади есть ты».
И исчез.
Не звонил, не писал.
Надя ходила к нему (конечно, тайком от Любы) на квартиру. Первый раз ей
не открыли. Второй раз какой-то лысый мужик в трениках сказал заплаканной Наде,
что никаких Александров он знать не знает и таких тут точно не живет…
В тот период Надя обычно механически проживала день, с трудом дотягивая
до вечера, чтобы иметь возможность наконец-то лечь, уткнуться лицом в подушку и
вспоминать…
Они переспали всего один раз.
Кончилась зима, было уже тепло, но от Сашкиных волос все равно пахло
морозом и снегом, когда он пришел. У Нади тогда никого не оказалось, что было
редкостью, но все-таки случалось. Даже Люба почему-то не пришла в тот вечер, и
они остались только вдвоем.
Сашка никогда не говорил, что любит ее. Не сказал и в тот раз. Он говорил
о живописи. И выставил в ряд на столе баночки с гуашью. «Смотри, — сказал он, —
вот это синий». Зачерпнул пальцем гуашь и раскрасил Наде губы. «Тшшш, молчи, — шутливо пригрозил Саша, — прекрати
улыбаться, ты же серьезное произведение искусства. Вот увидишь…» Он стянул с
нее водолазку через верх, расстегнул и спустил вниз юбку. «Вот это красный», —
и на шее появились два густых пятна. «Вот желтый», — сказал Саша, открывая
следующую баночку и обводя пальцем окружности сосков. «Вот зеленый», — и две
четкие линии легли прямо под ребрами, повторяя их изгиб. «А вот здесь снова
синий», — пробормотал Сашка, срывающимся на бессвязный хрип шепотом, запуская
руку Наде между ног…
Про ад, который творился в ее душе после, Надя не любила вспоминать.
Когда она засыпала, ада уже не было. Был только весенний теплый, густой, как
кофейная гуща, вечер. Была ароматная ночь. И двенадцать баночек гуаши. От охры
до рубина.
IV
А потом, год спустя после того, как Сашка исчез, когда Наде исполнилось
двадцать два года, в ее жизни появился Марат. На пять лет старше Нади,
состоявшийся, уверенный во всем. И Любе стало гораздо спокойней. Пост сдал —
пост принял. Все вышло как-то само собой. Марат почти сразу перевез Надю к
себе, посадил в гостиной на диване и зажил с ней долго и счастливо…
Марат взял Надю, как красивую куклу в магазине. Купил ее квартирой,
машиной, стабильностью и надежностью. А заботиться стал о ней совсем не как о
кукле. О собственных детях не всегда так заботятся.
И Люба локтем перекрестилась, решила, что все — кончилась Сашкина эра
(будь она неладна) — началась эра Марата…
Да и сама Надя изменилась, словно повзрослела, будто спала пелена с глаз.
Она с присущим ей энтузиазмом (который раньше никогда не касался материальной
стороны) взялась за обустройство своей новой жизни. Удивляя и радуя всех вокруг
своей деловитостью и невиданной до сих пор предприимчивостью, Надя выбирала
диван и подушки, шторы и рюмки, стол и какими будут обои в детской… Через два
года после свадьбы она родила девочку.
Надя была образцовой женой: все время беременности, после родов и пока
выкармливала ребенка грудью — постоянно была дома. Сделала этот дом по образу
своему и подобию. В каждую вещь вложила часть своего мироощущения. В ней
появилась особая плавность, удивительная легкость. Легкость тумана, когда тот
уже тает и растворяется в первых лучах солнца, восходящего над росистым
лугом…
Материнство дало Наде очень много. Положило последний кусочек пазла в ее беспокойную натуру. Сделало ее по-настоящему
цельной, не изменив истинной сущности.
Надя больше не писала стихов, но это обстоятельство, казалось, сохраняло
в ней радость и полноту чувств. Она больше не выглядела опустошенной.
Люба нарадоваться не могла.
…А потом пришел Сашка. Просто пришел и позвонил в дверь. Марат открыл, а
Саша ему: «Здравствуйте, а Надя здесь живет? Мне этот адрес дала ее сестра…»
А ведь они четыре года не виделись! И Люба с отчаяньем наблюдала, как в
Наде снова проступают черты девятнадцатилетней измученной, иссушенной любовью
девочки-подростка, разрушая, сметая и расшатывая все то, что успело сложиться
за годы жизни с Маратом.
И сейчас за столом, в залитой светом кухне, когда новый день уже
разошелся вовсю и ступил из окна на пол, скользнув по Надиным волосам,
промчался в спальню, потрепал спящего Марата по щеке… Здесь и сейчас Люба,
задумчиво листая в памяти прошлое, понимала, глядя на улыбающуюся ей Надю, что
та совсем не изменилась в свои двадцать девять. Совсем не изменилась…
V
На следующее утро родители Марата привезли домой Cару.
Сара — это забавное, всеми обожаемое существо, человеческий детеныш пяти
лет. Худющая, с кудрявой головой, которой она любит качать в такт тому, что
напевает, а напевает она что-нибудь постоянно. И Наде иногда кажется, что Сара
даже во сне иногда тихонько мурлыкает про себя, не
выпуская звук наружу, но об этом говорит то ее хитро приподнятая бровь, то
рука, поглаживающая живот.
Имя выбирал Марат. Надя хотела назвать девочку Любой, но Марат, обычно
потакавший жене во всем, на этот раз просто вскипел. Уперся — и ни в какую.
— Мало того что эта курица у нас ошивается целыми днями, — кричал Марат,
— так я еще и дочь должен назвать в ее честь? Это с какой такой стати?!
— Ой-ой! — картинно закатывала глаза Надя. — Ну давай назовем ее в честь
твоей мамы Энгельсиной, чтобы в школе проходу не
давали: «Энгельсина, как осина». Это во-первых! А
во-вторых: еще раз Любку курицей назовешь, я от тебя к ней уйду жить!
— Ну да, ушла, так она тебя и ждет!
— Вот и ждет, — уверенно заявила Надя. — Любка обо мне умеет заботиться
не хуже, чем ты.
И в этом Надя была совершенно права.
Спор мог бы продолжаться еще долго, но Марат сказал: «Будет Сара», и это
устроило обоих.
Если его спрашивали: «Почему именно Сара?» — Марат говорил:
— Да мы и так как в колхозе живем, «Надька» да «Любка», а Сару не
уменьшишь, не обзовешь, не склонишь к такому панибратству.
Ясное дело, самого Марата ни разу в жизни никому не приходило в голову
назвать Мараткой.
Сара Маратовна была очень самостоятельным ребенком, почти независимым (ну
разве что не могла дотянуться с табурета до дверцы верхнего шкафа — тогда
приходилось звать на помощь), и очень любила отца. Надя иногда ревновала дочь.
Но в глубине души признавала, что это вполне справедливо.
Для Марата же Сара стала всем. Он любил дочь искренне на всех этапах ее
детской жизни, начиная от смены подгузников, купания и первой стрижки ногтей,
заканчивая утренниками в детском саду, строительством снежных горок и
разговорами «по душам» с воспитателями детского сада. Марат был в курсе всего,
что творится с его дочерью. Насморк или ее мысли по поводу выходки Лунтика в последней серии первого сезона — все было ужасно
важно.
А Надя…
Пока Марат на работе, Надя могла закрыться в комнате на полдня и писать
стихи, или дневники, или «все-что-угодно-лишь-бы-писать» (с тех пор как Сашка
вновь появился в ее жизни, это занятие снова поглотило Надю целиком). А Сара
тем временем сидела голодная и скучная, пересматривая на дисках в десятый раз
один и тот же мультик…
Сара, впрочем, матери сочувствовала, поддерживала и принимала за равную
себе. Не раз Надя слышала от дочери что-нибудь вроде: «Я когда вырасту, куплю
себе такую-то машину, а ты? А когда ты вырастешь, кем ты станешь?» И прочее, и
прочее…
Наде ничего не оставалось делать, как принять ситуацию уже в таком
сложенном виде (а как это произошло, было не очень понятно) и уже не пытаться
переделать семью, себя или (Боже упаси!) постараться каким-то недостижимым,
волшебным образом обрести авторитет и характер взрослой женщины, матери, жены,
хозяйки…
Часто Марат, приходя домой с работы, видел на своей кухне двух женщин.
Одну большую, одну совсем маленькую. Обе они сидели на кухне — одна за книжкой,
другая за куклой — и ждали, пока он придет и накормит их ужином, который вчера
приготовила подруга семейства…
VI
— Сара, — наставляла Надя дочь, как будто та нуждалась в наставлениях
подобного рода. — Сара, сегодня к нам придут гости. Придет тетя Лика. Ты ее
должна помнить. У тети Лики скоро будет ребеночек. И мы хотим отдать ей твои
детские вещи. Те, из которых ты уже давным-давно выросла. Будь зайкой,
договорились?
— Да-да, конечно, — сказала Сара скучным голосом, подозревая, что, если
вечером родители будут заняты посиделками с тетей Ликой,
ей не удастся поиграть с отцом.
— А еще, — продолжала Надя, пытаясь собрать непослушные спутанные
кудряшки в два аккуратных хвостика, — еще вместе с ней придет ее муж дядя Саша.
Его ты точно помнишь, он часто у нас бывает.
— А, это хорошо! — Сара заметно повеселела.
Дядя Саша всегда что-нибудь ей приносил, то забавных тряпичных кукол, то леденцы,
то пистолет…
В шесть вечера пришел Марат с работы.
В семь в дверь позвонили. Надя, у которой начиная с пяти все валилось из
рук, метнулась к двери, мельком заглядывая в зеркало (она всегда так ждала его,
как будто не видела много лет), открыла.
На пороге стояла Лика. Одна.
— Привет, — сказала радостно Надя, — проходи… А Саша? — добавила она,
пропуская Лику в полутемный длинный коридор, завешанный пальто и куртками.
— Саша сказал, что ему некогда. Не знаю, вроде сидит работает… Может
быть, у него вдохновение?
Лика усмехнулась. Остановилась у зеркала поправить прическу. Голос у нее
был низкий, бархатистый, похожий на переспелую сливу.
«У Саши даже картина такая была, написанная в теплых сиреневых тонах, —
вспомнила Надя, — называлась “Голоса Л.”».
Вдруг стало пусто, тошно, почти невыносимо. Как будто невидимый кукловод
отпустил серебристые веревочки, за которые держал Надю все это время. Плечи
поникли, голова опустилась, чуть ли не шаркая ногами, Надя повела гостью в
комнату.
