Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2017
Елена Чарник (1974) — родилась в Полтаве, училась в Харьковском госуниверситете на
филологическом факультете. Печаталась в журналах «Урал», «Новый мир». Лауреат
премии фестиваля «Арлекин» в номинации «Лучшая работа драматурга» за
инсценировку к спектаклю «Когда я снова стану маленьким» по прозе для детей Я.
Корчака. Живет в Санкт-Петербурге.
Часть I
I
В городе, где живет Петр, еще сохранилось много водопроводных колонок.
Это удобно. Ими может пользоваться любой прохожий. Любой прохожий может
напиться воды из уличной колонки, он может вымыть руки, умыться, почистить
одежду, забрызганную проехавшим автомобилем. Любой прохожий может
воспользоваться водой из колонки как хочет. Но это только в том случае, если
рычаг окажется на месте. Если жители окрестных домов, в которые не проведен
водопровод (для них-то колонки и сохранены), не уносят этот рычаг с собой.
Собственно, у жителей имеется не один, а несколько рычагов по числу
семей, и каждая семья приходит за водой к колонке со своим. Окрестным жителям
не жаль водопроводной воды для прохожих. Им не нравятся лужи, которые остаются
после бесконтрольного пользования колонкой прохожими, особенно детьми. Дети
разбрызгивают воду вокруг колонки специально: зажимают струю воды и выпускают
из-под пальцев фонтан. Лужи превращаются летом в грязь, а зимой в прочную
наледь; из-за луж и наледи к колонке не подступиться. Но лужи — не главное.
Больше всего жители безводопроводных домов боятся,
что прохожие или дети сломают, унесут рычаг от колонки, и они останутся без
воды. Особенно они боятся, что это произойдет в выходные, когда рычаг нигде
невозможно достать. Поэтому прохожего, подошедшего попить воды к колонке в
городе, где живет Петр, иногда постигает разочарование.
В городе, где живет Петр, почему-то очень мало красивых девушек. У Петра
такое мнение, что красивых девушек в его городе нет совсем. Это тем более
странно, что город, в котором живет Петр, — красивый старинный город с хорошим
климатом и свежим воздухом. Тут бы как раз рождаться и подрастать красавицам.
Полюбоваться на красивых девушек Петр время от времени ездит в другой
город, в нескольких часах езды от своего родного. В этом городе нет уличных
водопроводных колонок, но зато много красивых девушек. Петр любуется ими, гуляя
по городу, заходя в магазины, где зеркала поворачивают к нему лицом красавиц,
увиденных на улице со спины, садится в общественный транспорт, где легче
рассмотреть красавицу с близкого расстояния и оставить у себя в памяти «крупный
план». Знакомиться с красивыми девушками Петр не пытается. Он считает себя недостаточно
красивым для этого.
Жена Петра относится к его поездкам нормально. Она не считает путешествия
Петра супружескими изменами. Она знает, что, путешествуя, Петр изменяет не ей,
а родному городу. Он не находит в нем достаточно красоты для себя, как не
находит ее в родном городе, его природе, архитектуре любой путешественник,
отправляющийся искать красоту в другие города мира. Например, в итальянский
город Сиену.
К городу Сиене я отношусь пристрастно. Можно сказать, что я люблю город
Сиену, хотя видела его только по телевизору. Поставив перед собой цель вызвать
у меня любовь к Сиене, съемочная группа из моего телевизора выбрала для съемок
день, который удивительно шел этому городу. Это был день очень ранней весны,
без солнца, но с уже проснувшимся воздухом, который вдыхаешь более смело, чем
сырой зимний. Слова «сероватый» или «серебристый» не описали бы такой воздух с
точностью, но могли бы, что называется, дать о нем представление, воздух там у
них в кадре в их съемочный день был в том состоянии, в котором он без особого
вмешательства осветителей становится облагораживающей средой для погруженных в
него предметов. Он подходил как родной (родным и был) камням, из которых сделан
город Сиена. Благодаря этому я увидела в телевизоре город Сиену целостно растущим
из земли каменным садом.
Немаловажно для моих чувств к Сиене и то обстоятельство, что живописцы
сиенской школы настолько любили родную землю, что сделали из нее краску,
называемую «сиена». Правда, в той краске, что продается у нас в магазинах для
художников, нет ни щепоти сиенской земли, одна химия, но цвет краски от этого
не хуже. Как и цвет «сиены жженой», среди других красок картины способной быть
и коричневой, и красной, и золотистой, и, если белил добавить — розовой. За
красками ездит в соседний город и Петр, теми красками, которыми обделила родная
почва девушек его утыканного водопроводными колонками города.
Петр ездит на свои прогулки в соседний город автобусом. За время поездки
местность между двумя городами успевает показать ему много интересного. Так
каждый раз он обязательно проезжает мимо поселка, где у одного из дворов,
расположенных вдоль дороги, всегда стоит привязанным шоколадного окраса конь с
продавленной спиной. Раньше спина коня не была продавленной, и конь стоял у
забора красивый, как на племенной выставке. Конь стоял возле этого двора еще
тогда, когда двор не был так плотно застроен: была только новая кирпичная
постройка, которая выглядела домом. Но потом хозяева построили дом, и постройка
оказалась сарайчиком для инструментов. Пока стоял только «сарайчик», Петр,
проезжая, видел, как по двору ходила с серьезным видом взятой на себя
ответственности и выполняла что-то обычное по хозяйству красивая молодая
женщина с короткой стрижкой, а один раз автобус Петра обогнал круглоголовый
темноволосый всадник на знакомом шоколадном коне. Проезжая мимо этого двора по
нескольку раз в год, Петр замечал все новые изменения: новые постройки, пеленки
на веревке. Пеленки сменились ползунками, ползунки — детской одеждой для
мальчика. Снова появились пеленки, за ними опять ползунки и — одежда для
девочки.
Конь чем-то понятен Петру. Конь разговаривает сам с собой. Сам с собой
разговаривает и Петр. Когда автобус Петра проезжает мимо коня, их разговоры
пересекаются и как бы подменяют один другой. В такой момент Петр может сказать
себе: «Как я понимаю эту яблоню с голубым пятнистым стволом. Яблоки на ней еще
зеленые, но я помню вкус их спелости и их поздний вкус, когда они падают на
землю уже вялыми и немного сморщенными. Но сейчас еще долго ждать, пока они поспеют
и упадут». А конь говорит себе: «Замечательно вот так въезжать в чужую жизнь.
Вламываться на автобусе в продолжающийся день других людей. Они живут в своих
поселках, не ожидая моего налета. Я застаю их врасплох, и их день на пару
секунд становится моим. Так за какие-нибудь три-четыре часа узнаешь несколько
десятков дней».
По городу, населенному красивыми девушками, Петр ходит, как вы
(посмотрите налево, посмотрите направо) ходили бы по Версалю. Петр ходил так по
городу красавиц в начале лета и наслаждался веселеньким июньским деньком. Петр
остановился повнимательней рассмотреть понравившуюся ему девушку: на
противоположной стороне неширокой улицы девушка покупала что-то (семечки
подсолнечника, запаянные в пакетик из фольги) в уличном киоске. Девушка обернулась
на взгляд Петра и отклонила его взглядом с ясным и грубым значением: «Иди в ж-пу!».
II
В усадьбе, где живет конь, ветер решил выровнять и направить в одну
сторону ветки старой яблони. Но удалось это ветру только с листьями и самыми
тонкими веточками, за которые листья держатся черенками: коню кажется, что
листья все разом собрались преждевременно улететь с яблони, а яблоня силой их
удерживает.
III
Полина (девушка, на которую засмотрелся Петр) обычно не бросает таких
грубых взглядов на прохожих. Но все утро того дня она промучилась
продолжительным и бессмысленным стыдом на экзамене по органической химии, а
позже, прямо перед встречей с Петром, узнала, что не успела в вечерней
музыкальной школе, где учится, выбрать второй, дополнительный инструмент. Пока
Полина раздумывала, все преподаватели и инструменты оказались занятыми:
оставался один ксилофон. Полина решила уйти в себя. Она пошла домой и закрылась
в своей комнате.
Наутро Полину в ее заточении навестила синица. Синица прогуливалась по
наружному подоконнику и постукивала потихоньку клювом в стекло. Полина открыла
окно. Синица отпрянула ненадолго в сторону от движения оконных рам, подождала,
немного повисев в воздухе в нацеливающемся полете птиц-собирательниц, и
вернулась на подоконник. Полина достала из валяющейся со вчерашнего дня на полу
сумки раскрытый пакетик жареных семечек, высыпала несколько семечек на ладонь и
протянула синице. Синица вспрыгнула на Полинину ладонь колючими лапками, взяла
семечко и улетела. Потом вернулась за следующим семечком. Синица прилетала и
улетала. Синица играла с Полиной: сидела подолгу на ветке абрикоса напротив
Полининого окна и заставляла себя ждать. Синица брала семечки из вежливости. От
жареных семечек болела ее маленькая птичья печень. Синица не ела семечки, она
прятала их в развилке веток абрикоса и подлетала после этого к Полине не за
новым семечком, а для развлечения Полины. Поиграв так с Полиной, синица решила,
что Полина в состоянии справиться с остатками плохого настроения сама, и
улетела совсем.
На кухне мама Полины фразами, похожими на вокальные упражнения с быстрыми
повышениями и понижениями высоты звука, пересказывала папе в лицах свой
вчерашний разговор с женщиной, которой (в передаче мамы Полины) при
восклицаниях не хватает возможностей связок, и голос от напряжения звучит
неискренне. «Тетя Оля», — узнала Полина. Реплики папиного комментария звучали
коротко, но повторялись с равномерными промежутками, как если бы, проводя с
определенным интервалом смычком сразу по всем струнам виолончели (папин голос,
в тон маминому, выше среднего мужского), виолончелист поддерживал бы общий ритм
реплик мамы.
Над домом пролетел серый журавль: душа Полины задышала равномерно, в
ненапряженном ритме взмахов его крыльев. Журавлю стало страшно, что у него не
хватит сил без посадки, невозможной в городской черте для редкой охраняемой
птицы, преодолеть полетом весь город. Журавль громко и нежно вскрикнул. Мама
Полины не услышала крика журавля. Фразы, которые ей еще предстояло сказать,
заглушили для нее изнутри наружные звуки. Папа тоже не услышал: он наливал из
перекипевшего чайника в чашку хриплую воду. «А почему мне чай не заварили?» — проныл десятилетний брат Полины, входя в кухню. «Тебе как
раз заварили. Держи», — обычным, средним своим голосом ответила мама. «Сколько
ложек?» — так же вредно спросил брат. «Вот сахарница. Положи сам», — ответила
мама.
IV
С водонапорной башни в городе, где живет Полина, спорхнуло три-четыре
десятка голубей разных окрасов. Голуби опустились в круглый сквер неподалеку.
Там для них уже рассыпали хлебные крошки дети из детского сада № 19. Они гуляют
в это время в сквере вместе со своей воспитательницей. Их воспитательница
всегда перед прогулкой берет на детсадовской кухне хлеб. Ей удобно во время
прогулки занимать детей кормлением птиц. Над сквером и осевшими в нем голубями
летел серый журавль.
А старуха Ирина Ростиславовна плотно заперла свою калитку и пошла с
«челночной» сумкой в красно-бело-голубую клетку продавать обеды к поезду
Москва–Севастополь. Ирина Ростиславовна вышла точно по своему личному
расписанию. Она не любит ждать и выходит на платформу на три с половиной минуты
позже прибытия поезда, давая пассажирам время выйти из вагонов, зажечь по
первой сигарете и сделать несколько шагов вдоль состава. Люди, едущие на юг,
заранее надели открытую пляжную одежду: в ней удобно валяться в поезде и легче
переносить поездную духоту. Одежда открывает их немного вялые белые тела,
бесстыдно волосатые ноги мужчин, их обмякшие за зиму под свитерами и пиджаками
плечи. Это бесстыдство авансом. Назад они поедут оправданно бесстыдными —
золотистыми и подтянутыми, и будут сожалеть только о том, что не могут быть
такими всегда, что прекрасный внешний эффект красоты и здоровья продлится не
больше двух послеотпускных недель. Ирине
Ростиславовне тоже больше нравится продавать обеды пассажирам «обратных»
составов: Одесса–Москва, Симферополь–Москва, Севастополь–Санкт-Петербург. Они
уже не брезгливы и не разборчивы, бесстрашно съедают все, что им может
предложить привокзальная торговля, и легко расстаются с последними деньгами.
V
В городе, где живет Петр, во двор вышла жена Петра со свернутым и похожим
в таком виде на упавшую (и поднятую сильными руками жены Петра) колонну ковром.
Жена Петра развесила ковер на детском турнике и ударила по нему выбивалкой.
Глухой, но далеко разносящийся звук, родственный звуку удара мяча о стену,
повторялся раз за разом и заставил все-таки проснуться Петра. Перед
окончательным пробуждением усилием воли он досматривал утренний воскресный сон
в расчете запомнить его и провести под впечатлением выходной день. Отшлепав
ковер, жена Петра свернула его снова в колонну и унесла домой.
VI
Конь с продавленной спиной стоял на бело-зеленом июньском ветру, который
сначала забегал далеко вперед, туда, куда смотрел конь, вдоль по трассе,
добегал до автобусной станции районного центра, потом возвращался назад, в то
«назад», что осталось очень далеко позади коня, за темной внутри и залитой
светом снаружи лесополосой, за полем с не высоко еще поднявшейся кукурузой, за
красно-белой телевышкой и дальше. Но чтобы вернуться туда, ветру нужно обогнуть
тело коня вдоль его морды и боков, освежая воспоминания коня о беге, о том, как
он на бегу оставлял за собой в воздухе воздушный же (коню бы польстило, если бы
— безвоздушный) тоннель. Вскоре ветер кружным путем снова попадал в усадьбу, а
конь в его отсутствие раздумывал над тем, насколько долго теперь, когда он
немолод, держится в потоке ветра дыра, оставляемая его телом. Июньский ветер
пах только зеленой кровью растений, и то если по дороге случайно обламывал
ветку, срывал не удержавшийся лист, отщипывал где-нибудь клок травы.
Конь ждал возвращения Петра автобусом домой, надеясь, что, проезжая мимо,
Петр снова обменяется с ним своими мыслями, но Петр уже проехал мимо коня. Он
проехал вчера поздно вечером: конь уже спал.
VII
Полина весь день не выходила из своей комнаты. Нет, несколько раз она
прошмыгнула в туалет и обратно. Но поскольку остальная семья этого не заметила,
то как бы и не выходила. Правда, папа слышал шум спускаемой в туалете воды, но
решил, что это у соседей.
Полина лежала в постели и считала белые полосы, оставляемые пролетавшими
над домом самолетами. Полина, конечно же, не видела полос на небе сквозь крышу
и перекрытия между этажами, звук самолета проводил белую полосу прямо перед
глазами Полины, Полина даже могла наблюдать, как полоса медленно рассеивается,
начиная со своего широкого хвоста. На душе у Полины было спокойно. Она заснула,
и ей приснились ее однокурсники. Она сидела на скамейке в парке перед клумбой с
незнакомыми цветами. Однокурсники подходили к ней по одному и по очереди
объяснялись в любви. Было приятно. Каждый однокурсник срывал с клумбы цветок и
протягивал ей. Но клумба от этого не редела. Однокурсники объяснились в любви и
ушли, а Полина рассмотрела как следует оставшийся у нее букет. Каждый цветок
оказался формулой органического соединения, из тех, что Полина не смогла
составить на экзамене. Теперь она знала их все.
Полина проснулась. Торец дома напротив стал ярко-золотистым. Абрикос у
Полининого окна дал полную свободу своим листьям двигаться во всех направлениях
в таком же золотистом, как и торец на свету, вечернем воздухе: свободу
прикрывать и обнаруживать зеленые пупырышки будущих абрикосов. Со стороны улицы
мрачно, как корова, промычал мотоцикл. С миром в душе Полина уснула снова.
VIII
Над Петербургом поднялся такой радостный ветер, что чайки не боялись его,
а катались в его порывах, как люди в прибрежных нештормовых
волнах.
Наталья Павловна, что проживает в Петербурге, на улице Бармалеева, собралась ненадолго выйти из кухни. Уходя, она
закрыла форточку, боясь, что что-либо залетит с улицы и упадет в бульон на
плите.
IX
В городе, где живет Петр, жена Петра сняла веником с потолка паутину —
засохшую слюну паука.
X
У Полины нет безопасных подруг. Отношения с обеими ее близкими подругами,
с каждой из них по-разному, находятся в постоянной опасности обид и
недоразумений. Одна из подруг Полины относится к Полине покровительственно и
обижается, если в жизни Полины происходит что-то, что ей неизвестно, если жизнь
Полины в чем-то выходит за рамки их дружбы, ее обижает независимое поведение
Полины. Обидевшись, она обижает Полину резкими, насмешливыми словами, умея
своей иронией проникнуть Полине глубоко в подреберье.
Другая подруга Полины сама нуждается в покровительстве Полины, обращается
к Полине за советами, надеется на Полину как на подсказчицу в области жизненных
событий и связанных с ними переживаний. Но бывает, что ей становится неприятна
Полина, ей кажется, что Полина слишком часто лезет не в свое дело и
подсказывает тогда, когда никто ее об этом не просит. Она обижается на Полину
за ее слишком сковывающее покровительство, и обижает Полину резкими,
насмешливыми словами, умея своей иронией проникнуть Полине глубоко в
подреберье.
Полина любит своих подруг, она давно дружит с ними. Подруги любят Полину,
они давно дружат с ней. Полине жаль, что отношения между людьми зашли во все
эти множественные тупики, из-за которых Полина вынуждена опасаться своих
подруг. Полине не хватает доверия и безопасности в доставшихся на ее долю
отношениях с людьми.
А мама? — думает Полина. — Безопасна ли мама? Мама крайне небезопасна для
Полины. Мама Полины просто так, для разговора, рассказывает о Полине любому то,
что сама Полина не рассказала бы никому; рядом с мамой Полина находится в
постоянной опасности умереть со стыда. Мама беспокоится о Полине. Вот почему
отношения между мамой и Полиной — беспокойные. Полина завидует своему папе:
Полинина мама совсем не беспокоится о Полинином папе, и между ними — спокойные отношения.
Папа не несет перед мамой никакой ответственности, в то время как Полина и ее
брат Ваня отвечают за мамины настроение и здоровье: их болезни, неудачи
подвергают настроение и здоровье мамы опасности, а сами Полина и Ваня
подвергаются постоянной опасности остаться виноватыми перед мамой.
А безопасна ли для других сама Полина? Полине хотелось бы думать о себе
как о невинной жертве нарушенных задолго до ее рождения доверительных и
безопасных отношений между людьми, но Полина сознает, что так думает о себе
каждый, и она сама небезопасна для многих благодаря своей наблюдательности,
тому, как легко и незаметно для самой себя она роняет откровенные реплики, и
врожденной склонности к предательству. Полина небезопасна и для самой себя, она
нередко сама себя подводит.
Так, живя на минном поле своих отношений с людьми, Полина ждет прихода в
ее жизнь настоящей любви, надеясь в ней обрести безопасность. Мне жаль девочку
Полину заранее, потому что (все девушки знают это): или любовь, или
безопасность. Что-то одно.
XI
Петр хочет стабильности. Он сейчас как раз ищет работу, которая
обеспечила бы ему стабильность на всю жизнь. Мне жаль Петра заранее, потому что
(некоторые мужчины знают это): или жизнь, или стабильность. Что-то одно.
XII
Тем же летом, когда Петр увидел на противоположной стороне улицы Полину,
а Полину стала навещать синица, одна девушка, звали ее Инга, была приглашена на
дачу к своим знакомым. Там должен был состояться праздник: годовщина чьей-то
свадьбы, а может быть — просто летний загородный пикник, ни с какой особенной
датой не связанный. Дача находилась, находится она там и сейчас, в деревне Камышня, что в сорока километрах от города, где живет Петр;
ехать надо электричкой. Но Инга поехала автобусом, автобус до Камышни останавливается возле ее дома. Инга села в автобус
в десять часов утра и, при всех возможных в дороге задержках, предполагала быть
на месте в одиннадцать, учитывая, что автобус на трассе едет со скоростью 60
километров в час. Без четверти одиннадцать Инга вышла из автобуса в Камышне, но не узнала местности, которой недоставало не
только дачи друзей Инги, но и железнодорожной станции, о наличии которой Инга
знала точно: в прошлый раз она приезжала к своим друзьям электричкой. Инга
купила в киоске возле автобусной остановки бутылку воды без газа и спросила у
продавщицы, куда подевалась железнодорожная станция. Так Инга, не успев еще как
следует испугаться, узнала, что Камышня, в которую
она приехала, — не та Камышня. Существует две Камышни, одна — возле железнодорожной станции, другая —
возле автобусной трассы, та Камышня, в которую можно
доехать электричкой, и та, куда добираются автобусом, которым ради удобства
воспользовалась Инга. Транспортного сообщения между деревнями нет. «Далеко ли
до той Камышни?» — спросила Инга. «Восемь километров»,
— ответила продавщица. «В какую сторону?» — спросила Инга. Продавщица вышла из
киоска и показала грунтовую (в этой местности — песчаную) дорогу на
«железнодорожную» Камышню. «Большое спасибо», —
сказала Инга и зашагала по песку, прихлебывая на ходу из бутылки воду без газа.
