Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2017
Екатерина Ермолаева — родилась в селе Васильевке Акбулакского
района Оренбургской области. В 2010 г. окончила ОГПУ (факультет иностранных
языков). Печаталась в альманахах «Гостиный двор», «Клад», «Плавская
осень». Автор книги «Горькая отрада. Деревенские рассказы», Лауреат
Южно-Уральской литературной премии в номинации «Проза. Талантливая молодёжь».
Работает учителем в школе. Живёт в пригороде Оренбурга. В «Урале» печатается
впервые.
1
Воздух тяжелел от разнотравья, обнимавшего кривые, заскорузлые стволы
тополей. Он шёл, не замечая хваткой крапивы, проваливаясь в росяную прохладу
бурьяна ступнями, что вели туда, куда просилась душа человеческая. За деревьями
Урал упорно точил крутояр, обкусывая глинистый обрыв, творил своё веками
выученное дело.
Посреди поляны поставил он нечто похожее на церквушку — крест, прибитый
на односкатной крыше. Доски подгнившие, между ними — щели в палец-два, дверь
перекошенная, на одной петле висящая.
Днём он приходил туда, иногда брал с собой приятеля, и растекался тогда
по поляне сладковатый аромат ладана и воска горящих церковных свечей.
Крест стоял крепко, как вкопанный, а внутри храминушки
на гвоздиках висели две деревянных иконки и несколько репродукций икон,
вырезанных из газет, других святынь не было. Проведя службу, он уходил, чтобы
через день-два прийти снова.
Никто не знал, не ведал, кто он… Наверное, одна только река и знала, да
ведь не скажет, даром что речной речью вроде обладает.
***
Тоня хотела было привычно обогнуть дом, отнести матери ведро с парным
молоком, но её вдруг остановил вид реки поверх низкого забора. Заря лениво
вставала над Богословским, сначала несмело просвечивая лес, а потом разом
накрыв его и застыв, словно ожидая, пока кто-нибудь её погонит дальше.
Заискрилась омытая рекой галька, засветились пески по другую сторону Урала. И
стали чётче видны морщины-складки на дальнем берегу, оставленные рекой по
суматошной ранней весне.
Тоскующе обвела Тоня глазами противоположный
берег, на котором была только однажды, когда они с двоюродным братом на лодке
переплыли стремнину. «Мне тогда было, кажется, лет пять, — попыталась вспомнить
она. — Или шесть… Сколько же лет прошло с тех пор!» Но сколько бы ни прошло
лет, Тоня и сейчас помнила, каким тогда был тот дальний берег: не топтанным ногой человека, не то что этот, ближний, сплошь
усыпанный мусором.
Тоня умела в жизни всё, кроме двух вещей: плавания и вязания. Потому с
тоской смотрела порой на руки матери, из-под которых вилось тонкое кружево, и с
такой же тоской нередко любовалась ладными движениями пловцов — ведь жила на
берегу Урала. Хотя и была эта тоска мимолётной, мгновенной, но всё-таки была.
Тоня мельком кинула одобрительный взгляд на свои сильные, стройные ноги,
чуть схваченные загаром, чуть дольше полюбовалась точёной, изящной, полной
рукой: ей ли не плавать? Она была бы, наверное, лучшим пловцом в посёлке, если
бы имела обе руки!
Но у Тони с рождения не было одной руки. Тонина мать, Наталья Лебедева,
увидев новорождённое дитя, до боли сжала губы и беззвучно заплакала. После
громкого шёпота простодушной медсестры: «Ой, девчонка-то безрукая!» — Наталья
прижала девочку к себе и обречённо выдохнула: «Девочка моя! Родненькая… За что
ж такое тебе-то?»
Безрукость передалась Тоне по наследству от дальней родственницы со
стороны отца, а вот красота перешла от прабабки Антонины, бабушки Натальи, в
честь которой и назвали Тоню. С первого взгляда Тоню, высокогрудую,
белолицую, можно было и впрямь принять за красавицу. Отсутствие руки заслоняла
нестерпимая синь, брызжущая из миндалевидных Тониных глаз, заслоняли губы с
приподнятыми от природы, как в улыбке, уголками, да и весь её ладный, точёный
стан не мог не привлекать внимания.
Несмотря ни на что, «безрукой» Тоня не была — умела всё: доила коров,
убиралась, штопала одежду, придавив локтём свободный край ткани, готовила еду.
Думать и говорить о своём недостатке не любила. В школе над ней посмеивались и
за глаза, и в глаза. Ребятишки на улице кричали вслед: «Смотрите! Безручка пошла! Одной рукой-то как машет! Поосторожнее
надо, а то и эта оторвётся!» Тоня шла, гордо закинув красивую голову, и только
дома в подушку выливала горячие девчачьи свои слёзы.
До восьмого класса подруг у Тони не было, заступиться за неё даже словом
было некому. Но когда маленькая Тоня чуть подросла, устроила обидчикам
настоящую войну, ставя их на место и каким-то внутренним чутьём зная свою
правоту. За твёрдость характера, ум и красоту её зауважали, начали зазывать на
улицу, на танцы. Но настоящих подруг, о которых Тоня читала в книжках, у неё так
и не появилось. Сосед Володька сошёл бы за подружку, поскольку всегда
поблизости крутился, будто рядом с ней, с Тоней, мёдом намазано. Вот и сейчас,
стоя на задворках, Тоня услышала за забором Володькин сипловатый голос… Тоня
сразу же себя одёрнула, заторопилась, подняла ведро и осторожно, чтобы не
расплескать молоко, понесла в летнюю кухню к матери. Та удивилась:
— Как? Уже управилась? А я-то, я-то доила как-то Милку, как-то доила, всё
никак с Милкой не могла управиться. Так и танцует у меня перед носом, непоседа
этакая! — голос у Натальи Ивановны спросонья был тихий, лицо, испещрённое
ранними морщинами, розовато лоснилось после умывания.
— Да что ты, мама! Милка мой голос любит. Она доверчивая у нас, стоит
ласково окликнуть, и становится смирной, — улыбнулась Тоня, помогая матери
собирать сепаратор, и добавила: — Дрессированная она у меня!
На плите недовольно сопел чайник, под потолком монотонно жужжала сонная
муха, безустанно нарезая вокруг лампочки круги. В духовке, Тоня чувствовала по
пряному запаху, уже поспел хлеб. Мать до сих пор не могла отвыкнуть от утренней
выпечки хлеба — по старинке, как делала ещё покойная бабушка.
Под глазами у Натальи Ивановны — иссиня-чёрные полумесяцы, над висками
набухла и пульсировала венка. Тоня только тихо вздохнула: она знала причину
маминых бессонных ночей. Тонин брат Коля дослуживал в армии и вот уже два
месяца почему-то не писал и не звонил. Мать мало говорила о своих переживаниях,
но Тоня видела, что беспокоило её именно это. Коля был единственным сыном.
Перед Колей и Тоней были ещё две старшие сестры Света и Люба, но обе уже вышли
замуж и уехали в город. А Тоня и Коля — поздние погодки-последышки,
поневоле заставляли мать переживать за них.
— Тоня, ну, чего там с работой? — Наталья хотела было надавить кнопку
сепаратора, но придержала руку, выжидающе посмотрела на дочь. — Куда ты решила?
— Мама, ты же знаешь. Моё решение давно принято — иду работать в нашу
школу. Меня там ждут, учителя литературы нет. Куда же мне ещё? — Тоня заметила,
что глаза матери потускнели. — Нет, нет! — опередила Тоня мысли матери. — Про
другое мне и не говори, пожалуйста. На кого я училась, туда и пойду работать!
Наталья передёрнула плечами, словно хотела сбросить с себя легшие грузом
слова дочери:
— В школу, говоришь… А зарплата? На что жить будешь? Да и дети сейчас —
разве это дети! Раньше ученики уважали учителей, а сейчас! Вон, рассказывала
соседка, как молодую математичку-то с ног до головы пятиклассник обматерил! Эх,
Тоня, Тоня!
Мать пыталась добавить ещё что-то, но её слова проглотил громкий рык
машины. Тоня подставляла банки, стараясь не улыбаться: строгость матери на этот
раз веселила её. Как она хочет от всего уберечь свою взрослую Тоню! Да разве от
жизни обережёшься? И что плохого в том, что дочь будет вести в школе литературу
и русский язык? В университете многие отнекивались от школы: мол, мы учимся
только для образования. А Тоне понравилось преподавать, ещё будучи на практике,
ловко получалось у неё с детьми управляться. В университете нередко называли её
прирождённым учителем. Да и зарплата учительская для женщины вовсе неплоха, да
и со стажем увеличится. А главное, Тоне не хотелось уезжать из деревни, не
принимала душа городской суеты-неразберихи.
За Уралом, на европейском его берегу, под тёмно-сизым поутру небом
распластался шумный, чадящий гарью, выхлопными газами город. А ей мил был
азиатский берег Урала, играющие полынью да ковылём бескрайние его степи и даль-далёкая,
до боли в сердце родная.
…Сепаратор замолчал, и Наталья, чуть наклонив голову с тонкими серыми
прядями седины, тихо напомнила:
— Володька вчера заходил, когда ты в библиотеке была. Парень-то он ничего
из себя, видный. Зря ты так прохладно к нему.
Тоня нахмурилась. Сразу же перед глазами встал худой, высокий и
молчаливый Володька. Руки, сколько она его помнит, всегда в карманах, словно
мешают ему ходить. Сутуловатый, стеснительный. При любом Тонином слове его лицо
вспыхивало и густо наливалось почти детским румянцем.
— Ой, мама, о чём ты? Какой Володька? Ты его видела? — Тоня с силой
закрывала крышками банки с молоком.
— Его-то я видела! А ты видела се… — мать напоролась на предостерегающий
синеглазый взгляд дочери, в котором вдруг проступила сталь, и осеклась. Взяв
пустое ведро, медленно засеменила к раковине.
Тоня поняла, что не договорила мать: «А ты — себя видела?» У Тони
закружилась голова, перед глазами заплясали разноцветные вспышки. Не глядя на
притихшую, испуганную и виноватую мать, она вышла из кухни. На улице она с
жадностью глотнула потеплевший воздух и, вдруг почти потеряв равновесие,
прижалась спиной к прохладной шершавой стене летней кухни. Тоня не обижалась на
мать, понимая, что и ей, наверное, не сладко каждый раз видеть Тоню — взрослую
красивую зрелую девушку с одной рукой. Поди, корила в душе себя за позднее
материнство — в тридцать девять лет. Теперь матери было чуть больше
шестидесяти, она всё чаще уставала и всё реже была спокойной. Отец к тому же
часто выпивал, когда это случалось, родители бранились. А тут ещё брат как на
беду замолчал — ни письма, ни звонка, ни весточки… А и ко всему прочему ещё
Тоня, последышек, и замуж пока не собралась, и работу
выбрала не ту, что хотелось бы матери. Как тут не расшатаются материнские нервы?
Вот и чуть не слетело с языка недоброе слово…
Пересилив себя, Тоня вернулась в летнюю кухню. Мать вынимала из духовки
поспевший хлеб. Виновато вопрошающе подняла на Тоню глаза. Видимо, от
расстройства глаза матери казались ещё больше вылинявшими, а сама она ещё
больше постаревшей.
— Ты, дочка, прости меня. Чуть не брякнула, не подумавши… Тяжко мне, за
вас переживаю. Коля тут ещё и весточки не пришлёт, будто так сложно ему, рука,
что ли, отвалится, если напишет? Ой, и снова я про руку. Прости меня, не хотела
я, правда… — тихо, почти шёпотом просила мать.
Тоня подошла к ней, обняла. Родным было и тепло, исходившее от матери, и
запах домашнего хлеба.
— Ну, что ты, мама, за что мне на тебя обиду держать? Как я могу на тебя
обижаться… Да к тому же думаю, что теперь могу тебе кое-что рассказать… Теперь,
раз уже ты сама разговор начала, — Тоня поцеловала мать в щёку, почувствовала,
какая у неё сухая, шершавая кожа. И, ещё крепче обняв, шепнула: — Вчера, когда
я тебе сказала, что пойду в библиотеку, я была, мама, на свидании. Только не
удивляйся и не пугайся, пожалуйста! Ну, на что мне твой Володька, когда у меня
уже есть… один… — Тоня замялась с определением, — человек. Лёша Новожилов,
знаешь его? В Черёмушках живёт. Мы с ним уже месяц как дружим. Он хороший, мама.
У нас с ним всё серьёзно. Так что не переживай — всё у меня будет хорошо.
И, не дожидаясь реакции матери, Тоня вылетела из кухни. Наталья только
покачала головой, почувствовав тугой поток воздуха от двери: «Буран, а не Тоня.
Вся в прабабку, ей-ей. Рассказывали, что и та была упертой. А Алёшку я знаю,
как же. Из приличной вроде семьи. Отец вроде у него лет пятнадцать назад погиб…
Все дела теперь на сыне. Хороший парень, если верить слухам. То-то он как-то
странно улыбнулся, когда я его на улице на днях встретила. То просто
поздоровается, а тут ещё и улыбнулся! Любовь, значит… Ну, дай Бог!»
Жаркий ветер, одним махом зачерпнув, казалось бы, всю пыль с улицы,
рассыпал её в летней кухне. В маленькое окошко стукнула ветка молодого клёна,
словно бы махнула ей, Наталье, широкими, как мужские ладони, листьями.
2
Июльское небушко за один только месяц словно бы
сжалось. Растрескалась, облупилась земля, сединой припорошило траву, и только
редкие деревья на селе не сдавались — шелестели кружевом листвы. Пойменный лес
изумрудно тянулся вдоль Урала, сворачивал к тесному городу и коромыслом обнимал
степь.
Накалённые от жары, провисали провода, темнел липкий, как размякшая
ириска в детской ладони, асфальт. Окна в школе были на лето закрыты, и в
кабинетах царил пыльно-горячий воздух.
Тоня находилась в школе одна, на компьютере она печатала на удивление
быстро даже одной рукой, приспособилась нажимать на «shift»
локтем своего «обрубка», как сама же говорила о своей неполноценной руке.
Планирование занятий она писала уже несколько дней и вот-вот должна была
закончить, но последние темы давались ей особенно тяжело.
Завуч обещала для Тони не только полторы ставки часов, но ещё и классное
руководство: «Возьмешь седьмой класс. Они без классного руководителя, Ольга
Ивановна уволилась. Ребята неугомонные, шумные, но ты справишься, я уверена».
«Справлюсь, конечно!» — храбрилась Тоня, но порой волнение накатывало на
неё. Что будет? Понравится ли она детям? А учителям, многие из которых помнят
её ещё ученицей? Как воспримут бывшие её педагоги, что Тоня теперь встанет на
одну с ними ступень?
Щёлкнув мышкой, Тоня откинулась на спинку кресла. Устало обвела взглядом
кабинет — теперь это был кабинет информатики, и на неё глядели во все глаза
новые-тонкие и старенькие-горбатенькие компьютеры. А раньше это был их кабинет
— кабинет математики. Вспомнилась и классная руководительница — молчаливая, но
улыбчивая, строгая, но способная понимать и прощать неизбежные детские шалости…
Теперь её не было в живых, не было её доброго взгляда, в котором так часто
читалась безмолвная поддержка. И она, Тоня, сидела в этом классе, за новым
столом, на том же самом месте, где когда-то сидела её любимая классная —
по-настоящему классная! — руководительница. Теперь Тоне предстояло заменить её,
предстояло работать в этой же школе — учить, жалеть, воспитывать.
Тоня медленно и задумчиво пошла к двери. Шаги гулко и весомо отдавались в
тишине пустого кабинета, а сердце, казалось, пульсировало ещё громче в Тониных
висках, и отчего-то дрожала рука, единственная рука. Накинув шарф на плечи,
Тоня вышла из школы. Ключ тяжело повернулся в замочной скважине, и ветер горячо
обнял Тоню, с силой выметая за калитку палые берёзовые листья: «А и ну её,
правда, грустить. Справлюсь! До сентября, по крайней мере, ещё больше месяца… Как-нибудь
выживем! Точнее — прорвёмся, хоть и проблем поистине прорва!».
Словно бы поддерживая её, где-то высоко над головой запел жаворонок. Тоня
жмурилась, пытаясь разглядеть его, но небо лежало просторное и пустое, только
лес вдали накрывали мелкие, словно рыбная чешуя, облака.
А Тоня шла к роднику — единственному во всей округе. На взгорье, поросшем
вихрастой травкой-берёзкой, бил он слабенько из-под земли, и давно бы уже
затоптал его скот, если бы кто-то в свое время не вкопал в землю трубу да не
сколотил рядом с родником скамейку и столик из одной доски. Почерневшие от
времени, полугнилые, но не поддающиеся тлению, столик
и скамейка до сих пор привечали гостей.
Тоня принялась набирать воду в припасённую бутылку. И по мере того, как
бутылка наполнялась родниковой влагой, словно бы и наполнялась чем-то чистым и
воодушевляющим душа Тони, пока её не охватил щемящий тихий восторг. Как хорошо
здесь, у родника, щекочет ноги расшатанный суховеем бурьян, согласно кивает
вслед ветру белыми цветками травка-берёзка. И небо, опустившееся, сгустившееся,
уже предосеннее, но горячее ещё, враз словно обхватило её, Тоню, и родник
обхватило, и одинокий в степи тополь.
Набрав воды, умывшись, хорошо присесть на скамейку. Вдали из тесно
прислонившихся друг к дружке домов изредка выходили люди, у дворов щипали траву
грязно-белые утки, а она сидела, вдыхала чистый, промытый родниковой водой
воздух. Словно бы она, Тоня, воспарила надо всем — над миром, над людьми, над
чем-то ещё, непостижимым и неизвестным.
Ей вдруг стало очень спокойно, такое умиротворение возможно сравнить лишь
со сном, спокойным и размеренным, какой нечасто снисходит на человека. Тоне
вспомнился тот миг детства, который она почему-то не часто вспоминала. Отец с
матерью были в тот день особенно веселы и добры. Отец, Сергей Николаевич, уже
малость подвыпил и оттого сделался разговорчив. Вспомнилось, как он посадил
Тоню на колени и пододвинул к ней игравшую на солнце хрустальными гранями вазу
с конфетами. Это было редко по тем временам — полная ваза конфет. Отец улыбался
и подмигивал — ешь, мол, Тонечка, хоть все конфеты съешь — на здоровье! Мать
согласно кивала, мол, ешь, не бойся…Что это было? Сон ли, явь?
Ещё вспомнился школьный день, одноклассники. Обычно надменные по
отношению к ней, они вдруг стали в этот день иными. У Тони был день рождения, и
каждый (чего она не ожидала) поздравил её, а Серёжка даже подарил губную помаду
— ярко-красную, блестящую. Подарил, когда никто не видел, и густо, почти в цвет
помады, покраснел. Вспомнились Серёжкины глаза — в тот момент они стали
светлыми-светлыми, почти прозрачными, и куда-то подевалась из взгляда
задоринка, и стал Серёжка серьёзен, как никогда.
