Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2017
Владимир Натансон — родился и
почти всю жизнь прожил в Челябинске. Здесь же окончил политехнический институт,
по специальности инженер-механик, работает инженером. Кандидат технических
наук, имеет много технических и научных публикаций. Печатался в журнале
«Сибирские огни». В «Урале» печатается впервые.
В
истории человечества известно немало государственных институтов, участие в
которых вовлекало мыслящего человека в конфликт с собственной совестью. Одним
из таких институтов была средневековая инквизиция.
Весна пришла в город необычайно рано. На огромной
соборной площади еще кое-где виднелись серые клочья снега, но сухие места были
уже пыльными. По этой пыли трое босоногих мальчишек и рыжая собачонка азартно
гоняли тряпичный шар, то и дело тревожа табуны крикливых гусей.
Стайка тощих после зимних тягот городских голубей не
обращала на них внимания, сизые женихи ворковали вокруг голубок, а те старались
выбрать для встречи солнечные места на каменных плитах — грели лапки. Плиты
вели от площади к соборному крыльцу, и там, спиною к темным резным воротам,
нежился на солнце невысокий круглолицый человек в наглухо застегнутой черной
сутане. Он стоял довольно долго — руки озябли даже на ласковом весеннем ветру,
и он держал их спрятанными в широкие рукава.
Впрочем, скоро он решительно высвободил руки, насупил
свои белесые брови, повернулся к входу и потянул за холодное, отполированное
бесчисленными руками бронзовое кольцо — тяжелая дверь даже не дрогнула. Он
недовольно вздернул свой круглый подбородок и потянул обеими руками — пришлось
некрасиво откинуться назад, теперь дверь подалась, ворчливо заскрипела и
открылась настолько, чтобы он смог протиснуться боком.
Еще храня на лице недовольное выражение, он стал с
усилием закрывать ее изнутри, а когда оглянулся наконец, глазам его открылось
сияющее торжество: вековой таинственный полумрак ушел высоко под купол, и
сейчас внизу, до самого кружева арок, безраздельно царил радостный свет. Узкие
простенки старого готического собора растворялись между высоких витражей, и те
парили в воздухе, будто держась на ярких, плотных пучках цветных лучей!
Человек восхищенно всплеснул рукавами сутаны —
маленькие руки почти не высовывались из них — такого божественного сияния ему
не случалось видеть. В этот час он был в храме один, и на лице его впервые
появилось ожидание чуда. Дальше почти каждую минуту что-нибудь добавлялось к
этому ожиданию: вот он услышал мягкий шорох птичьих крыльев прямо над своей
головой, вот редкие свечи на его пути вспыхнули ярче…
Человек шел по бесконечному центральному нефу между
высоких колонн, пронизанных светом, как в волшебном лесу. В одном месте даже
послышался лесной звук — весенняя капель — талая вода где-то просачивалась с
высокого свода. Капли неторопливо падали на пол и в луче шафранного света
разбивались в золотую пыль. Звук их был простой и тихий, но человек услышал и
радостно улыбнулся.
Вот он наконец смог видеть алтарь — до этого момента
еще стеснялся тревожить тишину, ступал осторожно, но теперь ускорил шаг. Подле самого
алтаря Святой Девы мир перед ним стал сжиматься в такт гулким ударам его
сердца, пока не сократился до контура ее мраморной статуи, изваянной когда-то
великим итальянцем. Иоаким закрыл глаза — сквозь
сомкнутые веки ярче видел дорогой лик: высокий ясный лоб, точеный прямой нос,
горестно сомкнутые губы. И глаза под припухшими веками — женщина знала о судьбе
ребенка, которого пока еще могла держать на своих руках.
Он почувствовал, как мрамор перед ним согревается
живым сиянием, вот ее тепло коснулось тела, пронизало его, и тут же тонкий
янтарный свод отделил обоих от мира. Человек знал, что Мать сейчас чувствует
вместе с ним, и торопился поведать ей, как замечательны люди, за которых ее Сын
отдал жизнь — ему больше всего хотелось рассказать ей об этом. Он торопился
вспомнить всех, кто заслуживал доброго: босоногих мальчишек на площади, даже их
веселую собачонку — всех, кого сегодня видел. А также и тех, кого видел вчера,
и кого вообще видел, и кого не видел даже. Он понимал, что мгновенья не будут
долгими, и спешил подумать о каждом.