Инге понравилось идти по песчаной дороге пешком. Она ехала на праздник,
но собралась и оделась, как для поездки за город, — на ней была обувь без
каблука и удобные бриджи. Дорога понесла на себе Ингу, как будто Инга встала на
эскалатор или на беговую дорожку, понесла, не отпуская и не позволяя
отвлекаться; у Инги получалось только увлекаться направлением дороги, ее
подъемами и спусками. За каждым подъемом дорога обещала спуск в дальнюю
слоистую синеву, которая через несколько дней пути могла оказаться морской
водой. На иных своих развилках дорога сманивала Ингу в сторону таким же
песчаным, как и сама дорога, ответвлением, уходившим резко вниз. Высокие
обочины ответвления, с трогательными усадьбами на них, заслоняли направление поворота,
создавая (ложное) впечатление, что новая дорога ведет в загадочную
неизвестность. Инга, как и Петр, обменивалась мыслями с тем, что попадалось ей
на пути: со сказочного достоинства грушей, с сорокой, которая черно-белым
цветком опустилась на крону груши, с контрастными обесцвеченному солнцем
окружению, затененными яркой подводной темнотой усадьбами, с придорожным
кустарником (прячась за него, застенчиво и опасливо оглядываясь назад, на
овсяное поле, Инга присаживалась пописать). Но мысли эти были настолько тихими
и тайными, что не поддаются пересказу. В конце концов Инга перестала держаться
дороги на Камышню. Она стала сворачивать туда, где
красивей, по красоте развилок определяя верность направления. Мы можем сделать
вывод, что Инга пошла куда глаза глядят. Жара размыла контуры ее тела, после
чего Инга уже не могла испытывать враждебности ни к чему: она со всем, что
окружало ее и что могло бы окружать в будущем, была согласна.
О том, чем это для нее закончилось, рассказывают разное. Говорят, что она
пришла к друзьям на дачу, но с опозданием в пять часов, через полчаса заскучала
и ушла оттуда, не попрощавшись, после чего ее друзья никогда ее больше не
видели. Еще говорят, что, когда она устала, ближе к вечеру, она остановила на
дороге грузовик, и водитель грузовика оказался удивительным парнем, Инга и
водитель грузовика полюбили друг друга и поехали куда глаза глядят, но уже
вместе. После чего Ингины друзья ее больше не видели.
Но рассказывают, что Инга ушла куда глаза глядят одна, не заходя даже на дачу к
своим друзьям, и они ее больше никогда не видели. Это не означает, что Инга
исчезла. Ее видели потом в Запорожье и в Алуште, некоторые встречали ее потом в
Стамбуле, Пекине и в Петропавловске-Камчатском, но друзья Инги никогда больше
не видели ее.
XIII
Полине снова снился сон. Ей снилось, что она плывет вместе с рекой, она
была во сне не девушкой, но и не рыбой, и не русалкой, и никаким другим
«существом речной породы», она была водой, как и река, но не рекой и не водой
реки, а отдельным, не речным, плывущим вместе с рекой потоком. Она плыла то на
поверхности, то в глубине, чувствуя животом плотное песчаное дно, живот Полины
оставлял на дне змеистую полосу.
XIV
В этом месте Полининого сна проснулся конь. Его разбудила утренняя
сырость, поднявшаяся от копыт к животу, и перед пробуждением ему тоже снилось,
что он плывет, переплывает море. Во сне конь не видел земли ни впереди, ни за
своей спиной, но ему не было страшно, он был уверен в своих силах и в важности
своей задачи: ему было поручено достичь вплавь Стамбула. А когда он проснулся в
своем сарайчике, и впереди, и за спиной у него (за стенами сарайчика) появилась
земля — зеленая, твердая и с утра еще тихая.
XV
Дальше в Полинином сне пошел дождь. Вода падала на воду. На Полининой
спине схватывались и лопались пузыри. Полина нырнула поглубже и поплыла, снова
задевая животом дно.
XVI
Павел бегает по утрам. Он бегает по утрам по своей комнате. Он слишком
склонен к респираторным заболеваниям, чтобы вдыхать на бегу зимний воздух
Петербурга. И небогат. Не может купить себе приличный спортивный костюм и
кроссовки, в которых не холодно и не стыдно бегать по парку. Надо сказать, что
из-за отсутствия у него спортивного костюма Павел бегает по комнате и летом,
когда его слабым дыхательным путям ничего не угрожает. Павел бегает по утрам по
своей комнате круглый год. Но не следует из-за этого считать его комическим
персонажем. Павел — лирический персонаж. Не менее лирический, чем Полина, и
даже не менее лирический, чем конь с продавленной спиной. Комическим персонажем,
возможно, является Наталья Павловна, но и то не в каждый момент своей жизни.
XVII
Петр — человек, одолевающий преграды. Он знает, что неприятные события в
его жизни — это задача, которая требует усилий. Поэтому, сталкиваясь с
трудностями (например, необходимостью сделать телефонный звонок и узнать,
одобрен или отвергнут начальством его отчет), Петр видит в них непосильную и
непреодолимую преграду. Он отчаивается. Несколько дней, а иногда и месяц его
сердце находится в напряжении между окончательным отчаяньем и надеждой, что
найдется какой-то выход. С детскими безнадежными слезами обращается Петр к
Богу, просит подсказать какой-то выход и отвести беду. Спустя время,
измученный, он снимает трубку и узнает, что все в порядке, что ему ни в чем не
отказано, и жизнь течет открыто, заманчиво и приглашает Петра быть заодно с
ней. Петр не предпринимает никаких действий для одоления преград, он одолевает
преграды сердцем, и так как он поступает так всегда, то ни он, ни я, ни кто
другой никогда не узнает, вставала ли хоть раз преграда перед Петром, одолел ли
он ее сам или с Божьей помощью, или никакой преграды вообще не было и наш Петр
— трус и боится неудач.
XVIII
Наталья Павловна, что живет в Петербурге, на улице Бармалеева,
два года назад развелась с мужем, но счастья ей это не принесло. Она осталась
жить в той же квартире, в какой прожила в несчастливом браке двадцать лет. В
этой квартире у нее сложились несчастливые привычки: включать на кухне
телевизор во время еды, ежеутренне стирать пыль с
мебели, два раза в неделю пылесосить, а раз в неделю полностью убирать
квартиру, каждый день мыть пол в прихожей, хотя теперь некому разносить по
квартире грязь. За прошедшие со дня развода два года Наталья Павловна не
поборола ни одну из этих привычек. Привычку долго собираться, перед тем как
выйти из дому, долго разыскивать, в беспамятстве бродя по двум тесным
комнаткам, нужные вещи Наталья Павловна тоже приписывает действию на нее
квартиры: квартира замедляет мысли и движения Натальи Павловны, не отпускает от
себя, удерживает, не позволяя легко выходить наружу. Разведясь с мужем, Наталья
Павловна продолжает жить в браке с квартирой как с пространством ее
двадцатилетнего брака. Наталья Павловна считает, что ей мог бы помочь опытный
психолог.
XIX
Сидя (если можно сказать так о позе птицы) в развилке абрикоса, который
растет напротив окна Полины, крупная сойка расклевывала и ела жареные семечки,
оставленные синицей. Про себя сойка посмеивалась над неизвестной глупой птицей,
устроившей тайник в таком легко обнаруживаемом месте. Сойка была уже сыта, но
ей лень было перепрятывать оставшиеся семечки, поэтому она решила доесть всю
свою находку до конца. К сожалению, этим она только подтверждала
распространенное мнение о жадности соек. Птицам особенно сложно объяснить окружающим,
даже орнитологам, истинную природу своих поступков. В данном случае — что не
жадность, а лень руководила ею в деле поедания семечек.
XX
Напротив усадьбы, где живет конь, соседи в течение целого лета
привязывают пастись козу: передвигая понемногу каждый день колышек вдоль улицы,
они обеспечивают козу новым пастбищем, с не объеденной еще травой. Коню
любопытна коза. Коза равнодушна ко всему. Она лежит у своего колышка,
отворачивая морду от взгляда коня. Ее вымя, как два отдельных черных остромордых
животных, высовывается из-под нее.
— Она очень несчастлива, — подсказывает коню Петр.
— А по-моему, ей все равно, — отвечает Петру конь.
Вокруг козы в траве горят синие огоньки цикория.
XXI
Потерянная своими друзьями и знакомыми девушка Инга проходила мимо открыточно, по-шишкински, просматриваемого в самую глубину
елового леса. Инге стало очень любопытно, что может находиться внутри такого
леса, в дальней его глубине. Инга посомневалась немного, сворачивать ли ей с
дороги ради опасностей незнакомого леса. Прямо перед Ингой (как будто закрылся
шлагбаум) покачнулась и упала тонкая сухая ель. Инга переступила через тонкий
еловый ствол и вошла в лес.
XXII
Полина шла пешком на пляж. По улице своего холмистого города спускалась
она вниз, к реке. Вниз, к реке, обгоняя Полину, ехали и автомобили, из которых
кричали Полине молодые люди, они звали ее с собой, обещали увезти ее далеко, в
любые выбранные Полиной дали. Полина с безопасного расстояния звонко
отказывалась, поднимала подбородок и, оставаясь видимой для зовущих только в
профиль, радостно продолжала свой путь. Светлые волосы Полины чуть-чуть
подпрыгивали над ее плечами: Полина ходит капельку вприпрыжку.
XXIII
Полина ходит капельку вприпрыжку, потому что ноги Полины всегда больше
готовы к бегу, чем к ходьбе, Полинины ноги — это такие специальные заготовки
для бега. Ногам Полины удобнее бежать, чем идти, еще они охотно перепрыгивают
преграды (ступеньки, лужи, камни), которые попадаются на их пути. Но неловко
взрослой девушке бегать и прыгать на улице. Полина удерживает свои ноги от
бега, Полина не бегает, а ходит, но ноги Полины берут небольшой реванш: Полина
ходит капельку вприпрыжку.
XXIV
Несколько вечеров подряд одна и та же полоса тумана протягивалась сразу
за усадьбой, где живет конь. Стволы яблонь становились сиреневыми, на них
выступал мелкий древесный пот. Тускнела трава, тускнели и звуки. В саду глухо,
как сердце, стучал дятел. Но, может быть, звуки и не тускнели, а дятел стучал
на другом конце поселка.
XXV
Синица не перестала посещать Полину. В разное время, но обязательно в
утренние часы синица прилетает к окну Полины. Полина каждый день покупает для
синицы пакетик жареных семечек. Сойка в растерянности. Она не знает, что ей
делать с постоянно пополняющимся кладом в развилке абрикоса, столько съедать
она не в состоянии. На всякий случай сойка переносит семечки из развилки
абрикоса в другие, более потаенные места, известные только ей.
XXVI
Ничего особенного не оказалось в глубине леса: Инга прошла его насквозь.
В глубине леса неизменно виднелась еще одна глубина, дальняя, за дальней
глубиной показывалась еще более дальняя и более привлекательная глубина, а за
самой-самой дальней глубиной вдруг открылось капустное поле.
XXVII
В поселке, где живет конь, некоторые дома снимают на лето дачники. Такой
дом есть и рядом с усадьбой хозяев коня. Молодая дачница из этого дома полчаса
назад отослала мужа с ребенком в магазин. Мучаясь жарой, она лежит сейчас на
старой кровати с панцирной сеткой и пытается назвать хоть какими-то словами то,
что с ней сейчас происходит. Ей это трудно дается — «то, что происходит»
сопровождается полным отмиранием способности к риторике (всем существующим
формам суждений, рассуждений и описаний). Или, наоборот, у нее во рту умирает
риторика, и ее умирание сопровождается тем процессом, для описания которого
теперь у дачницы не находится ни слов, ни построений из них.
Вошел в дом вернувшийся из магазина ребенок: она предусмотрительно
закрыла глаза. Мальчик, уже приученный к священной неприкосновенности спящего,
попрыгал немного вокруг ее кровати и ушел. Прыжки мальчика отдались у женщины
внутри сладкими толчками, как было тогда, когда она была беременна им. Голоса
сына и мужа слышались из сада, издалека, не угрожая уединению дачницы, и она
вернулась к переживаемому ею состоянию: она расплывается и смешивается, не
начав еще пока растворяться (с чем и в чем нельзя назвать четко: жизнь, мир,
природа, материя, свет, жара), и, смешиваясь, обретает дар присутствовать, присутствовать
без обычного ожидания, что ее вот-вот что-то отвлечет и ее «присутствие»
оборвется. «Присутствие» не грозит оборваться потому, что сейчас она, как в
детстве, не имеет никакого особенного значения сама для себя и ни для кого
другого не имеет значения, ничего собой не представляет, как будто не научилась
еще добиваться внимания к себе, не настояла на том, чтобы другие учитывали ее
существование. Этот процесс в ней запустился благодаря трем вещам: жаре,
двухминутному наблюдению детских игр в чужом дворе («Юля, у кого мяч? Бросай
сюда!») и вчерашним похоронам старухи с их улицы.
Ощущения не были совсем незнакомыми, были похожи на те, что женщины
переживают во время месячных, как будто земля уже переваривала ее, уже прошли
сквозь нее корни растений, и она так же питательна для земли, как всю жизнь
могли бы быть питательны ее экскременты (она подумала другим словом), если бы
она отдавала их земле, а не канализации. Похороны старухи немного сбивали с
толку: кто сейчас переваривается землей, всем существующим миром, она или
похороненная старуха? И она, и я, — сказала себе женщина. И все это было очень
хорошо из-за того, что она не только смешивалась с землей и со всем (уже
перечисленным, тем, что не так просто определить), но участвовала во всем движении
и всех превращениях всего во все. «Если совсем убрать риторику из всего, из
всех мыслей, из всех отношений, то начнешь со всем смешиваться и во всем
присутствовать, — думала дачница. — Уже стишки, которые разучиваешь в детском
саду, — продолжала она, — вытаскивают тебя из твоего присутствия в жизни в
риторические фигуры и из того, что чувствуешь на самом деле, в то, что тебе
назначили чувствовать другие. Мне расставили капканы из стишков. Они всем
расставляют такие капканы. Фигуры речи — забор, за которым живешь, его надо
сломать, нет, растворить… Жара — растворитель…»
Для молодой дачницы несущественно, что она не первая делает такое
полезное для жизни открытие. Она не намеревается ни основать учение, ни
примкнуть к существующим, она не думает обратиться в дальнейшем к практикам,
которые стабильно обеспечивали бы ее подобными состояниями. Она только пытается
подольше удержаться в этом состоянии, подольше не выходить из него, понимая при
этом, что риторика у нее во рту уже оживает и понемногу участвует в освоении
мыслей об отказе от риторики, что блаженное присутствие в мире уже сменилось
для нее неудобством лежания на панцирной сетке кровати, от которого затекла шея
и уже отдает болью в темени. Но она подумывает все же как-то использовать
пережитое. Потом. Когда-нибудь.
XXVIII
О корнях, еще не успевших пройти сквозь крышку гроба ее умершей свекрови,
думала и коротко стриженная соседка дачницы, вытаскивая с корнями (теми же
самыми) отвердевшие и состарившиеся прямо в центре картофельного куста стволы
лебеды и пырея, расчищая от вьюнка промежутки между кустами. К вечеру ветер
сбил жару и дал ей возможность выйти на огород, а дачнице на пустыре своего не
засаженного огорода запустить для сына воздушного змея. Дачница бегала с
мальчиком по огороду, ведя в небе красивую китайскую птицу: магазинную и
недешевую игрушку. Зрелище ее глупого беганья рождало в душе ее соседки,
которой со своего огорода хорошо виден весь огород дачницы, социальную зависть,
социальную злость и человеческое презрение, так что, если бы дачница давно не
вышла бы из разнеженного состояния перемешивания себя со всем, ей бы пришлось
сейчас, под взглядом соседки, резко вернуться в свои неудобоваримые для соседки
границы.
XXIX
Один молодой слепыш прокладывал под картофельным полем свою подземную
траншею и углубился в слои грунта настолько, что наткнулся на кости динозавра.
— Ты археолог? — спросил некто, кто охранял эти кости: дух умершего
динозавра, этого уничтоженного наброска живого существа.
— Нет, — ответил слепыш.
— Тогда какого же черта?! — заорал дух.
— Я не знал… — сказал слепыш.
— А ну, кыш отсюда! — прошипел дух.
Быстро перебирая лапками, слепыш побежал назад, вверх по своей траншее.
XXX
Над провинциальным театром где-то за Уралом во время исполнения одной
известной русской пьесы поднялось облако, похожее на рояль, и, устремляясь
странным образом против движения циклонов, поплыло по направлению к МХАТу (МХТ
им. Чехова).
XXXI
Дачница и ее сын нарисовали красками каждый по дереву. Дачница
рассматривает сейчас оба рисунка. На ее собственном рисунке у нижнего края
листа находится утолщение ствола дерева, от которого начинаются ветки. Ветки
поднимаются к верхнему краю листа, где рисунок обрывается, срезанный краем.
Ветки на ее рисунке остаются незаконченными вверху. На рисунке ее сына дерево
начинается от разветвленных корней, срезанных нижним краем листа, а вверх
уходит ствол, продолжающийся густо закрашенной зеленым кроной, совсем без
веток. «Если поставить рисунок сына сверху над моим, — думает дачница, — то
корни его дерева могут продолжить ветки моего дерева. Тогда сразу видно, что я
— его мать, — думает дачница, — мои ветки — его корневая система».
XXXII
В усадьбе, где живет конь, куры обступили пса у его будки. Куры с
легкомысленной птичьей отвагой склевывают крупинки каши из собачьей миски. Одна
совсем обнаглевшая курица встала на цыпочки у прикрепленной к забору на высоте,
превышающей куриный рост, собачьей поилки и пьет из нее. Пес наблюдает кур с
брезгливым отвращением. Годы жизни на цепи отучили его выражать свой гнев в тот
же момент, в какой он его ощутил.
— Да гавкни уже на них! — посоветовал псу конь.
— Гавкни на мух, что пасутся у тебя в углах глаз! — огрызнулся пес.
— Да ну их… — промямлил конь.
— Вот именно! — заметил пес, но все-таки нехотя поднялся на передних
лапах и дважды гавкнул в сторону своей миски и своей поилки.
Куры, как спортсмены после взмаха тренерского флажка, синхронно побежали
от пса и его конуры, притворно выражая бегством свой страх перед псом. Во время
бега среди обычных куриных желтых ног резко выделялись серые, какие-то не
по-птичьи чешуйчатые лапы крупного юного петуха. Достигнув безопасной, поросшей
спорышом части двора, обычного места своего пастбища, куры, не поворачивая
больше голов в сторону пса, принялись за спорыш. Конь получил бы большее удовольствие
от всей этой сцены, если бы ему не мешали облепившие его глаза мухи.
XXXIII
Облаку, похожему на рояль, нравится то, что оно в своем полете видит под
собой внизу: оно видит землю, как на картине Пауля Клее «Дороги и проселки».
А вот серый журавль видит под собой землю совсем иначе. Из всего, над чем
он пролетает, он выделяет лишь города и водоемы. Над городами он старается
пролетать как можно быстрее и надрывает свои легкие сочетанием быстрого
движения и вдыхания отравленного городского воздуха. А пролетая над водоемом,
журавль старается определить по цвету воды качество жизни для птицы возле
такого водоема. Признав водоем подходящим, журавль идет на посадку.
XXXIV
Птичье расположение глаз не позволяет синице смотреть прямо и открыто в
глаза Полине. Поворачиваясь к Полине анфас, синица поворачивается к ней скорее
клювом, чем взглядом. Хорошенько рассмотреть Полину синица может, повернув к
ней профиль (или полупрофиль): сначала — один, потом — другой. Синице легко
утаить что-либо от Полины. Она может, глядя Полине в глаза правым глазом, тайно
от Полины подмигивать кому-то (той же ленивой сойке) левым, и наоборот. Честная
синица на такое поведение не способна. Но такую возможность нельзя исключать
совсем.
XXXV
В самом конце лета конь ездил с хозяином на рынок продавать капусту.
Капусту в ранней темноте утра хозяин и его жена сложили в телегу, а еще раньше
в телегу впрягли коня, и конь, переминаясь с копыта на копыто, слушал, как
скрипят сырые вилки у людей под руками.
В той же темноте, понемногу разводимой, разреживаемой
светом, конь постукивал подковами по асфальтированной трассе. Конь давно не
выходил на трассу, и ему немного мешал, с отвычки, стук подков, мешал за спиной
что-то там сочинявший поводьями хозяин. «Что тут править, — думал конь, — ежу
понятно, что идти здесь прямо по трассе, тут и сворачивать негде, оставил бы он
эти веревки в покое». Верхние капустные вилки покачивались в телеге со стуком
не стуком, скрипом не скрипом, с тем единственным сырым звуком, с которым
толкаются друг о друга свежие вилки капусты.
Из первого же двора коня облаяла собака, из следующего двора раздался
глубокий, уравновешенный лай более крупного пса, а первая собака не замолчала:
две собаки лаяли вместе, третья собака присоединилась к ним. Из поселка конь
выехал под собачий лай из всех восемнадцати расположенных вдоль трассы дворов.