Правда потом, в седьмом классе, когда ребята из старшего класса
подтрунивали над Тоней, Серёжка, оказавшись рядом, тоже сгримасничал и сказал
ей обидное: «безручка». Но это было потом, после, да
и сейчас это уже не так важно.
Ещё ворвался в память выпускной вечер и тот же самый Серёжка —
повзрослевший, возмужавший. Вспомнились его руки на Тониной тонкой талии, когда
они кружились в вальсе. Тогда он прошептал ей в вихре танца: «Эх, Тоня, если бы
не… не другие, в общем… были бы мы с тобой… вместе. Красивая ты очень, у меня
даже и слов нет!»
Позже, уже когда она училась на первом курсе, встретила Серёжку в
маршрутке. Был он не один, а с темноглазой девушкой, рука его лежала на её
колене. Его и Тонины глаза встретились, и Серёжка, потупившись, убрал руку с
колена подружки и отвернулся к окошку.
Ой, не то, снова не то. Зачем об этом? Хотелось бы вспомнить о чем-то
особенном. И в Тониных мыслях явился Алексей. Алексей. Кто он теперь для Тони?
Вот ведь глупо, смешно и несуразно у них всё получилось. Он не ухаживал за ней,
как, Тоня знала, это было у других, не дарил ей цветов, конфет. Просто пришёл
однажды к Тониному отцу, принес ему запчасти от своего старого «Урала» и увидел
её, Тоню. Глаза его карие с искоркой, словно изумлённые её появлением, долго и
восхищённо следили за Тоней. Собственно, они и раньше с Алексеем видели друг
друга, разговаривали, но в тот день всё было как-то иначе.
Тоня не заробела, улыбнулась чуть заметно, даже ободряюще:
— Ты так смотришь, Лёша, словно бы в первый раз меня видишь. Что,
нравлюсь?
И рассмеялась, привыкшая уже к тому, что хотя и могла понравиться, то
только лишь на мгновение одно, не больше: после восхищения, когда замечали люди
её увечье, на лице их проступали жалость, испуг, недоумение, даже страх… Ах,
как много могла она понять по их взгляду! Вот так, благодаря своему увечью она
хорошо научилась читать взгляды окружающих.
Но Алексей тогда, помнится, продолжая откручивать болты, открыто и без
стеснения смотрел на Тоню.
— Нравишься, — без улыбки выдохнул он, и глаза его потемнели и
сощурились, словно пришла в голову Алексею идея. — А номер телефона есть у
такой красавицы?
Тоня молчала, смотрела почему-то на его ладони — широкие, надёжные и явно
познавшие мужскую работу, смотрела на широкие плечи… Спрятаться б за таким —
всю жизнь будешь за ним, как за каменной стеной! И вдруг, словно испугавшись
тогда собственных мыслей, опустила глаза:
— Зачем тебе мой телефон, Лёша? Всё равно ведь не позвонишь.
Простота этих её слов как будто снова удивила его.
Он тряхнул отросшей чёлкой, хмыкнул, увлечённо завозился с увесистым
гаечным ключом.
— Ну, не хочешь телефоном делиться — приходи сегодня в десять к геологам,
там есть где посидеть. Придёшь? — Взгляд его горячо и с надеждой скользнул по
её лицу.
— Ещё чего! — был её ответ, и Тоня, прыснув, скрылась за белой
занавеской.
Однако вечером она пришла в сад Геологов, поросший яблонями-дичками, —
тенистый, безлюдный, с одной-единственной скамейкой да с беседкой, оплетенной
спутанными ветвями старых тополей.
Алексей её ждал. Тоня, укрытая тонким шарфом, робко подошла к скамейке.
— Замёрзла? — заботливо спросил он и подвинулся.
— Да нет, с чего бы?.. Жарко, — выдохнула она, стянула с себя шарф, и он
повис на скамейке, упав одним концом на землю. Тоня чуть шевельнула той, левой
рукой, какую и рукой-то нельзя назвать, испытующе глядя на Алексея. Она в тот
вечер и оделась-то, как не одевалась никогда, блузу эту с тонкими бретельками
отыскала среди одежды сестры.
Ну, что, мол, Лёша, словно говорила она. Как я тебе такая? Испугался?
Сможешь меня такую полюбить?
Алексей потупился. Тяжёлый вздох хотел уже вырваться из его груди, но он
задержал дыхание и вдруг обнял её крепко за плечи и поцеловал — долгим и
каким-то полупьяным поцелуем.
— Всё. Ты со мной теперь. Моя! Понятно? — шептал он, продолжая
безостановочно целовать её губы, щеки.
— Ещё чего, — только и смогла сказать Тоня, отвечая на его поцелуи, обняв
его бессильно, в душе ругая себя и за слабость свою, и за то, что пришла сюда.
…Родник пульсировал, высвечиваясь на солнце, и Тоня, неохотно поднявшись,
пошла в сторону деревни. Отец был дома один. Мать ещё не вернулась с работы, а
он сидел за столом в кухоньке, уже разрумяненный, с тяжёлым, болезненным
блеском в глазах. Услышав, как хлопнула входная дверь, дёрнулся, взял в руки
бутылку, готовый тотчас спрятать её под стол, но услышал лёгкие Тонины шаги и,
успокоившись, поставил бутылку назад.
— Уже пришла? Отучила, что ли, детей? — язык его замедленно заплетался.
— Сейчас ещё каникулы, папа. Учить начну с сентября. А ты всё пьёшь? —
она с горьким упрёком посмотрела на него, заранее предвидя реакцию матери,
когда та увидит муженька таким.
— Да не пью, Тонь, так — балуюсь. Скучно около телевизора-то сидеть.
— А ты бы на улицу вышел, — подсказала Тоня. Сейчас, подвыпившего, она не
боялась его. Суровым отец был только трезвым — разговаривать с ним тогда было
невозможно. — Глянь, какая погода. Осенью уже тепла такого не будет.
— Дак успеется, дочка, успеется ещё. Ты лучше
садись и расскажи, как там школа? — Отец наливал водку в рюмку, всё время
причмокивал, словно в предвкушении грядущего удовольствия. — Чай, изменилась
школа-то? С ремонтом, наверно, со всякой там новой техникой, как её — принтеры-финтеры?
Отец крякнул, выпил залпом и захрустел свежим, только с огорода, огурцом.
Тоня устало обвела взглядом отца вместе с бутылкой:
— Ну, а как же без этого. Без техники, папа, сейчас ничего не делается.
Ушла к себе и прилегла на кровать, почувствовав, как растекается по телу
усталость. Думать ни о чём не хотелось, мысли крутились вокруг отца: «Эх, папа…
пенсионное безделье тебя совсем загубит…»
3
Наталья чуть дотронулась до Тониного плеча, улыбаясь новой какой-то
радости.
— Поглянь-ка, Коленька письмо прислал. Только
сейчас в почтовом ящике увидела. То ходила, каждое утро проверяла. А тут
замаялась и умоталась с работой, не посмотрела, оно полдня в ящике пролежало…
Пишет Коля, что всё хорошо у него. Телефон, пишет, он свой потерял где-то, а
письмо сочинять некогда было. Теперь будем только по почте общаться… Денег-то
на новый телефон негде взять! — Мать держала в руке маленький конверт и листок
в клеточку — на таких всегда писал Коля письма.
Тоня дважды прочитала письмо брата. В то, что Коля потерял телефон, она
не верила. В глубине души не верит этому и мама, просто пока в ней говорит
радость от долгожданного известия и окрепшей надежды, что с сыном всё в
порядке. Тоня смотрела на пляшущие мелкие родные буквы, и думалось ей: «Каким
Коля придёт домой? Изменившимся, возмужавшим? Серьёзным, наверное. А Витька
Стольников вон без двух зубов пришёл. Но об этом маме говорить нельзя».
— Хорошо, мама, что у Коли всё в порядке. Приду с магазина — сяду писать
ему ответ.
Но пока шла Тоня по остывшей вечерней улице, вспомнились ей тревожные
минуты расставания с братом. Тогда, в военкомате, их предупредили, что могут
Колю направить в горячую точку — в Чечню. И помнила Тоня слёзы матери, помнила
себя, зарёванную, и его, виновато как-то улыбающегося, говорящего бессвязно
что-то, словно бы в своё оправдание.
Тоня старательно гасила в душе щемящую тоску от осознания того, что брат
так далеко и служить ему ещё почти целый год. А ведь он, Коля, был и будет для
неё роднее и ближе сестёр. С ним, а не с сёстрами — уже на тот момент взрослыми
— играла Тоня, с Колей прятались они от сурового отца, и он, маленький
Коленька, частенько вступался за неё в школе, получая тумаки от
старшеклассников.
В магазин Тоня зашла рассеянная, подошла к витрине со стиральными
порошками и только потом поймала себя на мысли, что не за тем сюда пришла. У
прилавка крутился маленький мальчонка и жалобно, не с детской капризностью, а с
иной — взрослой, выстраданной мольбой — просил дать взаймы хлеба. Тоню поразили
его глаза — огромные на его худеньком, болезненно-жёлтом лице, красные и
опухшие от недавних, видимо, слёз. И руки поразили — худые, но с большими и
широкими, как две лопатины, ладонями, с пальцами,
обрамлёнными чёрными ногтями. Этими руками мальчонка, словно ища опору,
схватился за прилавок. Волнуясь, он дышал часто и тяжело, и с каждым
вдохом-выдохом глаза его словно становились больше.
— Дайте, пожалуйста, — искательно заглядывал мальчонка в возмущенное лицо
продавщицы тёти Зои. — Папка завтра деньги принесёт.
Продавщица хмыкнула, посмотрела почему-то на Тоню, потом на стоящего в
очереди за мальчонкой восьмиклассника Сашу Зубарева и зло процедила:
— Ишь чего он про-осит! Знаем мы твоего папку.
И вчера, и позавчера занимал. Только он, конечно, не хлеба просил… Ярослав, ты
посмотри на витрину — одна булка только осталась, так что мне, тебе её
подарить? А другие покупатели с деньгами стоят и уйдут без покупок? Ты, например,
за чем пришёл? — обратилась она к Саше Зубареву.
Саша, смущённо тряхнув светлыми кудрями, промямлил:
— За хлебом…
— Вот видишь? И что же, человек с деньгами за хлебом пришёл, а я тебе
хлеб за просто так отдам? — уперев руки в бока, нависла над прилавком тётя Зоя.
Мальчонка втиснул голову в плечи, словно желая стать ещё меньше, и
виновато отошёл в сторону. Сунул руки в карманы помятой, великоватой для него
олимпийки и выбежал из магазина. Дверь хлопнула, и Тоня почувствовала давящую,
теснящую со всех сторон пустоту от того, что ничего не может против тётки этой.
— Да как вам не стыдно! Он же голодный… И в долг только у вас дают, в
других магазинах — нет. Вы… вы разве не понимаете, он же ведь… он же может от
голода умереть! — Тоне казалось, что она кричала, но говорила она тихо, почти
полушёпотом, но голос её оттого звучал ещё резче в возникшей вдруг тишине.
Тётя Зоя хотела что-то ответить, но только беззвучно открыла рот, сжала
кулаки и гордо, с высоко поднятой головой прошла за оставшейся мелкой и неказистой
буханкой хлеба. Не глядя на Тоню, протянула хлеб Саше. Растерянный Саша взял
хлеб и, виновато расшаркиваясь, отошёл в сторону.
Тоня махнула бессильно рукой и выбежала на улицу. Где искать мальчишку?
До ближнего поворота метра три — убежал, конечно. Как его зовут? Ярославом…
Останется Ярослав сегодня без хлеба. Вживе-въяве представился Тоне отец
мальчика, каждодневно занимающий водку. Пьёт, наверное, и сейчас. А сын,
которому хлеба отказались дать в долг, наверное, сжавшись от голода, сидит
где-нибудь в сарае и ревмя ревёт.
…Чья-то горячая рука, притронувшаяся к ней, напугала Тоню. Она подняла
глаза — Алексей! От неожиданности дёрнулась, но потом, улыбнувшись, ответно
сжала его руку. Алексей, наверное, только с работы, из города. Обрадованно
улыбался ей враз потеплевшими, тёмными, как шоколад, глазами.
— Ну, ты чего испугалась? — он приподнял Тоню, закружил, почти до боли
сжимая талию. — Я знал, что ты здесь гуляешь, именно поэтому пошёл тут, а не по
короткой дороге.
— Откуда это ты знал? Ты телепат? Или нет, постой, угадаю…
— Сердце мне подсказало, сердце! — смеялся он, щурясь от вечернего солнца
и пристально, словно изучающе, разглядывая Тоню так, как будто могло в ней
что-то измениться с последней их недавней встречи. Наконец он отпустил её,
счастливую, вмиг забывшую и о брате Коле, и о мальчонке Ярославе.
— Куда пойдем? Сегодня я видела объявление, музыкальная группа в клуб
приезжает. «Стрела» называется вроде… Пойдём? Ну тебе, конечно, нужно отдохнуть
сначала, поесть…
— Тонь, мы, строители, не устаём. Такой уж мы народ — крепкий… А пойдём
мы сегодня с тобой в другое место… знакомиться с мамой! — он лукаво улыбнулся,
в волосах его тёмно-русых завозились остатние солнечные лучи.
Тоня отступила на шаг, отдёрнула руку:
— С моей? Нет, ты что, ещё рано. Нам же подготовить её надо было и…
— Да не с твоей, Тоня, мамой, а с моей! Она уже давно зовёт. А вчера
совсем замучила: приведи Тоню да приведи! Вот сейчас только звонила, сказала,
что пирогов специально для тебя напекла, ещё другого всего наготовила… В общем
и целом, не отвертишься теперь, идём!
Тоня колебалась: в первый раз в дом Алексея и к его маме придет! А при
этом не одета как следует — так, по-домашнему. Да и дружат они с Алексеем ещё
не так давно.
«Ещё чего!» — чуть не слетело у неё с языка, но Алексей, улыбнувшись,
мягко, но настойчиво развернул Тоню к улице, где, почти самый последний,
маленький, под новенькой крышей, прижался к забору дом Новожиловых.
— Подожди, подожди! — попыталась увернуться Тоня. — Я же за хлебом шла.
Но уж если пойдём к твоей маме, сначала в магазин зайти надо, хоть бы и в Шавринский, а то в этом хлеба нет. Я хлеб занесу и
переоденусь.
***
У Веры Николаевны глаза тёплые-шоколадные, как у Алексея, голос напевный,
мягкий, с русско-украинским выговором. Слушала её Тоня, как песню, сидя за
столом, накрытым празднично, напротив принаряженной по случаю желанной гостьи
хозяйки.
— Ты ешь, ешь, Тонюшка, ни боися:
пробуй пирог, ешь картошку, не смотри на сынка моего: нэхай
он себе як воды в рот набрав, а ты ешь, я пока с тобой погутарю…
— пододвигала Вера Николаевна к Тоне чашки и, видя её смущение, не заставляла
говорить много: говорила сама, словно бы от этого удовольствие получала.
Была она по-деревенски проста, весела. Мелкие кудри, слегка тронутые
сединой, спадали на белое лицо, танцевали у глаз, когда она говорила. Лицо её,
почти без единой морщинки, было молодо и светилось задорной игривостью. И
только шея и руки да полнота отчасти выдавали возраст.
— Вот, Тоня, ты спрашиваешь, як мы здесь живем, — а як у Христа за
пазухой, вот як. Хотя и мужа моего, царствие ему небесное, немае
уже, а вот, справляемся. Когда Лёша поменьше был, тяжелее было. И гвозди сама
забивала, и скотину одна держала… Подружка мне один раз и говорит: родиться бы
тебе, Вера, людиной. А я ей: родилась бы людиной, давно померла бы… — Вера Николаевна засмеялась,
разгладила подле себя скатерть. — И чего я только не научилась за эти годы!
Скотину, правда, держать не сразу начала. А потом, как пообвыклась,
вроде б и понравилось. А один раз, Тонюшка, собралась
козу с козлёнком продавать. Ну, пришли ко мне два людины,
коз моих расхваливают. А я и смекаю: Лёшу надо в школу одевать, деньги брать
откуда-то… Нехай, думаю, себе хвалят. И сказала цену: козу за триста и козлёнка
за триста продам. Они вроде растерялись: как, мол, так? Коза-то уже вон,
большая, хорошая, а этот маленький ещё, худой — давай хотя б за двести. А я не
отступаю, хотя малой Лёша меня за подол тянет, напугался он тогда тех двоих.
Нет, говорю, как хотити — обоих за триста! Тут один,
который пошустрее, опять козу расхваливать начал: и хороша, и толста, молока,
наверное, много дает… Рядились мы, рядились, навить всех пот прошиб. Жара, а
друг дружке не уступаем. Тут уж я вроде б согласилась: ладно, гутарю, не
нравится вам козлёнок — берите его за двести. А коза хороша? Они мне
поддакивают, довольные, удалось-таки меня сломить: хороша, мол, вон какая и
послушная, и ласковая… Ну, говорю, раз коза хороша, берите её за четыреста! Поулыбались людины, поухмылялись да и взяли их за ту цену, что хочу я… Вот так,
Тонюшка, приходилось мне тогда.
Тоня смеялась, смеялся и Алексей, услышав позабытую историю.
Вера Николаевна, довольная тем, что развеселила гостью, ласково
посмотрела на Тоню:
— А ты, Тонюшка, расскажи: как там твои, как
живут-бывут? Что мать — давно её не видела, всё в
колбасном работает? А отец…
— Отец на пенсии, как и мама. Только маме все не сидится, все ещё не
может с работой расстаться. Папа же отдыхает… — Тоня погрустнела, и Вера
Николаевна, поняв всё по её лицу, перевела разговор на другое.
Алексей сначала всё держал Тоню за руку, зная, что она стесняется перед
его матерью, но потом, увидев, что они поладили, вышел во двор.
Тогда Вера Николаевна, подсев к Тоне поближе, тихо спросила:
— У вас с Лёшей, наверно, всё поважно? Серьёзно
то есть? Ни с кем он меня не знакомил, а вот с тобой…
Тоне стало жарко от этих слов. В голове пронеслось: «Были, значит, и
другие. А он не говорил…»
— Хлопец он у меня хороший, ты не смотри, что безотцовщиной с пяти лет…
Всё умеет по хозяйству: робит, робит…
И на своей работе всё побольше хочет заработать. Вот говорил недавно, хочет на
вахту переходить. На стройку куда-то в Германию поехать. Всё бы хорошо, только
как мне без него? Уже я не в тех годах, как раньше…
В прихожей вдруг как-то по-особенному громко затикали
часы. Вера Николаевна вздохнула тяжело, и Тоне передалось её волнение,
непонятное, смутное. Но не только тревога на лице хозяйки, не только её тяжелый
вздох задели Тоню. Что-то другое — неизвестное для неё самой, но близкое и
горькое.
