Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2017
Антон
Чёрный
— родился в Вологде. Учился на филфаке Вологодского педагогического
университета и в Институте печати (СПб.). Автор книг «Стихи» и «Зелёное ведро».
Переводчик немецкой и нидерландской поэзии. Стихи публиковались в журналах «Арион», «Новый мир», «Октябрь», «Дети Ра» и др. Живёт в
США.
В
этом году исполнится двадцать лет со дня выхода первого сборника статей Сергея Фаустова, известного вологодского критика, изобретателя,
мыслителя. Сборника, озаглавленного дерзко — «Харизма вологодской литературы».
В него вошли размышления автора о закономерностях местного литпроцесса
и большой раздел о новых именах и книгах 1990-х годов, в конце даже приложена
небольшая хрестоматия новой вологодской поэзии. Впоследствии часть этой книги
перепечатал столичный журнал «Октябрь» (2001, № 12). В то время, в 1997 году,
сам термин «вологодская литература» вызывал недоумение и даже отторжение как у
единомышленников Фаустова, так у и его оппонентов.
Одни не хотели попасть в одну общность с предыдущим поколением писателей, со
старой «вологодской школой», тяготевшей к традиционной манере, другие отрицали
само наличие явления, описанного Фаустовым,
художественная значимость новых текстов была им сомнительна. Против были все.
С
тех пор прошло много времени. Дети, рождённые в день сдачи этой книги в печать,
уже закончили школу и сами уже пишут стихи. Условно говоря, нас и «Харизму
вологодской литературы» (Вологда, 1997) разделяет целое поколение. Сергей
Фаустов не оставлял занятий критикой и за это время выпустил ещё два сборника:
«Гипотеза поэзии» (Вологда, 2008) и совсем недавно «Гуманитарные эксперименты»
(М., 2016). Многое из того, что ставят в заслугу трём этим книгам, относится к
области прогнозирования и моделирования будущего развития литературной системы.
Фаустов всегда пытался «поверить алгеброй гармонию», сильная сторона его
рассуждений в том, что он старался пропустить частности и с помощью
рационального эксперимента «срезать путь», выйти сразу к закономерностям
движения идей, подвижным пружинам и винтам словесности и творчества вообще.
Будучи учёным, изобретателем, преподающим механику и теплотехнику, он пытался
применять позитивистские методы к неподатливому материалу поэзии. Кажется,
теперь уже прошло достаточно времени, чтобы проверить правдоподобие его
прогнозов.
Термин
«вологодская литература» между тем настолько прижился, что спустя десять лет
после сборника Фаустова даже начался выпуск
одноимённого журнала (ред. А. Николаев). Просуществовал он всего три года, но
успел напечатать букеровского лауреата Елену Колядину
и заслужить репутацию серьёзного издания, притягивавшего настоящую литературу,
большая часть которой была местной, вологодской выделки. Как будто начало
сбываться предположение Фаустова, что «происходящее в
провинции может стать классикой… на этом зиждется Харизма вологодской
литературы».
Первая
книга Фаустова включает в себя отголоски тогдашних
споров. Что такое «вологодская литература»? Изоляция, автономность и автаркия?
Или открытость, включённость в общий процесс, демонстрация
силы? Критику хотелось верить, что именно второе, что в этом случае
«вологодская литература» — это товарная марка, точка происхождения идей, центр
влияния, а не огороженная резервация. Что же имелось в его распоряжении на тот
момент, в 1997 году? Что предлагало ему для обозрения литературное пространство
Вологды? Нужно напомнить, что книга вышла не просто в прошлом веке, она вышла в
самом конце предыдущего технологического уклада, в досетевую
эпоху, когда печатные издания и бумажные способы коммуникации, унаследованные
от советского времени, оставались единственными системными связями в
литературе. Книга вышла в год основания сайта «Вавилон». Я подчеркиваю, сегодня
это необходимо себе напоминать даже тем, кто жил в то время, потому что
нынешние привычки и удобства для нас, читающих с экрана и оставляющих
мгновенный отклик, в 1997 году ещё не существовали. Одна из самых
примечательных ремарок в «Харизме…» относится к книге М. Сопина:
«Этой книги в вашей домашней библиотеке нет наверняка. И вряд ли будет. Тираж
всего тысяча экземпляров». Влияние автора на умы ещё измерялось вполне
физическими объемами, листами книжной продукции и ничем больше. Лайк можно было
поставить карандашом на полях, и автор о нём никогда бы не узнал. Сейчас тираж
в пятьсот штук — норма, тогда даже тысяча была гарантией забвения поэта.