О себе он не думал — ему жилось хорошо: дни его шли
спокойно и не требовали трудных решений. Он и сейчас не подумал бы про себя —
его тайная мысль прорвалась к ней невольно: хорошо, если бы его миссия здесь
закончилась поскорее — она его тревожила. Он тут же укорил себя за эту слабость
и стал вспоминать других, достойных.
Он вспоминал, и она слышала его, а потом вдруг он
услышал ее — страшная боль врезалась ему в сердце — боль матери, потерявшей
сына. Мужчина не мог вместить этой боли, он рухнул на пол в беспамятстве.
***
Встреча потребовала от него всех сил, еще неуверенно
переставляя ноги после пережитого, этот человек — прелат Иоаким
— направился в боковой придел, к входу в подвал, и осторожно, по очереди ставя
обе ноги на каждую ступень, стал спускаться по вытертым камням. В одном месте
пришлось опереться рукой о стену — подвальный холод вошел в тело, он вздрогнул
и невольно вернулся на ступеньку вверх. На лице его сразу появилось испуганное
выражение, которое раньше удавалось подавлять, — он явно страшился того, что
должен увидеть в подвале.
Человек тут же осторожно оглянулся — не заметил ли кто
его минутной слабости — и спустился дальше без промедлений. На крошечной
площадке в конце лестницы остановился перед тяжелой дверью. Застойный воздух
здесь сочился влагой, крупные капли стекали по отсыревшему дереву в щель между
каменных плит, а часть из них задерживалась на прикрепленном к двери распятии,
искажая дорогие черты. Прелат толкнул сырую дверь и тут же вытер руку о мягкую
ткань сутаны.
Камера трибунала инквизиции встретила его полутьмой, к
которой нужно было привыкнуть, но он вместо того прикрыл глаза — опасался
увидеть страшное, и облегченно вздохнул, когда понял, что процесс еще не
начался. Сама камера оказалась похожа на обычный старый погреб: грубые стены со
сливочно-белыми потеками из швов, сводчатый потолок в замысловатых трещинах,
пол из тяжелых неровных плит.
Пучок весеннего света из единственного окна под самым
потолком был раздроблен толстой кованой решеткой и едва освещал помещение.
Под окном стоял добротный стол из толстых дубовых
досок, на нем две стопки пергамента, исписанного — потоньше — и чистого;
разложены аккуратно очиненные перья — не менее полудюжины, все одного цвета.
Больше на длинном столе ничего не было.
Увидев входящего, из-за этого стола поднялись трое.
Смотрели уверенно, ждали его прихода — прелат обескураженно заморгал, на лице
мелькнула растерянность. Впрочем, он тут же привычно вздернул свой маленький
подбородок и принялся рассматривать их по очереди — его положение инспектора
это позволяло.
Ближе к двери, где перья, стоял секретарь, очень
высокий худосочный человек с тщательно подстриженными густыми усами — под ними терялись
тонкие бледные губы. Одет в щеголеватый камзол добротного серого сукна с
разрезными рукавами, хотя под ними виднелась рубашка не первой свежести. Правая
рука машинально нащупывала перо: с пером ему спокойнее.
Справа — член трибунала, священник с серебряным
распятием на грубой серой сутане — францисканец. Добродушный мужчина, сейчас у
него отсутствующий вид, происходящее его мало интересует — он задумчиво
перебирает узлы на своем веревочном поясе. Молится?
Между ними за столом стоял председатель трибунала
инквизиции — статный, широкоплечий монах лет пятидесяти с выбритой тонзурой.
Лицо с резкими чертами, крупный нос с горбинкой, обширная борода со щедрой
проседью — красивый мужчина. Густые брови с резким изломом и проницательные
черные глаза завершали портрет человека решительного и властного. Белоснежная
сутана доминиканца с черной накидкой по плечам очень ему к лицу. Рассматривать
надменного инквизитора прелату было неприятно, сам он никогда не был уверен в
себе, и ему не хотелось, чтобы сейчас это заметили, — он отвел взгляд и стал
осматриваться.
В сущности, ничего необычного вокруг не было: за
исключением стола и какого-то хлама в углу, камера была пуста. Пол вымыт, еще
не всюду высохли влажные пятна. Люди за столом могли ему нравиться или не нравиться,
но они не отличались от сотен других монахов и чиновников. С лица прелата
сходила напряженность: может быть, в делах инквизиции не все так ужасно, как он
себе представлял?
И вдруг Иоаким замер,
пораженный: ведь здесь вообще не должны были знать о его приезде! Миссия
прелата была тайной и состояла как раз в том, чтобы инспектировать работу
трибунала в городе. Немалое влияние должен был иметь этот инквизитор, чтобы
узнать об этом решении Святой Консистории.