4
Урал мутнел и издали казался зелёно-серым. В эти дни он подолгу пребывал
в тиши сооружённой им храмины, творил молитвы, и слёзы текли по щекам. Что-то
чувствовал он такое, какую-то перемену в себе, объяснить только не мог, откуда
это взялось. И бессилие чувствовал: хотелось помочь, но не знал как. Иконы
смотрели скорбно, но хотя бы они утешали и подбадривали.
***
В деревне поговаривали: быть скоро свадьбе. И всё это из-за
неосторожности Натальи, как-то ляпнувшей соседке: «Самогонкой мы запаслись на
осень, а Сергей вон то и дело её оттуда тягает. Видно, так и вылакает всю до
торжественного дня». Соседка Ольга Степанова, мать Володьки, расспрашивать
Наталью из вежливости не стала, но подругам нашептала: «Свадьба у Лебедевых
точно будет. Самогона наварили… — А от себя добавила: — Сама я своими глазами
видела, как Алёшка с цветами к Наталье с Сергеем приходил. Парень-то он
воспитанный, хороший. Мужем будет Антонине — всем деревенским девчатам на
зависть!»
То же самое сказала Ольга и Володьке, не заметив даже, как тот побагровел
и долго сидел, глядя пристально на занавески, словно изучая прихотливо
сплетённый их узор. А потом выпил, видимо, для храбрости и направился к
Лебедевым.
Тоня развешивала постирушки, когда Володька, не поздоровавшись, встал у
забора и принялся хмуро наблюдать за ней, ковыряя ботинком гравий. Лицо его
было как никогда серьёзным, и даже привычная глуповатость
словно куда-то делась.
Тоня, приладив на верёвке последнюю прищепку, вопрошающе глянула на
Володьку. Он выжидательно молчал. Пожав плечами, она хотела было позвать отца,
решив, что Володька пришёл к нему. Но тут Володька заговорил сквозь зубы, и
редкие сивые брови его зло нависли над маленькими светлыми глазками:
— Тоня… Что… ты…. Замуж собралась? За этого…
Тоня неопределённо передёрнула плечами и отвернулась, чтобы скрыть
улыбку. Новый Володькин тон был непонятен и нелеп.
— Тоня, да он же… Он же гад! Знаешь, сколько у него таких, как ты? И
было, и будет! Ты знаешь, что он тобой только пользуется? Да у него это на лбу
написано! Хочешь, я тебе доказательства представлю?
— Ну что ж, представляй и доказывай. — Глаза Тони сверкнули, как омытые
дождём смородины. Она подошла поближе к Володьке, но, поморщившись,
закашлялась. — Ой, Володенька, да ты пьян! Вот откуда смелость-то твоя. И не
стыдно ли к девушке таким приходить?
Володька потупился на минуту, словно не зная, куда девать свои длинные
руки, сунул их в карманы, потом снова вытащил и снова спрятал.
— То… Тоня, — протянул, заикаясь. — Мы же с тобой с детства вместе. Ну,
хочешь, я перед тобой на… на колени встану? Ну не нужен он тебе, ты пойми! Он
же ловкач, а т-ты — зачем ты ему такая? Ты для него — подстилка, как и другие.
Услышав слово «подстилка», Тоня вспыхнула, схватила стоявший рядом тазик
и замахнулась им на Володьку:
— Да как ты… Не смей! Такое про нас говорить — не смей, понял! Иди
отсюда, пока я тебя тазом не очувячила… И чтобы ноги
твоей здесь больше не было, понял!
Но, несмотря на решительный Тонин вид, к глазам её подступили слёзы.
Присмиревший Володька засеменил к калитке. У ворот тихо сказал:
— Увидишь, Тоня, увидишь. Вспомнишь меня ещё, вспомнишь!
В захлопнувшуюся калитку полетел тазик…
Вот, оказывается, какими могут быть люди, которых ты считаешь друзьями.
«Подстилка!». Вот оно — дружеское мнение!
Тоня тёрла рукой покрасневшее лицо, словно пытаясь стереть грязь,
брошенную в неё. «Подстилка»… Насколько омерзительное слово! Хотя в глубине
души Тоня знала: односельчане не понимают, чем, в самом деле, могла она всерьёз
привлечь такого гарного парня, как Алексей. Как быстро рождаются слухи! И ещё
быстрее распространяются. Как нелепа беспричинная ревность Володьки, которому
она никогда не давала повода считать их отношения романтическими.
Свадьба — вот единственная правда, которую он сказал. И она непременно
будет осенью, ну в крайнем случае зимой. Но сейчас Тоне захотелось свадьбы
побыстрее, уж свадьба бы накинула платок на всяк завистливый роток. Так
захотелось поскорее свадьбы ей, которая и не думала никогда, что выйдет замуж.
Ну, а раз свадьба ещё нескоро, пусть говорят что хотят. Ей и самой ещё
надо поверить в то, во что трудно поверить односельчанам.
5
Пол-августа Богословское мокло от холодных дождей. Они же пенили и мутили
Урал, земля, дурея от влаги, всё отдавала Уралу, как заботливая мать взыскательному
сыну. Но влаги было столько, что в глинисто-земляной грязи каждый день
застревали машины.
Даже крепкая «Нива» сельчанина Волкова завязла в грязи, причём не в
деревне, а в лесу, в километрах в семи от Богословского. «Душа требовала
рыбалки», — оправдывался потом пьянчуга Волков перед соседями и женой. И
добавлял, сколь мог, таинственно: «Церьковь ктой-то построил в самом что ни на есть лесу! В прошлом
году ничего не было, а в этом гляжу — вот, церьковь
деревянная, с крестом! Ну, я побоялси туда зайти чевой-то… Нет, не скажу, что на мне много грехов, но зайти побоялси. А кто знает, кто её строил-то? Но шшупать шшупал, по стене погладил
— церьква настоящая!»
Подождав, когда чуть подсохнет земля (благо солнце, пришедшее на смену
ливням, запекло щедро), в лес потянулись любопытные. И впрямь, на чистой
полянке вдруг выросла словно гриб после дождей церквушка, сколоченная из
траченных гнилью досок. Маленькое окошко из рамы с облупившейся краской да
гнилая дверь, а в самой церкви — две стареньких иконки.
Бабушки шептались: появился в окрестностях Богословского моленный
человек. «Без церкви-то в селе какой нам грех, вот и объявился святой человек,
спасибо ему, ага», — с придыхательным почтением к неизвестному шептались
старухи.
Тоня с Алексеем тоже ходили смотреть церквушку, и он, глядя на криво
сколоченные доски, пошутил:
— Построил молодец, только вот руки не из того места.
Тоне почему-то стало жаль строителя церквушки:
— Ну как ты можешь так о человеке!
Судачили о церкви много. Кое-кто начал уже придумывать, что видели
странника с посохом и с огромным крестом на груди, как у священника. Будто
странник тот просил пожертвования на храм и того, кто подавал, благословлял.
Через неделю поползли другие слухи: над церквушкой надругались. Окошко разбили
и сняли с крыши деревянный крест.
«Богохульники! Кому ж это в голову пришло!» — ругались бабушки и
горевали, что какая-никакая, а была церковь, а теперь и такой нет как нет.
О церквушке даже написали в районной газете, попрекнули власти, мол, до
того довели жителей, что они уже сами на незаконном месте святыню возвели. В
сельсовете сразу появилось объявление о том, что планируют в Богословском
построить церковь.
Посудачили и забыли. Когда это оно будет, да и будет ли?..
6
Над степью жарко и душно ночами рассыпает туман млечные седые космы,
подкрадываясь к окнам низких деревенских домов. Через форточки раскрытые, через
замершие на дверях занавески пытается, да не протиснется свежесть. А через
форточку, одну-единственную в душной комнате, — льётся шёпот горячий, быстрый
да торопливое, сбитое волнением дыхание:
— Тоня, Тонечка, выйди, есть у меня к тебе разговор… Выйди, всё равно же
не спишь!
Тоня подбежала к окну, зашуршала занавеской:
— Алёшка… Ты что? Договаривались же после обеда встретиться, где ты был?
Я сплю уже, ночь на дворе!
— Извини, не мог днём. Дома воду прорвало, налаживал. Выдь
на минуту, Тонь, важное хочу тебе сказать.
— Как будто телефона нет, — сонным голосом проворчала Тоня.
Надела спортивный костюм, наспех причесалась и пробежала по хлюпеньким стонущим половицам, почти не касаясь их. За
калиткой Алексей прижал её к себе, целовал в губы и глаза:
— Любимая, Тонечка… Как долго мы теперь не увидимся…
— Ты с чего это? А? Чего мелешь? — рассмеялась Тоня, однако враз
проснулась. — А, ты пьяный, что ли! Пришёл поговорить о ерунде?
— Да не… Эт я только каплю, для храбрости.
Тоня усмехнулась, вспомнив пьяного Володьку, принявшего на грудь по этой
же причине перед разговором с ней.
— Я уезжаю, Тонь, через два дня. В Германию. На стройки, — выдохнул
приговором Алексей. И, словно оправдываясь, добавил: — Помнишь, говорил? Ну,
чего задрожала-то вся? Будет, будет наша свадьба, чего ты так смотришь? Как
только приеду, сразу поженимся, Тонь! С родителями я сам улажу. Ну, не будет у
меня потом такой возможности, ты же знаешь!
С неба соринкой слетела звезда. Хорошо, что темно, наверное, Тониных слёз
и видно не было, но голос предательски дрожал:
— Как так, Лёша, ну как это?
Алексей обнял ее, и Тоню едва не заставил отшатнуться резкий запах
алкоголя. Привыкнув к темноте, она заметила за спиной Алексея громоздкий новый
уазик «Патриот», спросила, отстраняя его:
— А это у тебя откуда?
И не без насмешки добавила:
— Патриот ты наш, собравшийся за границу!
Глаза Алексея блеснули:
— Это я у друга Женьки взял напрокат, чтобы тест-драйв пройти!
Покатаемся?
— У Женьки был уаз «Патриот»? Что-то я не
знала.
Тоня на таких машинах никогда не ездила. Впрочем, не это сейчас её
волновало, а другое: зачем эта ночь, машина, пьяный Лёша? Сердце ухнуло куда-то
и забилось тяжело, будто его пытались заковать в оковы. Неужели скоро Лёшка
уедет!
Она засмеялась каким-то чужим нервическим смехом:
— За руль — пьяным? Ты чего придумал, Лёш? Уж такого я от тебя не
ожидала.
— Так я же только по деревне. Я, Тоня, когда выпью, еще серьёзнее
становлюсь! Знаешь, это у меня «автопилот» срабатывает.
Тоня решила позволить Алексею себя уговорить:
— А чего бы не прокатиться? Поехали, запрягай своего патриотического
коня!
Редкие деревенские огни сиротливо проглядывались за окнами тонированного
автомобиля. Дорога и без асфальта казалась ровной. Да и Алексей за рулём и
впрямь посерьёзнел, поглядывал на Тоню даже как-то слегка отчуждённо. А она
вдруг поняла, что не знает, как с ним себя вести. Словно в одночасье чужим стал
ей Алексей. В глубине души иголками кровила обида: деньги, работа важнее, чем
она. Слова «будет свадьба!» произнёс как-то холодно, словно говоря об одолжении
со своей стороны.
Огни деревни совсем слизала темнота. Тоня встрепенулась. По обе стороны
машины выстроились разлапистые тополя. За ними показался ровный и тихий
иссиня-чёрный Урал.
— Зачем ты меня сюда везёшь? — забеспокоилась Тоня.
Алексей криво улыбнулся:
— Так сама же боишься, чтобы нас менты не поймали. Вот и отъехал сюда.
— Я за тебя боюсь, при чём тут милиция?.. Странный ты сегодня.
Тоня подалась вперёд оттого, что «Патриот» резко остановился. Приоткрыла
окно: Урал тёк мучительно медленно, словно с усилием неся на своих водах
притянутую с берега корягу.
Алексей дотронулся до её плеча, позвал ласково:
— Тоня, Тонечка, тонюсенькая моя! Не знаю, как я без тебя смогу.
Придвинулся к ней, и Тоне снова ударил в лицо водочный перегар. Алексей
целовал её, а она крепко вцепилась почему-то в дверную ручку. Он бормотал
что-то пьяно-ласковое, гладил её по спине. Потом одной рукой коснулся груди, а другой
схватил за колено. Тоня оттолкнула его.
— Ты почто руки распускаешь, а? Ты для этого меня позвал? Сладенького
ждёшь?
Её глаза загорелись в темноте рысьим блеском. Алексей сидел, отрешённо
глядя вперёд. Тоне вспомнилось вдруг, как одноклассница Динка
хвасталась, что каждую ноченьку ездила сюда со своим парнем на машине: «Там
безлюдно и… романтично! Никто не заподозрит, чем мы там занимаемся!»
— На природу тебе захотелось? — распалялась Тоня, а потом выдохнула: — Я
домой сама пойду, не вздумай за мной увязаться, понял?
Распахнув дверь в непроглядную темноту, Тоня, задыхаясь, выбежала из
машины. Под ногами шуршала галька. За спиной хлопнула водительская дверь.
Алексей схватил Тоню за руку, буркнул сердито:
— По лесу одной не пущу! Придумала, по лесам по ночам шастать, садись,
домой отвезу.
Согласилась, но руку отдёрнула, села в машину.
У дома вышла молча, молчал и Алексей. Хлопнула дверью машины и пошла к
дому, не оглядываясь. Невольно вспомнила разговор с Володькой, особенно его
слова: «Ты для него — подстилка». Легла спать, а сон не шёл. Уснула только с
зарёй, обняв промокшую от слёз подружку-подушку.
***
На следующий день Тоня сама пошла к Алексею. Будто другая Тоня, которая
пряталась внутри неё, подтолкнула, и невозможно было не пойти. С утра всё нашёптывала:
«Он перед разлукой хотел побыть с тобой, а ты!».
Алексей встретил её у калитки приветливо, словно и не было вчерашней
ссоры.
— Проходи, Тонечка, поможешь мне… собраться, — весело показал на
беспорядок в комнате.
Но рубашки уже были аккуратно сложены в спортивную сумку.
— Мама уехала за продуктами, я тут единолично сборы устроил, — словно
извинялся перед ней Алексей.
— Что ж ты её на «Патриоте» не довёз, — хотела уколоть Тоня, но тут же
осеклась, подумав, что не за тем, чтобы упрекать любимого, явилась к нему.
Обняла его, поцеловала: — Я вчера была не права. Прости.
Он смотрел на неё долго, словно пытаясь прочитать, что у неё в мыслях. И
она, чтобы успокоить Алексея, положила голову ему на плечо.
Целовал крепко, нашёптывал жарко на ушко: «Люблю, люблю, единственная…».
А она по неопытности своей чувствовала себя неловко, думая, что неинтересно
ему, наверное, с ней, она такая неопытная и неуклюжая…
…Потом уже Тоня, как в бреду, лихорадочно одевалась, прячась от Алексея
за дверью шкафа. Все мысли были только о том, что скоро приедет из города Вера
Николаевна, нужно ещё успеть постель прибрать, чтобы она ни о чём не
догадалась. Они раскладывали вещи вдвоём и молча. Алексей пытался вглядываться
в её глаза, но она отворачивалась. Не о том мечталось ей ночами, не так она
представляла себе первую их близость…
…Вскоре Алексей уехал. Тоня и Вера Николаевна провожали его вместе. Вера
Николаевна плакала, промокая глаза платочком, Тоня бодрилась и смеялась. Только
когда Алексей пошёл к поезду и оглянулся, глаза их встретились. Что-то
ковырнуло Тоню внутри, словно какая-то другая она стала, и эта другая Тоня
прошептала прежней Тоне нечто неприятное… Однако Тоня принялась ждать Алексея,
он обещал приехать через два месяца.
7
В работу Тоня втянулась быстро, словно было это ей давно знакомо.
Впрочем, отчасти так и было, школа была ей родной с детства. На уроках, помня о
том, что она учительница, старалась казаться строгой. А на переменах ученики
тянулись к ней, в кабинете русского и литературы всегда было битком детей
разных возрастов. Учителя с улыбкой поглядывали на молодую «литераторшу»:
других обычно дети с кнопками на стульях встречали, а к этой пригрелись
сердцем, слушались и полюбили.
Больше всех из своего седьмого класса Тоня привязалась к Ярославу Тихонову
— тому самому мальчику, который выпрашивал хлеб у продавщицы. Увидев Тоню в
школе, он сжался весь, втиснул круглую голову в худенькие плечики, покраснел и
уткнулся в парту. Тоня задумалась: не помогла тогда мальчишке, не вступилась за
него вовремя перед сердитой продавщицей… Чувство вины перед Ярославом поневоле
заставляло Тоню быть более внимательной к нему, тем более что она узнала, что
матери у него не было — умерла, когда Ярославу было четыре года. Отец от горя
спился.
В классе Ярослав держался особняком. Вроде бы и тянулся к ребятам, но они
сторонились его, хотя не обзывали, не обсмеивали, но близко к себе не
подпускали. Дружил Ярослав лишь с пятиклассником Петей Яркиным
— тихим, скромным мальчиком. Приходил Ярослав в школу в старых, рваных кедах и потёртой
на локтях олимпийке, часто опаздывал, а однажды на неделю пропал.
Тоня с социальным педагогом Людмилой Павловной пошли к нему домой.
Грязные комнаты, пустые бутылки на полу, на столе — всюду. Отец Ярослава —
молодой, но помятый из-за пьянства, виновато глядел на них: мол, знаю, что
из-за меня в школу не ходит Ярослав, но поделать ничего не могу.
— Матери нет у Ярки, а без женской заботы оба мы… сироты.
Тоне вспомнилась сразу народная пословица: «Вдовец — детям не отец, сам
круглый сирота». Словно в подтверждение этой пословицы, Павел Тихонов, так
звали отца Ярослава, открыл перед ними, учителями, старенький пустой буфет для
еды и пустой шкаф для одежды. Тоне стало понятно, почему мальчик не ходил в
школу, — ему попросту нечего надеть!
Чем больше Тоня наблюдала за Ярославом, тем более он напоминал ей её саму
в школьную пору. Тоже не шибко-то кто поначалу стремился с ней дружить из-за её
увечья. И вот Тоня испекла дома пирог, собрала вещи брата и отправилась к
Тихоновым домой. Пирог был ещё горячим, когда она протягивала его Ярославу, но
он почему-то отстранился, закрыл лицо руками и выбежал из дома. Тоня,
растерявшись, поставила пакет на крыльце дома Тихоновых, а отправилась
восвояси, обуреваемая сомнениями, правильно ли она сделала, явившись непрошеной
благодетельницей?