В комнате уже было накрыто на чай. На журнальном столике стояли чайник,
сахарница и четыре кружки. Надя подошла, забрала одну чашку (его любимую),
сунула обратно в шкаф. Теперь все казалось ей серым и слегка раздражало.
Сара выбежала из своей комнаты здороваться и протянула руки, чтобы обнять
тетю, она так привыкла. Все бабушкины знакомые любили обнимать бедное дитя, «у
которой мать черт-те что». Но Лика не стала ее обнимать, взяла за вытянутые
руки (так, что на пару секунд они образовали мини-хоровод), встряхнула детские
ладошки, здороваясь, потом выудила из сумки шоколадный батончик и сунула Саре:
«Привет, красавица, кажется, ты растешь так же быстро, как я. Только ты в
высоту, а я в ширину».
Сара пытливо скользнула по тетиному животу взглядом и, неудовлетворенная
результатом, поплелась обратно в свою комнату. Живот Лики совсем не казался
большим. Четыре месяца срока. Удачно подобранная рубашка скрадывала
естественную округлость, только намекала на нее, делая Лику невероятно
женственной и привлекательной. Лика всегда одевалась красиво, со вкусом,
дорого. Так что Надя сразу серела на ее фоне, по крайней мере в собственных
глазах.
Где только Лика умудрялась покупать такие вещи? Ведь, казалось бы, они с
Надей ходили в одни и те же магазины. И не было в этом небольшом городе ни дефицита,
ни секрета… Но почему, почему Лика покупала себе то, на что Надя и не
посмотрела бы? И Лике это несказанно шло!
«Но дело даже не в этом, — иногда в сердцевине бессонной ночи тоскливо
думала Надя, — дело в том, что Лика настоящая, взрослая, молодая, красивая
женщина. А я старая девочка».
Торжественно внеслась на кухню коробка с детскими вещами Сары. Там было
все, начиная от «конверта» для выписки, заканчивая погремушками.
Под женское чириканье над всей этой разноцветной «лялькиной
милостью» Марат включил телевизор и мгновенно об этом пожалел. Как на грех,
пульт выскользнул из руки на пол, из него выпала батарейка, и Марат сначала
лихорадочно пытался вставить ее обратно, потом плюнул, чертыхнулся, встал и
выключил телевизор вручную.
Все эти забавные со стороны манипуляции продолжались буквально минуту, не
больше, но за это время в дружелюбное пространство комнаты успело проникнуть
мнение главы «чего-то там» о ситуации на Украине. И было это так для самой
Украины нелицеприятно, что Марат виновато взглянул на Лику, словно бы нес всю
ответственность за то, что говорится по телевизору…
Лика сделала вид, будто ничего не произошло. «Вот я дурак», — грустно
подумал очень редко упрекающий себя Марат. Лика ему по-настоящему нравилась. Ее
не хотелось обижать.
Лика была украинкой, и сейчас под Донецком был ее брат. Где конкретно под
Донецком, а вернее, с какой стороны Донецка, у Лики спросить не решались. Когда
«свои» и «чужие» одной национальности, говорить об этом становится как-то
неудобно…
Все знали об этом только с Сашкиных слов, знали о том, что Лика плачет по
ночам и при ней лучше не говорить о конфликте вовсе, как будто его совсем не
существует. Может быть, это и казалось немного странным, но, в конце концов,
все переживают горе по-разному. И в компании условились не упоминать «ни о чем
таком» в присутствии Лики. Никто не хотел нервировать беременную женщину.
Политику, впрочем, обсуждать всегда любили, и потому последние несколько
месяцев в некоторых разговорах при Лике повисала внезапная пустота. В такие
моменты Сашка обычно красиво «съезжал» в искусство, Марат в дославянскую
историю. Выглядело это не всегда органично. Зато двое мужчин становились на
пару минут почти сообщниками и перемигивались, отправляя тайные ментальные
послания, мол, ты давай в лес, а я по дрова…
И на этот раз, бросив взгляд на Лику, Марат убедился, что все вроде бы в
порядке… «Ну, правильно, — подумал Марат, — что это я, в самом деле? — Он
улыбнулся про себя, представив, как комично выглядела его схватка с пультом,
потерявшим батарейку. — Она ведь не ребенок, совершенно адекватный взрослый
человек…» Размышления Марата и разговор двух мам прервала Сара. Она
торжественно вышла на середину комнаты, по-солдатски чеканя шаг, встала
напротив Лики и, подняв на себе футболку выше груди, прокричала: «Слава
Украине!» И, пока никто не успел опомниться, она отпустила футболку, резким
жестом задрала юбочку, так что стали видны трусики, и проскандировала еще
громче: «Героям слава!»
Марат вскочил с дивана, закатил дочери подзатыльник, потом, орущую и
ничего не понимающую, утащил ее в детскую, а потом ушел провожать Лику. Надя
пыталась найти хоть какие-нибудь слова для оправдания. Но так ничего и не
сказала…
— Ну почему, почему ты это сделала, несчастный глупый ребенок? —
причитала, всхлипывая от смеха, Надя.
После Ликиного ухода, весьма скомканного и
поспешного, Надю то накрывал истерический смех, то оцепенение. Она боялась, что
Сарина выходка обидит каким-то образом и Сашку. Каким
конкретно — она не могла сказать, но смутно чувствовала, что это может
произойти при определенном стечении обстоятельств.
— Мама! — Сара сидела возле кухонного стола, возвышаясь на высоком барном
стуле, напротив Нади, которая утонула в кресле, созерцая снизу вверх свою
непутевую дочь. — Я же говорю, меня в садике научили. Кто придумал первый — не
знаю! Все теперь так делают! Почему папа так сильно рассердился? — всхлипнула
обиженно Сара.
Отец очень редко на нее злился, и это привело ее в отчаяние:
— Я думала, это всех рассмешит. А то тетя Лика такая серьезная… Вот
нянечка в садике всегда смеется, когда я так делаю…
«О, господи, — думала Надя. — В самом деле, стыд-то какой! Придется идти
в садик разбираться… Чему научили — юбку задирать! Думают, это забавно! А как
идти? Я и двух слов связать не сумею… Впрочем, Марат, наверное, сходит. Он там
всем задаст жару… Но какое же у нее было лицо!» — и Надя начинала снова
тихонько трястись от внутреннего смеха.
VII
— Тетя Люба, а почему ты меня сегодня в садик поведешь? — стонала и
непрерывно требовала ответа Сара, пока надевала сандалии и набивала свой
детский рюкзачок вещами, в садике совершенно необходимыми. Среди них тетя Люба
отметила зеркало, мыльные пузыри, бессменного и на вид туповатого медведя Ерша,
без которого Сара никуда не выходила, — в общем, все как обычно.
— Расскажу по дороге, — пообещала Люба, подгоняя девочку к выходу. —
Быстрей давай, вот-вот опоздаем.
Они вышли на залитый солнцем двор. Стены высотки уходили вертикально
вверх к самому небу. Сара любила выходить из подъезда, низко опустив голову,
вглядываясь в асфальт, а потом резко вскинуть голову и посмотреть, как высоко
улетает в синюю высоту своими стенами дом. Она так и шла с задранной головой,
щурясь на солнце, доверяясь руке, которая ее ведет, до самого конца
многоподъездного дома.
— Сарка, — Люба называла Сару именно так. — А что, правда, что ты тете
Лике загнула про «слава героям»? Расскажи поподробней! А то мать твоя молчит,
как воды в рот набрала. А от папаши, пожалуй, и прилететь может, если спросишь.
Неделя уже прошла, а я подробностей не знаю! Истомилась уже вся!
— Да чего там рассказывать! Ну, сказала, да, — расстроенно подтвердила
Сара. — Я же не знала, что это все наоборот, я думала, все к лучшему. Папа мне
потом сказал, что тетя Лика сильно обиделась на меня и на него, на всех, — она
тяжело, не по-детски вздохнула и погрустнела, вспомнив, как сердился Марат.
— Да ну! — смеясь, потрепала ее за плечо Люба. — Не расстраивайся,
по-моему, классно ты ее поддела эту самую тетю Лику. — Она сморщила нос: — А то
она такая вся из себя…
Люба замолчала, подбирая слово, но подобрать так и не смогла.
Она не любила Лику по нескольким причинам, но все они были смутными и в
конечном счете сводились к тому, что Саша выбрал ее, а не Надю. Хотя если
рассудить трезво (а по-другому Люба и не умела), так она сама была только всеми
руками «за» Марата и всеми руками «против» Сашки (чтоб он совсем провалился). В
общем, неприязнь эта к Лике была замешана не то на обиде за подругу, не то на
чем-то еще, но точно имела место быть.
— Вообще-то, — сказала Люба, помолчав, — эта тетя Лика та еще цаца!
И Сара, кажется, осталась довольна таким объяснением…
— А в садик веду тебя я. Потому что папа ушел на работу к восьми, а мама
поехала помогать дяде Саше готовить зал к выставке ни свет ни заря…
— О, — умно протянула Сара, — это выставка так называется — «Ни свет ни
заря»?
— Нет, — рассмеялась Люба, — нет, глупая, выставка называется… А не
помню! Но как-то красиво было…
VIII
Выставка называлась «My cosy
consciousness: Мое уютное сознание».
И это была даже не совсем выставка.
Сашке предоставили место для выставки в книжном магазине (который
находился в торговом центре), в честь открытия самого магазина. Ему можно было
представить свои картины между стеллажами с фантастикой и эзотерикой.
Несколько холстов стояло в проходах на мольбертах.
Магазин собирался позиционировать себя как нечто
увлекательно-интеллектуально-концептуальное. Такое в этом городе прокатывало
очень редко, хотя прецеденты бывали.
— Все равно это очень хорошо, — рассуждала Надя. — Ты не так уж часто
можешь показать свои картины на таких площадках. Здесь будет все так искусно
смотреться! Картины, вписанные в саму реальность, не мертвым грузом висящие на
выбеленных стенах, а живое, дышащее искусство!
Сашка с удовольствием поспорил бы с термином «дышащее искусство», но
сегодня ему было не до Надькиных, обычно слегка напыщенных и припудренных
метафор…
Сегодня Саша почему-то волновался. Выставка была не первая, давно было
освоено интернет-пространство, и картины иногда, хоть и не часто, но
продавались.
Это была такая особая задумка. Продавать картины очень дорого. Сашка
сказал, когда выставил очередную картину на продажу, что оценивает свое время и
вклад в картину именно в таком денежном эквиваленте. Надя сказала, что это
дешево. Марат сказал, что картину никогда не купят. Люба сказала, что, может,
кто и купит эту хрень, но точно не она… В итоге картину купили, правда, только
через полгода, но зато на эти деньги можно было жить следующие полгода. Итак,
было совершенно непонятно, почему Сашка так волнуется.