Фаустов
начал с того, что сейчас назвали бы «дисклеймером»: перечислил собственные
недостатки, очевидные ему самому (фрагментарность и неполнота выборки), а также
задал исходные условия, как полагается серьёзному экспериментатору. Этакое
«допустим, что дано икс». Это допущение, как мне кажется, является ключевым для
всего творчества критика Фаустова, его кредо: «Автор
всегда прав». Аксиома разом освободила естествоиспытателя от ценностных
ограничений и сняла многие барьеры в анализе, как ему казалось, ненужные. К
текстам, по мысли позитивиста Фаустова, следует
относиться как к работающим по собственным законам творческим системам, которые
могут нести даже то, чего сам автор не предполагал.
Эта
мысль проиллюстрирована в статье «Эксперимент на симметрию» на примере двух
авторов, одновременно попавших в географические пределы Русского Севера при
схожих обстоятельствах: в 1964 году Бродский отправлен в ссылку в Норенское, а Рубцов, отчисленный из Литинститута, вернулся
в деревню Никола. «Их поливал один архангельский дождик. Снег выпадал и таял в
один день» — такое вводное условие задачи даёт Фаустов. И затем одну за другой
предъявляет тематические параллели, схожие образы и метафоры у двух не похожих
и не знакомых между собой поэтов. Статья, впоследствии неоднократно
пересказанная филологами (без ссылки на Фаустова,
кстати), завершается ироническим пассажем: «Дальнейшее повествование приведет к
тому, что вы перестанете отличать Бродского от Рубцова». Что хотел сказать этим
примером автор? Он экспериментально показал, что текст может содержать
неожиданное, что географические условия и «гений места» можно вводить в решение
как «переменную», а в следующих главах развил свою мысль до того, что текст
может противоречить изначальной задаче автора, когда происходит «инверсия
эстетики», непослушание текста. Этим, как мне кажется, Фаустов определил ещё
одно граничное условие своего эксперимента: исследователь имеет право найти в
тексте что угодно, и если оно найдено, значит, текст позволяет такое прочтение,
и находка была заключена в тексте вне зависимости от воли автора.
Итак,
по этой логике что угодно можно считать произведением и найти в нём можно что
угодно, даже то, чего там нет. Удобные граничные условия поставил себе критик
Фаустов, не так ли? Для чего же ему понадобилась такая свобода рук? Мне
кажется, это показано во второй части «Харизмы…». Дело в том, что новая
вологодская литература, о чьей харизматичности с
такой уверенностью тогда заявлял Сергей Михайлович, на тот момент ещё
находилась в стадии формирования. Её ещё не было. Это видно хотя бы по тому,
что почти половина конкретных текстовых разборов книги посвящена вполне
сложившимся авторам традиционной школы (М. Сопин, А.
Цыганов, В. Плотников). Это никакая не «новая литература», хотя на их примере
Фаустов и делает неординарные выводы и, как мне кажется, вообще включил разборы
двух последних для демонстрации своих теоретических построений.