Одна собака из тех, что облаяли коня, имела привычку лаять на прохожих,
разглядывая их одновременно в дырку забора. Собака эта невысокого роста, но ей
повезло, и в заборе ее двора нашлась для нее прекрасная дыра внизу. Собака
полностью рассмотрела коня: его походку молодящегося ради человеческого
одобрения животного, продавленную спину. Оглушенный лаем конь не заметил
взгляда собаки.
Посветлело, потом рассвело тихим бледно-желтым рассветом. Утро стало
подсыхать, и стук капусты в телеге тоже стал более сухим. Конь равномерно бил
железом подков по асфальту.
Это все, что осталось от этой поездки в памяти коня. Все, что понравилось
коню. Стоять на рынке в жаркий день не выпряженным из телеги ему не
понравилось, не понравилось и возвращаться, громыхая пустой телегой, и с
трудом, отекшими от долгого стояния ногами добывать вдруг понадобившуюся
хозяину, который проголодался и торопился домой, скорость езды.
XXXVI
Впрочем, кое-что поучительное конь видел на обратном пути с рынка. Конь
видел овец, маленькое стадо животных с шерстью цвета сухого репейника под сухим
степным солнцем. Конь видел, как овцы укрываются от солнца: они прячут головы в
тень друг друга. Пара овец становится так, чтобы каждая из двоих могла спрятать
голову под животом другой. В тени живота соседки овца, наклонив голову, щиплет
траву. С тем же выражением равнодушия на мордах, что и у знакомой коню козы,
овцы заботятся друг о друге. Наверное, конь и раньше видел такую взаимопомощь
овец, но не замечал, как-то не придавал значения.
XXXVII
В невыкошенной, заросшей части сада за кустами
черной смородины мальчик (сын хозяев коня) нашел ежа в его ежином гнезде —
сухой траве, свернутой в кокон вокруг ежа. Мальчик присел возле ежа на
корточки.
— Я хочу тебя погладить, — сказал ежу мальчик.
— Не надо, — ответил еж и поглубже вжался в свое гнездо.
— Я хочу тебя погладить, — сказал мальчик и потрогал пальцем нос ежа.
— Не надо, — сказал еж, повертелся в гнезде и влез в гнездо настолько
глубоко, что мальчик уже не мог достать пальцем его нос.
Мальчик оперся руками о коленки и, вывернув шею влево, наклонил голову к
гнезду ежа: мордочки ежа не было видно в темноте гнезда. Мальчик просидел на
корточках у гнезда ежа десять минут, ожидая, что еж проголодается и выйдет из
гнезда. Еж был терпеливее мальчика и вышел из гнезда ровно минуту спустя после
того, как мальчик ушел.
XXXVIII
Полина лежала на речном песке под последним предосенним солнцем, собирая
телом загар на будущее: первые недели сентября ей хотелось слепить своей
красотой мальчиков-однокурсников. Над Полиной в промытом после летней жары
августовском небе поворачивали с шумом (этот шум для человеческого уха
обозначает ветер) то глянцевым серо-зеленым лицом, то суконной серебристо-белой
изнанкой свои листья прибрежные светлоствольные
тополя. Лицевая сторона листьев на одной ветке была уже желтой и казалась
освещенной солнцем больше других. Мимо Полины медленно, но бодро, проясневшей,
очистившейся к осени водой, в которой у берега разнонаправленно суетились
подросшие за лето мальки, текла река. Полина перевернулась на живот, подставила
солнцу ноги сзади, где они меньше загорели. Мимо Полининого лица по песку пляжа
прошел грязно-белый, в коричневой ряби голубь, солнце просветило насквозь, как
прозрачную пуговицу, его оранжевый кукольный глаз.
На пляже Полина получает уроки женственности от других женщин, которые
загорают и купаются здесь. Иногда ей в этом особенно везет. Несколько дней
подряд в одно время с Полиной на пляж приходит молодая мама двух мальчиков —
лет четырех и двух. Тихо и уверенно, не увязая в песке ногами, приходит эта
девушка к реке, ведя за руки своих мальчиков, снимает пляжную сумку с плеча,
расстилает на песке покрывало, расправляет его, как у себя дома чистую и
отглаженную простыню на кровати. Полине нравится тишина и уверенность, с какой
девушка обращается со своими детьми. Полина не слышала ни разу ее пляжного
«мамочкиного» голоса, которым обычно зовут детей из воды, девушка не бегает за
своими детьми, они сами подходят к ней по первому тихому зову. Иногда она
рисует что-то палочкой на песке для старшего, не приседая для этого, а
наклоняясь, и тело ее выглядит тогда как небольшой ровный и устойчивый мост.
Отношение девушки к своему телу особенно восхищает Полину. У девушки
отсутствует женский пляжный невроз, который проявляется у одних победоносной
демонстрацией достоинств фигуры, у других — застенчивым укрыванием,
«поджиманием» недостатков. Не участвует она и в общей реакции купальщиц на
появление на пляже каждой новой молодой женщины: пока новенькая подыскивает для
себя место на песке, все пляжные женщины, приподнимаясь для этого на локтях и
лопатках, встревоженно осматривают ее одетой, оценивают наряд; они провожают ее
взглядами до выбранного ею места и с нарастающей тревогой следят за ее
раздеванием. Раздетую девушку оглядывают с деланым ленивым прищуром и, найдя в
ее теле изъян, лениво опускают головы на свои пляжные покрывала, успокоенные. С
тем же успокоенным видом отворачиваются, и изъянов не найдя: пусть сама теперь
подумает, что с ней не так, помучается. Пришедшая девушка тоже не остается в
долгу и, как бы вскользь, цепко всматривается в чужие животы, груди, ноги,
задницы, определяя, победа или поражение ей достались в сегодняшнем конкурсе.
Девушка с двумя малышами и одетая, и в купальнике двигается и смотрит на
других одинаково спокойно, задумчиво ходит вдоль воды раздетая среди раздетых
людей. Она могла бы так ходить в платье в полном одиночестве по саду у
собственного замка. На этот раз наблюдательной Полине открылся источник
спокойствия этой девушки. Сегодня вместе с девушкой и детьми пришли ее
родители, бабушка и дедушка мальчиков. У изящной девушки оказалась непомерно
толстая мать. Тело матери девушки знакомо Полине каждой его линией и складкой.
Оно знакомо всем: каждый школьником видел его в учебнике истории на фотографиях
дремучих женских изваяний каменного века, так называемых «венер»
эпохи палеолита. Не только насмешливые школьники, но и некоторые
специалисты-историки готовы считать полноту этих «венер»
наивным преувеличением детской (как молодо было тогда человечество!)
сексуальной фантазии ваятелей, хотя версия, что эти изображения символизируют
плодородие, а изображенные дамы, модели древних художников, специально
откармливались и в качестве богини-символа вели малоподвижную жизнь, возможно
взаперти, часто одерживает верх, потому, видимо, что в ней присутствует пусть и
грубовато сконструированная, но логика.
Глядя на бабушку гонявшихся друг за другом по мелкой воде вдоль берега
(оба предусмотрительно в оранжевых нарукавниках-поплавках) мальчиков, Полина
постигала, как бы вдыхала без всякой в голове мысли правоту доисторического
художника, выдолбившего из камня каменным же своим тесачком полноту
женственности, отождествив ее с телесной полнотой. Огромная раздетая женщина в
черных солнечных очках тихо и величественно сидела напротив реки. Река не
выглядела в этот раз чем-то большим, чем человек, сидящий перед ней, она не
была стихией по сравнению с женщиной, наоборот, женщина с ее не удерживаемой,
расплескавшейся через край и только так достигающей полноты женственностью была
стихией по сравнению с рекой, река была меньше и мельче женщины, была моложе,
невоспитанней и легковесней. Уравновесить такую женщину в пейзаже мог только
океан или — звездное небо (только уведите куда-нибудь подальше Канта с его
замечаниями), открытый космос. Тело бабушки мальчиков наполняла женственность,
доросшая до своего окончательного результата, до совершенства. Теперь Полина
могла не сомневаться, что «богиня» эпохи палеолита могла быть только Венерой, а
не Деметрой, доисторический художник не изображал «символов плодородия», он
исполнил в камне совершенную женственность, не «сексуальную привлекательность в
понимании пещерных людей», а «состоявшуюся» (как говорят карьеристы) в своей
земной жизни женственность на все времена, источник человеческой правоты и
покоя не только для его маленького племени, но для всего человечества.
Источником покоя и уверенности служила бабушка малышей для своей дочери,
своих внуков, своего невзрачного в плавках, лысеющего, однако удивительно
уравновешенного мужа. Отраженным светом ее женственности светилась дочь. Полина
рассмотрела, что ноги дочери тоже коротковаты, как у матери, и талия короче и
плотнее, чем можно было бы ожидать при ее нежном сложении, только отсутствие
рыхлости, общая плотность тканей были у нее от отца. Станет ли со временем дочь
точно такой же «венерой», как и мать, зависит,
видимо, от того, на сколько поколений хватает «венеры»
как источника покоя для устойчивой жизни рода, возможно, «венерой»
придется стать только правнучке бабушки малышей.
Полине же, ученице в школе женственности, эта встреча принесла немало
пользы, но довела до сонливости, заставив все-таки отвыкший за лето от
напряжения мозг провести некий анализ увиденного. Полина не хотела засыпать
днем на пляже, она встала и пошла к реке. Быстро, не останавливаясь, вошла
Полина в ясную холодную воду.
XXXIX
Петр в это время сидел у той же реки, что и Полина, но на несколько
десятков километров выше по течению, он сидел на берегу реки в своем городе.
Вокруг него тоже ходили и лежали раздетые люди. Среди них было несколько людей,
которые купаются круглогодично для пользы здоровью, тех, кого зимой называют
«моржами». Их тела за лето загорели и обветрились до нормального состояния
человеческого тела, помещенного в предназначенную ему среду без одежды, как и
тело любого животного. Из воды вышла и села невдалеке от Петра на берегу
шестидесятилетняя темноволосая женщина, тоже загорелая до черноты. По
внутренней стороне бедра женщины проходила вздувшаяся от варикоза выпуклая
вена. Эта вена напомнила Петру вены на ногах и животе его знакомого коня, тело
женщины с «лошадиного» цвета загаром напомнило Петру тело коня. «Мы такие же,
как ты», — сказал Петр коню. «Я такой же, как вы», — ответил конь.
Автору не терпится, однако, заметить, что пляжные выводы Полины выглядят
куда более зрелыми, чем пляжные выводы Петра. Тем более что Петр сделал их не
самостоятельно, а с помощью коня.
Петр вошел в воду реки вслед за Полиной. Он не поплыл сразу, постоял,
привыкая к холодной воде. На уровне бедер Петра прошла граница между дневной и
ночной температурой: ниже этой линии вода давала Петру представление о холоде
ночей, от которых Петр прячется в своей квартире, а выше нее воздух баловал Петра
комфортным дневным теплом.
XL
Петр обменивается своими мыслями не только с конем. Он может (при
определенном усилии) обмениваться мыслями с любым человеком, существом или
предметом на любом расстоянии. Не надо путать способности Петра с умением передавать
и внушать мысли. Дар Петра никак не связан с умением управлять. Обмены Петра
больше похожи на обмены, производимые коллекционерами-любителями. Иногда он
меняется не глядя, баш на баш, и, случается, отдает редкую мысль за чепуховое
замечание старого цветочного горшка по поводу уличной моды, наблюдаемой горшком
из окна. А в другой раз Петр долго присматривается к мысли и ее обладателю,
примеривается, оценивает, насколько владелец дорожит своей мыслью, и меняет
пару своих залежалых сентенций на удивительной красоты раздумья городского
фонтана о собственных устремлениях и падениях (в стиле Державина). Но что бы ни
выгадывал для себя на этих обменах Петр, важным условием остается
недопустимость пользоваться обменом мыслями для извлечения житейской выгоды.
Поэтому Петр не может обмениваться мыслями с женой и своим начальником. Они оба
остаются для Петра загадкой.
XLI
А Полина все еще не ушла от реки. Она лежит у реки, несмотря на мелко
накрапывающий дождик. Полина надеется, что дождик скоро пройдет. Под животом у
Полины лежит спрятанная таким образом от дождя книга: Эмили Дикинсон
с параллельными текстами на двух языках. Полина с трудом читает по-английски и
с трудом понимает смысл этих стихов по-русски. Полина не смогла увлечься этой
книгой, но спрятала ее от дождя под животом из уважения к печатному слову.
XLII
Мальчик (сын хозяев коня) еще несколько раз приходил к гнезду ежа, но еж
умудрялся спать в гнезде так, что снаружи был виден не нос, а только колючая
попа.
XLIII
Молодая дачница торопится разобраться в смерти, изучить смерть. Ей
кажется, что нужно торопиться узнать побольше о смерти уже сейчас: там, после
смерти, думает она, начнется другая, пусть и более яркая жизнь, с ее суетой,
переборкой ящиков шкафов перед началом лета и перед осенью, мытьем окон весной
и перед холодами, супом, яичницами, котлетами, покупкой продуктов и детской
обуви, и опять о смерти ничего нельзя будет понять. В своих мыслях о смерти она
сосредоточилась на контрастном пейзаже вокруг себя: свет и тень идут по нему
полосами (темными, где на землю, дома и деревья поселка легли тени от облаков,
и светлыми там, где сверху пришлись просветы между облаками). На невспаханном и
незасаженном огороде дачницы нежный пух сухой,
ослепительной на солнце и серой в затененных местах сухой травы шел поверх
настоящей шерсти земли — травы плотной, зеленой. И полосы светотени, и
сосуществование сухой и зеленой травы как-то соотносились с намереньем дачницы
разобраться в проявлениях и способах существования смерти, не хотелось только
додумывать — как именно соотносились, не хотелось уточнять.
XLIV
Глядя на старую яблоню, на то, как она с трудом переносит тяжесть
плодоношения, ее оттянутые книзу яблоками старые, утратившие гибкость ветки,
конь вспоминал название животного, хорошо ему знакомого, с тем же покорно
плодоносящим выражением тела. «Корова! — вспомнил конь, — Корова выглядит
обычно точно так же, как яблоня. Яблоня — корова садоводства», — дал
определение конь.
XLV
Облако, похожее на рояль, следит за тенью, отбрасываемой им на землю в
ветреные солнечные дни. Облаку, похожему на рояль, нравится форма его тени.
Также нравятся ему восковым светом осветившие августовские луга и выгоны
круглые колючки перекати-поля. Облако видит их, если спускается немного пониже
к земле — сбросить быстрым дождем немного лишней воды: иногда облаку становится
тяжеловато столько воды на себе носить.
XLVI
Потерянной друзьями и знакомыми девушке Инге тоже нравится перекати-поле.
Растение напоминает ей белые шары, собираемые ею когда-то из пластмассовых
кусочков детского конструктора: казалось бы, мелкие, непрочные крепления не
смогут удержать шар, шар не сохранит форму и распадется, но шар держался. Тут
же — колючие ветки кустика растут, вроде бы не намереваясь выстраивать куст в
единую форму шара, но рост каждой ветки все равно в результате эту форму кусту
обеспечивает.
XLVII
Мальчику (сыну хозяев коня) повезло. Он встретил ежа в саду, вдалеке от
ежиного гнезда. Еж замер.
— Я хочу тебя погладить, — сказал мальчик и провел ладонью по иголкам на
спине ежа.
— Не надо, — ответил еж и, поджавшись, немного уменьшился в размере.
— Я хочу потрогать, какой у тебя живот, — сказал мальчик и быстро, чтобы
еж не успел свернуться, перевернул ежа рукой и так же быстро провел пальцем по
его мягкому животу.
— Делать нечего?! — запищал еж и очень быстро свернулся в ежиный шарик.
Мальчик попытался развернуть ежа. Еж свернулся поплотнее. Мальчик постоял
над ежом и ушел. Еж развернулся и побежал к своему гнезду, стараясь не топать
громко.
XLVIII
Конь стоял во дворе, привязанный к посеревшей с началом осени яблоне, и
подслушивал хорошо понятный ему разговор своих хозяев, ужинавших в доме. Он
видел их в желтом окне кухни: хозяина, его располневшую, с некрасивой стрижкой
жену, мальчика и девочку. Под животом конь чувствовал сырость становящегося
осенним вечернего воздуха.
— Как получилось, что мы так рано постарели? — спрашивала жена. — Мы же
еще долго могли бы быть молодыми.
— Ты сама виновата, — отвечал муж, — ты сама этого хотела: стройка, дети,
огород. Ты сама хотела построить дом и все такое… Ты сердилась, когда я по
вечерам уезжал на Каштане. (Хозяин посмотрел в окно на коня. Он увидел его
неясно: в доме горел свет, а за окном темнело. Но о продавленной спине коня он
знал и так. «Сам-то тоже лысый», — ответил конь.)
— Уезжал! Смешно сказать! Гонял лошадь по дороге туда-сюда. Казак тоже.
Джигит! Нет. Я не хотела, чтобы мы стали такими.
— Но ты же сама всегда…
— Я вышла замуж. Я честно делала то, что делают жены.
А дети молчали.
Конь не сомневался в том, что именно такой разговор шел между людьми, как
если бы он слышал его сам, люди в доме слышали то же самое и хорошо понимали
друг друга, так же хорошо, как понимал их конь, хотя произносили при этом
совсем иное.
— Хочешь еще борща? — спросила женщина мужа.
— Да, налей еще, — ответил муж.
— Солнце село в тучу: на дождь, — сказала женщина, доливая борщ в тарелку
мужа.
— Что у вас в школе? — спросил мужчина детей.
— У меня нормально, — сказала девочка.
— У меня тоже,— сказал мальчик.
— Что с немецким? — спросила мать.
— Нормально, — ответил мальчик.
— Зачем им этот немецкий? — сказал мужчина жене. — Я говорил, надо их в
соседнее село, там английская школа.
— И кто бы возил? — спросила женщина. — А так — всегда на глазах.
— И компьютеры есть в той школе, — добавил мужчина.
— Ну и вози их на Каштане, — ответила женщина.
Коня отвлек от их разговора дятел: дятел резко застучал на одной из
яблонь, и вдруг оборвал свой стук, оторвался от яблони и улетел в сторону леса.
XLIX
Полина рыдает у себя в комнате. Она поджала к подбородку коленки и рыдает
во весь голос, взахлеб. У нее уже очень красное лицо, и на нем трогательно
белеют на припухших надбровных дугах ненакрашенные
детские брови. Полине уже не хватает слез, она переходит на крик, вой, идущий
прямо из живота, как у роженицы. Полина рожает свою боль, пока боль не выйдет
из нее вся.
Выдавив из себя свою боль, Полина затихла: сидит, рассматривает свои
руки. Тоненькие, с покрасневшими ладонями, мокрые от пролитых на них слез
Полинины руки производят на Полину трогательное впечатление. Руки Полины
начинают поглаживать одна другую, успокаивая и утешая друг друга.
L
Ночью толстая женщина с некрасивой стрижкой тихо, бесслезно
плачет, лежа на спине рядом со своим мужем. Она слишком крупная и немолодая, ей
стыдно плакать открыто. Она плачет от отвращения к себе. Но это сказано не
совсем правильно: что-то плачет внутри нее от отвращения к телу, в котором оно
оказалось. Женщина не видит впереди ничего для себя. Еще немного подрастут
дети, и она может спокойно умереть. Никого больше она не может радовать. Она
может месить грязь по дороге на работу, кормить кур, полоть огород, варить
борщ, мыть после борща кастрюлю, откладывать вместе с мужем деньги на машину.
Женщина долго плачет, и ночь стала слишком поздней, чтобы спать. А потом
она стала слишком ранней, и начало светать. Верхний край тучи, выдававшей себя
перед этим за ночную темноту, окантовывается сиянием, над ним становится видно
светлое осеннее небо. Никакого утешения женщине это не приносит. Ей пора
вставать.
LI
У Полины была настоящая причина для плача. Ее сплюнула, отбросила от себя
природа, посчитав комочком чего угодно, но только не настоящей женщиной. Летом
Полина познакомилась с мальчиком. Сама Полина называла про себя мальчика
молодым человеком. Полина встретила мальчика на реке. Она была там со своими
двумя подругами: с той, чьих обид боялась сама, и той, которую все время
опасалась обидеть. Полина порезала в воде ногу ракушкой речной мидии или куском
разбитой бутылки. В воде она не почувствовала боли, но, когда вышла на берег,
заметила кровь на ступне: порез оказался глубоким, и его нечем было ни
обвязать, ни заклеить. Ни у Полины, ни у ее подруг не было с собой пластыря.
Полина хорошо выглядит в купальнике, и ей легко, не испытывая застенчивости,
подойти к кому-то на пляже, обратиться с просьбой. Она подошла, поджимая
порезанную ногу, к компании мальчиков и девочек ее возраста и спросила, нет ли
пластыря. Пластырь нашелся у одной из девочек, но не в виде удобных компактных
кусочков телесного цвета, которые, впрочем, и не спасли бы Полину (порез был
длиннее и шире), а сплошной широкой лентой. Ножниц не было ни у кого. Один
парень из этой компании предложил пережечь пластырь сигаретой. Полина держала
пластырь за один конец, парень держал за другой и пережигал его, прочерчивая
понемногу сигаретой поперечную линию, будущую «линию отрыва». За несколько
минут, что мальчик возился с пластырем, он прожег Полине душу. Его тело, плечи,
такая близкая грудная клетка движениями вдоха и выдоха образовывали
намагниченное тепло вокруг мальчика. Это тепло изменило Полину,
переориентировало стрелку «север-юг» ее сердца. Тепло шло от плеч и груди
мальчика и вовлекало Полину в свой магнитный круг, а мальчик смотрел на нее,
отвлекаясь ненадолго от пластыря и сигареты, и взгляд его уже насовсем включал
Полину в число близких ему вещей. Поэтому разрыв пластыря по линии, прожженной
сигаретой, Полина восприняла как разлуку. Она поблагодарила, залепила пластырем
ранку и пошла к ожидавшим ее, уже собравшимся и готовым возвращаться домой
подругам. Она старалась идти так, чтобы сзади не выглядело (вдруг мальчик
продолжает смотреть), что она красуется по-пляжному:
специально расправляет плечи и красиво подбирает попу. Она шла нарочно немного
неуклюже, а это было нетрудно — ноги увязали в песке, и было больно наступать на
порез.