Ему опять стало не по себе. Впрочем, он скоро
справился с неуверенностью и начал сердиться на свою слабость. Когда стоящий
инквизитор приветствовал гостя сочным здоровым голосом и указал ему на стул
рядом с собой, прелат уже держал себя в руках: голова откинута, маленький
круглый подбородок выдвинут вперед: нет, он не согласится сесть среди них и
стать участником этого ужасного суда.
Иоаким знал, что его голос слабый и надтреснутый, поэтому
молча ткнул рукой в сторону дальней стены — первое пришедшее на ум место
подальше от стола, — секретарь послушно встал и перенес стул туда. Сам прелат
аккуратно положил листы со своими полномочиями перед председателем трибунала и
неторопливо направился к своему месту. Ему приходилось внимательно смотреть под
ноги — каменные плиты уложены неровно, а когда он поднял глаза, то заметил: в
глухой торец камеры прямо над его стулом врезаны два крюка для факелов. «Ночью
тоже?» — ужаснулся он и поспешно отвел взгляд от больших пятен копоти.
И тут же наткнулся глазами на тяжелый, грубо отесанный
квадратный столб в темных пятнах, прикованный железными скобами к стене
напротив места председателя, — дыбу. С блока на верхнем конце свисала добротная
льняная веревка с узким хомутом — толстая сыромять внутри вытерта до блеска.
Тем временем инквизитор за столом нервно перебирал четки
на поясе сутаны: видно было — этот инспектор ему не нравился. Он нахмурился,
машинально опустился на сиденье, за ним сел священник, а потом и вернувшийся
секретарь.
Прелат неторопливо подошел к стулу, машинально
поддернул полу сутаны перед тем, как сесть, повернулся — и увидел всех троих
уже сидящими: явное непочтение к его миссии. Иоаким
резко выпустил ткань из пальцев, поместил на лицо мрачное выражение и смотрел
на них стоя — у троих вытянулись лица, поняли свою ошибку, — он испытал в душе
искреннее удовольствие и сел.
Впрочем, тут же укорил себя — эти люди выполняют свою
работу на благо церкви, и ему пока не в чем упрекнуть их. Эти убеждения помогли
слабо — было тягостно думать о пытках, и сколько бы он ни пытался удержать
себя, он испытывал неприязнь к людям, которые занимаются этим каждый день.
Пусть даже они трудятся во славу Господа.
В это время инквизитор за столом нервно постукивал
сильными пальцами по листу дорогого мелованного пергамента: раз инспектор не
захотел сесть рядом, он и говорить не захочет, сразу станет кропать свой
протокол. Нужно подумать, как его обезвредить…
Но думать получалось у него плохо: он смотрел на дыбу
перед собой, и ему представлялся голый трясущийся Иоаким,
стоящий под ней. Почти всегда так бывало — стоит содрать с человека одежду, как
тот принимается трястись от страха: сначала колени, пальцы, потом зубы начинают
дребезжать. Особенно чахлые ученые богословы вроде этого прелата, которые все
раньше или позже становятся еретиками — они ведь пытаются толковать слово Божие,
а добрым католикам нужно в него просто верить.
Сам прелат в это время раз за разом возвращался
глазами к одному предмету: к дыбе. Он даже потряс головой несколько раз — никак
не мог избавиться от жуткого видения, которые пришло к нему в голову. В конце
концов он с удивлением уставился на собственные руки — запястья саднило, будто
их только что освободили из грубой кожи хомута дыбы.
***
На западной башне собора, так и не достроенной за
четыре столетия, глухо брякнул часовой колокол, дверь тут же приоткрылась,
пропуская внутрь круглую, коротко стриженную голову с поспешно жующими сальными
губами — палач на ходу заканчивал завтрак. Сам он, крепкий малый в кожаном
жилете на голое тело, заходить не стал, смотрел на председателя, придерживая
дверь. Тот негромко произнес: «Веди», палач исчез, а когда вернулся, держал за
локоть босую женщину лет тридцати в драном саване. У нее правильные черты,
прелату кажется, что он ее видел где-то, но вспомнить не может, лицо искажено
страхом. Саван ей короток, едва ниже колен, она вздрагивает от холода. Голова
неумело обрита, порез на порезе.