Ранние
стихотворные сборники Ольги Кузнецовой («Больше света», 1995) и Ираиды Метляевой («Диалектика одиночества», 1993), разобранные
критиком, по большому счёту не представляют литературного интереса, местами эти
тексты просто поэтически беспомощны, но введенное Фаустовым
«аксиологическое допущение» позволяло включить в разряд нового искусства любое
явление. По сути же, весь харизматический пафос первой книги Фаустова, его уверенность в существовании нового искусства,
географически детерминированного Вологдой, держалось в 1997 году на двух
авторах: Валерии Архипове и Наталье Сучковой.
Валерий
Архипов (р. 1951), выпускник Литинститута, автор трёх самиздатовских сборников,
на тот момент был одним из самых читаемых и обсуждаемых авторов, он замещал
место «главного вологодского авангардиста». Экспрессивно-вычурные, запутанные,
пестрящие странными метафорами и эротическими пассажами, его стихи вызывали
живой интерес читающей публики, и до сих пор многое из написанного им в те годы
смотрится вполне прилично. Фаустов находит в Валерии Архипове материал для
наглядного опыта: эти стихи для многих выглядели непоэтично, они провокативны,
возмутительны для обывателя, а значит, нуждаются в доказательстве, в
обосновании поэтичности. На этом пути Фаустову
удалось продемонстрировать несколько остроумных методов разбора текстов («метод
подстановки синонимов», «метод абсолютных истин»), и кажется, что эта
демонстрация умственной эквилибристики была затеяна с нарциссической целью, но
на самом деле Фаустов лишь демонстрирует, как много нового, сколько радости
может извлечь непредвзятый наблюдатель, если он отнесётся к сложному,
непонятному тексту с осторожным вниманием: «литературные тексты Архипова имеют
местами вероятность, причём весьма низкую, быть отнесёнными к поэзии. Это
вероятностное литературное творчество, существующее в разряде больших количеств
слов», — пишет Фаустов. И эта цитата — ещё одно кредо. Как критика его всегда
интересовало не устоявшееся и затвердевшее, а «вероятностное», нераскрытое.
Ната Сучкова (р. 1976)
представляла тогда грядущие перемены, ей была отведена роль «нашей молодёжи» и
центральное место в первой книге Фаустова. Как и
многие независимые авторы, Сучкова в 1990-е была лишена возможности широко
печататься. Местная писательская организация (по сути, политический клуб
ультраконсерваторов, возглавлявшийся В. Беловым) ещё с советских времён
обладала единственным каналом госдотаций, позволявшим хоть что-то издавать, и
делиться ни с кем не собиралась. Так, от неизбежности появился вологодский
самиздат 1990-х, дитя назревавшей компьютерной эпохи. Издательства «Свеча» Г.
Щекиной и «Евстолий» Ю. Малозёмова
начали десятками выпускать малотиражные брошюры, в основном стихи (об истории
этого движения я уже писал отдельно1). И Ната Сучкова
с её первыми книгами «Ланолиновый блюз» и «Нежнейшая пытка» (обе 1997) стала
настоящей звездой самиздата. Это сейчас, двадцать лет спустя, она состоявшийся
автор, её печатают лучшие журналы и издательства, вокруг неё сложился круг
единомышленников и почитателей. А тогда её первые самиздатовские книги были
лишь ярким обещанием. Обещание это в статье Фаустова
«Анализ блюза» подменено уверенностью в том, что перед нами — новое слово в
поэзии, которое только предстоит разгадать. «Каждое художественное
произведение… формирует свой способ восприятия», — пишет критик, намереваясь
обрести метод для разбора стихов ранней Сучковой. Стихи эти сейчас кажутся едва
ли не противоположностью того, чем сейчас известна Ната.
Сейчас она мастер коротких форм, ёмких образов, значимых пауз, а в ранней поэме
мы слышим пулемёт эмоционально заряженной речи, текут нескончаемые простыни
слов, возгласы, поношения, мольбы. Разобраться в этом лесе звуков непросто, да
и надо ли? Фаустов счёл нужным и провёл тщательный обсчёт текста, напоминающий
то, что Ефим Эткинд делал со стихами Блока: графики эмоциональных спадов и
напряжений были выведены им на основе динамики значимых глаголов и
отрицательных частиц.