Конечно, Надя взялась помогать ему в этот день, и, конечно, он был этому
рад. Да, Лика, пожалуй, сделала бы все быстрее, четче и точно указала бы на все
ошибки при размещении полотен, зная наверняка, как должен падать свет на ту или
иную картину… Но сейчас Сашке была важнее Надина влюбленность, Надино обожание,
Надина слепая вера в него, исключающая даже тень сомнения, что что-то может не
получиться.
«Да и что может не получиться? — думал Саша, — В случае провала всегда
можно сказать, что они просто не поняли»…
— И это будет, кстати, правдой, — подхватила Надя.
— Я сказал это вслух? — смутился Сашка.
Как всегда, сильно задумавшись, он путал, какие фразы должны были
оставаться в голове, а какие — произноситься вслух. В итоге Саша частенько ждал
ответов на незаданные вопросы. А свои мысли, не всегда уместные, озвучивал
совершенно спонтанно.
Они закончили размещать картины, а до открытия оставалось еще полчаса.
Всего-то восемь полотен. Надя настаивала на пятнадцати, но представитель
магазина не согласился. В итоге сторговались. Сашка, как художник, в торгах не
участвовал, хотя и следил за ними с неподдельным интересом.
Все это началось еще три месяца назад, когда Сашке как известному
пермскому художнику пришло на электронную почту предложение от магазина… Надя
радовалась каждой его выставке. Эта не была исключением. Искренне и как-то
по-детски поздравляла его. Обняла, потерлась носом о щеку…
Лика же откликнулась как на что-то обычное, казалось, не сильно
заинтересовавшись (тогда он еще не знал, что она беременна). Хотя и поздравила
тоже… По-своему, особенно, так, как только она умела это делать. В такие ночи
Сашка мог до утра сидеть на кровати возле нее, боясь прикоснуться, чтобы не
разбудить, но обнимая взглядом, снова и снова ища в чертах ее то, что делало ее
исключительной. Той самой, с которой он доходил до самой грани, до последней
ступеньки, где наслаждение было таким острым, что чуть дальше него, казалось,
будет только обжигающая естество и душу космическая пустота…
Это было хорошее воспоминание, и Сашка теперь часто держался за него,
цеплялся ментально, потому что отношения с Ликой
стремительно ухудшались, особенно после Надиного дня рождения…
И вот день выставки наконец-то наступил. В десять магазин открылся.
Первые покупатели пошли только к часу…
Марат заехал за Надей в шесть, она, сияющая, встретила его возле входа.
Надя раскраснелась, ее глаза блестели радостным возбуждением. Довольная, очень
живая и светлая, она была словно солнечный заяц, выросший в размерах и
принявший форму маленькой хрупкой женщины.
Марат, видя ее радость и мгновенно сам заряжаясь ей, обнял Надю, прижал к
себе. Она обняла его в ответ, потом шутя оттолкнула, поправила волосы.
— Мы продали картину, в первый же день! — быстро-быстро зачирикала Надя.
— Боже мой, Марат, мне даже и во сне не могло такое присниться! Многие пришли
специально на выставку. Это успех. Я так рада!
Хорошее настроение Марата улетучивалось на глазах. Нежность и любовь, не
требующая ничего взамен, посетила его только на минуту, пока он не вспомнил,
что, а вернее, кто является причиной Надиного эмоционального подъема. И ладно
бы такое было в первый раз…
Обычно Марат знал, приходя домой, что если Надя улыбается, значит Сашка
заходил к ним. Если Надя смеется и летает по кухне, готовя ужин, липнет к
Марату как вьюнок, обнимая его руками и ногами прямо с порога, — значит, они
еще и пообщались хорошо…
Он не ненавидел Сашку (ненависть для Марата слишком сильная и
разрушительная эмоция), скорее, он даже не относился к нему как к полноценному
мужчине, серьезному противнику. Просто принимал его как нечто навязчивое и
неизбежное. Как забавную игрушку, которая, к сожалению, очень нравится его
жене…
Марат любил Надю. По-своему, конечно, может быть, и не так, как хотелось
ей. Но он старался по-настоящему. Он мечтал и сам доставлять ей столько
радости… Но пока чаще всего получалось выступать в тяжкой роли посредника.
Сашка — радость, Марат позволяет всему этому происходить, тем самым вроде как
тоже становясь к этой Надиной радости причастен.
Впрочем, когда Наде было хорошо, грелся в этом тепле не только Марат.
Сара тоже любила эти дни больше всего: мама бывала такой веселой и даже
счастливой. Она светилась сама и освещала все вокруг себя. И в такие моменты
казалось, что это не прекратится никогда, не может просто так взять и
исчезнуть. Но потом Сашка пропадал на неделю, две, а пару раз даже на месяц — и
Надя тускнела, скучнела, становилась жадной и мелочной и, как грязное окно, не
желала пропускать свет сквозь себя.
Марату хватило двух таких прецедентов, чтобы понять, что происходит. Не
надо иметь семь пядей во лбу, чтобы вычислить закономерность… Он тогда вызвал
на разговор Любу, и та ему рассказала, как было, все без утайки.
Люба сама страдала, видя, какой становилась подруга временами. Надя
уходила в себя и к себе, она запиралась в комнате. Она снова начинала писать.
Что-то большое, тяжелое и совершенно никому не нужное… Потом Сашка звонил,
приходил, выпивал чашку чая, бутылку пива, выкуривал вместе с ней на балконе
пару сигарет… И Надя становилась живой, как будто две разные жены жили вместе с
Маратом поочередно, как будто Сашка приносил с собой в чемодане счастливую Надю,
вынимал ее втихаря, а грустную Надю запихивал в чемодан и уносил с собой.
Сколько раз Марат наблюдал, как Сашка обнимает его жену на прощанье,
ласково, как ребенка, гладит по голове, перебирает темные локоны между
пальцами… Надя стояла в такие моменты, замерев, словно Сашка — это птица,
которую можно вспугнуть нечаянным резким движением и она улетит. Сколько раз
Марат мечтал, чтобы так и случилось! А сам тоже подходил, жал ему руку: «Ну, ты
заходи», — говорил Марат. «Конечно», — улыбаясь, отвечал Сашка.
Они так и стояли, обнявшись, обтекаемые со всех сторон потоком выходящих
и заходящих в магазин людей.
— Поедем домой, — сказал Марат. — Пора уже. Сару Люба забрала, они теперь
дома ждут нас.
— Но… — засомневалась Надя. — Надо же отпраздновать… Как же так просто
взять и уйти? Да ведь еще слишком рано! Магазин закрывается только в девять…
— Я уверен, Саша и сам прекрасно тут закончит без тебя, выставка
продлится еще пять дней, ты же не будешь тут торчать с утра до ночи, да?
Надя с сомнением посмотрела на Марата, кажется, она действительно так и
собиралась делать: торчать тут с утра до ночи…
Они вошли в торговый зал рука об руку, как хорошая, ладная пара. Он,
совсем не маленький, крепко сбитый мужчина, с черными, как уголь, волосами, в
которых уже поблескивала редкая седина, с сильными, большими руками. И она,
достающая ему едва до плеча, повисла, вцепившись в его локоть, как ребенок…
Сашка улыбнулся:
— Привет, Марат!
— Привет, — откликнулся Марат, оглядываясь.
Точка зрения Марата на искусство подобного рода была ясной, давно
сложившейся и непоколебимой.
— Художник как творец, — рассуждал обычно Марат, — должен давать людям
возможность очиститься, стать лучше и выше, чем то, что они собой представляют.
Хорошо, если это сделано с любовью. Тогда обязательно найдет отклик. Иначе и
быть не может. Будет внутренний рост, будет результат.
Искусство, по мнению Марата, должно укреплять морально-нравственные
ценности. Факт наличия ответственности, которую деятель культуры должен на себя
возложить перед тем, как выставить свой внутренний мир на всеобщее обозрение,
был для Марата непреложным и не требующим никаких подтверждений.
Марат остановился напротив одной из картин. На полотне были
светло-розовые всполохи какого-то призрачного света, разлитые, выплеснутые
(Марат был уверен в этом) совершенно наобум, без какой-либо концепции, по
наитию, чисто случайно. Всполохи розового света, разлитые по молочно-белому
пространству полотна, оттеняемые темными, жирными, выпирающими поперечными
линиями. «Наверное, глина, — подумал Марат, — судя по цвету… Ну, да, конечно,
не говном же он ее измазал…»
— Тебе нравится? — оживился Сашка, заметив, что Марат уже долго смотрит
на одну из картин.
Он словно бы никогда не понимал, какую реакцию вызывает у Марата, будто
бы и не догадывался, что давным-давно набил оскомину, осточертел, стал слабым
местом всей этой семьи… И одновременно тем, на чем она все еще держится…
— Нравится… — задумался Марат. — Не знаю, я бы так не сказал. Мило,
размашисто, местами смело, но не больше… — И не удержался: — Так вот Сара
иногда малевала, пока была совсем маленькая…
На самом деле он так не думал. Да, Марат, может быть, и не стал бы ни
покупать, ни продавать эти полотна по такой цене, по которой они продавались. Марат
видел, что на фоне истории живописи все картины подобного плана — это возня в
песочнице с детскими формочками. Но абсолютно отрицать художественной ценности
этих картин он никак не мог. Марат хорошо чувствовал тенденции, вектор
направления каждого явления в мире искусства. «Точку росы», грань, где
заканчивалась мазня и начиналось чудо. Сашка был художник, с этим было нелепо
спорить. Но удержаться от подобного комментария в Сашкин адрес Марат просто не
смог.
Сашка проглотил улыбку, молча подошел ближе. Они были одного роста.
— Ну, конечно, — сказал он, слегка потянув слова.
Марату показалось, что Сашка готов ударить его, начать драку прямо здесь,
и он радостно напрягся в ожидании удара — это даст возможность нанести
ответный. Ударить со всей силы по этому красивому, слегка женственному лицу…
Пару секунд повисшего молчания он позволил себе помечтать о том, как загнется
Сашка, как упадет на пол к его ногам, скорчится от боли, а если повезет —
выплюнет пару своих зубов…
— Конечно, — повторил Саша и слегка расслабился, напряжение заметно
спало.
«Опять не судьба», — подумал с досадой Марат…
— Если дети пишут информель, мажут и лепят информель, — продолжал Сашка уже как ни в чем ни бывало, —
это значит, что Бог в них еще дышит, еще близок к тому, что делают их руки. В
их восприятии все наполнено естественной чувственностью и чистым видением мира.
