Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2017
Виктор Шендрик (1956) —
родился в г. Артёмовске Донецкой области (Украина). Окончил Краматорский
индустриальный институт по специальности «инженер-механик». В 1998–2000 гг. —
главный редактор журнала «Провинция» (Артёмовск). Автор шести сборников стихов,
двух сборников рассказов, повести «Двенадцать дней свободы», романов «Был
городок» и «Девяносто первый». Печатался в периодических изданиях Антверпена,
Артёмовска, Воронежа, Вупперталя, Донецка,
Дюссельдорфа, Екатеринбурга, С.-Петербурга и др. Лауреат премий им. Владимира
Даля, Виктора Шутова и Татьяны Снежиной. В «Урале»
печатается впервые.
Аура
Кажется, звали её — Ирина. Память
моя снисходительна ко мне: удерживая суть и фабулу пережитого, она пренебрегает
мелкими штрихами и незначительными подробностями.
Хотя, возможно, это и немаловажно —
имя. Скорее всего, так оно и есть, но более ценными мне представляются
воспоминания о том летнем полудне, о настроении и ощущениях, которыми, как мне
сейчас кажется, было тогда отмечено всё моё мировосприятие.
Я и города не помню точно. Вполне
допустимо, что это была Полтава. Но мог быть и Белгород. Углубившись в дебри
памяти и проделав некоторые арифметические расчёты, я бы назвал совершенно
конкретно, где это происходило, но именно этот факт не имеет никакого значения
в моём рассказе.
А что имеет значение? О чём,
собственно говоря, речь? Да о том, что был я молод и здоров, холост и безус и,
работая шеф-инженером, много времени проводил в командировках.
Работа, кропотливая и ответственная
в целом, на каком-то этапе затягивалась, принимая выжидательный и отвлечённый
характер. И тогда дошлые конструкторы, белая кость производства, истрепав мне
немало нервов в сидении над чертежами, превращались вдруг в свойских и
гостеприимных ребят. Учащались и набирали силу фуршеты. Впрочем, называлось это
тогда несколько иначе и происходило непосредственно в уставленном кульманами и
заваленном папками с документацией отделе.
Иногда конторская обстановка
приедалась, и кого-нибудь осеняла идея выезда на природу. Ехали мы на эту самую
«природу» городским транспортом и оказывались в конце концов на берегу
заросшего камышом ручейка или паче того — в ложбине под железнодорожной
насыпью. Однажды в Горловке «природой» оказался бурый и шершавый склон
террикона, скудно поросший чахлой, покрытой угольной пылью травой… Словом,
ландшафта мы не портили — некуда было дальше портить. Скоротав за возлияниями
да шутками-прибаутками рабочий день, возвращались в центр города, часто минуя
завод. Конструкторы мои расходились по домам, я плёлся к себе в гостиницу.
Та командировка исключением не
явилась: монтаж нашего пресса укладывался в сроки, а фуршеты добавляли
насыщенности программ и сердечности. Я перезнакомился и перепил со всеми
инженерными службами. Со многими заводчанами был накоротке, с некоторыми даже
сдружился — тогда ещё это давалось легко. Но случилось так, что изо всех новых
знакомых провожала меня домой только Ирина.
До поезда у меня оставалось ещё
достаточно времени, и мы неспешно шли по залитому солнцем городу. Наверное, мой
отъезд пришёлся на субботу. Во всяком случае, на работу Ирина не пошла, а улицы
выглядели столь безалаберно многолюдными, как это случается с ними лишь в
утренние часы по выходным дням. Впрочем, это характерно для улиц моего
провинциального городка. В больших городах — вблизи рынков и вокзалов особенно
— толчея в любой день начинается чуть свет и не спадает до позднего вечера.
А на работу Ирина могла просто не
пойти. Могла позвонить и отпроситься. Хочется думать, что тогда я этого
заслужил…
Мне нравится атмосфера большого
города, хотя я и — жаль! — устаю от неё.
Мне нравится этот шум и гул, этот
непрестанный калейдоскоп тысяч и тысяч лиц, которые сливаются в конце концов в
одно-единственное лицо — незнакомое и равнодушное.
У этого лица есть и глаза, но они не
смотрят. Сколько бы ни шёл я по большому городу, я не чувствую на себе взгляда.
Пристального и осуждающего, завистливого и насмешливого, взыскивающего и
алчного — никакого взгляда я не чувствую и упиваюсь встречным безразличием,
купаюсь в холодном равнодушии большого города.
В моём городке я привык к иной
обстановке, и — куда денешься! — в большом городе со временем я начинаю
томиться. Мне становится скучно без взглядов. Тёплых и приветливых, радостных и
ждущих, понятливых и ободряющих…
В тот день мы с Ириной сполна
вкушали от равнодушия шумящего вокруг города. Да и вряд ли мы могли привлечь к
себе чьё-то внимание. Шли себе по улице двое молодых людей, перебрасываясь
малозначащими фразами, — и всё! И даже целей особых не преследовали, если не
считать таковой — выпить где-нибудь пару бутылок пива. Но и это относилось
большей частью ко мне.
Фуршет накануне случился особо
великолепный. Знатный вышел пикник на обочине. Сиречь — под железнодорожной
насыпью.
Мои конструкторы получили по
червонцу какой-то премии, так что мой отъезд оказался не единственным поводом.
Водка и свежий воздух быстро
вспенили застоявшуюся от сидения в отделе кровь — люди начали понемногу
взбрыкивать. Нет, в «ручеёк» мы не играли и в мешках не бегали, но конструктор
второй категории Наумов затеял-таки подвижную игру. По её правилам нужно было
стать в десяти шагах от стоящей на земле бутылки, повернуться к ней спиной и,
пятясь, сбить её одним ударом ноги. Уж не знаю, у кого что накипело, но сразить
несчастную бутылку пожелали все участвовавшие в пикнике мужчины.
Женщинами — их было меньше —
овладела идея поиска какой-то лекарственной травы с труднопроизносимым
названием. Об эффекте, которым славится эта травка, они сообщали друг дружке
исключительно на ухо, нехорошо поблескивая глазами и утробно похохатывая. Как
ни странно, травку они отыскали. Росла она почему-то в тесном соседстве с высоченным,
угрожающего вида репейником, но женщин это не остановило…
Меня не увлекли всеобщие забавы, и я
остался полулежать на рыжеватой траве у стола. Вернее, у места, которое стол
изображало. Остался я не для того, чтобы пропустить лишнюю рюмку-другую, а просто
— так получилось. А напротив меня на стволе поваленной акации устроилась Ирина.
Я лежал, покусывая травинку, говорил
о каких-то пустяках и сосредоточенно пытался не смотреть на её коленки.
Нет, взгляда они не оскорбляли,
скорее — наоборот… Просто сидела она низко и, видимо, чувствовала себя не
очень комфортно, то и дело одёргивая недлинную юбку на плотно сведённых ногах.
Не будь наша вылазка полной неожиданностью для нас самих, Ирина наверняка
пришла бы на работу в джинсах.
Впрочем, что ни делается — всё к
лучшему. Я и коленки её, разумеется, заметил и оценил, и на всю жизнь запомнил
глаза: яркие, смущённые, негрустные, доверчивые…
Я рассказывал студенческие байки,
потом вспомнил родной завод и — от выпитого ли, а может, вдохновясь
молчаливой заинтересованностью Ирины, — понёс вдруг несусветную чушь. Никогда
не уличал себя в склонности к хвастовству и, мягко говоря, преувеличениям, а
тут начал плести такое… Не один год прошёл, а до сих пор стыдно за туманные
намёки на причастность нашего завода к оборонной промышленности, — я говорил:
«На оборонку работаем», — за небрежное сообщение о предстоящей командировке в
Австрию.
Да… «На оборонку» мы действительно
работали: какой-то задрипанный участок завода вил
цепочки к пробкам армейских фляг, а ехать за границу долго и безуспешно
собирался мой начальник. В Монголию, правда…
Пиво мы всё-таки нашли — в большом
городе даже в те времена это иногда удавалось. Оказалось пиво свежим, но
тёплым, да и павильон с вызывающим названием «Шашлычная» ни экс-, ни интерьером
глаз не радовал. Растоптанные окурки на полу, мужские хмурые и небритые лица в
сумеречных углах, замызганный пластик стоек… Или как они называются, эти
неуклюжие сооружения, за которыми есть и пить можно только стоя, подобно всякокопытным тварям?