Однако буквально через день на своём учительском столе Тоня увидела
пакетик с завёрнутой чашкой из-под пирога, в чашке был сложен в несколько раз
лист бумаги. Она развернула и прочитала написанное крупным детским аккуратным
почерком: «Спасибо, Антонина Сергеевна! Пирог был вкусным, но больше не
приносите, не хочу вам быть обузой».
Записка заставила Тоню улыбнуться: маленький, но гордый! Но была
вынуждена послушаться, ничего больше Ярославу не передавала, хотя очень
хотелось помочь.
О пироге она рассказала Людмиле Павловне — Людочке,
как называли её в школе учителя. Социальный педагог Людочка
была так же молода, как и Тоня, и они быстро сдружились.
— Ты молодец, конечно, я бы так не смогла, мне кажется, — честно
призналась Людочка, — Отец во всём виноват, Павел
этот, будь он неладен! Но что его теперь изменит, Тонь! Школа в этом плане,
понимаешь, бессильна. Бес-силь-на! Мы тут с детьми
маемся, воспитываем, а тут впору родителей воспитывать. Мы с тобой, в принципе,
ничего не изменим. Сколько их, таких детей! Смотреть на них жалко, сверстники
их не любят только из-за того, что у их родителей нету денег, понимаешь? Только
из-за этого! И им всё равно, хороший это ребёнок или хулиган, если он нищий, он
никому не нужен!
Людочка — невысокого роста, светленькая,
полноватая, но вся такая аккуратненькая и ладненькая, что полнота её только
красит. Недавно вышла замуж, с мужем Стасом они жили в домике рядом со школой.
— Ты бы хоть на чай ко мне разок пришла! Скажите пожалуйста, некогда ей!
В принципе, ты свободный человек! Чё тебе делать-то?
Это у меня муж — накорми его, обгладь, да обстирай, да присмотри, а ты —
свободна!
В душе у Тони что-то нехорошо кольнуло. «Видимо, свобода колется!» —
подумалось ей. Но после работы начала Тоня к Людочке
забегать и наведываться.
Им было о чём поговорить. Тоня была рада, что и у неё появилась в
Богословском подружка, и ей есть теперь с кем поделиться и пооткровенничать. Людочка умела выслушать и сама была интересной и душевной
рассказчицей. Иногда с ними чаёвничал Людочкин муж
Стас, и Людочка фыркала:
— Пришёл, теперь посекретничать не даст!
Стас наливал себе чаю, морщил гармошкой высокий лоб:
— Девчонки, я же тоже люблю секретничать. Вы не стесняйтесь,
рассказывайте, я никому не расскажу. Ну, кто первый?
— Балую я его, — качала головой Людочка. — Иди,
иди отсюда, не подлизывайся! Секретничать он любит, выдумал, а-а?
Так проходили дни: у Тони была любимая работа, которую она ждала так
долго, к которой так долго готовилась, появились друзья…
…Сентябрь уже тяжелил небо, словно обрюхатил небесную гладь, и небо
висело вздутое и словно чего-то ждущее. Тоня думала о скорой свадьбе: осенняя
свадьба — серая! Алексей звонил, спрашивал, может, ему костюм привезти из
Германии. Там они дороже, но качественнее. Тоня ответила, что и отечественные
костюмы неплохие, а сама она платья ещё и не смотрела. Приедет Алексей, тогда
вместе пойдут выбирать.
8
На крест, сваленный у разрушенной церквушки, щедро лил дождь, а солнце
проливалось скупо. С этого места к Уралу не было пологого спуска, обрывом
уходил берег, и дожди неутомимо точили глину.
Богословское уже забыло о кем-то сколоченной церкви, люди перестали
ходить к ней, полные уверенности, что уж теперь-то сельсовет построит им
настоящую, добротную храмину. И всё же кто-то, судя по отпечатавшимся следам
галош, похаживал к церкви. Этот неизвестный молитвенник пытался сам снова
взгромоздить крест на крышу, но у него не получилось, и крест просто был им
перетащен поближе к церквушке, прислонён к дощатой её стене. Через день молитвенников
было уже двое, вторые следы поменьше, мельче и шаги.
Они протирали иконы, аккуратно поставленные на самодельный иконостас.
Зажигали церковные свечи, а потом тушили, уходя, чтобы не сгорело всё, что ещё
осталось от убитой церквушки. Потом подолгу стояли у края обрыва, глядя на
реку.
***
Тоня после работы, подготовив уроки, подолгу сидела у окна и отрешённо
смотрела на тихую лесную даль. Порой непроизвольным жестом поглаживала рукой
живот, но тут же неспокойно озиралась, не видит ли этого её жеста мать. По
утрам она подолгу собиралась, сев за стол, торопливо пила чай без сахара и
сбегала на работу. Однажды, когда Тоню стошнило, Наталья, чуть сдвинув брови,
вынесла вердикт:
— Совсем тебя твоя работа уморила. Тебе бы к врачу сходить, Тоня.
Но Тоня промолчала. Дело в том, что к врачу она уже ходила и знала, что
уже почти два месяца как затеплилась в ней новая жизнь.
Знала об этом только она — даже Алексею по телефону не говорила. Решила
рассказать ему при встрече, глядя в глаза, по телефону-то настоящей реакции
человека не увидишь.
Тоня была спокойна, она ждала свадьбы, чтобы уже открыться матери и отцу
и не таить от окружающих свою беременность. В конце месяца она ждала Алексея,
но октябрьские денёчки быстро прошли, и Алексей сообщил, что задержится, работы
прибавилось.
Тоне ничего не оставалось, как поехать на рынок в город и купить одежду
посвободнее. Живот ещё не выдавал её, но в старой одежде было уже неудобно,
брюки давили, мешали расти живому, новому и уже горячо любимому существу в её
утробе. Пока Тоня была в городе, не удержалась, поддавшись материнскому
желанию, купила будущему малышу чепчик с носочками. Цвет выбрала универсальный,
жёлтенький, который подойдёт и мальчику, и девочке. Спрятала детские вещички в
комоде и продолжала ждать Алексея.
В больницу она тоже ходила тайком: срок был уже не маленьким, пришлось
встать на учёт. В материнскую книгу вписали только её, строчка в графе отца
пугающе пустовала, и врач сочувствующе посмотрел на Тоню. Вроде пожалел, а она
разозлилась: с детства не любила, когда её жалеют. «Только вашей жалости мне не
хватало, — думала-кипятилась душой она. — Если б вы знали, я самая
счастливая!».
Однажды ночью Тоню разбудил жуткий, непонятный сон. Она не помнила, что
ей снилось, но страх бил её холодным ознобом. Так и не уснула до самого утра, а
на заре её осенило: нужно срочно сделать обследование, УЗИ! Потом уже
вспомнился ей и сон: незнакомая женщина с тёмными, как у ведьмы, космами, глядя
на её живот, посмеялась: «А ты не боишься, что ребёнок будет таким же безруким,
как и ты?» Эти слова так напугали Тоню, что она отвела уроки и сразу поехала в
больницу. Врач удивилась, что она пришла раньше назначенного срока, но Тоня
попросила: «Посмотрите, пожалуйста, ручки у ребёнка. Вдруг у него, как у меня…»
Когда аппарат заскользил по её животу, Тоня в душе молилась: «Господи,
только не безрукость!».
Врач улыбнулась: «Все нормально, все ручки-ножки на месте. Не
переживайте, здоровый малыш! Вроде девочка. Сейчас пока хорошо не видно, но я
могу предположить, что девочка. Вон как маме ручками машет!».
На радостях Тоня готова была расцеловать врача. Все её опасения оказались
напрасными, у них с Алексеем будет здоровый малыш. Дочка!
***
В школе бурлила, порой переливаясь через край, своя жизнь, затягивала и
заставляла отвлекаться от мыслей об Алексее и ребёнке. Проверяя вечером тетради
своих семиклашек, Тоня наткнулась на странную записку
в тетради Матвея Щёкотова — первого хулигана в
классе. Перечитала её несколько раз, не сразу уловив смысл: «Серый, бате дрова
нужны, пошли снова на церковь, а?» Подписи не было, только модный «смайлик» в
конце записки, но почерк был Щёкотова. Поняла она и
про «Серого», так мальчишки звали Сергея Дубова, большерослого
семиклассника. Щёкотов и Дубов водились больше со старшими детьми, учителя в
шутку называли их «шайкой Вороного», потому что ими верховодил Антон Вороной,
девятиклассник, а они, как желторотые птенцы, копошились рядом с ним и
заглядывали в рот. Но Тоня не понимала, какая связь между детьми и церковью.
Неужели дети рушили эту горе-церквушку, которую и церковью-то не назовешь? На
следующий день Тоня позвала к себе Щёкотова и Дубова,
показала им записку. Ребята покраснели, опустили глаза. Оба любили Тоню и
меньше всего хотели, чтобы об их хулиганстве узнала она.
— Матвей, Серёжа! Это вы помогаете в этом… Вы там церквушку, что ли,
рушить собрались? Я не понимаю… Как вы могли? — тихо, но строго говорила Тоня,
и глаза её стали нестерпимо синими.
Мальчишки упорно отпирались, и Тоня отпустила их, не добившись ни
признания, ни объяснения. После уроков она позвала одного Матвея. Щёкотов,
потеряв уверенность в себе из-за того, что рядом не было друга, расплакался.
— Да это не мы! — Его плечи дёргались. — Это не мы рушили! Мы только
знали… А сейчас хотели, ну, припугнуть только…
— Кого припугнуть? — где-то в глубине души кольнуло у Тони: ребята хотели
припугнуть того, кто построил церквушку.
— Не могу-у… — только и вырвалось у Щёкотова. —
Не скажу-у…
Тоня подошла к нему, села рядом. Обняла и сказала, что все совершают в
жизни ошибки. Но лучше исправить их как можно раньше.
— Я уверена, Матвей, что вы, ещё маленькие дети, не можете этого сделать.
Но кто же тогда? И с кем вы боретесь?
Матвей молчал как партизан, и Тоня была вынуждена отпустила его. Он
быстро убежал, скорее даже — сбежал, оставив её с тяжёлым сердцем и вконец
запутанными мыслями.
На следующий день она разговаривала с Вороным, но тот только посмеялся
над её словами…
Людочка, узнав обо всём, уверенно
рапортовала:
— Надо звать родителей. Непременно! Во-первых, что это за война там у
них, и с кем они воюют? — Подумав, Людочка добавила:
— Это какие-то дети и построили церковь. На взрослых не похоже… Слишком уж
смешная она получилась, прямо сараюшка.
9
Мороз сцепил разомлевшую было от дождей землю, и разошёлся по
Богословскому полынный запах. А в конце ноября пошёл снег — крупный, редкий, он
тем не менее разом накрыл всё собой, только полынь строптиво торчала, словно
жалуясь небу: холодно, мол, зябко!
Наталья сновала по дому, повязав старый фартук. Утрами она молча
провожала Тоню на работу, а вечером так же молча встречала. Садилась рядом с
Тоней, чего никогда не делала, и долго всматривалась в неё, а потом будто
обжигалась взглядом дочери, вскакивала и уходила в комнату, плотно закрыв за
собой дверь.
Впрочем, перед сном она снова выходила, суетилась по-домашнему, но при
этом время от времени бросала взгляд на Тонин уже заметный живот. И Тоня сразу
съёживалась и куталась в широких одеждах.
10
К церквушке уже можно было пройти по твёрдому от мороза земляному насту,
и он часто ходил туда, уединяясь с самим собой. Иногда брал с собой друга,
такого же горемыку, как и сам, и они подолгу читали в своей святыне молитвы. От
церкви уже мало что осталось: было разрушено и крыльцо, которое с таким трудом
сколотили.
Только здесь находили они ответы на свои вопросы, и часто думалось теперь
ему, что от его молитв, от свечей этих, от икон с живыми, сочувствующими
глазами святых на душе становилось теплее. И дома, под ветхой крышей, тоже
словно уютнее теперь было. А кому-то хотелось всё это разрушить, сломать.
***
На выходных к Лебедевым приехала старшая дочь Люба с семьёй. Много
смеялась, рассказывая про своих детей и работу. Глядя на миловидную, русую,
склонную к полноте дочь, ожила и воспряла Наталья. Напекла блинов, подобрее
стала поглядывать на Тоню. Вечером Наталья позвала к себе в комнату Любу посумерничать, и они долго о чём-то беседовали. Тоня сидела
на кухне и поила чаем племянников, нутром чувствуя, что разговор за дверью шёл
именно о ней. Люба вышла из комнаты, тяжело вздохнула и, подойдя к Тоне,
матерински погладила её по волосам.
— Лёха-то твой как, не едет ещё? — спросила вдруг, пытаясь быть такой же
весёлой, но это у неё уже получилось хуже.
Тоня ответила односложно:
— Нет.
— И не звонит?
— Звонит. Сегодня только разговаривали. Планирует приехать через две
недели.
Люба обняла сестру, улыбнувшись и словно сбросив с себя какую-то
напряжённость и недосказанность.
— Ну и хорошо. Будем встречать жениха, на свадьбу, наверное, уже
заработал!
Тоня тоже улыбнулась, но в утробе как-то вдруг забеспокоилась дочка.
На следующий день, собравшись уезжать, Люба долго прихорашивалась перед
зеркалом в прихожей, словно выжидая, пока все — дети, муж, мать — не выйдут на
улицу. Тоню придержала: мол, подожди.
— Ой, уезжать-то не хочется от вас. Срок-то какой? — Люба спросила это
буднично, даже не меняя интонации и попутно подкрашивая губы яркой помадой.
Тоня как стояла, так и села в кресло. Покраснела:
— В каком смысле — срок?
— В прямом. Думаешь, я не заметила?
— Четвёртый месяц, — Тоне казалось, что это говорит не она, а кто-то
другой.
Теперь она была уверена, что про её беременность знала и мать. А если
узнала Люба, узнают и другие.
Люба подбежала к ней, поцеловала в щёку и села рядом. Сёстры сидели
молча, обнявшись, а потом Люба выдохнула:
— Всё будет хорошо, подожди. Отцу пока ничего не скажем, а Алексей —
парень хороший, сыграем свадьбу, всё будет от-лич-но!
11
Тоня с Людочкой снова пошли к Тихоновым.
Открыли им дверь не сразу, в доме слышалось шарканье чьих-то ног.
Когда же наконец дверь открылась, девушки увидели перед собой трезвого
отца Ярослава. Болезненность сошла с его лица, он был бодр, чисто выбрит,
зелёные его глаза ярко выделялись на лице:
— Здравствуйте! Заходите. Разувайтесь тут, в прихожке,
там холодно.
Тоня обратила внимание на порядок: под ногами лежали чистые половики, на
столике в прихожей стояла ваза с искусственными цветами, в зале, куда они
вошли, висели новые шторы.
— Что, опять двоек нахватал? И опять гуляет где-то целый день!— спросил
Тихонов, весело перебегая глазами с Тони на Людочку.
Он был доволен эффектом, который произвёл на учителей.
— Нет, Павел Дмитриевич. Наоборот, Ярослав стал лучше учиться и меньше
пропускать, — Тоня глянула на чуть приоткрытую дверь спальни Ярослава, движения
в ней не было, значит, мальчика действительно не было дома.
Людочка сделала шаг вперед:
— Мы к вам по другому вопросу. У Ярослава нет в классе друзей, он очень
одинок. — Людочка села в кресло. — Он вам ничего не
рассказывал про одноклассников? В принципе, в школе его не обижают, но,
понимаете, есть ребята… такие… В общем, у нас есть сведения, что они ему всё
время угрожают.
На виске Тихонова взбугрилась жилка.
— Угрожают? Кто? Как? — Тихонов-старший выставил вперёд большой угловатый
кулак. — Да я им!
Тоня выразительно посмотрела на подругу и быстро смягчила:
— Да мы не то чтобы знаем точно, это возможная информация. Но вы скажите,
— Тонины глаза потемнели, она близко подошла к Тихонову, и он словно споткнулся
об её взгляд, опустил глаза, — сейчас Ярослава тоже нет дома, и где же он?
— Да за ним Петька заходит и иногда эта, родственница Петькина, Любка.
Гуляют, наверно, кто их знает.
— Не контролируете сына? — строго спросила Людочка.
Тихонов развел руками:
— Сын взрослый, спрашиваю его, где был, он отвечает: «гулял». И всё. Но —
не курит, это точно. И не пьёт, я бы первым заметил.
— В его возрасте, в принципе, об этом и говорить рано! — Людочка первая пошла к выходу.
На улице подруги молча постояли и разошлись: наверное, догадки их
оказались ложными.
Тоня шла домой в обход, со стороны задних дворов, по самому берегу Урала.
Ледок похрустывал под ногами, ветер студёно целовал
Тоне руку, потому она сунула ее в карманы.
Вдруг Тоня остановилась. От серой ленты леса отделилась маленькая фигурка
и быстро приближалась к деревне, а потом исчезла, поднимаясь по пологому яру.
Тоня спряталась за забором углового дома, от волнения руки интуитивно обхватили
живот.
Маленькие, детские шаги приближались к Тоне, и она боялась шевельнуться.
На мгновение тот, кто шёл, остановился и, наверное, развернулся. «Пошёл назад.
Видимо, заметил меня», — расстроилась Тоня. Выглянув из-за угла, она кинулась
вслед за мальчишкой. Шапка-ушанка, великоватые сапоги, что сковывали движения.
— Ярослав! — позвала Тоня, но мальчишка только ускорил шаг.
12
Декабрь не царил, как бы ему полагалось, а скорее теплился — щупленький
какой-то, силы не набравший, мешая дождь со снегом и постоянно путая их.
Молчаливые упреки Натальи вскоре переросли в постоянное ворчанье. Мать,
так ни разу и не заговорив с Тоней о беременности, срывалась на неё за другое.
То упрекала её, что поздно приходит с работы, то ворчала на Тоню за стряпню:
«Недосолила!», «Пересолила!», «За отцом не прибрала!» Даже отец, чувствуя, что
мать стала как-то слишком строга к Тоне, после очередной выпитой рюмашки
вступился за дочь: «Чего ты, мать, свирепеешь? Уже и пройти мимо тебя девчонка
не может без твоего ору!».
Однако Тоня, обычно вспыльчивая, реагировала на перемену в отношении к
ней матери не просто спокойно, а так, словно всё так и должно быть. Тоня хорошо
знала мать, та боялась больше сейчас не за неё, Тоню, — боялась, как бы в
деревне не прослышали о Тонином «интересном положении», как бы не стали тыкать
пальцем в их дом и в неё, Наталью. Что ж, не зря говорится в русской пословице:
«Где жить — там слыть». А вот в школе, кроме Людочки,
живота никто пока не заметил. А Людочка умела
молчать, Тоня это знала.
Однажды Наталья, собираясь утром вместе с Тоней на работу, увидела дочь в
синей кофте, которая хотя не сильно, но немного выдавала Тонину располневшую
талию. Наталья демонстративно прошла в Тонину комнату и распахнула шкаф.
— Вот, хоть бы прикрылась! — в Тоню полетело белое широкое трикотажное
платье.
