Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2017
CXXXIX
Ночью по улице большого европейского города шла маленькая девочка в ночной рубашке, держа под мышкой и придерживая обеими ручками подушку и волочащееся за ней следом одеяло. Девочка заглядывала в окна домов, как будто в поисках места для ночлега.
За девочкой, отставая от нее шагов на десять, шла другая девочка, лет десяти, тоже в рубашке, с подушкой и одеялом под мышкой, она тоже заглядывала в окна. За второй девочкой шла третья девочка с подушкой и одеялом — девочка-подросток, за подростком волочила свое одеяло взрослая девушка, за девушкой несла свои подушку и одеяло молодая женщина с усталым (еще бы, она так давно хочет спать) лицом, она тоже заглядывала в окна. Не найдя комнаты для уютного сна на первых этажах домов, все пятеро разом поднялись в воздух и пошли вдоль окон второго этажа, одеяла их при этом не свесились вниз, а продолжали волочиться за ними, как раньше, когда под ногами у маленьких и взрослых женщин был тротуар. Пройдя так вдоль нескольких домов, девочки, девушка и женщина поднялись на уровень третьего этажа и пошли по воздуху вдоль его окон. Девочки, девушка и женщина прошли вдоль окон четвертого и пятого этажей, пока в окне одной гостиницы не высмотрели пустую спальню с зелеными обоями. По оплошности персонала в ней не погасили ночник. Около окна спальни пятеро маленьких и взрослых женщин собрались вместе, покивали друг другу, слились внезапно в одну женщину, которая тут же исчезла.
А к гостинице подъехало такси. Из такси вышла элегантная дама в коричневом пальто из европейского кино семидесятых, таксист внес за ней в холл гостиницы непроницаемо-элегантный чемодан. Молодой человек в униформе персонала гостиницы подхватил чемодан дамы и вместе с дамой направился к лифту. В поднимающемся на пятый этаж лифте дама стояла рядом с портье молчаливо и равнодушно.
Портье открыл перед дамой дверь номера на пятом этаже и внес за ней в номер ее чемодан. Обои в комнате, в которую они вошли, были с тем же рисунком, что и в зеленой спальне, но коричневые.
— Здесь ванная, — поворачивал позолоченные ручки белых дверей в гостиничном «дворцовом» стиле портье, — здесь спальня.
Дама заглянула в зеленую спальню, кивнула, как будто удостоверилась, что именно эта комната ей и нужна.
— Спасибо. Больше ничего не нужно. Спокойной ночи, — ровным тоном хорошо тренированной повседневно играть элегантность актрисы сказала дама.
— Спокойной ночи, — неуверенно взглянул на даму портье и вышел.
Дама тут же рассталась со своей медлительной элегантностью. Быстро закрыла дверь на ключ, сняла и бросила на пол пальто, под которым на ней оказалась ночная рубашка, открыла свой элегантный чемодан, достала из чемодана подушку и одеяло и, оставив чемодан пустым и открытым, с подушкой и одеялом под мышкой вошла в спальню. В спальне она сбросила с кровати гостиничную постель, положила вместо нее свои подушку и одеяло, подошла к окну и плотно закрыла шторы, затем легла в кровать, укрылась одеялом с головой, повернулась на бок, поджала к подбородку колени и уснула.
Но это не помогло уснуть молодой горожанке (летней дачнице), придумавшей во время своей бессонницы всю эту историю. Она вертится в своей постели без сна, время от времени снимая с себя руку мужа, который пытается ее обнять во сне.
CXL
Лариса придумывает эротические сцены со своим и Павла участием. Труднее всего ей дается удержать в воображении лицо Павла. Казалось бы, это лицо очень хорошо ей знакомо своими линиями и характерной мимикой, но в воображении оно то и дело становится схематичным, теряет сходство, а потом — расплывается совсем. Ларисе приходится особым усилием наводить фокус, как бы вертя настройку объектива на старом фотоаппарате с краденой цейссовской оптикой. Но вот фокус возвращается, и Лариса счастлива.
CXLI
Полина и Леша поссорились вот по какому поводу. Полина пересказала Леше один свой разговор с подругой (Полинина мама обычно тоже пересказывает свои особенно эмоциональные разговоры с подругой Олей Полининому папе). Разговор с подругой вышел неприятным для Полины. Полина считала слова подруги обидными для себя.
— Ничего такого она не сказала, — сказал Леша.
— По-твоему, это нормально? — сказала Полина.
— Ну, не настолько ненормально, чтобы так обижаться, — сказал Леша.
— Значит, это я виновата? — сказала Полина.
— Я не сказал, что ты, я сказал, что не стоит так…
Полина наполнила свои светлые глаза слезами, выдернула свою руку из Лешиной и (дело было на улице) быстро, еще увеличивая на ходу скорость, пошла в сторону, противоположную той, в которую они до этого шли с Лешей. Полина уходила от Леши навсегда. Полина уходила в даль горького, но возвышенного одиночества, видимого с нарушенной резкостью из-за так и не выкатившихся из глаз слез. Полина трагически втянула щеки.
Полина переживает свою трагедию со всей свободой переживать что-либо полностью, свободой, предоставленной юности. Вот если бы мама Полины захотела уйти от папы Полины, ей пришлось бы решать целый набор бытовых проблем: где она будет жить в случае сопротивления Полининого папы размену квартиры, будет ли ей хватать ее зарплаты, с кем будут жить дети, не потеряет ли она как-то в глазах своих знакомых, перестав быть замужней и став одинокой женщиной. Если бы мама Полины захотела уйти от папы Полины, ей было бы не до переживаний и не до трагедий. Полина же совершенно свободна идти по улице с трагически осунувшимся лицом.
Мне не страшно за Полину. Она справится со своей трагедией. Она справится с ней очень легко: Полина уже слышит (а, честно говоря, она нарочно прислушивается к тому, что там происходит у нее за спиной), как на своих высоких ногах походкой юного Меркурия ее догоняет Леша.
CXLII
Снеговая туча, похожая на рояль, проплывая над Полиной и Лешей, осыпала их белыми кружочками снежинок, как праздничным конфетти.
CXLIII
Такие же белые кружки, похожие на настоящий снег, посыпают Веру Холодную и ее расчетливых любовников с черными синяками вокруг глаз на битой пленке немых кинофильмов. Вечная зима наступила в роскошных гостиных фильмовой фабрики Ханжонкова.
CXLIV
Одна женщина сохранила в себе тишину. С самого детства тишина не избегала ее, а с возрастом — поселилась в ней насовсем. Женщина может направлять свет тишины на то, что хотела бы хорошо рассмотреть, на любой предмет, человека, животное, пейзаж. Свет тишины проходит настолько глубоко, что женщине часто бывает видна самая суть рассматриваемого. Благодаря этому женщина знает, что по-настоящему плохие, испорченные сути встречаются очень редко. Она видела такую только один раз. Это была суть микроволновой печи ее соседки.
Женщина пользуется светом внутренней тишины и в темноте. Видимого освещения он дает немного, примерно столько, сколько фонарик мобильного телефона. Но женщине хватает.
CXLV
На пороге своего подъезда Лариса нашла растерзанного кошкой голубя. Лариса уподобила его своей душе. Лариса все сравнивает со своей душой, и все оказывается похожим. Голубь был похож тем, что к нему тоже было применимо слово «растерзанный».
А Павел на ее месте вспомнил бы стихи Заболоцкого об обучающем препарировании голубя перед собранием птиц. Павел нашел бы, что и смерть увиденного Ларисой голубя для чего-то нужна и поучительна.
CXLVI
А Полина………………………………………………………………….
CXLVII
Павел вежлив. Павел верит людям, он всегда верит тому, что люди ему говорят. У Павла просто не находится оснований не верить человеку, которому смотрит в лицо и который смотрит в лицо ему. Например, один сосед Павла говорит Павлу, что другой их сосед — сукин сын. Павел верит, у него нет оснований не верить соседу. А потом другой сосед (который — сукин сын) говорит Павлу, что тот сосед, с которым Павел разговаривал накануне, — просто недоносок. И Павел верит ему. У него нет оснований не верить своему соседу. У Павла ощущение, что он участвует в грабежах и убийствах только для поддержания разговора.
CXLVIII
Лариса надеется, что однажды у Павла внезапно проснется страсть к ней. Она находится в постоянной готовности к такому случаю. Но в некоторые дни Лариса не бреет ног и надевает посредственного качества белье. Лариса пробует перехитрить судьбу, сделать вид, что у нее нет никаких связанных с Павлом надежд и все, что может случиться, — для Ларисы неожиданность.
CXLIX
В большом городе всегда есть несколько перекрестков, на которых красный свет для пешеходов горит много дольше, чем это могут выдержать человеческие нервы. И поэтому, когда с той и другой стороны перехода собирается по приличной толпе, пешеходы, не сговариваясь, устраивают бунт: обе толпы одновременно идут навстречу друг другу и переходят дорогу на красный свет. Автомобили вынужденно останавливаются. Пешеходы выходят из схватки победителями. Это явление могло бы заинтересовать социопсихолога с разных точек зрения. Например: сколько проходит времени, прежде чем у пешеходов лопается терпение? Или: какое количество людей должно собраться у перехода, чтобы толпа решилась на штурм? Или: почему все, независимо от того, кто когда подошел к переходу и сколько прождал, начинают идти в одно и то же время, вроде бы и не глядя на других людей вокруг, повинуясь собственному импульсу?
Но совсем не это интересует Павла, когда на противоположной стороне такого перехода он замечает Васю. Его интересует, заметила ли она его, и пойдет ли она вместе со всей взбунтовавшейся толпой или останется ждать его на той стороне, и что делать Павлу: переходить ли улицу или ждать Васю на своей стороне? Дело в том, что они частенько встречаются на этом перекрестке случайно, а Павел частенько пропускает момент, когда бывает пора зарядить аккумулятор телефона, и он оказывается у Павла разряженным как раз тогда, когда он видит Васю на той стороне неудобного перекрестка, поэтому договориться с Васей о том, кто из них будет дожидаться другого на своей стороне, он не может. Но вот толпа начинает идти, а Вася не двигается с места и машет Павлу, как с противоположного берега реки. За спиной Васи видна вывеска по-французски: «Совершенная красота». Это вывеска косметического салона. Надпись «Совершенная красота» прочитывается Павлом как вся настоящая правда о Васе.
CL
Секс с Васей был у Павла в начале февраля. При этом присутствовали: отбеленная отсветом снега за окном комната, позволившая их телам раскрыться с легкой свободой, воздух февральской оттепели из открытой форточки, мягко обещавший весну, ряд сосулек, стекающих с балкона выше этажом и сильно удлинившихся за день, мягко раскачивающиеся верхушки побледневших при виде их свободной страсти трех тополей и одной черемухи, мелкие движения прошлогодних листьев на остриженном кустарнике, приподнявшийся было и сразу опустившийся край поземки на противоположной, портовой стороне канала.
Павел опасался, что магма грусти, поверх которой плавала твердая почва их веселья, прорвется наружу и секс выйдет трагическим. Но секс был беззаботным и веселым.
CLI
— Ты можешь смотреть на чайку, пока твои мышцы не станут сокращаться, как у нее, смотреть до тех пор, пока не заменишь ее собой в полете? — спросила Вася.
— Думаю, да, — ответил Павел.
CLII
А утро без Васи, утро, которое наступило через два дня — во вторник, Павел провел среди радуг. Канал временно очистился ото льда и преломлял солнечный свет, засылая радуги прямо в комнату Павла. Радуги помещались на стенах, на постели Павла, на его руках, что держали книгу у Павла перед лицом, на книге, что он читал, на буквах книги, на любимой Павлом строке по-немецки: «Но дерево — это ты». Деревом теперь была, разумеется, Вася. Но кто же был ангелом?
CLIII
Всю зиму по дороге из института Полина проходила мимо детишек, катавшихся на санках. Детишки съезжали вниз прямо по улице. Улица резко уходит под гору и неудобна для машин. Полина завидовала детишкам всю зиму и в феврале не выдержала.
С утра, пока детишки в школе, Полина и Леша пришли на улицу-склон с санками Полининого брата Вани. Вдоль подтаявшей горки тянулись лужи света. Плоскостями света были заменены железные крыши одноэтажных домов вдоль улицы. Готовый к весне свет уже не наблюдал отчужденно пространство, а проникал в каждый предмет, все, включая пушок на лице Полины, прозрачный изнутри снег, кору деревьев на влажных и гладких участках, все, мало-мальски способное отражать, стало светом в той или иной степени.
— Ну что, садись, — сказал Леша. И поставил санки на склон возле Полины.
CLIV
Бывает, что в течение дня Лариса вдруг вспоминает улыбку Павла и улыбается.
CLV
Бывает, что в течение дня Полина вдруг вспоминает улыбку Леши и улыбается.
CLVI
Бывает, что в течение дня Павел вдруг вспоминает серьезное, осложненное нескладными обстоятельствами жизни выражение лица Васи и улыбается.
CLVII
Если ты вообще не прочь поговорить, с тобой согласен общаться любой предмет. Вот как выглядит диалог Павла с электронным циферблатом на его телефоне. Павел хочет узнать, который час, и смотрит на циферблат. «16:59», — показывает циферблат. Но Павел посмотрел невнимательно, не понял, что это за время ему показали. Переспрашивает: «Сколько-сколько?» и снова смотрит. «17:00», — для ясности округляет циферблат.
CLVIII
Некоторые лица, увиденные Павлом за день, услышанные разговоры, смешные ежедневные столкновения с людьми уточняют для Павла масштаб жизни за пределами его собственной жизни, как ночной собачий лай уточняет масштаб пространства за окном.
CLIX
«Мне офигительно хорошо», — подумала Вася. Среди побрызганного из окна светом беспорядка кухни Павла она с аппетитом ест полезный салат из морковки. Напротив нее за столом Павел окунает кусочек отрубного хлеба в кофе и смотрит на нее. Павел смотрит на нее так, будто, поедая салат, она заготавливает для него впрок, на годы вперед безмятежное счастье.
CLX
— Как в детстве, — сказал Павел. Пренебрегая неписаным запретом для горожанина есть на улице, он надкусил на ходу (они с Васей выходили из кондитерской) эклер с заварным кремом.
— Некоторые восстанавливаются после детства всю жизнь, как после автокатастрофы, — сказала Вася.
Павел посмотрел на Васю с сочувствием и уважением.
CLXI
У Ларисы так и не получилось стать взрослой: она удивилась, когда взрослыми стали девочки на год ее моложе. Эти девочки учились в «предыдущем» классе и девочками из класса Ларисы не учитывались как оставшиеся позади. Потом взрослыми стали девочки на десять лет моложе Ларисы, потом — на пятнадцать, а сама Лариса взрослой так и не становилась.
То же самое — с красотой. Сначала красавицами были девушки на пятнадцать, десять лет, затем — на год старше Ларисы, и она собиралась стать красавицей, когда вырастет. Но потом красавицами стали девушки на год, на десять, на пятнадцать лет моложе ее, а она сама красавицей так и не стала.
Все собираясь и собираясь стать красавицей, когда станет взрослой, Лариса так и не стала взрослой.
CLXII
После нескольких липких от сырости дней штормовой ветер вычистил из города мучительный для горожан атмосферный фронт, и опустевшее поле сражения осветило пронзительное солнце. Солнце доконало Ларису. После сырых дней ее отражение в зеркале выглядит ужасно. Она недовольна такой переменой погоды.
— Неужели нужно сначала измучить и изуродовать темнотой и сыростью, а потом резко осветить и любоваться тем, что от тебя осталось?!
CLXIII
Ветер вычистил из города дождь, который на протяжении нескольких суток липнул к городу и пространству вокруг него, очистив вместе с тем и голову Павла. В голове у Павла свежо, как в просторной квартире после генеральной уборки.
CLXIV
Весна в Петербурге начинается так: чайки становятся заметнее ворон и, хотя кажутся еще родными снегу, больше подходят прохладным золотым верхушкам деревьев и специфическим, тем, которые делают обычное стекло похожим на старое зеркало, отсветам заката в окнах домов.
CLXV
Облако, похожее на рояль, перестало быть снеговой тучей. Оно снова — облако. Среди других весенних облаков оно летит над неизвестной ему рекой. Симметрично, в одном направлении, как отражения друг друга, плывут по синему небу облака и по синей реке льдины. Река течет мимо своих бледных, не оправившихся еще после зимы берегов.
CLXVI
Вечером белые льдины плывут по темной реке. Их медленное скольжение по воде завораживает облако, похожее на рояль, и облаку кажется, что льдины снизу управляют его полетом, увлекают его за собой.
CLXVII
Лариса знает, что простое женское кокетство не гармонирует с ее внешностью. Но она твердо решила привлекать к себе каким-то образом внимание мужчин и выбрала для себя такой маневр: идя по улице, на ходу она обстреливает встречных мужчин разгневанным (ей есть за что на них обижаться) взглядом юного Рембо, сразу же резко отводя взгляд в сторону, мол — «не то», или, точнее, «не ты». И разумеется, «не то», каждый мужчина — «не то» для Ларисы, поскольку не Павел.
CLXVIII
Над Ярославлем облако, похожее на рояль, приостановило свой полет.
CLXIX
У девочки, дочери пары из усадьбы с конем, день рожденья. Это очень ясная девочка. «У меня сегодня день рожденья», — говорит она каждому, кого встречает сегодня, и все радуются.
CLXX
Вася попросила Павла сходить с ней ко Всенощной на Пасху. Павел выбрал церковь недалеко от своего дома. Стадия, в которой находится ремонт этой церкви, нравится Павлу своей символичностью. Снаружи церковь уже полностью отреставрирована: отполированный кирпич, восстановленные изразцы, перекрытые новой медью купола, вымощенный плиткой двор, во дворе вокруг церкви установлены новенькие фонари. А внутри идут отделочные работы, алтарь перенесен в боковой неф; на потолке куски недописанного орнамента, покрытые влажными тряпочками, чтобы предохранить роспись от высыхания, ждут послепраздничного прихода художников. Как человек, думает об этой церкви Павел, — снаружи законченная форма, а внутри — леса, и продолжается, не может никак завершиться процесс устроения.
Служба шла где-то сбоку и превратилась из главного события и дела в простую помощь собравшимся быть вместе, быть на время службы единством людей, народом перед Богом. Незадолго до крестного хода в церкви погасили электрический свет. Павла впечатлили лица людей при свете свечей: он наблюдал, что делает свет открытого огня с поверхностью кожи, плоскостями и поверхностями лица, как заново вылепливает лоб, надбровные дуги. Открытый огонь, освещая лицо, делает присутствие духа видимым, думал Павел в жанре лишенного юмора каламбура. А макияж — защита от трезвого электричества, думал он.
CLXXI
— Знание о человеке зависит от формы освещения, при котором оно получено, — говорил Павел по дороге домой Васе, — когда человека осветили нелицеприятным светом электричества, мы не только многое узнали о себе и друг о друге, но и утратили то знание о человеке, его лице, теле и внутренней жизни, которое имелось у людей, которые жили при освещении открытым огнем, свечами и всем таким.
Сонная Вася слушала Павла с трудом и со скукой. Все-таки он слишком много и откровенно говорит, считала Вася. Потребность Павла в откровенности, откровенных разговорах для Васи была особенностью зануды, напоминала ей ее школьных учителей, которые самовдохновлялись от собственных слов. Но пока еще Вася любила Павла и его откровенные монологи старалась терпеть.
Павел продолжил было дома свои рассуждения о свете, но увидел, что Вася с бледным, как карандашный рисунок, по которому прошлись ластиком, усталым лицом уже и не пытается открыть ночные, припухшие глаза, стискивает зубы, сдерживая зевоту.
— Извини, — сказал Павел.
Павел лег рядом с Васей. Вася засыпала, а он продолжал думать о свете, о мягком пространстве торопливых дореволюционных кинохроник, о тканевых подвижных лампах шинелей марширующих по Петрограду красноармейцев в кинохрониках, снятых несколько лет спустя. Еще — о четырех русских поэтах, которые детьми и молодыми людьми видели реальность, сохраненную кинохроникой, в цвете и во плоти. Четырех поэтах — детях-погодках, двух мальчиках и двух девочках, как будто двух братцах и двух сестрицах, четырех подряд желанных детях в одной чадолюбивой семье, в которой, в соответствии со странным юмором природы, все девочки рождались русскими, а все мальчики — евреями.
CLXXII
Об освещении человеческих лиц думал и Петр, прогуливаясь в очередной раз по городу, где живет Полина. Петр вглядывался в лица прохожих так внимательно, что некоторые здоровались с ним, и наблюдал работу весеннего света на каждом лице. «Мы задуманы как сложные существа, которых солнечный свет освещает сложно, то растворяя собой, то описывая подробно, как путешественник ландшафт, поверхность кожи. В этом проблема телевиденья, — рассуждал Петр, — человек не может высказывать сложные мысли, когда поверхность его лица полностью выровнена гримом и освещением до гладкой простоты».
CLXXIII
Петр профессионально занимается пустяками. Пустячными наблюдениями и выводами вроде его рассуждения об освещении человеческих лиц. Только к этим наблюдениям и выводам Петр относится как к серьезной своей обязанности. Поэтому его всегда застает врасплох вопрос «Чем занимаешься?», как многих застает врасплох вопрос: «О чем ты сейчас думаешь?» Приходится долго и скучно рассказывать о своих делах на работе, о победах и неурядицах карьерного продвижения.