Цветные пластиковые столы и кресла
тогда ещё и к границам нашим не подбирались, а отечественная промышленность на
подобную мелочёвку не разменивалась. Страна выпускала прокатные станы и
авианосцы, хлебоуборочные комбайны и танки… Боже, как мы её тогда понимали!..
Время близилось к обеду, а значит —
позавтракать уже и вовсе бы не помешало. Не стоит и говорить о том, что блюдо,
давшее название той мрачной забегаловке, последний раз источало здесь дразнящий
аромат, когда на месте города ещё простиралась ковыльная степь или дыбились
непроходимые леса и славянское племя, пачкаясь кровью и шипящим жиром, рвало на
части зажаренного на вертеле быка. За стеклом витрины-холодильника уныло
располагались пирамидки варёных яиц и плавленых сырков, лежали на блюде пирожки,
цветом и формой аппетита не возбуждающие.
Ирина к пиву едва прикоснулась, и
мне стало окончательно неловко. Стыдно стало за то, что привёл её сюда. Что не
обуздал своих желаний и разыскал это треклятое пиво, хотя в том возрасте я ещё
умел справляться с утренними проблемами.
Я уже ненавидел
заплёванный пол, мух, бьющихся о стекло с аляповато нарисованным раком,
брошенный на клочке газеты обглоданный рыбий скелет…
Ирина, молодая и стройная, в зелёном
трикотиновом платье в обтяжку, казалась здесь непримиримо
ярким пятнышком, инородным вкраплением — настолько чуждым обстановке, что я
испугался: сейчас произойдёт реакция отторжения и девушка растает, исчезнет
прямо на моих глазах.
Изрядную часть своей молодости я
провёл в подобных заведениях, и — ничего, свыкся. А тут вдруг расстроился,
занервничал. С чего бы это?.. Наверное, впервые я увидел штрихи нашего
захолустья по-другому, увидел глазами Ирины и пришёл в неистовство — не должны
были видеть эту мерзость её глаза. Да чёрт возьми, не на скотобойню же я её
привёл!..
Оторвав наконец взгляд от
замызганной стойки, я посмотрел на свою спутницу.
Глаза её — ясные, беспечные —
лучились.
Глаза её смотрели на меня.
— Пойдём отсюда!
— А пиво? Ты же хотел пива.
— Расхотелось. Пойдём!
— Как скажешь…
На улице она взяла меня под руку…
И накануне она взяла меня под руку.
В город мы вернулись засветло. Бережно загрузили в такси замначальника бюро.
Незаметно исчезли женщины с торчащими из сумок пучками чудодейственной травы.
Самые неугомонные, как это всегда бывает, потребовали углублённого развития
программы. Верховодил в нашей особой бригаде конструктор второй категории
Наумов, которого уже и я звал не иначе как Витёк.
В центре города было людно.
Приземистый и широкоплечий Витёк торил путь подобно ледоколу, ведущему в
кильватерном строю несколько посудин поменьше. При этом не обошёл вниманием ни
одну дверь встречных кафе — искал, видимо, порт приписки. Удалось это не сразу:
в двух кафе не было свободных мест, третье оказалось молочным.
Осев в четвёртом, мы заказали водки
и отварных свиных почек на закуску. Впрочем, к чему все эти подробности? Тем
более что отдельные моменты того вечера не сохранились в памяти вообще. Но что
примечательно: если чёрные провалы являются финалами многих вечеров моей жизни,
то в тот вечер после непродолжительного забытья я вновь приходил в сознание и
даже удивлялся нестойкости собутыльников. Разгадка тому, видимо, крылась в
присутствии Ирины.
Мне удалось мобилизовать силы и не
выпасть в осадок у неё на глазах. И даже запомнились фрагментарно: люстра с
какими-то архаичными висюльками, распахнутая рубаха Наумова, обнажившая тугой
живот, вращение бобин на стоящем в углу «Юпитере»…
— А ты, Ирка, молчи! — топырил Витёк
квадратную челюсть в сторону нашей бессловесной, впрочем, спутницы. — Давай,
Вадик! — Его рюмка, сжатая веснушчатым кулаком, призывно тянулась к моей. — И
знаешь что, бросай свои зажопистые выселки, или где
ты там… и переезжай к нам. Я с директором — чики-чики…
Считай, что ставка для тебя есть. Официант! Молчи, Ирка! Ты знаешь, какая у нас
база отдыха? Ага, не знаешь! Охренительная!
— Вам что? — официантка, вся в
блеклых тонах, обречённо смотрела поверх наших голов. — Ещё водки?
— Нет! — с саркастическим нажимом
выдохнул Наумов. — Айвово-яблочный мусс, пожалуйста!
Со взбитыми сливками… И восемь суфле-плиссе… под соусом из кураги.
Похоже, случайный заход в молочное
кафе оставил тяжёлый след в его ранимой душе.
— Ясно, — вздохнула официантка и
поставила на наш столик новую бутылку водки.
— Ирка, молчи! Там бильярд новый. А
рыбалка знаешь какая! Там сомы пешком ходят. Ты рыбак?
— Нет.
— Я тоже — нет. Их там руками ловить
можно.
Свирепо оскалясь
и сведя воедино короткопалые ладони, Витёк затрясся, имитируя акт поимки и,
видимо, удушения несчастного сома.
— Понял?
— Понял, — кивнул я.
— Так ото ж! Давай езжай в свою
эту… рассчитывайся — и… к нам! Ирка, скажи!
— Пусть приезжает, — улыбнулась
Ирина.
…Мы шли по ночной улице, переводя
дух после расставания с Наумовым. Я массировал щёку, исколотую щетиной
конструктора второй категории, постепенно соображая, что видел Витька последний
раз в жизни. Ирина взяла меня под руку…
Неловкость и досада, оставшиеся от
посещения «Шашлычной», мыльным пузырём не лопнули. Уязвлённое честолюбие
провинциального эстета желало обрести равновесие.
— Здесь есть поблизости ресторан?
— «Старый колодец» недалеко… Ещё
«Салют» рядом. Только… зачем?
— Пообедать.
Нет, не пообедать я хотел. Всплыл
невесть откуда и прочно утвердился перед глазами чёткий — хоть потрогай! —
образ: бутылка шампанского в серебряном ведёрке. И самым непостижимым было то,
что в таком облачении никто и никогда к столу мне шампанского не подавал.
Да и сейчас, много лет спустя,
похвастаться нечем. За окнами ресторанов, где я сиживал, гудели электровозы,
под ногами дыбился паркетный пол, а тарелки украшала вульгарная надпись —
«Общепит». Если и были в тех ресторанах вёдра, то отнюдь не из благородных
металлов и предназначались не для шипучих вин, а для мытья полов и выноса
пищевых отходов.
Я умею обращаться с десантным тесаком,
а клещи стоматолога не раз приводили меня в трепет; но и по сей день я не знаю,
какой нож кладут на стол к рыбному блюду и как выглядят щипчики для вскрытия
панциря омара.
Бефстроганов в трёх приборах мне
подавали — это да, это случалось. Но не таяли свечи в канделябрах, не распевали
«К нам приехал…» в мою честь цыгане, томные женщины в умопомрачительно
декольтированных вечерних платьях не изучали карту вин за моим столом, искры
моей сигары не взлетали на открытой террасе, сливаясь с огнями ночного Рио, и
это чёртово шампанское не млело под колотым льдом в серебряном горшке. За
окнами моих ресторанов гудели электровозы…
Да… Скучная штука — бедность!
По этому поводу я давно уже не
комплексую, поскольку с возрастом если и не примирился с жизнью, то пришёл к
какому-то необременительному паритету.
Да и тогда знакомство лишь
понаслышке со многими жизненными радостями огорчало меня мало. Я был молод, и
это давало мне основание полагать, что многое впереди и всё у меня ещё будет. А
пять-шесть сложенных вдвое четвертных бумажек в заднем кармане джинсов вселяли
в меня уверенность в своих силах, не исключая распыления этих сил на маленькие
— но не без шика! — глупости.
Однако стоило нам приблизиться к
«Салюту», как жуирские мои намерения начали таять и исчезать подобно брошенной
на раскалённую гальку медузе. Крестообразные полосы, намалёванные белой краской
на широких окнах, кучи строительного мусора у крыльца, щебень, бетономешалка —
всё говорило о том, что в ресторане идёт ремонт.
На поиски другого ресторана времени
не было: до моего поезда оставалось три часа, а мне ещё нужно было заскочить в
гостиницу за вещами.
Стоящее перед глазами серебряное
ведёрко с заиндевелой бутылкой потускнело, картинка утратила чёткость.