Дети еще не испачкали, не заполонили свои мысли оценками и ценниками. Они могут
увидеть значимость серой грязной лужи во дворе, в том, как отражаются в ней
нависшие деревья, а если еще капля бензина — м-м-м, вообще сказка. Ты видел
детские рисунки, Марат, еще до того, как в них появился страх смерти? Тогда они
наполнены таким безапелляционным, неподкупным принятием всего… Я бы хотел
рисовать, как ребенок, но у меня уже вряд ли получится…
Сашка сунул руки в карманы, вставая в диалоге на привычные рельсы споров
об искусстве.
— Вот что тебе нравится, что откликается? — внезапно сменил тактику
Сашка, собираясь, видимо, одобрить предпочтения Марата и тем самым окончательно
загладить неловкость.
Марат взял с ближайшего стеллажа книгу «Биография Барака Обамы».
— Вот, — потряс он вот книгой с большой фотографией на обложке, — вот что
мне нравится, Саша, — гарлемский ренессанс…
Марат с отчаяньем бросил книгу на пол и вышел из зала, не оглядываясь…
IX
Лика накрыла на стол. Нехитро и, конечно, никакой выпивки. Скромный ужин.
Из того, что Лика сейчас могла переносить на вид. Никаких соленых огурцов, зато
банка сгущенки. Хлеб, колбаса. Колбаса, хлеб. Чай. Картошка (не жареная, Лике
было вредно есть жирное).
— Прости, что так скромно, — извинилась Лика, но сразу было понятно, что
она не чувствует вины, а говорит это только так — для проформы, потому что
воспитанность, интеллигентность и четкое знание правил семейной жизни никуда,
конечно, не денешь… — Ну, как все прошло? Рассказывай скорее, — Лика потянулась
через весь стол, чтобы взять еще сгущенки.
Лика съедала полбатона и банку сгущенки в день. Подруги говорили, что,
наверное, будет девочка…
— Нормально прошло. Очень даже неплохо.
Сашка, конечно, звонил Лике, когда продал картину, и звенящим голосом
рассказывал, как было дело, а теперь он уже порядком измотался и устал. Стычка
с Маратом оставила неприятный осадок. Обычно Сашка философски относился к
чужому непониманию его творчества, но здесь было что-то совсем другое… «Да я
ведь и сам знаю, что другое! — рассердился на себя Сашка. — Прекрасно все знаю…
Но предпочитаю говорить себе “раз-два-три — ничего не происходит”».
— Так расскажи подробней! — потребовала Лика.
И Саша понял, что уже один раз пропустил этот вопрос мимо ушей.
— Да что рассказывать… В основном, просто читатели. Совсем мало тех, кто
пришел специально на выставку. Один из таких посетителей как раз и купил
картину. Ну и, разумеется, читатели тоже обращали внимание. Почти все…
Сашка умолчал о тех, кто даже не понял, что происходит мероприятие
культурного масштаба. Сашка вырос в этом городе и не питал иллюзий по поводу
настроя и настроения его жителей. Много раз он хотел уехать. За границу. Ни
больше ни меньше. Даже желал страстно. Потом пил. Потом писал. Потом была Надя,
потом (на все еще продолжавшейся Наде, как на затянувшейся ноте) — появилась
Лика. Потом пришел успех.
— Надя тебе помогала?
— Да, конечно, — ответил Сашка, — она здорово мне помогла.
— А она ничего не говорила про свою дочь? Или про то, что та сказала при
мне? — словно бы без интереса спросила Лика, лениво ковыряясь вилкой в еде.
— Нет. Что-то важное? Что-то случилось? — Сашка давно знал Лику и видел,
что что-то ее задело, но ему было так лень вдаваться в подробности, разбираться
в том, что она могла себе накрутить…
— Да так… — уклончиво ответила Лика, — ничего такого. Просто из головы не
выходит кое-что. Когда, знаешь, непонятно: специально тебя хотели обидеть или
это действительно просто так вышло…
Сашка промолчал. Он искоса поглядывал на жену, примечая про себя и
запоминая, как играет желтый электрический свет на блестящей заколке в ее
волосах.
— Мне не нравится Надя, — вдруг честно призналась Лика. — Она на тебя
плохо влияет. С ней ты становишься слабым. Впадаешь в какую-то свою юность…
Теряешь себя. Начинаешь загоняться, как настоящий творческий человек.
Сашка, в принципе, ничего плохого не видел в том, чтобы впадать в юность.
Честно говоря, он и не думал, что из нее выпадал когда-нибудь… Особо сильным он
себя и сам никогда не считал, но вот последняя фраза…
— Что ты имеешь в виду?
— А то и имею! Ты скоро станешь отцом. И можно чуть более ответственно к
этому факту относиться. Я целыми днями не вижу тебя. Ты уходишь, и я не знаю,
чем ты занят.
— Да ладно! Тем же, чем и всегда я занимаюсь. Ты же знаешь, как я
работаю, где я работаю и что я делаю. Мне казалось, ты меня понимаешь.
Понимаешь, что это все для меня значит… И как, по-твоему, я должен готовиться
стать отцом? — завелся Сашка. — Сидеть на диване и думать об ответственности,
которая вот-вот выпрыгнет на меня из твоего живота, и пытаться что-то себе
придумать? Готовиться морально? Или учиться дышать и тужиться вместе с тобой?
Это было уж точно лишнее. Сашка понял это немного поздновато. Слова уже
выскользнули из его рта и упали на стол между ними. Лика бросила на пол ложку.
«Плохой признак», — уныло подумал он.
Лика отправилась в комнату (единственную). Поэтому Сашка остался на
кухне. Он курил в открытое окно, старательно высовываясь как можно дальше. «Чем
не забота о беременной жене? — думал он слегка злорадно. Но ему было паршиво. —
Зачем это я так грубо с ней? Я ведь не хотел, чтобы так вышло. Это был хороший
день. Все сфартило. Все получилось. Даже деньги.
Господи, девяносто штук! Да на них месяца два можно жить». На душе опять
повеселело.
Ему вдруг пришло в голову, что Лика даже не спросила, какую именно
картину он продал, и он, кажется, в запале не сказал ей. А ведь это была ее
любимая, из последних.
— Лика, — он тихонько вошел в комнату.
Высокая, длинноногая Лика лежала на диване, под стареньким пледом,
свернувшись калачиком. Она всегда так делала, если ложилась на неразложенный
диван. Плед был слишком коротким и, если она вытягивалась, — не закрывал ей
ноги.
— Лика, — снова позвал Сашка. Лика повернула к нему заплаканное лицо.
Что-то новое было в ее глазах. Какое-то безразличие. Этого выражения
Сашка еще не видел и на мгновение застыл, вглядываясь внимательно в нее.
Пытаясь определить для себя, что же это такое, и запомнить. Может, удастся
набросать красками эту слезу и это выражение глаз…
— Я продал «Синее»… Ты, кажется, любила ее.
Лика кивнула и вдруг, зажав рот, вскочила, почти скатилась с дивана,
бросилась в ванную, оттолкнув Сашку с пути… Лику беспощадно рвало. «Сгущенка, —
тупо думал Сашка, — проклятая сгущенка».
Он поднял плед. Потом, подумав секунду, улегся под ним сам. Он так устал
сегодня. Так чертовски сильно устал.
Сашке приснилось, что Лика его съела. Он стоял как бы невидимый и
бестелесный и наблюдал, как Лика режет его тело на кусочки, жарит и ест. Живот
ее между тем отвратительно быстро рос. Сашкины мысли метались в панике и ужасе.
Он вдруг подумал, что, может быть, Лика родит его самого, когда все доест?
Потом его рвало во сне. Потом зазвонил телефон, и Сашка долго искал его в
каком-то темном длинном коридоре среди вешалок с одеждой, потом понял, что он у
Нади дома, а значит, никакого телефона здесь быть не должно. Но звон
продолжался, и он все-таки нашел телефон, прямо за осенним Надиным пальто, на
стене. Ярко-красный аппарат. Трубка подпрыгивала, как в мультиках. Сашка снял
трубку. «Алло, — в трубке кричали, — алло! Передайте, пожалуйста, Марату, что
он редкостное чмо!» — «Хорошо», — с пониманием согласился Сашка и повесил
трубку. Но телефон мгновенно снова затрясся и зазвенел, а Сашка продолжал
стоять там, спрятавшись за пальто…
А потом телефонная ярость перетекла в мелодию…
Сашка открыл глаза. Рядом с диваном на столике орал телефон.
«Алло, передайте Марату…» — толком еще не проснувшись, подумал Сашка.
Но в трубке послышался взволнованный Надин голос:
— Саша, Сашка! Ты чего? Я уже три раза пыталась дозвониться!
— А что случилось?
— Ты время видел? Магазин уже час как работает! Хорошо, что я приехала.
Сару в садик увела и думаю: дай заеду. А тебя нет.
«Проспал, — подумал в панике Сашка. — А Лика-то где? Почему не
разбудила?»
В телефоне вдруг резко замолчали.
— Саша? — взволнованно и напряженно прозвенел в трубке Надин голос. — С
тобой все в порядке? Сашенька, что-то случилось?
— Нет, нет, Надюш, ничего. Я просто проспал… Устал вчера очень, рубанулся
на диване и все проспал…
Надя сразу успокоилась, и ее голос снова стал течь ласково и нежно,
плавно огибая Сашкино ухо, и растворяясь где-то в воздухе залитой солнцем
комнаты.
— Ну, ладно, ты не волнуйся, — пела-говорила Надя. — Я тут побуду и за
всем присмотрю, если появится покупатель, я тебя наберу, ты не торопись. Все
хорошо.
— Спасибо, — сказал Сашка и вдруг понял, как много она для него значит и
как много делает. — Спасибо, Надя, голубка моя, — прошептал он со всей
нежностью, на которую только был способен в это утро.
— Не за что, — откликнулась растроганная Надя, — приезжай.
— Марат, ты можешь забрать Сару?
— Нет, сегодня не могу. А ты где? — молчание, догадка: — На выставке!
Марат сказал это с горькой усмешкой. «Как-то плохо сказал», — почудилось
Наде. Злость и раздражение поднялись по горлу и заскребли там. Надя
закашлялась.
— Ты чего? — уже другим голосом спросил Марат: — Простыла? Ты в порядке?
Температуры нет?