Остановившись в двери, палач толкает ее вперед, а сам
поднимает конец затертой холстинки, заткнутой за пояс, и утирает губы — до сих
пор не успел, старательный. На женщину он не смотрит, но та, просеменив
несколько шагов, оказывается точно под петлей дыбы. Камни на этом месте вытерты
до блеска — прелат задумывается: отчего бы это? Потом понимает с ужасом: босыми
ногами? Воробей, увлеченно, из стороны в сторону чистивший клюв на перекладине
с блоком, слетел оттуда, сделал суматошный, с фырканьем крыльев, круг по
камере, вылетел в окно. Женщина повернула голову за ним — завидовала.
Инквизитор солидно прокашлялся, вопросительно взглянул
на прелата — тот кивнул головой, — начал допрос:
— Женщина, перекрестись и прочти «Pater
noster», дабы подтвердить, что ты принадлежала
когда-то христианской церкви.
Слова «когда-то принадлежала» поразили женщину, она
умоляюще прижимает руки к груди и лепечет, что исправно ходит в церковь и
исповедуется. Председатель трибунала повелительно указывает секретарю:
— Пометьте, она отказалась прочесть молитву и
перекреститься.
Секретарь вздернул рукав своего дорогого камзола,
чтобы не замараться чернилами, и стал писать особым образом, не нагибаясь, а
отклоняясь от пергамента, — в тишине явственно слышался стремительный скрип
пера. Иоаким позавидовал этому писаке: у самого
никогда не доставало терпения так искусно очинить перо, чтобы чернил в нем
хватало надолго.
Прелат видел, что женщина сможет прочесть молитву,
если дать ей время успокоиться. Он не спешил вмешиваться, но сделал пометку в
памяти — ему нужен будет материал для инспекторского заключения.
Председатель успел уловить недовольство у него на лице
и дальше придерживался процессуальных требований:
— Отвечай, ты ли Палома Перес, рожденная двадцать
восемь лет назад поблизости от Толедо Марией Перес от неизвестного отца?
— Да, святой отец, только своих лет я точно не знаю,
но соседи говорят, что это так.
— Известно тебе, зачем ты здесь?
— Нет, но я хожу в церковь и могу прочесть молитвы.
Она перекрестилась и даже открыла рот, но сидящий
справа от председателя немолодой священник сочувственно оборвал ее:
— Поздно, дитя мое. Все видели, что ты отказалась это
сделать, когда тебе было предложено. Теперь уже поздно.
Он сокрушенно качал головой, рука раз за разом
пробегала по узлам веревочного пояса, отсчитывала молитвы.
Все равно это было нарушение, подсудимый имеет право
на свою защиту. Прелат неторопливо достал из рукава сутаны специально для этой
поездки дорого купленную у арабского купца узкую книжку для записей, вынул из
нее изящное серебряное стило и демонстративно сделал запись — права обвиняемого
должны соблюдаться даже здесь. Сшитые листки пергамента оказались слишком
узкими, переплет из телячьей кожи слишком мягким, и писать на колене был
неудобно, заняло какое-то время, — когда поднял глаза, инквизитор сидел,
повернувшись крупным телом к секретарю, что-то объяснял ему, старательно
приглушая голос. Но сочный баритон все равно разносился по камере, так что он
еще и заслонился ладонью. Иоаким поморщился: на
среднем пальце монаха нищего ордена был виден большой золотой перстень, гораздо
богаче его епископского кольца.
Когда председатель закончил и отвернулся от секретаря,
тот тщательно выбрал из стопки лист нового пергамента — прелат успел заметить
рыжеватое пятно на обратной стороне, похожее на топор. Потом взял со стола
листы с полномочиями прелата, развернул перед собой и прижал их к столу особыми
медными кубиками. Зачем это им?
С самого начала Иоаким
чувствовал, что с этой миссией к нему придут серьезные неприятности. Он и
принял ее потому лишь, что надеялся после этого получить должность смотрителя
богатейшей монастырской библиотеки и спокойно работать наедине с древними
манускриптами и своими мыслями.
Ему совсем не было жарко у каменной стены, но холодная
струйка заскользила вниз по спине… Он не мог удержать себя, чтобы то и дело
не следить за секретарем. Впервые с начала процесса на лице у того царило
настоящее вдохновение, он смахивал кончиком пера капли пота со лба, а острие
так и летало по этому листу со знаком топора. Он даже перестал записывать
происходящее, и председатель не пенял ему за это, сам он тем временем зачитывал
по записи длинное обвинение, а закончив, бесстрастно предложил женщине:
— Советую тебе признаться в перечисленных мною
согрешениях и ересях добровольно, ибо если ты этого не сделаешь, а твои
прегрешения будут подтверждены в ходе процесса, то тебя подвергнут пытке, чтобы
способствовать отречению от дьявола.