Она могла бы преспокойно оглянуться: мальчик не смотрел ей вслед. Зато ее
проводил взглядом мужчина, который выносил из воды голенького малыша, держа его
впереди себя за ручки. Взгляд мужчины перехватила и оборвала его жена, принимая
из рук мужчины мокрого малыша в развернутое полотенце. А река энергичнее
потянула за собой стебли своих кувшинок, она ненадолго ускорила свое течение,
приветствуя Полинину красоту.
Полина два месяца не видела мальчика, ни разу не столкнулась с ним на
улице, что удивительно в городке, где десятки знакомых встречаешь в течение
дня. Два месяца Полина надеялась снова встретить мальчика. Два месяца Полина
любила мальчика. И сегодня Полина своего мальчика встретила на дне рожденья
тети Оли, маминой подруги. На этот день рожденья Полину взяли по привычке, как
маленькую. Она по привычке пошла. А он, мальчик, любимый Полиной, пришел с
девушкой, с настоящей взрослой девушкой, на которую (на соперничество с которой
из-за мальчика) не хватило бы никаких Полининых усилий. В девушке все, все
повороты линий лица и тела, речь, движения, все поведение девушки, ее ровные
щеки, сделанные из тонких и изящных костей высоковатые скулы, все было
спокойным, как водная гладь. По тонким и мелким мимическим складочкам у рта
девушки было понятно: еще очень много лет любые морщинки на ее лице будут его
не старить, а освежать. Девушка изредка поднимала взгляд над тарелкой, и
веселая молчаливая ирония таких взглядов заявляла о том, что в мире людей очень
мало вещей, способных нарушить внутреннее равновесие настоящей женщины, так же
мало, как и вещей, способных нарушить внутреннее равновесие природы. Такой
взгляд Полина видела у медсестер в фильмах о войне, у настоящих больничных
медсестер в инфекционной больнице, где она побывала в детстве, еще у двух папиных
сотрудниц, которые покровительственно, как к Полине одна из ее подруг,
относятся к ее маме. И они составляли несомненную пару: ее мальчик и взрослая
девушка. А мальчик и не был мальчиком. Он был старше, был ровесником своей
взрослой девушки и осознавал ее ценность в полной мере. Знал, что за женщина
рядом с ним, был спокоен и горд.
Внутренний плач открылся у Полины, увидевшей их вдвоем, и если бы она
смогла вмиг сама проглотить себя вместе с комком, который образовался в ее
горле, она бы выбрала для своего спасения этот путь. Весь ужас состоял не в
том, кем были «они» друг для друга (взрослый молодой мужчина и его любимая и
любящая женщина), а кем на этом празднике была Полина. Она была дочерью.
Дочерью-подростком подруги именинницы. А любимая ее любимого — сотрудницей
именинницы. Маме Полины недостаточно было взять Полину с собой по привычке, она
и общалась с Полиной по привычке, по привычке поправляла ей волосы и по
привычке напомнила тете Оле какой-то давний их совместный отпуск, куда взята
была и маленькая Полина. «Да, я помню», — сказала Полина. «Не выдумывай! Что ты
можешь помнить! — ответила мама. — Ты еще маленькая была!» («Полинке было три года», — уточнила мама для тети Оли.) Что
ты могла запомнить в таком возрасте!» — повторила мама для Полины.
Полина еле донесла свои ярость и внутренний плач до дома, до своей
комнаты, и тогда внутренний плач вышел наружу. Полина не видит ничего для себя
впереди. Ее отплюнула от себя природа. Настоящие женщины имеют право любить
мужчин в этом мире, а не жалкие дочери своих мам.
Руки Полины успокоили одна другую. Полина перестала плакать, достала с
полки шкафа полотенце и пошла принять душ. Неглупый брат Ваня, который
подслушивал у ее двери, успел, как только Полина затихла, потихоньку уйти в
комнату к родителям, смотревшим там телевизор.
Полина вышла из своей комнаты. Прошла в ванную за спинами (все трое
сидели лицом к телевизору) родителей и Вани. Как тактичная и любящая семья, они
сделали вид, что не заметили ее. Полина приняла очень горячий душ, оделась и вышла
на улицу. От слабости после плача и душа она видела все светлым и нереальным.
Она прошла по улицам своего города как бестелесное существо, или, как
выражаются ясновидцы, — «духовная сущность».
LII
У толстой женщины с короткой стрижкой, той, что молча кормит сейчас кур
во дворе, не было никакого повода для плача.
LIII
Инне Федоровне тяжело подниматься по лестнице. Спускаться по лестнице ей
тоже тяжело. Ей тяжело делать любое движение: поворачивать голову, подносить ко
рту ложку с супом. У Инны Федоровны артрит, поразивший почти все ее суставы.
Целыми днями Инна Федоровна делает то, что ей делать труднее всего: она
старается быть в движении. Она разрабатывает специальными упражнениями пальцы
рук и ног, по многу раз сгибает суставы локтей и коленей, поднимает руки,
насколько ей позволяет ограниченная подвижность ее плечевых суставов. Дважды в
день она выходит на прогулку, пешком спускаясь для этого с четвертого этажа, и
гуляет по два часа кряду. Поднимается на четвертый этаж она тоже пешком. Инна Федоровна
борется со своим телом за каждое движение, за повиновение ей ее тела. Она
продирается сквозь свой артрит, как сквозь терновник из сказки, получая
душевные царапины и раны. Инна Федоровна ведет борьбу не со смертью — с
неподвижностью.
LIV
Наталье Павловне стало трудно мыть посуду. Она не может заставить себя
это делать. Она уже пробовала искать через Интернет анонимную группу
психологической поддержки для регулярно уклоняющихся от мытья посуды. Пока не
нашла.
LV
Облако, похожее на рояль, тщеславно. Ему кажется, что все обращают на
него внимание. Однажды шестилетний мальчик, шедший за руку со своим отцом по
улице городка, над которым пролетало облако, поднял голову вверх и пальцем
показал отцу что-то в небе. Облако, похожее на рояль, прихорошилось.
— Папа, посмотри, как красиво летят вороны! — сказал мальчик.
Следом за облаком по розовому вечернему небу летела стая крупных черных
птиц: они возвращались на ночлег со двора местного мясокомбината.
LVI
«В дождливые дни перед началом настоящей осени городская зелень
уподобляется лесной: становится мощной, темной и скрытной», — думает Павел, идя
по своему двору к мусорным бакам с мусорным же в руках пакетом.
«Зелень налилась темной своей силой, заготавливая для растений стойкость
на зиму», — думает Петр.
«Им предстоит прятаться во внутреннюю, заготовленную сейчас темноту,
когда они будут стоять голые под жестким морозным солнцем», — думает конь.
LVII
Первое время с начала ее путешествия Инге было жаль покидать каждое
сельцо, каждый городок, через который лежал ее путь, жаль проходить его
насквозь и оставлять позади себя навсегда. Ей хотелось поселиться на какое-то
время в каждом пересекаемом ею поселке, пожить и узнать, как выглядят в этом
месте все времена года: лето, зима, весна, осень. Она мысленно раскрашивала
листья на деревьях в осенние цвета, потом посыпала замшелые крыши снегом,
пускала воображаемый дым из труб домов (отапливаемых, между нами, с помощью
центрального отопления), растаивала снег весенним солнцем, разводя на улицах
грязь, которая требует резиновых сапог, покрывала деревья цветением. Но, пройдя
много-много городов, городков, деревень, поселков и (забегая немного вперед)
увидев разные в них сезоны, Инга научилась быстро и с большой точностью
определять, как выглядел бы тот или иной сезон в том или ином населенном
пункте, проходила через каждый поселок с чувством, что уже не один год тут
прожила.
LVIII
В городе, где живет Петр, жена Петра включила пылесос. Чисто в квартире,
где живут Петр и его жена, но жена Петра усердно водит широкой насадкой
пылесоса по полу. Гудением пылесоса она заглушает мучительную скуку. Гудением
пылесоса она объединяет разнообразие вибраций своего тела (вибраций раздражения
и недовольства жизнью) в единый гул, который если не успокаивает, то сводит все
чувства к равномерной злости.
Более распространенный способ заглушить скуку и недовольство — закрыться
ото всех наушниками с громыханием музыки в них. Но жена Петра не слушает
музыку, жена Петра добросовестная домохозяйка: она пылесосит пол.
LIX
Не слушает музыку в наушниках и Вероника, женщина, которая торгует
головными уборами на вещевом рынке в городе, где живет Петр. Вероника не может
включить плейер, так она проворонит возможных покупателей. Вероника размешивает
растворимый кофе в пластиковом стаканчике, пробует горячий кофе языком и ставит
стаканчик рядом с собой на упаковочный ящик. «Вам очень идет, — с равнодушием и
презрением говорит Вероника покупательнице, — принести вам второе зеркало?»
Вероника насквозь прохватывает покупательницу взглядом абсолютного знания
о том, как редко вообще идут женщинам головные уборы. У Вероники обветренное,
до грубого керамического цвета загоревшее лицо. Равнодушие на нем выглядит как
угроза. «Нет, спасибо», — говорит покупательница, снимает так и не купленный
берет и вешает его на крюк, с которого сняла.
Вероника снова размешивает сахар в своем кофе.
LX
Полина шла по улице своего города, держа пред собой в руке круглое
зеркальце. Она держала его высоко, на уровне лба, и смотрелась в него снизу
вверх. Полина достала зеркальце, чтобы поправить волосы и убедиться в
сегодняшней привлекательности лица, но, делая все это на ходу, задумалась и уже
некоторое лишнее (сверх необходимого для практических женских целей) время шла
по улице, видя перед собой себя в зеркале. Со стороны она выглядела как
«аллегория тщеславия», сюжет, близкий художникам раннего Ренессанса и барокко.
Но тщеславие в ее исполнении было настолько лиричным, что, безусловно,
простительным. Идя так в задумчивости, Полина вдруг увидела в зеркале не себя,
а незнакомого мальчика («молодого человека»), совсем нового в жизни Полины
молодого человека. В отличие от Полины, я уже знаю, что молодого человека зовут
Леша.
Леша отразился в зеркальце Полины, идя по улице позади Полины, идя за
Полиной, за светловолосой девушкой с зеркальцем в руках. Всякий, кто скажет,
что невозможно отразиться в карманном зеркальце, в котором уже отражается
кто-то другой, будет прав. Я и не настаиваю на безусловном доверии к моему
рассказу. Но предположим, что Полина в задумчивости повернула зеркало под
другим углом, и предположим, что Полина уже не отражалась в зеркале в тот
момент, когда в нем отразился Леша, и предположим, что Леша оказался как раз на
таком расстоянии от Полины, что она могла его в своем зеркале хорошо
рассмотреть. В любом случае, если бы Полина увидела Лешу как-нибудь иначе, если
бы он шел по улице ей навстречу, она бы так и не узнала, что мимо нее сейчас
прошел ее будущий возлюбленный, предназначенный ей мальчик («молодой человек»).
Но Полина увидела Лешу в своем зеркале, как во время святочного гаданья или как
сказочная королевна портрет заморского принца, ради встречи с которым ей
предстоит пройти тридевять земель и глодать каменные хлебы. Увидев Лешу в
зеркале, Полина не сомневалась, что увидела свою большую любовь. Поэтому она
резко обернулась к Леше.
LXI
Петр вернулся домой с работы. Его жена, после того как честно отработала
весь день по хозяйству, смотрела в это время телевизор. Телевизор показывал
мелодраму. Петр, переодеваясь в спальне, аккуратно развешивал в шкафу костюм,
галстук и рубашку (еще не очень заношенную, ее еще можно надеть завтра) и
прислушивался к звукам из телевизора. Петр слышал звуки осуждения. Звуки
осуждения в исполнении женских голосов. Несколько женщин то все вместе, то по
очереди были недовольны одним мужчиной. Свое недовольство они высказывали ему
лично и друг другу. А вот другим мужчиной они, все как одна, были довольны. Ему
лично они этого пока не говорили, но между собой решили, что мужчина этот
вполне хорош, и, судя по всему, он под конец должен будет достаться в мужья
одной из них — главной героине. При этом в поступках мужчин, как вывел из
разговоров женщин Петр, была та разница, что первый проявлял обычное мужское
поведение, такое, как бывает, второй же вел себя, как не бывает, но как хотелось
бы женщинам. На слух, без отвлекающей картинки, Петр определил, что мелодрама —
женский суд над мужчиной в египетской преисподней женских сердец, которые легко
отдают на съедение чудовищу мужские души.
LXII
Глядя в узкое горизонтальное окно своего сарайчика на не доеденную
облаком луну, конь пересказывал спящему Петру разговоры, услышанные конем от
людей за день. Петр во сне сделал вывод, что некоторые вещи люди все же
стесняются делать и говорить при лошадях.
LXIII
Зеркало не подвело Полину. У Полины есть теперь любимый — мальчик Леша. У
Леши есть теперь любимая — девочка Полина. Сегодня они вместе, подложив под
лист бумаги Полинину нотную тетрадь (дело было в том сквере, где детсадовцы
обычно кормят голубей), чертили карту города и отмечали на ней места, где еще
не целовались. Несмотря на мои опасения, Леша и Полина в своей любви абсолютно
безопасны друг для друга.
LXIV
А у женщины, хозяйки двора с конем, будет новый ребенок. Она отращивает
волосы, их уже можно схватить резинкой, но лучше этого пока не делать: хвост
получается слишком коротеньким. Токсикоз сделал ее разборчивей в еде, она
похудела и полна надежд.
LXV
— Я видел сон, — сказал Петр жене за завтраком, — я видел во сне
коммунальную квартиру на восемь семей. Я жил там и, представь себе, не
испытывал никакого неудобства.
Жена Петра ничего не ответила: Петр сказал все это про себя. Петр
подумал, что надо бы повторить сказанное вслух, для жены.
— Я видел сон, — сказал Петр, — я видел во сне коммунальную квартиру на
восемь семей. Я жил там и, представь себе, не испытывал никакого неудобства.
Но и в этот раз Петр рассказал свой сон жене про себя. Он несколько раз
повторил свой рассказ про себя, как будто подготавливая фразу для лучшего
звучания. Петр собрался наконец сказать о своем сне жене вслух, но посмотрел на
жену и подумал: «Стоит ли? Я же уже сказал все, что хотел». И вслух не сказал
ничего.
Впоследствии и другие слова, приготовленные Петром для жены, не
произносились им вслух. У него накопилось много слов, фраз и историй, не произнесенных
вслух для жены. Петр понемногу привык общаться с женой «про себя».
LXVI
Полина и Леша гуляли под дождем. Волосы у Полины вились от сырой погоды.
Полина и Леша гуляли под одним зонтом, женским Полиныным
зонтом в мелкий цветочек. Им негде больше встречаться, кроме улиц города, а
дождь дает им возможность побыть на этих улицах вдвоем, дождь прогоняет с улиц
постоянных прохожих и укрывает Полину и Лешу от случайных. Они гуляли вдоль
окон домов, думая вдвоем одно и то же о том, есть ли за этими окнами хоть одна
пара людей, которая так нуждалась бы в месте, комнате для своей любви, как они
сейчас нуждаются, и если людям, что живут за этими окнами, не так уж сильно
необходимы их комнаты, то они могли бы уступить Леше с Полиной свое жилье на
время. Окна были разные. Некоторые находились прямо на уровне роста Полины и
Леши, в них были видны комнаты целиком: со старой, некрасивой мебелью,
запыленными из-за невнимательности хозяев к собственному жилью, невыброшенными вещами. На подоконниках других окон, более
высоких этажей, были сложены вещи, не поместившиеся в квартире: игрушки,
обувные коробки, белые на фоне темной комнаты, еще были окна, вплоть до полного
затемнения укрытые плотными оранжерейными листьями комнатных растений. Полина и
Леша прошли мимо дома старухи Ирины Ростиславовны, белого, с крышей свекольного
цвета. Во дворе дома извивались голыми ветками и мокрой ребристой корой две
акации. «Ты змея, настоящая змея», — говорила в это время старуха Ирина
Ростиславовна своей невестке. Невестка не могла слышать старуху Ирину
Ростиславовну, она жила вместе с сыном Ирины Ростиславовны во Владивостоке, но
это не мешало старухе Ирине Ростиславовне говорить ей то, что она о ней думает.
«Как ты могла, — говорила старуха, — как ты могла, зараза, так устроить, что он
уехал от меня! Миллион мужиков вокруг! А это — мой сын. Почему именно мой сын —
тебе? Сука ты, вот что! Мужиков для тебя — много, а мой сын — один!»
Полина и Леша останавливались и целовались, передавая друг другу по
очереди неудобный зонт, трогали руками лица друг друга: холодные от дождя щеки
Полины с еще беззаботно тугой на них кожей и неровно побритые длинные щеки
Леши. Они гуляли до вечера, и в окнах кухонь стал загораться свет. Внутри
кухонь передвигались люди, замедляя движения ввиду близкого сна, переставляли
посуду, нарезали что-то, передавали друг другу хлеб, сидя за столом. Было
заметно, что каждая семья хотела сделать свою кухню приятной и уютной, но на
это не хватило возможностей и квадратных метров кухонь, и все они выглядели
убогими, игрушечно-неприглядными. Кухня в квартире, где Полина живет с
родителями, — большая и полутемная из-за того, что вся квартира находится на
первом этаже, со старой темной мебелью, местами немного побитой жучком. Полина
гордится тем, что их кухня не похожа ни на малогабаритный уют их знакомых, ни
на дикарски комфортабельные кухонные интерьеры, которые показывают по
телевизору в русских пятничных дешевых фильмах про любовь.
LXVII
Некоторые немузыкальные звуки иногда в точности совпадают с музыкальными.
Так, гудок тепловоза, взлетающий несколько раз за день из грузового порта,
через канал от которого живет Павел, точно попадает в ноту «ля», обычную ноту
«ля» первой октавы, ноту камертона. Гудок тепловоза дает нужный тон хору
остальных немузыкальных звуков, предостерегая их от фальши.
LXVIII
«Первый раз» Полины и Леши произошел тоже в дождливый день в квартире,
ценой жестокой экономии и подработок снятой Лешей на месяц в очень удаленном новостроечном, еще мало заселенном районе.
У них не было возможности осознать свой «первый раз», то, что между ними
на самом деле произошло. Ни тому, ни другому не с чем было сравнивать, и они
опустили качество их первого раза на дно сознания, собираясь вернуться к этому
событию в будущем. Вместо этого они сосредоточились друг на друге, и это
лучшее, что они могли сделать для своей общей памяти, а значит, и для своего
будущего тоже. Друг для друга у них были сравнения. С чем сравнивала его она? С
дождем, шумевшим в это время за окном, с равномерным падением дождя, а его руки
— с палаткой, шалашом из веток, в котором она укрывается от дождя. С чем
сравнивал ее он? Ему сравнивать было трудней. На нем лежала вся ответственность
за их первый раз, а перед памятью его собственной жизни стояла задача запомнить
Полину, его первую девушку: ее розовые, отчетливые на молодом лице губы,
продолговатый, удлиняющийся рисунок тела, оказавшегося одним целым, когда не
разбито на части одеждой, уют линий этого рисунка, новорожденную кожу
блондинки, разницу в цвете волос на голове и там… Он сравнивал ее с белой далью
за ровными рядами тихих деревьев на только что выпавшем снегу. Но процесс от
сравнений не прерывался, и, когда процесс завершился результатом и они оба
немного отдышались и опомнились, из кухни им стали слышны голоса (два мужских и
недобро охрипший женский), звуки расставляемой на столе посуды и разливаемой
уже по рюмкам жидкости. По понятным причинам, Полина и Леша не слышали, как
обладатели голосов вошли в квартиру. Леша быстро влез в джинсы и вышел на
кухню, плотно прикрыв дверь, за которой осталась одеваться Полина.
На кухне уютно расположились хозяин квартиры еще с одним мужиком и
квадратной, очень сильно накрашенной пятидесятилетней бабой. Ее облик не
вязался с вызывающей доверие домовитой, положительной внешностью мужика,
сдавшего квартиру Леше. Когда еще в детстве Леша слышал, как взрослые говорили
друг другу о ком-то неодобрительно: «Завел себе бабу», он как раз так эту бабу
и представлял. Второй мужик тоже выглядел как честный, без тени притворства,
алкаш и тоже — не вязался. Оба — и алкаш и баба — олицетворяли тайные пороки
Лешиного квартирного хозяина.
— Привет, — сказал квартирный хозяин, — ты дома?