CLXXIV
Как-то по дороге домой с работы Лариса задалась таким вопросом: если предположить, что во всем городе (исходя из того, что где-то в городе он все же есть) существует только один мужчина, который предназначен для нее, какое же тогда, хотя бы приблизительно, количество мужчин ей не подходит? Лариса в ужасе оставила в покое город и попыталась подсчитать, сколько не предназначенных ей мужчин живет в ее районе, во дворе, в одном с ней доме. Каждый день она встречает огромное количество «не тех» мужчин, она смотрит им в глаза и убеждается в их полной непредназначенности. Как же тогда получается, что другие люди как-то объединяются в пары, оказываются вдвоем друг с другом? Все стали настолько разными, думала Лариса, настолько каждый отличается от всех других, что при таком колоссальном выборе (в смысле количества людей вообще) так мало людей подходят друг другу. А вот в каком-нибудь островном племени, где их всего-то человек 300 и выбор невелик, для каждого находится пара. Лариса подумала о себе, о том, как немного времени прошло с тех пор, когда выбрать объект для любви из небольшого количества людей ей ничего не стоило. Раньше Ларисе для выбора хватало одноклассников: всего среди четырнадцати мальчиков класса Лариса могла выбрать любимого, потом — из двадцати семи однокурсников. Что же случилось с ней теперь, и какое отношение к этому имеет Павел?
CLXXV
Всю Святую неделю в той церкви, где Павел был с Васей у Всенощной, звонили колокола, кроме обычного звона, исполняемого звонарями, они звонили еще беспорядочным хулиганским звоном. Это дергали языки колоколов дети. Всю пасхальную неделю их пускают на колокольни и разрешают «позвонить».
Под пасхальный церковный звон под землей лежала на время умершая Смерть, своим тихим лежанием помогая прорастать и пробиваться траве, первоцветам и мать-и-мачехе. Ей совместно с Жизнью еще предстояла тонкая, ведущаяся со всей серьезностью работа по восстановлению на каждом дереве формы листа, соответствующей его породе.
CLXXVI
Есть масса способов навсегда запомниться читателю. Можно несколько раз в разных текстах повторить одно и то же сравнение. При этом хотя бы один компонент сравнения должен быть у читателя всегда перед глазами. Например, городские тополя. Писатель Александр Куприн сравнивал запах их почек с запахом девичьих подмышек (привет фирме «Rexona»), по сути, речь шла о том, что у автора одинаковые чувства вызывают запахи оживания природы и девичьего расцвета, еще, возможно, о том, что девушек он считал частью природы, в отличие от себя. Но важно не то, что хотел сказать своим сравнением Куприн, а то, что тополями разных пород засажены все отечественные города, и по весне, когда их почки издают тот самый острый, характерный запах, я обязательно вспоминаю о писателе Куприне, хотя за последние лет двадцать не прочитала ни строчки из им написанного.
Как и во всем городе, тополя раскачиваются, рассылая запах своих почек, под окном Павла. Павлу тоже хорошо известно сравнение писателя Куприна, Павел не находит его удачным. Это сравнение вызывает у Павла ироническую улыбку. Запах тополиных почек вызывает у Павла ироническую улыбку.
CLXXVII
Павел провел утро в очереди в ОВИРе. Просто так, не имея в виду никакой предстоящей поездки, Павел взялся оформлять себе загранпаспорт. Шел теперь по улице голодный и раздраженный. «Какого черта! — разговаривал он сам с собой. — Ничего не хочу. Ничего больше не хочу!» — разговаривал он сам с собой вслух. Приблизился прохожий, вспугнул Павла: Павел стал всматриваться в прохожего, услышал ли тот, что Павел разговаривает сам с собой. Прохожий, не глядя на Павла, сказал сам себе: «Да пошли вы!» Павел оглянулся на других людей на улице. Каждый шел в своем облаке отчуждения (погода была как раз такая, промозглая, та, что разобщает людей, атакует каждого лично ему выделенной порцией сырости, а ведь «веселый месяц май» по календарю), каждый сражался один на один со своим личным, пришедшим на память врагом, каждый бормотал свои абсолютно не действенные заклинания. Во дворе школы, мимо металлической ограды которого проходил Павел, шел урок физкультуры классе в шестом-седьмом. Подростки бегали кругами вокруг двора. Некоторые мальчишки уже отбежали положенное и стояли возле финиша, другие еще продолжали бежать. Позади всех, намного отставая от других, бежал (один такой есть в каждом классе) толстый, неспортивный парень. Стоявшие у финиша скандировали: «Ро-ма — де-бил! Ро-ма — де-бил!» Толстый парень, как мог, перебирал ногами.
Павел со злостью дернул дверь кафе. «На первое есть французский куриный и куриный бульон», — сказала девушка за стойкой.
— Бульон, — ответил Павел.
— С лапшой или фрикадельками?
— С лапшой.
Неся к столику бульон с лапшой и запеченный картофель с лососем, Павел слушал про себя голос и слова Васи (она ни за что не соглашалась готовить дома): «Я выросла в доме, где готовили домашнюю лапшу, — здесь Вася ставила значительный восклицательный знак, приглашала оценить факт приготовления домашней лапши во всем объеме его смыслов, — мой интерес к кухне глубоко удовлетворен».
Стараясь опрятно справиться со свесившейся с ложки лапшой, Павел обижался теперь уже не на утреннюю очередь, а на язык (не собственный язык, тот, что пытается сейчас поддеть лапшу, а на состоящий из слов и образующий речь предмет его научного внимания): зачем тот ему всегда подсказывает. Не успеешь подумать о чем-то, у языка на все уже есть готовые слова, готовые ответы на еще не заданные вопросы. Язык вечно сокращает разнообразие того, что и как мог подумать Павел. Он хотел бы успевать называть увиденное и подуманное по-своему, пользуясь чем-то новым, не словом даже, чем-то другим назвать все заново, например, поверхность лица мужчины, который разваливает ножом свои зразы за соседним столиком, но язык уже выдал свое знание об этой поверхности, как нетерпеливый отличник: «Я знаю, я знаю: “ноздреватая кожа”!» — «Знаешь, и помолчи, — ответил языку Павел, — подожди, пока другие подумают. Ты не один тут». Но ничего другого Павел придумать не мог. В том-то и дело, что эти подсказки языка, известные слишком задолго до рождения Павла, всегда как бы перекрывают своей «подходящестью» все возможные другие построения. «Как точно все в языке!» — говорят в таких случаях люди. А что же точного, когда все одно и то же и для сотен вещей — одно слово. Длинная полоска лапши не удержалась на ложке и плюхнулась обратно в тарелку. На рубашке Павла остались мелкие следы жирных брызг. «Блин!» — сказал, беря со стола салфетку, Павел.
CLXXVIII
Почти все деревья — антенны, уловители мыслей Бога. Этот дар дан деревьям не только в связи с их устремленной вверх формой и вертикальным положением. Язык деревьев способен донести до мира, распространить вокруг себя мысли Бога в виде, приближенном к тому, в котором они их уловили, не сводя к конкретности человеческого языка, собачьего лая, птичьего крика. Они принимают мысль как форму и передают ее дальше как форму, и в дальнейшем эти формы окружают нас. Мы живем внутри Его мыслей.
CLXXIX
Павел подумал, что Бог может запросто смотреть на него глазами любого человека, любого прохожего и что Павел в любой момент может заглянуть в глаза Богу, посмотрев в любые человеческие. Но потом эта мысль напомнила ему примитивные человеческие формы наблюдения, камеры слежения, и разонравилась ему.
CLXXX
Негр, который просматривал, сидя за библиотечным столом с традиционной зеленой на нем лампой (прямо напротив рабочего стола Ларисы) подшивку «Северной пчелы» за 1832–1849 гг., в задумчивости хрустел суставами пальцев, громко, как Каренин. «Неужели эта лучшая, грациозная порода людей тоже подвержена артриту?» — удивлялась Лариса.
CLXXXI
Одна женщина ошеломлена жизнью. Она поражена жизнью в самое сердце и не может больше говорить ни о чем другом, кроме поразившего ее. Она рассказывает, путаясь и повторяясь, о бесчестных чиновниках, о корыстолюбивых педагогах. Долго, ровно столько, сколько Павел смог слушать, она рассказывала Павлу о человеке, который не затормозил свой автомобиль перед собакой, когда та перебегала дорогу. Долго, повторяя и повторяя подробности, женщина рассказывала Павлу о том, как умирала собака, как ничего не могли сделать ветеринары, поскольку собака была вся искалечена. Все увиденное женщиной не соответствовало тому, чего она ожидала от жизни. Жизнь продолжает и продолжает ее ошеломлять. У женщины пухлое, со смазанными чертами и запоздалыми (ей далеко за сорок) прыщиками лицо. Она выглядит как неухоженный и неприсмотренный ребенок.
CLXXXII
Петр подрался. Вернее, Петр получил по лицу. Он получил по лицу ни за что ни про что, спросив у прохожего в городе, в который он был в очередной раз откомандирован, дорогу к офису своей фирмы. Он запомнил лицо ударившего, сжатое и обессиленное болью, лицо человека, который получает, а не наносит удары. Удар оказался очень болезненным для Петра: еще долго ему было трудно жевать поврежденной челюстью. Но Петру целиком открылась душа человека, который его ударил. Непосредственно телом Петр воспринял степень его душевной боли. Человек, как умел, объяснил Петру свое душевное состояние.
CLXXXIII
— Я не вижу вообще смысла в литературном труде, — спорил Павел с Kомнатным, — если нельзя словами описать с той точностью, с которой я хочу, изгибы ветки, оттенки окраски листа, невозможно показать читателю с такой конкретностью, с какой вижу я, человеческое лицо, тело, форму уха, кисти, ступни, если я не могу передать на письме форму, зачем тогда литература вообще?
— В вашем возрасте не задают уже таких наивных вопросов себе и не произносят их вслух. Вы стары для такого идиотизма, — отвечает Павлу Комнатный, — я сам точно не буду беседовать с вами на подобные темы.
— А я настаиваю на идиотской теме, — давил на Комнатного Павел, — вы же знаете сами не хуже моего, что язык вообще не способен достоверно описывать форму. И язык, и литература основаны на том, что форм как таковых намного меньше, чем природных объектов и вещей, сделанных руками, и даже чем вещей, сделанных производственным, автоматическим способом, форм мало, объектов много. Неизбежно форма одной вещи похожа на форму другой, язык сравнивает и на этом останавливается, вроде как описал: понятно и доходчиво. Получается фигня типа ушной раковины, и все довольны. Но что было бы, если бы форм было столько же, сколько объектов?
— Человеческий мозг не справлялся бы с анализом, с запоминанием такого количества совершенно не похожих объектов.
— Но у человека мог бы быть более совершенный мозг…
— И еще более крупная голова, и еще более мощные мышцы шеи и т.д. А природа на всем экономит, как вам известно.
— Тогда пусть бы количество предметов соответствовало количеству форм.
— Нет, вы точно хотите превратить нашу беседу в беседу идиотов.
— Ну вот, я идиот, примите как данность, что я идиот, и я спрашиваю вас, чем сможет заняться литература, когда литераторам надоест сравнивать человеческие уши с обиталищами моллюсков?
— Да им уже давно надоело. Литература вообще — искусство рассказывать истории. Она не имеет ничего общего с описанием форм.
— Может быть, вы знаете и можете рассказать какую-то историю, которой не знаю я? Которой не знают все остальные, кто ее выслушает? Литература — искусство оживлять сухой гербарий собравшихся в памяти эпизодов, разогревать и подновлять приправами консервы памяти.
— Для кого как… Некоторые пишут по горячим… И обходятся без сравнений, а читатель пускает слезу.
— А некоторые и мышей едят…
— Привычка цитировать мультфильмы выдает в вас незрелую личность, зацикленную на детских ценностях. Что же касается ваших претензий к литературе насчет описания форм, подумайте, что литература обращена преимущественно (Павел ухмыльнулся слову «преимущественно») к землянам, которые все эти формы видели не раз, и им стоит только намекнуть в общих чертах, как все становится понятным.
— А если я…
— Пишете послание инопланетной цивилизации?
— Нет, но…
Павел, как всегда, побежден.
CLXXXIV
Петр ищет в своей жизни точку, после которой все пошло не так, точку, до которой он сам себя устраивал, или ему говорили о жизни правду, или его любили именно так, как он в этом нуждался, или он любил всех, включая себя. Петр не находит этой точки ни в своей молодости, ни в юности, ни в детстве. «Не так» поймало его сразу после рождения, встретило у входа, а может быть, было подселено к нему еще внутриутробно. Петр хочет поставить в своей жизни новую точку отсчета, после которой все пойдет «так», но это ему все никак не удается. После каждой новой твердой и устойчивой «окончательной» точки почти сразу все снова идет не так.
CLXXXV
Наталья Павловна считает, что вся грязь — от деятельности. Это деятельность людей нарушила пищеварение планеты, завалив ее неперевариваемым мусором. Если прекратить любую деятельность, на планете наступит чистота.
Наталья Павловна бездействует. Она не убирает квартиру, не моет тарелок, не стирает одежду, и ее квартира очень быстро зарастает грязью.
CLXXXVI
— Книга без смены времен года — не книга, — сказал Комнатному Павел.
— Мне скучно разговаривать с вами, — сказал Комнатный.
— Вам веселее всего разговаривать с самим собой, — сказал Павел.
— Как будто вам по-другому? — ответил Комнатный.
CLXXXVII
— Имеет смысл только то, в чем ничего не смыслишь, — сказал Павел, — музыка, в которой я ничего не понимаю, жизнь, в которой я ничего не понимаю, имеют смысл, а литература бессмысленна.
Как на катающегося в истерике по полу, смотрел на Павла Комнатный. С брезгливостью и в ожидании, когда тот прекратит.
CLXXXVIII
Еще немного об улыбке Павла. Лариса иногда примеряет на себя особенную улыбку Павла: он улыбается на выдохе, и улыбка получается взволнованной. Как это ни странно, но эта улыбка идет и Ларисе. Она долго не решалась посмотреть на себя в зеркало в такой улыбке. Лариса выдохнула, улыбнулась и посмотрела в зеркало. Лариса убедилась — ей идет.
CLXXXIX
Павел гулял по городу.
Павел думал воду,
Павел думал канал,
Павел думал деревья,
Павел думал дома,
Павел думал чаек,
Павел думал прохожих —
«Слава Богу, еще не все мысли ложатся на язык», — поблагодарил Павел.
CLXXXXC
Все споры Павла с языком из-за нежелания последнего правдиво и достоверно передавать увиденное и прочувствованное Павлом закончились тем, что Павел решил со спокойной совестью писать вранье. «Ложь — вот чего мне не хватало, — сказал себе Павел,— откровенная ложь на письме и в речи позволит не подтасовывать внутреннюю правду под то, что можно сказать словами. Зато внутри, в душе, совсем не останется лжи. Лгать другим — единственный способ оставаться с собой правдивым. Лгать читателю и оставлять правду себе — единственная возможность быть честным с собой для писателя».
CLXXXXCI
— Вы набрасываетесь на быстрые схематичные решения и выводы, как человек в эйфории удачи или, наоборот, только что усмиренный судьбой, который считает, что узнал полностью все простое устройство жизни. Вы считаете себя прозревшим насчет литературы. Не бывает прозрений таких, — сказал Павлу Комнатный.
CLXXXXCII
Женщина в элегантном коричневом пальто долго ждала поезд на скамейке в здании вокзала. Поезд подали для посадки. Женщина встала, взяла свой элегантный чемодан и пошла к вагону.
В своем купе женщина закрыла дверь на защелку, вынула из чемодана подушку и одеяло, положила их на нижнюю полку, сняла пальто и туфли, легла, уютно укуталась одеялом и уснула. И вместе с ней на этот раз уснула молодая горожанка. Ее муж обнимает ее во сне, а она не замечает этого.
CLXXXXCIII
Павел и Вася совместного мелкого путешествия ради поехали в Харьков. Павел решил повидать свою южную родину, место отдаленного исхода его родителей.
Соседкой Павла и Васи по плацкарту была женщина пятидесяти лет, с круглой, аккуратно сидящей поверх головы стрижкой, совсем без седых волос. Она ехала с пересадками из Оренбурга. Женщина все время старалась завязать беседу с Васей, но отвечал на ее реплики больше Павел. Она рассказывала о своих знакомых, каждый раз прибавляя к своим описаниям «Это просто удивительно!»: «Ее племянник так хорошо учится, это просто удивительно!», «Она такие замечательные пироги печет, это просто удивительно!». И было заметно, и это радовало Павла, что она на самом деле удивляется и радуется разнообразным талантам своих знакомых. «А рундучки-то узенькие!» — сказала женщина, похлопав рукой по нижней полке, на которой сидела. Словом «рундучки», ни разу не слышанным Павлом вживую, а только читанным в виде набора букв у Толстого и Бунина, женщина из Оренбурга сразила Павла вполне. Его сердце размягчилось, наполнилось теплым воздухом и вылетело в окно вагона. Там на платформе (поезд стоял в Курске), торопясь на электричку, сдавала стометровку семья из четырех человек. Мужчина, женщина и двое мальчиков. Лидировали дети, не обремененные поклажей и лишним весом.
— Куряне, — сказала женщина из Оренбурга.
— А мои-то куряне с конца копья вскормлены, — протяжно процитировала она.
Павел онемел от внезапного испуга: живая ли это женщина, или он перешел уже на житье из реальности в свои фантазии, где оренбургские пенсионерки разговаривают цитатами?
CLXXXXCIV
Больше часа поезд стоял на границе.
— Почему вы такой бледненький? — спросила Вася молодого таможенника. — Вам нужно лучше питаться. Возьмите шоколадку.
— На себя посмотрите, — таможенник вернул паспорт, а шоколадку не взял.
— Я живу в Петербурге. Для нас это нормально. А вы — тут, на благословенной земле.
Вася рассматривала в окно цветущие сады жителей Козачьей Лопани и мрачные, с опущенными углами губ лица ее жителей: они с доверием относятся не к цветению своих садов, а к горечи глинозема, из которого растут цветущие деревья.
CLXXXXCV
Секрет недовольства этих людей жизнью открылся Васе и Павлу в харьковском метро.
— Что это за запах у них здесь? — спросила Вася.
— Немытых ног, — предположил Павел.
— Нет, это что-то другое. Как будто сам запах здешнего подземелья. У нас в метро воздух гораздо свежее.
— Свежестью подводного мира, — подхватил Павел. — Возможно, здесь дольше жили люди, и почва состоит не из разложившихся растений, как у нас, а из разложившихся тел?
— Нет, больше похоже на то, что здешняя земля не любит людей и, как животное, отпугивает их своим запахом.
— Не всякого отпугнешь, — кивнул Павел на толпу вокруг.
Конфликт между здешней землей и ее жителями добавлял пейзажу серьезности, угрожающей, враждебной людям серьезности намерений природы жить своей жизнью и изо всех сил сопротивляться освоению. Но если бы Павел и Вася поехали бы от харьковских земель на юго-запад, они нашли бы там дружелюбные, занятые мягкой заботой о человеке земли, там пейзаж теряет серьезность и становится похожим на обои в детской: их забыли на стенах, хотя ребенок уже вырос.
Город Харьков ничем не пленял.
— Ничего особенного, — сказала, выглянув в окно на площадь возле гостиницы и на Сумскую улицу, Вася.
Родственников, которые поддерживают здоровье Павла медом и чесноком, так и не навестили. Погуляли по городу. Оценили холмистую местность, спуски улиц вниз и их подъемы вверх.
— Вот чего у нас не хватает, — сказала Вася.
— У нас мосты для такого эффекта, — ответил Павел.
— Не хватает эффекта, — заметила Вася.
— Согласен, — сказал Павел.
Меняли в банке рубли на местную валюту. Элегантно оформленный дверной проем входа в банк был вмонтирован в отшелушившийся от корпуса здания фасад, а разноцветная тротуарная плитка всего двумя квадратными метрами красоты окружала банковское крыльцо, дальше в одну и в другую сторону от крыльца продолжался битый асфальт.
Над окошком обмена валюты висели увеличенные образцы купюр украинских денег с портретами (гипотетическими) киевских князей и более реальными — украинских писателей.
— У Сковороды неприятное лицо. Похож на моего отца, — сказал Павел.
— Кто из них? — повнимательнее присмотрелась к литераторам Вася.
— Вот этот, — показал пальцем Павел.
— Он похож на Ефремова.
— Какого?
— Олега.
— Да ты что? У него обаятельное было лицо. И потом, Ефремов руководил целым театром, а Сковорода собственной судьбой не владел.
— А все-таки если бы кино снимали про Сковороду, то его играл бы Ефремов.
Павел вгляделся в портрет. «Портрет слабака, всегда готового поучать, — подумал Павел, — мой собственный портрет».
CLXXXXCVI
Почему-то за несколько дней в Харькове Павел увидел много сумасшедших. В парке им. Шевченко очень сильно накрашенная женщина, в короткой, с оборками юбке и с искусственными цветами во взбитых седых волосах стояла, прислонившись спиной к дубу и раскинув руки вокруг него. Женщина рыдала. Все, кто шел мимо, посматривали на нее с усмешкой.
На улице, которая спускается резко вниз от библиотеки им. Короленко, громко выкрикивал то, что ему казалось словами предупреждения людям о приблизившихся бедах, сумасшедший со стиснутым лицом. Напряжением лицевых мышц он удерживал внутреннюю боль внутри, не давая ей хода наружу.
CLXXXXCVII
— Для хорошей книги нужна более суровая реальность, чем та, что окружает нас, — сказал Павел.
— Кто виноват, что реальность к вам не сурова? — ответил Комнатный.
CLXXXXCVIII
Одна женщина встретила в Купчино молодого человека с гитарой в чехле. Он спросил у нее дорогу на Выборг. Женщина стала объяснять ему, как добраться на метро к Финляндскому вокзалу.
— Да нет, — сказал парень, — я так дойду. Я иду в Выборг на музыкальный фестиваль. Вы мне скажите только, в какую сторону идти.
Женщина махнула рукой в сторону центра, и парень пошел в этом направлении. Женщина рассказывала эту историю многим, но прошел ли на самом деле парень через весь город и добрался ли до Выборга, ей было неизвестно.