Но крестьянка мало что смогла уяснить из тяжелых
протокольных фраз, стояла молча, только иногда переступала босыми ногами.
— Пометьте — обвиняемая отказалась признать свои
согрешения.
Секретарь послушно кивнул, но пера обмакивать не стал
— это у него было записано заранее, а занимался он совсем другим.
Инквизитор удовлетворенно кивнул головой и закончил
решительно:
— Впрочем, такие запирательства не меняют сути дела —
ведовство и связь с дьяволом могут быть доказаны другими средствами. Палач,
подойди.
Ну что же, вот это и наступило, — Иоаким
понимал прекрасно, что инквизитор поступает по закону и помешать ему нельзя. Он
прижал руку к груди: слева покалывало с самого начала этой поездки…
***
Палач торжественно вытер руки холстиной, заткнутой за
пояс, подошел вразвалку и стал прямо напротив инквизитора, уверенно расставив
ноги, — начиналась настоящая работа, за которую ему платили побольше, чем мог
заработать иной горожанин.
— Женщину раздевали, осматривали, кто присутствовал?
— Я раздевал, а брат, — палач кивнул на священника
справа, — осматривал. Привели монахиню, она ее обрила. Еще секретарь
присутствовал, он всегда ходит, если женщина.
Секретарь погрузился в очинку очередного пера и
предпочел не расслышать.
— Обнаружили ли на теле обвиняемой какие-нибудь
признаки общения с дьяволом?
— Да, обнаружили.
При этих словах священник перестал перебирать узлы и с
удивлением взглянул на парня, а инквизитор удовлетворенно кивнул.
— Это были родимые пятна, бородавки?
— Да нет, тело у нее чистое, без всяких отметин.
— Что же ты морочишь нас? Вот и в протоколе осмотра
указано, что дьявольских меток не нашлось, — он ткнул пальцем в запись.
— Кому-то, может, и не нашлось, не я же протокол
писал, я и прочесть его не умею. Вот отличить беременную женщину от прочих —
тут уж вы мне поверьте, я таких навидался. А от кого незамужняя женщина может
понести, как не от дьявола?
На этот раз председатель очень резко повернулся к
священнику:
— Отчего вы не отметили этого в записях? Или вы не
понимаете, что это может означать?
На бледном лице священника одно воспоминание об
осмотре голой женщины вызвало брезгливую гримасу, он ответил резко:
— Я ничего такого не заметил, я монах, а не повитуха.
У председателя желваки напряглись от ярости, уродуя
красивое лицо: при проклятом инспекторе решительно все шло не по заведенному
порядку! Даже никчемный священник позволяет себе огрызаться — это ему
припомнится, — а теперь еще эта беременность: если следствие над беременной
женщиной не отложить до родов, это вызовет недовольство населения. А если
отложить, то проклятый инспектор не преминет отметить это в своем заключении.
Он раздраженно приказал палачу:
— Раздень ее!
Женщина знала, что так будет, но сжалась и стянула
руки на груди. Палач обошел ее сзади, сунул палец под ветхую ткань на плече и
легко порвал ее, потом сдернул саван вниз.
Она испуганно охнула и прикрыла руками низ живота, но
тут же подняла одну руку к груди. Живот у женщины чуть круглился. Однако у нее
и бедра были округлые, и груди полноватые. Секретарь за столом облизнул враз
пересохшие губы и пялился, не отрывая глаз.
Иоаким стеснялся наготы, смотрел на лицо: ему все время
казалось, что он уже встречал ее где-то. Хотел подумать об этом, как вдруг
обратил внимание, что председатель сердито ткнул секретаря рукой, тот сглотнул
слюну и кинулся переписывать на отдельный пергамент данные из его, Иоакима, инспекторских полномочий. Прелат едва подавил в
себе нелепый порыв вскочить и вырвать у него привезенные с собой листы — он
догадался, что тот пишет.
Это была минута, когда никто больше не смотрел на
женщину, и тут палач незаметно поднял с полу саван, сунул ей — сам, никто ему
не велел. Женщина сразу натянула его на себя и держала рукой на плече, где было
порвано.
Никто не обратил внимания, кроме прелата, а тот
размышлял, покусывая серебряное стило. И священник, и даже этот палач — они
ведь по-своему незлые люди. Как они могут здесь существовать?