Добавляет
ли эта «алгебра гармонии» что-то новое к нашему знанию? Действительно, после
обсчётов эти ранние незрелые стихи выглядят несколько значительнее, даже
сложнее, чем они были. «Этот метод чрезвычайно труден. Часто приводит к спорным
выводам, а то и заблуждениям. Зато этот метод легко откликается на талантливое
и, даже заблуждаясь, демонстрирует энергию заблуждения (термин Шкловского)», —
пишет Фаустов в одном из своих «дисклеймеров». Я думаю, что это парадоксальное
понятие, «энергия заблуждения», можно отнести ко всей первой книге критика.
Заблуждаясь, наслаждаясь процессом разбора, радостью общения с чужим текстом,
критик Сергей Фаустов в конце 1990-х сгоряча выдумал «вологодскую литературу»,
предвосхитил её, почувствовал её будущее присутствие на том месте, где её не
было, но где она вот-вот должна была появиться. И это была часть национального
процесса. В России в то время происходило движение литературной молодёжи, появлялся
постконцептуализм, сетература,
кураторство, фестивальное движение — вещи, не бывшие доселе, явившиеся нам на
голову словно бы из самого воздуха истории.
***
Вторая
часть размышлений Сергея Фаустова оформилась только
через одиннадцать лет — в виде сборника статей «Гипотеза поэзии» (2008). Между
первыми двумя книгами трилогии большая разница, но не временная, а
цивилизационная — они по разные стороны разлома эпох. Если первая принадлежит
ещё старой книжной культуре, а потому сконцентрирована на изданиях (разделы как
рецензии на книги), то вторая основана на общих построениях и личностях
авторов. Это скорее такие «блоги», «рецы», «длинные комменты», а не статьи.
За
одиннадцать лет в Вологде сдвинулось многое. На рубеже столетий местный
литературный процесс пережил короткий всплеск. Удешевление технологий цифровой
печати позволило издать многих и даже завести малотиражный альманах «Стрекоза»
(1998–2002), пёстрое детище Наты Сучковой.
Издательские и организационные проекты Татьяны Тайгановой
ненадолго оживили литературную жизнь, в 1998 году в Вологде появилось отделение
«альтернативного» Союза российских писателей, объединившее тех, кто был
недоволен культурной монополией консерваторов. Однако спустя какое-то время
движение начало затухать, по одному стали выбывать активные фигуры литпроцесса: Д. Файзов и Н.
Сучкова уехали в столицу, Я. Авербух, Е. Вандышев, П. Тимофеев, Т. Тайганова понемногу отошли от литературных дел. Пессимизм
этого времени, растерянность перед ростом информационной энтропии нашли
отражение во второй книге Фаустова. Во вводной статье
«Гипотетический императив» он выдаёт своё новое кредо: «Гипотеза —
беспроигрышное умозаключение, потому что неподсудно на предмет истины».
Напомним, что главным технологическим феноменом русской литературы начала
2000-х стала «стихира», растущий в геометрической прогрессии сайт Стихи.ру, уравнявший в цифровых правах доступа к читателю
классиков и графоманов. До соцсетей именно там кипела жизнь. Фаустов с интересом
занялся изучением этого нового пространства и в статье «Файзов
и другие» приходит к выводу о том, что количество подавило качество: «Одно и то
же стихотворение может быть описано наблюдателями (читателями) как бездарное и
как гениальное».
Так
на глазах исследователя его аксиологическое допущение за какой-то десяток лет
превратилось в правило, «гипотетический императив стал категорическим», как он
сам это определил. Рецензии на стихи в этой книге, будь то Мария Маркова, Елена
Попова или ваш покорный слуга, уже не призваны демонстрировать какой-либо
анализ или «отклик» в его старом, книжном понимании. Это уже и не рецензии, а
просто наглядная демонстрация возможностей интерпретации, а чаще даже
невозможности таковой. «Поэзия ставит в тупик» (о Е. Поповой), «свойство
нынешнего века: быть наполненным свободой, хаосом» (о А. Дудкине),
«стихотворение самоутверждает себя фактом своего
существования, и никакая рецензия для него не требуется» (о М. Жданове).