Беспокоиться о ней было его первейшей задачей и главной особенностью их
отношений. Надя знала об этом и никогда намеренно на этом не играла, но иногда
ее тело само по себе вдруг наливалось слабостью или температура поднималась
чуть выше тридцати семи… И Марат в мгновение ока забывал только что назревшую
ссору. Он укладывал Надю в кровать, целовал ласково в лоб. Приносил ей чай с
молоком, поправлял одеяло, качал для нее фильмы и пораньше освобождался с
работы… Что-то включалось в нем автоматически, что-то, что по важности
перечеркивало все остальные чувства и эмоции. Если Надя болеет — все остальное
подождет.
— Слушай, нет, — продолжал Марат. — Я правда не могу. Сегодня вечером
назначена важная встреча. Любку попроси, а лучше сама. Что такое опять
случилось, что ты не можешь покинуть этот творческий и великий ум
современности?
— Да ничего такого… Просто Лика подевалась куда-то, Сашка соответственно
проспал. Я заехала сюда утром, а его, оказывается, нет…
— Так, все! — поставил точку Марат. — Слушать не хочу всю эту дребедень.
Позвони Любке, может, она заберет Сару, ключи у нее есть. Она ведь скоро начнет
бывать у нас дома чаще тебя, — не упустил случая подтрунить Марат.
— Ладно, ладно, не нуди, — вздохнула Надя, подавляя желание закашляться.
— Я заберу сама…
X
Дома было темно и прохладно. Тихо урчал холодильник. Шторы задернуты. Все
сразу стало каким-то нежилым, хотя прошел всего один день. Только плед,
брошенный на пол, и пепельница с торчащими окурками, похожая на ежа, привносили
в это пространство толику жизни и сопряженного с нею хаоса. Сам же Сашка, сидевший
на диване напряженно и неподвижно, отлично вписывался в интерьер и был похож на
арт-объект с каким-нибудь тусклым, неброским названием.
Лика позвонила днем. Сказала, что ушла от него, чтобы не искал и не
волновался, с ней все нормально. Все это она выпалила скороговоркой и
отключилась. С тех пор Сашка пытался поговорить с ней примерно раз в час,
набирая номер и слушая тишину.
— Лика, ну, Лика, почему ты даже не хочешь разговаривать со мной? Ты ведь
взрослая и благоразумная. Ну же, давай, расскажи мне все. Мы всегда, как могли,
старались услышать друг друга. Что такое случилось, что ты ведешь себя как
ребенок? — говорил он одну и ту же ерунду по второму кругу, поглядывая в
сторону монитора, монитор «спал» и показывал время. Электронные часы плавали по
кругу, иногда растворяясь и появляясь снова то в центре, то по углам: 23-40. «А
ведь завтра опять в такую рань вставать, — поймал себя на мысли Сашка. — Да что
же это такое?» Лика дышала в трубку, а еще иногда там слышался шорох, словно бы
рядом с Ликой бегали мыши, шуршали всеми Сашкиными
доводами, а может быть, уже начали их грызть…
Лика, видимо, была у кого-то из подруг, и Сашка даже не знал, у кого
именно. Он пытался и хитростью, и уговорами выяснить, где она, и кто та
благодушная курва, которая ее приютила…
Самое сложное в ситуации было то, что Саша не знал, в чем виноват. А где
тогда взять удачную комбинацию слов для извинений? Он, впрочем, не страдал
самобичеванием, и, если вина была для него самого неочевидна, следовательно, ее
не существовало вовсе.
Он закурил, прижимая телефон плечом к уху.
— Лика, — сделал он еще одну попытку, но вдруг передумал. Просто
отключился, бросил телефон на диван рядом с собой. Затянулся глубоко, положил
ноги на журнальный столик… «Да пошла ты на хер, Лика, — подумал он с каким-то
облегчением, отгоняя предательскую мысль о том, что если она его бросит, то не
надо будет беспокоиться о ребенке. — Пошла ты…»
XI
Люба хлопотала у плиты. Она уже разлила всем чай и теперь жарила сырники
на скорую руку. Не сказать, чтобы она очень любила готовить, но если готовить
означало то же, что и накормить — позаботиться о Наде, то всегда делала это с
удовольствием.
Сама же Люба, живя в одиночестве, предпочитала пиццу из соседней пиццерии
или с десяток пирожков из пекарни возле дома, что, конечно, не сказывалось
благоприятно на ее фигуре. Но у Любы в семье все были изрядно дородные, и она
по этому поводу ничуть не переживала. «Пока я влажу в
джинсы столетней давности, — говорила Люба, — все в порядке».
Надя сидела за столом, скрестив по-турецки ноги. В такой позе она
балансировала на узком барном стуле, вывернув его в высоту до конца и
возвышаясь над всеми. И над Маратом, который сидел в кресле в углу кухни и
листал ежедневник. И над Любой, которая, мурлыкая
себе под нос, ловко переворачивала сырники. И над Сарой, которая, сидя напротив
Нади, старательно раскрашивала Винни Пуха в толстом детском журнале. От
сосредоточения высунув кончик языка, она приступила к синему шарику в его
правой лапе.
Приличное семейство.
Марат смотрел поверх ежедневника на эту идиллию и осознавал, что прямо
сейчас он счастлив. Все в этом моменте бытия было идеально. «Бывают в жизни, —
думал Марат, — совершенные минуты, наполненные спокойствием и радостью. Пусть
не часто, но иногда случаются такие вечера. Каждый остается в памяти, как
хорошее кино».
И даже надоевшая до черта Люба теперь, сию минуту, была настолько родная,
что исчезни она, и, кажется, жизнь Марата с Надей разладится, развалится как
карточный домик. Сломается все их хрупкое, непонятно чем склеенное семейное
счастье.
И Надя. Слегка оторванная от ясной реальности Марата. Она, живущая в
своем собственном мире, где соединяются совершенно разномастные вещи, иногда
настолько погружается в него, что хочется взять ее за плечи и трясти до тех
пор, пока она не придет в себя…
Но остепенись вдруг Надя, стань она здравомыслящей и прагматичной, и
Марату станет нестерпимо с ней скучно. Дни потеряют свой смысл. Исчезнет
главная цель — привести Надю, всю ее жизнь и существование, к некому
знаменателю, который будет постоянно удерживать ее в состоянии покоя.
Как что-то аморфное, как газ, как легкий, невесомый шифон, Надя все время
пыталась покинуть выстроенные для нее и только для нее декорации. И Марату
каждый день приходилось прикладывать силы, чтобы поддерживать этот хрупкий
баланс в ее жизни.
Он и сам не подозревал, как сильно бывал похож на Любу, на которую
постоянно сердился из-за того, что у той извращенное понимание дружеской любви…
Бывало, он осуждал ее прямо за то, что она своей излишней заботой позволила его
жене не взрослеть, а остаться избалованным, несамостоятельным ребенком… Но он
встретил Надю уже такой, и другая она ему была не нужна. Он хоть и ворчал, но
всегда понимал это…
И Люба, и Сашка были частью этих декораций, элементами системы баланса,
которого добивался Марат. В такие моменты он готов был это признать…
Ну, и Сара… Конечно, Сара. Марат взглянул на дочь, и сердце наполнилось
нежностью, такой огромной и головокружительной, что стало чуть-чуть страшно…
— Надя, не качайся на стуле — упадешь, Сара, тебе уже пора собираться
спать. Люба, спасибо, выглядит очень вкусно.
Люба даже покраснела от неожиданной похвалы.
— Ешь, Марат, пока горячее, достать тебе сметаны?
Вечер приобретал какую-то исключительную благостность. «Ох, ладно, —
одернул себя Марат, — ты еще возьми их за руки и помолись…»
XII
Утром от всей вчерашней проникновенности в Марате не осталось и следа,
разве что легкое чувство пристыженности, будто он сделал что-то не то. И
потому, наверное, с утра всем немножко попало.
Саре, которая долго копалась со сборами в садик и все никак не могла
найти не то куклу, не то паровоз.
Наде, которая не знает, где у дочери лежит любимая кукла-паровоз.
И заочно Любе, которая невовремя позвонила Наде и отвлекла все семейство
от сборов.
Марат, всем недовольный, похожий в это утро на Бармалея, прокричал с
порога так громко, как будто Надя находилась за сто метров от него:
— Забрать сегодня Сару?
Надя виновато пожала плечами, мол, «было бы неплохо, и вообще, чего ты
так завелся?»
— Ладно, — махнул рукой Марат, — заберу. Иди там, возрождайся духовно…
И, уже опаздывая, наконец вытащил за дверь хнычущую, невыспавшуюся
Сару.
— Пожалуйста, проходите вот сюда, — хозяин водил Марата по комнатам
своего обширного жилища, и Марат, хоть и выглядел уверенно и по-рабочему
спокойно, про себя был слегка обескуражен обилием и концентрацией роскоши на
каждый квадратный метр этой квартиры. — Вот, посмотрите, — сказал хозяин, — вот
здесь я хочу установить кондиционер и здесь тоже, дальше спальня, и
дополнительную вытяжку в столовой.
Марат послушно кивал и поддакивал (объект-то был золотой просто). Он
привычно цепко охватывал глазами объем работы и сразу прикидывал, сколько нужно
будет материала и рабочих рук и сколько можно накинуть сверху.
Марат всегда делал работу хорошо. Настолько, насколько мог. И потому не
стеснялся завышать цены за свой профессионализм и ответственность, чем в этом
городе мог похвастаться далеко не каждый. Особенно когда понимал, что заказчик
завышения цены особо и не заметит…
В кармане у хозяина зажужжал телефон, он поднес его к уху, жестом
извинился перед Маратом и вышел из комнаты.
В спальне прямо над кроватью висела картина. «Blue.
In the eyes
of the street
dog», — значилось в правом нижнем углу, и ниже
скромно размашистая Сашкина подпись: «Александр Широких». «Да ладно», — подумал
про себя Марат.
— Да ладно, — подтвердил он свою мысль вслух и даже чуть присвистнул для
подтверждения своего удивления.
«Вот, значит, кто ее купил! Эту самую драгоценную душевыразительнощипучую
информель… А ведь неплохо, — думал Марат, стоя, как в
галерее, по стойке смирно перед кроватью, закинув голову и разглядывая картину.
— Бессмысленно — это факт. Но совсем, черт возьми, неплохо».
На картине, начиная с краев, потоки голубого сменялись серым,
молочно-туманным хаосом, нежным, мягким, размытым, и проваливались, сливались,
как в воронку, в сердце полотна к единственной точке. Она спокойно сияла
темно-синим прямо в центре, приводя к порядку и гармонии все изображение.