Председатель продолжил вкрадчивым тоном:
— Палома Перес, верно ли, что ты носишь в себе плод,
зачатый в соитии с врагом рода человеческого?
Многоопытный дознаватель, он так сформулировал вопрос,
что и женщина на сносях побоялась бы признаться. Тем более стоя под дыбой —
Палома молчала.
Вот теперь председатель вздохнул свободно, промокнул
широким рукавом серой сутаны выбритую тонзуру, подвинулся к секретарю и указал
ему отметить, что обвиняемая свою беременность отрицала, и видимых признаков
такого ее состояния трибунал не обнаружил. Палач уже открыл было рот, чтобы
возразить, но наткнулся на яростный взгляд инквизитора и прикусил язык.
Убедившись, что запись выполнена надлежащим образом,
председатель поднял со стола отложенный секретарем отдельный пергамент с
приметным пятном на обороте и очень внимательно прочел его. Потом кивнул с
удовлетворением и, не взглянув на прелата, будто тот его больше не интересовал,
продолжил допрос:
— Обвиняемая Палома Перес, ты упорствуешь в своем
отказе от признания связи с дьяволом, и сейчас тебе будут предъявлены орудия
пытки. Это делается, дабы убедить тебя признаться, каковое признание может
смягчить вину. Палач!
Палач принес из угла комнаты тяжелую железную воронку
и большую медную кружку, с грохотом швырнул их под ноги обвиняемой.
— Женщина, тебя привяжут к доске, вколотят в рот эту
воронку и будут вливать горячую воду, пока ты не раздуешься. Тогда тебе на
живот станет мужчина и будет прыгать, чтобы ты извергла всю воду, после чего
пытка будет повторяться раз за разом. И это будет только первая и самая легкая
из пыток. Подумай сама, не разумно ли перед угрозой таких мучений облегчить
свою душу признанием?
Был этот инквизитор жестоким человеком? Скорее всего,
он был. Но прелат понимал, что любой другой поставленный на это место вел бы
себя так же. А сам он, Иоаким? Нет, он нет. Он
поступил бы как-то иначе. Только как?
Женщина не могла оторвать глаз от грубого металла у
себя под ногами и едва слышно прошептала наконец:
— Да, да, святые отцы, я все скажу, все, что вам
нужно.
— Подтверди перед лицом трибунала Святой инквизиции,
что около трех месяцев тому ты вступила в мерзостную связь с дьяволом.
— Да, святой отец, да, я встретилась с ним.
— Сообщи нам, как ты познакомилась с ним.
— На базаре познакомилась, хотела курицу продать. Пока
никого поблизости не было, он и назначил мне встречу ночью через день. Я ведь сирота
безродная, ни гроша за душой — кто на мне женится? А мне двадцать восемь лет
уже. Вот я и пошла.
— В каком виде он сообщил тебе, что послан дьяволом, и
как он склонил тебя подпасть под его власть?
— Про дьявола он мне ничего не сообщил, а насчет подпасть
под него — чего уж ему было склонять, если я сама ночью под мост пришла…
— Прекрати запираться, если не хочешь быть подвергнута
пытке. Отвечай, каким именем он назвался тебе и что рассказывал про себя?
— Говорил, что дворянин, что богатый, да я не поверила
— одежда у него была не та, кошелек на поясе бренчал медью, и чего бы он тогда
сам пошел на базар, а не послал слугу. Но мне-то все равно было, лишь бы
женился.
— Не пахло ли от него серой, смолой или иными
бесовскими зельями? Какой формы были его копыта и когти?
— Святой отец, копыт я не заметила, темно было ночами,
а руки у него были нежные, без когтей. Ничем таким от него не разило, а вот в
баню ему бы ходить почаще, потом попахивало.
Председатель подозрительно взглянул на секретаря:
— Отметили, что от дьявола исходил мерзкий запах?
Видно было, что секретарь это важное обстоятельство
упустил, потому что он мгновенно заскрипел пером.
Председатель продолжал задавать вопросы:
— Каким именем он назвался тебе: Люцифер, Сатана, Веельзевул? Или каким-то иным?
Но женщина теперь молчала, будто жалела, что сказала
слишком много.