Леша кивнул.
— Мы тут посидим с друзьями, — хозяин размашисто обнял бабу, причем ему
хватило длины руки обхватить всю ее спину и удержаться рукой за ее плечо, — а
ты в комнате пока побудь. Мы тебе мешать не будем.
— Вообще, я тут с девушкой, — сказал Леша.
— И побудь в комнате с девушкой, я же сказал: мешать не будем.
— А станет скучно, — как в плохом театре, подмигнула баба, — приходи сюда
с девушкой.
— Чего ему с девушкой станет скучно, б…, — как в плохом театре, подмигнул
алкаш.
— Послушайте, вы мне сдали эту квартиру, я вам деньги заплатил! — сказал
Леша.
— Так я тебя и не выгоняю, я говорю только: в комнате посиди, — сказал
мужик с нажимом.
Леша вернулся в комнату к Полине. Одетая Полина смотрела на Лешу взглядом
девушки, встретившейся наконец с испытаниями судьбы.
— Хозяин квартиры. Привел еще каких-то. Уже начали выпивать. Их отсюда не
выгнать.
— Пойдем, — сказала Полина.
Полина и Леша прошли в коридор, тихо и незаметно для гостей на кухне
вышли в подъезд, потом на крыльцо. Вместо простого дождя улицу поливал уже
ураганный ливень. Воду заливало под козырек подъезда, по проезжей части
стремился, игнорируя отверстия ливневой канализации, поток. Леша взял Полину за
руку.
— Пойдем, — сказал Леша. Оба отважно вышли из-под козырька.
Промокшие Полина и Леша ждали автобус на окраинной остановке. В том, что
автобус не придет, можно было уже не сомневаться. У Полины посинели губы и
веки, а Леша чувствовал, как изнутри кожи топорщится гладко выбритая снаружи
щетина на его щеках.
— Давай вернемся, — попросила Полина.
Леша снова взял Полину за руку.
Не так важно, как их встретили квартирный хозяин «с друзьями» (то есть
что они сказали и как откомментировали), важно
охватившее их обоих, Полину и Лешу, равнодушие к своей участи, по крайней мере
— до конца сегодняшнего дня. Равнодушные к собственной судьбе, Полина и Леша
без труда «присоединились к компании» (согреться от простуды) и подсели к
столу, и уже хозяин квартиры командовал Полиной, поджаривающей на сковороде лук
для приправы к картофельному пюре, и выказывал недовольство недостаточностью ее
кулинарных навыков. Хозяин несколько раз удалялся со своей бабой в комнату,
потом возвращался оттуда, алкаш с внешностью алкаша спал на полу у окна,
прижавшись спиной к холодной батарее. За столом сидел, скрестив руки на груди,
Леша и злился на себя, что не может уйти и увести свою девушку. Лицо Леши
старательно выражало мрачную мужественность, но временами он забывался, на
поверхность лица выныривала улыбка, и оно светилось своим обычным обаянием.
— Ничего особенного, — сказал Леше подобравшийся к его мыслям Петр, — у
меня тоже так бывало в юности. Только расположусь где-нибудь с девушкой, как…
— Так ты где располагался, — возразил Леша, — на скамейке, в подъезде? А
я снял квартиру!
— Ну и что? — присоединился к разговору парень, который сидел в это время
на основании ограды ФИНЭКа и (я как раз проходила
мимо него) вытаскивал понемногу палочками китайскую еду из бумажного пакета. —
Да хоть трижды снял квартиру, но, если тебе двадцать, тебе обязательно
кто-нибудь помешает трахаться! Закон природы.
— Так и есть, — добавила, переходя Невский возле Дома книги, девушка с
прической из видных издалека дредов лимонного цвета,
— так и есть: когда тебе двадцать, трахаться спокойно никто не даст.
LXIX
Леша с видом мрачной мужественности долил себе в стакан плохого
портвейна. Леша принял решение, что «больше так — никогда» и что он обязательно
женится на Полине, чтобы уже «никто никогда не мог». Петру были понятны его
мысли.
LXX
После полуночи Леша выблевывал в унитаз практически в чистом виде
ярко-вишневый портвейн. Полина, стоя рядом, нежно поглаживала его по спине. А
во втором часу Полина звонила маме, объясняя, почему не пришла домой ночевать.
LXXI
Несмотря на эпизод с квартирным хозяином, Полина и Леша снятую квартиру
не забросили. Они приходили сюда побыть вдвоем. Брали свои учебники и
занимались здесь же. Заниматься лучше получалось у Полины. Леша только смотрел
на уютное, женственное темя Полины, наклонившей голову над учебником, любовался
розовым краешком ушка между прядями светлых волос.
LXXII
На автобусной остановке возле вокзала в городе, где любят друг друга
Полина и Леша, старуха Ирина Ростиславовна собирала с сырого от дождя асфальта
кем-то рассыпанные мелкие монеты: желтые — по десять копеек и белые — по пять,
по две и по одной. Старуха Ирина Ростиславовна не нуждается настолько в
деньгах. В дополнение к своей пенсии она получает денежные переводы от сына и
успешно при этом торгует на вокзале обедами у проходящих поездов. Но Ирина
Ростиславовна чувствовала в этот день острую необходимость выразить как-то свою
обиду на жизнь, показать всем, насколько она в отсутствие сына одинока, стара и
беспомощна. Она пачкала пальцы о грязный тротуар, не пренебрегая ни одной самой
мелкой монетой. Она знала, что, когда наклоняется, всем становятся видны ее
худые ноги в капроновых носках, со старческой кожей в неравномерных прожилках.
Это вызывало у нее по отношению к тем, кто видел ее пантомиму, бодрящее
злорадство. Монет было очень много. Некоторые из них лежали в луже. «Думаете, я
в лужу не полезу?!» — воскликнула про себя Ирина Ростиславовна. Она решительно
сунула руку в лужу и подобрала двухкопеечную монету, потом достала из лужи
другую монету, третью. Двое мужчин, из тех, что ждали автобус, отвернулись,
сделали вид, что рассматривают витрины напротив, одна женщина полезла в сумку
за телефоном, притворяясь, что ей понадобилось сделать срочный звонок. Так же
поступил и подросток с ранцем. Девушка, которая находилась ближе всех к старухе
и к луже, отступила от лужи немного, а потом быстро-быстро побежала от
остановки.
— Решила не ждать, — отметила старуха Ирина Ростиславовна, разгибая спину
и поднимаясь над лужей. Она победно улыбалась в душе.
LXXIII
Осенью у коня вошло в привычку наблюдать своих хозяев за ужином в
освещенном окне дома. Но конь проявлял скромность и их разговоров больше не
подслушивал, тем более что человеческие разговоры ему понятны и так, как понятны
чувства яблони, к которой он привязан, внутри которой уже начал в предчувствии
холодов загустевать ее древесный сок. Конь наклонил морду к земле, подобрал
вялое, мягкое яблоко, примороженное утренним заморозком, не торопясь съел его.
Вокруг бледной старой яблони еще держался запах увядания и гниения яблок.
Осенний холод молодил и взбадривал коня, когда от морды до хвоста по нему
проходил поток более холодного или более влажного воздуха, чем вокруг. Не
ветер, а так. Отстучавший свое на сегодня дятел слетел со сливы в другом конце
сада, и над полем по ежегодной своей растительной глупости взошедших озимых
полетел ночевать в еще яркий, но потухающий на ночь лес.
LXXIV
Полина повернула голову к окну, думая на глаз определить, насколько
похолодало на улице к вечеру. Переведя фокус со своего слабого отражения в окне
на парк внизу, под окнами музыкальной школы, Полина сосредоточилась на
переплетении его дорожек: как тех, что обегают парк по кругу, так и тех, что
радиусами сходятся к центру. Серые дорожки парка разрезали на геометрические
фигуры пирог из ржавых опавших листьев, а клены, липы, дубы, каштаны и
кустарники парка тянулись всей архитектурой крон вверх, по направлению взгляда
Полины, и вроде бы еще отдаляли от Полины поверхность земли, земля виделась
далеко внизу, будто Полина улетала от нее. Полина перестала смотреть в окно и
посмотрела в свои ноты. Делать ей это было незачем: ее ксилофон уже отыграл
свое, и учебный оркестр мог обойтись без Полины те полчаса, что оставались до
конца занятия. Полина полностью выключила внешний слух и стала листать свой
нотный сборник. Полина хочет научиться читать ноты, читать их, как книги, как
это делают профессиональные музыканты, слышать музыку, читая. Полина хочет
довести это умение до такого совершенства, чтобы ей уже не нужно было никакого
исполнения, ни концерты, ни записи, она хочет исполнять сама для себя музыку в
уме. У Полины это пока не получается, вместо звуков, которые обозначают ноты, в
Полининой голове произносятся названия нот («до», «ми-бемоль», «ля»), как будто
написанные в нотном тексте словами. Но последняя строка в пять тактов из
учебного нотного текста прозвучала наконец для Полины совсем реальной музыкой,
и внешний слух Полины включился в полной тишине. В тишине и одиночестве
(«оркестранты» уже ушли) педагог (преподаватель «оркестра») осторожно, как
веер, складывал свой личный, всегда им приносимый с собой пюпитр и, склоняясь
над ним пушистой лысиной, нежно укладывал пюпитр в чехол.
Осенью главным для Полины в посещении музыкальной школы становится ее
медленный путь домой в безопасном холоде городской осени, который готовит
прохожих (уже многие, многие поколения прохожих) к тому, чего у большинства из
них в их квартирах, пожалуй, и не происходит: вечернему теплообмену с
затихающей перед сном семьей, тихому сближению голов над столом. Напрямую к
Полине обращены (как ей кажется) движения желтых листьев городских кленов в
сером и объемном, как приблизившаяся даль, как наступившее будущее, воздухе над
ее головой; внутри медленных троллейбусов мимо Полины проезжают освещенные,
успокоенные вечером лица, она слушает громкий сухой шорох подталкиваемого
ветром по тротуару скрученного листа и подошв человеческой обуви по асфальту и
чувствует во рту и везде, где дыхание, — вкус осеннего воздуха, вкус мирной жизни.
LXXV
Петр старше Полины, и он еще помнит выпечку былых времен, которая
сочетается со вкусом воздуха таких вечеров, такой выпечкой были: рогалик (из
нейтрального, не сдобного теста, без начинки) и «городская» (бывшая
«французская», тоже не сдобная) булка. Сами по себе, уже в магазине, рогалик и
булка пахли воздухом осеннего вечера, а надкушенные на улице сливались с ним в
букет вкуса: пропитанный запахом умирания дубовых листьев кислород и свежее,
тоже с кислородом в порах, тесто. Петр читал (давно) книги русских литераторов,
где утверждалось, что «французской» булкой пахнет весенний воздух, но забыл об
этом утверждении как о таком, с которым никогда не мог бы согласиться. Впрочем,
старорежимные «французские» булки, возможно, и подходили больше по аромату
весеннему воздуху, переименованные же «городские» — осеннему.
LXXVI
Павел тоже любит осень и с закрытыми глазами может восстановить у себя
над головой инопланетный кисломолочный рельеф тонкого слоя ранних осенних
облаков, зонтик длинноигольчатой сосновой кроны,
который тянется в глубину этого рельефа, но так до него и не достает; не
открывая глаз, Павел видит ржавые с боков, подстриженные и поставленные в аллеи
липы, розовый вечерний гравий на дорожках парка.
— Не инопланетный рельеф, — поправляет меня с закрытыми все еще глазами
Павел, — рельеф песчаной кромки на границе воды и суши, образованный мелкой
волной: волнистые полосы из намывов и впадинок.
— Это у вас, — отвечаю я, — в воображении такой земной рельеф, а над моей
головой сейчас не такой ясный, а трудноопределимый инопланетный рисунок.
— Как хотите, — соглашается Павел. Он не любит спорить.
— Наши местные парки осенью, — продолжает Павел, обращаясь к
неопределенному воображаемому собеседнику, даже к воображаемому слушателю его
лекций, — откровенное «нет» импрессионизму и такое же «нет» народным гуляньям.
Глядя на то, как дуб на острове посреди озера растворяет края своей насквозь
ржавой кроны в многослойной сырости вокруг него и как то же самое, только в
светлом варианте, проделывает рядом с ним лиственница, вы почувствуете себя в
полном уединении, полностью свободными от туристов, которые шмыгают тут вплоть
до самых мерзких холодов. Но и туристы чувствуют то же уединение, что и вы, —
благодаря особенностям нашей погоды тут толпы людей могут гулять, не встречаясь
друг с другом, каждый в полном одиночестве.
— А как же солнечные осенние дни? — спрашивает Павла неопределенный
собеседник.
— Солнечные дни не характерны для нашей осени, как бы часто они ни
случались.
LXXVII
…………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………….
……………………………………….
LXXVIII
— Что-то я забыл, о чем-то забыл сказать, — после паузы замечает Павел. —
Я забыл сказать о липах осенью. Я сказал об аллеях, но не сказал еще о том, что
мне напоминают выстреливающие одновременно из одной точки множеством черных от
сырости веток и мелких веточек липы, — они напоминают условно радостные
усердные вступления смычковых у Баха или Вивальди.
(Павел ничего, или почти ничего, не понимает в музыке. Но кто ему
помешает делать сравнения?)
LXXIX
Девочка, дочь хозяев коня, собирает осенний гербарий. Это ее школьное
задание, не предусмотренное, кстати сказать, школьной программой: учительница,
давая задание на дом, находилась в лирическом оцепенении, вызванном осенью, и
заставила детей собирать гербарий в память о своем школьном детстве. Каждый
цветной листочек нужно прогладить утюгом сквозь бумажку, листочек быстро
высыхает и остается цветным: медленное женское рукоделье.
Под утюгом листья быстро растрачивают свой запах постепенного увяданья, в
кухне, где просушивает листья девочка, пахнет последними осенними выдохами
растений. На бумаге, что проложена между листом и утюгом, лист оставляет свои
коричневые контуры и следы своих прожилок. Самые богатые цветом — кругленькие
глянцевые грушевые листочки, но они сильно темнеют под утюгом, лучше всех
сохраняют цвет все-таки кленовые, хрестоматийные символы осени. Девочка не
собрала еще листьев с кустарника, который растет возле школьной спортивной
площадки, его листья, по мнению девочки, — самые красивые. Они тверденькие и
блестящие, с колючками по краям, на маленьком пространстве их поверхности
помещается много разных оттенков осеннего цвета, но сам куст издалека выглядит
красным.
Другой кустарник — у фасада школы — меняет цвет, начиная с поверхности
кроны, и, пока красно-оранжевым станет он весь, он успевает побывать
красно-желто-зеленым: от поверхности кроны к нижней части куста, к черному узлу
его стволиков.
LXXX
Поет куст, покрасневший на поверхности кроны:
— Вы не замечали меня летом, мной засаживают улицы вдоль тротуаров, в
виде живой изгороди я окружаю ваши парки. Вы не замечали меня летом, но осень —
время моего триумфа. Я подобен огню, подобен костру, сложенному из моих веток:
нижняя часть моего пламени — зеленая (прошу считать ее голубой, как у
настоящего огня), поднимаясь выше по моим веткам, оно становится желтым,
оранжевым, и там, где небо касается меня, мое пламя — красное. Я подобен огню.
Мои ветки черны, как обугленные.
LXXXI
Поет куст, чьи листья с колючками по краям блестящи и разноцветны:
— Вы не раз замечали меня летом: я прекрасен в любое время года, меня
нельзя не заметить. Мои листья колючи и блестят. Но осень — время моего
триумфа. Глуп тот ребенок, что не остановится посмотреть на меня, не рассмотрит
каждый мой лист, мою миниатюрную живопись, она дает вам понять, как
завораживает вас цвет, как для вас важен блеск. Мои листья созрели достаточно и
готовы опасть, приносите ваши фотокамеры, я жду.
LXXXII
А Полина все идет домой из музыкальной школы. У Полины немножко замерзли
лицо и руки. Полина отошла в сторонку с тротуара и встала под клен, постояла
под кленом минутку: согрелась в желтом тепле его листьев.
LXXXIII
Молодая дачница (а теперь вернувшаяся в свою квартиру горожанка)
приближается к возрасту, в котором, родившись, застала свою мать, к тому
возрасту, в котором знала мать в своем детстве. Приближение это она угадывает
по тому, что теперь она сглатывает перед сном слюну с тем же звуком, что и ее мать,
а слова у нее во рту образуются тем же способом и в той же последовательности,
что и у матери, особенно когда она объясняет что-то ребенку, блуждая между
бесконечными «чтобы». Она так же, как и ее мать, читает, лежа на спине, подняв
книгу над своей головой одной рукой, другой — прикрывая рот, как бы пораженная
прочитанным.
LXXXIV
Женщина, хозяйка коня, пришла в школу, где учатся ее дети, на
родительское собрание. Ответственная мать, она после собрания обошла всех
педагогов сына, всех предметников в их кабинетах. К учительнице математики
стояла очередь из ожидающих мам. Учительница разговаривала с мамой-девочкой,
подростково-юной, с волосами, завязанными в конский хвост, в сапожках на
каблуках и в обтягивающих джинсах. Мама-девочка с серьезным лицом уговаривала
учительницу быть повнимательнее к ее дочери на уроках математики. Учительница,
раскрывая и закрывая в разных местах тетрадку дочери мамы-девочки, горячо
объясняла, что не может добиться как раз от дочери мамы-девочки внимания на
своих уроках. Женщина, хозяйка коня, прислушивалась к узнаваемому учительскому
жаргону: «Я ей говорю, ну, решить не можешь, хотя бы с доски спиши
внимательно!» Или: «Я ей говорю, ну, не понимаешь, ладно, но хотя бы записывай
аккуратно!» Женщина, хозяйка коня, видит перед собой женщину, серьезно
изуродованную своими профессиональными занятиями. Учительница математики ее
сына очень похожа на учительницу математики всем, даже руками, деловитыми
руками, листающими тетрадки. Женщина, хозяйка коня, улыбается маленькому
неудобству у себя внизу живота, женщина, хозяйка коня, потихоньку выходит из
кабинета математики: у нее с кабинетом математики нет ничего общего.
LXXXV
Мальчик, сын хозяев коня, вышел из своего двора и пошел вдоль лесополосы
вниз, за пределы поселка. По раскисшей тропинке он спустился в овраг, который
врезается в высокую местность поселка, откуда, когда мальчик смотрел вверх,
поселок был не виден, видны только верхушки двух высоких елок из окраинных
усадеб и несколько верхних секций красно-белой телевышки. Из лягушачьей лужи в
самом низком месте оврага вытекает и убегает вдоль по оврагу в лес ручей.
Мальчик захотел посмотреть, где заканчивается ручей (как знакомая нам Инга
захотела увидеть самую глубину хвойного леса), и вдоль ручья по сужающемуся
оврагу вошел в бурый, пустой вверху лес, где ради последнего украшения осеннего
неба с полосами облаков оставалось еще по три-пять цветных листка на каждой
кроне. Мальчик быстро промочил ноги в размокшем слое жухлых листьев и больше не
беспокоился, если, оступаясь, попадал краем ботинка в воду ручья. На дне ручья,
как и на дне всего леса, лежали опавшие листья; дном служила ручью темная
лесная почва, и вода в ручье тоже выглядела темной. Мальчик не встретил по
дороге никаких летних живых существ (лягушек, ужей, дождевых червей), которые
могли бы его развлечь; мальчик собирал палочки и бросал их в ручей. Ручей тек
медленнее, чем шел мальчик, мальчик обгонял брошенные им палочки,
останавливался, поджидал их. Две палочки прибило к берегу: одна из них
зацепилась за щупальце подмытого корня, другая — не смогла вовремя развернуться
при повороте ручья и задержалась у берега. Ручей старался сдвинуть их с места,
палочки трепыхались, суетливо подталкиваемые водой, но оставались на месте: у
ручья не хватало сил. На склоне оврага мальчик увидел пень, весь обросший
развесистым лапатым грибом, мальчик поднялся по
склону и раскрошил гриб носком ботинка.
Мальчик долго шел вдоль ручья, он ушел от поселка далеко, с бледного неба
над мальчиком исчезли облака, и оно еще больше побледнело, готовясь к сумеркам.
Мальчик мог уйти еще дальше, он шел, не думая больше о ручье, не глядя на него.
Овраг постепенно мельчал, мальчик шел теперь не понизу, а почти вровень с
лесом. Мальчик не ушел далеко. Он остановился, потому что увидел косулю. Косуля
стояла близко от мальчика, на том расстоянии, на каком мы обычно видим животное
в вольере зоопарка. Косуля бесстрашно и насмешливо смотрела на мальчика.
— Постой так немного, пусть он тобой полюбуется, — мысленно издалека (из
усадьбы) попросил косулю любивший по-своему мальчика конь.
— Вот еще! — ответила косуля, подпрыгнула, взбрыкнув задом, и убежала в
лес.
Мальчику незачем больше было оставаться в лесу, он повернулся и вдоль
ручья пошел домой.