Центральная фигура «Гипотезы поэзии» — московский поэт Илья Тюрин (1980–1999),
в посвящённом ему эссе «Несвоевременный дар» помещены основные идеи Фаустова этого периода. Суть их в том, что разрастание
информационного пространства изменило структуру литературы, а она оказалась к
этому не готова. Система, формировавшаяся столетиями и включавшая в себя
поэтические школы и объединения, системы стихосложения и наборы приемов, модели
поведения поэтов, читателей, издателей и т.д., дошла до предела своего
развития, утратила способность к самоорганизации и близка к хаосу.
Основным
понятием, которым оперирует автор, является «ресурс развития». Поэзия включена
в общую картину исчерпания фундаментального ресурса человечества — «ресурса
мышления». Закончились великие научные открытия, «люди много работают, но
ничего не вырабатывают», «информация в переизбытке самой себя обесценивает саму
себя же». Тупиковый контекст, в котором вынуждена существовать современная
словесность: исчерпаны ресурсы развития науки, музыки, живописи, кино, даже
юмора и спорта. По Фаустову, исчерпанность ресурса
приводит к хаосу и гипотетичности любых оценок в литературе. Хаос этот
необозрим для литературной критики: «Все, что доступно нашему наблюдению,
представляет собой систему, а значит, и наблюдатель тоже принадлежит этой
системе как ее элемент».
Как
же Фаустов определяет само понятие «ресурс»? Судя по его выкладкам, «ресурс
системы» — это совокупность возможностей ее развития — сценариев, заложенных в
ней ее структурой, а также количество энергии, имеющееся в системе, реализующей
эти сценарии. Тупик заключается в исчерпанности вариантов будущего и сил,
необходимых для их выполнения. Энтропия приводит к тому, что развитие возможно
только в количественном, но не качественном отношении. Нынешнему упадку он
противопоставляет золотой XIX век, когда «знания приходили в головы людей сами,
и природа этому не противилась, природа это поощряла».
Литературный
процесс, как и другие природные процессы, имеет циклическую энергетическую
природу: всплески энергии приводят его в движение, а затем он постепенно тормозится,
пока энтропия не поглотит ресурсы и варианты развития системы. Нарастание
энтропии сказывается в таких признаках, как увеличение многовариантности
и разрушение иерархических системных связей. В одной из своих статей С. Фаустов
прямо предсказывает «конец классического, традиционного понимания идеи
литературы, основанной на бытийном восприятии поэта как пророка, “жгущего
сердца людей”». Итогом этого коллапса становится то, что «для каждого человека
поэтом является он сам». Энтропийные процессы подстегиваются
технологическим прорывом, дающим возможность одновременно и на равных правах
всемирно обнародовать триллионы одинаковых стихов. Перед лицом этого
гигантского «ассортимента» читатель перестает понимать разницу между «товарами»
и просто отказывается выбирать.
Гипотеза
Фаустова — пример реализации междисциплинарного
подхода, попытка увидеть явления культуры как часть природных процессов.
Стройность этой гипотезы может быть поколеблена лишь одним сомнением — С.
Фаустов не называет причины: почему все кончилось? И что конкретно кончилось?
Он не до конца раскрывает очень важные в этой схеме категории. Энергетический
характер «ресурса» не подвергается им сомнению, он указывает на его природное
происхождение, но его предположения не заходят дальше этого. Своеобразной
реакцией на идеи Фаустова этого времени стала моя
статья «Консервативный манифест» («Урал», 2011, № 2), где я в меру способностей
постарался продолжить естественнонаучную гипотезу до логического завершения:
«фиксируемое современными наблюдателями ощущение упадка поэзии — это следствие,
главным образом, людского оскудения, пассионарного спада в этнической системе».