Небольшую площадку перед двухэтажным
зданием «Салюта» отделяла от тротуара ажурная металлическая решётка. За ней,
вплоть до ступеней ресторана, были расставлены столы. Киоск, больше похожий на
вагончик дорожных строителей, распахнутым окошком заявлял о себе как о
действующей торговой точке. Похоже, администрация ресторана стремилась хоть
как-то компенсировать ущерб, вызванный простоем на время ремонта. Мы прошли
сквозь решётчатые ворота.
— Добрый день! — заявил я в окошко,
искренне веря, что моё заявление не грешит против истины. — А наличествует ли в
заведении шампанское?
Мои амбиции не пробудили
сопереживания в обитательнице вагончика.
— Отсутствует, — прозвучало мне в
тон. — Возьмите «Рислинг». Или вот «Ркацители»,
полусухое.
С бутылкой вина и десятком конфет на
тарелке (шампанское моё, омары, трюфеля!..) мы устроились за дальним столиком.
Неожиданно я испытал нечто похожее
на удовольствие. И вот почему: за решётчатой оградой шумела улица, в минуту
мимо нас проходили тысяча людей, и никого, совершенно никого не интересовало,
что делаем мы в этом странном месте, напоминающем выносной буфет на празднике
урожая. Я снова оценил преимущества большого города. В моём родном городке,
решись я на подобное, досужие взгляды пробуравили бы меня насквозь. «Чтой-то Вадюня наш среди бела дня
разговелся. И с кем это он там зависает? Интэр-рэсно…»
Они там так и говорят: «Интэр-рэсно». Здесь всё
по-другому. Здесь… Красота, в общем.
— В мыслях ты уже дома, наверное?
— Нет… Не знаю, — я вдруг
растерялся. — Мне здесь нравится.
— Приедешь ещё?
— Пошлют — приеду.
— А… сам? — Ирина смотрела куда-то
в сторону, на нескончаемо бегущих по тротуару людей. — Ко мне приедешь, Вадим?
— Ну… хотелось бы.
— Как я боялась этого, — почти по
слогам произнесла Ирина.
— Чего, Ир? — растерялся я уже
окончательно.
— Этого, — твёрдо повторила она.
Достала из пачки сигарету, закурила.
— Видишь ли… — она глубоко
затянулась. — Мои родители развелись, когда мне было лет двенадцать. Самое
интересное, что они оба прекрасные люди — никаких скандалов не было. Сейчас у
каждого другая семья… Сначала я не вникала: развелись и развелись. Потом
заинтересовалась, стала расспрашивать. Я долго ничего не понимала: они хорошо
отзывались друг о друге.
Я наполнил стаканы. Мы выпили. Ирина
едва надкусила конфету и продолжила:
— Потом мне всё же удалось
разговорить отца… Не знаю, поймёшь ли ты, — я поняла. Он обронил одну фразу,
и я поняла. Он сказал — вскользь как-то, — что мама никогда не сделала ему
больно. Понимаешь — никогда! И я поняла… налей, что ли… мы по-настоящему
любим только тех, кто делает нам больно.
— Спорно, — вставил я.
— Не знаю, — Ирина вдруг улыбнулась.
— А я боюсь боли.
— Значит, ты боишься любви?
Я понимал и не понимал. И ждал
продолжения её рассказа, ждал разъяснений — какие-либо параллели и ассоциации
давались мне плохо.
— Слушай, дай я к тебе пересяду.
Не дожидаясь ответа, она взяла свой
стул и переставила его рядом с моим. Мы сидели за обычным столом, какие можно
встретить в любой закусочной. Как правило, за такой стол усаживаются четыре
человека, и садиться вдвоём с одной стороны не принято. Но мне это неожиданно
понравилось. Предплечьем я коснулся её предплечья, уловил запах её кожи, и
зажмурился, и даже зарычал негромко. Непоследовательно, но ярко и остро
вспыхнуло в голове пережитое минувшей ночью…
…Ирина взяла меня под руку. Я
лепетал что-то про свою гостиницу, но она увлекла меня к трамвайной остановке.
Переезды я в определённом состоянии
запоминаю плохо. Память более-менее сносно включается с момента нашего прихода
к Ирине домой.
Обычный двор, стандартная хрущёвская
пятиэтажка, типовая однокомнатная квартира. То ли вдоволь нахлебавшись
гостиничного сервиса, то ли под воздействием выпитого я раскис окончательно —
умилился и расслабился в домашней обстановке.
— А где к-кошка? — с трудом
выговорил я.
— Какая кошка? — Ирина рассмеялась.
— У меня нет кошки. Ты ничего не путаешь, Вадик?
Я безнадёжно махнул рукой, но потом
всё же собрался с силами и попытался объяснить:
— Понимаешь, всю жизнь у меня перед
глазами картинка: у… ухоженный дом, молодая женщина… нетолстая… и об ноги
ей трётся кошка. Это — мой идеал, если хочешь.
— Ложись-ка ты спать, идеалист, —
улыбнулась Ирина. — Или, может, чаю?
— Не-не-не… Спать…
Скачущие по потолку блики от фар
редких машин… Большая, не гостиничная, подушка, нежащая голову… Запах свежих
простыней… Влажный шелест душа, доносящийся из ванной… Я вдруг почувствовал
себя маленьким, набегавшимся во дворе мальчиком. События минувшего дня, лица,
отдельные фразы — всё завертелось, завилось в спираль, мельчая и удаляясь.
Тьма, беспамятство, безвременье… и
— резким толчком — возврат сознания.
Гладкая кожа… неожиданно крупная
грудь… вёрткие жадные губы… мягкая растительность лобка… щекочущие
ресницы… упругость бёдер…
Дрожь… взлёт… парение…
забытье…
Чуткие тёплые ладони… сжавшийся до
шершавости сосок… короткий смешок… запах мыла… прогиб талии…
Губы… кожа… ресницы… истома…
взлёт… парение…
— Разве можно так поступать с
малознакомыми мужчинами? — распахнув балконную дверь, я силился попасть спичкой
по коробку.
Ночная прохлада бодряще обдала тело,
осушила пот. Благородный пот истового труженика.
— Дурачок! Я знаю тебя сто лет! —
донеслось из-за спины.
В две затяжки выкурив сигарету, я
ринулся обратно…
Я сходил к вагончику за новой бутылкой.
Ловко сорвав пластмассовую пробку, буфетчица улыбнулась. Обескураженно
поблагодарив, я быстро проделал то, что делает в таких случаях всякий мужчина:
в одно касание проверил — всё ли в порядке с ширинкой.
— Улыбается, — пожаловался я Ирине,
кивнув в сторону вагончика.
— Ну и что? — не разделила она моей
тревоги.
— Да так. Странно — не Америка всё
же.
Впрочем, Америку я ввернул для
красного словца уже сейчас, задним числом. В те годы она для нас злобно
скалилась. С карикатур — из-под звёздно-полосатого цилиндра, не разжимая зубов
с закушенной гипертрофированной сигарой.
— Расскажи лучше о себе, — её тонкие
пальцы легли на мою ладонь.
Я выпил и завёл что-то нескончаемое:
о детстве в селе под Житомиром, о рыбалке и сенокосе, о полёте майского жука в
прозрачных сумерках, о том, как клубится пыль за мчащейся по просёлочной дороге
«Явой», как пахнет по утрам парное молоко…
— Интересно, с тобой можно
поссориться? — прервала меня Ирина.
— Ещё бы! — взвился я, но тут же
осёкся: — Тебя пугает, что будет больно?
— Просто мне очень хорошо с тобой, —
она положила голову на моё плечо. — Хотя… больно, наверное, будет. Потом…
Когда ты уедешь…
Между тем на территории
импровизированного ресторана начало происходить нечто, дающее повод для
беспокойства. Появилась бабулька с веником и совком в руках. Неопрятного вида
мужик стянул половинки ворот и вынул из кармана замок. Вышла и присела за
столик буфетчица.
— Перерыв! Освобождаем! —
подтвердила уборщица мои опасения.
Сказано это, правда, было не нам.
Трое молодых людей поднялись и направились к выходу. Бабулька заелозила веником
под столом, где они только что сидели.
Я огорчённо плеснул в стаканы вина.
Мужик клацнул замком за ушедшими
посетителями и подсел к буфетчице. К ним подошла ещё одна женщина в
грязно-белом халате, держа в вытянутых руках тарелки с какой-то снедью. Под
мышкой она несла бутылку вина.