LXXXVI
В конце осени одна пожилая женщина из Петергофа наблюдала, находясь, что
важно, внутри, а не снаружи, такой красоты день, что я охотно приписала бы его
коню, если бы в тех широтах, где живет конь, случались такие дни. Ей
понадобилось жить долго, чтобы дожить до такого дня, уметь прожить его
полностью внутри него, не выходя наружу в свои будничные заботы и сожалея
только, что не жила всю жизнь внутри каждого из доставшихся ей дней. Утром,
вскоре после осеннего рассвета, она вышла на порог своего дома, и у нее
пересохло во рту, ослабели ноги. Ее встретил день-совершенство, день —
произведение искусства. Все дело было в бронзовом литье неба: его розовая
основа (розовая — к похолоданию, скорее всего, к морозу) просвечивала сквозь
неплотный холодный туман, что давало цвет только что отлитой бронзы не только
небу как фону, но и единство колорита всем предметам, попавшим в этот день,
единство бронзового колорита дня. Как инкрустация на бронзовом литье оставались
яркими опавшие листья берез на черной земле и ягоды барбариса на кустах,
райские яблочки размером с крупные вишни по-японски торчали кустиками на
ветках. Все остальное — особенно преуспели в этом кроны дубов — сливалось в
общую бронзу дня, резко холодного, без дождя после многих дождливых. Туман был
тем специальным для воздушной перспективы туманом, при котором дали только
виднее. Быть помещенной внутрь такого дня — небывалое счастье.
Женщина вышла во двор для обычной утренней работы — смести с дорожек
листья. Она делала это только для утренней прогулки и разминки, а так — пусть
бы лежали. Оделась (и одевалась так постоянно в последнее время) легче, чем по
погоде, немного мерзли ноги и руки. Ей доставляло удовольствие чувствовать
холод, чувствовать, что ей не надо тепло одеваться, что здесь, за городом, она
не на прогулке, а дома, где не грозит замерзнуть. Еще в последнее время она
нуждалась в большей концентрации ощущения, чтобы до конца его прочувствовать, —
возраст все-таки.
Женщина считала, что глупо прожила жизнь. Раньше она моталась из
замужества в замуж, на работу, с работы, за ребенком из сада, за ребенком из школы,
из метро в автобус, и с утра — все заново: тогда не было никаких дней, а
сплошная слякоть или жара, без индивидуальных различий. Но иногда, не
выдерживая, отвозила сына в воскресенье к однокласснику (те родители были не
против, ведь так важно для их ребенка общение со сверстниками) и уезжала из
города. Там в любом из маленьких, окружающих город городков ходила и ходила, с
наслаждением вымокая под дождем (в городе обязательно раскрыла бы зонт и
поторопилась убежать), не смущаясь никаким холодом, никакой жарой.
Проходя в таком городке мимо оранжевых по-вечернему
окон спортзала местной школы, задумывалась о сыне: возможно, если бы жили с ним
здесь, сын не был бы таким всегда взвинченным, нервным, грубящим, и у него в
этой вот школе были бы добрые учителя вместо злобной сволочи из его теперешней
школы. И в школу, и домой ходил бы пешком внутри этого нежно оформленного
пространства. Были бы дни. У нее и ее сына были бы дни — каждый отдельно, без
сматывания их в нераспутываемый клубок. Она ждала бы
его из школы домой с обедом, встречала бы его, стоя у плиты в цветастом
переднике, а за окном покачивались бы осенние кленовые листья. Детство сына так
и прошло без дней. Что-то мешало переезду: нельзя оставить работу, нельзя
оставить мужчину, которому нельзя оставить работу, так дожила почти до
старости.
Но теперь дни у нее появились, и это было лучше всего, что у женщины
вообще когда-либо было в жизни. Дни были лучше мужской любви: они
гарантированно были, в отличие от «позвонит — не позвонит, придет — не придет,
останется — не останется, женится — не женится», дни наступали каждое утро без
обмана и волновали не хуже, чем любовь, переворачивали и встряхивали всю душу.
То неприглядное нечто, совершенное ею ради сегодняшнего небывалого дня и ради
других, может, более скромных, но не менее радостных, вытеснено ею далеко за пределы
сознания, а дни теперь с ней. День, продлившийся без событий, бывший событием
сам, стал после половины шестого расплываться и опадать, раскисать, терял
фокус: завтра морозов еще не будет, будет, наоборот, теплее, повысится
влажность, туман опустится ниже, будет опять день, другой, еще один.
День расслабился, но напряжение еще сохраняли черные деревья сада, своими
ветками они проводили в небе одну черную линию за другой, ветки как будто не
росли на них всегда, а появлялись по мере того, как кто-то их рисовал. Внизу,
за черными линиями веток других, соседних садов, что спускаются к воде за
спиной усадьбы пожилой женщины, светлел залив.
LXXXVII
Светлел канал под окном у Павла, светлели лужи вдоль канала, отражая
утреннее неприкрытое небо, затвердела земля между тротуаром и проезжей частью,
не успевшая за осень переварить и усвоить жухлые листья черных сейчас против
утреннего света тополей. Павел, то надпивая, то ставя чашку с кофе на
письменный стол, пустым взглядом смотрел в окно.
LXXXVIII
В конце осени Павел видел одну свою знакомую на острове из замедленного
времени, образованном воскресным Никольским садом. Павел проезжал мимо сада в
автомобиле соседа, согласившегося подбросить Павла до метро, по омывающей
остров Никольского сада улице Римского-Корсакова. Из окна машины Павел заметил
малиновую куртку своей знакомой. Лаборантка с их кафедры гуляла в саду с
собакой. Она-то и привлекла взгляд Павла к саду, видимому насквозь благодаря
маленьким размерам и осенней безлистости. Бросив
короткий взгляд на знакомую, Павел стал смотреть на улицу впереди себя, но
снова невольно оглянулся на парк — сравнил. Люди в парке (а также детишки и
собаки) двигались намного медленнее людей и (само собой) автомобилей в
окружающем парк городе, и, что создавало весь эффект, люди в парке двигались с
относительно одинаковой скоростью, и люди за его пределами — тоже с
относительно одинаковой скоростью. Образовалось два отдельных мира — отдельно
парк и отдельно город снаружи. Зрительно все выглядело так, будто время в
пределах парка движется медленнее, чем время вокруг. Павел, как и все, читал о
таких вещах и испытывал их на себе, уезжая из своего города в тихие места, где
время ленится набирать скорость, свободное от пришпориваний искусственных
ускорителей нетерпеливого городского человечества. Но Павел ни разу не ВИДЕЛ
этой разницы, не видел таких четких границ между тем и другим (скажем уж это
старинное университетское слово) «хронотопом».
Для окончательного освоения увиденного Павлу оставалось только признать,
что остров парка невидимым потоком уносит куда-то, как в известном физическом
опыте, со скоростью куда большей, чем скорость, с какой передвигается остальной
город, и время внутри парка замедлилось по естественнонаучным причинам. Павел
захотел попробовать привезти в парк свой старый механический будильник и
повторить этот лабораторный опыт с замедлившими свой ход часами.
LXXXIX
В конце осени Полина и Леша согревают друг друга под тремя одеялами в
неотапливаемой квартире тайного алкоголика и женолюбца.
— Ты весь в пупырышках, — говорит Полина забирающемуся к ней под одеяла
Леше.
Во всем доме, где снимает квартиру Леша, отопление не работает совсем.
XC
На главной улице города, где живет Полина, открылся новый ресторан.
Русское меню ресторана рекламирует, прохаживаясь у входа, человек, одетый
медведем, одетым в русский национальный костюм.
Холодно на улицах города, где живет Полина, все прохожие идут по главной
улице города очень быстро. Очень быстро идет по улице мимо медведя (ему-то не
холодно в его меховом костюме) и Полина. Человек — Русский Медведь помахал
Полине своей меховой лапой. Не поворачивая на ходу головы, по-лошадиному
скосила на него глаза замерзшая Полина.
XCI
Окончание осени — это пустое, безлистое пространство, которое ожидает
(иногда довольно долго) быть наполненным снегом. Его пустоту не способен
заполнить даже свет. Такое пустое пространство, с которым ни в малейшее
соприкосновение не входит отстраненно-яркое солнце, образовалось в последнее
время у Павла в окне.
XCII
Когда отяжелевший от впитанной в себя воды пейзаж безнадежного цвета
окопной грязи из фильмов о Первой мировой стал закрашиваться белым, Петр ощутил
благодарность. Так бывает благодарен ребенок, о котором позаботились
по-настоящему, и он получил, что хотел, а не то, что предназначали ему
взрослые.
XCIII
Тонкий слой снега прорисовал черные ветки деревьев отчетливыми белыми
линиями и чуть менее заметными линиями ветки серой яблони. Несколько свежих
зеленых листиков и два коралловых яблочка (яблочка все же более крупных, чем
собранные в грозди декоративные плодики из дня
пожилой женщины в усадьбе над заливом) остались на ней. Из наспех присыпанного
белым поля полосами торчали несмышленые озими, а лес благодаря таким же белым
линиям на черных ветках его деревьев, что и на деревьях в саду, был похож на
дальний план батальной сцены на тщательно проработанной гравюре. Обнаружилось,
что белые куры, выпущенные во двор, — желтоваты, особенно под крыльями. Куры
подмигивали коню: поворачиваясь к нему то правым, то левым глазом, медленно
закрывали и открывали створки своих круглых, как сказал бы за коня Петр
(случись он сейчас поблизости), «микрообъективов».
Куры чувствовали признаки сезонного анабиоза и, стараясь взбодриться, вертели
головами в разные стороны, с женственным достоинством вскидывая розовые
драконьи гребни. Почва под копытами коня оставалась еще мягкой, не промерзшей,
слабым белым штрихом, без нажима, были обозначены ее неровности. Копыта коня
вдавливали в нее темные глинистые следы. Воздух оставался тоже еще мягким, не
морозным и все светлел и светлел, пока яблочки не стали из коралловых
тускло-оранжевыми и не приблизились отдаленные размытые слои леса. Так началась
зима в усадьбе, где живет конь.
XCIV
Вчера Павел относил книжку одному человеку в отдаленном спальнике.
Поднялся на девятый этаж в провонявшем мочой, ободранном, то есть самом
обычном, без сюрпризов, лифте.
— Сосиску я вам не предлагаю, — сказал человек, адресат передачи,
принимая книжку у Павла из рук.
Павел имеет родственников в Харькове. Они время от времени передают через
Павла книжки (часто написанные или отредактированные ими самими и изданные
местным издательством) своим петербургским знакомым. Харьковчане часто передают
что-нибудь петербуржцам. Им приятно быть чем-то полезными петербуржцам. Они
хотят быть полезными именно тем, чего у петербуржцев и так в достатке (книг на
полках книжных магазинов, написанных их знакомыми), но тем, что является
редкостью для харьковчан. Авторы же книг надеются, что их книги впишутся в
более широкий культурный контекст, будучи прочитанными петербуржцами или
москвичами, пусть даже рядовыми горожанами, теми, кто на дальнейшее продвижение
книги никак не может повлиять.
Родственники Павла передают книжки для своих знакомых в посылках,
отправляемых с проводником поезда Харьков—Санкт-Петербург. Этот поезд не любит
обслуживать старуха Ирина Ростиславовна: экономные харьковчане запасаются в
дорогу своими обедами. Родственники Павла обычно кладут в свои посылки (кроме
книг) мед, яблоки, чеснок, орехи, и Павлу город Харьков видится садом, с проложенными
по нему вместо улиц рядами книжных стеллажей.
Человек, не предложивший Павлу сосиску, вел комнатный образ жизни. Это
было понятно по больничному цвету его лица, светло-рыжей, мягкой на вид щетине
на щеках и подбородке, по его вытянутым на коленях и на заду тренировочным
штанам, купленным в уже не существующем магазине «Спорттовары». Не предлагая
сосиску, он отказывал Павлу в каком бы то ни было угощении — у него в квартире
не было никакой другой еды.
XCV
Я тоже была у этого человека в спальнике. Он — редактор одного из
издательств. Сосиску он мне тоже не предложил.
— Вы — новый Гоголь, — сказал он мне.
— В смысле — новый Достоевский? — переспросила я.
— Нет, в том смысле, что вы пишете не так, как хотите, а — как у вас
лучше получается. Поздравляю. Это — прямой путь к успеху.
XCVI
— Я нашел критерий, — сказал еще Павлу комнатный человек в вытянутых на
коленках штанах. — Критерий того, кого из русских писателей двадцатого века
считать советскими писателями, а кого просто русскими.
— Кто издавался в Союзе? — незаинтересованно спросил Павел.
— Нет, и не те, кто издавался в объединении «Советский писатель», и не
плохие писатели, и не реалисты.
— Кто же тогда?
— Те, кто пользовался советским читателем! — поставил восклицательный
знак комнатный человек.
— Ну, это — все…
— Нет, не все. Советская власть не только кормила, поила и одаривала
советских писателей, она еще воспитывала для них читателя.
— Ну, это понятно…
— Совсем не понятно. Она воспитывала читателя, любящего литературу, в
своей системе образования и просвещения.
— Это тоже известно.
— Не так известно, как вам кажется. Вот смотрите, был такой период, не
могу точно назвать даты, но, предположим, с 60-го по 85-й год (может, и другая
датировка, это не так важно), когда скажи любому рабочему: «Пушкин» («Гоголь»,
«Толстой»), и он ответит: «Да, Пушкин, конечно, это да…» Или скажи
старшекласснице: «Лермонтов», и у нее уже слеза на ресничках висит. Попробуйте
сейчас сказать «Пушкин» своему знакомому, даже близкому другу. Он скажет:
«Что-что?» Наивная вера в то, что Пушкин интересен всем, не только отличала
советского писателя от других возможных, эта вера подтверждалась для него на
каждом шагу: и на встречах с читателями, и в подслушанных трамвайных беседах.
Потому что государство подготавливало ему читателя системой народного
образования (во всех смыслах), загоняло для него читателя, как для членов
правительства зверя на охоте. И вот кто пользовался этим специально воспитанным
читателем, тем, что замирал столбиком, как суслик, при слове «Пушкин», тот и советский
писатель, независимо от того, ругал ли, хвалил ли советскую власть, модернизм
или реализм предпочитал, а кто брезговал этим привязанным к березе медведем и
углублялся в лес в поисках настоящей дикой дичи, тот и не советский.
— Медведем или сусликом? — переспросил Павел.
— Какая разница? — обиделся Комнатный.
— Приведите пример, — потребовал Павел.
Комнатному не хотелось приводить примеров: то ли примеры эти не подводили
устойчивой почвы под его теорию, то ли, назвав имена, он боялся совершить
читательское предательство.
— Вы можете и сами привести пример, — предоставил Павлу возможность
первым начать предавать любимых авторов Комнатный.
— Ну, все-таки, — ожесточился Павел.
— Пример каких?
— Советских.
— Я не готов. Я свой критерий еще не применял.
— ?
— И советская власть его не применяла. Для определения, советский или
нет, опиралась только на интуицию, иначе она вполне могла бы счесть за «пример
перевоспитания в заключении» написанные в тюрьме «Прогулки с Пушкиным», сочла
бы и одобрила автора досрочным освобождением.
Готовая эссеистика слетала с вялых губ комнатного человека, запоздавшего
на сорок лет со своим критерием. Но запаздывание это вполне оправдано:
комнатному человеку всего сорок пять.
XCVII
Облако, похожее на рояль, почернело и приобрело облик снеговой тучи, в
стаде других снеговых туч туча (бывшее облако, похожее на рояль) продвигается
на запад. Сходство с роялем у тучи (бывшего облака) не пропало, а наоборот —
усилилось: снеговая туча походит на большой концертный рояль ближе к концу исполнения
громоздкого и шумного музыкального текста, когда пианист подпрыгивает возле
разбухшего от звуков рояля на своем табурете, подпрыгивают его пальцы, руки и
плечи, как от отдачи при стрельбе.
XCVIII
С наступлением холодов синица уже не может бескорыстно принимать от
Полины несъедобные для нее жареные семечки. Семечки были летней игрой сытой, не
нуждающейся в человеческой помощи птицы. В зимнюю бескормицу синица ищет способ
объяснить Полине, что жареные семечки не подходят синицам в качестве корма, и
добиться от Полины нормальной еды: сырых семян и хлебных крошек. Синица
попробовала садиться к Полине на руку и улетать, не взяв семечко. Полина
решила, что синица рассказывает ей о том, что прилетает не ради семечек, а из
симпатии, и стала протягивать синице пустую ладонь в знак дружбы. В другой раз
синица принесла на подоконник Полининого окна с трудом раздобытую и с трудом
принесенную в маленьком клюве хлебную корочку и расклевала ее на глазах у
Полины. Полина полюбовалась на самостоятельный обед синицы, но не разгадала
намек. Синица жалеет, что брала семечки раньше, чем ввела Полину в глубокое
заблуждение насчет рациона синиц.
XCIX
Молодая горожанка (та, что летом живет на даче в поселке, где живет конь)
узнала, что земное притяжение действует сильнее на тех людей, у которых в крови
больше железа. Магнитное поле планеты притягивает к себе их насыщенную железом
кровь. Получается, что земля притягивает к себе свое, железо в крови людей
приравнивает к своим подпочвенным залежам. В представлении молодой женщины о
своем единстве с землей, о единстве материала, из которого сделана она сама и
все вокруг, появилась конкретность: живые существа не просто не могут
существовать без воды, пищи, воздуха, за пределами среды, обустроенной на
планете, а принадлежат земле полной принадлежностью, большей, чем та, что
названа «персть еси», церковными словами, которые
означают только, что мертвые тела образуют плодородный слой грунта. Женщина
подумала, что еще до того, как стать грунтом, живое существо уже сделано из
того же материала, что и планета, из материала планеты. Все уроки химии и
биологии, на которых это же самое ей втолковывали с помощью формул и опытов, не
дали ей того простого представления о себе, возникшего теперь случайно и
одномоментно: она — участок тела планеты, несмотря на временное ощущение
разрыва с земной поверхностью. Так шарики растопленного стеарина в модных во
времена дошкольного детства молодой женщины лампах при нагревании поднимались
вверх и теряли на время связь со стеариновой массой внизу, а после выключения
лампы опускались и смешивались с основной массой и друг с другом.
— Все вокруг — наше продолжение, — сказала она мужу после секса, — в мире
не существует ничего, что бы противоречило нам.
Муж промолчал: он подумал, что она говорит о них двоих и о своей любви к
нему, а ему не хотелось говорить о любви.
C
Один приятель Павла узнал, что с каждым вырванным зубом человек теряет
какую-то часть своей памяти.
— Памяти или воспоминаний? — переспросил Павел.
CI
— Вот только не надо, — сказал Павлу комнатный человек, — ничего
аллегорического. Лучше скажите конкретно и доступно все, что вы хотите сказать.
— Но как же тогда вообще литература… — начал Павел.
— Вот только не надо брать на себя ответственность сразу за всю
литературу, она как-нибудь и без ваших аллегорий… Все ваши, знаете ли, намеки
оставляют, так сказать, «намекающее» без «намекаемого»,
все так многозначительно, а что имеется в виду конкретно, вы и сами не сможете
объяснить: аллегория!
— Но я, вы не так поняли… — лепетал побежденный Комнатным Павел.
CII
Петр ехал в автобусе в соседний город мягким зимним днем. Не затем, чтобы
глазеть на девушек. Он ехал по серьезному делу: в командировку. Петр ехал на
переднем сиденье, откуда мог сколько угодно рассматривать водителей автобуса
(действующего и запасного), двоих одичавших вдали от семей, давно не мывшихся
как следует восточных мужчин. Незанятый водитель наклонился к своим ногам, где
у него стояла сумка с яблоками, взял одно яблоко и протянул другому, проявив
мужскую братскую заботу. Он наклонился еще раз и взял яблоко себе. Водители
синхронно надкусили каждый свое яблоко.
«Не все, — размышлял Петр, вернее, эту мысль уже размышлял, стоя в своем
сарайчике, конь (он разбил мордой тонкий, с игольчатыми кристаллическими
ростками, налет льда на поверхности воды в поилке и, осторожно проглатывая, пил
холодную воду), — не все, — размышлял конь, — хотя такие люди есть, и их достаточно
много, рождаются так хорошо подогнанными под этот мир, что воспринимают мир как
бы заранее подготовленным для них, принимают мир, считают, что мир им полностью
подходит, и именно для них имеет значение слово «реальность». Но в основном
люди воспринимают окружающую их реальность как замену настоящей,
предназначенной им реальности, и те из них, кто в своих метаниях по жизни так и
не нашел для себя места, взгляд из которого делает реальность реальностью,
привыкли пользоваться следующей, еще одной заменой — замененную реальность
заменять искусственной, но похожей на ту, которую они считают настоящей:
наученные специальными телепередачами, они рисуют на стенах своих
малогабаритных квартир кто маковое поле, кто — парижские крыши. Но никто не
выглядит так безнадежно живущим не в своем мире, где все заменено, среди
поддельных улиц, в поддельных комнатах, носящим поддельную одежду, как
кавказские и среднеазиатские люди, которых нищета вытолкнула с родины в чужие
места».
— Особенно, — подхватил мысль у себя в Петербурге Павел, — здесь у нас,
на севере. И черная, в блестках люрекса, бездарная, с рынка, одежда их женщин —
замена их достойной и совершенной манеры одеваться на родине.
— Постойте, я еще не закончил, — останавливает Павла конь, пользуясь
внутренней речью Петра и его голосом, — я хотел сказать, что животные чувствуют
себя точно так же. Я не знаю, как это объяснить, но я чувствую, что
по-настоящему меня должно быть много: десять, пятьдесят, сто, целый табун меня,
и я все должны (или я все должен), все я должны были куда-то всегда бежать.