Не настаиваю на собственной правоте, да и Фаустов тоже уверял в итоге, что
«исчерпанный ресурс — это смена здравых смыслов, к которым так сильно привыкает
человек и не хочет с ними расставаться».
В
целом, книга «Гипотеза поэзии» получилась очень пессимистичной, мрачной.
Свёрстана и издана она довольно неряшливо, и её автор в то время говорил, что
вообще не уверен в необходимости критики в наши дни, тем более изданной целыми
книгами. Даже публикации в «толстых» журналах после отрывков из первой книги он
прекратил. Было в книге и то, что теперь можно смело отнести к мрачным
заблуждениям Фаустова, его несбывшимся прогнозам. В
помещённом здесь интервью он говорит: «может быть, раньше и были основания
говорить о литературном феномене Вологды, но сегодня нет предмета разговора», и
далее: «Харизма закрыта, региональный фактор закрыт, нет местных флюктуаций и
образований, средоточий талантов». Это интервью, похоже, было дано как раз
перед тем, как в Вологде был основан фестиваль «Плюсовая поэзия», который с
2007 года разросся от междусобойчика до крупного культурного форума. Эти слова
были сказаны незадолго до того, как Мария Маркова, Ната
Сучкова, Лета Югай выпустили свои первые зрелые книги
в московском издательстве «Воймега». Странно, но
именно после выхода мрачной «Гипотезы поэзии» начало происходить то, что
предрекалось в «Харизме вологодской литературы», — творческая общность начала
появляться ровно на том месте, где Фаустов ждал её двадцать лет назад и где он
уже не чаял её увидеть.
***
В
2015 году в Вологде произошло важное событие. Ната
Сучкова, теперь уже известный автор и генератор идей, предложила приурочить к
общероссийскому «Году литературы» издание, условно названное ею «Том
писателей»: двенадцать выпусков, представляющих самое интересное в местной
литературе. Внимательное прочтение этих книг не оставляет сомнений — феномен,
предсказанный в 1997 году, действительно есть. Новеллы Ольги Кузнецовой,
Натальи Мелёхиной, Анастасии Астафьевой, стихи
Натальи Боевой, Сергея Пахомова, Наты Сучковой могут
быть совсем не похожи стилистически, но вместе, как событие культуры, как
выплеск энергии из общего центра, они представляют несомненную общность. Это
новая литература, уже без всяких ценностных допущений.
Может
показаться ироничным, что книга «Гуманитарные эксперименты» (2016), третья
книга Сергея Фаустова, ещё недавно отрицавшего
наличие этой общности, вышла именно в этой серии. Он с ходу, в первой же
статье, подтверждает свою приверженность прежним принципам: критика современным
искусством не востребована, никакие посредники-толкователи искусства в эпоху fast info уже не нужны. Но,
возможно, эта дилемма — лишь вызов: «Сегодня пришло время реконструировать
понятие критика, искусствоведа. Он, реальный критик, ещё не пришёл. А может,
уже никогда не придёт, так как авторитет традиционного критика уже
дестабилизирован».
В
книге повторно опубликован фрагмент из старого эссе, посвящённый исчерпанию ресурса,
однако продолжается он материалами, которые, по сути, противоречат этой теории.
Во-первых, раздел «Определение граничных условий» содержит синопсис текущей
литературной ситуации в Вологде, наглядный ресурс развития в конкретном месте,
появившийся на месте утраченного. Только перечисление основных имён
примечательных вологодских поэтов (А. Чёрный, Д. Гасин,
Н. Боева, Л. Югай, Д. Файзов, М. Суворова, В. Архипов) с краткими аннотациями
потребовало нескольких страниц. Во-вторых, говоря о парадоксах современной
поэзии, Фаустов уже не рисует свой обычный тупик (так художники с разных
ракурсов рисуют один любимый пейзаж), но предполагает большее: «Растерянность
первых лет третьего тысячелетия, вызванная сменой поколений, была очень похожа
на кризис, но в то же время была генератором идей и временем рождения ряда
новых ярких имён».