CLXXXXCIX
Одна старушка в Петербурге любит приставать к экскурсионным автобусам. Она подходит к заполненному иностранцами экскурсионному автобусу где-нибудь у музея, театра, ресторана, в других местах их стоянок и на неплохом английском рассказывает экскурсантам придворные сплетни времен своего младенчества. Экскурсовод не решается попросить выйти из автобуса пожилого человека, и старушка колесит с экскурсией по городу, перебивая экскурсовода, поправляя «неточности» рассказа. Экскурсовод бывает вынужден уступить старушке микрофон, и тогда иностранцы узнают все о жилых домах, мимо которых проезжают, их жильцах, многое о самой старушке, ее знакомых, о чудесах, при посредстве которых им удалось пережить блокаду.
Впрочем, больше она любила проводить экскурсии раньше, когда не была старушкой. А сейчас ей, слава богу, 99-й год. О своей слабости к экскурсионным автобусам она рассказала позавчера одной женщине, что сидела напротив нее в маршрутном такси. Ее собеседница, с голосом и улыбкой актрисы Ирины Печерниковой, но совсем не похожая на Ирину Печерникову, так что получалось, что голос и улыбка случайно соединены с чужой для них внешностью, улыбалась старушке и удивлялась про себя вертинскому слову «женуля»: так называл старушку покойный муж.
CC
Бывает, что Павел вдруг подумает, сколько же всего из того, что он любит, было сделано людьми до его рождения. Потом он поименно думает о тех, кто сделал то, что он любит особенно: в литературе, музыке, живописи, кино. О судьбах тех, кто сделал то, что он любит особенно, о молодости тех, кто трудился над тем, что Павел любит, в те времена, когда Павел был еще ребенком, о молодости этих людей, которые по возрасту могли бы быть его родителями, и Павел готов заплакать слезами благодарности.
CCI
Еще Павел бывает благодарен, когда в старой книге, переведенной давно в разряд подростковой литературы, устаревшим гимназическим языком (с «как» вместо «когда»: «как вошел, сразу увидел ее») читает вдруг то, что сам давно хотел написать. Кроме радости встречи с устаревшим единомышленником Павел чувствует еще и облегчение: одна из задач, поставленных им перед собой, — снята. Она уже выполнена кем-то до него.
CCII
«Оперенье чаек, — думает Павел, — способно таким удивительным образом отражать свет, что летящую чайку хорошо заметно и в тумане, и в сумерках. Красиво. Но зачем это нужно чайкам?»
CCIII
Ларису унижает способность одежды очень быстро уподобляться ее владельцу. Лариса, как и многие, покупает новую красивую одежду, чтобы уподобиться ей, быть красивой за счет красоты одежды. Но очень скоро новая одежда Ларисы становится похожей на Ларису, перенимает худшие Ларисины повадки: привычку держать руки согнутыми в локтях и прижатыми к бокам, втягивать голову в плечи, ходить, выдвигая вперед коленку раньше ступни. Одежда перестает быть новой и красивой, а становится одеждой Ларисы, и каждый, кто увидит куртку Ларисы на вешалке в служебном гардеробе, узнает в ней куртку Ларисы. Лариса думает, что долго красивыми остаются те люди, которые имеют возможность покупать новую одежду настолько часто, что купленная ранее не успевает уподобиться им: не дожидаясь унизительного уподобления, они покупают новую одежду и заимствуют для себя часть красоты у нее, потом снова покупают и снова заимствуют, бесконечно оставаясь прекрасными.
CCIV
В конце весны Петр принял решение развестись с женой. Он еще никому (и жене — тоже) не сказал об этом. Это его сокровенная радостная тайна. Его ранние пробуждения по утрам — теперь, как перед последними школьными экзаменами, окрашены предвкушением новой жизни. На самом деле он просыпается от звука почесываний асфальта двора метлой, которой размахивает по утрам во дворе сосед Петра, мужик на шестом десятке, с голым пузатым торсом и в шлепанцах на босу ногу. Он тоскует по крестьянскому хозяйству, этот ленивый городской сосед Петра, и заменяет пахоту и косовицу утренней разминкой с метлой во дворе. Ввиду принятого решения Петр стал тренироваться обходиться без хозяйственных услуг жены. Он учел опыт мучимого видениями недоеденных завтраков профессора и начал не с отказа от еды, а с того, что сам стал загружать стиральную машину своим бельем. Поэтому, съев с удовольствием и аппетитом приготовленный не подозревающей о разводе женой завтрак, Петр радостно выпрыгивает из подъезда в сад своего города.
Всю весну город поливало грозовыми ливнями, и город зарос зеленью по самые крыши. Особенно преуспели в росте прутья дикого клена, того, что растет кустарником, те самые прутья, на гладкой зеленой коже которых Петр вырезал в детстве белые узоры: спирали, полосочки, квадратики в шахматном порядке. Растения цветут, как обычно передавая друг другу сезонную вахту. Приторно и своеобразно пахнет грудным чаем бузина, на подходе — жасмин. До работы Петра провожает размашистый, далеко слышный крик горлиц, маленьких диких голубей, сиренево-серых, с темной полосой вокруг шеи. Звучание их крика люди переводят на свой язык так: «Голуб-ка! Голуб-ка!».
CCV
С тех пор как Петр решил развестись с женой, он начал понемногу прикидывать, какую жизнь он поведет после развода. Петр уверен, что жизнь после развода не будет похожей ни на жизнь Петра до женитьбы, ни на его жизнь в браке. Это будет совсем новая жизнь Петра. Только он пока не знает, какую жизнь после развода выбрать, и присматривается к жизням своих холостых приятелей, но жить так, как живут его приятели, ему тоже не хочется. Тем не менее он стал вести свой обмен мыслями с другими людьми, предметами и существами более интенсивно. Он называет это: «Выйти ненадолго из своей жизни и постоять немного рядом с чужой».
CCVI
Семейные будни Павла и Васи: безжалостный жест, которым Вася вспарывает ножом упаковку замороженных овощей, жалобный взгляд, который Павел, садясь за компьютер, бросает на чужую, не им написанную книгу на полке у стола, как на отложенную на потом сладость.
CCVII
Полина не идеальна. Бывает, что она очень злится по пустякам. Вот они выходят из обувного магазина: Полина и ее мама; злая, с неравномерно розовым лицом Полина, а за ней — с виноватым и оберегающим видом ее мама. Полине не досталось замшевых весенних туфель, которые ей очень-очень понравились. Единственную пару ее размера купила прямо перед носом Полины другая девушка. Гнев Полины ей очень к лицу, и мама не выражает недовольства поведением Полины. Мамы учат молоденьких девушек, что вести себя, как принцессы, девушкам очень идет.
CCVIII
Город — это прежде всего вещи, считает Павел, вещи, в огромном разнообразии произведенные человеком, вещи, которые человек продолжает производить. А вещи для словаря горожанина — это прежде всего названия вещей. Вещи — словарный запас горожанина. Широкий ассортимент вещей создает богатство словарного запаса. Но над этим богатством (так, по крайней мере, для Павла) возвышается духом бедность загородного словаря такими словами, как «даль», «море», «поле», «небо», «дерево», «лес», «дорога», «земля», «облака», и другими словами-сущностями, словами, которые не могут быть названиями. А затем горожанин в научных целях и с навыком приписывания вещи названия отправляется назад в природу и составляет описи, каталоги, таблицы Линнея.
Павел думает так потому, что от него ускользает утраченный практически словарь деревни с тысячами названий животных и растений, словарь, составленный вне стен города, ускользают и живые поныне обширные словари индейцев Амазонки, которые тоже включают в себя во множестве названия животных и растений. Но в чем-то, в чем-то таком же сущностном, как слова «даль» и «поле», Павел прав: попробовав обходиться в течение одного дня только теми словами, которые не являются названиями, к вечеру можно уловить отблеск того, что при продолжительной практике когда-нибудь вы сможете назвать «просветлением».
CCIX
В Петербурге появился торжественный, готического вида, парень, выкрашенный в брюнета и одетый во все черное, с ручным вороном то в руке, то на плече. Вася видела этого парня на Лермонтовском. Но его не один раз видели и в других местах города.
CCX
Усталый после лекций Павел вышел на площадь из метро. Из киоска, где торгуют дисками, исходил утешительный джаз. В компании мужиков, собравшихся кружком с пивными бутылками, один открыл рот и перед тем, как сковырнуть зубами металлическую пробку с бутылки, издал звук, возможно, это была речь (Павел не разобрал), и точно попал этим звуком, полностью идентичным хрипу Армстронга, в музыкальную фразу. Мужик открыл бутылку и снова присоединился к джазу Армстронгом. Это в самом деле была речь: мужик беседовал с приятелями голосом легендарного негра, и звук его голоса каждый раз идеально ложился на музыку. Павел рассмеялся.
CCXI
Лариса закрывает вечером глаза и видит все свои отражения в зеркалах, витринах и стеклянных створках книжных шкафов у себя на работе, в которых отразилась за день, в виде серии отснятых кадров. На этих кадрах можно рассмотреть и такие ракурсы, которые на самом деле она могла бы видеть только в развернутом трюмо или на фотографиях, сделанных кем-то, кто за ней подсматривал. Сама Лариса, даже очень развитым боковым зрением, таких своих отражений увидеть бы не смогла. Перед сном память Ларисы показывает ей ее отражения в зеркалах, увиденные не ею.
CCXII
Полина сидит утром на своей кровати и видит себя в зеркале напротив. Комната Полины ярко освещена солнцем, тень от наполовину задернутой занавески закрывает Полине пол-лица. Закрытая тенью половина лица Полины выглядит синей, освещенная солнцем половина лица Полины выглядит желтой. Полина выглядит как сине-желтая Лидия Дилекторская на картине.
CCXIII
Еще кое-что можно сказать о том, чем бывают опасны для Полины другие люди. У Полины есть бабушка. Вот она — по-настоящему опасный человек. Бабушка Полины не злодейка. Полина точно знает: ее бабушка, что называется, «никому ничего плохого не сделала». Но для любого (это тоже точно знает Полина), кто хочет полной безопасности в жизни, ее бабушка может стать серьезной опасностью. Бабушка Полины — из тех, кто с большим азартом, как в дворовой игре, перебрасывает судьбе мяч через вашу голову, не давая вам поймать его.
Уличить в этом бабушку еще никому не удавалось. Бабушка прожила жизнь, не выходя за ограду общепринятых моральных установлений (честности, доброты, отзывчивости к людям, щедрости). Но Полина убеждена, что согласие с нормами морали — результат сделанного когда-то бабушкой сознательного выбора, и что ее природа не совершила этого выбора вместе с ней. Внутренне бабушка всегда остается на стороне обрушивающихся на ее близких обид, бед и несчастий, на стороне всякого оздоравливающего зла, на стороне тех сил, что подзадоривают вас обобрать жадину, обмануть наивность, тех сил, которые считают, что человек не должен быть ни жадным, ни наивным. В детстве бабушка, думает Полина, была из тех детишек (эти детишки очень мучили маленькую Полину), что высмеивают других с недетской жестокостью.
Откровенная жестокость насмешек — вот от чего отказалась бабушка Полины, став взрослой. Но по мягкой вроде бы иронии некоторых ее слов, по шуткам и взглядам все, не одна Полина, понимают, что бабушка никогда не станет создавать вокруг другого человека мягкий, податливый мир, приспособленный к его взглядам. Она умеет быть настолько частью большого мира во всем его объеме и силе, что отпугивает, как горящий куст, про себя (вроде бы незаметно для вас) посмеиваясь над вашим сокровенным, тем теплым, что вы тайком прижимаете к себе как обретенное в пустоте свое, над тем, к чему вы привязаны.
Будучи всегда на стороне того, что испытывает ее близких, сама она с удовольствием испытывает терпение мамы Полины. Бабушка свободно владеет школьно-дворовым жаргоном (в немного устаревшем варианте, в том, который освоила, пока рос Полинин папа) и пользуется им в разговоре с детьми. «Пойдем, я отведу тебя в тубзик», — говорила бабушка маленькому Ване на прогулке, определив Ванину нужду по его внезапно ускорившимся шажкам. Полинина мама вздрагивала и сдерживалась.
Семья бабушки (прежде всего ее сын, Полинин папа) ведет себя с бабушкой уважительно и осторожно. Опасности бабушки Полины не замечает только дедушка Полины. И не проявляет осторожности. Он беспечен с бабушкой, как турист выходного дня, убежденный в личной расположенности к человеку природы, беспечен, как Красная Шапочка. Дедушка Полины наивен. Бабушка Полины не скрывает от дедушки того, что знают о ней все остальные: дедушка не замечает опасности бабушки, вот и все.
Чем опасна бабушка для Полины? Незаметностью, с которой бабушка воспитывает Полину, Полина не успевает оказать ей сопротивление. Бабушка обводит Полину вокруг пальца, и Полина с большим опозданием замечает, что поступила не так, как собиралась, а как того хотела бабушка. Бабушкина проницательность очерчивает Полину двумя меловыми кругами, за пределы которых Полине трудно выбраться. Первый круг — семья, то есть то обстоятельство, что большинством своих свойств Полина принадлежит своей семье, полностью изученной бабушкой. И второй — внутренняя жизнь самой бабушки: чувства и мысли Полины помещаются в чувствах и мыслях бабушки, как маленькая коробочка в большой. Полине сложно подумать о том, о чем не думала бабушка, почувствовать то, чего бабушка не чувствовала.
Но так кажется бабушке. И она ошибается. Из обоих кругов Полина выглядывает небольшим краешком, как письмо из кармашка Розины, будущей графини Альмавива.
CCXIV
Мама Полины считает, что в последнее время Полину подстерегает опасность. Мама Полины уже знакома с Лешей. В Леше видит мама Полины опасность для Полины. Мама Полины обеспокоена не абстрактными опасностями любви, которые, как мы знаем, миновали Полину. Она думает о житейской опасности залета.
Бабушка Полины незнакома с Лешей. Бабушке Полины не надо знакомиться с Лешей, она и так давно на стороне любого Леши, Сережи, Коли, с которыми вздумалось бы встречаться Полине. Бабушке Полины любопытно взглянуть на Полину «среди бурь и опасностей» жизни, наконец встретиться с подросшей Полиной, увидеть лицо взрослой Полины, узнать, какое лицо будет у Полины вне донашивающей кенгурячьей сумки семьи, увидеть лицо Полины, окончательно рожденной. В конце концов, ради этого и соглашаешься доживать до взросления внуков.
Бабушка не спрашивает Полину, как давно собирается, но никак не решится спросить мама Полины, предохраняется ли Полина, бабушка наблюдает Полину с тихой насмешкой. В последнее время она подозревает, что Полина уже «в опасности», и ждет, приглядываясь насмешливо к Полине, чем это дело закончится, когда сама Полина догадается об этом.
CCXV
И мама, и бабушка Полины опережают события. Полина пока не беременна.
CCXVI
Наталье Павловне важно во что бы то ни стало сохранять чистоту в квартире, сохранять чистоту в квартире любой ценой.
CCXVII
Над двором дома, где живет Петр, собралась большая стая стрижей. Они, не мешая друг другу и не задевая друг друга крыльями, слаженно охотились всем коллективом, птиц в пятьдесят, может, и в сто: непросто сосчитать стрижей во время их охоты. Находились они на довольно большой высоте. «Разве насекомые летают так высоко?» — удивился Петр. Видно, он думал, что насекомые летают в основном на уровне его роста, где им легче всего его жалить. Перед самым лицом Петра единой в своем неподвижном полете системой висела тучка зеленых мошек (начало лета — их сезон). «Вот оно что, — понял Петр, — начался сезон зеленых мошек. Это на них охотятся стрижи. Но неужели все же зеленые мошки летают так высоко?»
CCXVIII
Павел подумывает о книге, звучанье которой из множественных источников питания текста медленно и серьезно поднималось бы по ее корневой системе к единству ствола, единство которого затем расширялось бы в множество ветвей, книге, что звучала бы как фуга.
Павел думает о книге, после которой читатель возвращался бы к своей жизни, как после долгой прогулки за городом с освеженным, обветренным телом и наполненными легкими, дыхания в которых хватит надолго. Павел набирается сил для такой книги.
А книга не торопится к Павлу, она дожидается, когда у Павла проснутся сочувствие и участие к людям, необходимые прозаику.
CCXIX
— Я хочу написать книгу, которая была бы как молчание, — сказал Павел Комнатному.
— Такая книга — бред, — ответил Комнатный, — книга — это записанная речь. Если вы хотите заткнуться и молчать, молчите. При чем тут книги?
— Человек молчит, когда читает. Я хочу, чтобы его внешнему поведению во время чтения моей книги соответствовало его внутреннее состояние.
— Я не молчу, когда читаю.
— Разве вы читает вслух?
Комнатный уклонился от ответа.
— О, — насмешливо сказал Павел, — вы читаете, видимо, вслух! В кругу семьи! Но семья-то ваша молчит, пока вы читаете? Хотя бы минуту она молчит?!
— Книга, которая нуждается в минуте молчания, — весомо и значительно сказал Комнатный, — мертвая книга.
CCXX
Павел отстаивает перед Комнатным молчаливую книгу, но его собственная книга ведет себя совсем иначе. Она ведет себя, как невоспитанный собеседник, который, не слушая, перекрикивает Павла из страха забыть потом те слова, что давно обдумал и решил во что бы то ни стало кому-нибудь сказать.
CCXXI
Еще книга Павла требует неотрывного внимания от Павла, как неуверенный в себе человек, которого ранит любой намек на пренебрежение, который становится злым и мстительным, когда от него отвлекаются.
CCXXII
Частыми играми у Павла с Васей стали игры «Смотри!» и «Что ты сегодня видел?». Они сами не называют эти игры играми, они думают, что просто так разговаривают друг с другом, но большинство их разговоров состоит из таких игр.
— Смотри, — шепчет Вася, указывая взглядом на человека, сидящего напротив них в метро, — у этого парня брови, как у королевского пингвина.
— Смотри, — говорит Павел Васе на улице, — вон на той скамейке бомжи и музыканты-подростки с такой заинтересованностью друг с другом беседуют. Прямо — братание.
— Смотри, — говорит Вася, — Человек — Русский Медведь!
(Человек — Русский Медведь, которого увидела Вася, был аналогичен Человеку — Русскому Медведю, что осенью ходил по главной улице города, где живет Полина. Рестораторы всех городов страны видят идею национальной кухни в одинаковых образах. Вася помахала медведю рукой как знакомому.)
— Я видел сегодня, — говорит Павел, — как подростки на улице, выпускники, что ли, учились танцевать вальс под дудку (не знаю даже, как она называется) уличного музыканта. Они были в кедах, и девчонки в майках и юбках чуть ниже попы, у них ничего не выходило, и они очень смеялись. И там еще были таджики, они клали тротуарную плитку, так они смотрели на подростков и улыбались, у них же тоже дома дети-старшеклассники.
— Я видела сегодня, — говорит Вася, — как старуха одна у лотка, знаешь, с дешевой бижутерией, примеряла пластмассовое ожерелье из малиновых, сиреневых и белых пластин. Продавец держал перед ней зеркало, а она с удовольствием прихорашивалась, и так нравилась себе, и было так классно, что она себе нравится.
CCXXIII
Бывает лирика нормальная и пейзажная. Так считает Павел. Нормальная лирика — та, которую можно прочесть девушке и она отнесет ее на свой счет. Нормальная лирика относится к другому человеку и обращена к нему. Пейзажная же… К кому обращена пейзажная лирика? — спрашивает себя Павел.
CCXXIV
«Не претендуя больше ни на чье понимание и не скрывая своего чудачества, можно жить и так же писать книги», — думает Павел.
CCXXV
Однажды вечером Инне Федоровне удалось устроиться так, что она не ощущала боли ни в одном из суставов: Инна Федоровна сидит в кресле боком, подушка поддерживает ее спину, на коленях — книга, чашка чая в правой, той, что лучше сгибается в локте, руке. Инна Федоровна забыла о боли, уткнувшись взглядом в скобкообразную границу между светом и тенью, отброшенной на стену колпачком настольной лампы. К Инне Федоровне вернулось то чувство жизни, которое было у нее в то время, когда боли еще не было, ей снова доступны стали покой и отдых. Тут Инне Федоровне понадобилось в туалет. Ей предстоял снова труд движения и перенесения боли.
CCXXVI
Дедушка Полины стал понемногу выживать из ума. Бабушка Полины уверена, что он делает это добровольно. Дедушке Полины надоело отвечать за свои слова и поступки, дедушка Полины устал быть разумным существом, и он поддался разрушению, которое производит в нем природа. Поступок дедушки оскорбляет бабушку Полины: добровольный отказ дедушки от разума бабушка Полины воспринимает как открытое выражение вражды по отношению к ней, постоянным трудом сохраняющей здравомыслие.
— Зачем ты брал мои очки? — рассерженно спрашивает бабушка дедушку. — Они тебе все равно не подходят. Вот где они теперь?!
С притворно виноватым видом стоит перед ней и растерянно моргает дедушка.
CCXXVII
Полина стоит и растерянно моргает перед своим участковым врачом в студенческой поликлинике.
— И на каком же основании я вам выпишу больничный? — спрашивает врач. — У вас даже температуры нет!
— У меня болит горло, — говорит Полина.
— У меня тоже, — говорит врач.
— Не выпишете справку? — спрашивает Полина.
— Не выпишу, — отвечает врач.
CCXXVIII
Дедушка Полины не чувствует ни растерянности, ни вины перед бабушкой. Полина не чувствует ни растерянности, ни вины перед врачом. Тон и весь вид бабушки дают понять дедушке, какое от него требуется в данную минуту поведение, и дедушка идет по легкому пути: предоставляет требуемое. Тон и весь вид врача дают понять Полине, какое от нее требуется поведение в данную минуту, и Полина идет по легкому пути: предоставляет требуемое.
CCXXIX
— Человек всегда выберет какую-то ерунду вместо того, что важно, — говорит Павлу Вася.
— Наоборот, — говорит Павел, — мы так часто, стараясь выбрать самое важное, пропускаем вообще все.