Точка, как зрачок, казалось, наблюдала за происходящим и была прорисована не
как остальное полотно, небрежно и броско, а с любовью, искусно и очень
тщательно, собирая на краях утолщения от обилия краски, скручиваясь к своей
середине еле заметной спиралькой, обещая тем самым бесконечность…
«Позвоню Надьке», — подумал Марат. Он набрал ее:
— Надь, представляешь, я сейчас на объекте, значит, смотрю заказ, а тут
посреди спальни картина маслом…
— Подожди, Марат! — нервно прервала Надя. — Мне некогда, не могу
говорить, я на выставке, — и нажала отбой.
Марата будто облили водой. Немного подумав, присматриваясь к картине, он
выудил из кармана синий химический карандаш, взобрался на кровать, встал
коленками на подушку, воровато оглядываясь, не идет ли хозяин, — и нарисовал в
углу картины маленькую, совсем крохотную собачку, которая, бессовестно подняв
заднюю лапу, оставила небольшую лужицу на голубом пространстве картины.
Спустившись и оглядев свое баловство, Марат удовлетворенно фыркнул и
принялся замерять комнату.
Потом Марат, уже идя по улице, заключив с хозяином квартиры хорошую (и
даже более чем) сделку, припомнил свою выходку, но только усмехнулся весело,
пожал плечами и решил просто об этом не вспоминать.
XIII
— Здравствуйте, это Александр?
— Да, это я, доброе утро, — Сашка, всклокоченный, сонный, подскочил от
телефонного звонка. Звонили с чужого номера, но он все равно надеялся, что это
Лика, которая отказывалась говорить с ним уже целых три недели кряду, и потому
быстро и взволнованно отозвался.
— Здравствуйте, Александр, — повторила трубка еще раз. — Меня зовут Игорь
Павлович, я не так давно купил вашу картину… «Голубое глазами пса…»
— «Синее глазами бездомной собаки», — поправил Саша.
— Да-да, разумеется… Так вот, знаете, я хотел бы ее вернуть.
Сашка шумно сглотнул и переложил телефон к другому уху из вспотевшей
вдруг ладони.
— Простите, но картина назад не принимается. А что, собственно,
случилось? — возмутился уже слегка проснувшийся и пришедший от такой наглости в
себя Сашка.
— Я, признаться, не ожидал от вас такого баловства, я думал мы все
взрослые люди и понимаем, что искусство — это вам не хиханьки
и не хаханьки.
— Хаханьки, — не на шутку разволновался Сашка. — Да скажите уже толком,
что произошло?
— Сейчас я поднимусь. Я тут стою возле вашего дома.
Сашка метнулся к окну. Из черного внедорожника боком, кое-как Игорь
Павлович вытаскивал картину, Сашину любимую, изнеженную гордость, Сашино
достоинство, высокую самооценку и уверенность в том, что он сможет прокормить и
содержать жену и будущего ребенка…
Неповоротливый Игорь оступился и ухнул картину углом об асфальт. Сашка
чертыхнулся. «Сволочь», — подумал он, и гнев закипел в нем дико, сладко и уже
почти неотвратимо.
Игорь стоял в комнате и с интересом оглядывался по сторонам.
— Так вот как живут современные художники… — сказал он, зачем-то потирая
руки, словно умывая их солнечным светом, который в это время суток заливал всю
комнату.
Сашка молчал. Долго. До половины сигареты. Игорь чего-то ждал.
— Я, собственно, вот, — Игорь освободил картину из тонких бумажных тенет.
— Вот видите, вы будто не знаете, о чем я, ей-богу! А я еще должен тут
танцевать перед вами.
Игорь наклонился и рассерженно ткнул пальцем в угол картины. Сашка в
недоумении наклонился ближе.
В нижнем левом углу полотна маленькая синяя собачка, задиристо подняв
ногу, помечала картину как свою собственность, за одним помечая остатки
Сашкиной невозмутимости.
Удивление Сашки было настолько явным и ненаигранным,
что Игорь слегка смутился, но сдаваться не собирался.
А Сашка сначала протер глаза по-детски обеими руками, вгляделся еще раз,
как будто не мог поверить, а потом расхохотался искренне и от души.
— Это не я, — наконец отсмеявшись, сказал Сашка.
— А кто? — тупо спросил Игорь.
— Не знаю, вам виднее, кто из ваших домашних мог такое вытворить,
ребенок, наверное…
— Да нет у меня никакого ребенка, — почему-то возмутился и слегка
обиделся Игорь. — Никто не мог… Погодите, что значит, «это не вы»? Вы серьезно?
— Я совершенно серьезно, — сказал Сашка совершенно серьезно. — Я и сам бы
хотел знать, кто это сделал с моей картиной, это во-первых, а во-вторых… Мне
только сейчас пришло в голову… Почему вы, собственно, так взбеленились? Что, не
похоже на естественный, родной элемент полотна?
Игорь заметно растерялся.
— Я… Я… Да просто, если бы я сразу увидел это безобразие, я бы и не
купил ее никогда! Честно признаться, я и не заметил бы, быть может, этого
элемента (как вы выражаетесь), но вчера моя домработница говорит: «Ну, до чего
же милая собачка тут пририсована» — и пальцем в угол тычет. И сегодня я сразу к
вам… Но вы говорите, это не вы… Я тогда даже просто не знаю, что и подумать…
Никого у меня не было, кто бы мог сделать такую ерунду. Даже вот мастер,
который у меня сейчас работает, и то сказал, когда первый раз пришел: «Какая у
вас шикарная картина висит в спальне!»
Вспомнив, как гордился своим приобретением, Игорь стал слегка похож на
обиженного ребенка. Он вытянул в задумчивости сигарету из Сашкиной пачки,
щелкнул зажигалкой.
Сашка тоже угрюмо задумался. «Остался только один вариант, — думал он, —
кто-то из посетителей еще на выставке испортил полотно, но как я мог этого не
заметить? Хотя…» Он внезапно оживился:
— Мастер по работе, говорите? А что за работа?
— Камин ставлю, — ответил Игорь, — решил обновить интерьер, знаете ли…
— Да? — еще сильней заинтересовался Сашка. — А какая фирма, не
подскажете? Я и сам подумываю установить.
— Дайте-ка припомнить, — Игорь похлопал себя по карману пиджака, достал
визитку, протянул Саше.
Сашка внимательно прочитал визитку, каждое слово, раза три, пока сложное,
незнакомое ему раньше чувство не оформилось окончательно. На визитке значилось:
ИП Неров Марат. «Ваш дом — самый лучший».
Не сильно подобревший, но слегка успокоившийся от искреннего Сашиного
недоумения, от его обаяния и харизмы, которая буквально обволакивала каждого,
кто общался с ним хотя бы пять минут, — такой возмущенный поначалу покупатель
теперь смирился и как-то пообвыкся с ситуацией.
Тем сильнее было его непонимание, когда Сашка наотрез отказался
исправлять эту нелепую ошибку, эту досадную оплошность, происки нечистого, в
конце концов. Отказался все поправить, закрасить собачонку, непонятно откуда
взявшуюся на прекрасном полотне…
Сашка подошел к книжной полке: прямо на книгах лежал конверт, еще, к
счастью, нетронутые девяносто тысяч наличными. Вложил его в руки покупателю и
практически вытолкал недовольного результатом Игоря за дверь.
«Это ведь были не деньги, — хорошо понимал Саша, — это месяц жизни вообще
без напряга, а то и два. Это новые материалы и главное, примирение с Ликой… Хоть какой-то был шанс, а теперь? Что я смогу ей
дать? Теперь я только и делаю, что теряю…»
Он попытался успокоиться, но не смог. Характер требовал сиюминутного
решения. Сашка призадумался буквально на пару секунд, придирчиво окинул картину
взглядом, прикидывая размер, потом выудил из кармана телефон и набрал первый же
номер знакомого, у которого имелась машина.
«Странная жизнь, — думал Сашка, уже сидя в машине. — Течет сквозь пальцы,
ускользает, как только пытаешься схватить ее и слепить из этого бытия хоть
что-то социально приемлемое. Как всегда… Как всегда…»
Воздух уже пропах начальной осенью, обрел ее приметы, словно бы всегда
был таким — прохладным, свежим и неуловимо нежным. На березах вовсю шелестели
желтые листья.
Затянувшееся прощание с летом. Впереди красная холодная осень. Без Лики,
судя по всему… И без денег…
XIV
Лика шла по городу, придерживая живот обеими руками. На пяти месяцах срока
он был хоть и очевиден, но в этом еще не нуждался — ей было просто приятно
нести этот бесценный груз, это сокровище, бережно поддерживая его ладонями.
Нести через город под теплым накрапывающим дождем.
Она, как всегда, была безупречна, только легкая синева под глазами
выдавала плохой, беспокойный сон. Состояние то безотчетной радости, то тоски
было такое сложное, непривычное и запутанное, что Лика никак не могла понять:
то ли это какое-то нервное отклонение, то ли просто гормональный всплеск
неудержимо склоняет ее настроение то в одну, то в другую сторону.
Лика жила у Любы…
Когда она ушла от Сашки, ушла спонтанно, неожиданно для самой себя, даже
не собрав толком вещи, ей вдруг пришло в голову, что идти ей особо некуда, что
нет у нее таких подруг, которые с радостью пустили бы ее, беременную, к себе
пожить. То ворчащую, то блюющую, но все еще очень красивую и умную — пустили бы
к себе домой, к своим мужьям и детям, в свои маленькие квартиры. Там, где их
жизнь превращалась в колесо, которое надо было обязательно крутить с утра до
вечера каждый божий день и, конечно, никогда не сдаваться и при этом выглядеть
хорошо. Посещать салоны красоты, чтобы встретиться потом с Ликой
в каком-нибудь кафе в субботу и постараться выглядеть лучше нее… Лучше этой
непонятной, вечно зазнающейся жены художника…
Она шла вдоль утренних розовощеких улиц. Шла, почти ни о чем не думая, и
просто глубоко дышала. Шла, пока ей наконец не захотелось отдохнуть.
Лика не была бы собой, если бы вот так запросто вернулась домой, хотя
такая мысль тоже приходила ей в голову. Вернуться — и будто ничего и не было.
Сашка, наверное, все еще спит. Вернуться, уткнуться носом ему в шею, обвить
руками и перестать валять дурака…
…Люба задержала ее на пороге минуты две-три, не больше, ровно настолько,
чтобы дать понять, что это решение не самое простое в ее жизни…
— Ладно… Живи. Куда тебя девать-то теперь, — проворчала Люба.