С веником на изготовку уборщица
приблизилась к нам. Резко оттолкнув пустой стакан, я вознамерился
«освобождать».
— Сидите, сидите, — неожиданно мягко
сказала уборщица и проследовала мимо.
Машинально отвечая на вопросы Ирины,
я размышлял над ситуацией. Улыбка буфетчицы, доброжелательность уборщицы, столь
несвойственная этому подвиду тружеников общепита, — тут было над чем поломать
голову.
А сотрудники ресторана неторопливо
обедали, изредка бросая в нашу сторону любопытные и тёплые — почему-то! —
взгляды.
— Чёрт возьми! Они нас с кем-то
путают! За мента меня приняли, что ли? — с сомнением я поправил свои длинные,
почти до плеч, волосы.
— Вадик, Вадик, ничего ты не понял,
дурачок, — Ирина мягко потёрлась щекой о моё плечо. — Просто мы им нравимся,
понимаешь?
Боже, как просто она мне всё
объяснила! Ведь действительно: было что-то в этом неудобном сидении рядом двух
молодых и, смею уверить, симпатичных людей. Что-то исходило от нас, невидимое и
сильное, что так влияло на окружающих, делая их улыбчивей, приветливей,
добрее…
Мы были молоды, нежны друг к другу,
и в глазах наших легко читалось не переигравшее буйство минувшей ночи, все её
взлёты и парения…
А там, за ажурной решёткой
ресторана, за зелёными семафорами и жёлтыми флажками полустанков, ожидали нас
дрязги и тревоги, болезни и неудачи… Разочарования, отчаяние, старение…
И ожидали они нас не двоих — каждого
в отдельности.
Осточертевшие законы жанра!
Вынужденное кокетство беллетриста! Помню — не помню!
Да всё я прекрасно помню. И город, и
завод, куда я ездил в командировку, и отдел, в котором неоспоримым лидером во
всех сомнительных начинаниях был конструктор второй категории Витя Наумов.
И девушку Ирину
за чертёжной доской. Быстрые, летучие взгляды её ясных глаз… И совсем уж
хорошо помню — ни разу я не услышал от неё и слова…
Кавторанг, или Последний подвиг Гарри Гудини
Существует такой метод определения
уровня массовых знаний: человеку говорят слово и предлагают назвать ещё три,
которые для него ассоциируются с первым. Результаты широкого опроса приводят к
усреднённому варианту, который, возможно, даёт специалистам толчок для
определённых заключений.
Метод, надо сказать, забавный и к
респондентам вполне лояльный, то есть глубоких откровений не требующий. Я,
например, готов участвовать в подобных опытах ежеминутно.
Этим можно заниматься и
самостоятельно. Ну, к примеру: библиотека — тишина, мудрость, гуммиарабик;
Бразилия — кофе, Пеле, рабыня Изаура; демонстрация —
воздушные шарики, знамёна, новые туфли.
Здорово! И хотя мои ответы нарочито
близки к среднестатистическим, где-то за ними уже брезжит поэтическое
осмысление действительности.
Но есть и проблема. Если девяносто
восемь человек дадут похожие ответы, то один-два ввернут такое… Любая система
плохо уживается с частностями.
За примером опять же не нужно ходить
далеко. Какие ассоциации может вызвать у человека такое словосочетание, как
«гражданская оборона»? Противогаз, сирена, искусственное дыхание… Прекрасно!
Бомбоубежище, носилки, штаб… Ещё лучше!
Но обратитесь с этим вопросом ко
мне, и всё великолепие системы рассыплется в пух и прах. Ибо любое, даже
косвенное упоминание о гражданской обороне в памяти моей прочно увязано с
человеком по фамилии Казанков.
Именно этой ассоциацией я любезно
огорошу возможного исследователя. Алексей Авдеевич Казанков, капитан второго
ранга. Кавторанг.
Но достаточно преамбул с лёгким
флёром загадочности — на деле всё объясняется просто. Капитан второго ранга в
запасе Алексей Авдеевич Казанков преподавал у нас гражданскую оборону, когда я
завоёвывал диплом инженера. Завоёвывал, попутно сражаясь с собственной натурой,
питающей к точным наукам чувство устойчивого отвращения.
Борьба эта продолжается по сей день,
и надо сказать, что в последние годы технарь во мне заметно сдал свои позиции.
Гражданская оборона — дисциплина не
инженерная, то есть не ахти какая сложная и занимательная. Да и важности, прямо
скажем, сомнительной, но в те годы чему только нас не учили. Когда я читаю
приложение к своему диплому с перечнем освоенных дисциплин, даже названия
некоторых вызывают у меня лёгкое недоумение. Память, как рациональный и
немелочный хозяин, избавилась с годами от ненужного хлама.
Так случилось и с гражданской
обороной — не держать же в памяти схему штаба ГО на металлургическом заводе, —
но зато я хорошо запомнил Алексея Авдеевича Казанкова.
Преподавателем Казанков был
заурядным, да и предмет излагал суховатый — соловьём никак не зальёшься.
Остался же он в моей памяти исключительно потому, что какое-то время обретались
мы с ним в одной компании.
Ох, какая это была компания!
Головная боль декана Денисенко, красная тряпка для туповатых перестарков из
бюро комсомола! Ни одна драка в ближайших к общежитию кварталах не обходилась
без нашего участия, ни одна партия вина в окрестных гастрономах не продавалась
в обход нашего пристального внимания. Обычно мы вино это и разгружали, и мы же
подбирали остатки. «Мафия», «гусарский эскадрон», «уголок Дурова», «красная
капелла» — вот далеко не полный перечень коллективных прозвищ и самоназваний.
Одним словом, компания — оторви да брось! Та ещё компания!
И вдруг — Казанков! Отставной офицер
и степенный преподаватель достойного учебного заведения…
Алексея Авдеевича открыл для нас
Серёга Безуглов. Подобно комиссару Мегрэ,
коллекционирующему людей в целом, Безуглов коллекционировал собутыльников.
Среди них встречались раритеты: уголовник-рецидивист Фога,
не расстававшийся с полуметровым ножом, и инспектор по делам несовершеннолетних
— отчаянно молодящаяся блондинка с густо накрашенными губами и устойчивым
налётом перхоти на капитанских погонах.
Вполне естественно, что в обществе
Безуглова засветился и преподаватель. Мужчина солидных лет, невысокий и
плотный, с уходящей к темени лысиной и сохранившейся армейской выправкой.
Многим из нас Алексей Авдеевич был
известен. Особенно постигающим курс гражданской обороны и уже обогатившимся
знанием оной. Разумеется, знали мы его как преподавателя, то есть человека с
другой стороны баррикад. С лёгкой руки Безуглова с Казанковым пришлось
познакомиться вновь, на этот раз — в пивбаре.
Алексей Авдеевич новых знакомств не
чурался, но обычно, хитро сощурив маленькие глазки, спрашивал:
— На каком курсе?
Узнав, что перед ним «мафиози»
четвёртого или пятого года обучения, Алексей Авдеевич удовлетворённо кивал.
Если новый знакомец оказывался младше, Казанков радостно отмечал:
— Мой клиент!
И вполне мог
достать трояк и сгонять «клиента» за пивом. Впрочем, на этом его верховенство и
заканчивалось — в нашем кругу он вёл себя демократично, снисходительно
посмеиваясь над многочисленными нашими выходками.
А трояки и более крупные бумажки из
его кармана появлялись бесперебойно. Надо думать, бывший военный, он получал
неплохую пенсию. Да и преподаватели в те годы ещё не были оттеснены на
последнюю — щербатую и заплёванную — ступеньку социальной лестницы. Мог,
короче, позволить себе Алексей Авдеевич некоторое мотовство. И было в этом
что-то от высшей справедливости: получая деньги за наше обучение, деньги эти он
с нами же и пропивал.
Деньги и в тогдашней жизни имели
немаловажное значение, но не настолько, чтобы говорить о них денно и нощно, как
это делается сейчас. А тогда и других тем хватало в избытке — сойдясь вместе,
языками работали мы без устали. Особенно если поглощались при этом всякого рода
стимулирующие напитки.
Бурные споры без надежды добраться
до истины и планы, шокирующие авантюрностью, леденящие душу откровения и
словесные перепалки — всё это казалось важным, нужным, значительным. Во всяком
случае, мне понадобилось ещё очень много лет для понимания того, что весь этот
пьяный трёп не имеет ни малейшей ценности… Да и многие другие слова, сказанные
при иных обстоятельствах, — тоже.