***
Палач наблюдал за происходящим из угла, там возле
двери у него стояла трехногая табуретка с толстым кожаным сиденьем. Сидя на
ней, он отламывал куски от хорошо прокопченной жирной рыбы и увлеченно
пережевывал — у секретаря челюсти машинально двигались в такт. Как только
обвиняемая перестала отвечать, палач понимающе кивнул головой, поднялся и
вышел, а вскоре вернулся с тяжелой неструганой доской
на двух подставках. Поместил ее точно под дыбой, покачал на неровном полу,
несколько раз подвинул, потом приспустил веревку с хомутом и примерился —
удобно ли будет держаться за него.
Эти жуткие приготовления он вел буднично, будто лошадь
запрягал. Прелат следил за ним — у того на лице не было и тени волнения. Зато
от Иоакима не укрылось, что парень кивнул в ответ на
повелительный взгляд инквизитора. А до этого инквизитор внимательно
рассматривал железную воронку под ногами обвиняемой. Палач тут же затеялся
переставить пыточную доску, стал обходить ее, при этом сильно запнулся о
воронку — та, вертясь, покатилась прямо к ногам прелата. Все здесь поняли, что
это значит: и палач, и члены трибунала, даже обвиняемая. Она смотрела на него
сочувственно, знала, что он испытывает, остальные с интересом. И Иоаким не смог совладать со страхом, сжался на стуле,
прилип глазами к черному, грубо склепанному железу, налетевшему на его башмак,
— колено заметно тряслось, и он не мог это сдержать: ему тоже предъявили орудие
пытки.
Священник смотрел из-за стола на раздавленного страхом
инспектора с презрением, потом вовсе отвернулся. А вот во взгляде инквизитора
проглядывало одобрение: теперь прелат ведет себя как нужно, теперь протокол
будет правильный. Этот сильный человек привык ломать людей, сейчас он гордился
собой.
Страх поднимался по телу Иоакима
от ног до самого сердца, которое теперь тупо ныло. Он был близок к
беспамятству: уже похолодели руки, когда случайно посмотрел на секретаря и
увидел, что и тот смотрит на него с презрительным интересом.
Вот с этим прелат не мог смириться: бесстыжий
охальник, бумагомарака, грязный щеголь позволяет себе презирать его,
удостоенного божьей благодати! Только он, Иоаким,
один во всем королевстве способен сегодня разбирать в древних рукописях святых
отцов слова божественной истины и возвращать их людям на понятном языке, — это
было посрамление всей его жизни! Иоакиму не
потребовалось делать душевных усилий, все произошло само собой: он выпрямился,
пинком отшвырнул от себя проклятую воронку, в глазах вспыхнул серый огонь, и он
один за другим погасил взгляды сидящих за столом, секретаря первого: тот обмер
от случившейся на его глазах перемены.
До палача дело не дошло, смекалистый парень сообразил
раньше, быстро прибрал воронку и продолжил свою работу: глядя на женщину,
шлепнул ладонью по истертой доске. Та хотела лечь на живот, но увидела по его
ухмылке, что не так, и легла на спину.
Прелат чувствовал, что и она уже включилась в этот
кошмар, стала участницей процесса — покорно исполняла ту роль, которая ей
выпала. Разодранный саван сползал с нее, она почти не придерживала: раз так
нужно…
Только глядя на нее, он постиг теперь суть этой
ужасной машины: кто в нее попадает, перестает быть виноватым, просто делает
кем-то определенное ему дело, выполняет приказы и правила. И сам он, прелат Иоаким, тоже выполнит: он напишет гладкий протокол, который
всех устроит, и вращение жутких жерновов продолжится без малейшей запинки. А
если нет… Он посмотрел на председателя.
Насколько того устраивал раздавленный страхом
инспектор, настолько же он стал ненавистным, когда оправился и овладел
положением. Не медля ни секунды, будто боясь опоздать, он сорвал с пальца свой
тяжелый перстень, схватил пергамент со знаком топора и с яростью взглянул на
секретаря: а тот уже тряс пером, только слабо, боялся забрызгаться. Теперь, под
вытаращенными глазами председателя, он взмахнул изо всей силы, капли брызнули —
несколько на стол, одна ему на губу, ее он быстро слизнул, еще пара — под стол,
на штаны, куда он потом то и дело сокрушенно поглядывал.
Председатель растер чернила по столу перстнем, немного
подождал, дохнул на него и крепко прижал к листу.
Прелат остро ощущал свое бессилие — женщина невиновна,
но закон здесь формально соблюдается. Конечно, он может остановить процесс и отстранить
состав трибунала, но тогда донос на него самого со знаком топора еще сегодня
полетит в столицу — со страшным обвинением в пособничестве ереси. И доносу
дадут ход — у инквизитора есть свой человек в Консистории, иначе как бы он
заранее узнал о проверке?