Сглотнув обиду, Тоня переоделась и, опустив глаза, выскочила из дома.
***
Новый год отметили без радости, сестёр не было. Пришло очередное письмо
от Коли, оно и стало единственной радостью Натальи. Отец, напившись, быстро
уснул, Наталья включила телевизор и долго смотрела концерты. А Тоня затеяла
переписку с Лёшей по телефону. Праздник прошёл, и снова медленно потянулись
будни.
Как-то Тоня встретила в магазине Веру Николаевну, мать Алексея. Та,
сжимая руки Тони в своих тёплых шершавых ладонях, обнадёжила:
— Скоро, скоро приедет наш хлопец. В четверг приходи, Тонечка, пожарю свининку, напеку пирогов!
Когда Тоня шла домой, в теле у неё ощущалась лёгкость и свобода. Дома
обняла мать и отца:
— Мам, пап, в четверг Лёша приезжает!
И убежала в спальню, рассеянно улыбаясь. На секунду посветлело лицо и у
Натальи. Но вскоре на лбу её снова обозначилась тяжёлая складка. Одевшись,
Наталья вышла из дома, ничего никому не сказав, и, тяжело переваливаясь с одной
ноги на другую, направилась к Новожиловым.
13
Тоня сидела в школе, склонясь над тетрадями и
привычно помечая на полях ошибки. Иногда взгляд её отрывался от тетрадей и
по-доброму, словно подбадривая, останавливался на Ярославе Тихонове. Тот сидел
за первой партой и, время от времени вздыхая, выполнял дополнительные
упражнения по русскому языку.
— Ну как, Ярослав? Получается? — певуче спрашивала Тоня.
Ярослав кивал, светя ей в лицо доброй детской улыбкой. Тоня смотрела на
его аккуратно причёсанные волосы, на старенький, но тщательно выглаженный
пиджак и успокоенно вздыхала.
…Тогда, в ноябрьский хмурый день, выбежав из-за угла, она всё-таки
догнала его. Да, это был Ярослав, она не ошиблась. Положив руку ему на плечо,
Тоня повела Ярослава к себе домой, усадила за стол. Отогревшись за чаем,
Ярослав всё рассказал ей, и Тоня поразилась. Да, это он, Ярослав Тихонов,
семиклассник, тринадцати лет от роду, построил церквушку в лесу. Это он зазвал
туда и своего друга Петю Яркина, а за ними увязалась
Люба Савушкина, Петина двоюродная сестра. Тоня поняла из рассказа Ярослава,
больше похожего на исповедь, что он, обычно скромный мальчик, стал для этих
детей кем-то вроде учителя. «Юный коллега!» — ласково и шутливо подумалось
Тоне. Ярослав рассказывал Пете и Любе об иконах, какие у него были,
рассказывал, как нужно молиться.
С недавних пор в учительской и в школьных коридорах много судачили о
Ярославе. Особенно недоумевали взрослые, почему дети, а не кто другой, первыми
вспомнили о душе и взялись за святыню. Видимо, чистые души детей подтолкнуло
нечто неведомое, не всегда понимаемое в суете сует взрослыми.
Тоня быстро догадалась о том, как Ярослав пришёл к мысли построить
церковь в лесу: он всей своей детской душой хотел, чтобы отец перестал пить,
чтобы и у него было своё детское счастье и семья, которой он был бы нужен. За
чаем Ярослав рассказал ей, что в молитвеннике он нашёл молитву от пьянства, её
он читал, не только когда приходил в свою святыню, но и перед сном дома, и по
утрам — каждый день.
«Папка и вправду пить меньше стал. На работу устроился в городе. Боженька
всё слышит, и Он нам помог», — улыбался Ярослав своей чистой детской улыбкой,
но глаза его смотрели серьёзно, по-взрослому.
Многие учителя поведения Ярослава понять не могли, но Тоня хорошо
понимала. И, сжимая в руке школьный журнал, с недоумённой неприязнью
прислушивалась к болтовне в школе: как не понять? Разве только в её детстве
было это столь частое в России бедствие — бутылки, ругань родителей, плач
матери, раскаяние отца и снова его загулы? Не оттого ли чистую детскую душу
столь часто настигает желание сделать мир лучше?.. Дети могут быть намного
сильнее и мудрее взрослых. Это Тоня знала и раньше, но теперь ещё раз
убедилась.
***
День выдался сырой, тёмный настолько, что казалось, свет струился только
от покрытой снегом земли. Проводив Ярослава, Тоня вышла из школы. Её телефон с
утра звенел от сообщений и звонков Алексея. Сердце того и гляди выпархивало из
груди. Ребёнок в животе радостно толкался, видимо, чувствуя перемену настроения
матери.
С утра поезд уже привёз Алексея домой, и Алексей, казалось, только тем и
занимался, что звонил ей и писал смс-сообщения. Едва Тоня вышла со школьного
двора, навстречу — он! На его лице блестели капли мокрого снега, в тёмных
глазах плескался восторг, как видно, много чего ласкового не успел сказать ей
Алексей в их коротких телефонных разговорах.
Словно свежий молодой ветер, он подхватил и закружил Тоню. Она, сначала
рассмеявшись, начала вырываться: у школы же, неудобно и непедагогично перед
детьми. Он нехотя отпустил её, обнял за плечи, и они пошли рядком-ладком по
мокрому снегу, шатаясь то ли от охватившего их счастья долгожданной встречи, то
ли от хлёсткого ветра.
Обрадованная возвращением сына, Вера Николаевна назвала родственников и
соседей, и они толклись в доме — не протиснуться. Тоня, замешкалась,
раздевалась. Платье было на ней широкое, поверх платья кофта, но ей равно Тоне
казалось, что окружающие вот-вот заметят её живот. Хотелось, чтобы его первым
заметил Лёша. Но он, похоже, не видел ничего, кроме Тониного разрумяненного
лица.
— Проходи, родная. Ты чего? Отвыкла совсем? Ну, теперь будем наново
привыкать, теперь я не отпущу тебя никогда! — Алексей помог ей снять пальто, а
потом шепнул: — Сейчас немного посидим и убежим, у меня есть для тебя сюрприз!
— У меня для тебя тоже, Лёшенька, — В Тониных
глазах полыхнула такая синь, что Алексей оторопело посмотрел на неё.
Из зала вышла Вера Николаевна. Увидев Тоню и Алексея, поплыла навстречу
им, широко раскинув руки для объятий, и пропела на украинский манер:
— А вот и наши дорогие-желанные пришли! Проходите к нам, сейчас поедите.
Тонечка, ты с работы? Если бы ты знала, дорогая, як я рада тэбе
видеть!
За столом Тоня шутила и болтала, а сама прислушивалась к каждому слову
Алексея, словно сердцем проверяя и измеряя его, нового. А его горячая рука
ласково накрыла её ладонь:
— Что холодная-то такая рука? Совсем без меня ты тут замёрзла.
Она прижалась к его плечу, словно бы прячась от каких-то назойливых
мыслей. А его будто забавляла эта её пока непонятная ему перемена.
Заговорщически заглянув ей в глаза, Алексей улыбнулся и резко выдохнул,
обращаясь ко всем:
— Ну, а теперь просим нас извинить, Тоня спешит, а я пойду её провожать.
Они поспешно попрощались и, наспех одевшись, вышли на улицу.
— Куда ты меня ведёшь? — Тоня на ходу застёгивала пальто, ёжась от
холода.
— Ну, я же обещал тебе сюрприз!
Обнявшись, они прошли две улицы, срезали путь через парк и остановились
около высокого добротного дома.
Глаза Алексея смеялись и светились:
— А вот и сюрприз. Идём! — он повлек её во двор.
Тоня остановилась в недоумении:
— Куда ты меня ведёшь? Чего придумал, объясни!
Повернулся к ней, обнял за талию:
— Глупая моя, это теперь наш с тобой дом. По крайней мере, на этот год. Я
его арендовал для нас. Кстати, свадьбу справим через месяц, ты не против?
— Ещё чего, против! — вырвалось у Тони, и она тут же рассмеялась. — А
куда же хозяева дома подевались?
— Переехали, а дом давно пустует, чем я и воспользовался. Эх, Тоня,
сколько я тебе ещё хочу рассказать! Ты бы знала, где я побывал, каких людей
видел! Идём, идём, разуваться будем не здесь.
Они прошли в уютный, натопленный дом, и Тоня вдохнула чистый домашний
воздух.
— Он не очень большой, конечно… — словно оправдываясь, пояснил Алексей. —
Но имеется спальня, зал, кухня. Туалет тоже есть… Нам с тобой больше ведь
ничего не нужно, правда?
Она, заметив, что спальню он назвал первой, в душе улыбнулась и чуть
заметно кивнула. Но обход дома решила начать явно не со спальни.
Алексей, казалось, понял её, улыбнулся, но в его весёлых глазах
неспокойно замерцали огоньки:
— Ты чего? Боишься, что ли, меня? Это же я! И я снова здесь, с тобой,
красавица моя!
Подхватил её на руки, и она подумала, что сейчас самое время рассказать
ему о ребёнке. Но он целовал её, не давая сказать ни слова.
— Лёша, гости же тебя ждут, — Тоня попыталась остановить поток его
поцелуев и объятий.
— Подождут, ничего с ними не случится!
…Когда стемнело, было не угадать. И без того серое, набрякшее небо ещё
больше отяжелело и бросило в окно сырую темноту, снег шёл робко, сиротливо
ударялся в окно, превращаясь то ли в слёзы, то ли в плевки.
Тоня встала в двери в комнату, сняла кофту.
— Лёша, скажи, — на секунду Тоне показалось, что её сердце остановилось,
словно в раздумьях — забиться ли снова? — Ты и правда ничего во мне не
замечаешь?
Алексей повернул к ней голову:
— Ты хочешь сказать, что я тебе недостаточно наговорил сегодня
комплиментов? Тогда повторю ещё и ещё раз: ты у меня самая красивая, самая
милая, самая желан…
— Стой, стой, — перебила Тоня и повернулась в профиль к нему: — Смотри.
Она была так же проста, как тогда, когда оголила перед ним свою
руку-отросток, Алексею вдруг вспомнилось это. Только теперь она показывала свой
живот — плавные, словно их выточил кто, линии полукруга. И он опешил.
Приподнявшись на локтях, Алексей смотрел попеременно то на Тонин живот, то на
её лицо, то снова на живот. А Тоня уже не краснела, она с гордостью хвалилась
своим чадом — тем, что несколько месяцев прятала от всех и тайно лелеяла.
Смотри, любимый, во что переросла наша с тобой любовь, я очень счастлива, а ты?
А он зажмурил глаза, а когда открыл их, то в них Тоня увидела всё. Лицо
Алексея посерьёзело, на лбу появилась непривычная для
него резкая складка, губы сжались до синевы. Радость, конечно, может
проявляться по-разному, но явно не так. Тонина гордость вмиг превратилась в
недоумение.
— Какой срок? — кратко и жёстко спросил он.
— Пятый месяц, — тихо, словно в чём была виновата, ответила Тоня.
Алексей отошёл к окошку. И Тоня увидела, насколько ровной стала его
широкая спина, видела, как напряженно двинулись лопатки.
— Какие будут предложения? — так же сухо спросил он, и Тоне показалось,
что разговаривал он не с ней, а с кем-то, кого увидел в окне.
Она молча содрогнулась.
— Я имею в виду все предложения, кроме, конечно же, рождения ребенка, —
неожиданно терпеливо уточнил он. — Ты же не собираешься его рожать?
Тоня присела. Мысли жалящими пчёлами запульсировали
у неё в висках. Во рту стало сухо и горько. Она прикрыла живот вдруг
похолодевшей рукой, слыша, как на кухне тяжело упала в раковину капля воды.
Алексей всё стоял к ней спиной в ожидании ответа.
— Нет, скажи, почему ты мне ничего не говорила? Столько месяцев, а? Пока
я был там? — Лёша резко развернулся и стоял, чуть согнув колени, как перед
прыжком. — Как же я, как я не догадался?!
Тоня не видела его лица, не видела, как искривился его рот и в бессильной
ярости стали темнеть глаза. Она сидела на кровати, чуть согнувшись, сжимая
пальцами покрывало.
— В общем, слушай меня. Завтра ты пойдёшь в больницу и скажешь, что
хочешь избавиться от него.
Тоня чуть слышно выдавила:
— От ко-го?
Алексей беззвучно засмеялся.
— Вот и я хочу у тебя спросить — от кого. От кого этот ребёнок? Хотя нет,
я тебе верю, конечно. Но от ребёнка надо избавиться. Пойми ты, глупая, нет у
нас с тобой сейчас времени заниматься младенцем. У меня — большие планы на
будущее, а тебе зачем это надо? Ты же утонешь в этих пелёнках, в этой стирке
сгинешь без следа. Мне жена нужна, а не домработница и нянька!
Тоня, до боли сжав пальцы, поняла, что больше не может терпеть. Схватила
кофту, натянув её на себя, выпалила:
— Так вот, значит, Лёша, где твоя любовь была! Значит, наше продолжение,
наш ребёнок тебе не нужен? Если так, то и я, наверное, не нужна, да? Зачем
тогда все эти россказни про семью, ты ведь и про детей говорил, помнишь?
Выходит, что ты врал? А чего же ты хотел? Только кровати? Да ты же знаешь,
Лёшка, знаешь, что ты у меня первым был! Единственным! И ребёнок наш — самый
желанный! А ты… ты вот как поворачиваешь!
Тоня выбежала в прихожую. Алексей стоял в дверном проёме и молчал. Если
бы она обернулась, то увидела бы, что он криво улыбался — то ли ей, то ли себе
самому.
Тоня бежала по улице, глотая холодный сырой воздух, и горько плакала.
Перед Алексеем сдержала слёзы, задавила их в горле, а тут они сами потекли из
её глаз — горячие, крупные. Бежала, плакала и всё ждала, что он выбежит следом,
догонит у калитки, вернёт назад. Но никто не вышел, и не закрытая Тоней в
горячке калитка бухала железом по трубе, словно зазывая народ на пожар.
Она бежала по дороге, забыв запахнуть пальто. Старый клён в чьём-то
палисаднике вдруг кивнул Тоне — ласково и сочувствующе. А потом содрогнулся от
порыва ветра и обронил к ногам Тони отпавшую сухую ветку.
14
Утро Тоня больше не любила. Впрочем, ночи любила ещё меньше, безуспешно
пытаясь заставить себя спать. Слёз уже не было. Утреннее небо нехотя выжимало
из себя зарю, размазывая по себе самому болезненно-крававое
месиво. В школу Тоня шла ещё по темноте, привычная дорога на работу вдруг
представилась ей печальной кинолентой, где главной героиней была она сама,
Тоня. Неделю назад она была у Веры Николаевны, та плакала, сморкалась в
цветастый платочек. Говорила, что умоляла Алексея принять ребёнка, но он — ни в
какую. Упёрся и слышать не хотел. А потом к Тоне пришёл он — пьяный, в рваной
рубашке. Сказал, как отрезал, что ни про какого ребёнка он — ни сном ни духом,
и что если между ними чего и было, то только по пьяни. И вообще, она, Тоня,
нагуляла ребёнка, пока Алексея не было.
До этого было ещё страшнее — обо всём узнал отец. Когда стояла Тоня в
своей комнате, увидела, как он с зятем Вадиком, Любиным мужем, прошёл мимо
окна. И как жаром окатило Тоню, а на лбу проступили холодные бисерины пота. По
лицу отца она поняла, что отец обо всём узнал! Чего угодно ждала Тоня — ругани,
криков, даже порки, как в детстве. А отец просто сказал, что ходил к
Новожиловым. Сказал и опустил глаза, и ни словом не укорил её, Тоню. Она,
вскрикнув, бросилась к отцу на шею, как девочка, ища у отца защиты…
День спустя приехали сёстры. Мать, собрав их всех в комнате, подвывала:
— Вы — умные, во всех делах разбираетесь. Что хотите делайте, как хотите,
но чтобы не было у ней живота! Но только — не через нашу больницу, а то сплетни
пойдут. Не нужна нам такая репутация.
Сёстры испуганно смотрели на Тоню, а та пребывала как в прострации, не
могла уже ни плакать, ни сопротивляться. Молча, как должное на каторге,
выстояла в горячей по-адски бане, которую натопили для неё, Тони. Сёстры
стегали её веником, а она лишь обессиленно гладила рукой живот.
— Плохо? — осведомлялась сестра Света, наклоняя к ней раскрасневшееся
лицо. — Э-эх, подфартило же тебе, Тонька!
Тоня молча сжимала зубы, не отрывая ладонь от живота. Она не помнила, как
её вытащили из бани. Живот был всё ещё с ней, и она обрадованно трогала его,
ощущая, что малыш её испуганно и недоумённо подаёт признаки жизни. Тогда Тоне
было велено в день по нескольку раз парить ноги. И снова были рядом сёстры и
мать, они подливали ей в тазик кипяток, и Тонины ноги пунцовели, морщились. Но
результатов не было. Наталья, уткою качаясь, ходила по дому взад и вперёд:
— Есть в области одна баушка, она по
молодости-то сама себя от этого дела тыщу раз
избавляла. Может, к ней?
Тоня сидела на стуле, укрыв пледом ноги. Сидела и смотрела в пол. Сёстры,
сочувствующе глядя на неё, отводили глаза. Люба бочком развернулась к матери и
неуверенно выговорила:
— Да хватит уже, мам. Ты же видишь, она как овощ. Не жалко тебе её, что
ли? Пусть рожает уже, так лучше, вынянчим, нас же много. А то, что у неё одна
рука, — так это ерунда, она же всё умеет делать и одной рукой! Мам, ну правда,
а?
Наталья вздохнула. И всё было в этом вздохе: и боль, и жалость, и
отчаяние.
— Ой, что люди-то скажу-ут! Что скажут-то?
И засеменила к тумбе с таблетками от давления. Теперь она пила их по
нескольку раз на день.
…Наконец настал вечер, когда они все снова собрались в родительском доме.
Только теперь, в суете, словно и горечь забылась, а была в ней, суете этой,
скрытая радость, словно трудное решение было найдено, и всем, кроме Тони,
полегчало. Собирали Тонины вещи, складывали их в пакеты и сумки. Люба обязалась
взять Тоню пока к себе в город, а в деревне пустить слух (так повелела
Наталья), что Тоня вышла замуж и уехала с мужем. И не важно было Наталье, что
Тоня потеряет работу, страшнее ей было представить, что зашепчутся на деревне,
что дочка без брака ребёнка нагуляла.
— Я и помогать тебе буду, дочка, деньгами, ты уж не обижайся, — виновато
говорила мать Тоне, а та кивала, как будто запустили в ней новый механизм и
нужно было кивать. — Родишь ребёночка и вернёшься, скажем, что развелась или
умер он, муж. Так спокойнее, лучше для всех будет, вот увидишь.