И с тех самых пор не было ни дня, чтобы Лика не была ей благодарна. Жить
с Любой оказалось проще, чем можно было бы предположить, глядя на ее хмурость и
неприветливость. На самом деле Любина потребность постоянно заботиться о
ком-нибудь была так велика, что ее с лихвой хватило и на Лику.
Сама Люба даже и не знала, что думать. Ей было приятно Ликино общество, и
все складывалось просто и по-доброму. Люба приходила домой, где ее ждал готовый
ужин. Люба приносила Лике сгущенку. Правда, сначала она нередко заезжала к
Наде, чтобы забрать Сару из садика или приготовить ужин, если подружке вдруг
нездоровилось.
Лика обещала Любе, что она обязательно вернется к Сашке, как только тот
немного одумается и повзрослеет (что на Ликином языке означало «станет
совершенно другим человеком»). Сама Люба как человек здравый и практичный
рассчитала в уме сразу несколько возможных вариантов событий, включая и тот,
что Лика к Сашке (чтоб он провалился) не вернется совсем. «Ну, пока время
терпит. Рожать ей только к Новому году, — думала Люба, — а там видно будет… Не
печалься, Любка…»
Лика шла, придерживая живот. И в это утро она не просто прогуливалась, у
нее была конкретная цель. Оставалось пройти только пару кварталов, потом
налево, уже совсем близко…
Она долго не решалась на этот шаг. Ее сдерживала гордость… Но дни шли, и
необходимо было что-то решать. Она никогда не была дурой и хорошо понимала,
что, даже если Любе она и не в тягость, оставаться в ее квартире и на ее
попечении после родов нет никакой возможности.
«В конце концов, — думала Лика, ворочаясь ночью, со спины на бок, — это
просто смешно. Надо вернуться, хватит уже, наигрались. Либо вернуться к Сашке,
либо в Киев, к маме». Представив, как она на сносях поедет в поезде до Киева,
Лика начинала дрожать от страха и предчувствий, что ничем хорошим это не
кончится…
Насколько приятнее было проснуться, встать и не нести никакой
ответственности. Не думать о том, что Сашка должен позавтракать, не думать о
том, какое у него сегодня настроение, и будет ли он добродушен и общителен или
замкнется в себе и простоит весь день на балконе, смоля одну сигарету за
другой, пристально вглядываясь в облака, как будто в поисках ответа на какой-то
важный, не заданный вслух вопрос…
«Я должна учиться принимать его как есть», — убеждала себя Лика. Но то ли
слово «должна» ввергало ее в тоску, то ли все эти мысли были столько раз
продуманы и прожеваны за годы жизни с Сашкой, что уже потеряли всякий смысл и
набили оскомину. Так или иначе, эти самовнушения и самоуговоры
на Лику никак не действовали.
Она каждый день откладывала свое эпичное и показательное возвращение еще
на день вперед, а потом находила причины этого не делать…
Лика, конечно, нуждалась в отдыхе и заботе, и их она получила сполна. Но
это еще не все…
Дело было в Наде…
Лике стыдно было признаться даже самой себе, как сильно она ревнует.
Ревность эта как чувство, совершенно Лики недостойное, было загнано в самый
угол ее души, затерто шпаклевкой и заложено кирпичной кладкой так надежно, что
только иногда прорывалось наружу внезапными слезами или бессонницей. И пока
Лика не забеременела, у нее вполне получалось игнорировать укусы ревности и
всегда находить объяснения такой близкой дружбе. Но она всегда знала, что
ревнует, и теперь это стало почти невыносимо.
Лика искренне надеялась, что у нее нет на это причин. Ведь все они
современные, свободные от стереотипов люди. А дружба между мужчиной и женщиной
очень даже возможна. Но дело было даже не столько в Сашке, сколько в Наде. В
ней самой, в том, как она смотрит на него. И в том, сколько в ней преданности.
Чуть больше, чем может позволить себе дружба. И вполне достаточно для того,
чтобы Ликино чувство самосохранения ныло от горечи и досады каждый раз, когда
она видела Сашу и Надю рядом.
«И, быть может, ничего плохого никогда и не случилось бы… Но оно уже
случилось! — угрюмо думала Лика, выныривая из подозрений и воспоминаний. — Уже
случилось. О, Господи, я же ушла от него, на самом деле ушла…»
Лика шла по городу, придерживая живот. В то самое утро она решила
вернуться к мужу. Но до того, как это случится, она хотела поговорить с Надей.
Лика точно не знала, что ей скажет, даже не думала об этом.
Просто решила: «Будь что будет. Если что-то не так, если между ними
что-то есть, Надя обязательно выдаст себя». О том, что будет потом, Лика
старалась не думать…
XV
Надя была одна.
Больше всего она любила эти часы одиночества, когда Марат на работе, Сара
в садике, а впереди еще целых семь часов, и можно ничего, ну ровным счетом
ничего не делать.
Это было поразительно, но Надя действительно могла часами смотреть в
окно, ничем не занимаясь, кроме этого. Ей никогда не было скучно наедине с
собой. Ей всегда было о чём себе рассказать.
От сотен придуманных историй Надина голова была похожа на маленький
уютный кинозал, где крутили день и ночь без остановки ее любимые фильмы. Все
главные герои играли в привычном амплуа, произносили одни и те же фразы в
похожих друг на друга сценах, но наблюдать за ними, слушать, а потом еще и
записывать эти сюжеты было все равно интересно.
Так незаметно, сам собой проходил день. Плавно скользя в Надином
воображении, мчались часы, которые складывались в дни, дни в недели…
Вечером приходили Марат и Сара. Часто заходила Люба. Вечером все
менялось. Это был совсем другой спектакль. И если Надя вдруг не успевала подготовиться
к нему внутренне, на нее накатывало муторное, вязкое и сложное чувство
неприятия реальности…
Она иногда задумывалась над тем, почему так происходит, но никому, даже
Любе, не рассказывала об этом, да и не смогла бы толком объяснить, что это
такое.
Лику пустили в подъезд курьеры. Они весело и широко распахнули дверь
перед Ликином носом, чуть не ударив ее. Две горластые бабы и мужик средних лет
были так счастливы, будто работали на стройке собственного дома. Довольные, в
ярких фирменных футболках. «Пьяные, что ли? — с сомнением оглянулась на них
Лика. — Что так радоваться-то на пустом месте?..»
Поднимаясь на пятый, Лика живо представила себе, как они с Сашкой и Надей
надевают вот такие вот оранжевые футболки и разносят по домам листовки со
списком уцененных товаров. А в конце рабочего дня поют в офисе, обнявшись и
покачиваясь. Живая иллюстрация в собственной голове так рассмешила ее, что,
когда Надя открыла дверь, Лика более чем приветливо ей улыбалась.
— Лика?! — Надя на пару секунд застыла в недоумении, потом прошла в
глубину коридора. — Заходи, пожалуйста.
Лика переступила через порог молча, не зная, с чего начать разговор,
надеясь только, что Надя дома одна и ей не придется «выкручиваться» еще и перед
Маратом.
Лика снимала туфли, а Надя уже вопрошала из кухни:
— Лика, может быть, чаю?
— Да, пожалуйста, — вздохнула Лика. Она уже жалела, что пришла.
— Ты запыхалась и выглядишь уставшей, ты в порядке? — поинтересовалась
Надя, разливая чай.
— Да, в порядке, просто долго шла, — призналась Лика (аж от самого
Любиного дома, — добавила она про себя).
То, что Надя должна оставаться в неведении насчет того, что Лика теперь
живет у Любы, было решено сразу и единогласно. В то самое утро, когда Лика
заявилась к Любе домой с одной сумкой через плечо.
Надя была Любе хорошей подругой, возможно, лучшей, которая только могла
бы быть. Но и Люба, и Лика понимали, что Надя не станет хранить от Сашки
секретов, обязательно все ему выложит. Стоит ей только увидеть его
встревоженные глаза, как тут же все и расскажет. А может, даже и раньше. И
тогда Сашка в тот же вечер осадит Любино приятное во всех отношениях жилище,
Ликино убежище. И придется сию секунду решать, вернется Лика к нему или нет. А
Лика не была готова решать. Не сейчас. Только не под давлением Сашкиных слов,
уговоров, не под прицелом его взгляда.
А Люба представила, как у нее на глазах разыгрывается дурацкая (в чем она
не сомневалась) любовная драма, и говорить Наде (а это то же самое, что сказать
Сашке), где живет Лика, ей сразу расхотелось. И еще было не так-то просто
объяснить, почему она Лике не отказала. В том, что Надя обязательно поняла бы,
что Лике просто некуда было больше идти и выбора в этой ситуации ни у той, ни у
другой не было, Люба не сомневалась, но все же…
Вот так, скрепя сердце, Люба выслушивала почти каждый день Надины
предположения насчет того, у кого бы могла остановиться Лика.
Чаще всего Надя склонялась к тому, что Лика живет в гостинице, а не у
подруги. В последнее время дела у Сашки шли не так уж плохо, и можно было
предположить, что у Лики есть наличность.
«Ты представляешь, Сашка всех ее подруг, которых знал, уже обзвонил.
Пропала, как испарилась! Если бы не пара слов по телефону, что все нормально и
чтоб не искал, можно было бы в полицию заявление писать», — говорила Надя дней
пять назад. «Ну-ну», — кивала Люба, глядя куда-то в сторону.
Марат усмехался, просматривая рекламный буклет низких цен, который листал
за столом (почтовые ящики набивали ими до отказа, рекламки
вываливались и, как яркие мертвые птицы, таскались потом на бетонном полу).
«Она вон, наверное, у сердобольной Любки живет, — в точку предположил он тогда,
— а вы тут все с ног сбились».
Надя расхохоталась, запрокинув голову…
И теперь, сидя на Надиной кухне, помешивая ложечкой остывающий чай, Лика
вовсе не собиралась сдавать Любу.
Она все молчала и молчала, рассеяно ворочая кружку в ладонях. Чай
грозился пролиться через край, так и не выпитый.
Надя встала, нервно прошлась по кухне:
— Лика, можно я закурю тут, в окно? — Наде трудно было справиться с
волнением.
Лика была Сашкиной жизнью, но той ее частью, с которой тет-а-тет Наде еще
ни разу не приходилось иметь дела. Надя, конечно, и не пыталась никогда
подружиться с Ликой. Хотя часто, глядя на нее,
представляя, как Сашка обнимает Лику каждую ночь, Надя начинала испытывать
какую-то болезненную любовь к ней. Как к маленькому ребенку. А то начинала
искать в Лике то самое потайное, невидимое для Нади, то, почему Сашка так любит
ее.