— Нет, ну вот смотри, — говорит Вася, — я однажды потеряла сережку.
— Ну и что? — говорит Павел.
— Я очень огорчилась, мне очень нравились эти сережки. Я потеряла ее где-то на улице, и искать было бы бессмысленно. Но я решила отнестись, как, знаешь, любят советовать всякие авторы, ну, вроде эзотерические: что потеряли, то, значит, должны были потерять, оно вам было не нужно или там вредило, и вот вы освободились от этого, и все в этом роде. И я тогда сказала: «Пусть тогда с этой сережкой уйдут все мои неприятности, все беды, и дальше начнется у меня совсем другая жизнь».
— И что? Началась?
— Нет. Я ее тут же нашла.
— Где?
— Под курткой. Она упала каким-то образом под куртку и зацепилась за свитер.
— Ну, это ангельская шутка. А выбор при чем?
— Я обрадовалась.
— ?
— Когда я ее нашла, я обрадовалась. А я должна была огорчиться: с одной стороны — все вообще неприятности в жизни, с другой — найденная пропажа. А я обрадовалась, что нашлась сережка.
CCXXX
Павел и Вася дважды этой весной видели цветение деревьев: в Казачьей Лопани во время их бессмысленного путешествия и еще месяц спустя — во дворах и на некоторых окраинных улицах Петербурга. Вокруг вишен цветение держалось тонким облаком, а на яблонях росли плотные букеты. После дождей на только-только зазеленевших клумбах стояли лужи: земля напилась и не принимала лишнего.
Павел и Вася наблюдали еще особенный северный праздник цветения рябины. Запах соцветий рябины, скорее неприятный, остается все равно пьянящим и свежим запахом цветения. Они отпраздновали цветение рябины в полной мере у Васиных друзей в Ломоносове, супружеской пары, которая держит конюшню. Павел, Вася и хозяева катались белой ночью по сырым неухоженным аллеям Ораниенбаумского парка. Везде в парке цветы рябины белели еще более белым на фоне белой ночи. Цветные птицы, щеглы, вспархивали с дорожек парка. В зелени серели стволы, в постройке парка служащие опорами его общей неоднородной кроны.
Павла, неумелого наездника, растрясло на лошади, ночью он не мог уснуть на неудобных хозяйских подушках, ныл позвоночник. И они с Васей часов около пяти утра потихоньку выбрались из дома и пошли на самый ранний поезд на неопрятную станцию Ораниенбаум-2. Шли через ивняк. В ивняке, на гибкой мягкой ветке, сидел соловей. Соловей пел. Павел и Вася стояли и смотрели. Павел и Вася стояли и слушали. Соловей не улетал. Павел и Вася со своей, а соловей со своей стороны ждали, кто первый: улетит ли птица, уйдут ли люди. Соловей не улетел, ушли Павел и Вася.
По дороге на станцию прошли еще мимо чьего-то дровяного сарая, заинтересовавшего Павла оттенками серого окраса древесины. Кирпичный фасад станции в окружении весенних листьев напомнил Павлу что-то из Гофмана, но кто бы мог вспомнить — что.
CCXXXI
В день городского праздника Павел и Вася купили два огромных кудрявых парика. Они вернулись к веселью начала их любви, слонялись по Невскому в своих париках, передразнивали прохожих. В париках были не они одни, парики купили многие из праздничной толпы, но для Павла и Васи парики были большой удачей: последнее время они находились в растерянности, не понимая, куда теперь движется их любовь, и могли на один день вернуться к ее исходной точке. Обнявшись, пританцовывая и кивая головами в париках, они слушали уличный джаз.
— Смотри, — по-привычке сказала Вася.
Вася показала Павлу юношу в сером офисном костюме, в плаще, с папкой для бумаг. Парень стоял в толпе слушателей джаза. На крытом помосте перед ним кивали толпе в такт мелодии музыканты, рядом с ним танцевали в полном уже забытье красивые девушки, юноша не пританцовывал и не участвовал в веселье, стоял заметным серым столбом и не уходил.
— Как сиротка на балу, — сказала Вася.
CCXXXII
Нового ребенка хозяев коня зовут Славик. Его привезли из роддома восемь дней назад. Он лежит в колясочке в саду под яблонями и предается воспоминаниям. Ему неинтересно вспоминать свое рождение. Рождение как рождение: чем-то сдавливали, кричали, хлопали потом по спине, потом он кричал, что-то делалось в голове от внезапной дозы кислорода. Что потом-то было? Ел новым странным способом, через рот: вот тогда-то мозги и отключились, все силы ушли в живот. Уснуть и забыть сразу про все это — единственный был выход. Самое обычное рождение, ничего впечатляющего. Зато младенец Славик с удовольствием вспоминает разговоры отца с матерью, подслушанные им в перинатальный, так сказать, период. Вспоминает и заучивает, хочет ни слова не забыть к тому времени, как подрастет. Он воображает, как скажет (он будет тогда совсем взрослый, ему будет лет пять): «А ты, папа, тогда сказал маме то-то и то-то». — «А ты откуда знаешь?» — воскликнут хором мама и папа. Он с загадочным видом отведет взгляд.
Младенец Славик разговаривает с конем.
— Когда я вырасту, я буду на тебе кататься, — говорит он коню.
— Это вряд ли, — отвечает конь, — уже сейчас твой отец на меня не садится, а когда ты вырастешь, я буду совсем старый.
— Я все равно буду, буду! — настаивает Славик и принимается реветь.
— Довел ребенка?! Рад?! — говорит коню яблоня.
Из дома на рев Славика выбегает красивая женщина с уложенными в прическу волосами, его мать.
CCXXXIII
Лариса начисто вымыла окна у себя в квартире. Их чистые стекла практически не видны. По невидимому стеклу окна кухни ползет муха. «Муха думает, что научилась ходить по воздуху, — думает Лариса. — Вот так же, — думает Лариса, — я переоцениваю свои душевные взлеты».
CCXXXIV
Громким словом «ресторан» называлось стеклянное заведение у залива, в котором втроем Павел, его приятель и Вася сидели за столиком возле прозрачной, с видом на залив, стены. Философской пустотой, книжным «ничто» выглядел бесцветный, слившийся с небом залив в глазах начитанных приятелей. Оба мысленно обменивались цитатами по этому поводу и улыбались друг другу глазами. Вася, сидя спиной к заливу, пыталась с изяществом есть шашлык. Это получалось у нее плохо: мясо такой жесткости было трудно и разрезать, и прожевывать.
— Не мучайтесь, Вася, — пожалел ее приятель, — вы, как я, накалывайте куском и целиком глотайте.
— У меня не такой тренированный пищевод, — возразила Вася.
— Посмотрите, — сказала Вася, кивнув головой в сторону четырех женщин за столиком у противоположной стеклянной, выходящей на дюны стены. Женщины были прелестны. Им было лет по сорок пять, но вели они себя как улизнувшие от присмотра взрослых девчонки и выглядели в своем поведении весело и органично. Они хохотали, откидывая головы и подбирая коленки, над шутками вполне зрелого и интеллектуального содержания. Шутили об одном: никаких семей и никаких обязанностей на сегодня. С хохотом вспоминали какое-то веселое и утомительное «вчерашнее», показывали друг другу полученные смс-ки на экранах своих телефонов, обсуждали ответы, над ответами тоже хохотали. Одна из них сосала чупа-чупс, одновременно с помощью языка обматывая его палочку находящейся у нее во рту жевательной резинкой. Две из четырех были моложавы, две — вполне теточного вида. Их число оправдывало фантазию создателей сериалов о подобных женских квартетах.
Вася, Павел и приятель Павла все втроем уселись поудобнее и, как купившие билеты зрители, стали смотреть на веселье женщин, слушать их разговор. Женщины не имели ничего против зрителей. На зрителей многое и было рассчитано. Они разошлись еще больше, продолжили свой спектакль.
— Странно все-таки… — сказала Вася.
— Это естественно, — сказал приятель Павла, — они подружки юности и, встретившись, ведут себя, как тогда.
— Как тогда? — спросил Павел. — Ты уверен?
— Да, как тогда, когда были девчонками.
— Они ведут себя, как сейчас, — поняла быстро реагирующая Вася.
— Вот именно, — подтвердил Павел и обратился снова к приятелю: — Подумай, кто они нам, эти женщины?
— В прошлом, когда они были девчонками?
— Да.
— Нам с тобой?
— Вася, — Павел положил руку на плечо Васи, а Вася обернулась к Павлу и посмотрела на него глазами немой, потому что перед этим положила в рот очередной кусок шашлыка, — Вася барышня слишком юная, чтобы помнить этих дам девчонками.
Вася молча закивала.
— Нам они — старшеклассницы, — додумался наконец приятель.
— А теперь постарайся вспомнить, так ли вели себя наши старшеклассницы.
— У тебя профессионально деформированный способ вести беседу: ты меня наводишь на мысль, как студента. Телефонов не было, смс не было, значит — не было визга по этому поводу и привычки показывать друг другу смс-ки. Не говорили тогда «офигительно» и «супер». Чупа-чупсов не было, и жевательная резинка была одна на десятерых жующих по очереди.
— Да, но ведь и остальное.
— Остальное тоже: другие слова, движения. Они ведут себя, как их дочери.
— Почему?
— Нет выбора. Они могут выразить свою девчачесть только теми формами, что есть сейчас. С тех пор прошло много лет. О том, как они вели себя тогда, им пришлось бы специально вспоминать.
— Ты думаешь, так много? Ты не помнишь, как выглядел твой октябрятский значок? Не то: чтобы почувствовать себя молодыми, они не могут пользоваться тем поведением, иначе сразу будет понятно, насколько они немолодые, настолько, что помнят слова и ужимки тридцатилетней давности.
— Они хотят быть молодыми сейчас, а не когда-то давно, — резюмировала прожевавшая мясо Вася, — и это было бы неестественно, если бы они говорили, как тогда, они бы как дуры выглядели.
— Острый женский смысл, — одобрил Васю приятель Павла.
CCXXXV
Лариса вместе с подругой смотрела один фильм: специальный такой фильм для женщин. Фильм-утешение, фильм-обещание. У обеих, что называется, играл гормон при виде исполнителя главной роли.
— Кроме, — сказала подруга Ларисы об актере, — всех очевидных статей у него есть такая особенность лица: без улыбки оно выглядит трагически отчужденным, а когда он улыбается, получается выражение, причем невольно, такого захватывающего счастья, что собеседник (собеседница, если это мы с тобой) может принять это на свой счет, решить, что своим присутствием его осчастливил. А теперь представь, что такой мужик в процессе любви сначала стонет вот с таким трагическим лицом прямо у твоего лица, а после — этой своей улыбкой улыбается тебе. По сравнению с этим контрастом самые разнузданные эротические фантазии — фуфло.
— Прямо в точку, — ответила Лариса.
Этот контраст мы с вами наблюдали как-то на лице у Леши, возлюбленного Полины. Со временем он обещает стать таким вот мужчиной, о котором мечтает подруга Ларисы. Но шанс, что подруга Ларисы когда-нибудь сможет встретить Лешу, — маловероятен.
CCXXXVI
Одна девушка переслала Павлу его письма, которые он писал ей почти двадцать лет назад. Это был для нее предлог как-то снова соотнести себя с Павлом, она все это время любила его и хранила его письма. Павел перечитал их и не испытал никакого сочувствия к человеку, который их написал. Была бы у Павла возможность вернуться в прошлое, он вернулся бы, чтобы со всей тщательностью начистить морду этому подростку, встряхнуть ему мозги. Да, он был неглуп в свои восемнадцать, показывали письма. Но что с того? Уже в четыре года Павел знал, что неглуп. В восемнадцать лет Павел был склонен к эпистолярным стилизациям под девятнадцатый век, показывали письма. Что ж, это дело Павел давно выжег в себе каленым железом.
Все в этих письмах — одни слова и безобразное кривлянье, вилянье языком. Он и тогда не любил девушку, которой писал. Он любил незадолго до этого другую девушку и расстался с ней. Остались слова, не сказанные той девушке, осталась привычка испытывать чувства к девушке, вот из этого остатка и составились полученные им сейчас заказной бандеролью письма.
Что понравилось ему в них? Когда в них появлялись другие люди, те, с кем была тогда у него дружба, те, с кем она продолжается и сейчас, когда упоминаемые события со всей реальностью давали себя вспомнить. Из слов понравилось только одно сочетание: «бедуинское кочевье по квартире». Он сказал бы так и сейчас. Павел с удовольствием вспомнил, что в родительской квартире тогда шел ремонт, а он готовился к экзаменам, и его письменный стол все время переносили из одной комнаты в другую. К экзаменам он подготовился плохо. Не из-за ремонта, а просто плохо подготовился.
CCXXXVII
Вася накричала на Павла. Павел поздно вернулся домой, и Вася о нем беспокоилась. Вася выросла в семье, где накричать на того, о ком беспокоился, — означает проявить о нем заботу, а вести себя в такой ситуации как-то иначе — проявить равнодушие. Родственники Васи из поколения в поколение проявляли свою заботу о близких таким способом. Так они показывали свою любовь. Между тем из-за постоянного крика любви в их семьях становилось все меньше, оставался только крик — опустошенное выражение любви. Оглушенная громкой любовью родных, покинула родной дом Вася.
В семье Васи никто не добивался ее ухода, ей желали только добра, криками ее хотели заставить вести себя разумно и стать счастливой, как это не удалось кричащим. Что-то есть в этом способе добиваться счастья для своих детей: человек, обиженный на домашних, перестает доверять их поучениям и отправляется учиться «уму-разуму» у чужих. Если ему повезет поучиться у счастливых людей, бывает, что он и сам выбирается к счастью…
CCXXXIX
Облако, похожее на рояль, воздушным потоком занесло на северо-запад. Над мелкими водами залива облако повстречало белую морскую чайку. Чайка узнала облако, похожее на рояль.
CCXL
У перекрестка проспекта Стачек и улицы Трефолева три солидного вида мужчины в футболках, обтягивающих кругленькие животы, остановились перед рекламным щитом. Реклама состояла из трех фотографий девушек в купальниках на морском песке. Сильное увеличение давало ясное представление об отличной, без изъянов и без участия фотошопа (на фотографиях оставались в сохранности веснушки и родинки), поверхности кожи девушек. Лица девушек тоже были лицами экстра-класса.
Трое полноватых мужиков внимательно рассмотрели рекламный щит, согласно покивали друг другу, постояли возле щита еще немного и направились к зебре перехода.
CCXLI
Павел принимал экзамен по древнегреческому языку. Он не античник. Но его попросили: кто-то там у них болел, как обычно. У них, на античной кафедре, никто не блещет здоровьем.
Оцепеневшая от безнадежности студентка пятнадцать минут тасовала перед ним слова, которые составляли в идеале предложение из Геродота, и никак не могла расставить их в правильном порядке. На ней были новые дурацкие туфли ярко-голубого цвета, как будто девушка побывала у врача и забыла снять бахилы. Туфли эти Павел рассматривал, опуская взгляд под стол, чтобы как-то отвлечься от возни с Геродотом. На стене напротив Павла за спинами чужих Павлу студентов, что нагнулись над партами в усилии соединить вопросы билетов с ответами на плохо написанных «шпорах», висят черно-белые фотографии: легендарный курс, выпуск семьдесят девятого года. Студенческий спектакль «Электра». Все в простынях, изображающих хитоны и пеплосы. Юная Надежда Филипповна Сычева, завкафедрой античной литературы. Кажется красавицей по сравнению с сейчас. Хотя какая уж там красавица…
А вечером Вася оказалась обутой в еще более дурацкие туфли. Туфли были черные, а каблуки — синие. Возле подворотни с надписью на внутренней ее стене: «Терпите! Туалет в Никольском саду. 200 м» — у Васи сломался каблук. Павел утешал Васю и помог ей на одном каблуке добраться до автобусной остановки. Но про себя он знал, почему каблук сломался: к черным туфлям не подходят синие каблуки. Так закончился для Павла день дурацких туфель.
CCXLII
Троих пузатеньких мужчин, встреченных нами на перекрестке проспекта Стачек и улицы Трефолева, мы застаем теперь в маленькой нарядной кухне в квартире одного из них. У мужчин выдалось несколько свободных часов: пока их жены еще работают, а дети шатаются неизвестно где, мужчины могут насладиться жизнью и дружбой. На одном из них (хозяине кухни) — цветной передник жены. Он стоит у плиты и поддевает лопаточкой края яичницы с ветчиной, не давая ей прилипать к сковороде. На столе перед двумя другими мужчинами уже разложена красиво и со вкусом магазинная холостяцкая еда. Прозрачная и чистая, как мужская дружба, водка уже налита в рюмки.
— Садись уже, — говорит один из сидящих мужчин хозяину и снимает ртом с веточки помидорчик черри, — пожарилась уже.
— Сейчас, — отвечает хозяин и вертит сковородкой над огнем, давая яичной жидкости на поверхности яичницы растечься к горячим краям сковородки и загустеть.
— Ну, скоро? — спрашивает другой товарищ хозяина, заворачивает пучочек укропа в ломтик сырка и отправляет себе в рот.
— Сейчас, — отвечает хозяин.
Чистая, как мужская дружба, водка преломляет и пускает дальше по обеденному столу солнечные лучи.
CCXLIII
Однажды Ларису подвозил из гостей странно молчаливый знакомый хозяев. Всю поездку Лариса была в сильном смущении. С таким молчаливым водителем она еще не находилась в машине ни разу. Его молчание казалось Ларисе оскорбительным: он был как будто раздражен тем, что ему пришлось подвозить Ларису, и молчал из брезгливости.
Разговорчивым он проявил себя, когда задел, объезжая, своей машиной другую. Оба водителя разговаривали матом
— .., сказал водитель задетого авто.
— ……, — сказал водитель, подвозивший Ларису.
— ………, — сказал задетый.
— ………………, — сказал водитель Ларисы.
— ………………………………, — сказал задетый.
— ………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………, — сказал водитель Ларисы.
— ? — сказал задетый.
— Что слышал, — сказал водитель Ларисы.
К своему удивлению, Лариса обнаружила, что все время, пока водители разговаривали, следила с азартом за их перепалкой, болела за своего водителя и обрадовалась, что ее водитель сделал своего врага. А вот девушка в машине врага строго и независимо отвернулась, показывая Ларисе, как должна вести себя девушка, когда ругаются при ней. Ларисе стало неловко за себя.
CCXLIV
Петр из окна автобуса, с его высоты, увидел внизу (вечернее яркое солнце под косым углом освещало внутренности проезжавших автомобилей) девушку в машине: крашеные волосы, стянутые в хвост, голые ноги из-под короткой юбки, девушку настолько молодую, что купить себе самостоятельно такой «Фольксваген» она никак не могла. В машине было полно мягких игрушек, они прижимались разноцветными мордами из искусственного меха и к переднему, и к заднему стеклу. Кто покупает девчонкам такие машины? У Петра испортилось настроение до конца дня.
CCXLV
Шеф Петра как-то предложил Петру подвезти его домой на своей машине. Это была особая начальническая милость, ничего, впрочем, не означающая: к карьерному росту Петра это не имело никакого отношения. Просто начальник Петра иногда обсуждает со своими подчиненными рабочие вопросы по дороге домой, а чтобы подвезти домой Петра, начальнику Петра по дороге к себе домой нужно сделать совсем маленький, совсем несущественный крюк.
Они только отъехали от офиса, и шеф не успел еще задать Петру ни одного вопроса, как на дорогу выскочил с тротуара, размахивая руками, молодой человек. Молодой человек уже давно стоял, как и положено, у края тротуара и пытался поймать машину на этой улице, но в городе, где живет Петр, автомобилисты горды и не так-то легко соглашаются остановиться и подвезти пешехода. Молодой человек отчаялся и стал ловить машины прямо на проезжей части. Начальник Петра невозмутимо объехал прыгавшего на дороге молодого человека.
Петра удивили брови молодого человека: светлые, густые и изогнутые вверх.
«Как у королевского пингвина», — подумал Петр.
Мы не знаем, каким ветром занесло в город, где живет Петр, человека с бровями, как у королевского пингвина, которого Павел и Вася видели в питерском метро.
CCXLVI
Встреча с Богом происходит тогда, когда перестаешь принимать меры для того, чтобы она не произошла. Но в этом нельзя заходить слишком далеко: так можно совсем отвыкнуть принимать меры для собственной безопасности. Этим правилом пренебрег младенец Славик. Он научился вставать в коляске, о чем пока еще не знали взрослые, и вывалился из нее, будучи оставленным гулять во дворе.
— Что за ребенок! — сказала яблоня. — Ты сильно ушибся?
— Не, все нормально, — сказал младенец Славик и заревел.
— Да чего там, ты же пацан! — сказал конь.
Из дома прибежала красивая женщина, мама Славика. Она подняла и прижала к себе малыша, поглаживая и ощупывая, все ли с ним в порядке. Все было в порядке, но родители все равно свозили Славика в райцентр к врачу на машине дяди Соседа. Славику понравилось, что его всю дорогу туда и обратно держали на руках.
CCXLVII
И снова Павел стоит возле непереходимого пешеходного перехода, и снова видит на противоположной стороне Васю и вывеску по-французски «Совершенная красота» за ее плечами. Но красный свет горит сейчас не по своим обычным правилам, а по причине. Причина — мотопробег байкеров. Черным потоком они проезжают сейчас по улице. На Васиной стороне перехода пешеходов дополнительно сдерживает представитель ДПС. И с той, и с другой стороны перехода собралось по немалой толпе. Байкеры гудят и машут обеим толпам, девушки байкеров, что пристроились на мотоциклах у них за спинами, тоже машут. Толпа машет, радуется, фотографирует байкеров фотокамерами телефонов. Байкеры в своей эйфории уверены, что толпа собралась ради них. Люди в толпе, радующейся байкерам, забыли, что каждый остановился здесь, потому что не смог перейти дорогу. Взаимопонимание между толпой и байкерами обосновалось на недоразумении. Наконец проехали последние байкеры, за ними — сопровождение из машин скорой помощи и дорожной полиции, и переход открыли для пешеходов. Павел воссоединился с Васей.