И Тоня снова кивала. Это было вчера. А сегодня она шла в школу в
последний раз — нужно собрать кое-какие бумажки, дать поручение Людочке, которая будет пока работать вместо неё. Потом они
найдут себе нового учителя, незаменимых, говорят, нет.
И не было горечи, когда прощалась со всеми, а была какая-то щемящая
пустота, заполнявшая всю её, до донышка самого. Только больно ёкнуло сердце,
когда увидела Ярослава. Он стоял в сторонке, смущаясь и поглядывая на Антонину
Сергеевну, любимую учительницу свою. А она и забыла совсем со своими личными
перипетиями, что ребята собирались строить церковь. А о другом она и знать не
могла. Что на строительстве храма настоял отец Ярослава Павел, бросивший
недавно пить. Деньги на строительство давали все, кто мог, люди хотели, чтобы
на селе появилась святыня. Если бы Тоня обо всём этом знала, ей бы снова
подумалось: дети намного сильнее, добрее и мудрее взрослых. Но ей предстояла
дорога до нелюбимого ею города, и ведь не пожалуешься никому: Тоню выгоняли из
родного дома родные люди.
***
Тропинка через лес петляет узкая, шириной в две ступни. Тоня, идя по ней,
хваталась за ветки деревьев, чтобы не оскользнуться. Снег западал за воротник,
и Тоня выгребала его, стянув с руки варежку. Церквушка стояла, как нездешнее
изваяние посреди снежного царства. Тоня, перекрестившись (когда в последний раз
она крестилась?), ступила через порог. Внутри никого не было. Но, зайдя, Тоня
сразу почувствовала то, что, наверное, и называется Божьим присутствием. Покой
и тишина вошли в душу. На деревянных стенах — иконки, аккуратно установленные
детскими руками. В воздухе — лёгкий запах ладана и недавно ещё теплящихся здесь
свечей. Тоня, вспомнив, как учила её бабушка, трижды перекрестилась и
поклонилась, неумело, но искренне приложилась к иконе Спасителя.
«Господи, мне плохо! — беззвучно шептали её губы. — Помоги мне, Иисусе
Христе, спаси меня!» В памяти ворохнулись те дни, когда бабушка брала её в
церковь. Как-то она сказала Тоне, что церковь — это тело Христово, и только
здесь может получить душа человеческая, что ей потребно. Тогда бабушка её,
шестилетнюю, по большим праздникам водила к святому причастию. Казалось, совсем
это позабылось, а вот гляди-ка — сейчас вдруг вспомнилось.
Опустившись на колени на ледяной пол, но не ощущая холода, Тоня долго
стояла перед иконой и бесслёзно рыдала. Сколько она
так простояла, не помнила.
Вдруг дверь напевно скрипнула. И в церковь вошёл Ярослав в шапке-ушанке,
нахлобученной на самые уши. Вслед за Ярославом показался его отец…
15
Не снег в городе — кашица, до черноты грязью городской проеденная. И неба
не видно, а только его подобие за дымной занавеской, словно натянутой над
однотипными домами. И вечное ощущение тесноты и нехватки простора, как ни
пыталась Тоня найти простор, к которому привыкла, живя на селе на берегу Урала,
как ни глядела она часами в окошко из квартирки, где жила сестра Люба с семьёй,
простора не было.
Дел в городской квартире тоже почти никаких не было, хотя и без дела не
могла сидеть Тоня. Вот и искала дела — готовила обед, стирала и гладила, пока
Люба с мужем были на работе, убиралась. А ведь на селе дела, причём
нескончаемые, сами находили Тоню. Городские дела быстро заканчивались в спорых
руках урождённой сельчанки, и снова Тоня не знала, куда себя деть.
Вечером помогала племяннице Анфисе с уроками, а старшему, Артёму, с
контрольными работами в институте. Люба улыбалась: чем ей-то заниматься теперь
при такой трудяжке сестре, приходя с работы, — сразу
на диван?
— Ты бы берегла себя хоть немного, Тонечка, — озабоченно напоминала Люба.
— Посмотри, не поправляешься совсем! Ты о ребёнке в первую очередь должна
думать, а не о том, как нам угодить!
— Ну что ты, мне не тяжело, — отмахивалась Тоня, а самой думалось, что
она, наверное, с ума сойдёт здесь, если ещё ничего делать не будет.
После обеда Тоня гуляла, брала с собой собаку Динку
— Любину любимицу. Городской воздух тяжелел от гари, у Тони болела голова после
таких прогулок, поэтому она старалась ходить, где поменьше автомобилей. Динка оказалась непоседой — вертела носом и тащила Тоню в
разные стороны, по-хулигански облаивала прохожих, у которых Тоня, краснея,
просила прощения за наглое поведение собаки. В итоге от общества невоспитанной Динки пришлось отказаться, и Тоня ходила гулять одна,
намешивая и свою снеговую кашицу в общем людском потоке. Однажды во время
прогулки Тоня столкнулась с другом Алексея Женькой. Он чуть не проехал мимо неё
на своём «Патриоте», но, резко затормозив, чуть сдал назад и выбежал к ней.
Долго расспрашивал у неё про здоровье, и щёки его пунцовели. Уже собравшись
было уйти, Женька выдохнул: «Если честно, Тонь, сволочь Лёшка. Ты не подумай,
что я так только за его спиной говорю. Я ж ему по морде дал, когда узнал, что
он… что ты… что вы… в общем, сама понимаешь. Он же, гад этакий, снова в
Германию удрал. Мне Вера Николаевна его письмо показывала, плакала. Знаешь, что
он матери написал? В Германии, пишет, ни одной девочки не осталось, все
испробованные уже. И это — матери такие слова писать! В общем, измучил бы он
тебя, может, это и к лучшему, что он… что ты… что вы… ну, в общем, сама
понимаешь…» Во время разговора с Женькой Тоня, до синевы сжав кулачок, долго не
могла разогнуть пальцы. Но слёз снова отчего-то не было.
Она засыпала только к утру. Тоне выделили кровать в комнате племянницы
Анфиски. Тоня лежала и сжимала край одеяла, глядела, не моргая, как наконец-то
выжимало измученное небо слабый свет, словно боясь нового дня. Алексей не
придёт к ней с повинной, она это знала. То ли Европа изменила его, то ли он был
всегда таким, а она не замечала. И в то же время она понимала, что изменившийся
Алексей в одночасье изменил и её. Не просто изменил ей как человек, но —
изменил её. И даже если бы он тогда окликнул её у калитки, это бы уже ничего не
спасло.
Она ощущала, что стала вялой и сторонящейся ярких эмоций. И это её
пугало. Ещё её пугали визиты матери. Каждый приезд матери, которая привозила
деньги и продукты, почему-то вызывал в Тоне панику. Простить мать Тоня могла,
но понять, как ни старалась, не получалось.
И Наталья словно чувствовала это, много и без умолку говорила, пила чай в
уютной кухоньке дочерней «хрущёвки» и поспешно уезжала, словно убегала от
чего-то или от кого-то, ссылаясь на неотложные дела.
Из денег, которые привозила мать, Тоня оставляла себе совсем немного,
остальное отдавала Любе. Та первое время отнекивалась и протестовала, но после
того, как Тоня обронила, глядя в сторону: «Я на них смотреть не могу, на
деньги… эти… мамины», — Люба, расплакавшись, взяла их и больше не отказывалась.
Ещё Тоня ощущала вину, что приносит неудобства семье сестры — жила она в
городе уже месяц и, хотя и старалась быть незаметной, знала, что её присутствие
уже поднадоело и Вадику, и детям. Артём нервничал, когда вечером Тоня занимала
ванну, пятнадцатилетняя Анфиска фыркала на Тоню и всё время что-то прятала от
неё, когда та заходила к ней в комнату.
— Ты прям как привидение! — однажды вырвалось у Анфиски. — Входишь
неслышно, я аж пугаюсь.
Тогда Тоня легла на кровать, отвернулась к стене и не пошла ужинать даже
после долгих уговоров Любы и Вадика.
***
Однажды утром в квартиру сестры заявился Володька. Тоне показалось, что
даже звонок зазвонил противнее, чем обычно. С опаской спросила: «Кто там?» В
ответ — знакомый голос, слова сливались за дверью в «бу-бу-бу».
У Тони даже ноги задрожали: чего этому-то здесь от неё понадобилось? Но дверь
открыла, бочком вышла и закрыла дверь за собой, давая понять нежданому гостю, что впускать его не собирается.
Володька глупо улыбался. Впрочем, умно улыбаться он, похоже, не только не
умел, но и никогда не задумывался об этом. В нос шибануло резким запахом
мужской туалетной воды. На сей раз Володька был одет на удивление щеголевато —
в новенькой куртке, без шапки, с уложенными гелем волосами.
— Чего тебе? — Тоня не поздоровалась и даже не удивилась, словно Володька
всегда ходил напомаженный гелем. Пыталась застегнуть накинутую наспех кофту, но
пуговицы не сходились на животе.
— На приветы уже проценты наросли, — Володька, шаркнув ногой, вытащил
из-за спины руку и протянул Тоне красную розу. — Ну, привет, что ли! Это тебе,
Тонь.
Тоня повела бровью:
— Володь, спасибо, но у меня сегодня не день рождения.
Володька, снова шаркнув ногой, воткнул цветок в дверную ручку.
— Ты откуда узнал, что я здесь? — не обращая внимания на цветок, спросила
она.
— Так… из достоверных, как видишь, источников. Иначе бы не стоял сейчас
перед тобой как лист перед травой.
Тоню осенило: «Мама сказала! Кто же ещё?»
Разговор не клеился, и вскоре Володька ушёл, медленно переступая со
ступеньки на ступеньку и почти поминутно с надеждой оглядываясь на так быстро
захлопнувшуюся за его спиной дверь. В его голове медленно, но верно вызревал
план, и Володька был весьма доволен визитом, несмотря на Тонин очередной «от
ворот поворот».
16
Только февраль из всей зимы оказался щедрым на снег: густой, ядрёный,
снег шёл и шёл, наваливал пышные сугробы. Не унимался снег и в марте. Во время
недолгих оттепелей сугробы скукоживались, но потом вновь росли. Собственно, в
городе и снег был не снегом, а коричнево-черным месивом, сколько бы его ни
падало.
Апрель явился суровым, морозным и ветреным, словно навёрстывал первые
месяцы зимы. Тоня дохаживала восьмой месяц. Люба в сердцах бросала: «Тоня,
посмотри, один живот у тебя, поди, и растёт! Сама ни на грамм не прибавила.
Совсем себя доведёшь!» Но Тоня, наоборот, повеселела. Близилось её материнское
счастье, и она радовалась, суетилась, ходила в магазины и покупала детские
вещички. Однажды, не найдя ни в супермаркете, ни на небольшом рынке уголка для
новорожденных, Тоня села в автобус и поехала в центр города. Тогда-то она и
увидела Алексея, он стоял у двери автобуса и держался за поручень. Он не
заметил её, да она и не пыталась обратить на себя внимание. Алексей протянул
кондуктору деньги и криво, одним уголком губ, улыбнулся. Тоню передёрнуло:
похоже, эта неприятная улыбка приросла к лицу Алексея. Он быстро вышел из
автобуса и пошёл в сторону новенькой десятиэтажки.
«Небось к очередной пассии спешит», — невесело пронеслось в голове Тони.
Ей не хотелось окликать Алексея. Всё, что она могла сказать, уже было
сказано. Она была счастлива в своём ожидании, и была только сиюминутная обида —
уже даже не за то, что бросил её с ребёнком, а потому, что не заметил её,
занятый мыслями о другой. Значит, не искал её в толпе и не хотел встречи.
А вот Тоня могла часами смотреть на людей, на каждого прохожего в городе,
словно искала (сама себе не признавалась!) Алексея. Она искала в этих
незнакомых лицах знакомые черты Алексея, словно вопрошая этих чужих людей — за
что ей такое? Она нечасто думала о том, что с ней станется после рождения
ребёнка, куда она подастся с младенцем на руках. Ей просто хотелось, чтобы
дочка скорее родилась. Она уже и без УЗИ ощущала, что это — дочка!
Ожидание портили посылки и письма от Володьки. Он присылал ей горячие
многостраничные любовные признания, клал в посылку какую-нибудь вещичку для
малыша и записку, что будет ребёнка любить, как родного. Тоня фыркала, давала
письма Любе, и вместе они читали их с невесёлым смехом. Иногда Люба, чтобы
отвлечь Тоню от невесёлых мыслей, высказывала предположения, что выкинет этот
Тонин обожатель в следующий раз. Так незаметно пришёл май, и Наталья, приехав в
очередной раз, обронила: «Майской будет внучка. Это плохо, говорят. Всю жизнь
будет маяться». И осеклась, поймав взгляд беременной дочери.
***
Наверное, напрасно мать Тони так переживала: в Богословском словно и не
заметили отсутствия Тони. По утрам всё так же цокали вёдра, хозяйки тянулись
доить коров, жаловались на плохой удой и ждали, когда трава вырастет, чтобы
подкормить отощавших за зиму животных. В начале мая трава уже стояла приличная,
хотя и с земляными заплешинами; скот уже выгоняли в стадо. Телят выпускали на
вольное солнышко, и они с благодарностью жевали сочную, росой поутру залитую
траву.
У старенького ветхого дома, где жил Ярослав с отцом, тоже топтался
телёнок. Поджимал уши, потому что за забором неугомонно стучал молоток. Во
дворе Тихоновых строили церковь. В деревне ходили слухи, будто со всей страны
передавали люди средства Ярославу. И всё это после того, как про него показали
передачу на центральном телевидении. В телекадр попали ещё Петя и Люба. Увидела
передачу и Тоня. Попросила мать тоже собрать что-нибудь для ребят, но Наталья
обиделась: «Ты что, думаешь, я не помогла церкви-то? Я, чать,
тоже жду не дождусь, когда её построят, грехов-то у меня накопилось…»
Наталья и впрямь отнесла родителям Ярослава половину своей пенсии.
Ярослав тогда был дома и спросил: «Тёть Наташ, а когда наша Антонина Сергеевна
приедет, в следующем году она будет у нас снова вести уроки?»
Наталья закашлялась и ушла, не ответив на вопрос мальчика и не
оглянувшись. Ярослав тогда понял, что не всё он знает об их Антонине Сергеевне.
Не выходила она из его детской памяти — стоящая на коленях в молельне, с
перечёркнутым горем лицом, с выбившимися из-под платка волосами. Почувствовав
тогда неладное, Ярослав с тех пор каждый день молился за неё.
В конце мая к Уралу начали подтягиваться дети и взрослые. Купались самые
отчаянные, остальные стояли на берегу, вдыхая тёплеющий речной запах,
спускались поближе к реке и омывали в Урале уставшие от зимы руки.
Однажды к вечеру дико и испуганно вскрикнула летевшая над Уралом чайка.
Долетела до середины реки и резко повернула, снова закричав пронзительно и
страшно. Наталья поверх забора увидела её, чайку, услышала её истошный крик, и
странное предчувствие сжало сердце. Бросив недостиранное
бельё, Наталья побежала к телефону и узнала, что Тоня родила. Девочку —
целенькую, с ручками-ножками. Об этом Наталья спросила в первую очередь,
задыхаясь от разгулявшегося сердца.
17
…Тоня переступила порог квартиры с дочкой, держа девочку так легко и
умело в одной руке, лишь немного прижимая локтем второй, что казалось,
единственная рука Тони просто создана для того, чтобы носить младенца. Сестра и
её домашние, глядя на светящуюся радостью Тоню, поняли — перед ними снова та,
прежняя Тоня. Она суетилась подле малышки, улыбалась, напрочь забыв о своей
отрешённости последнего времени. Материнское чувство словно пробудило Тоню от
летаргии последнего времени. Чуть завозится малышка, а Тоня уже рядом с её
кроваткой. Или ещё почивает дочка, раскинувшись во сне, а Тоня уже готовится к
кормлению, моет грудь, чувствует, что малышка скоро есть запросит.
После выписки родные накрыли стол. Кроме братьев-сестёр и матери с отцом
поздравлять Тоню с новорождённой приехала и Людочка с
мужем.
— Губки и носик, глянь-ка, твои, Тонь! А вот глазки не поймёшь. Ну,
красавица, идём-ка к тёте Люде, дай мне подержать себя да полюбоваться тобой! —
не могла нарадоваться Людочка. Она тоже готовилась
стать мамой и пообещала, что будет ездить к Тоне «тренироваться».
Наталья, в последнее время всё чаще жалующаяся на ноги, при виде внучки
забыла все свои болячки и суетилась больше всех: кипятила соски, гладила
пелёнки, в свободные минуты так глядела на внучку, словно не могла наглядеться.
— Ну, а как назовёшь-то? — не терпелось Наталье. — Придумала, чай,
имечко-то?
Но Тоня долго не могла придумать имя, а потом, уже спустя несколько дней
после выписки, само собой напросилось — Инна. Так девочку и записали, а
отчество само пришло на ум — Николаевна. Пришёл из армии брат Коля, глянул на
племянницу голубыми весёлыми глазищами и выпалил: «Записывай племянницу
Николаевной, как ни крути, а своя она, родная!..»
Вскоре явилась посмотреть на внучку и бабушка Вера, мать Алексея. Прижала
Инночку к груди, поплакала и тут же порадовалась тихому своему счастью. После
этого частенько стала наведываться к внучке, перепеленать, постирать — мало ли
хлопот с ребёнком? Ласково приговаривала внучке:
— Глаза у тебя, як из дрожжей выглядывають, правда
же, як из дрожжей! И сколько говорю Лёшке непутёвому: приедь
и побачь, вылитая же ты! И что ему надо ещё-то,
непутёвому!
Дни текли, и Наталья, приехав однажды, села на краешек табуретки и
сказала Тоне, непривычно растягивая слова:
— Любка-то уже намаялась с вами, наверно, доча!..
Давеча Света по телефону сказала, что возьмёт вас к себе.
Тоня засобиралась, не слушала сестриных уговоров остаться, хотя, есть
такое, уже сама изрядно привыкла к квартирному быту сестры, даже с племянниками
стала ладить, но нутром чувствовала — нужно уезжать.
К Свете, второй сестре, Тоне было привыкнуть сложнее, несмотря на то, что
та была моложе Любы. Приняла она Тоню с племянницей тепло, но всякий раз, когда
Тоне нужна была помощь, у Светы находились дела поважнее. Чтобы не слышать
плача Инночки, Света с мужем перебралась в дальнюю комнату, поселив в смежную с
Тоней спальню десятилетнюю дочку Олю, и Тоня всякий раз плотно закрывала за
собой дверь, дабы не нарушить покоя в комнате Оли, иначе куда им идти потом,
если и Светлане не угодить?