— Я всю жизнь бегу в толпе, и в этом нет ничего реального, — возразил
Павел.
А Петр думал, до чего же холодная вода зимой в поилке, несмотря на то,
что с осени хозяин как следует законопатил щели в двери сарайчика.
Автобус оставил коня далеко позади, и тогда у Петра, свободного вне поля
чужих мыслей, появилась возможность подумать о розовом от изморози кирпиче того
строительного объекта, осматривать который он ехал, и не только осматривать, а
объясняться там у них, в городе его беззаботных прогулок, по поводу очередной
задержки зарплаты рабочим: таким же бездомным азиатам, как и водители с их
мешком яблок.
CIII
Павел заметил, что обычно во время разговора меняет про себя фразы,
построенные собеседником, заменяет их другими, пересказывает своими словами,
переводит сказанное собеседником на свой язык, а потом произносит свой перевод
вслух, как бы подсказывая собеседнику, что тот хотел сказать, помогая ему
выразиться поточнее.
Павел делал это для взаимопонимания: чтобы собеседник видел, что его
слова слушают и понимают, активно усваивают. И обычно собеседники с радостным
«Вот именно!» подхватывали свои мысли, переиначенные Павлом. Но однажды его
собеседник, студент Павла, не принял переделанную Павлом свою мысль. «Нет, —
сказал он, — я хотел сказать совсем другое», и повторил свою фразу в ее
первоначальном виде.
Не то чтобы для Павла сразу воссиял от этого истинный смысл сказанного
студентом, но Павел понял, что недооценивает ход мысли других людей при выборе
ими того или иного слова и построении фразы. Павел увидел весь урон, который он
наносит своему пониманию других людей этой привычкой «переводить». Он принял решение
дослушивать до конца сказанное и стараться понять весь смысл, вложенный в те
слова и ту фразу, которыми человек воспользовался. Он стал тренироваться на
книгах. Если в книге сказано: «Опосредование
двусмысленно; ибо оно обозначает одновременно как отношение между двумя
элементами, так и результат этого отношения, — то опосредование,
в котором одно соотносится с другим, и то, благодаря которому одно относилось к
другому; он обозначает движение, но одновременно и покой», он старался понимать
это дословно, не объясняя ничего своими словами. Тренируясь таким образом, он
серьезно продвинулся в понимании целого, единого смысла книг, личности их
авторов и живых людей, с которыми теперь разговаривал по выработанной такими
тренировками системе. Не поддававшаяся ранее описанию и пересказу целостность
всего, на чем (на ком) останавливалось его внимание, открылась ему. Постепенно
он утратил способность пересказывать книги, фильмы, беседы. Удачно он
рассказывает только анекдоты, поскольку запоминает их дословно.
CIV
У коллеги Павла по университету профессора истории Николая Семеновича Вередова во время лекции на втором курсе об образе жизни
крестьян на территории нынешней Франции в эпоху раннего средневековья было
видение. Он уже рассказал о типах застройки деревень эпохи Меровингов,
особенностях устройства крестьянского дома и хотел перейти к топонимике
названий меровингских деревень, как вспомнил об оставленных утром на тарелке
котлетке (одной из двух котлеток, положенных на тарелку профессора женой) и
куске картофельной запеканки, и от тоски не смог продолжать лекцию. Профессор в
последнее время сильно прибавил в весе и принял решение съедать только половину
завтрака. Он съел только одну котлетку, а вредный картофель заменил двумя
столовыми ложками тыквенного пюре. Теперь несъеденные котлетка и запеканка
превратились в яркое видение, обращенное к профессору всей откровенностью
соблазна. Профессор не был тренирован в постничестве и не подготовлен к
шокирующему воздействию подобных видений. Как начитанный человек, он всегда
думал, что такие видения обычно касаются соблазна сексуального толка, и при
всем сочувствии к святому Антонию полагал, что его самого подобное не коснется.
Справиться со своими чувствами профессор не смог. Он извинился перед
студентами и прервал лекцию. Но основная задача, вставшая теперь перед Николаем
Семеновичем, этим не решалась. Видение призывало его срочно отправиться домой и
доесть свой переполовиненный ради фигуры завтрак, но
он хорошо помнил, как утром его жена Наталья Павловна (не та, что живет совсем
одна на улице Бармалеева) посмотрела на тарелку с
оставленной едой нежным и насмешливым взглядом, и понял, что доесть оставленный
завтрак означает сдаться на обволакивающую милость жены. Николай Семенович
пошел в университетское кафе, взял столичного салата и котлетку. Он утолил
голод, и видение немного поблекло, но не рассеялось совсем: послевкусие еды из
общепита не могло равняться с тонким воспоминанием, оставляемым во рту
произведениями виртуозной в готовке Натальи Павловны. Профессор остался на
распутье.
CV
Молодая горожанка (летняя дачница) моет посуду на своей городской кухне,
тут же, на кухне, за обеденным столом рисует свои картинки ее шестилетний сын.
Женщина оглядывается через плечо на нарисованное мальчиком, радуясь, что здесь
не присутствует ни один детский психолог. Ей кажется, что рисунки мальчика так
много говорят ей о ней самой, что им лучше не попадаться на чужие
проницательные глаза. «Наш мальчик — разведка, он — донесение нам обо всем,
чего мы не знали о себе самих. Мальчик для меня — задача, поставленная передо
мной задача разгадать мальчика и вырастить его в соответствии с правильной
разгадкой. Мальчик же — и ответ, подсказка в конце учебника, ответ на мои
вопросы о самой себе. Колебания его поведения рассказывают мне о колебаниях
моего душевного равновесия и состояния здоровья, его нетерпеливость — о моем
излишнем терпении к мучительным для меня обстоятельствам и людям, его упрямство
— о моей податливости…» Тут женщину отвлекла боль в правом плече: боль
отвлекает ее почти всегда, когда ее мысли теряют конкретность.
CVI
К усадьбе, где живет конь, через поле со стороны лесополосы по снегу шел,
возвращался из школы мальчик, сын хозяина коня. Конь издалека наблюдал его
игру: мальчик раскручивал над головой мешок со своей спортивной формой и
отпускал его, потом бежал поднять мешок на то место, куда тот падал, подняв,
раскручивал и бросал мешок снова. Игра сильно отклоняла мальчика от намеченного
маршрута, дороги домой, но, как ни странно, играя мешком, мальчик к дому
непонятным образом приближался, игра не мешала ему идти домой. Более ленивый
ребенок или взрослый затеял бы такую игру с собакой: бросал бы предмет,
заставляя собаку приносить его. Но мальчику хватало энергии и жизнерадостности
обходиться в своей игре без собаки.
Мальчик забросил свой мешок во двор, и мешок упал к ногам вышедшей во
двор матери. Женщина повертела головой и увидела за забором сына.
— Ты что делаешь? — крикнула мать. — Ты думаешь, я тебе каждый день буду
мешки покупать?!
Мальчик молча вошел в калитку.
— Ты слышишь, что я тебе говорю?
— Слышу, — с отсутствующим видом ответил мальчик.
Мальчик поднял мешок и, все так же отсутствуя для матери («Иди вымой
руки, я обед разогрею»), пошел к дому. Отсутствовал мальчик только для матери,
для всего остального (для коня, для рифленых узоров своих следов на снегу, для
отражения соседнего дома в темном окне кухни, для большой капли воды на
окончании металлического стержня умывальника) он отлично присутствовал, тем
искусством присутствовать, которому в жаркий летний день в доме по соседству
пыталась обучиться молодая дачница.
CVII
В городском парке в городе, где живет Полина, два пухлых снегиря
склевывали сморщенные ягоды с куста. Два снегиря сидели на тонких ветках куста
и то по очереди, то одновременно тянулись за ягодами. Это выглядит красиво: розовогрудое тельце снегиря, удлиняясь, тянется к красной
ягоде, снегирь склевывает ягоду, и тельце возвращается к прежней круглой форме.
С соседнего безъягодного куста за снегирями
подсматривала с завистью голодная синица. «Я одна, а их — двое», — прикидывала
про себя синица. Уже в уме, заранее, набрав высокую скорость полета, синица
снялась с ветки, подлетела к кусту, занятому снегирями. Не снижая скорости, она
скусила ягоду с ветки и полетела обратно к своему кусту. Снегири проводили
синицу невинными взглядами толстяков. «Сладко», — подумала на лету синица.
«Горько», — подумала синица, зацепившись лапками за куст. Синица проделала свой
маневр пять раз. Снегири не обращали на нее внимания.
Была ли это та же самая синица, что навещает Полину, мы не можем сказать:
все синицы для человека на одно лицо.
CVIII
Ерзая на неудобном стуле перед компьютером в своем тесном в плечах, как
одежда не по размеру, «хруще», Павел уверенно размышляет как о неизбежном
будущем о том времени, когда он обоснуется (откуда появятся деньги на это,
Павел не знает) в центре, в старом фонде, где стены его будущего кабинета на
всю свою четырехметровую высоту застроятся книжными полками утешительных
оттенков натурального дерева разных пород. У Павла будет там настоящий
письменный стол с ящиками, полочками сверху над столешницей у стены, какие он
видел в домах-музеях писателей, а поверхность стола будет огромной,
бесконечной, она позволит разместить на себе необходимое количество авторских
фантазий, это будет футбольное поле воображения, на нем будут переминаться с
ноги на ногу будущие персонажи, ожидая своей очереди попасть сначала в кружок
театрального света под настольной лампой, а затем — на монитор. Павла смущает,
не станут ли тексты, написанные за таким многозначным столом, подражательными.
«Достоевский тоже вышивал «Идиота» по канве покойника Гофмана. Что же с того?»
— утешает себя Павел словами комнатного человека из спальника. Павел произносит
эти слова с интонацией окончательной убежденности. Но по-настоящему Павел
убежден, что любой новый текст должен быть оригинальным. Павел верит, что может
написать хороший текст. Но немного и не верит в это. Так ему как-то спокойнее.
Это немного похоже на то, как если бы верующий верил в Бога, но при этом
учитывал бы все возможные варианты, и если Бога не существует, как ему не раз
говорили, немного не верил и на всякий случай готовился бы к худшему.
CIX
Павла всегда мучает совесть при виде средних лет женщин в неуклюжих
пальто и меховых или трикотажных высоких и нелепых шапках. Так одевались
учительницы и чиновницы его детства. Так одеваются они же и сейчас. Как будто
бы всем в стране дали свободу одеваться, как кому нравится, а им не сказали об
этом. Павла охватывает жалость, сочувствие, его в такие минуты так и подмывает
ругать правительство, хлопотать за социальное равенство. «И в какой провинции
Китая, — думает Павел, — находятся те таинственные фабрики, которые, вопреки
всей мировой текстильной моде, продолжают шить для них неуклюжие, громоздкие
шапки и мешковатые пальто?»
CX
Павел начал читать толстый роман и заметил, что не скучно ему читать
только те главы, где речь идет о попавшем в тюрьму убийце на сексуальной почве.
Павел насторожился, но успокоил себя наблюдением, что только с этим убийцей в
романе что-то да происходит, остальные персонажи только трепещут в нетерпении:
скоро ли и с ними случится хоть что-нибудь. Но вечером Павел смотрел по
телевизору фильм, и из всех персонажей фильма он одарил сопереживанием только
девушку, которая узнала, что у нее СПИД. Тогда Павел всерьез задумался над
своим внутренним состоянием, толкавшим его на сочувствие к тем, кто попал в
трагическую западню.
CXI
Павел любит иногда в книжном магазине раскрыть наугад книгу на любой
странице и прочитать первую попавшуюся строку. В любой книге найдется что-то
способное развеселить Павла. Так, открыв сегодня одну книгу с понравившимися
ему названием и обложкой, он прочитал об «общей аффективности
русской истории», в другой он оценил фразу о «смешивании процесса получения
знаний с готовыми знаниями» (по мнению автора, так поступал Гегель), из
предисловия к еще одной ему приятно было узнать (хотя в глубине души он не
хотел с этим соглашаться), что Ориген отнюдь не
способствовал эллинизации христианства, а привнес в
христианство все лучшее, что имелось в греческой философии. Но никто не
составляет веселящие фразы лучше, чем профессиональные прозаики, и Павел
раскрыл наугад Мопассана: «…потому что Жульен, — прочитал Павел, — взял на себя
все управление домом, дабы полнее удовлетворить свою жажду власти и страсть к
бережливости». Эта фраза вполне удовлетворила Павла в его насмешливом
настроении.
CXII
Павел знает, что, как и большинство людей (о которых уже беседовал он с
Петром и конем), живет не совсем той, не совсем своей жизнью, в глубине души
Павел знает, что понемногу подделывает свою жизнь, подгоняя, как будто адаптируя
ее для внешнего понимания окружающими. Павел — уважаемый в своей области
специалист, у него имеются некоторые (признанные) заслуги перед этой областью
знаний, но Павел знает, выслужился он не по-настоящему, а только благодаря
определенному количеству лет, проведенных в профессии: так актер,
специализированно играющий военных, начинает лейтенантом и дослуживается до
маршала.
CXIII
Городу Петербургу идет один цвет: что-то вроде «кобальта зеленого
светлого» в самом холодном его варианте. Цвет этот больше восточный —
среднеазиатский или тропический. В местной природе и деталях высокой
архитектуры почти не встречается. Но очень идет общей цветовой гамме местности.
Он как бы размешан в ней, особенно при мрачном после лета августовском
освещении. Когда пишете здесь пейзаж, подмешивайте светло-зеленый кобальт
понемногу в каждую краску — получится тот самый незабываемый местный колорит.
Поэтому в городе нет-нет да и встретишь выкрашенный в такой цвет забор, балкон,
оконную раму, товарный вагон на рельсах видной из окна Павла портовой железной
дороги, куртка какой-нибудь девушки тоже нередко бывает цвета «кобальт зеленый
светлый». Девушки, как никто, понимают, что это такое: вписаться в пейзаж.
Павел встретил Василису (это было уже несколько месяцев назад) холодным
августовским днем на улице Чаплыгина. На ней был костюм цвета все того же
кобальта, а в руках большая белая пластмассовая ваза: такие используют в
цветочных магазинах и киосках. Вася завершала городской пейзаж идеально, в духе
живописи конца восьмидесятых. Павел в этот день чувствовал себя готовым вот-вот
обрушиться фасадом собственной жизни.
Вася работает в цветочном магазине. Ее жизнь проходит большей частью
среди хризантем и роз. За недолгими сезонными исключениями, когда в продажу
поступают гиацинты, фрезии, тюльпаны, мимоза, фиалки,
орхидеи, пионы, ромашки, затем — астры и георгины. По просьбе покупателей Вася
прикалывает к розам искусственных бабочек, пчелок, кузнечиков и стрекоз. Вася
изучает английский на курсах. Она думает, что это ей поможет найти какую-нибудь
другую работу. А Павлу очень нравится, что Вася — цветочница. Бегая утром
спортивной трусцой по комнате, он напевает потихоньку: «Хоть жизнь цветочницы
простой не бог весть что за сласть…» От этого немного сбивается дыхание, но
дыхание Павла и без того сбивается от счастья, что его девушка — цветочница
Василиса.
Павел знает свой скучный, нудноватый характер и
не хочет быть при прекрасной цветочнице унылым факельщиком из песенки, вот
почему, встречаясь с Васей, старается изображать персонажа из другой любимой
Павлом с детства песенки Беранже — Тюрляпена. «Клио и
Мельпомена вам опишут, вам опишут жизнь паяца Тюрляпена»,
— напевает Павел про себя по дороге в Васин цветочный магазин. Легко и приятно
ухаживать за продавщицей в цветочном магазине. Наплыв покупателей бывает всего
несколько дней в году. Можно заскочить не раз в течение дня, отвлечь Васю от учебника
английского ради объятия и поцелуя. Стараниями Павла вся их унылая жизнь (своей
жизнью одинаково недовольны и тот и другой) во время их встреч остается за
кадром, в кадре — только общее веселье. Вместе они хулиганят: крадут ненужные
им плавленые сырки из магазинов, напевают совместно сочиненные глупости прямо
на улице, смущают пристальными взглядами прохожих, заставляя их отвернуться и
ускорить шаг. (Павлу все это немного не по возрасту, но у него почему-то не
получается вести себя иначе, когда он с Васей.) Они привыкли веселиться при
встречах друг с другом и так втянулись в веселье, что веселой получилась и их
любовь.
Павел еще ни разу не приводил Васю к себе. Это просто объяснить. Павлу
трудно представить, как, проведя ночь с Васей в своей квартире, он наутро
займется своей спортивной привычкой бегать по комнате. Вася осмеет его.
Отказаться от бега он не может. Благодаря бегу по комнате Павел пришел в ту
неплохую форму, в которой и сразил сердце Васи. Отказаться от Васи он тоже не
может: для чего ему иначе такая неплохая физическая форма. Остается только
признаться Васе во всем.
— Вася, я должен тебе кое в чем признаться, — сказал Павел. (Они сидят в
кафе рядом друг с другом, и Павел шепчет Васе на ухо.)
— Леша, я должна тебе кое в чем признаться, — сказала Полина. (Они идут
по улице, взявшись за руки, и Полина заглядывает Леше в лицо.)
— В чем? — спросила Вася.
— В чем? — спросил Леша.
— Я бегаю по утрам, — сказал Павел.
— По утрам ко мне прилетает синица, — сказала Полина.
— Ну и что? — спросила Вася.
— Каждое утро? — спросил Леша.
— Я бегаю по утрам по комнате, — сказал Павел.
— Каждое утро, — сказала Полина.
Звонко и радостно рассмеялась Вася.
— Я не буду есть, — сказала девушка за соседним (рядом с Павлом и Васей)
столиком, — чувство голода можно спутать с чувством жажды. Поэтому нужно
сначала попить, а через двадцать минут если ощущение не пройдет — тогда поесть.
— Что с чем можно спутать? — спросил молодой человек, спутник девушки.
— Значит, ты не настроен на чернобурку? — ровным голосом спросила у Петра
жена (Петр и его жена возвращаются домой из магазина).
CXIV
Каждый день Павел проезжает в маршрутном такси мимо дома на углу Рижского
и Степана Разина с памятной на нем доской. На доске написано, что в этом доме с
такого-то по такой-то год жил декабрист Михаил Лунин. Каждый день из окна
маршрутки, снижающей скорость у светофора, Павел читает эту надпись. Надпись
его озадачивает: что делал дворянин и офицер на такой далекой окраине, в таком
домишке, похожем на флигель для служащих на территории какой-то мануфактуры?
Был декабрист Лунин беден? Снимал здесь какой-то достоевский угол? Каждый раз
Павел собирается, вернувшись домой, поискать в Интернете ответ на эти вопросы.
И уже несколько лет каждый день забывает об этом.
CXV
Инна Федоровна не знает, на каком повороте тела ее поджидает боль. При
повороте шеи ли, движении руки в плече, кисти в запястье. Боль настигает Инну
Федоровну всегда внезапно. Инна Федоровна привыкла к внезапной боли. У Инны
Федоровны привычная внезапная боль.
CXVI
Наталья Павловна ходит по комнате, не зная, за что приняться. Квартира
Натальи Павловны сама по себе устраивает кавардак и постоянно нуждается в
уборке, как если бы в ней жила безалаберная шумная семья. Наталье Павловне
иногда чудятся крики такой семьи. Наталья Павловна не находит уединения в своей
квартире.
CXVII
У Павла, когда он опирается локтем о прилавок в цветочном магазине, масса
времени для бесед с Васей. По ту сторону прилавка Вася отвлекается ради Павла
от своего английского и кладет на прилавок раскрытый учебник кверху обложкой.
Веселью этих бесед мешает иной раз требовательный покупатель, а иной — взгляд
понимания траекторий движения всех шестеренок, пружин и лопастей в таком
простом механизме, как Павел, бросаемый на Павла Васей.
Взглядом исподлобья, тем, которым смотрят женщины, закуривая, осветила
Павла некурящая Вася.
— Люди не меняются, — сказала Вася в продолжение разговора, — когда я
поседею, я не стану блондинкой, а буду бывшей шатенкой.
CXVIII
Вася и Павел снова сидели в кафе.
— Тело нужно, чтобы о нем забывать, — сказал Павел.
— Как это? — не поняла Вася.
— Тело нужно для того, чтобы его не чувствовать, а чувствовать чувства
или заниматься чем-то увлеченно, так, что и не замечаешь, как время прошло.
— Типа: зачитался, заработался, задумался?
— Вот именно. А если у тебя тело в вечной починке, ты не можешь этого.
— Тогда надо уточнять — не тело, а здоровье.
— Ну, хорошо. Здоровье. Больной от всего отмахивается. «Да, да, —
невнимательно говорит он чувству, — извини, я отвлекусь на минуточку, у меня
вот тут болит, под лопаткой, надо прилечь. Ну вот, продолжай». — «Я не помню,
на чем остановилось», — отвечает ему чувство.
— То же и с сочувствием другому…
— Ну да…
— Одним словом, неземными, легкотелыми
существами и ангелами доброты здесь на земле выглядят только очень здоровые
люди…
Они говорили о разной существенной ерунде. Может ли человек точно знать,
что не выдаст другого, если его будут пытать.
— Может, — сказала Вася, — если это кто-то близкий, твой ребенок,
например.