…Каким-то образом разговор зашёл о
спорте. Потом о физической силе. Серёга Болотников поспешно освободил край
стойки от пивных кружек и выставил перед собой согнутую в локте руку. Желающих
бороться с ним на руках не оказалось. Нам было хорошо известно, что этот
«крестьянский вождь» способен в порядке очерёдности переломать руки всем
посетителям пивбара. Болотников вопросительно глянул на Казанкова.
Алексей Авдеевич приосанился,
поиграл плечами и вздохнул:
— Был бы я помоложе… Всё-таки семь
лет был чемпионом Балтфлота по борьбе. Это кое-что
значит…
— Кто был чемпионом? — компания
несколько притихла.
— Я, — просто ответил Казанков,
рассматривая пену в своём бокале.
— А по какой борьбе? — спросил
Болотников.
— Без разницы, — отмахнулся Алексей
Авдеевич. — И вольной занимался, и классикой… А вообще я вам скажу, кого я
уважал, так это Ивана Поддубного. Слыхали?
Мы даже возроптали негромко — кто же
не слышал о легендарном чемпионе!
— Талантливый был борец, нечего
сказать, — задумчиво продолжал Казанков. — Если становился в мост или полумост
— труба! Никто не мог одолеть…
Мы покивали. Если уж Поддубный сделал мост, — ситуация безнадёжная, каждому
понятно.
— …А я — то накатом, то перекатом…
Никак! Стоп, думаю, попробую-ка я прогибом. И что вы думаете — сломал всё-таки!
— Кого? — мы даже о пиве забыли.
— Поддубного,
— бесстрастно ответил Казанков.
За нашей стойкой случилось то, что в
театре принято именовать немой сценой. Самый малоначитанный
из нас знал, что пик славы русского богатыря Ивана Поддубного
приходился на конец девятнадцатого — начало двадцатого века. Не нужно было
разбираться в тонкостях борьбы, чтобы сообразить: если и пришлось борцу Поддубному жить на белом свете в одно время с борцом
Казанковым, то первый был уже безнадёжным стариком, а второй…
— Ах, да! — встрепенулся Безуглов. —
Как же, как же! Ну да, конечно…
Он повернулся и направился к
прилавку, считая на ходу мелочь.
Всем стало ясно: в нашей компании
объявился враль.
Следует заметить, что враль — это ни
в коей мере не врун и уж тем более не лжец. К вралям мы относились терпимо,
если ими соблюдалось условие: врать нужно так, чтобы было интересно слушать.
И ведь находились такие, кто
достигал в этом жанре особого мастерства, поднимался до той высоты, за которой
начинается чистое искусство.
Приближённость к искусству
достигалась с помощью ещё одного нюанса: в рассказе желательно было себя не
приукрашивать, а даже наоборот…
На этом поприще неувядающей славой
покрыл себя Витя Чуркин. Его рассказы, подобно русским былинам, передавались из
уст в уста. В своё время Чуркин служил на подводной лодке. Так вот, по его
версии, на этой самой лодке росла сирень, а матросам заботливое командование
выдавало свинцовые трусы. Заботилось то есть о генофонде нации — «бежишь по
отсеку и слышишь, как атомы, нейтроны там всякие от трусов только отскакивают».
При этом Чуркин отлично понимал, в
чём заключается истинное мастерство враля, — все его рассказы неизменно
заканчивались фразой: «А мне как дадут по шее… Пошёл отсюда, усатый!»
Осмелюсь утверждать, что за рамками
сольного рассказа привирали все. «Не соврёшь — красиво не расскажешь», — гласит
народная, как ни крути, мудрость. Тут стоило бы послушать, как мужское
общество, собравшись после летних каникул, наперебой живописует свои амурные
подвиги. Какой-нибудь Джакомо Казанова или тот же
Генри Миллер сдохли бы от зависти, не дождавшись и середины программы.
«Декамерон» — это вообще тьфу! Сказка «Теремок» — никак не больше…
Как-то раз на подобную, мягко
говоря, беседу забрёл Николай Сергеевич. Став студентом в тридцать без малого
лет, он старался держаться чинно, в проделки нашей компании не ввязывался, хотя
нередко поглядывал на нас с молчаливым одобрением. Завиральные истории о
подвигах молодых ловеласов Николай Сергеевич слушал молча — держал, так сказать,
дистанцию, — лишь вертел головой, внимая то одному, то другому рассказчику.
Наконец он засопел негромко, крякнул и, презрев какие-либо художественные
изыски, выпалил:
— …а вона мені
й каже: не дам тобі під кущем — і все! Пришлось хату шукать…
Что касается Казанкова, то подобных
тем достойный отставник не касался вообще. Хотя, знакомясь с нашими девицами из
позаинститутских кругов, он выпячивал грудь, щурил в
улыбке маленькие глаза и, протягивая ладонь, скромно представлялся:
— Лёша…
Не касаться-то скабрёзных тем он не
касался, но зато уж когда коснулся… Рассказчик он был, прямо скажем, так
себе, плохонький. Обычно подолгу бубнил что-то себе под нос, отхлёбывая пиво
или глодая таранку, ничуть не считаясь с окружающим
гомоном. Но тем неожиданней, ярче и эффектней звучали концовки его историй,
поражая слушателей непредсказуемостью сюжетного поворота и грандиозностью
описываемых событий и их участников.
Каюсь, я совершенно не помню, с чего
начал Алексей Авдеевич очередную историю, но финал её слушали все, боясь
пропустить хотя бы слово.
— …и вот поднимается к нам на борт
английская королева. Мы — в строю, навытяжку, а она идёт вдоль строя в белом
платье с бриллиантами… Я тоже — в белом кителе, на груди — иконостас… Как
подмигну ей… Она смутилась, покраснела… И тут командир приказывает мне показать
ей линкор. А я-то корабль знаю как свои пять пальцев — повёл её так, что свита
отстала и заблудилась…
— Ну! — не вытерпел кто-то сделанной
Казанковым паузы.
— Что «ну»?! — дёрнул плечом Алексей
Авдеевич. — Экипаж — на палубе, каюты свободны…
Он умолк, глядя себе под ноги: не
джентльменское, мол, это дело — вдаваться в подробности.
Потом вскинул затуманенный взгляд
поверх наших голов, заулыбался отрешённо, как всякий нормальный мужчина,
вспоминая о дорогой, оставшейся в прошлом женщине.
К счастью Вити Чуркина, он в тот
день отсутствовал и рассказа этого слышать не мог. Иначе, боюсь, его ожидал бы
нервный срыв. А ведь человек был не из слабых — украл же как-то вдвоём с
напарником трёхтонную торпеду…
Стоит ли говорить о том, что мы не
имели веры россказням Алексея Авдеевича? Тем не менее никто и никогда не
прервал его, не уличил во лжи, не попытался сделать всеобщим посмешищем. Так же
как никто и никогда не оспорил его право находиться в нашем кругу — в кругу
бесшабашного, не зашоренного социальными догмами
студенчества. Видимо, мы чувствовали, что и ему, немолодому человеку, так же,
как и нам, душно в институтских стенах. Видимо, и он испытывал глухую тоску от
противоречий между естественными устремлениями и навязанной скучной и глупой
ролью.
Каждое утро он приходил в институт,
где его ожидали студенты, лекции, зачёты, кафедра… Скорее всего, на кафедре
работали отставники, подобные ему, с которыми он мог бы выпить не хуже, чем с
нами, но… Но вряд ли в обществе бывших полковников мог он дать выход своей
фантазии, своему глубоко спрятанному и, похоже, не отыгравшему до конца
мальчишеству.
И вообще — почему люди врут? Что
подталкивает их к этому: неудовлетворённые амбиции, рухнувшие надежды или
дефицит внимания и чуткости со стороны ближних? Почему самые дичайшие вымыслы
рождаются именно в нетрезвой голове, то есть в минуты наибольшего
раскрепощения?
Боюсь, тривиальной пьянке здесь
отведена роль всего лишь декорации, да и то не первого плана. Рассказывая о Казанкове,
я мог бы и не упоминать, где и при каких обстоятельствах мне довелось слышать
его умопомрачительные истории, но… Но — истина дороже.
Конечно, я рискую навлечь на себя
град упрёков в смаковании застольных сцен. Увы, мне приходилось выслушивать их не
раз. Ну, а что может поделать автор, поставивший перед собой неблагодарную
задачу — как можно достоверней отобразить не что иное, как жизнь?