Одной радостью жила первое время в Светиной квартире Тоня: прекратились
письма Володьки. Но радость эта длилась недолго: Инночке было два месяца, когда
Володька вновь нашёл её и в этой квартире. Его впустила племянница Оля, зная
как Тониного друга детства. Тоня мыла Инночку в ванной, а Оля в это время поила
чаем гостя на кухне. Володька глуповато улыбался племяннице и пытался за ней
поухаживать, и, похоже, вызвал у Оли ещё больший интерес. Родителей дома не
было, а значит, за гостеприимство её никто ругать не станет.
Когда Тоня вышла с дочкой из ванной, она вздрогнула, увидев на кухне
извиняющееся Володькино лицо. Он подливал чаю Оле и одновременно приглаживал
свои прилизанные гелем волосы.
— Как ты здесь оказался? — с досадой накинулась на него Тоня, покачивая
Инночку, что враз заплакала. — Ты зачем меня преследуешь, а?
Володька закашлялся, резко встал и выдохнул:
— Антонина, я приехал, чтобы раз и навсегда расставить все точки над… так
сказать… Над нашей ситуацией.
На Тонином лбу появилась складка:
— Ошибаешься, Володя. У нас с тобой нет никакой общей ситуации и никаких
общих точек быть не может. Ступай, откуда пришёл, а мне дочку укладывать спать
надо.
Не оглядываясь, Тоня пошла по прихожей, но Володька, пролив на платье Оли
варенье, догнал Тоню и заглянул в лицо Инночке.
— Утю-тю, — пропел он над ребёнком. — И кто там
у нас сопит?
— Отстань, — отвернула дочку от него Тоня и глянула в сторону Оли: — Тебе
никогда не говорили, что незнакомых пускать в дом нельзя?
Обиделась не Оля, а Володька:
— Ну, Тоня! Что ты сразу на ребёнка кидаешься? Ты же знаешь, я же… я же и
Инну твою воспитаю как родную!
Тоня только плечом повела, словно все его слова сбрасывая, ещё больше
нахмурилась и закрылась в спальне.
…Через неделю Володька пришёл снова, но уже с букетом и сумкой детских
вещичек для Инночки. На этот раз встречали его Света и Люба, многозначительно
поглядывая на Тоню. Тогда Тоня собралась и вышла с дочкой на улицу, и гуляла до
тех пор, пока издали не увидела, что синий Володькин «жигулёнок»
не выехал с их двора… Когда Тоня зашла в квартиру, Люба и Света принялись
наперебой расхваливать Володьку. И было в этих словах сестёр столько сахара,
столько непонятной для Тони лести, что она только тихо вздыхала.
— Ну любит же он тебя, Тонь, сама посмотри! И Инночку он вырастит, это уж
точно! Ну, вспомни, всё детство он тебя на велосипеде катал!
— Ага! — со стоном вырвалось у Тони. — А вы помните, как он у матери на
мороженое каждый раз новый червонец просил! Потому что в десятом классе сдачу
посчитать не мог! Или время тоже не определял: пятый час да пятый час ему, а
время без одной минуты пять! Он же сущий валенок, девчонки, а?
— Ну, любит же тебя. И с ребёнком, и без руки — любит! — Света
подпрыгнула даже, так ей убедить хотелось. — Он и о свадьбе напрямую говорит.
— Ни за что! Замуж за него я никогда не выйду! — Тоня перешла с крика на
горячий шёпот: — Никогда, запомните!
18
В воскресенье утром приехала Людочка и привезла
Тоне письмо. Тоня поначалу даже отшатнулась: неужели снова от Володьки? Неужели
уже и почта его письма не передаёт? Но лицо Людочки
лукаво засветилось. На конверте стояли разборчивые, ровные детские буквы.
— От Ярослава! — ахнула и порадовалась Тоня.
— Да, Тонь, он мне в школе его передал. Вы, говорит, знаете, где Антонина
Сергеевна, передайте ей при случае. Вот этот самый случай и есть!
Тоня быстро распечатала конверт.
«Здравствуйте, Антонина Сергеевна! Пишет вам Ярослав Тихонов. У нас все ребята
про вас спрашивают, потому что наш новый классный руководитель теперь Нина
Павловна, а она совсем не такая, как вы. Нам всем очень хочется, чтобы вы к нам
вернулись, а особенно мне. Мы же с папой строим сейчас церковь, а вы никак не
приедете посмотреть. Уже такую высоченную построили! Нам помогали люди, даже из
Москвы присылали деньги и из Нижнего Новгорода. Ещё на днях прислали книги и
подсвечники. Мы с папой строим, как только он приезжает с работы из города. Все
в деревне ждут, когда мы достроим, а я жду ещё, когда вы приедете. Приезжайте
хоть на минутку! Пусть хранит вас Бог! Ярослав Тихонов».
Тоня прочитала и почувствовала, что кровь так и прилила к лицу, ощутила
вдруг такую волну стыда, что даже Людочка, держа в
руках ребёнка, перестала сюсюкать и, не отрывая глаз, уставилась на Тоню.
Только она, Тоня, могла понять Ярослава тогда, она догадалась и поверила
первая, что церквушку в лесу построил он. И она первая пошла ему навстречу. А
теперь что? Бросила, забыла, зарылась в своём собственном горе, всё теперь —
только для себя и для дочки? И больше словно никого на свете нет как не было?..
Когда Людочка уехала, Тоня всё думала и думала
и окончательно решила, что обязательно съездит к Ярославу. Но как быть с
Инночкой? Её она кормила грудью, уехать часа на три-четыре? Успеет ли? Можно,
на крайний случай, сцедить грудное молоко для вскармливания дочки и оставить в
холодильнике.
При воспоминаниях о Богословском у Тони сдавливало в горле, как же
хотелось туда! А Ярослав… Образ мальчика вживе стоял перед ней — хрупкий,
ранимый, и в то же время необычайно сильный духом маленький человек.
Но поехать Тоня смогла только через неделю, и просить посидеть с Инночкой
пришлось Свету. Доехала до деревни как никогда быстро, повезло с маршруткой,
что как раз ко времени подошла на остановку. Шла по родным улочкам с детства
знакомого села, и всё ей казалось новым. Как будто сто лет здесь не была!
Навстречу Тоне из-за угла вышла мать Володьки Ольга, расплылась в улыбке,
тряхнула седеющими длинными волосами:
— Ой, Тонечка! А ты какими судьбами к нам? Одна, без мужа?
«Значит, не рассказал Володька», — с облегчением вздохнула Тоня, не
любящая бабьих досужих разговоров.
— Ольга Степановна, да я так… говорят, церковь у вас тут достраивают? —
показалось, что спросила каким-то чужим голосом, попутно ужаснувшись этому «у
вас».
— Ну да, хорошая церковь будет. Во-он там, видишь, у Тихоновых? Крыши ещё
нет, но стены — ого-го. Насобирали.
— Вижу-вижу. Молодец Ярослав!
И Тоня пошла по старой памяти к дому Ярослава. Мимо неё плыли обновлённые
какие-то, принаряженные стоящими рядом пышными клёнами дома. Тоня отсюда видела
и крышу родительского дома, глаза невольно останавливались на ней, и тянуло
именно туда зайти и хотя бы одним глазком посмотреть на всё. Но понимала, что
матери вряд ли понравится, что она сюда приехала — одна, без мужа. Слухи,
слухи… Их так боится мать! Вон, соседка Ольга и та удивилась, почему без мужа.
А может, и ничего, стерпела бы Наталья, может, и порадовалась бы даже, но
как Тоне пойти в отчий дом после всего? Гордость, наверное, поднялась сейчас во
всём её существе, это она, гордость-гордянюшка, не
пускает… И Тоня не свернула на родную улицу, а пошла по центру, к деревянным
высоким стенам церкви, что покоились на высоком фундаменте в форме креста. По
большим полукруглым прорезям для окон, по высоким потолкам, которых не было
пока ещё, но лежали лаги, по всему этому уже сейчас можно было угадать
очертания будущей церкви. Внутри стен упрямо и без устали наяривала пила. Тоня
несмело шагнула в будущую дверь и замерла. Она ожидала увидеть Ярослава, она
так хотела его увидеть, а перед ней стоял, выпрямившись и с удивлением подняв
брови, отец Ярослава Павел. С плеч его и с чёлки свисала древесная стружка.
Смутившись, он смахнул со лба пот и стружку, повеселел, радушно расставил руки,
как это делают все добросердечные люди, обрадованные давно не бывавшим гостям:
— Антонина Сергеевна! Как кстати! Не зря Ярослав сегодня вспоминал про
вас. Вы проходите в дом, чего здесь стоять, стройка — это, как говорится, не
женское дело.
Павел отложил ножовку, приглашая Тоню пройти к дому, но Тоня стояла как
заворожённая, рассматривая стены:
— Павел Дмитриевич, неужели всё сами поставили?
— Ну, сам бы не смог! Вдвоём с Ярославом, вернее, я только помогаю, а он
— руководит. — Павел всё ещё был смущён её появлением, и от этого уголки его
губ подрагивали. Тоня поневоле отметила, что он стал выглядеть моложе, чуть
поправился и даже как будто раздался в плечах.
— Всё с Божьей помощью, Антонина Сергеевна! — услышала Тоня звонкий
детский голос.
Ярослав, перескочив через фундамент в проходе, кинулся обнимать Тоню:
— Наконец-то приехали! И как же я вас ждал, так ждал! У нас все ребята
ждут, а я — больше всех!
Ярослав тоже изменился: вырос за эти месяцы, нос на его лице стал острее,
глаза — взрослее, они будто знали всю правду жизни, глядя на Тоню, они знали
всё и о ней — так ей казалось. Ярослав смело взял Тоню за руку и повёл в дом:
— Идёмте, Антонина Сергеевна, я вам такое покажу!
Павел спохватился:
— Да, да, проходите, пообедаете с нами, мы с Яркой вчера щук наловили —
огромных, уху приготовили.
— Да нет, я не голодна, спасибо…
— Никаких нет! Возражений не принимаем. Категорически, — шутливо
командным тоном сказал Павел.
В доме Ярослав не без гордости показал Тоне золочёный подсвечник, ещё
завернутый в полиэтилен. Это был подарок горожанки, что, узнав о церкви,
приехала к ним в деревню с подарком для будущей церкви.
— Подсвечник аж на восемнадцать свечей, — восторженно делился радостью
Ярослав. — Тамара Михайловна ещё подарила двенадцать томов жития святых. И
деньги на утепление старой молельни, но мы с папой решили новую церковь здесь
построить, чтобы рядышком и чтобы люди могли приходить.
За столом, пододвинув Тоне тарелку с ухой, над которой тянулся пряный,
давно забытый Тоней запах, Павел застенчиво улыбнулся:
— Не побрезгуйте, Антонина Сергеевна! У нас всё по-простому. Мы же с
Ярославом одни хозяйничаем. Это у нас, правда, плохо получается: я в будние дни
на работе, Ярослав в школе, некогда особо хозяйничать, но мы стараемся. Ярослав
по воскресеньям ездит ещё на службу в храм в городе, успевает и строить со
мной, и послужить в храме…
— Антонина Сергеевна, я после одиннадцатого класса буду поступать в
духовную семинарию, я уже решил, — замерев с ложкой в руках, серьёзно посмотрел
на неё Ярослав.
Тоня вздрогнула, но подбодрила:
— Ну, Ярослав, ты нас всех только удивляешь и радуешь. Главное, что у
тебя есть цель, а к цели своей нужно идти смело.
Щёки Ярослава после этих слов расцвели. Ласково рассматривая Ярослава,
Тоня не заметила, как долго и по-новому смотрел на неё отец Ярослава. Потом
Павел вдруг спохватился, встал из-за стола, чтобы поставить чайник.
— Павел Дмитриевич, не суетитесь, я не привычная к этому, — встрепенулась
Тоня.
— Как это — не привычная? А муж, что же, не ухаживает? — чуть ли не
напрямую спросил вдруг Павел, возвращаясь к столу.
Тоня опустила глаза и густо покраснела. «Вся деревня пребывает в
неведении, что у меня якобы прекрасный муж». Тоню накрыло горячей волной, но
вслух она сказала:
— Хороший муж — это большая редкость.
Но то, с каким лицом она это говорила, заметили и Ярослав, и Павел, виду,
однако, не подали и усиленно заработали ложками, а потом принялись как-то
по-особенному заботливо угощать Тоню чаем с печеньем.
Когда Тоня собралась уходить, Ярослав вопрошающе поднял на неё глаза:
— Антонина Сергеевна, вы же вернётесь к нам в школу?
И столько было в его словах надежды, что Тоня снова опустила глаза:
— Не знаю, Ярослав. Не хочу тебя расстраивать, но, наверное… нет. Но как
построишь церковь, я к тебе приеду, вот увидишь.
Ярослав взял её руку в свою:
— Будем строить быстрее тогда, лишь бы только вы приехали, — сму-тившись, он отвернулся и вдруг вспомнил: — Ой, Антонина
Сергеевна, я вам же тоже подарок приготовил!
Ярослав скрылся в комнате и вышел со свёртком, глаза его сияли.
— Вот, держите. Это я вам купил в церковной лавке. Там Новый Завет и
учение Иоанна Златоуста.
Тоня чуть не расплакалась, приняла подарок и поцеловала Ярослава в кудри.
— Из Нового Завета лучше прочитать Евангелие от Марка сначала, нас так в
воскресной школе учат. Оно самое простое.
Она вышла за ворота и пошла, не оглядываясь, спиной ощущая, как ей
смотрят вслед — с надеждой, любовью и восхищением. Понимала, что не сказала
чего-то, быть может, самого главного. В груди заныло, а на кофточке проступили
два мокрых пятнышка — прибывало молоко, и Тоня, накинув припасённую на такой
момент кофту, зашагала ещё быстрее к остановке…
***
…После этой встречи Павел изменился — стал задумчивым и
малоразговорчивым. Вечерами, когда Ярослав уже спал, Павел частенько листал
старый фотоальбом и разглядывал фотографии умершей жены. Чёрные волосы, нос
горбинкой и светлые, столь неожиданные на лице в обрамлении чёрных волос глаза.
Никогда не думал Павел, что забудутся эти черты, сотрутся так, что придётся
листать альбом снова и снова, ища в себе прошлую любовь… Но кроме благодарной
памяти, ничего больше не чувствовал Павел ни к глазам этим, ни к улыбке. И жена
Даша словно понемногу отпускала его, а потом явилась во сне, взяла за руку и
повела к реке. Облитая лунные светом и полупрозрачная, села в лодку. Павел
хотел было сесть рядом с ней, но она жестом запретила. Улыбнулась и, помахав
рукой, уплыла вниз по течению. А он остался на берегу один, совсем один…
Снова и снова брал Павел в руки фотографии, снова искал что-то, вгля-дываясь в изображения, и не находил. А потом понял:
нет, не сон разбередил так его душу, не отсутствие прежних чувств, а, наоборот,
какое-то новое чувство, с головой накрывшее его и сладко защемившее сердце.
Тоня зашла к ним и унесла с собой весь его покой. И как только он это понял,
сразу и легче ему стало, и одновременно, непонятнее. У неё же муж? Или нет
мужа? Как-то странно тогда она ему ответила, смутилась как будто. Он вспомнил
её, стоящую на коленях в молельне Ярослава. Случилось же им прийти туда именно
в этот час! И Павел злился на себя за то, что нет у них с Ярославом ни адреса
Тони, ни её телефона. Ярослав не догадался спросить, и он не подумал. Где
теперь её искать, эту тоненькую, изящную иголочку в городском стогу сена? Но
как бы то ни было, ему нужно её найти.
19
Володька догнал Тоню у остановки. Долговязая его фигура уже даже не
удивила Тоню, она лишь досадливо отшатнулась от него.
— Тонь, а я тоже в город, вот совпадение! А ты здесь как? Какими
судьбами?
Стараясь не смотреть на него, Тоня ответила, что приехала забрать до-кументы, которые оставались в школе. Зачем соврала — сама
не знала, на-верное, не хотелось делиться с Володькой тем, что только что
испытала, что нужно было сохранить у себя, сберечь для чего-то жизненно
важного. Ах, Ярослав, Ярослав! Когда они ещё свидятся?
Володька, нажёвывая жвачку, достал из пакета солнечные модные очки и
нацепил их, выглядя ещё несуразнее. В «Газели» Тоня специально выбрала такое
место, чтобы рядом не было свободных сидений, и Володьке пришлось сесть в самом
хвосте одному.
В городе Тоня выбежала из маршрутки и тут же пересела на удачно
подвернувшуюся другую маршрутку, краем глаза отметив, что Володька вышел
растерянный из «Газели», вертя глазами в поисках Тони. А её уже уносило мимо
величавых, окаменело застывших в парке сосен… И сердце её радовалось вдруг
открывавшейся свободе от прошлого, в том числе от Володьки.
Однако прошлое никак не хотело становиться прошлым, и дома Света нарочно
напомнила ей про Володьку, выложив перед Тоней детские вещицы:
— Тонь, ох, какие свадебные платья сейчас продают, я загляделась. И
декольте, и с рюшками на шее, и просто длинные в пол. Смотрятся — очень богато!
— А кто у нас замуж собрался? — делая вид, что не замечает намёка,
рассматривала Тоня новенькие распашонки для Инночки.
— Да ну тебя, ты лучше меня послушай! Прически какие, Тонь: простые,
просто завитые локоны и таблеточка на голове или шляпка, как у девушек из
восемнадцатого века. И — никакой тебе привычной фаты, представляешь? — не
обращая внимания на непреклонно поджатые сестрой губы, тараторила Света.
Перед сном по телефону другая сестра, Люба, осторожно сказала, что
Володька уже купил обручальные кольца. «Самонадеянный, видно!», — скептически
добавила Люба, которая, видимо, уже поняла, что Тоня вряд ли согласится выйти
замуж за Володьку. Услышав сдержанный, но злой Тонин голос, Люба виновато
предложила: «Тонь, а переезжай ко мне, а? Заживём, как раньше, никакого тебе
Володьки! Я его мигом отсюда спроважу».
И вновь Тоне стало очень горько. Перед сном почему-то вспомнила про
подарок Ярослава, раскрыла свёрток. Действительно — Библия и труды Иоанна
Златоуста «О путях к покаянию». По совету Ярослава открыла сначала Евангелие от
Марка. Она помнила рассказы бабушки о Христе, но такой полноты о страданиях
Господа, о Его предназначении на земле она не знала. Углубившись в чтение,
прочитала много больше, вернулась к Евангелию от Матфея и читала, читала, пока
рука её со Святым Писанием не обмякла, а в голове не зазвучала какая-то тихая,
умиротворяющая музыка…
***
Вскоре Тоня засобиралась в соцзащиту, уточнить по поводу выплаты детского
пособия. Когда Инночка только родилась, было совсем некогда, а теперь, когда
всё более-менее установилось, можно было начинать оформление. «Если бы я не
бросила работу, пособие было бы больше. И даже бы выделили, может, комнатку
где-нибудь, а сельсовет бы оплачивал. Ах, зачем я послушалась маму? Теперь
приходится зависеть от родственников… Но не выходить же замуж за Володьку,
чтобы ещё и от него зависеть?»