CCXLVIII
На следующий день один человек застрял со своим автомобилем в пробке на подъезде к Фонтанке, потому что вдоль набережной бежали бегуны, и известный нам сотрудник ДПС сдерживал на этот раз не пешеходов, а поток машин. Человек этот очень торопился: сегодня была его очередь забирать сына из детского сада. В случае опоздания его ждал детский рев. Ни один ребенок не одобрит взрослого, забравшего его из сада последним.
Больше получаса этот человек не видел перед собой ничего, кроме пальцем нарисованного солдата в каске со звездой на пыльном корпусе грузовой фуры, которая все полчаса стояла перед его автомобилем. Что ни день, то в нашем городе какие-то спортивные события!
CCXLIX
Павел идет по коридору университета. Из каждой аудитории он слышит, откуда погромче, откуда — потише, обрывки лекций своих коллег. Он знает все разученные его коллегами за долгие годы исполнения паузы (точно рассчитанные секунды для взрыва смеха, тишины удивления), все повышения и понижения тона, все отступления от темы, все акценты на главной, той, что заносится в конспект, информации в этих лекциях, он вспоминает, как с той же серьезностью и с тем же намереньем впечатать навсегда в память студента, с какой на других факультетах диктуются формулы, его коллеги диктуют по слогам имена женщин: «Де-ни-сье—ва, Дель-мас». Проходя мимо аудиторий, Павел по обрывку восстанавливает в уме каждую лекцию целиком. Скучно Павлу ходить по коридору университета.
CCL
И снова Лариса смотрела фильм вместе с подругой. На этот раз — кино семидесятых. Черно-белая роща в осеннем тумане на берегу реки медленно длилась в воспоминаниях героини.
— Вот в эту рощу, — сказала Лариса, — я вывела бы всех современных кинематографистов и дала бы по ним очередь из автомата.
— Ну, как же из автомата, — отозвалась подруга, — там же деревья…
— А я бы поставила их вон там, на берегу, и ни одно дерево бы не пострадало.
— Не забудь это потом дать в титрах, — сказала подруга.
Фильм продолжался, несколько сцен спустя героиня и ее мужчина сидели на морском пляже. Черно-белая волна накатывала на гальку. Зритель мог видеть волну так, как на самом деле видит накатывающие волны сосредоточившийся на них человек, волна никак не была приукрашена: ни под Хокусая, ни в угоду цветной пленке «Кодак», ни в угоду цифровому изобразительному совершенству.
— На этом фоне тоже неплохо дать очередь по кинематографистам, — сказала Лариса. — Впрочем, это хорошо сделать на любом фоне…
CCLI
Как-то среди рабочего дня Петр почувствовал запах. Петр не совсем почувствовал запах, Петр вспомнил запах, но не в нормальной для воспоминаний последовательности: вспомнил, напряг воображение и почувствовал. Он почувствовал запах, одновременно его вспомнив, — запах пустыря, зарослей для игр. Память подробно показала Петру растения пустыря: лопух, лебеду, чистотел, метелки с невспоминаемым названием, вьюнок, одуванчик, подорожник, куриную слепоту, отдельно — опасную крапиву. Запах свободы, нашедший его на рабочем месте. Потом появились в памяти без такого откровенного, как у растений, запаха — обломки выброшенных предметов вроде испорченной обуви, туловищ кукол с дырками на тех местах, где были руки-ноги-голова, куски шланга, проволоки, водопроводных труб. Последними вспомнились дети-друзья, яснее, чем лица, вспоминались их голоса и одежки: идиотские короткие шорты, футболки с олимпийскими кольцами, но чаще — рубашки в мелкую клетку с коротким рукавом.
CCLII
К хозяйке коня приехал брат. Брат и сестра не виделись столько, что со времени их последней встречи успели родиться и вырасти старшие дети сестры. Брат приехал из Италии. Он давно живет в Италии и работает там слесарем. Но ни на один вопрос об Италии этот человек ответить не может. Он и сам удивлен. Он не может ответить на вопросы «Как ты там?» и «Как там у вас?». Он приехал сегодня утром к сестре и забыл об Италии. Он забыл о ней так, как будто все последние пятнадцать лет только и видел, что вытоптанный двор возле дома сестры и соседские ворота через дорогу. Переезжая долгое время с места на место, он избегал ностальгии по старым местам и развил привычку думать только о том месте, где находится, и интересоваться только им. Так, сейчас он автоматически переключил экран с канала «Италия» на канал «Родина» и не может ничего сказать о месте, откуда приехал. «Ты живешь рядом с морем?» — спрашивает сестра. Брат мысленно водит пальцем по карте, припоминает факты. «Нет, море от нас далеко, — отвечает он, — нужно на машине ехать». — «А горы, — спрашивает сестра, — горы близко?» — «Да, горы близко, — медленно припоминает брат, — эти, как их, Альпы». Ему никак не удается пересчитать на местные деньги свою итальянскую зарплату. Получается, что он зарабатывает меньше мужа сестры, в это невозможно поверить, и все смеются, а он улыбается, как недотепа, хотя всегда считалось, что он самый предприимчивый в семье. Он не оговорился ни одним словом по-итальянски, его речь тоже быстро встала на рельсы степного славянского языка этих мест, он вернулся на родину мгновенно и полностью, и было понятно, что так же мгновенно и полностью он уедет.
Странно для него было встретиться с детьми сестры. Он упустил простоту факта появления у него племянников: не видел ни беременностей сестры, ни детей новорожденными. Теперь перед ним не изменившаяся, на его взгляд, сестра и ее подросшие продолжения. Дети для него тоже как бы сестра: девочка, вся тянущаяся наружу, к людям, все порывается что-то рассказать о себе («А у меня…», «А у нас…» — и обрывает себя, не подобрав интересной истории для рассказа), и мальчик, ушедший в себя так далеко, что на него смотришь, невольно прищуриваясь, как на уменьшенный силуэт на горизонте. С достоинством принимает поклонение старших отвислощекий младенец. Похожи на маму, похожи на папу. Новые живые люди, воссозданные из линий и мастей старых мертвых людей. Повторяют их движения: мальчик почесал носком левой ноги икру правой, так делала их мать (бабушка детей), когда у нее были заняты руки. У девочки привычка, волнуясь, пощипывать пальцами бровь — так делал их дед, ее прадед. Новая плоть, не выходящая за пределы семьи, не выходящая далеко за пределы двора, новая жизнь, не выходящая никуда за пределы жизни. Если бы у сестры было двадцать детей, на всех бы хватило фамильных признаков. Гость удивленно вздрагивает при виде ребенка (любого из племянников), при звуке обращенного к нему детского голоса и с трудом удерживает во рту имя сестры, боясь назвать племянника ее именем. Он медленно перебирает в голове возможные заглавные буквы детских имен, припоминая имя племянника, и потом, после заметной паузы, его произносит.
Гость прогулялся по поселку. На улице ему все время встречались люди со знакомыми лицами, он здоровался, ему отвечали, не узнавая, по не выветрившемуся еще отсюда обычаю здороваться с каждым, кого встретишь на улице. Он прошел мимо что-то всегда жующей старухи. Она сидела у своего двора на скамеечке. Гость узнал старуху, она сидела здесь и тогда, когда он пробегал мимо нее еще ребенком. Тут гость задумался, могла ли эта старуха спустя тридцать лет быть той же самой старухой? Нет не могла. И все встреченные им знакомые люди не были теми самыми людьми, а были лет на двадцать — тридцать моложе тех знакомых людей, которых он запомнил молодыми. Выходит, эта местность, да и любая другая местность, родит для своей пользы и украшения людей с одной и той же внешностью, и каждый новый рожденный заменяет собой кого-то умершего или готовится заменить живых еще родителей. Выражение лиц жителей его родины меняется в зависимости от хода истории: на лицах то наглость, то робость, они то заплывают сытостью, то темнеют от худобы, но черты давних предков сохраняются неизменными.
Вечером в день приезда гость вышел вместе с мужем сестры на улицу покурить на скамье у ворот. Сели, не зажигая сигарет. Гость принюхался к сладкому, маслянистому запаху полыни, опустил руку вниз, к траве, отщипнул верхушку серебристого кустика, растер, поднес к лицу, вдохнул усилившийся запах, запах дороги к морю; он засмотрелся на сложенные у соседского двора сухие ветки спиленного дерева: вечер усилил цвета, прежде чем их отменить, и превратил серый цвет сухих веток в синий, а коричневый высохших листьев стал красным. Сегодня соседи жгли на улице садовый мусор. До синих веток дело не дошло: около них на земле осталось бархатное пятно дочерна выгоревшей травы с белесой кромкой пепла вокруг. Гость ощутил наконец свой приезд, расстояние от балкона своей квартирки в окраинных новостройках с видом на Альпы до маленького бархатного пепелища и синих веток с красными листьями, напрягся телом от неуютной шероховатости воздуха на коже лица, затылка, рук. Повернулся к мужу сестры, наклонился лицом к протянутой им зажигалке, потянул в себя огонь, закурил. Посидели молча, каждый со своим огоньком возле рта. Кто-то тоже молча позвал гостя из-за забора у него за спиной, он оглянулся: из-за забора на него в упор и с сочувствием смотрел конь.
CCLIII
Если вы смотрите телевизор вместо того, чтобы беседовать с Богом, Бог будет говорить с вами из телевизора. Так было с женой Петра. Она никак не может решить, начать ей ремонт в квартире с сантехники или со смены оконных рам. По телевизору жене Петра рассказали о сезонной скидке на установку новых окон.
— Спасибо, — сказала жена Петра Богу за подсказку.
CCLIV
Павел перебежал дорогу на красный свет. С уличного постера на Павла посмотрела, призывая к приличию, княгиня Юсупова работы не Серова, а мало известного в России англичанина. В его исполнении княгиня теряла большую часть шарма и нечеловеческого (окрашенного в белый) свечения, остались только миловидность и княжеская сиятельность.
CCLV
Идя как-то пешком домой, Лариса как будто услышала чье-то нашептывание: «Сверни на площадь Тургенева, сверни, не пожалеешь». Лариса, которая всегда живет в ожидании счастливой встречи, послушалась. На площади стоял и ждал маршрутку одноклассник Ларисы Артем Прохоренко. Она не видела его все те годы, что прошли с окончания школы. Она не видела его и не хотела видеть, не собиралась видеть, сложно перечислить все «не» Ларисы по отношению к Артему. Поговорили о том, что все лето в городе ремонтируют дороги, поэтому маршрутки не дождешься, пожелали друг другу удачи, и Лариса пошла дальше перегретыми, душными улицами к своему дому.
В небе над разочарованной Ларисой исполнял мертвые петли и хохотал пошутивший ангел.
CCLVI
Полина и Леша гуляли, держась за руки. Полина думала только о Леше и о его руке, которую держала в своей. Полина совсем не думала о Петре. Она и не могла думать о нем: Полина видела Петра всего один раз и не запомнила его.
Но речь, а тем более письмо относятся к «да» и «нет» с легкомысленным равнодушием, и, так уж бывает на письме, если кто-то упомянут, пусть даже «в отрицательном смысле», его присутствие становиться неизбежным, другими словами, стоит кому-то о ком-то НЕ подумать, как тот, о ком не подумали, сразу и появляется. Так прямо перед Полиной и Лешей появился Петр. Он снова приехал в город, где любят друг друга Полина и Леша, и шел по улице им навстречу.
Полина не узнала Петра и не обратила на него внимания. А вот Петр узнал девушку, чей взгляд нагрубил ему прошлым летом. Петр был уверен, что в жизни Полины присутствует кто-то такой вроде Леши. Иначе она не стала бы так поспешно грубить прохожим. Теперь Петр увидел Лешу и не нашел никаких изъянов в его облике. Горько стало Петру.
— Забей, — посоветовал Петру конь, когда Петр ехал автобусом домой.
— Тяжело мне, — пожаловался коню Петр.
— Ты уже давно ни о чем не думаешь, — сказал конь, — мне давно не приходила в голову ни одна твоя мысль.
— Тяжело мне, — повторил Петр.
CCLVII
Чтобы не заплакать, Лариса легла спать. Громоздкий, судя по звуку, автофургон помигал фарами под ее закрытыми веками.
CCLVIII
Иногда, глядя в окно, трудно определить, что за погода снаружи. За своим окном наблюдает Павел равномерное движение опадания, которое состоит из перемещений воздуха, покачивания веток и течения воды внутри канала. Все вместе создает впечатление дождя. Пролетела чайка и версию дождя опровергла.
CCLIX
Петр набрался наглости и отослал резюме в одну из столичных фирм. «Они могут не ответить», — готовит себя к разочарованию Петр. «Они не могут не ответить», — подбадривает он себя. Между «Они могут не ответить» и «Они не могут не ответить» образовался серьезный зазор. Петр падает в него, как в воздушную яму.
CCLX
Наталья Павловна хочет продать свою квартиру и купить другую, но у нее это не получается. Она не может получить за свою квартиру столько денег, чтобы новая ее квартира была не похожа на эту. На деньги, вырученные за нынешнюю квартиру Натальи Павловны, можно купить только точно такую же квартиру в другом районе. Но Наталья Павловна хочет совсем другую квартиру. Она хочет жить совсем по-другому. Для этого она развелась с мужем, жившим до развода в этой квартире вместе с ней. За время брака Наталья Павловна населила квартиру унылыми привычками, от них-то, как мы знаем, она и хочет избавиться.
CCLXII
К Павлу и Васе подошел на улице человек с микрофоном.
— Вы петербуржцы? — спросил он.
— Да, — ответила Вася.
— Вы любите свой город? — спросил человек с микрофоном у Павла.
— Как любят обтесывающую вас руку судьбы, — высокопарную, с уклоном в Гете, фразу, но со скромной, нейтральной интонацией произнес Павел.
Вася улыбнулась человеку с микрофоном улыбкой предательства.
— А вы любите свой город? — поднес человек микрофон к Васиному лицу.
— Да, — внятно и с достоинством сказала Вася, — мы живем в замечательном городе, с прекрасной архитектурой, культурными и историческими традициями.
Протест Васи против мыслительных тонкостей Павла попал в цель. Павел был сломлен.
CCLXIII
Возвращаясь однажды из командировки, Петр решил не дожидаться поезда и нанял такси до своего города. Петр очень торопился: положение дел на объекте, который осматривал Петр, зашло некоторым образом в тупик, а у Петра появилась блестящая идея, как этот объект из тупика вывести. Но не менее блестящая идея возникла (это Петр понял по его лицу) и у коллеги Петра, который был послан в командировку вместе с Петром и остался дожидаться поезда на железнодорожном вокзале. Задача Петра — опередить коллегу. От этого зависит вся карьера Петра. Легко и весело катило такси Петра в его родной город. У железнодорожного переезда в часе езды от города, из которого выехал Петр, был опущен шлагбаум. Такси остановилось, пристроившись в затылок пригородному автобусу.
Мимо переезда прошумел поезд. Люди в автомобилях (их собралось немало) почувствовали облегчение. Но прошло время, за которое шлагбаум должны были уже поднять, а шлагбаум не поднимался. У людей в автомобилях снова появилась тяжесть на сердце: они поняли, что вскоре ожидается другой поезд, и шлагбаум поднимется еще не сейчас.
Но другой поезд не ожидался так скоро: железнодорожница, которая дежурила на переезде в своей стеклянной будке, с занавесочками и горшечными фиалками вдоль подоконника, решила, не дожидаясь поезда, ради которого был опущен шлагбаум, попить чаю (не перекипать же воде в электрическом чайнике) и за чаем с кусочком торта, завернутым для нее вчера заботливой подругой-именинницей, пропустила и шум поезда, и время поднятия шлагбаума. Железнодорожница спохватилась только тогда, когда все столпившиеся у переезда машины вразнобой загудели. Она было хотела поднять шлагбаум, но ей очень понравилось, что столько машин стоят из-за нее на переезде и гудят, она наслаждалась не столько своей властью, сколько вынужденным вниманием к себе стольких мужчин: да и не стоило беспокоиться поднимать шлагбаум, через пятнадцать минут у переезда ожидался другой поезд. «Подождут», — подумала железнодорожница. Автомобилисты продолжали гудеть. «А ну вас», — сказала железнодорожница вслух и заварила вторую чашку чая. Автомобилисты смирились и перестали гудеть.
Через пятнадцать минут, ровно по расписанию, проследовал пассажирский поезд. В этом поезде коллега Петра возвращался в город, где живет Петр. Автомобилисты подождали положенное после прохождения поезда время и загудели снова. «Через десять минут будет товарный», — посмотрела на часы железнодорожница и шлагбаум не подняла.
Некоторые автомобилисты решили ехать к другому переезду. Таксист предложил то же и Петру. «Подождем, — сказал Петр, — может быть, откроют». Но настроение железнодорожницы не изменилось, и Петр простоял на переезде еще час.
Петр опоздал, его коллега вернулся в город намного раньше.
— Ну и фиг с ним, — сказал Петру конь.
— Много ты понимаешь, — нагрубил коню Петр.
CCLXIX
«Хуже железнодорожных путей и трасс, нарушивших естественные извивы нахоженных человеком дорог, — только одноколейки, проложенные у некоторых людей в головах, где по одной линии туда-обратно катается дрезина привычных мыслей и реакций, которой пора найти в себе силы сойти наконец с единственного своего рельса и скатиться под насыпь», — думает Павел.
CCLXX
Несколько раз в неделю по улице, на которую выходят окна рабочего кабинета Петра, пробегает всегда очень спешащая куда-то девушка. Петр специально подходит в определенное время к окну посмотреть на нее. В дождливые и сырые дни прическа девушки перестает быть аккуратной, ее волосы нежным облачком поднимаются вокруг ее головы. Волосы девушки вьются от сырости.
CCLXXI
Волосы вьются при сырой погоде и у Полины, но спешащая девушка — не Полина. Полина живет в своем городе, а Петр и девушка — в своем.
CCLXXII
Был пасмурный, но не дождливый день. В такие дни Лариса чувствует себя спокойно, в ней просыпается чувство собственного достоинства. Она использует его только для того, чтобы уверенным тихим голосом поблагодарить продавщицу в продовольственном магазине, попросить в автобусе передать деньги за проезд, но не более. В такие дни, надев плащ, Лариса становится героиней черно-белого кино, в котором особенной технической хитростью удлинялись силуэты персонажей. Это был прекрасный день для встречи с любимым, это был бы очень подходящий для этого день, если бы Ларисе было с кем встречаться.
CCLXXIII
За что Павел любит архитектуру модерн, так это за большие окна Дома книги. В огромном окне второго этажа Павел увидел и узнал спину своего приятеля. Приятель что-то читал, сидя у окна на полу. Приятель Павла не любит, как он говорит, «приносить книги в дом», они, говорит он, «оказывают слишком сильное влияние». Павел поднялся к нему.
— Душа моя, Павел! — встретил Павла цитатой приятель.
— Чем занимаешься? — спросил Павел.
— Выгуливал вчера жену с ребенком в Павловске.
— Сочувствую.
— Да нет, ничего. Даже получил некоторое удовольствие.
— Преследовали белок?
— Ага.
— Фотографировали муз?
— Так вот что ты обо мне думаешь?
— Ладно, ладно, тем более что там хорошенькая — только Урания.
— Отчего же: Талия тоже ничего, и Мельпомена.
— Но все же Урания, у нее так мило оттопыриваются ушки и габариты крупнее, чем у остальных. И потом еще — эти полосы на лице, окисление, следы пережитых дождей…
— Да ну тебя! А ты в курсе, что в нынешнем сезоне среди женатых мужчин принято носить розовое?
— Чего?
— Я вчера насмотрелся. Розовые футболки и рубашки. Особенно прикольно, когда он и она оба в розовых футболках, а она катит впереди себя розовую колясочку.
— Перестань. Ты ведь тоже женат.
— Ну, вот я и насторожился.
Павел и его приятель захохотали. Покупатели, что листали книги возле двух стеллажей, поставленных торцами к облюбованному приятелем Павла окну, все, как один, повернули головы в их сторону, на всех лицах сгустилось одинаковое выражение взрослых людей, недовольных детским идиотизмом Павла и его приятеля.
CCLXXIV
Серьезное социальное расслоение наблюдается среди бездомных Петербурга, особенно среди культурной их части. Огромная разница между окраинным бомжом, который имеет возможность читать только те книги, что выудит из мусорного бака (такого бомжа с раскрытой книгой, прислоненной к краю бака, недавно видела в своем дворе Лариса), читающим, что пошлет случай: от поваренной книги до детской раскраски, и привилегированным бездомным Невского, тем, который расположился вчера с комфортом (его видела я сама) на обитой дерматином скамейке в отделе книг по философии оформленного под руссоистский лужок магазина «Буквоед». Непреодолимая социальная пропасть между двумя этими бездомными: бездомным-нищим и бездомным-принцем.
CCLXXV
Человек, уснувший на скамейке Конногвардейского бульвара с зажженной сигаретой в руке, не видел никаких снов. Он их не смотрел и, когда начинали показывать, прикрывал внутренний взор. Поэтому спал он безмятежно. На его сигарете тем временем нарастал никем не стряхиваемый пепел.
CCLXXVI
А Лариса прошла по Конногвардейскому бульвару тремя с половиной часами позже. Запах цветущих лип насытил ее душу.
CCLXXVII
Полину постоянно находят поучающие. Полина очень молода, а выглядит гораздо моложе своих лет, что привлекает к ней людей с педагогическими наклонностями. Полина вежливая девушка (немое послание Петру — не в счет) и часто вежливо выслушивает наставления, силясь не выражать лицом скуку слишком уж откровенно. На этот раз ее остановили двое с буклетиками. Проповедники. Дошли до внешней тьмы для грешников.
