Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2017
Михаил Гиголашвили. Тайный год. — М.: АСТ,
2017.
Ридли Скотт ввел в римской армии генеральский чин и нахлобучил на ретиариев шлемы. Вольфганг Петерсен
заселил окрестности крепкостенной Трои перуанскими
ламами. Вот они, нравы проклятого Буржуинства: голый
интерес бессердечного чистогана и никаких духовных скреп. Русский классик
загодя заклеймил пигмеев Пиндостана своей
хрестоматийной сентенцией: «Дикость, подлость и невежество не уважают
прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим».
Проблема в том, что все отечественные литературные пеплумы изготовлены по
тем же рецептам: наш ответ Голливуду. Веллер усыпал
поля Гражданской войны глиноземом. Афлатуни приделал
затвор к солдатскому капсюльному ружью образца 1845 года. Прилепин
досрочно аннулировал НЭП и пролонгировал действие сухого закона аж до первой
пятилетки. Иванов вооружил коми-пермяков скифскими акинаками и заставил Ивана
Грозного чеканить медную монету. Акунин, Колядина… впрочем, сами знаете.
Сделаем паузу, скушаем «Твикс» и поищем корень зла. «Суха, мой друг,
теория везде», — Гете не зря вложил эту фразу в уста Мефистофеля. То ли дело
сплетни в виде версий! Отсюда — запредельная популярность folk-history.
Как сказал профессор ВШЭ Игорь Данилевский: «Дилетант пишет для дилетанта,
излагая свою личную точку зрения на прошлое», — полная и беспрекословная
гармония автора и целевой аудитории. Так отчего ж не быть в литературе жанру folk-history fiction? Занятие это
древнее и почтенное: вспомните хоть пародии — высокую грудь в кокошнике и
полный кафтан пенистого каравая…
Теория и впрямь до неприличия суха. Перейдем к практике, сиречь
последнему роману Михаила Гиголашвили — благо текст
написан с отменным знанием матчасти и нечеловеческой логикой.
Чудеса здесь начинаются на второй странице: «Отхожее место для
стрельцов правильно поставить не сумели — так косо возвели, что нужник,
простояв малость, рухнул в выгребную яму, утопив воинника
с казенным оружием». Живо воображаю себе идиота, который громоздится на
очко при всей стрелецкой амуниции: с бердышом и пищалью в руках, саблей на
поясе и берендейкой через плечо, — ни портки
спустить, ни жо… простите, афедрон вытереть…
Да Бог с ним, с придурочным стрельцом, канун да
свеча. Речь-то вовсе не про него, а про великаго
государя царя и великаго князя Ивана IV Васильевича
всея Руси и иных повелителя. Стало быть, в лето 7083-е посадил он царем на
Москве Симеона Бекбулатовича
и царским венцом его венчал, а сам отбыть изволил — в Александрову Слободу,
настаивает автор: «Он будет жить тут, в матушкиных угодьях, вдали от вельзевуловой Москвы, — простой слобожанин, княжонок Иван Васильев». Хм. А не заглянуть ли в
Пискаревский летописец? — «Сам князь велики жил за Неглинною на Петровке, на Орбате, против Каменново мосту старово, а звался Иван Московский». Короче, гражданин
Московский, на выход с вещами — и в Слободу. Этапом из Москвы, зла немерено…
Этот к одиннадцати туз — далеко не единственный. Читаем дальше: «Уйти
скитником — и душу спасти! Ведь и так получернец, в Кирилловом монастыре у владыки рукоположения просил — и
получил, вместе с именем Иона и обещанием принять в обитель, когда жизнь
мирская опостылеет и до ручки доведет». Да-а? Вообще-то постриг, мягко
говоря, несколько отличается от хиротонии. Да и дело, судя по Московскому
летописцу, обстояло чуть-чуть иначе: «В Великой пост в четвертую субботу
преставился Царь и Великий князь Иоанн Васильевич всеа
Русии… И духовник Ево Феодосий Вятка возложил на Нево, отошедшаго
Государя, иноческий образ и нарекоша во иноцех Иона».
Еще желаете? Всегда пожалуйста: «Господи Иисусе Христе!» Никонианская орфография до Никона? — В полымя!
Но есть и другие мнения. «Почти все события в книге не просто
правдоподобны, но взяты из аутентичных документов и лишь слегка обработаны», —
утверждает Дмитрий Бавильский. Ну-ну…
Не поверю, чтобы М.Г., специалист по Достоевскому, не умел работать с
источниками. Наиболее правдоподобная версия: «Тайный год» — попытка сварить щи
из водолазкиного лавра. Надеюсь, помните: пластиковые
бутылки в XIV веке и проч. Однако у Водолазкина
анахронизмы иллюстрировали любимую авторскую мысль о фиктивности времени. Что
они иллюстрируют у Гиголашвили — воля ваша, не ведаю.