И всё-таки каждую ночь, уложив Инночку, Тоня думала свою невесёлую думу о
зависимости от родственников. Сёстры не прогоняли её, и Тоня знала — они готовы
вынянчить племянницу. Сёстры по-своему заботились о ней, желали ей добра,
думая, что, возможно, она сможет полюбить Володьку, ей действительно было бы
лучше с ним. И у Инночки появился бы отец.
«Только Коля на моей стороне. — Мысли о брате заставили Тоню улыбнуться,
когда она поднималась по обшарпанной лестнице соцзащиты. — Он даже близко не
хочет видеть Володьку моим мужем. Как же он тогда сказал? “Ну, чего ещё
придумали, сватаете нашу Тоню за кого попало”. Так и сказал. Но и жить у сестёр
до бесконечности я не могу. Неужели всё-таки — Володька?» Тоня с горечью всё
чаще возвращалась к этой мысли, прекрасно понимая, что рядом с Володькой она
просто не сможет быть счастливой, но и зависимость от сестёр ей не была в
радость. Не хотелось быть обузой.
…Рядом с кабинетом соцзащиты толпились люди. Тоня заняла очередь, но
сидеть не хотелось. Всё ходила и ходила по узкому коридору, невесёлые мысли не
давали покоя.
Когда же вошла в кабинет, то остановилась как вкопанная у массивного
стола и от удивления забыла поздороваться: перед ней сидел, перебирая бумаги,
Павел Тихонов.
— Павел Дмитриевич?..
Павел, встрепенувшись, поднял глаза и тут же торопливо встал, пододвинул
к ней ещё ближе стул, который и так стоял рядом:
— Здравствуйте, Антонина Сергеевна. Да вы садитесь, садитесь, чего же вы
стоите? В ногах правды нет. Не удивляйтесь, это моя работа. Я же по образованию
— юрист, я здесь раньше, до того как… До этого, в общем, работал. Мы с
Ярославом только вчера про вас вспоминали.
Павел сел и крутанул в руке карандаш, и Тоня теперь только разглядела,
какими большими и прозрачно-зелёными, как у Ярослава, были глаза его отца с
длинными, черными как смоль ресницами. Густые брови, чуть подёрнутые сединой,
как-то по-доброму и по-домашнему нависали над глазами. А в уголках глаз,
вырезанные горем, какое уже успел увидеть этот человек, расходились тонкие
лучики морщин.
— Как ваша стройка? — Тоня покосилась на сидящую к ней спиной женщину. —
Как Ярослав?
— Спасибо, Антонина Сергеевна, потихоньку. Ярка мой пошёл на принцип:
даём пятилетку за один год. Так что хотим и крышу покрыть за это лето.
Тоня улыбнулась и тут же запнулась:
— А я же, собственно, по делу… Детское пособие оформлять. Мне к вам?
Павел потупился, но тут же вскинул на неё глаза:
— Да, да, вы правильно пришли. Вы… себе хотите?
Тоня кивнула. Павел, не глядя, протянул список документов, сказал, куда
зайти и где поставить печать. А потом, смущаясь, выдохнул:
— У меня обед сейчас. Я вас провожу, Антонина Сергеевна.
Она сама не знала почему, но ей было приятно, что они вышли вместе. Павел
взял из её рук сумку, показал на стоявшее напротив здание:
— Зайдём в столовую? Извините, что не в кафе или ресторан вас приглашаю,
не ресторанный я человек. Да признаться, ни разу в ресторане и не был.
— Я тоже, — сказала Тоня, и я ей почему-то сразу стало с Павлом легко и
просто. Попутно она, впрочем, вспомнила, что однажды всё-таки была в ресторане.
С Алексеем. «Как это было давно, что кажется неправдой», — подумалось ей.
— Как-то нехорошо получилось, что я вас не поздравил даже с рождением
ребёнка, — после паузы произнёс Павел. — Мы с Ярославом были не в курсе,
нехорошо вышло.
Тоня потянула ручку двери столовой и первая начала подниматься по
лестнице, на ходу отмахнулась:
— Пустяки, об этом никто не знал.
И сама удивилась, как просто у неё получилось сказать это. И вдруг
поняла, что выдала себя, но от этого «самопредательства»
на душе стало ещё легче.
В столовой было прохладно и пусто, только стучали за прилавком по-ловники и кастрюли, аппетитно пахло супом, котлетами и
выпечкой. Тоня лишь теперь осознала, насколько голодна, поэтому заказала себе и
пюре с котлетой, и салат, а вдобавок компот. Потянулась к кошельку, чтобы
расплатиться, Павел отстранил её руку:
— Хотя я и не привык шиковать, но за обед дамы заплатить смогу.
Тоня пожала плечами, а ответила ему, уже сидя за столиком рядом с большим
фикусом:
— Вы, Павел Дмитриевич, вместе с Ярославом меня постоянно кормите. Мне
даже неудобно.
— Ну, когда-то и вы накормили нас пирогом, — улыбнулся он, снимая тарелки
с подноса. — А в ваших кулинарных способностях я, Антонина Сергеевна, не
сомневаюсь. — И скрыл смущение, наклонившись пониже к тарелке, проговорив: —
Вкусно!
Тоне он показался теперь забавным: склонённая его голова с еле заметной
проседью и рука в мелких черных колечках-волосах, которая чуть дрожала, это
было видно по ложке с супом.
— Павел, почему вы меня боитесь? — Тоня, уминая салат, задержала в руках
вилку.
Он дёрнул бровью:
— Да кто его знает. Нравитесь, наверно, — и вдруг посмотрел на неё долго
и изучающе, пытаясь то ли заглянуть в самую душу, то ли дождаться от неё
каких-то очень важных слов. И она не отвела глаз, ей стало интересно. — Тоня,
ничего, что я назову вас так? Может, на ты? (Тоня ободряюще кивнула.) Тоня, ты
ведь не замужем? Я понял это ещё в прошлый раз, когда ты к нам приезжала.
Извини, если я лезу не в своё дело, но…
— Именно, — снова кивнула Тоня. — Не в своё. Но мне, как ни странно, от
этого не плохо. Да, ты прав, Павел… хм… Павел. Но то, что я не замужем, —
большой секрет для всех в деревне. Понимаешь?
Павел наморщил лоб, он вспомнил Алексея, держащего за руку Тоню. И на
лице его Тоня явно прочла про Алексея: «Не думал, что этот гад так себя поведёт…
Встретил бы — накостылял по-мужски».
Тоня торопилась и съела свою порцию быстро. Взглянула на часы: скоро уже
кормить Инночку, встала из-за стола. И почувствовала на себе тревожные глаза
Павла: «Куда? Зачем?» — вопрошали они.
— Павел, спасибо… тебе. Мне как раз кстати было поесть. Дома дочка ждёт.
— Тоня, а где ты живёшь? — он спросил так, словно хотел схватить её за
руку и остановить, но она уже направилась к выходу, бросив на ходу:
— А зачем тебе? Павел, неважно это совсем. До свиданья.
И она не знала, не видела, как он сидел, застыв и глядя, как играют
воланы на её шифоновом платье, как нежно розовеют её пятки, отрываясь от
пробковой подошвы шлёпок. За дверью она скрылась так же быстро, как и появилась
в его кабинете. «Ах, не поймать мне эту птицу… Не поймать», — Павел горько
уставил взгляд на ставший вдруг пресным и невкусным недоеденный свой суп.
20
Не с того ни с сего Тоню обожгла мысль: Инночка некрещёная! Давно надо
было, умные люди сразу после роддома несут детей в церковь, а она, дурёха, ждёт
чего-то.
Она торопилась, словно ощущая свою вину. За один день купила крестик,
иконку в церковной лавке, зашла в храм, чтобы записаться на крестины. В храме
шла литургия, и она, боясь тревожить молящихся, остановилась рядом с притвором.
Здесь тоже толпились люди, многие стояли, опустив головы, а священник чуть
поодаль выслушивал сухонькую бабуську, которая тихо
ему что-то говорила. Батюшка накрыл старушку епитрахилью. «Исповедь», — поняла
Тоня и не нашла в себе силы отойти от молящихся и кающихся, пока на неё не
обратила внимание продававшая свечки женщина.
***
Ночью, охваченная непонятным чувством, Тоня взяла книгу Иоанна Златоуста.
Строчки святого отца словно тёплым лампадным маслом проливались в душу. Из глаз
Тони ответно лились уже не горючие, но горячие слёзы, словно вымывая
накопившийся в душе лёд. «Обозлённая на весь мир, обидчивая и не достойная
ничего! Гордая до того, что даже в дом матери не смогла зайти. Вот кто я! —
горько подумалось Тоне. Отложила книгу и задумалась: — Какой грех я в этой
жизни не совершила?» Взяла бумагу и склонилась над столом, исписывала листок и
брала следующий. За окном неторопливо линяла темень, свет лампы уже таял в
синеве, когда Тоня, вытерев слёзы, легла и уснула. Впервые она спала так спокойно
и, хотя для сна времени почти не было, проснулась на удивление бодрой и
отдохнувшей.
Утром, взяв Инночку с собой, Тоня поспешила на исповедь. Батюшка привычно
смиренно слушал очередную исповедь. Это для неё, Тони, её страдания были так
важны. А ведь он молился за десятки людей, своих духовных чад, чтобы им стало
полегче… Свой самый тяжкий грех Тоня записала в самом конце списка, в нём
признаться было тяжелее всего. Но Тоня скрепилась и выдавила из себя:
— Блудница я, батюшка. Не послушалась когда-то своё сердце, совесть свою
не послушала.
Сказала и содрогнулась, держа на руке ребёнка.
— Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и
щедротами своего человеколюбия да простит ти чадо
Антонина, и аз недостойный иерей Его властию мне
данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во
Имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, — пролились
нездешним светом слова мудрого многотерпеливого
батюшки над поникшей Тониной головой.
21
На листьях простушек петуний рядом с десятиэтажкой,
где жила Тоня с дочкой, искрились дорогими жемчугами тяжёлые капли росы. Они
гнули листья к земле, но сверкали так ярко, что Тоня, заглядевшись на них,
ощутила в себе приятную росяную прохладу. Пахло взрыхленной землёй, это они со
Светой ухаживали за клумбой, они же посадили яркие цветы, оградили их
пластиковыми бутылками вместо заборчика. Больше всего любила возиться в земле
Тоня: чуть уснёт Инночка, а Тоня уже на клумбе, наслаждается земляным теплом и,
натаскав воду из квартиры, щедро поливает цветочное своё маленькое
царство-государство. Цветов ей было, конечно, мало, хотелось по сельской
привычке и своих помидорчиков, огурчиков, но у сестёр дачи не было, поэтому
Тоня была рада хоть этому островку земли в городе.
Тоня оторвала глаза от буйствующей цветами клумбы и, покрепче пе-рехватив Инночку, направилась к остановке. Ей нужно было
отнести документы, которые насобирала для неё Наталья. Ехать нужно было в
соцзащиту, но Тоня не стала просить Людочку или
сестёр посидеть с дочкой, взяла её с собой. Словно почувствовала — так и только
так надо!
Так, с ребёнком в одной руке, Тоня и появилась снова в кабинете Павла. Он
обрадовался так по-детски открыто, что в этот момент стал похож на своего
ясноглазого сына, того мальчишку, что, видимо, и жил всегда в нём,
повзрослевшем мужчине. Быстро принял от Тони все необходимые документы, записал
номер счёта и пообещал, что скоро на карту придут деньги за три месяца.
Когда Тоня уже собралась уходить, Павел попросил недовольно, но в то же
время понимающе хмыкнувшую коллегу, чтобы та подождала с минуту, и вышел с
Тоней. На улице Павел наклонился над Инночкой, которая только что открыла
глазки и смотрела на него, сладко зевая.
— Тоня, можно подержать твою дочку?
Тоня, ни минуты не раздумывая, доверчиво передала Павлу Инночку, и он
долго держал её в руках, недоумённо и радостно вглядываясь в её личико, словно
искал и нашёл в девочке Тонины черты. Инночка тянула пальчики к его лицу.
— Разучился я детей держать, — растерянно выдохнул Павел. — Кажется, как
будто целая вечность прошла с тех пор, как родился мой Ярка. Придётся наново
привыкать…
Последнее предложение он сказал вполголоса, как бы обращаясь к самому
себе, а вовсе не к Тоне. Поэтому она промолчала, сделав вид, что не расслышала
последних слов Павла.
В соцзащиту входили и входили люди, и Павел, оглядываясь на них, зная,
что его там ждут, торопливо заговорил:
— Тоня, я сегодня освобождаюсь пораньше с работы. Выходи, пожалуйста, с
Инночкой на прогулку, а я к вам подойду. Мне нужно с тобой поговорить. Ты
только скажи, где мне тебя ждать!
Тоня всё это время стояла молча. Теперь она только осознала, что взяла с
собой Инночку, чтобы защититься ею от нового чувства, но ничего не вышло. Павел
держал её дочку в руках так, словно не хотел возвращать Тоне. И тут ей стало
немного страшно:
— Нет, Павел, не нужно. Зачем? Мне кажется, я уже тысячу раз это слышала!
Извини, Паша, но нет. За пособие спасибо заранее, я очень тебе благодарна,
правда. Но ты не обижайся, — ей захотелось сказать ещё что-то хорошее, глядя в
его растерянное лицо. — Передавай привет Ярославу… Прости!
…Приехав с Инночкой домой, Тоня, прижав дочь к груди, беззвучно
заплакала. Но Инночку пора было кормить, хорошо, что заботы о дочери отвлекали
Тоню от её неотступных мыслей! Но, даже занятая кормлением дочери, Тоня не
могла не вспоминать о своих встречах с Павлом. Как страшно обжигаться во второй
раз! Тем более когда ты уже отвечаешь не только за себя, но и за это маленькое
родное существо, так доверчиво прильнувшее к твоей груди… Но её всё равно,
несмотря на разные мысди, тянуло к Павлу, она
вспомнила его большие светло-зелёные глаза, искренний взгляд, какой бывает
только у открытых людей. Зачем ей было тогда так поспешно убегать, почему не
дала свой адрес? Ну что она за дурёха такая!
Уложив дочь, Тоня в ожидании Оли принялась готовить ужин. Но вместо этого
в квартиру вдруг вошли, громко бухая обувью, Света и Володька. Володька прятал
смущённое лицо за пышным букетом роз, а Света, пряча своё смущение в
безумолчную болтовню, сбежала в спальню и, видимо, решила там отсидеться на
всякий случай.
Володька протянул Тоне розы, Тоня не проявила к цветам интереса, и он сам
занёс их в кухню и поставил в вазу, в которой ещё не успели засохнуть его же
подаренные ранее гладиолусы.
— Тонь, а меня повысили на работе, — растягивая слова, похвалился
Володька.
— Поздравляю, Володя! — Тоня наливала себе чаю и вдруг сочувствующе
посмотрела на Володьку: худой, высокий, с влюблённым, как у преданного пса,
взглядом. Ей вдруг стало его по-человечески жалко.
Её задумчивость о непредсказуемости любви отвлек блеск — Володька перед её
лицом раскрыл бархатную коробочку, на которой блестело красивое дорогое кольцо.
Дальше произошло то, чего она ну никак и никогда не ожидала от Володьки: он
встал на одно колено и, протягивая ей коробочку, словно просил милостыни,
произнёс:
— Тоня, я очень тебя люблю. Выходи за меня.
Мгновение Тоня оторопело смотрела на дрожащие Володькины губы, на кольцо,
по которому чиркнул из окна луч солнца. Потом резко встала, словно увидела в
окне что-то такое важное, что надо срочно к нему подбежать. Глядя в спину своей
несостоявшейся невесты, приникшей к окну, Володька раскрыл от удивления рот:
было ощущение, что у неё за спиной выросли не видимые другим крылья, так
изменилась вдруг в одночасье её хрупкая фигурка. Тоня вся подалась вперёд,
забыв про Володьку и кольцо, ветер ласково трепал её спадающие с плеч волосы.
Бросилась к двери и уже на пороге вспомнила про Володьку, сказала второпях:
— Володь, ты подожди, я сейчас…
Со второго этажа Тоня слетела по лестнице в считанные секунды. Рядом с
подъездом на скамейке сидел Павел. Увидев её, резко встал и сделал шаг вперёд.
— Тоня…
— Как ты меня нашёл? — коротко дыша, спросила она.
Павел ласково усмехнулся и хотел было объяснить, но Тоня уже догадалась:
— Ах, да, документы, в них же адреса все записаны!
— Тоня, ты знаешь, я хотел тебе сказать, — робко начал было Павел, глядя,
не отрываясь, в её глаза, но она опередила его, взяла его широкую ладонь в
свою.
— Паша, давай пройдёмся, пока Инночка спит. Знаешь, ты меня очень выручил
сейчас. Просто вытащил из безвыходной ситуации.
— Да? Из какой ситуации? — тревожно вскинул он глаза.
— Да так, неважно! — Тоня показала ему глазами наверх, на окно с
отодвинутой занавеской.
Словно забывшись, Тоня не отпускала руку Павла, шла рядом, и он старался
запомнить её такой, какой она была сейчас. Всю эту неделю Павел размышлял,
примет ли он Инночку, сможет ли полюбить и её так же сильно, как полюбил Тоню?
А сегодня, подержав девочку на руках, понял, что сможет. А Ярослав, тот и
подавно сможет полюбить Инночку как младшую сестрёнку, в добром его детском
сердце могло поместиться всё, целый мир.
Ища Тоню, сестра спустилась по лестнице, но так и не вышла из подъёзда,
изумившись, какой красивой и счастливой стояла Тоня рядом с Павлом, его Света
тоже узнала. Тихо поднялась назад в квартиру, налила Володьке чаю и села рядом
с Инночкой, карауля её сон и не желая тревожить хрупкого того счастья, что
только что коснулось Тони.
***
Церковь Тихоновы построили добротную: небольшую, но с настоящим куполом,
высоким потолком и полукруглыми оконцами. Освятил церковь батюшка из соседнего
села, а Ярослав читал акафисты святым, когда мог: он учился ещё и в
церковно-приходской школе. В новой церквушке всегда ждали Ярослава и стар, и
мал — ребята и бабушки, туда же часто заходили Тоня и Павел, ведя за руки маленькую
Инночку. Они, чем могли, помогали сыну — покупали иконы, хлопотали о росписях
на стене, искали художников, чтобы помочь украшать церковь.
Тоня пришла хозяйкой в дом Тихоновых, и Ярослав теперь называл её
по-иному — тёплым, давно не произносимым, почти забытым, но таким родным
словом. А по утрам, когда над Уралом раскрылялась во
всю ширь новая заря, Тоня особенно остро ощущала приход нового, доброго дня,
как ощущала и то, что в их жизни будет ещё много-много таких дней — бесслёзных
и радостных.