— И вы верите в этот небесный фашизм? — спросила Полина.
— Вот именно, — поддержал ее только что проснувшийся на своем диване Павел, — к концу двадцатого века все церкви и конфессии должны были пересмотреть свои взгляды на этот вопрос и отказаться от этой идеи. Все видели, кто, и как, и в каком душевном состоянии делает такие вещи, и пора перестать приписывать подобное Богу. Какая разница, кого от кого отделять и бросать в печь: евреев от арийцев или грешников от праведных, Бог не может совершать такого.
— Да-да, — осмелела Полина, — и еще: я не верю в то, что Господь, устроивший здесь такое разнообразие всего, в том числе и религий, там, у себя, все свел к единообразию канонического христианства. Это тоже все равно что верить в торжество фашизма. Я верю в разнообразие везде. И еще, как студентка, я верю в пересдачу: ниоткуда нельзя вылететь во тьму внешнюю с первого раза.
Полина говорила немыслимыми для себя словами. Слова подсказывал ей Павел. Но почему они рождались в голове Павла? Потому ли, что он знал за собой грехи с точки зрения «канонического христианства»? Потому ли, что каноническое христианство на самом деле не удовлетворяло его духовных потребностей?
CCLXXVIII
На Васю напала чайка. Она рассказывала об этом Павлу так, как будто просила его истолковать дурной сон. Чайка напала на Васю в ее собственном дворе.
— Она лаяла, — говорила Вася, — лаяла, как собака, сначала я услышала лай над своей головой, потом увидела ее, как она стала на меня налетать и лаять. Налетала, как у Хичкока. А у нее клюв: это они издалека только кажутся маленькими, у нее клюв, знаешь!.. Летала надо мной и гадила, правда, не попала.
— Гарпия, — сказал Павел.
— Кто?
— Ну, это из Вергилия.
— Какой Вергилий, на самом деле! Я побежала. Представляешь? Я убегала от нее, а она гналась и старалась нагадить. Там еще девушка стояла с коляской возле почты, она на меня, как на больную, посмотрела, как я от чайки убегаю. Потом я, видно, выбежала уже за какую-то ее территорию, и она отстала.
— Бедная моя, — Павел прислонил голову Васи к своей груди и потерся о ее макушку подбородком.
CCLXXIX
Жена Петра смотрела по телевизору конкурс фотомоделей, не пропуская ни одного выпуска. Петр обычно ужинал в это время и, невольно присутствуя при этом (жена включала телевизор на кухне), тоже стал смотреть. И как-то втянулся. Конкурс широко просветил Петра насчет характера действий судьбы, некоторых принципов, по которым она распределяет блага, наносит удары. Относительно благ, по крайней мере, мысль Петра о судьбе была ясна: она подает не тому, кому очень насущно надо, а у кого хватит сил воспользоваться полученным, тому, кто способен со временем на ответный дар судьбе. «Еще тому, кто сильнее обрадуется», — додумывал Петр.
Кто-то (это мог быть куст бузины, который зашумел внезапно во дворе) вспугнул эту мысль из головы Петра, и она перешла к кому-то другому. Неужели к Павлу? Петр ревниво вгляделся в северную даль, пытаясь уловить обратно свою сбежавшую к Павлу мысль.
— У меня чувство, что я что-то забыл, — сказал Петр.
— Совесть? — спросила жена.
— Нет, что-то важное, — ответил Петр.
CCLXXX
Летом, во время школьных и студенческих каникул, заметно молодеет персонал ресторанов самообслуживания. Посетители таких ресторанов — тоже отпущенные на свободу школьники и студенты. Получается, что по обе стороны стойки оказываются одного возраста мальчики и девочки, с одинаковыми веснушками на детской коже. Через стойку они говорят друг другу «вы», как на бале-маскараде, и похожи на детей, которые по заданию воспитательницы играют в магазин.
Но разговор Полины со служащим ресторана — сверстником выглядит иначе, чем разговор Леши. К церемониалу заказа не добавляется ни одного лишнего слова, но оба, и Полина, и ее сверстник по ту сторону, исполняют много лишних (при заказе блинов с салатом) выражений лица, встречаясь взглядами, отводя взгляд; Полина поднимает подбородок, чтобы щеки выглядели более плоскими, независимо поворачивает голову в строну кассы, опускает ресницы, поднимает ресницы, играя взрослое равнодушие, а мальчик, принимая заказ, произносит свои реплики строго по тексту, дает Полине понять, что и не собирался нарушать дистанцию, что уважает игру в «служащего и посетительницу».
Все гораздо проще, когда по обе стороны стойки оказываются Леша и его ровесник. Ровесник Леши сразу становится шпионом, партизаном молодежи в ресторане, которым владеют взрослые.
— Попробуйте наши сырники, — делает официальное предложение сверстник Леши.
— А вкусные? — спрашивает его Леша как своего.
— Нормальные, — расслабленно и неофициально отвечает Лешин сверстник и улыбается Леше тоже как своему.
CCLXXXI
На улице своего города Петр встретил удивительную, особенную девушку. Особенность девушки в том, что, посмотрев на нее, не задержишь на ней взгляд, но, чуть отвернувшись, обязательно сразу же оглядываешься и уже не можешь оторваться от ее заметной только со второго взгляда красоты.
Петр шел за девушкой (Петр шел за девушкой в числе еще нескольких шедших за ней мужчин, которые делали вид, что идут не за девушкой, а по своим делам) до самого того места, где на перекрестке двух улиц девушку поджидал молодой человек, которого девушка, приподнявшись на цыпочки, обняла и поцеловала. Молодой человек и девушка пошли дальше вместе, а мужчины, что провожали девушку издали, разошлись, на этот раз на самом деле по своим делам. Петр остался стоять на улице. Он больше не знал, куда ему идти.
CCLXXXII
У Ларисы появился мужчина. Мужчина Ларисы, как и все другие мужчины вообще (кроме Павла), — не Павел. Лариса не любит его. Мужчина Ларисы — мужчина-капитуляция, мужчина-слабость, «сдача на милость обстоятельствам». Ларисе кажется, что всем хорошо заметен характер ее отношений с этим мужчиной, и стыдится бывать с ним на людях, стыдится отношений не по любви и стыдится самого, такого «не того», мужчины. Сам мужчина относится к себе совсем иначе, иначе, чем Лариса, относятся к нему и другие его знакомые. Стыд при виде этого человека испытывает только Лариса.
Мужчина не знает ничего об этих чувствах Ларисы. Он ждет ее у выхода из библиотеки, где она работает, и радостно бросается навстречу Ларисе, спускающейся с крыльца. Лариса старается побыстрее распрощаться с сотрудницами, выйти первой и поскорее увести возлюбленного подальше от глаз знакомых. Или старается уйти с работы последней, но тогда ей приходится задерживаться надолго на работе. Мужчина терпеливо дожидается ее и в том и в другом случае, встречая ее с неизменной радостью. Однажды Ларисе, несмотря на все ее маневры, пришлось выйти на крыльцо с подругой. Мужчина повернул к Ларисе обрадованное лицо.
— Это к тебе? — спросила подруга с утвердительной интонацией.
— Нет, — сказала Лариса, с отвлеченным лицом под руку с подругой пройдя мимо мужчины, на лице у которого медленно менялось выражение радости на выражение удивления.
CCLXXXIII
Возвращаясь из командировок, Петр со стыдом въезжает в свой город: когда автобус покидает простор межгородских полей и лесопосадок и достигает улиц, Петра сдавливают однотипные фасады окраинных домов, как будто узколобостью своих жителей. Петр заметил, что в холодные времена года, но в те их промежутки, которые можно еще определить как «похолодание», а не как «холода», и есть еще надежда на то, что к вечеру снова потеплеет, чем дальше находишься от центра города, тем больше встречаешь женщин в шапках. Как будто шапка — знак смирения, и, надевая шапку, женщина признает, что она та, за кого ее принимают окружающие, жительница своей квартиры, служащая своей службы, мать своих детей (троечников ли, хорошистов ли) и жена того своего мужа, с которым все знакомы.
CCLXXXIV
Стыд испытала недавно и Полина. Полина пошла на концерт с однокурсником. В городской театр, на дорогой концерт приезжего столичного оркестра. Билеты на такой концерт не по карману Полине. Не по карману они и Леше. А сыну богатеньких родителей однокурснику Полины — по карману. Он купил два билета и пригласил Полину. Что же такого? — решила Полина. Это всего лишь концерт. И приняла приглашение.
Но оказалось, что побывать на концерте не с Лешей, а с кем-то другим (как и опыты Ларисы «не с теми мужчинами») — не такая-то простая задача. Прогуливаясь с однокурсником по фойе театра перед концертом, Полина все время оглядывалась на их общее отражение во всех зеркалах, проверяя, не выглядят ли они как пара и не принимают ли их за пару. Они именно так и выглядели, и так о них все и думали по привычке людей упрощать восприятие: в двух женщинах постарше и помоложе видеть мать и дочь, а в девушке и юноше одного возраста — влюбленных. А однокурсник вел себя (специально, — понимала Полина) как мужчина Полины: приобнимал ее за плечи, наклонялся к ней и шепотом вдувал ей в ухо школьного уровня шутки.
Такими же шутками, только громко, оглядываясь по сторонам с видом путешествующей кинозвезды, Полина унизила весь внешний (то есть внутренний) вид театра (маленького, ни в чем не виноватого театра, милого Полине еще с тех пор, как она приходила сюда в детстве с классом) и уже не могла себя ни унять, ни остановить. Она привлекала к себе внимание других людей и этим вроде бы отделывалась от однокурсника рядом, она была с ними со всеми, но не с ним. С ее точки зрения, она вела себя безобразно, но не знала, как ей спастись иначе. Впрочем, это и не спасало. В зале во время объявления программы Полина высмеяла короткую юбку пожилой ведущей. Из-под юбки зрители партера видели старые ноги выше коленок. Полина сказала что-то вроде того, что зеркало дома у ведущей отражает ее только выше пояса, и ведущая не знает, что ниже пояса тоже состарилась. Захохотал однокурсник Полины и несколько человек впереди них, а Полине захотелось умереть.
Начался концерт, звучал непривычный в концертных залах города, где живет Полина, Пендерецкий. Ради Пендерецкого Полина пришла сюда, но Полина не могла слушать Пендерецкого, вместо этого она подмечала смешное в поведении оркестрантов: шаманские раскачивания второй скрипки, неприличные позы виолончелисток, правым плечом она чувствовала плечо однокурсника, и для нее было яснее ясного, что не надо бы ей сейчас тут рядом с ним сидеть.
Больше Полина никуда не ходила без Леши.
CCLXXXV
— Нелюбимый мужчина, — сказала Ларисе подруга, — это чудовище, которое, сколько ни целуй, ни во что хорошее не превращается.
— Ты не сама это придумала, — сказала Лариса.
— Да, я прочла это в журнале. Ну и что? — сказала подруга.
— Ничего, — ответила Лариса.
CCXXXVI
Сильным впечатлением этого лета стал для Павла вид Васи в сарафане, бело-зеленом длинном сарафане в цветах и листьях. Но еще более сильное впечатление произвел на Павла вычурно-боттичеллиевский рисунок Васиных ступней в сандалиях. На своем лице Вася поддерживала весь тот день выражение лица, наиболее безопасное для красивой женщины, выражение возмущения абсолютно всем.
CCXXXVII
Васе стало казаться, что Павел питается ею, вернее, не всей ею, а только обгладывает с ее поверхности тот самый важный, сладкий, питательный слой, необходимый самой Васе для ее существования, слой, который принимает и излучает свет, под ним находится уже только темная материя, поглотительница света. Вася нежизнеспособна без слоя света на поверхности тела, в нем вся красота и сила Васи, Вася слабеет и гибнет без него. Более того, Вася поняла, что ее вообще раздражают такие люди, как Павел. Павел напоминает ей одну женщину, Васину знакомую, которая с ясным детским выражением усаживалась (не глядя) своим большим задом на любые забытые на кресле, стуле или диване предметы, чужие сумки, свитера; подвигав задом, женщина умащивалась на этом предмете (Васиной сумке) поудобнее и с открытым детским доверием улыбалась Васе.
CCXXXVIII
Вася готовит измену. Она хочет изменить Павлу, но влияние на нее Павла таково, что Вася невольно ставит свою возможную измену на книжную полку мировой литературы, соотнося ее с опытом измен книжных персонажей. И слово «измена» становится для Васи французским словом, словом из Лакло, словом из Флобера.
— Может, мне вместо английского учить французский? — дерзко спросила Вася у Павла.
— Язык, на котором не обратишься к Богу иначе, чем идиоматичным: «Mon Dieu!» — пренебрежительно высказался Павел.
— А что же, по-твоему, нужен только немецкий: «O, Himmel! O, Erde! O, Raum!» — передразнила язык Гете Вася. — Язык учат не для того, чтобы разговаривать с Богом, а для того, чтобы знать иностранный язык.
— А… — смутился Павел.
CCXXXIX
Вася занялась ведением хозяйства. Вася стала готовить и убирать в квартире у Павла, где она сейчас с ним и живет. Она больше не размораживает для Павла замороженные овощи, а варит полноценный суп и жарит полноценные котлеты. Вася всегда недовольна результатом, она не ест того, что готовит. Ей невкусно. Но Павел очень доволен. Павлу очень вкусно, Павел сыт, спокоен и счастлив, он не замечает, что каждая котлета служит для Васи кирпичом для стены между ней и Павлом. Она строит между собой и Павлом стену из своих кулинарных занятий, она ведет себя, как вела себя дома ее мама, она ведет себя как жена, а значит — она приближает время, когда она уже не будет любить Павла.
CCC
Руководствуясь инстинктом самосохранения, Вася отключила свою женственность. От этого не пострадала красота Васи, она только перестала быть манящей. С включенной, работающей женственностью женщина не то чтобы всегда ведет себя так, будто на нее смотрят, но постоянно, непрерывно выглядит так, что, как ни посмотришь, — красиво. Отключившая женственность Вася выглядит обыкновенно. Она выглядит обыкновенно для всех мужчин. Но не для Павла. На Павла эта мера не подействовала. Вася все так же притягательна для него.
CCCI
Парень с гитарой в чехле вышел из города по улице Савушкина. Но это был уже совсем другой парень, не тот, что спрашивал дорогу у женщины в Купчино. В то же время парень, вышедший из города и зашагавший в сторону Выборга, мог быть и тем же самым парнем, с которым беседовала женщина в Купчино.
На просторах большого города, как в походе, перемещаясь, сильно меняешься. Взять, например, хоть Ларису, у которой до недавнего времени постоянно менялся возраст. Выходя из дому одним, возвращаешься в конце дня домой настолько другим человеком, что вечером как упрек воспринимаешь разговоры о цельности личности.
Большой город охватывает такие расстояния, пройдя, проехав которые за день человек не может оставаться тем же, что был. Искажающие силы пространства стараются изменить вас. В городе за день вы проходите через множество мелких, меняющих вас пространств, включая пространства метро и офисов. Немалую роль играет и неоднородность городской застройки. Человек должен быть готов, выйдя в очередной раз из метро, умереть на время для района, из которого прибыл, стряхнуть усталость и ожить снова для района, в котором предстоит провести ближайший час. Горожанин с детства учится решать задачу, которая встает перед ним много раз в течение дня: как проявить гибкость в деле приспособления к каждому новому пространству и сохранить при этом, по возможности, личность, идентичность, так скажем, себе? Это закаляет горожанина. Но закаляет постепенно, по мере взросления.
С какой же немыслимой скоростью закалился парень, одним махом прошедший город насквозь!
CCCII
Вася изменила Павлу. Она пока еще любит Павла. Это была измена-отдых, каникулы процесса без любви. Без подлаживаний под настроение, заглядываний в глаза, без сомнений, что она недостаточно умна для Павла и что он недостаточно мужественен для нее. Существенным достоинством процесса со случайным нелюбимым партнером стало также то, что проходил он без текста. Ее случайный мужчина молчал и старался, старался изо всех сил.
CCCIII
Некоторые видели, как молодой человек с гитарой в чехле шел в сторону Выборга вдоль верхней трассы, но был ли это все-таки тот самый парень, и дошел ли хоть кто-то из этих парней до Выборга, и состоялся ли в Выборге музыкальный фестиваль — вот что любопытно.
CCCIV
У Ларисы закончились месячные. Она опять прошла путем старости и смерти и опять — жива и молода. Лариса завидует мужчинам: им не приходится проходить смертельным путем месячных, как приходится ей.
Лариса завидует также девушкам, в которых жизнь явно преобладает над смертью. Лариса завидует таким девушкам, как Полина.
CCCV
Петр учится нырять в темную, не прозрачную для него воду жизни и в ее темноте на ощупь отыскивать поток своей судьбы. Он учится не всплывать сразу, не увиливать в ежедневное. Он готов плыть своей судьбой и следовать ей в таком же неведеньи, в каком несчастный летописный князь Василько Теребовльский шел навстречу своему ослеплению, и согласен стать таким же безвольным раненым телом, подбрасываемым на сухопутных дорогах судьбы, каким стал князь, когда, уже слепым, подбрасывало князя на телеге, на которой везли его новой его незрячей жизнью по неровной дороге «неровного месяца грудня, то есть ноября». Петр согласен на самую ужасную судьбу, лишь бы ему быть уверенным, что эта судьба точно его. Нет, думает Петр, лучшего способа понять свою судьбу, чем уподобиться ей в слепоте.
Летописные же истории, осевшие когда-то в памяти Петра, — лучший пример историй, в которых человек, будучи целиком доступным Богу и судьбе, расслаблен, как эмбрион: в одно и то же время доступен беде и крушениям и защищен околоплодными водами мира.
CCCVI
У Павла под окном часто кричат разные мужские голоса: «Лена! Лена! Лена, домофон открой!» В голосах слышится нетерпение. Можно подумать, что Лена, соседка Павла снизу, — красотка, «промышляющая любовью», как писали некогда в романах. Ничуть. Лена — несчастная алкоголичка с соответствующей внешностью тяжелобольного человека. Лена варит что-то там у себя: когда самогон, когда — дурь. Что когда — по запаху знает весь подъезд. За самогоном и дурью мужчины приходят к Лене, а она в своей прострации не слышит пиликанья домофона. И они кричат под окнами призывно и нетерпеливо, но их крик не имеет никакого отношения к любви. А ведь звучит как «Я здесь, Инезилья!».
CCCVII
Нет-нет, Петр не хочет для себя ужасной судьбы, он хочет только счастливой судьбы. Он хочет своей счастливой, слепяще-радостной судьбы. Он знает, что такая судьба наступит, как только ему удастся хоть небольшой промежуток времени не следить за ней, удастся хоть на несколько секунд прикрыть глаза. Но Петр боится прикрыть глаза и напряженно всматривается и всматривается в темноту своей судьбы.
CCCVIII
Для Петра чувствовать свою судьбу — просто не запирать вечером на засов каждый прошедший день, а всегда видеть перед собой открытую переменчивую длительность жизни.
CCCIX
Полина шла по улице в очень ветреный день. Ветер дул ей в спину. Длинные волосы Полины, улетая от ветра, закрывали ей лицо, лезли в рот, в глаза. Полину смущало также, что у нее совсем испортилась прическа и она теперь так непривлекательно выглядит на улице, где столько прохожих. Навстречу Полине шла девушка. У девушки тоже были длинные волосы, но шла она лицом к ветру, и ветер откинул все ее волосы назад, они не спутывались, как у Полины, не мешали ей, волосы летели позади девушки: это было удобно и красиво. Полина повернула назад и тоже пошла против ветра. Теперь и ей не мешали волосы, а летели за ней следом, как у нимфы на носу корабля. А куда же шла Полина, когда ветер подгонял ее в спину? Куда бы она ни шла, Полина решила, что еще успеет прийти туда в другой раз, когда ветер будет в подходящую сторону.
CCCX
— Но почему, почему? — спрашивал и спрашивал Павел.
— Кто тебе тут ответит «почему»… Так получилось, — отвечала Вася.
Двое мальчишек с магнитофоном прошли мимо. Самозабвенно запрокинув головы, они выкрикивали слова рэпа, вторя исполнителю. Так же Павел в их возрасте, не помня себя, подскуливал стону Башлачева с виниловой пластинки. «У того хоть тексты были…» — отвлекся от Васи Павел.
CCCXI
Женщины гораздо лучше, чем мужчины, владеют всеми этими уклончивостями, связанными с любовными отношениями, потому что в детстве тренируются на подругах. Уже в очень раннем возрасте они умеют не отвечать на прямой вопрос.
— Ты со мной дружишь? — спрашивала (не так уж и давно) пятилетняя Лариса, стоя у качелей, свою (она-то и качалась на качелях) шестилетнюю соседку по подъезду Алину.
Алина молча, с задумчивым видом продолжала качаться на качелях.
— Ты со мной дружишь? — повторила Лариса более взволнованным голосом.
Алина молча, с задумчивым видом продолжала качаться на качелях.
— Ты со мной дружишь? — со слезами в голосе повторила Лариса.
Алина, лирическим движением склонив набок головку с ровно подстриженными в каре темно-русыми волосиками, затормозила качели, коричневыми скороходовскими сандаликами упираясь в ямку, оставленную в уплотненной у качелей земле поколениями детских ножек, и с задумчивым, кротким видом покинула детскую площадку.
CCCXII
Павел ел суп, приготовленный Васей. Суп пахнул сухой травой.