К тому же существует мировая
литература со своими устоявшимися традициями. Ну, например. Сколько поколений
строителей коммунизма (впрочем, как и его хулителей) в юности взахлёб
зачитывалось романом Дюма «Три мушкетёра»? А чем, скажите, на протяжении
шестисот страниц заняты его герои? Эти благородные сердца, эти рыцари духа?
Отвечу: дерутся, курочат девок, наставляют рога отцам
благородных семейств. И всё это — наглотавшись какого-нибудь бургундского или в
поисках опохмелки.
Достойная компания, а младшему —
восемнадцать! Да поставили бы в своё время мне с Серёгой Болотниковым
по бутылке этого самого бургундского и сказали: сгоняйте, ребята, в Англию, —
мы бы себя ждать не заставили и припёрли б оттуда не то что подвески, а целую
ювелирную лавку… А может, и ничего бы не припёрли, но Жоржику
этому Бекингэмскому морду б начистили — это уж точно!
Хорошо! Я готов сделать реверанс в
сторону блюстителей строгих нравов и признаться, что пили мы не всегда.
Доказательством тому служит факт, что большинство из нашего «уголка Дурова»
получили-таки дипломы инженеров, для чего необходимо хотя бы изредка
проветривать голову от хмеля.
Вот и Казанков, излагая свою
дисциплину, преподавателем был не из худших. А ведь многие в памяти моей не
оставили даже внешнего облика.
Из лекций Казанкова я усвоил, что
здание от здания необходимо строить на расстоянии, равном высоте одного из
домов плюс пятнадцать метров. Для того, чтобы избежать завалов, если потом эти
здания разрушить. Чудесное правило — интересно, знал ли его НКВД, взрывая в
1941 году Крещатик?
На занятиях Казанков демонстрировал
великолепную память и дисциплину мысли. Конспектом не пользовался. Помнил
фамилии всех студентов потока. По звонку обрывал фразу на полуслове и продолжал
её с того же полуслова после перерыва.
Однажды это обидело Николая
Сергеевича. Тот примчался откуда-то в перерыве между часами, плюхнулся рядом со
мной за стол, достал конспект.
Прозвучал звонок, и в аудиторию
вошёл Казанков, вещая на ходу:
— …в одна тысяча девятьсот
пятнадцатом году и был впервые применён…
— Алексей Авдеич,
— возмутился Николай Сергеевич, — я ж прийшов, меня
отметьте!
— А, Панасенко! — Казанков
добродушно нацелился ручкой в журнал. — Спишь долго?
— Та з вечера біля
стінки ліг… — пробасил
Николай Сергеевич.
Сто пятьдесят человек,
преимущественно молодых, недоумённо повернулись в сторону моего соседа.
— Ясное дело: пока перелезешь… — с
пониманием кивнул Казанков и продолжил: — …русской армией при отражении газовой
атаки немцев в первой мировой войне.
Но помнится мне и другой случай.
Дело было в самый разгар сессии, лекции закончились, и гуляли мы в тот день по
городу с самого утра. Где-то по пути к нам прибился Казанков.
За окнами бара уже серело, и в
народных массах вызрело логически завершённое решение: запастись горючим и
продолжить вечер в общаге.
Кто-то был при деньгах.
— Возьмём водки, — сказали массы.
— Да ну её, эту водку, — приземлил идею
Петя Таратун.
И мотивировал:
— Выпил — и всё! Наберём лучше вина
— потеха будет!
У парка Гоголя на глаза нам попалась
стоящая пожарная машина. Большая и красная — как было её не заметить даже в
сумерках?
С доблестными пожарными мы
сторговались за две бутылки водки. Так и подъехали к общаге на пожарной машине.
Но фантазии, как известно, нет
предела.
— Ребята, выкиньте нам лестницу на
четвёртый этаж!
— Да вы чего, мужики! Это уже
слишком!
— Ещё литра водки!
— Хотя… почему и нет?
Славные ребята, эти пожарные.
По пожарной лестнице, выдвинутой
прямо к окну на четвёртом этаже, мы по очереди двинулись вверх.
Алексей Авдеевич лестницей не
воспользовался. Наблюдая за нашим десантом, он исходил восторгом внизу.
— Ура! Табор уходит в небо! — кричал
он, стоя у машины, по-командирски выбросив руку над головой. — Вперёд! Молодцы,
гвардейцы!
Когда последний из нас скрылся в
окне, он умолк и прошёл в общежитие самым заурядным способом. Через дверь.
Предъявив вахтёрше преподавательское удостоверение:
— Дежурный от кафедры. Проверить
порядок.
Ближе к ночи веселье не угасло, а
всё набирало и набирало обороты.
— На пропой! — уже кричала Света
Паровоз, сорвав с пальца перстенёк с жёлтым камнем.
Уже всхлипывала в руках Дубровского
гитара:
Любовь
пытаясь удержать,
Берем,
как шпагу, мы ее.
Один
берет за рукоять,
Другой
берет за острие…
Умел, шельмец, вынуть душу! И уже
хитроумный Саня Хлыстов делано вздыхал, глядя куда-то мимо Казанкова:
— А завтра ж зачёт… По гражданской
обороне.
— Так давай зачётку, — Алексей
Авдеевич достал авторучку.
— Да ладно, не надо. Завтра, —
великодушно отверг преподавательский порыв Хлыстов.
Потом появился Вовка Ушаков.
Институт он уже закончил, работал на заводе и забрёл в общагу, как говорится,
на огонёк. В присутствии Ушакова Дубровскому с гитарой делать было нечего. Ушаков пел сначала на заказ, в зависимости от
песни перестраивая гитару с шестиструнного строя на семиструнный и обратно.
Потом и сам завёлся. Грянул:
Ах, ручеёчек, ручеёк,
Брала я
воду на чаёк…
И тут Алексей Авдеевич не выдержал.
Выскочил на середину комнаты и пустился в пляс.
За ним вместе с гитарой ринулся
танцевать Ушаков.
Так и плясали они в кругу
студенчества: шеф-инженер крупнейшего машзавода и преподаватель ГО, капитан
второго ранга Казанков.
Ушаков притопывал небрежно — нужно
было ещё играть на гитаре и петь:
А речка помутилася,
А с милым
разлучилась я…
При этом Ушаков ещё умудрялся
курить.
Зато Алексей Авдеевич плясал истово,
ляская себя по икрам и ступням, откинув голову и зажмурив глаза, как пляшет на
свадьбе хмельной забубённый русский мужик…
К слову, когда на следующий день
Хлыстов явился к нему за зачётом, Казанков гонял его по всему курсу. До семи
похмельных потов, до дрожи в коленках. Потом вывел в зачётке долгожданное «зачт.», после чего отправился пить пиво с тем же Хлыстовым.
Иногда, приняв на грудь два-три
стакана вина и переложив их пивом, Алексей Авдеевич мог огорошить компанию
неожиданными знаниями:
— Вы слыхали когда-нибудь об эскейпологии?
Безуглов кивнул, Дубровский сделал
идиотское лицо, кто-то хохотнул коротко: опять, мол…
— Был такой знаменитый фокусник —
Гарри Гудини. Слыхали?
Имя казалось знакомым, хотя
чего-либо конкретного припомнить никто не мог.
— То-то, — довольно ухмыльнулся
Казанков. — Он прославился тем, что выбирался из любых пут… Кандалами его
заковывали, верёвками связывали. Потом зашивали в мешок, запирали в сундук…
Сундук запирали в камере… А он разбирал суставы рук и выбирался…
Мы стояли в чахлой посадке, в десяти
шагах шумела очередь у пивной бочки.
Алексей Авдеевич оказался в центре —
окружив его, мы заинтересованно слушали.
— Что с ним только не делали… Всего
в цепях в море бросали — он освобождался и всплывал, — с мстительной интонацией
продолжал Казанков.
Бродяжка сунулась было в наш круг за
пустыми бутылками. На неё прикрикнули:
— Быстро забирай и топай!
— Ага! — веско сказал Алексей
Авдеевич после вынужденной заминки. — И, наконец, последний его фокус…
Он поиграл плечами, глядя поверх
наших голов. Это означало, что рассказ достиг кульминации, а рассказчик —
наивысшего вдохновения.
— …Похоронили его живьём. Он
приказал сделать металлический гроб и на могилу положить двухтонную плиту.
Через сто лет он пообещал выбраться из могилы…
Алексей Авдеевич умолк, взгляд его
мечтательно вперился в безоблачное весеннее небо…
— Ну?! — не выдержал Дубровский.