Примерно так же, с оглядкой на лингвистические миксы
Водолазкина, Гиголашвили
реконструировал язык эпохи. Особая примета всех клонов — труба пониже и дым
пожиже. «Тайный год» не исключение: «В этих докучных попыхах
по устройству день с ночью местами поменялись». Первоисточник опознается
без особого труда: «Штирлиц впопыхах застрелил Мюллера. Наутро в Попыхи приехал взвод карателей». Или же: «Таскачи чужого там (в аду. — А.К.) очнутся!»
И это до боли знакомо: «Э-э, таскач! — Я не таскач, я носильщик! — Тагда
изнасилуй мой чемадан!» Режиссер Якин
с его «вельми понеже» на таком фоне выглядит образцово-показательным стилистом.
Любопытно мне, как Михаил Георгиевич славистику в Саарбюккене
преподает — тоже по старым анекдотам?
Без городского фольклора М.Г. моментально въезжает в сюрреалистический
бурелом: «Намедни Федьку-кухаря за таракана в каше тыкнул в лягву ножом до
крови». Сделайте милость, подарите кандидату филологических наук Фасмера —
авось усвоит разницу между лягвой и лядвией. И
поймет, что «громовой ослоп» — родня сапогам всмятку.
Наиболее органичный лексический пласт романа — расхристанное базарное
просторечие: «Хрипел высохшим ртом, чтоб Бомелий
убирался к своим колбам и ядам и не базлал тут».
Хотя рядом с «Дунькой Кулаковой», «пацанами» и «босотой» это мелочи… Волей-неволей опять придется
помянуть Колядину. Помню, как бесились коллеги от ее
ядреного живаго великорусскаго:
«Иисус Христос накормил тучу хавальщиков». Ко
всему-то подлец человек привыкает, и нынче un kliukva majestueux — предмет
безоговорочного восхищения. «Презабавная смесь из блатной фени и подросткового
жаргона… Эта лингвистическая республика Шкид на фоне
тиранической московской Руси работает на замысел и никак не противоречит
историческому фону», — умиляется Алексей Колобродов.
«Филолог Гиголашвили… лучше
чем кто бы то ни было чует нутряную природу языка и не боится с ней
соприкасаться», — вторит ему Татьяна Сохарева.
Раз уж к слову пришлось: «Тайный год» интересен не только как характерный
артефакт эпохи, но и как лакмусовая бумажка для критиков. Тот же Колобродов отнес действие романа к ноябрю 1585-го (Иван
Васильевич уже полтора года покоится в Архангельском соборе), Сохарева приписала государева холопа Прошку
да шурина его Ониську к женскому полу («какая-нибудь Прошка»)… ну, вы поняли: каков
поп, таков и приход.
Самое примечательное даже не это. «Тайный год» стал очередной лакмусовой
бумажкой для национальной гордости великороссов. Моделируем ситуацию: напишу я
роман… э-э… скажем, про Георгия Саакадзе. Синопсис:
Великий Моурави женился на Тамаре Гвердцители и
проиграл Наполеону Базалетскую битву. Дунька Кулакова
и реальные пацаны обязательны. Уверен, премии «Саба»
мне не видать. А что скажет батоно Гиголашвили? Самый ласковый вариант: рас уберав, набичвари?! Мы номинируем
«Тайный год» на «Нацбест». Нам не привыкать: букероносный «Цветочный крест», большекнижная
«Обитель»… Разрушение исторической памяти принято
списывать на происки мировой закулисы. Возражаю: нет у российской истории врага
страшнее, чем российский писатель.
Предмет, конечно, занимательный, но вернемся к «Нацбесту».
Протекцию Гиголашвили здесь составил Евгений Водолазкин. Тот самый, непримиримый и бескомпромиссный:
«Меня всегда посещает жестокая мысль: многим писателям нужно запрещать писать.
Ибо такие писатели — бомба замедленного действия. Со временем эта бомба
приведет к примитивизации языка и породит безграмотное поколение». Можете
смеяться.
Покойный Топоров постулировал: «”Национальный
бестселлер” призван… выявлять художественные достоинства — буде такие хотя бы в
латентной форме наличествуют». Вот вам крест, и на сей раз художественные
достоинства отыщутся. Уже нашлись, несмотря на о-очень латентную их форму…
Да что же это я? — ведь недосуг: Великий Моурави
ждет. За премию «Саба», как и было сказано, не
ручаюсь, но в России меня оценят, зуб даю. А вы пока спрячьте «Тайный год» от
детей. Подальше и понадежнее. Не дай бог, примут очередной ответ Голливуду за
чистую монету, — двоек не оберетесь.