CCCXIII
Это произошло в один из дней старения Ларисы, старения, затянувшегося и казавшегося Ларисе уже серьезным старением, после которого уже не будет обычного возврата к молодости. Раздался звонок служебного телефона. Голос Павла, от которого у Ларисы наэлектризовались волосы и сами собой создали рекламного вида «пышный объем», позвал к телефону Ларисину сотрудницу. Сотрудница, девушка с внешними данными, сильно превосходящими данные Ларисы, двадцать минут рабочего времени отвечала голосовыми переливами, практически без слов, на нежности, нашептываемые ей на ухо телефонным голосом Павла. Лариса находилась эти двадцать минут в полуобмороке от волнения и ревности. Телефонный разговор подошел к концу, сотрудница попрощалась с Павлом и назвала его другим именем. Еще через несколько дней голос Павла (трубку опять взяла Лариса) снова позвал сотрудницу к телефону, и снова сотрудница назвала Павла другим именем. А спустя еще несколько дней несдержанная от счастья сотрудница стала рассказывать всем подряд коллегам о новом своем возлюбленном, и Лариса вместе со всеми узнала и фамилию, и возраст, и место работы. Мужчина с голосом Павла Павлом не был. «Он у тебя Овен?» — спросила влюбленную сотрудницу Кристина, библиограф из зала каталогов. «Нет, мой Мишенька — Водолей», — был ответ. Так Лариса получила ответ на свой невысказанный вопрос. По знаку зодиака Павел тоже — Водолей. Лариса знала это по дате рождения, проставленной в его читательском билете. Так Лариса пришла к выводу, что знак зодиака можно определить по голосу.
CCCXIV
Павел продолжает встречаться с Васей. Вася пока не против. Ей все равно. Павел замечает, что раздражает Васю.
— У тебя крошка на губе, — безо всякой нежности замечает Вася.
— Подвинься немного, мне некуда повернуться, — просит Вася перед сном.
Павел любит Васю вопреки ее раздражению. Павел изо всех сил сопротивляется возрастанию Васиной нелюбви, надеясь победить. Павел назначает встречи Васе, несмотря на то, что Вася старается встреч с Павлом избежать. Павел противопоставляет свою волю быть с Васей воле жизни, которая отказывает ему в этом.
Павел всегда считал экзистенциализм французского толка г-ном. Он не уважал эти теории. Он всегда хотел жить в мире с жизнью. Теперь Павел думает, что стал экзистенциалистом на практике. Павел думает, что он на практике стал г-ном.
CCCXV
Лариса знает кое-что о причинах своих любовных неудач. Она знает кое-что о своих родителях. Опуская причины, по которым двое этих людей соединились для короткого и мучительного брака, она знает, что их отношения являлись классическим примером умервщления плоти. Трахались (этим словом думает Лариса) они, преодолевая (каждый в одиночку и собственными силами) физическое отвращение друг к другу. Рождение Ларисы стало оправданием этих экзистенциальных упражнений.
Лариса хочет преодолеть эту наследственную заданность. Она рассталась с мужчиной, в постели с которым закрывала глаза, с мужчиной, которого Лариса не хотела видеть в своей постели.
CCCXVI
Семья Полины в полном составе, включая бабушку и дедушку, поехала за город на пикник. Пикник устроили в той же сосновой лесопосадке, в которой осенью обычно собирали грибы. В сосновом лесу, выстеленном сухой хвоей, опасно жечь костры, и папа Полины привез с собой мангал. Бабушке Полины запаха жареного мяса хватает дома, на ее собственной кухне. Она оставила родителей Полины возиться с мясом на ребрышках и пошла прогуляться по лесу в одиночестве. Бабушка равномерно вдыхала и выдыхала на ходу сухой воздух соснового леса.
«Санаторный запах сосен», — подумала бабушка Полины.
CCCXVI
Вдоль канала перед окнами Павла ежевечерне прогуливаются его соседи. Они ходят медленно, парами и целыми семьями, выгуливают по вечерам собак. В теплом свете приморских вечеров они выглядят, как отдыхающие санатория, которым предписаны прогулки перед сном. Район, где живет Павел, вообще похож на санаторную территорию, на ненастоящее, временное жилье.
CCCXVII
Сегодня женится молодой человек Евгений. У него сегодня свадьба. Простое и радостное событие. Но дело в том, что Евгений женится на очень толстой девушке. Евгений говорит себе, что женится на толстой девушке из тех соображений, что кто-то же должен жениться на толстых. Он не признается себе, что ему нравятся толстые девушки, что ему нравится его невеста. Вот она, его необъятная невеста Карина, стоит в белом платье в пятнистом от солнца парке на мостике через ручей и позирует фотографу, как все невесты, превращая день своей свадьбы из дня для двоих в день торжества своего свадебного наряда. А Евгений топчется в сторонке от кадра. Евгению кажется, что его невеста должна бы вести себя по-другому, быть ему благодарной и все такое… Но легкомысленная Карина оглядывается из-за плеча на фотографа, увековечивая свое платье сзади, отводит рукой фату наподобие крыла: улыбчивая стодвадцатикилограммовая царевна-лебедь над водой ручья.
Евгений уходит в тень, Евгений прячется под ветками липы и изображает неловкость, но в глубине души Евгений твердо знает — Карина красавица.
CCCXVIII
Не менее бесстрашен, чем Евгений, другой молодой человек. Он осмелился целовать девушку-милиционера. Они целуются, сидя на скамейке, в том же парке, в котором фотографируется со своей невестой Евгений.
CCCXIX
Конь получил привет с Дворцовой площади. Послание передали ему через Петра (обычного Петра, который умеет обмениваться мыслями, не через Медного всадника) две белые лошади в коричневых мелких крапинках. Крапинки кажутся брызгами дорожной грязи. Но лошадям негде было забрызгаться грязью, они никуда не едут, они стоят на площади и ждут желающих прокатиться. Обе лошади впряжены в черную фанерную карету для катания туристов. Из красных пластиковых ведер лошади едят настоящий овес.
CCCXX
В душе и теле Ларисы проснулась необъяснимая внутренняя радость. Звучание своей радости она слышит в течение всего дня и перед сном. Это отразилось на походке Ларисы. Глядя на нее издалека, можно подумать, что она только что узнала хорошую новость. Но радость не отвлекла пока Ларису от мрачных мыслей о своей судьбе, и лицо ее еще остается мрачным. Радостной походкой, но с мрачным лицом проходит Лариса по улицам города.
CCCXXI
Наталья Павловна, стоя под душем, никак не может отрегулировать воду до нужной температуры. Она вертит ручку крана с синей срединкой, и получается, что она добавила то слишком много холодной воды, то слишком мало. Наталье Павловне то горячо, то холодно, и она никак не может начать мыться. Наталья Павловна стоит так уже давно, она уже привыкла, что ей то горячо, то холодно, то горячо, то холодно…
CCCXXII
В сердце красивой женщины, матери младенца Славика, назревает протест против ее ежедневной жизни. У младшего ребенка, который сначала открыл ей ее еще не завершившуюся молодость, красоту и будущее, она оказалась теперь в плену. Наступившее будущее с заботой о новом ребенке уже ничем не отличалось от прошлого с заботой о двоих старших детях. Но она уже попробовала будущее на вкус, почувствовала, что значит быть женщиной, у которой есть будущее. Теперь ей стало необходимо полностью насытиться будущим, ее душу перестало кормить настоящее, она больше не хочет его, как не хочет больше Славик детской протертой еды. Женщина, мать Славика, нетерпеливо относится к срокам наступления своего личного будущего. У нее лопнуло терпенье, и она поторапливает каждый день настоящего с полным равнодушием к нему.
Свой каждый день она весело и без сожаления отдает семье, поддерживает детей, выравнивая колебания их настроений: шатания от неудачи с контрольной к счастью примирения с другом после ссоры, обсуждает повседневные дела и ближайшие планы с мужем, возится с малышом, хозяйством, но не может сливаться со всем этим, как раньше. Ее больше не утешает все, что прежде утешало: рассветы, закаты — смена времен года, удачно выполненная работа. Ее успокоит только то, что должно прийти в будущем, готовом наступить в каждое следующее мгновенье, — ее новая, совсем другая жизнь. У взволнованной предчувствием женщины изменилось дыхание, что-то неровно, по-женски дышит у нее в груди. Она прихорашивается, боится быть не готовой к своему будущему, боится до его наступления снова утратить красоту; эмоциональным усилием, необходимым для этого в ее возрасте, она принуждает свое лицо и тело быть всегда красивыми и отчаивается, упуская их хоть на минуту из-за насморка, усталости, тогда лицо и тело расслабляются и принимают совсем другую, далекую от красоты форму. Без красоты для нее никакое будущее не начнется.
Женщина занята своим будущим полдня, особенно в те часы, когда спит Славик. Она не позволяет спадать напряжению ожидания у себя в душе. Потом приходят из школы старшие дети, и ей становится скучно, приходит муж, и становится еще скучнее.
CCCXXIV
Лариса была в театре. Зайдя в антракте в туалет, она увидела, как юная длиннотелая красавица специальным приспособлением пристраивает к векам накладные ресницы. Лариса совершила ошибку: подошла к раковине вымыть руки и встала у зеркала рядом с красавицей. Дальше она уже вынуждена была сравнить…
Лариса опять проплакала всю ночь.
CCCXXV
Полина ждет приема у зубного врача в дождливый день. (В этой книге часто идет дождь, но что делать, приходится уступать реальности, которая насылает дождь на город, где я живу. От того, какой с утра будет погода у нас в Петербурге, зависит, какая мелодия, тема кого из персонажей зазвучит на клавиатуре моего ноутбука. Но в течение дня погода, а с ней и тема могут меняться. Так, облачность после ночного дождя с бодрыми на ее фоне зачаточными соцветиями черемухи с утра еще остается свежей погодой Полины, но ко второй половине дня, если так и не прояснилось, сырая погода становится уже климатом, средой для жизни Павла, и тогда его тема становится ведущей.) Дождь начался еще ночью, и у всех пациентов стоматолога, которые ждут своей очереди вместе с Полиной, спящие глаза, привычным усилием век люди держат их широко открытыми.
Светловолосая большеглазая девочка в черных резиновых сапожках с рисунком из белых черепов и лимонном дождевичке, которую, видно, не с кем было оставить, ждет бабушку, ушедшую в кабинет. Лицо девочки состоит из развернутых под разными углами поверхностей. Эти поверхности сопротивляются друг другу, как на портретах в экспериментальной живописи двадцатых годов прошлого века. Взрослые с такими лицами обычно проявляют упорство в перешагивании через трудности. У девочки нет трудностей: с лицом, на котором идет борьба между не согласными друг с другом поверхностями, она без борьбы и усилий плавно продвигалась по своей управляемой взрослыми жизни, по сегодняшнему дождливому дню. Стоя коленками на стуле у окна, девочка рисовала пальцем на запотевшем стекле крестики-нолики, но, не зная их назначения, приговаривала: «Ха, о, ха, о». Детская безупречная помещенность в мир еще не совсем забыта Полиной. Выражение лица девочки передалось Полине, вместе с текучим, устойчивым ощущением детской. «Пошел котик на торжок, купил котик пирожок», — приговаривается в голове у Полины. Полина не дождалась своей очереди и ушла из поликлиники. Сам пройдет, — решила Полина о больном зубе. И прошел.
CCCXXVI
Павел тоже провел полчаса в очереди к врачу. Он справлялся со скукой, рассматривая репродукции на стенах коридора, вставленные в рамы, как подлинная живопись. Репродукции были странно подобраны и скорее предназначались изначально для школьных кабинетов, чем для украшения поликлиничного коридора. «Интересно, — думал Павел, — добровольно ли Мусоргский позировал в халате и нечесаным? Не фотография ведь, даже при ловкости и скорости Репина — понадобилось позировать не один сеанс. Дело, говорят, было в больнице, но неужели ему уже было настолько все равно…»
Пушкин и князь Петр Вяземский в память об их дружбе висели рядом: «Насколько велика должна быть известность, чтобы лицо перестало быть типом лица? — развлекал себя дальше Павел. — У князя Петра Вяземского — типичное лицо: плотный нос с симметричными утолщениями по бокам, выпуклые скулы и выпуклый твердый подбородок с наметившимся под ним другим — помягче. Таких — полон город, это не пешеходы, но практически весь средний класс. Любую машину проголосуй (аккуратную, ухоженную), и там — такой тип. А кто встречал Пушкина? Павел видел однажды на улице «профессора Бердяева». Но тут был — больше костюм: черный берет, опрятная бородка, клетчатое пальто, купленное в перерыве между заседаниями какой-нибудь лондонской конференции, уютный дедушкин цвет лица, отсылающий еще и к Корнею Чуковскому. Нос даже скорее был чуковский, не бердяевский. А ведь не старше отца Павла — костюмный экземпляр, показушник.
Лицо Пушкина и лицо князя Петра Вяземского, по мнению Павла, отличаются, как лицо святого и лицо донатора на створке алтаря: единственный, канонизированный облик святого по соседству с обыденным, растиражированным природой обликом донатора, человека, живущего неподалеку, на вашей улице, с которым вы ежедневно здороваетесь. «Впрочем, это больше у немцев, — думает Павел, — донатор из семейства Медичи оригинальностью облика перещеголяет святого».
CCCXXVII
Лариса в детстве служила фасадом жизни своей матери. За этим фасадом (своим ребенком) мать Ларисы укрывала свою несложившуюся жизнь. Существование Ларисы придавало ее жизни нормальность.
Лариса помнит, как мать мягко подталкивала ее впереди себя, приходя с ней в гости. Лариса упиралась, ей хотелось, чтобы мать вошла первой, защитила бы ее от первого, особенно бурного внимания хозяев.
С тех пор Лариса боится быть фасадом, который торчит на виду, а предпочитает, чтобы окна ее жизни всегда выходили во двор.
CCCXXVIII
Красивая женщина, мама младенца Славика, охотно поехала бы в город к гадалке. Она не хочет ничего узнавать о своем будущем, она слишком дорожит своим будущим и не может допускать в него постороннего вмешательства. Она хочет узнать о прошлом, зачем она поступала так или иначе. Она не верит в психологические мотивировки и хочет понять высший смысл своих дурацких поступков.
CCCXXIX
Павел и Вася зачем-то гуляли в выходной по Петропавловской крепости. Они поднялись на куртину.
— Самое европейское место в городе, — говорил Павел, — нигде ничем не нарушенное единое пространство: смотри, как соответствует брусчатка цвету и фактуре вон той кровли. И представь, они сидели здесь и ничего этого не видели, они сидели в страшных темных внутренностях пряничного домика.
Павел и Вася спустились вниз. Впереди них шли две экскурсантки, отставшие от группы.
— Не подруги. Познакомились в автобусе, — сказал про них Павел. — Посмотри, они явно в разных магазинах одеваются.
— Перестань, — сказала Вася и заплакала.
Павла затошнило сказанными им словами. Павел понял то, что рано или поздно понимает каждый: Павел понял, что ему лучше помолчать.
CCCXXX
Вася плакала в малолюдном закуте Петропавловки. Вася плакала и отворачивалась от ветра, боясь обветрить лицо. Вася отворачивалась от прохожих, боясь, что ее увидят заплаканной. Отворачиваясь от ветра и от прохожих, Вася таким образом отворачивалась и от Павла, который с виноватым и заботливым видом загораживал ее от ветра и от прохожих.
Васе жаль Павла. Васе жаль себя. Петру (не нашему Петру, знакомцу коня, а Петру-градостроителю, Медному всаднику с той стороны Невы и обритому выходцу из сумасшедшего дома, что сидит здесь же неподалеку с фотографирующейся кореянкой на отполированном бронзовом колене) жаль Петропавловскую крепость, такую маленькую посреди большого несуразного города, свою единственную несомненную градостроительную удачу.
Павел окинул взглядом территорию крепости поверх головы заплаканной Васи. У киоска с хот-догами стояли неприметные английские мальчик и девочка, туристы.
— Are you hungry? — пересчитывая на ладони мелкие русские деньги, спросил у девочки мальчик.
— Yea, — протяжно ответила девочка.
— Already? — попробовал отшутиться мальчик.
CCCXXXI
После прогулки по Петропавловке Павел возвращался домой один, без Васи. Павел возвращался домой пешком, самым окольным путем, Павел растягивал свое возвращение домой. Мимо Павла проехал грузовик, наполненный дорожными знаками, которыми обозначают дорожные работы. Двое рабочих в оранжевых жилетах сидели в кабине водителя: они сопровождали дорожные знаки, их переезд на другой рабочий участок. Было похоже на переезд на другую квартиру с пожитками.
Оранжевый цвет преследовал Павла этим вечером: когда маршрутное такси с Павлом внутри подъезжало к дому Павла, Павел увидел залив весь в гладком оранжевом сиянии вечернего солнца.
ЧАСТЬ II
I
Прошло время. Вася больше не любит Павла. Она любит парня с рыжими волосами, завязанными сзади в узел (пощадим самолюбие парня и не скажем, как у девушки), как у самурая. Благодаря прическе парня часто принимают за музыканта, и он неплохо выглядел бы в музыкальном коллективе хоть за клавишами, хоть за ударными, пусть хоть дергал бы пальцами струны контрабаса. Но нет. Парень не музыкант. Он бездельник. Живет он тем, что пишет и подновляет надписи на кладбищенских надгробиях. Серебряным и золотым акрилом заполняет он с помощью кисточки углубления, предназначенные для букв. Для этой цели покупает он не итальянскую акриловую краску, на чем настаивают обычно заказчики, а отечественную: дешевле и быстрее слезет, а парень быстрее получит новый заказ. Рыжий парень вводит заказчиков в заблуждение: используя шприц, наполняет тюбики из-под итальянской краски акрилом отечественного производства.
Вася больше не любит Павла. Как переживает это Павел? Ужасно. «Стройте, девы, стройте, девы, мавзолей для Тюрляпена!» — напевает он целыми днями, имея в виду себя. Павел хотел убить Васю или убить ее нового любовника. Но Павел не любит громких звуков: предположим, он добудет где-то огнестрельное оружие. И что? Павел выстрелит. Раздастся громкий звук выстрела. Передавать чувства (пускай любовного отчаянья) громкими звуками — это как-то в стиле оперы. Павлу все в жизни кажется литературой, и оперу Павел считает литературным жанром, в котором каждое слово звучит как музыка, а завершение любовных отношений может передаваться звуком выстрела. Не хватало еще перед выстрелом этого оперного «Сходитесь!» с сильным нажимом на «и». Павел хочет сохранить побольше достоинства в своем поведении, а достоинство поведения для него равно тишине. Убить любовников из пистолета не подходит Павлу по звучанию. Убить же из пистолета с глушителем или тихо прирезать любимую в подворотне — не оправдываемая подлость. Васе и ее новому другу суждены две долгих жизни.
А Павлу суждено теперь ходить вдоль канала и находить сочувствие у чаек, со слезой в голосе кричащих теперь над ним.
II
Как это все же расходится с представлениями о человеческих отношениях, на которые хочется опереться и на которые опираются любящие: человек уходит из вашей жизни, а чувство остается, и вы торопитесь этим чувством одарить кого-то другого, вы торопитесь заменить одного любимого другим, и это очень быстро удается, и так бывает почти всегда, все это знают, об этом скучно даже напоминать. Я живу с убеждением, что в любви главное — любимый, что вне существования любимого нет и любви, что сначала — человек, а потом — чувство, и хочу продолжать оставаться в этом убеждении. Но остаюсь я в этом убеждении, так сказать, по желанию, это только выбор — убеждение, исходящее из системы убеждений. На вопрос, что же раньше — чувство или объект, гораздо сложнее ответить, чем на вопрос о курином яйце, на который я отвечу вам с легкостью: раньше было яйцо, яйцо птеродактиля, из коего вылупилась первая курица-мутант.
Все разубеждает меня в том, что объект любви порождает чувства, а не я начинаю вырабатывать их заранее и затем подбираю для них объект. Вот пример из отношений не между человеком и человеком, а между человеком и растением. Под окном у меня растет тополь. Под окном у меня растет много тополей, но отношения у меня завязались только с одним из них. Я любила тополь. Я вела с ним беседы, писала о нем стихами и в прозе, рисовала его маркером, писала маслом и красками «Лефранс Буржуа» по стеклу. Позапрошлой осенью прошла по городу какая-то акция по окультуриванию зеленых насаждений. Восточные люди в оранжевых жилетах погудели у нас под окном бензопилами и спилили тополь — не убили, но изуродовали. Теперь из обрубка торчит аккуратный пучок прутьев. Летом на них — очень крупные листья, как это бывает у лип и тополей при недостаточной мощности веток.
И почти сразу я перестала его замечать. Я переключила свое внимание и нежность на другой, не опиленный ряд тополей на противоположной стороне улицы. Оказывается, для меня просто важно, чтобы в окне качались ветки. Я из тех трусливых людей, которые хотят, чтобы Бог говорил с ними из куста, а не прямо из голого бесцветного неба. И страшно подумать дальше, о людях: что, так же легко смогу заменить? И близких?.. Не доведи, Господи, перечислять, кого именно. И утешительное качание в другую сторону: если бы я это дерево посадила и растила, я бы оплакивала его всю жизнь.
А вот Павел никем не может заменить Васю. Павел лучше меня.
III
Павел лучше меня, но и Павел общается с деревьями за своим окном. Тополям за окном Павла некуда деться от Павла. За спинами тополей под окном Павла — вода канала. Они не могут затеряться среди других деревьев, как могли бы сделать в лесу, в парке. Внимание Павла не может отвлечь окно дома напротив, напротив Павла бесцветная вода канала и бесцветный воздух неба, а на этом фоне — вынужденные лично общаться с Павлом, намокшие под дождем тополя.
IV
А вот пример завидной верности из отношений между растением и рукотворной вещью. На ветке черемухи, которая растет у меня под окном, поближе к стволу, уже в течение многих лет висит выброшенная кем-то из окна тряпка. Лично я не застала черемуху без тряпки. Я въехала в квартиру и получила готовый вид из окна, когда тряпка уже висела на черемухе. За эти годы (уже больше десяти) черемуха заметно подросла, но ни один шквальный ветер тряпку не сорвал, никакая гнилая зима ее не сгноила. Тряпка хранит верность черемухе и сопротивляется ветру и гниению. Возможно, она больше сопротивляется собственной смерти, чем разлуке с черемухой: упади она на землю, процесс гниения ускорился бы. Перед нами редкий случай, когда слова «я не могу без тебя жить», если бы они были сказаны тряпкой черемухе, оказались бы правдой.