— Сто лет уже прошло… — не меняя
позы, отозвался Казанков.
— Ну и?!
— Ну и вот, — Казанков скромно
потупился, пнул ботинком землю. — Вот! — повторил он и чуть развёл в стороны
ладони: как вы, мол, дураки, не понимаете…
Опешив, мы молчали…
Из уст Алексея Авдеевича Казанкова
мне довелось услышать ещё немало историй.
Однажды в госпитале, развлекая
раненого соседа по койке, он начертил схему автомата. Начертил прямо на
простыне. Сержант Калашников, а именно он оказался рядом с Алексеем Авдеевичем,
осчастливил мир непревзойдённым скорострельным оружием…
Казанков плакал и каялся: лишние
пять минут задержался у обольстительной гейши и не успел предупредить Рихарда
Зорге о предстоящем аресте…
Переправлял в Боливию Эрнесто Че
Гевару. В пути они выпили, и Казанков выиграл в карты у Че триста песо. В счёт
долга легендарный команданте предлагал рассказать, куда подевался вместе со
своим самолётом Камило Сьенфуэгос.
Стеснённый в средствах кавторанг предпочёл деньги…
Весь он был устремлён в прошлое. Он
как бы прислушивался к отголоскам отшумевшей эпохи, хранил тепло встреч с
незаурядными, навсегда ушедшими людьми.
«Какие были времена! Какие люди меня
окружали! — пронзительно звучало в подтексте его рассказов. — А что сейчас?
Тоска зелёная. Только и осталось — пить водку с вами, сопляками…»
В обществе отставных полковников
делать ему было определённо нечего.
Вот таким был Алексей Авдеевич
Казанков — победитель Ивана Поддубного и соблазнитель
английской королевы. Он же — великий эскейполог и
проходимец Гарри Гудини, завершивший наконец свой
знаменитый фокус.
А вы спрашиваете, с чем
ассоциируется у меня гражданская оборона?
Спросите лучше про Бразилию.
Бразилия — это футбол, это карнавал, это крейсер из давней песенки Вертинского.
Никакой интриги
Мы обычно работаем и по субботам.
Работаем, хотя редактор этого от нас не требует, — согласно официальному
графику, у нас пятидневка. Просто мы так привыкли.
Гарик Матевосян и среди недели
задерживается в редакции допоздна. Работает много и журналистом слывёт
плодовитым. Жаль, количество никак не желает переходить в качество, и то и дело
в его материалах встречаются перлы. «Придя на рынок, оказалось, что прошёл
дождь». Или: «Оперативность наших правоохранителей иногда поражает своей
оперативностью». Негр Пушкин не позволял себе творить с русским языком того, на
что способен армянин Матевосян. Вот и теперь, в субботу, он что-то срочно пишет
на понедельник.
Приёмкой и вёрсткой объявлений в
редакции заведует Рома. Человек он немногословный и тихий, и моя фантазия подсказывает,
что таким его сделали именно объявления. Истинные страсти человеческие кипят не
в писульках Матевосяна, а во всех этих «продам-куплю-обменяю». За их
информативной сухостью кроются надежды и разочарования, дерзновенные планы и
сокрушительные провалы, легкомысленные радости и неизбывные горести людские.
Вот и кажется мне, что, ежедневно читая эти свидетельства тщеты человеческой,
Рома поднабрался мудрости, глубинного понимания жизни. Впрочем, вполне может
быть, что всё это — изыски моего буйного воображения, и объявления Рома
набирает автоматически. Они дают газете живую копейку, и Рома принимает их даже
по субботам.
Я — газетчик постольку-поскольку. Я
работаю в редакции ночным сторожем. Дежурство моё закончилось с приходом Ромы,
но я выспался за ночь на редакционном удобном диване и домой не спешу. Дома и
диван провалившийся, и…
— Чего домой не идёшь? — спрашивает
у меня Гарик.
«Сейчас пойду», — хочу ответить я,
но в силу какого-то неожиданного вдохновения вдруг говорю:
— Да тут зайти ко мне должны. Одна…
Один человек, короче. Потом и уйдём вместе — в кафе сначала, а там видно будет.
Гости у меня сегодня.
— Ясно, — кивает Гарик и то ли
утверждает, то ли спрашивает: — Опять напьёшься?
— С чего ты взял? Говорю ж тебе,
гости у меня.
— Ну, позавчера же напился, —
напоминает Матевосян, чего мог бы и не делать. — А тоже ж, рассказывал, гости
были.
— Сравнил! То сотрудник мой бывший
приезжал, из Белоглинска. А тут… тут другое дело.
Совсем другие гости, короче.
— Понял. Только ты, это, не
перепутай когда-нибудь…
Поговорили, да… Не объяснять же ему,
что дома диван — не чета редакционному — провалился, и вместо одной из ножек
устроился четырёхтомник Владимира Солоухина. А здесь, в редакции, светло и
тепло, здесь есть дармовой Интернет и всякие компьютерные игрушки.
Время от времени мы выходим покурить
на крыльцо. Год назад наш главный редактор бросил курить и с тех пор на дух не
выносит табачного дыма. Случается, и он приходит в редакцию в субботу — поэтому
курим мы на свежем воздухе. Но это не всегда плохо. Редакция наша находится на
центральной площади, и мы на своём высоком крыльце — как на капитанском
мостике. Вся внешняя сторона жизни нашего городка как на ладони.
А площадь, с крыльца открывающаяся
взгляду, видела многое. Помпезные, во всех оттенках красного, демонстрации и
городские праздники, шумливые молодёжные гуляния и групповые драки, горластые
многотысячные митинги начала девяностых, предвыборные шоу залётных эстрадных
звёзд и, наконец, каждую субботу — свадьбы.
Как ни странно, но едут сюда из субботы
в субботу, из года в год всё новые и новые молодожёны, чтобы положить цветы к
памятнику Владимиру Ильичу Ленину. Основатель государства, которое, осмыслив
свою несостоятельность, прекратило существование четырнадцать лет назад,
похоже, и сам находится в лёгком недоумении и растерянности от такого
непреходящего внимания. Скоро сюда поедут новобрачные, родившиеся после Союза,
и я подозреваю, что в эпоху смены мировоззрений, духовных ценностей и взглядов
молодёжь воспринимает былого вождя кем-то вроде Гименея.
И, конечно же, они здесь
фотографируются. Наши широты — не субтропики, и экзотических мест в городе
немного. Можно сказать, их и вовсе нет. А здесь, на центральной площади, густо
высажены ели и берёзы. Три дня назад выпал большой снег, и картинка установилась
броская: мохнатая хвоя со снегом в контрасте, стволы и голые кроны берёз —
гармонируют. Антураж, словом, подходящий, чтобы запечатлеть себя, подхватившего
невесту на руки, и через много лет удивиться: а зачем я это сделал? Но и
удостовериться: а ведь было это, было в благословенном нашем Сергеевске, на центральной его площади…
Мы курим на крыльце, а очередная
свадьба, забредшая в ели с берёзами, ведёт себя довольно странно. Фотограф
топчется на месте, явно не у дел, а вся компания разбрелась по поляне и
всматривается в снег, разгребая его ногами.
— Невеста кольцо потеряла, —
объясняет Рома, вышедший курить раньше меня с Гариком.
— Как?! — только и спрашиваем мы.
— Не знаю, — Рома пожимает плечами.
— На вырост покупали, наверное.
В доносящихся до нас возгласах мы
разбираем лишь отдельные слова, но, понятно, молодёжь раздосадована. Снег не
успел слежаться, и шансы отыскать колечко практически равны нулю. Как обычно
бывает в таких случаях, радиус поисков увеличивается — пропажу ищут уже там,
где быть её не может даже очень предположительно.
У невесты глаза на мокром месте,
хотя она и прыскает на шутки обязательного в любой компании острослова. Жених
тоже пытается шутить, что даётся ему плохо. Кольца жаль, но потеря уже не
воспринимается как только материальная, а переносится в иррациональную сферу
примет и знамений, и сердца молодожёнов трогает лёгкая изморозь дурных
предчувствий.
…Вот и у Эдика — так я зову свою
подружку Эдит — на свадьбе сломался каблук. А восемь лет назад муж уехал в
Грецию на заработки, и с тех пор о нём ни слуху ни духу. Нет, слухи, конечно,
доходят, но получает их Эдик через третьи руки. Поговаривали, что освоил он там
ремесло камнетёса и, видимо, так увлёкся новой работой, что напрочь забыл и о
родных палестинах, и об Эдике. Колосса Родосского ваяет, наверное. И прижился
же в этнически выдержанной стране, кроме фамилии Леонидов, ничем греческим не
обладая… Впрочем, я на него не в обиде и, более того, иногда благодарен даже.