Ряд
статей в этой книге (традиционно для Фаустова)
посвящён различным остроумным методикам разбора текста. Но числовые подсчёты на
сей раз ведутся не над конкретными текстами, а над целыми массивами.
Исследователь даже предполагает, что возможны рациональные алгоритмы вычисления
хороших стихов, и его подходы к решению задач отвечают вызову времени: стихи,
как всё в мире, теперь объединены в базы данных, поддающиеся сравнительному анализу.
Так почему бы и нет?
Краткая
заметка о критериях определения «плохой поэзии» перекликается с эссе о пустоте,
где прежние идеи исчерпанности изложены с новой точки зрения: «Драматическая
ситуация современного искусства состоит из размытости различий между подлинными
работами и произведениями, в которых выполняется имитация каких-то свойств
искусства». Понятие «имитации», никак не раскрытое Фаустовым,
рассмотрено с разных сторон в последней статье этого сборника. Кажется, что
автор пытается пробовать это понятие на вкус, ему мерещится какой-то ключ в
нём, какое-то общее свойство, которое объяснило бы всё. Но, видимо, пока он не
смог растолковать свою идею даже себе самому. В этой неуёмной тяге к
позитивному анализу, в этом поиске связующей сверхидеи
эпохи — весь Фаустов, «носитель реликтового на сегодняшний день видения
литературы», как отрекомендовал его в своё время Виталий Пуханов.
Я
не уверен, что Сергею Фаустову удастся найти ключ,
некий философский камень, фомку к любому поэтическому замку. Главное, ему
нравится сам процесс, и он сам в процессе поиска меняется. История критика Фаустова, путь его идей через три книги и два
технологических уклада (а может, уже и три, с учётом Фейсбука?), его энтузиазм,
пессимизм, разочарование и новые поиски — всё это отражение пути русской
литературы, за которой он наблюдал долгие годы. Кажется, это мы все вместе с
ним ждали «новый Серебряный век», жестоко разочаровывались, исчерпывали все
ресурсы, несколько раз объявляли конец истории и конец всему, внутренне надеясь,
что вот ещё немного, ещё чуть-чуть, только подналечь, и оно сдвинется, пойдёт,
пойдёт… Куда? Да откуда ж нам знать?
Статьи
в последнем сборнике Фаустова уже не представляют ни
выводов, ни метода, ни внятной системы. Часто приведенные для примера тексты, особенно
взятые со «стихиры» методом случайной выборки, не представляют художественного
интереса, это лишь исходные данные, вводимые в машину анализа. Так книга,
вполне в духе времени, пытается моделировать хаос, построить логическую
систему, где всё работает, но ничего не вырабатывается. В случае с писателями
при таком раскладе говорят «исписался», но как это назвать, когда исписывается
критик и при этом совершенно сознательно, в рамках эксперимента? Нарастание
энтропии? Исчерпание ресурса? Опыт на себе? А что, если он готовится приложить
к трилогии четвёртую часть, где всё перевернётся с ног на голову?
Читая
первую книгу трилогии (1997), я представлял себе Фаустова
с указующим перстом. Он указывал куда-то за горизонт событий и говорил, что
точно знает, всё будет там. Надо только следить за процессом и извлекать
радость. Во второй книге (2008) мы уже застаём его растерянным, озадаченным,
разводящим руками. В третьей книге (2016) он, кажется, в той же позе: ещё
больше растерян и руки ещё шире разводит. Это, может быть, выглядит со стороны
даже и комично, но вы не смейтесь. Мы ведь тоже стоим, такие же растерянные,
рядом с ним.