— Не всякий близкий, — сказал Павел, — вот ребенок — это правда. Но не
все близкие, как ребенок, не со всеми такие отношения.
— Какие? — спросила Вася.
— Нельзя выдать своего ребенка, любимую женщину, ну, или мужчину (если
речь о тебе), в общем — ребенка или любовника, того, чье тело каждым своим
участком для тебя дороже своего собственного.
— Опять тело? — сказала Вася.
— Ну да. Ты же, когда предаешь, отдаешь на муку тело того, кого предаешь,
такую муку, которую испытываешь в этот момент сам. И этого ты сделать
категорически физически не можешь. А вот чтобы не предать кого-то, с кем у тебя
пусть близкие, дружеские, родственные, любовные, духовные отношения, но не
связанного с тобой так близко телесно, особенно тех, кого ты считаешь
самостоятельным и способным за себя отвечать, нужно иметь совесть, мужество,
стойкость и прочие доблести.
— У тебя что-то болит? — спросила Вася.
— Вроде бы нет… — ответил Павел.
Этот их разговор случайно слышал один человек, менеджер в одной
процветающей компании. Он доверился авторитетному тону Павла и сделал из
высказываний Павла вывод, что предавать можно всех, кроме жены и ребенка, и
вскоре провернул у себя на работе интригу, в результате которой его ближайший
друг потерял работу, а его место занял он сам.
CXIX
Что такое предательство, хорошо знает и парень, который расклеивает
объявления о льготных кредитах одного не очень популярного банка на щитах для
объявлений и стенках навесов троллейбусных остановок в Кировском районе. Нет,
он не расскажет историю о том, как его предали, ему помешает развитое чувство
собственного достоинства. Но что такое предательство, ему известно хорошо.
CXX
Парень, который расклеивает объявления о льготных кредитах, напрасно не
хочет рассказать свою историю: мы можем подумать (учитывая его молодость), что
страшное предательство, которое он испытал, — элементарная измена девушки.
CXXI
Павлу немного поднадоело, что все разговоры комнатный человек сводит к
разговорам о Пушкине, но, натыкаясь то и дело на Пушкина, мысли Комнатного,
может быть, из-за определенного рода статического электричества вокруг имени
поэта, иногда потрескивают светлыми идеями.
— …недооценен абстрактный диалог! — как бы диктуя секретарю, тщательно
выговаривал Комнатный. — Нормальный диалог, который не претендует на имитацию
живой речи. При таком диалоге персонаж — полноценный, равный читателю человек,
не кривляка-недоумок, такой диалог не нарушает спокойствия текста. В русской
литературе особенно часто делалась эта проигрышная ставка на временное, на
преходящее, на сиюминутное социальное сходство. Ее затянуло просто в дословную
передачу речи персонажей. А диалог, он не обязан передавать речь дословно, не
обязан ее имитировать, достаточно передавать только суть сказанного
персонажами, без всех этих приседаний якобы «живой речи».
(Павел сжался, предвидя «Пушкина», а Комнатный продолжал диктовать.)
— Например: «Я тебя больше не люблю», — сказала она. «Почему?» — спросил
он. «Ты больше не нравишься мне», — ответила она. У Пушкина…
(Павел вздохнул.)
— У Пушкина такие еще были диалоги. Как в «Пиковой даме»: «Так это были
только деньги!» и пр.
(Комнатный так и сказал: «пр.»)
— Нормальный по тем временам для европейской литературы диалог, и так
можно писать, так гораздо…
— «Пиковая дама» — опера, — перебил Комнатного Павел.
— А что плохого в опере? Потому и опера, что диалоги не перегружены. И
композитор…
— Нагружает их своей музыкой, как находит нужным.
— Не любите Чайковского? Но внятную, не размазанную по сознанию читателя
психологическими мотивировками и социально окрашенными диалогами литературу вы
любите?
— Я разную литературу люблю.
— Не поверю никогда, чтобы вы любили разное. Вы любите только то, что
похоже на вас. А диалоги типа «И-и-и, милай!» и «Ты
че гонишь, п-р?!» на вас не похожи.
— Еще «Доктор Живаго» — опера, — не к месту сказал Павел. — Там, где,
помните, доктор и Лариса поют дуэтом: «Нас как будто научили целоваться на
небесах! Нас как будто научили целоваться на небесах!» Я так и вижу, как они на
сцене то сойдутся щека к щеке и поют все это в зал, потом, держась за руки,
поют друг другу. И еще сцену с агитатором: он поет на бочке, в него стреляют
(сценический условный хлопок), он падает, на сцене тускнеет освещение и все
такое, или еще — хор партизан в лесу. Там и либретто, то есть сюжет… Я (это
смешно), если я включаю телевизор и там опера — это всегда «Богема», как опера
— так всегда одна и та же. И я в силу музыкального своего невежества и вообще
забывчивости, видимо, насчет эпохи, в какую все там происходит, не сразу смог
понять, зачем Поэт расстается с Мими, ему бы,
наоборот, поддерживать как-то больную, помогать. Перед телевизором вообще воспринимаешь
все иначе, ждешь от оперного персонажа поступков героя современного кино. Потом
я понял все-таки, что она тогда (о, Господи!) сможет с чистой совестью
поступить на содержание к богачу, жить в тепле и нормально питаться. (Не нам
судить странные эти вкусы богачей девятнадцатого века — взять на содержание
девушку в последней стадии туберкулеза. Впрочем, Пушкин ваш умел объяснить и
такие пристрастия.) Но только Живаго передает Ларису на содержание так же по-оперному необъяснимо, как вы это любите, —
немотивированно, оперным роковым образом. Он делает это так, как завещал Поэт
из «Богемы».
Это получилось в первый раз, что в разговоре с Комнатным Павел не слушал
устную эссеистику Комнатного как будто в записи, а сам произнес спич. Привычный
лектор, в присутствии Комнатного Павел обычно теряет желание ораторствовать.
— Не горячитесь, это не вы придумали, — говорит Комнатный, — такая опера
есть и была поставлена.
— Да? — смутился Павел.
— И уже давно, — торжествовал Комнатный.
CXXII
Как у некоторых людей бывает нестабильное кровяное давление, у Ларисы —
нестабильный возраст. В течение дня она много раз стареет и молодеет. Она часто
просыпается старой по утрам и отворачивается от зеркала в ванной, проходя в
душ. Но после душа Лариса уже не боится смотреть в зеркало. После душа она
молода, так молода, что даже страшно. Поздно вечером она снова выглядит
безобразно старой, больной и отечной. Она старается не засиживаться поздно в
гостях. Она придумала довольно запутанную по форме шутку, которой она шутит
сама с собой, уговаривая себя поторопиться домой: «Золушка моего возраста после
полуночи должна быть уже дома, чтобы не осрамить себя прилюдным превращением в
тыкву». Нестабильный возраст часто подводит Ларису. Прогуливаясь с мужчиной и бодро
при этом кокетничая, она вдруг оглядывается на магазинную витрину и замечает,
как старообразно у ее отражения висит живот над узкими джинсами, отблескивает
подкрашенная седина. Когда нет поблизости ни зеркала, ни витрины, ей бывает
достаточно увидеть свои руки: бледные, отечные, со слоновьей кожей на суставах,
руки ее восьмидесятилетней бабушки. А наедине с собой, когда никакого мужчины
нет поблизости, Лариса вдруг свежеет, молодеет, возвращается ее школьная
юность: подтянутый, плоский живот, отчетливой формы груди, маленькое девичье неоплывшее лицо.
Лариса любит Павла. Она работает в центральной библиотеке, в отделе
редкой книги. Не щадя себя, она приносит для Павла из хранилища тяжелые, как
чугунные ядра, тома с подлинными миниатюрами пятнадцатого века, а когда берет у
него из рук требования, читательский билет — всегда старается дотронуться до
его пальцев. Лариса видела Павла с Васей и Васю внутренне не одобрила.
Полчаса назад Лариса сидела на скамейке в парке. Около скамейки играли
две синицы. Одна гонялась за другой, та уворачивалась. Лариса их не заметила.
Лариса вообще смотрит только внутрь себя и мало что замечает. Только это
позволяет ей думать, что Павел отвечает на ее чувство. Синиц вспугнул белый, с
серыми пятнышками, стекающими от головы вдоль шеи к крыльям, голубь. Он
прохаживался вдоль скамейки, характерно двигая шеей, в ожидании, наверное,
корма. Голубя Лариса заметила. Привычно заплаканными глазами она смотрела на
него как на еще одно существо, которому до нее нет дела. Голубь остановился, повертел
головой, будто пытаясь сбросить с нее что-то, потом поднял ногу и, как собака,
почесал ею голову. Этим жестом он унизил в себе птицу, крылатое и летающее
существо, и приравнял себя к остальным, некрылатым
тварям.
CXXIII
Полина шла через сквер, где детишки детского сада № 19 вместе со своей
воспитательницей кормят голубей. Один из малышей вытащил из кармана цветной
пакетик с жареными семечками и стал сыпать семечки голубям.
— Что ты делаешь, Игнаша?! — испугалась
воспитательница. — Птичкам нельзя таких семечек, у них будут животики болеть.
— А у нас на даче, — сказала девочка в розовом комбинезоне, подняв
головку и в ожидании одобрения заглядывая воспитательнице в глаза, — птички
едят такие семечки прямо из подсолнухов.
— Так они же едят сырые семечки, Варя, — сказала воспитательница
ненастоящим тоном, каким воспитательницы говорят с детьми, — сырые семечки им
можно. И хлебушек можно.
CXXVI
Павел находится в самой середине, в самой густоте зимы, откуда ему не
видно ее краев ни в прошлом, ни в будущем. Он находится в таком месте зимы, из
которого скорее увидишь края своей жизни, чем окончание или начало зимы. Павлу
тускло в этом месте зимы. Все, что он видит из точки своего нахождения, это
зимнее окно, пересекаемое иногда полетом вороны.
CXXV
Иногда Лариса любит Павла немного меньше. И тогда она может вообразить
рядом с собой другого мужчину. В мечтах она видит рядом с собой, почему-то в
осеннем пейзаже, на уровне своих губ и носа мужское плечо в пальто. Сейчас мало
кто носит пальто, но Ларисе видится черно-белое уверенное букле. Так оформляет
ее воображение общеженское расхожее «сильное плечо»
из фразеологизма. Воображение Ларисы развито давними тренировками, и она во
всей реальности может ощутить, так, как будто на самом деле коснулась рукой,
под неровной фактурой ткани — крупный мужской плечевой сустав. Она старается
обмануть себя, думая, что ей даже не нужно, чтобы этот мужчина бывал с ней
голым. Достаточно более крупного и устойчивого, чем ее собственное, тела под
пальто.
Нетрудно признать любовные фантазии Ларисы стяжательскими. Она никак не
видит себя в этом дуэте, а только мужчину рядом с собой, которого она могла бы
считать своим. Она намерена выпросить, выклянчить для себя у судьбы мужчину. Но
посмотрим на ее притязания с другой стороны. Она знает, что не может создать
пару с мужчиной путем честного обмена. Ей нечего предложить мужчине. Она
сознает свою полную женскую нищету. У нее нет настоящего, наполненного
женственностью тела, которым у женщин принято одаривать мужчину. Тело Ларисы
для этого не годится. Зато она может предложить судьбе свои терпение и
выносливость, с которыми она проживает собственное отвращение к себе. Судьбе
такие вещи для чего-то да могут понадобиться.
CXXVI
Синица совсем оголодала. От нехватки еды у синицы потерся и свалялся пух
под крыльями и на шее. Ей обидно, что, прилетая к Полине исправно все лето и
осень, она, как оказалось, не нашла с ней взаимопонимания. По привычке она
прилетела к окну Полины еще раз.
Увидев синицу, Полина радостно заторопилась, открыла форточку и высыпала
для синицы на подоконник хлебных крошек.
— Люди обучаются языку птиц, — возликовала синица, склевывая с
подоконника крошки.
— Правда, на обучение уходит много времени, — подумала она уже спокойнее,
когда немного насытилась.
CXXVII
Павел, находясь в середине зимы, чувствует, как ему на лицо, на грудь, на
сложенные одна на другую на коленях руки ложится успокаивающая старость и
разрешает уснуть в автобусе. Павел, находясь в середине зимы, привык удерживать
шапкой тепло вокруг головы и думает, что когда-нибудь, очень нескоро, ему вот
так же захочется умереть, как бывает зимой по вечерам нестерпимо хочется спать.
CXXVIII
Полина, находясь в самой середине зимы, стоит у окна своей комнаты,
уткнувшись лбом в стекло. Занавеска, укрывшая спину Полины, пахнет теплой
пылью, коленки Полины упираются в горячие ребра батареи, руки — в подогретый
батареей подоконник, а лбом, прислоненным к стеклу, Полина соприкасается
напрямую с уличным морозом.
CXXIX
Инна Федоровна шла домой из магазина, неся в обеих руках пакеты с
продуктами, и прислушивалась к тому, как физическая боль в ее теле понемногу
перерабатывается в душевную. У Инны Федоровны онемело лицо.
— Здравствуйте, — сказал Инне Федоровне в подъезде спускавшийся ей
навстречу сосед.
— Здравствуйте, — не разжимая недействующих губ, ответила Инна Федоровна.
— Я поздоровался с вами! — возмутился обиженный сосед.
— Я тоже, — беззвучно ответила Инна Федоровна.
CXXX
Старуха Ирина Ростиславовна купила два килограмма леденцов различных
фруктовых вкусов. Она сидит у себя дома перед телевизором, сосет леденцы и
бросает обертки от конфет прямо на пол и на диван рядом с собой.
CXXXI
Вернувшись домой, Инна Федоровна разобрала принесенные из магазина пакеты
и расставила купленные продукты на полках холодильника и кухонного шкафчика.
Чтобы не раскисать, она вымыла пол в коридоре.
CXXXII
«Привычное отчаянье, — думает Павел, — как привычный вывих, сворачивает
вам голову все в одну и ту же сторону. Каждый раз в одну и ту же».
CXXXIII
Наталья Павловна не может заставить себя двигаться, она злится, если ей
предстоит сделать что-нибудь, например, встать с кресла и погасить огонь под
чайником.
CXXXIV
Инна Федоровна вынуждена постоянно двигаться из страха потерять
возможность двигаться, но иногда так устает, что охотно не шевелилась бы
совсем.
CXXXV
В последнее время Петр находится в угнетенном настроении. Он коренным
образом недоволен своей жизнью. Ему кажется, что он мог бы рассчитывать на
лучшую. Он долго решался и собрался наконец позвонить по одному объявлению о
работе.
Петр набрал номер, но прежде, чем сделать звонок, поправил волосы и
расправил плечи, приготовился таким образом предстать перед телефонным голосом
предполагаемого работодателя.
CXXXVI
Наталья Павловна у себя на кухне чистит картошку. Ее подгоняет своим
шипением в растительном масле на сковороде куриное филе. Наталья Павловна
торопится положить картошку в жаркое. Чем громче и раздражительнее шипит со
сковороды филе, тем быстрее нож Натальи Павловны движется вокруг картофелины,
срезая с нее спирали кожуры.
CXXXVII
— Лучше коричневый, — сказала Полине ее подруга в примерочной магазина
одежды, — в сиреневом ты как труп.
— Зимой все бледные, — попыталась оправдаться Полина, глядя в зеркало на
себя в сиреневом свитере и на отражение подруги за спиной своего отражения.
Подруга Полины отвела взгляд от отражения Полины и, наклонив вбок голову,
приопустив ресницы, стала разглядывать каблук своего
сапога, ногу в сапоге она согнула в колене и для удобства разглядывания каблука
осталась стоять на одной ноге. Движения подруги для Полины были понятнее
птичьего языка синицы и означали, что бледными зимой остаются только те
девушки, которые высокомерно пренебрегают косметикой.
Подруга Полины сняла двумя пальцами ниточку с юбки и снова посмотрела на
Полину в зеркале.
— Лучше коричневый, — сказала подруга, улыбнулась отражению Полины и
легкими «подружкиными» дотрагиваниями
поправила Полине волосы сзади. Полине стало приятно и неуверенно, как от
внезапной заботы совсем чужого человека. Глядя на себя в зеркало, Полина
думала, что подруга любит ее незаслуженно.
CXXXVIII
Бывает, что сын представляет собой пародию на своего отца. Те черты, что
у отца были серьезными и внушающими уважение, преувеличенные или измельчавшие в
облике сына, становятся смешными, пародийными, не вызывающими уже уважения и
тем бросающими на отца постыдную тень. Например, отец — писатель, а сын — графоман.
Но у Павла с его отцом все в точности наоборот: отец Павла представляет собой
яркую и насмешливую на Павла пародию. Лишенный логики факт, что пародия
предшествовала пародируемому, что сатира на него была составлена еще до его
рождения, придают чувствам Павла по этому поводу особенный объем.
Так, Павел любит поговорить об отвлеченном, Павел любит также
порассказать о себе. Но Павел честно осознает эту свою особенность как
недостаток и всегда старается вовремя остановиться, сдержаться. Отец же Павла
считает краснобайство своим великим достоинством, остановить его чаще всего
невозможно, тем, перед кем он ораторствует, остается только его выпроводить, а
иногда — напоить, усыпить и уж потом вызвать такси.
Внутри Павла раскачивается маятник его уверенности в себе: то он считает
что делает, и делает превосходно, то самое, для чего родился, то убежден, что
он сам и вся его деятельность — полное г-но и рождаться вообще не стоило. Но
Павел тщательно отслеживает амплитуду маятника: старается не зарываться, когда
уверен, и не падать духом окончательно, когда не уверен в себе. Внутри отца
Павла раскачивается маятник ума. То он невозможно, просто бесстыдно глуп, то
вдруг умен настолько, что Павел потихоньку записывает его «умные» высказывания.
Это женственная черта отца Павла. Павел не запомнил свою бабку, мать отца, но
думает, что в этом отец похож на нее. Отец Павла никак не отслеживает качание
своего маятника. Ему кажется, что он великолепно умен всегда.
Павел любит литературу. Отец Павла любит литераторов. Он любит навещать
их, узнав разными некорректными способами адрес и телефон. Он приходит к ним
поговорить о себе, он уверен, что его биография и душевные волнения ценный
материал для писателя. Плохое состояние здоровья того или иного пожилого
писателя не удерживают отца Павла от посещения писателя. Напротив, прорывая
заслон из родственников больного писателя, отец Павла торопится навестить его,
рассказать ему о себе сейчас, пока писатель еще жив.
В юности Павел любил писать письма. Со временем ему стало стыдно быть откровенным
с кем бы то ни было на бумаге, и письма он писать перестал. Электронным мейлом
он пользуется только для деловой переписки. Отец Павла в свои преклонные годы
отсылает своим знакомым и Павлу по почте по нескольку писем в неделю, не
меньше, чем на восьми страницах каждое. Павел старается пореже видеться со
своим отцом.
Прошлой ночью Павлу приснилось, будто бы к его подъезду подъехал
неказистый автомобиль, старый «Москвич», что ли, непрестижного морковного
цвета. Павел зачем-то стоял в это время во дворе. Трое лысоватых мужчин,
назвавшихся племянниками Павла («Может, все-таки — двоюродные братья?» —
переспросил Павел. «Нет, мы твои племянники», — ответили они), вынесли или
вывели под руки (это плохо запомнилось Павлу) из «Москвича» отца Павла. Отец щурился
на солнце и улыбался. «Он будет жить у тебя», — сказали Павлу племянники хором.
«Я не согласен», — сказал Павел. «Он будет жить у тебя, потому что он твой
отец». — «Но ему есть, где жить» — упирался Павел. «Это неважно, — сказали
племянники, — он будет жить у тебя, потому что он твой отец». Племянники
подняли отца на третий этаж, в квартиру Павла. Павел вяло поднялся за ними.
Отца усадили на диван Павла и включили перед ним телевизор. Телевизор сразу
стал черно-белым. По телевизору Святослав Бэлза, еще молодой и чернявый,
комментировал конкурс им. Чайковского. Отец Павла с улыбкой согласно кивал ему.
Племянники разогрели для отца Павла пиццу, найденную ими у Павла в
холодильнике. Отец Павла жевал куски пиццы и кивал телевизору. «Это — моя
пицца», — сказал Павел. «Это твой отец!» — с укоризной в голосах хором
воскликнули племянники. Отец Павла уронил кусок пиццы на пол. Павел ждал, что
племянники, так ретиво все это время ухаживавшие за его отцом, поднимут кусок
пиццы и вытрут пятно на полу, но племянники все одновременно уселись рядом с
отцом Павла на диван, закинули каждый ногу на ногу и скрестили руки на груди.
Павел поднял кусок пиццы, отнес в мусорное ведро и тряпкой вытер грязь. Еще
вытер тряпкой подошвы ботинок отца и троих племянников: пока он ходил за
тряпкой, все четверо успели повозить обувью по грязному месту.
Павел проснулся с чувством ужаса. На полу рядом с его постелью лежала
раскрытая и перевернутая кверху обложкой книга: Франц Кафка, «Процесс». Сон
стал объяснимым и не таким страшным. Павел встал, достал из холодильника пиццу
и разогрел ее в микроволновке для себя. Павел включил телевизор. По телевизору
шел повтор вчерашней вечерней программы: Святослав Бэлза, седой и моложавый,
беседовал с певицей Хиблой Герзмавой.
(Окончание следует)