Вот бы ещё когда-никогда деньжат подкидывал супружнице брошенной…
Я перевожу взгляд и замечаю в
дальнем краю тротуара среди прохожих фигуру редактора.
— Редактор идёт.
— Где? — отзывается Гарик.
— Да вон он… Шаркающей кавалерийской
походкой…
К чему это я? В далёком прошлом
редактор служил во флоте, и кавалерийского у него ничего нет. Ничего, кроме,
пожалуй, геморроя. Последнее обстоятельство — штрих незначительный и интимный,
о нем можно было бы и не упоминать, если бы не влияло оно некоторым образом на
концепцию нашей газеты. Проводя много лет в седле, вряд ли можно было избежать
геморроя. Боже, как я понимаю ярость и остервенение кавалерийских атак! Рубить,
сечь в капусту, в кровавые ошмётки и сопли — достаточно ли для этого только
классовой ненависти?
Происходящее в ёлках-берёзах
редактор замечает профессионально. Поднимаясь на крыльцо и глядя на
обескураженную свадьбу, он спрашивает:
— Что там случилось?
— Кольцо невеста потеряла.
— Гм… Надо было сфотографировать, —
вполне профессионально реагирует редактор.
— Я сфотографировал, — вызвав
завистливый взгляд Матевосяна, негромко говорит Рома.
Редактор
удовлетворённо кивает, и его указательный палец находит меня.
— А Вадим напишет. Напишешь?
Я вообще ценю в людях
непредсказуемость, но не до такой же степени!
— Да вот… — теряюсь я в поисках
ответа. — Гарик вот есть.
— Не надо. — Теперь палец редактора
движется на манер автомобильного «дворника». — Ты напишешь.
И редактор скрывается в дверях.
Я, разумеется, писать ничего не
собираюсь, но суббота испорчена теперь окончательно.
А круг поисков кольца расширился уже
настолько, что давно оставил позади обусловленные здравым смыслом пределы.
Впрочем, рвение у ребятишек заметно поугасло, надежды
отыскать пропажу сошли на нет, и мысль о стынущем, черствеющем, выдыхающемся
праздничном столе посетила уже не одну голову. Ох, и оторвутся они сегодня,
бедолаги!
— Так где это всё-таки произошло? —
спрашиваю я у Ромы.
— А вон, ёлку с раздвоенной
верхушкой видишь? Возле неё.
Ясно, отмечаю, хотя писать об этом
не собираюсь. Мне вообще не понятно, почему это должен делать сторож. Но у нас
в газете вовсю практикуется эдакая многостаночность.
Гарик Матевосян сначала верстал номер, потом ударился оземь и превратился в
фотокорреспондента, теперь считается крупным специалистом по злободневным
материалам. Верстальщиком был он неплохим, кстати. А фотографии в номер сейчас
успешно щёлкает редакционный водитель.
И что тут поделать — пришло время
дилетантов! Возникший дефицит рабочих мест перемешал людей подобно шарам в
барабане лототрона; многие специалисты расстались с любимым делом и в лучшем
случае оказались в рыночных рядах. Люди же без профессий, но предприимчивые,
упрятав сомнения, кинулись зарабатывать деньги, ремонтируя машины, строя дома и
делая телепрограммы. И надо сказать, кое у кого это получилось.
Наш редактор, профессионал из профессионалов,
делу своему не изменил, но понял, что делать газету вполне можно с людьми
случайными. Были бы готовы подчиниться и по любому поводу куснуть городскую
власть. А вот лично у редактора к власть предержащим накопилось изрядно счетов
и претензий. Да плюс ещё геморрой.
Но пишущий сторож — это уже слишком!
Да и не осчастливлю я их такой мимикрией. Ничего я писать не собираюсь!..
Я зашёл к нему дня через два. По
вызову, за получкой. По кивку присел в кресло. Редактор отсчитывал мне
зарплату. Деньги он всегда выдаёт лично, но что в этом такого? Может, просто он
их любит.
Дальше — ничего интересного. Ну, кто
этого не знает: «посчитай, распишись — спасибо — да было б за что»?
Нет же, догнал вопросом в двух шагах
от двери кабинета:
— Ты про кольцо написал?
— Нет.
— Почему?
И попробуй ответь ему почему, если
только что получил деньги из его щедрых рук. Никогда не был я замечен в чёрной
неблагодарности.
— Да как-то… О чём писать? Да и не
умею я.
— Не на-адо,
— сощурившись, протянул редактор. — А про Голландию кто писал? Я тогда и Рыбченко просил, а написал всё же ты!
— Так это когда было! — жму я
плечами. — Разучился.
— Зря ты, Вадим, зря, — покачал
головой редактор и, воздев перед собой растопыренную пятерню, как это делают
кавказцы, живописуя прелести русских баб, округлил глаза. — Это же интрига!
Здравствуйте, думаю, Григорий
Аркадьевич! Это не интрига, это «приехали!» называется. У людей неприятность,
они полтора часа в снегу морозились, а потом два дня старались, заливались
водкой, чтобы беду свою забыть, и на тебе — интрига! А город, он маленький, все
друг дружку знают, и вылезает тут Вадя Капитонов с дурацкой статьёй, капая тем
самым кипящей смолой на едва зажившую рану.
Интрига! Не вижу я здесь никакой
интриги!
Всё это — или приблизительно всё — я
ему и высказал.
— Я не знаю даже, нашли кольцо или
нет.
— Не нашли! — радостно как-то
выкрикнул редактор. Впрочем, тут же сменил тон: — Ну, не хочешь — как хочешь.
Ладно, иди…
И не сдержался я таки, поделился и с
Гариком, и с Ромой, и ещё кто-то сидел, кажется.
— …Чего он от меня хочет? Там ведь и
писать не о чем! Я могу, конечно, написать: «На площади фотографировалась
свадьба. Невеста потеряла кольцо. Его искали и не нашли». Всё! Дальше что?!
Интрига, блин!
— Ну и напиши, — смеётся Гарик.
Мне понятна его радость. У него на
глазах разлетается на молекулы возможный конкурент, и его, Гарика, акции
стремительно ползут вверх. Глядишь, обратится редактор к нему, и тут уж не
заржавеет. Уж он покажет класс, он приплетёт к новобрачной растеряхе
бездействие коммунальных служб после снегопада, чем вызовет неописуемое
редакторское ликование и одобрение. Мало того что трамваи в снегу рельсы
отыскать не могут, мало, что старики в сугробах замерзают, так еще и молодожёны
начали терять там драгоценности! Уж он расстарается, Гиляровский хренов! Как
будто кто-нибудь где-нибудь убирает снег на газонах, между ёлками и берёзами!
— Хотя, может, и нормально было б, —
немного спокойнее говорю я и рассуждаю: — Принёс бы ему, а он дописал бы: «В
исполкоме все козлы. Мэр — мудак». И статья готова — хоть на первую полосу.
Они смеются, но в глазах — боль от
моего укола. Я попал в цель — существует в газете такая практика. И зачастую
дописку автор статьи находит в уже вышедшем номере газеты.
Пусть смеются. У них есть все
основания, потому что писать я ничего не буду. Я сам о геморрое знаю не из
журнала «Здоровье», а к власти и более суров: я не считаю её достойной моего
внимания. Просто нет, нет во всей этой несуразице никакой интриги!
У нас всегда так: навалит снега,
полежит он дней пять, а тут и оттепель. Казалось, до мая будет глаза мозолить,
а тут день-два и как не было. Асфальт сухой.
Я как раз поддел ошмёток прелых
листьев, когда под рукой моей что-то блеснуло. И тут же то ли услышал, то ли
почувствовал кого-то у себя за спиной.
— Ну, правильно, так я и говорил,
под этой ёлкой, — спокойно констатировал Рома. — А ты молодец, Вадим. Точно
запомнил.
— Да чего уж там…
Я поднялся с колен и потёр кольцо о
куртку.
— Грамм на пять потянет, — Рома даже
интонации не сменил. — Так что, пополам?
Как же я был прав! Хочешь всё видеть
и вовремя фотографировать, хочешь всегда в нужный момент оказываться за нужной
спиной — сиди и принимай объявления.
— Сорок гривен за грамм на базаре
дают…
Да и в отношении себя прав я был
тоже. Зачем было писать о колечке этом, зачем поднимать лишний шум?