«Любит ее», — рассеянно думала Надя по ночам. И иногда не испытывала
совсем ничего, а иногда выла тихо-тихо, почти про себя, проглатывая слезы.
Свернувшись клубком и отодвинувшись на край большой двуспальной кровати, чтобы
не разбудить Марата, Надя корчилась от внутренней боли.
Мир искажался, мир рвался на куски. И эти бреши, эти дыры все время
приходилось латать то любовью, то безумной надеждой. Иногда под утро, когда
становилось немного легче, Надя испытывала сильнейшее чувство стыда, вины и
страха. Она боялась, что Марат не выдержит, плюнет и уйдет. Без Марата ей точно
никак, и Надя вытирала слезы, тихонько подползала к нему, обнимала. Она
чувствовала его живое тепло, и ей становилось радостно и спокойно.
Надя засыпала, уже не думая ни о Сашке, ни о его жене.
Так каждый раз по-разному оценивала Надя такое явление в своей жизни, как
Лика, но никогда не думала, что придется с этим явлением объясняться.
— Ладно, — вздохнув, сказала Лика. — Надя, я понимаю, что, может быть,
пришла сюда совершенно зря и не стоило этого делать…
Надя подумала, что начинать так разговор и заранее расписываться в своей
неуместности очень не похоже на сильную, всегда уверенную в себе Лику. Ей стало
немного жаль ее. «Совсем измоталась, — думала Надя. — А может, это все
беременность? Черт знает, что там происходит в организме. Я так была
совершенной дурочкой, но, впрочем, я всегда…»
— Что случилось? — спросила Надя, снова садясь за стол.
Не зная, куда деть свои руки, она вдруг почувствовала, что находится не у
себя дома, а сама пришла к Лике, и та пытает ее осуждающим молчанием, которое
красноречивей всяких слов.
— Ну, как ты знаешь, с Сашей мы расстались, — после долгой паузы опять
начала Лика, — и я еще не решила, вернусь к нему или нет. Прежде чем принять
такое важное решение, я хочу спросить тебя…
Она набиралась смелости, и это было видно по лицу. Смелости унизиться
ради того, чтобы узнать то, что знать ей на данный момент было совершенно
необходимо.
— Я хочу спросить, Надя, между тобой и Сашей что-то есть? Что-то кроме
дружбы? — быстро поправилась она и, чуть помолчав, тихо спросила: — Ты любишь
его?
Надя задумалась. Все вдруг показалось ей пустым, смешным и ненужным. Все
в этой кухне, а особенно она и Лика были здесь лишними, неуместными, инородными
телами. Вот, например, солнечные лучи, наискосок прорезавшие тюль и упавшие на
пол, были уместны, стол, остывший чай, телевизор с пыльным экраном и свернутая
трубкой вчерашняя газета — все здесь было на своих местах. А вот они, несущие
ахинею две дуры, — нет.
«И ведь что интересно, — подумала мимолетно Надя, — ей не пришлось
спрашивать, любит ли он меня, здесь ведь и так все понятно. Нет же, ее
интересует только, готова ли я уйти в сторону и совсем не видеться с ним».
Надя, конечно, была не готова.
— Послушай, Лика, Сашка любит тебя. По-моему, при данном положении вещей
это все, что нужно тебе знать. Мы старые друзья с ним, ты же понимаешь, и я не
стану перед тобой отчитываться. Мне нечего скрывать. Мы не спим с Сашкой. Он
верен тебе. А то, что я чувствую, никого не касается. Если кто и имеет право
претендовать на то, чтобы получить от меня отчет по этому вопросу, так это
Марат, но он, слава богам, не суется в мои дела…
Надя сорвалась, но не жалела об этом. Она встала, подошла к окну,
закурила снова.
— Зря ты сюда пришла. Просто возвращайся к нему. Сашка извелся весь уже.
Ищет тебя везде. Просто возвращайся, и все будет по-старому.
«Интересно, как ты запоешь, — подумала Надя с несвойственной ей злобой, —
если Сашка перестанет бегать ко мне жаловаться на твои выходки, а все начнет
вымещать на тебе?»
Лика извинилась и сказала, что лучше ей уйти.
— Ты вернешься к нему? — спросила Надя не то с надеждой, не то с
презрением.
— Думаю, нет.
Надя пожала плечами, мол, может, оно и к лучшему…
XVI
В дверь позвонили.
Надя, не глядя, открыла. Через порог переступила Люба, позвякивая ключами
от машины. Надя обняла ее и чмокнула в щеку.
— О, привет, ты не представляешь, кто ко мне зашел!
— Это ты не представляешь, с кем я пришла, — загадочно откликнулась Люба.
Следом в коридор вошел Сашка. Он волочил холст, обхватив его руками. Рук
только-только хватало, чтобы обнять эту картину.
«Синее», — сразу узнала Надя. Она посторонилась, пропуская вперед
нежданных гостей:
— Что случилось?
Из кухни вышла Лика. Сашка отставил картину в сторону и встал, уперев
руки в бока, глядя на Лику, совсем как Любка на Надю, когда собиралась прочитать
ей очередную лекцию.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Сашка, рассеянно скользя взглядом по ее
животу. — Ты в порядке?
— Да, со мной все хорошо. Нужно было спросить кое-что у Нади.
Сашка вопросительно вскинул бровь, покосился в Надину сторону, та торопливо
кивнула, мол, потом расскажу. Люба молча прошла на кухню, обойдя по дуге Сашку
с расставленными в сторону локтями и стараясь не встречаться с Ликой взглядом.
В дверь снова позвонили. Надя, все еще стоявшая у дверей, открыла. Вошел
Марат.
— Надя, что здесь происходит? — он бегло окинул взглядом всю честную
компанию. — Это что еще за «городские встречи, старый мотив»?
Казалось, он добавит: «пошли все вон», но не добавил.
— Ты почему так рано? — спросила Надя
— Вот он мне позвонил, — Марат кивнул на Сашку. — Ни жить, ни быть,
говорит, все кидай, приезжай, и сам трубку бросил. Я думаю, вдруг что с тобой
случилось…
Тут Марат заметил картину, стоящую возле стены. Ему стало стыдно и смешно
одновременно.
С появлением Марата Сашка сразу потерял интерес к жене. Он поднял
картину, обхватил ее руками и, заслонив себя холстом, приблизил полотно к
самому носу Марата.
— Ой, да ладно тебе! — сердито сказал Марат, отодвигая Сашку в сторону
вместе с картиной. Он даже прошел мимо.
Но Сашка, отставив картину к стене, догнал его у порога кухни и поймал за
ворот, заставляя остановиться.
— А ну, стой! — прошипел он, как змей.
Марат развернулся и резко ударил его. Сразу, без предупреждений. Сашка
отлетел обратно к двери, чуть не сбив с ног Надю. Она вскрикнула, но Сашка даже
не заметил ее, он кинулся на Марата, и они сцепились, как два взбесившихся
кота, повалились на пол в тесном коридоре, переворачивая на себя стоячие
вешалки с одеждой (Надя всегда хотела, чтобы было как в театральном гардеробе).
Лика стояла в кухонном проеме, зажав рот рукой.
— Да хватит вам! — заорала Люба и кинулась их разнимать.
Надя попыталась ей помочь, но в итоге и та и другая пару минут просто
хаотично возникали то тут то там вокруг дерущихся, пока случайно не перепало
Надьке по носу. Она ойкнула и зажала нос руками, на пол закапала кровь. Это
сразу как-то остановило драку.
— Вот видите, что вы натворили! — заорала Люба, замахиваясь как-то сразу
на обоих: — Два полудурка!
— Извини, — обращаясь к Наде, сказал Марат насупленно.
— Ты еще скажи, что ты не первый начал! — не унималась Люба. — А ты чего
вылупился, умник?! — резко переключилась она на Сашку. — Забирай свою кралю, и
гребите оба отсюда!
— Лед. Надо лед приложить, — встряла Лика. — Надя, иди сюда, я тебе
помогу.
Они скрылись на кухне.
— Из-за чего вообще сыр-бор? — спросила Люба у Марата, кивнув на Сашку. —
Этот, значит, звонит мне, заезжай за мной, поехали скорее к Наде, срочно
надо… Ну, я думаю, вдруг чего с Надькой. А он с этой картиной, и молчит,
главное…
Сашка наклонился над картиной и показал Любе собаку.
— Вот, смотри. Это Марат нарисовал, сука!
Люба наклонилась вслед за Сашкиным пальцем, потом выпрямилась и
расхохоталась. Она никак не могла успокоиться. И все повторяла сквозь смех:
— Так даже лучше, ей-богу, так даже лучше!
XVII
Марат собрал вещи — свои и Сары — и уехал к матери. Лика вернулась к
Сашке в тот же вечер. «Круговорот людей в квартирах», — прокомментировала эти
события Люба, которая осталась у Нади на пару дней, чтобы присмотреть за подругой.
Через месяц Марат вернулся.
Энгельсина Васильевна, мать Марата, пыталась этому препятствовать и
удержать у себя в заложницах хотя бы внучку. Но Сара устроила такую истерику,
что бабушка благоразумно сдалась.
Марат приехал, когда Надя заболела. Люба позвонила ему и сказала, что у
Нади 38, парацетамол не сбивает температуру, а ей самой надо на работу. Он не
мог не приехать. А потом остался…
XVIII
Люба открыла духовку, и оттуда сразу повалил густой и пряный рыбный
аромат.
— Ну, все готово, — Люба достала противень, привычным жестом отряхнула
руки о праздничное платье, взяла себе пива, уселась за стол напротив Нади.
— С Новым годом, Надька, — пропела Люба.
— С Новым годом, Любка, — Надя, отложив зеркальце, не закончив
подкрашивать брови, вытянула свою бутылку, чтобы чокнуться с Любой.
И уже вместе привычное вико-цыгановское:
— С Новым годом, ты моя сизая голубка!
— Любаня, тащи уже сюда рыбу и салат! — кричал
Марат из комнаты в кухню: — Съела ты там их, что ли? Надя, давай зажигай свечи.
Они уселись за праздничный стол. Сара торжественно подняла свой стакан с
соком. В ее кудряшках запутался «дождик».
Надин телефон зазвонил, как раз когда глава государства появился на
телеэкране. Чтобы никому не мешать, она выбежала в соседнюю комнату:
— Алло, алло, Сашенька!
— Надька! — кричали в телефоне — Надька! У меня дочка родилась! Слышишь,
дочка! Машкой назову, честное слово!
Надя, моментально разделив Сашкин восторг, заплакала от счастья.
За окном густо сыпались с неба белые снежные звезды.