V
А Лариса? Может, все еще любит Павла Лариса? Лариса больше не любит Павла и больше не работает в отделе редкой книги. Она зарабатывает составлением гороскопов по телефону (по голосу) и абсолютно счастлива. Ее возраст стабилизировался. Похоже, что два ее возраста, старость и юность, шли друг другу навстречу и наконец встретились. Они сошлись на цифре тридцать четыре. Ларисе теперь тридцать четыре — не больше и не меньше.
VI
Книга Павла завершена. Придя к финалу, книга Павла сразу перестала быть большой книгой с обозримым объемом впереди, она стала черновиком, большим наброском к будущей, серьезной и глубокой книге Павла.
VII
Книга Павла закончена, и ему хотелось бы, чтобы ее читали при теплом свете настольной лампы, как женщина, не уверенная в своей красоте, хочет, чтобы ее любили не на ярком свету, а при приглушенном свете ночника.
VIII
— Ваша книга, — сказал Павлу Комнатный, — отражает скорее ваш читательский, чем ваш личный опыт.
— А разве мой читательский опыт — не мой личный опыт? — огрызнулся Павел.
IX
Пешком огибая озеро Байкал, Инга встретила парня с гитарой в чехле. Инга посмотрела в его широко открытые прозрачные глаза и прошла мимо.
X
Пешком огибая озеро Байкал, парень с гитарой в чехле встретил Ингу. Парень посмотрел в ее широко открытые прозрачные глаза и прошел мимо.
XI
Отстрадав положенное на набережных родного города, Павел обнаружил себя в полном идиотском одиночестве на сцене своей любовной драмы. Фантом Васи (давным-давно эту сцену покинувшей), удерживаемый последний месяц на этой сцене силой воображения Павла, испарился, и Павлу не с кем стало спорить, некому доказывать свое право любить Васю. Оглянувшись еще раз вокруг себя на набережной и не найдя других зрителей, Павел поклонился чайкам, срывая последние аплодисменты их криков. Мимо проходил мужчина с таксой, которая мелко поторапливалась к привычному месту отправления собачьих нужд. Мужчина смутился и отвел от Павла взгляд. Перейдя зебру уличного перехода, Павел покинул набережную. Павел покинул сцену своей любви.
XII
А в наушниках у Полины под возгласы хора «Inferno! Inferno!» покидает сцену любящий Орфей.
XIII
Перед Павлом — жизнь, плоская и пустая, как приготовленные для учений поставленного на квартиры гарнизона плоские пыльные площади русских провинциальных городов на старинных открытках с видами.
Как многие слабые люди, пережив «трагедию», Павел почувствовал себя сильнее, он нарастил трагедию, как наращивают бицепсы.
XIV
Петр судился с женой из-за квартиры и проиграл процесс. Квартира осталась за женой, а Петр стал бездомным. «Теперь ты — как я», — сказал Петру конь. «Я — как ты», — ответил Петр.
XV
Покинув сцену любви и не любя уже Васю, Павел вдруг снова встретил ее в полупустом кинотеатре, куда пришел посмотреть собравший призы европейских фестивалей иностранный фильм. «Встретил» — немного не то слово. Вася была со своим рыжим, а Павел сидел на один ряд впереди них и, услышав голос Васи позади себя, напряг мышцы шеи, не давая себе оглянуться. Кто вошел в зал раньше, они или Павел? Видела ли она его? — спрашивал себя Павел.
Голос Васи говорил рыжему:
— Как ты думаешь, будет с переводом или с титрами?
— Не знаю, — сказал рыжий.
— Лучше, если с титрами. Всегда лучше смотреть на языке оригинала.
— Почему? — спросил Рыжий.
— Ну, заодно учишь язык, — сказала Вася.
— Да, — сказал рыжий, — но лучше всего учить язык в поездке.
— Да, в поездке лучше, — согласилась не бывавшая за границей Вася.
Так они беседовали до появления изображения на экране. Фильм был переозвучен и шел без титров. Вася и рыжий молчали. Павлу было скучно от того, что он услышал. Павел пожалел, что из-за своей привычки много и художественно говорить самому и слушать себя он не дал Васе высказаться: заговори Вася самостоятельными словами раньше, он уже давно заскучал бы в обществе Васи, и в его чувстве к Васе было бы гораздо меньше драматических оттенков. Павел залечивал мелкие язвочки на своем самолюбии такими рассуждениями:
— Большей частью, разговаривая с кем-то, я разговариваю с самим собой, это свои ответные мысли я принимаю за реплики собеседника и поэтому собеседника и его возможности понимания чаще переоцениваю. Те, кто скучает, слушая меня, например, студенты на моих лекциях, скучают не потому, что их мысли интереснее моих, а потому, что они не способны достаточно напрячься, не способны выслушать и понять мной сказанное. Я охотно бы послушал всех тех, кто когда-либо скучал, пока я высказывал свои мысли. Я уверен, я почувствовал бы ту же скуку, что и сейчас, слушая, что там между собой говорят она и ее рыжий.
— Есть люди, — не унимался про себя Павел, — поддерживать отношения с которыми можно только до тех пор, пока они позволяют вам в их присутствии слушать себя, позволяют мне в своем присутствии работать над моими мыслями и высказываниями. Когда они начинают претендовать на диалог, с ними можно умереть со скуки: все равно что спринтер поджидал бы на каждом шагу дедушку-пенсионера, пока тот делает свой утренний кружок вокруг двора. Когда такие люди открывают рот, мне кажется, что у меня на голове подстригли мои мысли в кружок (в квадрат, в треугольник, в виде любой другой геометрической фигуры) или надели на голову специальную, ограничивающую мысли коробку. Да, я говорю больше, чем слушаю! Да, и делаю это потому, что не надеюсь услышать ничего интересного! Вот так!
И пусть все, что сейчас сказал о себе Павел, вызвано обидой и остается неопределенным, размытым пятном на совести Павла, я призываю читателя внимательно прислушаться к тому, что скажет Павел о себе дальше, и прошу читателя не торопиться смеяться сразу, а поверить Павлу на слово.
— Я молчалив по природе. Я избегаю говорить просто слова. У меня не открывается рот для высказывания того, что меня сильно, по-настоящему не волнует. Я сроду не скажу: «Лучше смотреть фильм на языке оригинала», лишь бы только не молчать. Я часто слышу, о чем разговаривают друг с другом люди. Они пересказывают друг другу биографии своих знакомых, обсуждают качество чего-либо только что купленного и сравнивают с качеством чего-то купленного ранее, перебрасываясь готовыми, не в их собственных ртах сформированными фразами. Я всегда думаю, что эти люди бесконечно равнодушны друг к другу и безучастны к жизни. Я ценю только разговоры по существу. Разговоры о сути. Однажды при мне одна девушка описывала подруге по телефону цвет гор, виденных ею в отпуске: она никак не могла подобрать оттенок красного цвета и уже названный оттенок каждый раз отбрасывала как неточный. Для этого и стоит открывать рот, по моему мнению!
Между тем Павел смотрел на экран: с переозвучанием ли, без ли — фильм остался для Павла немым, картинки на экране шли в сопровождении его собственных мыслей. Началась гроза, и изображение на экране и мысли Павла дополнил шум ливня и взрывы грома снаружи. Павел размечтался, что кинозал стоит где-то посреди непросыхающих джунглей, а звуки грозы — звуки реальных военных действий. Павел теперь жалел, что избежал когда-то армии, теперь Павел хотел в армию, Павел хотел прямо на войну, Павел хотел на войну, думая о книге, что должна звучать как фуга.
Под финальные титры зрители зашевелились, стали выходить, поднялась и пара за спиной Павла. Павел решился оглянуться назад: парень был рыжим, парень был тем самым рыжим парнем, но девушка с ним была не Вася.
XVI
Став бездомным, Петр не стал еще безработным, Петр не живет на улице, а снимает комнату с отдельным входом и туалетом во дворе в так называемом частном секторе. Он не как конь, но и конь не как конь. И со стороны коня, и со стороны Петра сокрушенный тон — преувеличение.
XVII
Что ж, Павел заставил себя прослушать целиком эту оперу с убийством после «Сходи-тесь». Как всегда — по телевизору. Павел не театрал.
— Ничего. Гораздо лучше, чем я думал, — сказал Павел.
Павлу не понравился только самодовольный вид, с каким выходил на поклон статный седой Онегин после последнего объяснения с пожилой Татьяной: как будто это не его только что постигла любовная неудача.
XVIII
Инна Федоровна попыталась отрезать ломтик сыра для бутерброда. Она взяла очень острый нож, но это не помогло: руки не слушались Инну Федоровну, и при самом большом усилии она не могла надавить на нож достаточно, не могла заставить нож резать. Инна Федоровна отложила нож и заплакала.
XIX
Наталья Павловна нашла для себя психологическую группу. Это группа для тех, кто не может заставить себя причесываться и чистить зубы. Правда, входят в нее в основном дети и подростки (девочек нет, только мальчики), но есть и одна женщина семидесяти девяти лет.
XX
И вот тут Бог объявил о том, что на днях наступит конец света. Он не сказал об этом лично, но послал весть через работников телевидения. Как и когда все произойдет, показали на трех телеканалах, которые специализируются на магии, привидениях, мистических откровениях и научных открытиях. Сроки и способы на каждом канале показали разные, чтобы люди не очень беспокоились, а думали, что это, как всегда, обычная телевизионная лажа.
Разночтения между каналами произошли еще и потому, что прогнозировать по подсказкам природы событие гораздо легче, чем форму, которую оно примет. Выбор формы будущих событий всегда происходит в последний момент и осуществляется уж никак не редакторами телевизионных каналов.
XXI
— Ну, привет! — сказал Богу младенец Славик. — Я же только что родился
— Не преувеличивай, — ответил Славику Бог, — тебе уже больше года.
— Все равно я еще маленький, подожди, пока я вырасту и умру своей смертью. Тебе ничего не стоит подождать. Времени-то для Тебя не существует. Не то что я тут: лежу и жду целую вечность, пока придут сменить подгузник. Мне уже попу щиплет! — сказал Славик
— Что у тебя за манера выдавать себя за новорожденного! Ты уже можешь пользоваться горшком.
— Не хочу! — с вызовом ответил Славик.
XXII
«Это не то будущее, которого я ожидала», — подумала мать Славика.
«Будущее не бывает то», — подумал конь.
«Пропала жизнь!» — подумал Петр.
«Стыдно перед лицом Бога думать цитатами», — подумал Павел о Петре.
XXIII
— Ах! — сказало облако, похожее на рояль.
— Этого давно можно было ожидать… — сказала чайка.
— Этого не может быть, — сказал еж.
— Может, я-то уж знаю, — сказал скелет динозавра.
— Конец чего? — переспросил слепыш.
— Ну, неприятность за неприятностью! — сказала яблоня.
— Будет много падали, — сказала чайка.
— Вот именно, — сказал ворон, которого Павел зимой принимал за ворону.
— Вы сами тоже станете падалью, — предупредил скелет динозавра.
XXI
— А что будет с водой? — спросила река.
— То же, что и со всеми, — ответило облако, похожее на рояль.
— Я не хочу, не хочу!.. — заметалась в берегах река, обрывая водоросли со своего дна.
Леша и Полина молча держались за руки и ни о чем не думали. Молча держались за руки и английские мальчик и девочка, которых Павел видел в Петропавловке. Молча взяла Вася за руку своего рыжего.
XXV
— Птицам бояться нечего, мы здесь голодали, — сказала синица.
— Это уж кто как, — сказала сойка.
— Как можно в такой момент говорить о еде! — сказал соловей.
— Мы успеем улететь, — сказали голуби.
— Наплевать! — гордо вскинули гребни куры.
— Все наконец закончится, какое облегченье! — сказала коза.
— Думай, что говоришь, — пристыдили козу овцы.
Мелким тревожным шорохом зашумели тополя, сосны, ясень, абрикос, груша, черемуха, кустарники и трава. Прощальным касанием тронули их кроны весенний и летний ветры.
XXVI
— Жаль, мне так нравится Твой мир, — сказала Богу пожилая женщина из Петергофа.
— Спасибо, — сказал Бог
— Это все из-за меня? — спросила пожилая женщина у Бога. — Из-за того, что я сделала?
— Нет, не из-за тебя. Большое дело: отравила свекровь, чтобы завладеть ее домом с участком. Это еще не конец света.
— Может, это за то, что я глупо пропустила все счастливое в жизни, если это все из-за меня, то бессмысленно сейчас наказывать меня смертью — мне немного осталось. А наказывать из-за меня одной всех остальных — это как-то не вяжется с тем, что мы о Тебе знаем…
— Ты ни при чем, — сказал женщине Бог.
XXVII
— Я обо всем делала наивные выводы, уже сделанные до меня другими, — сказала Богу молодая дачница. — Но я так хотела сама во всем разобраться…
Мальчик, сын дачницы, молча слушал, что скажет Богу его мать.
— Я не справилась со своими задачами, — сказала Богу молодая дачница.
— Ничего, — сказал Бог.
XXVIII
— Я не написал книгу, которая звучала бы как фуга, — сказал Богу Павел.
— Не имеет значения, — сказал Бог.
— Я не узнал своей новой судьбы, — сказал Богу Петр.
— Не имеет значения, — сказал Бог.
— Я не закончила ремонт в квартире, — сказала бывшая жена Петра.
— Не имеет значения, — сказал Бог.
— Что ж, меня уже увековечили фотографы, — утешил себя куст с блестящими и колючими по краям листьями.
XXIX
— Что же останется мне? Чем мне заниматься после того, как все умрут? — спросила Смерть.
— Для нас с тобой найдется какая-нибудь работа, — ответила ей Жизнь.
XXX
— А ведь я их предупреждал! — сказал сумасшедший из Харькова.
— А ведь мы их предупреждали! — сказали люди с буклетиками, поучавшие Полину.
— Глупости, — сказал им Бог, — откуда было вам знать о моем решении.
XXXI
— Я впадал во все грехи, в которые впадает путешественник, — сказал Богу парень с гитарой в чехле, — я назывался чужими именами, я не заметил, как утратил себя.
— Почему же ты не вернулся домой к родным? — спросил Бог.
— Я не мог. Я больше не подходил городу, из которого вышел, мое место в этом городе затянулось, заросло. Спроси вот у нее, она знает, как это бывает, — кивнул парень с гитарой в сторону Инги.
— Нет, я не знаю, — сказала Инга, — я просто шла, мне было приятно.
XXXII
— Я довольна своей жизнью. Спасибо, — сказала Богу Лариса.
— Не стоит хитрить со мной, — сказал Ларисе Бог.
XXXIII
— Я так измучилась, — сказала Богу Инна Федоровна, — я так устала терпеть.
— Осталось совсем немного, — сказал Бог.
XXXIV
— Хорошо все-таки, что с нами наконец заговорил Бог, — сказала бабушка Полины, — хоть и по такому печальному поводу.
XXXV
Каждый хотел сказать что-то напоследок Богу. Что-нибудь да сказали: мама Полины, папа Полины, брат Полины Ваня, каждый из однокурсников Полины, включая того, который водил ее на концерт, обе подруги Полины, тетя Оля, подруга мамы Полины, дедушка Полины, подруга Ларисы, сотрудницы Ларисы, хозяин коня, девочка (дочь хозяев коня), мальчик (старший сын хозяев коня), синица, голуби из города, где живет Полина, голубь, встретившийся Ларисе возле скамейки, голубь с оранжевым глазом, встреченный Полиной на пляже, девушка (мама двух малышей), полная мать девушки, отец девушки, река, ясень, тополя, груша, черемуха, абрикос, растущий под окном Полины, оба куста, которые растут возле школы, где учится дочка хозяев коня, серый журавль, парень с вороном, его ворон, старуха Ирина Ростиславовна, профессор Вередов, его жена Наталья Павловна, Наталья Павловна с улицы Бармалеева, коллеги Павла, коллеги Петра, начальник Петра, железнодорожница из будки на переезде, июньский ветер, ветер ранней весны, ветер, растрепавший волосы Полине, сорока, парень, который расклеивал листовки о льготных кредитах, киоскерша из «автобусной» Камышни, дождь, сойка, коза, молодые люди из проезжавших мимо Полины по дороге на пляж машин, дятел, куры, овцы, пес из усадьбы, где живет конь, растение перекати-поле, муж дачницы, женщина с варикозной веной вдоль бедра, виденная Петром у реки, мальчик, в которого была влюблена Полина до того, как встретила Лешу, девушка мальчика, в которого была влюблена Полина, фотомодели, участницы конкурса, который жена Петра смотрела по телевизору, квартирный хозяин Леши, его «баба» и его приятель-алкаш, старуха Ирина Ростиславовна и все те, кто наблюдал, как Ирина Ростиславовна собирает монеты в луже, учительница математики сына хозяев коня, педагог Полины из музыкальной школы, уличные прохожие, когда-либо встреченные Павлом, Петром и Полиной, собаки, лаявшие под окнами Павла, и те собаки, что облаяли коня в день его поездки на рынок, комнатный человек в вытянутых тренировочных штанах, два водителя автобуса с мешком яблок, девушка с лимонными дредами, парень с китайской едой, подростки с рэпом в магнитофоне, две лошади с Дворцовой площади, отец Павла, приснившиеся Павлу племянники, студентка в голубых туфлях, Евгений, его жена Карина, девушка-милиционер, ставшая за это время девушкой-полицейским, ее возлюбленный, косуля, девушка, которая боялась принять чувство жажды за чувство голода, ее парень, человек, предавший друга, человек, ударивший Петра, нелюбимый мужчина Ларисы, человек, подвозивший Ларису, его «оппонент», девушка «оппонента», байкеры, девушки байкеров, бегуны, дорожные полицейские, человек, опоздавший забрать сына из детсада, незнакомые Полине синицы, снегири, женщина, пораженная жизнью, женщина, сохранившая тишину, кошка, растерзавшая голубя, которого Лариса нашла у своего подъезда, два соседа Павла, мужчины, которые зовут Лену под окнами Павла, официантка, предложившая Павлу куриный суп, неуклюжий мальчик Рома и его одноклассники, женщина, назвавшая вагонные полки «рундучками», семья из Курска, пограничник, угрюмые жители Козачьей Лопани, негр из библиотеки, где работает Лариса, молодой человек в офисном костюме («сиротка» на городском празднике), девушка Рыжего, оказавшаяся «не Васей», музыканты, игравшие джаз на городском празднике, музыканты, которые братались с бомжами, старушка, которая примеряла бусы, старушка, которая проводит автобусные экскурсии, дикие голуби из города, где живет Петр, человек, разговаривающий голосом Армстронга, его собутыльники, выпускники, учившиеся танцевать вальс, музыкант, что подыгрывал им, узбеки или таджики, улыбавшиеся выпускникам, муха, что ползла по чистому стеклу окна Ларисы, приятель Павла, сорокапятилетние девушки из «ресторана», девушка, приславшая Павлу его письма, три пузатеньких мужчины с улицы Трефолева, приезжий брат хозяйки коня, одноклассник Ларисы Артем Прохоренко, детская подруга Ларисы Алина, красавицы, когда бы то ни было огорчавшие Ларису, человек с микрофоном, мужчины и женщины в розовых футболках, человек, уснувший на скамейке Конногвардейского бульвара, женщины в шапках, случайный мужчина Васи, женщина, которая указала дорогу парню с гитарой в чехле, девочка, которая ждала свою бабушку в стоматологической поликлинике, парень с бровями пингвина, Человек — Русский Медведь, мальчики и девочки из ресторанов самообслуживания, сумасшедшая из парка им. Шевченко, которую видел в Харькове Павел, бомж-принц и бомж-нищий. Напоследок запели Сводный Хор Деревьев, Сводный Хор Зеленых Мошек, Сводный Хор Стрижей, Сводный Хор Снеговых Туч, Сводный Хор Облаков и Сводный Хор Плывущих По Реке Льдин.
XXXVI
— Почему все думают и разговаривают только по-русски? — спросил Петр. Он слышал все разговоры людей и других существ с Богом, а также их мысли. — Конец света будет только в России?
Петр не получил ответа на свой вопрос.
XXXVII
— We are not from Russia, — робко сказали английские мальчик и девочка.
— The Apocalpyse is not only for russen,
— ответил им Бог.
XXXVIII
— Мы чем-то огорчили Тебя? — спросили все.
— Нет, просто — пора, — ответил Бог.
— Ладно, если мы все умрем сразу. Но что, если перед этим еще будет драка за безопасные места, еду, воду, воздух и тепло?! — сказал Петр.
— Сейчас начнется! — не скрывая нетерпения, сказала бабушка Полины.
Сумасшедшая из парка им. Шевченко зарыдала в голос. И всем стало страшно. Младенец Славик замолчал и закрыл глаза. Крошечный плод внутри Полины затих и приготовился.
— Вы живете и не знаете, что делается в мире! Повсюду локальные войны, терроризм, сосед поджигает дом соседа, матери выбрасывают новорожденных в мусорные баки! — сказал Бог.
— Мы узнаем об этом из новостей, — сказала Наталья Павловна.
— Сейчас везде нестабильная экономическая обстановка, — сказал Петр.
— И все же у Тебя здесь было очень красиво! — сказал конь.
Тогда Бог заплакал и сказал:
— Ладно. Что уж там, живите… Не обижайте друг друга.
Об этом ничего не сказали по телевизору. Это каждый почувствовал сам.
Все обрадовались, а Полина пошла в аптеку купить тест на беременность.
Над МХТ им. Чехова из облака, похожего на рояль, пролился ясный слепой дождик, и вслед за ним воссияла радуга.
Автор приносит благодарность переменам погоды за
предоставленный рабочий материал, маршрутным такси за расширение кругозора,
ангелам Божьим за подсказки, мировой литературе за своевременные отрезвляющие
тычки и подзатыльники.