Тогда он, Иоаким, сам
предстанет перед таким же трибуналом, а может быть, перед этим самым. Он,
конечно, признается в ереси, любой признается, но долгий и тяжкий путь придется
ему пройти, прежде чем вступить на короткую дорогу к костру, которая к тому
времени уже станет желанной.
И что он один в силах изменить, пусть даже отдав
взамен собственную жизнь? Каждый день в десятках трибуналов приговаривают к
сожжению многих людей, в виновности которых можно усомниться. Что изменит
спасение этой крестьянки такой ценой? А его жизнь важна людям, ведь он толкует
им слово Божие!
Эти его сложные мысли прервались, потому что женщина
задергалась в веревках. Решилась отвечать? Может быть, она расскажет им все и
ее помилуют? Так удобно было Иоакиму на это надеяться,
сложить с себя тяжесть решения. Он знал, конечно, что обвиненный судом
инквизиции практически приговорен, но вдруг на этот раз…
Палач уже держал кружку наготове, медь обжигала ему
пальцы, он поднял конец холстинки на поясе и прихватил ручку тканью. Парень
энергичный, не любит пустых промедлений: чего тянуть, все равно придется
работать, — недовольно оглянулся на инквизитора, но тот поднял руку — добиться
добровольного признания считалось особым мастерством.
Как только ее рот освободили от железа, женщина начала
говорить, хрипя пораненным горлом, так громко, как только могла. Ей очень важно
было, чтобы ее услышали:
— Святые отцы, ведь вы понимаете — я беременна. Вы
считаете, что это от дьявола, — вам виднее. Но когда этот мужчина, — она
кивнула на палача, — будет прыгать у меня на животе, чтобы я выблевала воду, он
ведь убьет моего ребенка!
— Скорее всего, твой ублюдок родится исчадием дьявола,
так пусть он сгинет еще в утробе!
— Нет, святые отцы, умоляю вас, лучше бейте меня
кнутом, может быть, я переживу и смогу родить!
Теперь уже палач медлил и смотрел на председателя. Но
тот только раздраженно махнул рукой — продолжать.
***
Парень еще поднимал свою воронку, а все в камере уже
переменилось: вдруг стало светлее, воробьи влетели целой стайкой и радостно
чирикали, а женщина заговорила отчетливо, ясным голосом человека, который
больше не ведает сомнений и знает, что его услышат:
— Святые отцы, вы ученые люди, вы вершите волю Господа
и знаете, что для этого делать. Если вы решили убить моего ребенка, значит, и
на то может быть Его воля, ведь однажды так уже случилось с Его сыном. Но мой
мужчина, первый и последний, тот, кого я готова была полюбить и от кого
понесла, он не был дьявол, а предавать невинного вам на мученье — на такое
Господней воли быть не может. Так что делайте со мной, что вам позволено, но
имени его я вам не открою.
На этот раз она уже неудержимо интересовала Иоакима — прелат не мог ясно разглядеть ее черты со своего
стула у дальней стены. Неожиданно для всех и для себя самого он встал и пошел к
этой доске, на которой она была распята. И чем дольше он шел, тем длиннее
становился этот путь, вытягивался, как крестный путь Христов, полнился ужасом и
сомнениями. И он, как и Тому случилось, уже готов был вскрикнуть: «Пронеси мимо
чашу сию!», когда рассмотрел наконец ее лицо.
Сейчас только прелат вспомнил, где видел эти черты:
высокий ясный лоб, точеный прямой нос, горестно сомкнутые губы. И глаза под
припухшими веками — уже несет судьбу своего ребенка.
Горе крестьянки прорвалось к прелату огромной волной,
ничтожными щепками смывало мысли о жутком инквизиторе, о спокойной карьере, о
пергаменте со знаком топора…
В один миг ушли сомнения: пусть он успеет спасти от
такого горя только одну эту женщину. Но раз он может спасти, значит, должен. А
что случится с ним потом — какое это имеет значение?
Спокойно и уверенно прелат Иоаким
встал между женщиной и трибуналом, простер руку открытой ладонью вперед,
заграждая ее, и произнес единственное слово, которое без всякого усилия пришло
к нему:
— ВЕТО!
Люди за столом перед ним стали мельчать. А может быть,
это он возвышался. Невысоко, сотник сможет достать копьем — когда человек
выбрал свой крест, тогда уже не страшно.