Фантастическая повесть-притча
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2017
Алексей Честнейшин (1976) — родился в Архангельской области. В 2006 г. окончил Литературный
институт имени Горького (отделение прозы, семинар Н.С. Евдокимова). В «Урале»
печатается впервые.
25 ноября
В низинах удушливый серый туман. Глаза слезятся от гари — сегодня,
впрочем, ее меньше. Ночью было два толчка. Сегодня 25 ноября, понедельник.
Вообще не хочется вылезать из-под пледа. Сыро и тепло. Даже жарко.
В детстве, помню, был обескуражен отсутствием конкретики в понятиях
температурного режима. Однажды с родителями (мне было лет восемь) собирались
куда-то, мать сказала: «Глянь термометр, холодно на улице?» Термометр показал
плюс четырнадцать. «Плюс четырнадцать, — ответил я. — А это прохладно или
холодно?» И тут с недоумением узнал, что во взрослом мире у слов «мороз»,
«тепло», «жара» вообще отсутствует привязка к температуре. Весь мир взрослых
людей мне тогда показался в высшей степени несерьезным. Нас, детей, чему-то
учат, воспитывают, а сами (ужас! вы только вдумайтесь!) — пользуются неконкретизированной терминологией. После этого я взял
альбомный лист, расчертил его в виде таблицы и после некоторых размышлений
заполнил: ниже 0 — мороз, от 0 до 12 — холодно, от 12 до 17 — прохладно, от 17
до 25 — тепло, от 25 и выше — жарко. Гордый тем, что наконец-то навел порядок в
этой сфере, показал таблицу родителям. Папа с мамой переглянулись, но в целом
согласились с этой градацией. Отец, впрочем, не мог не возразить, что кроме
температуры на понятия «тепло» и «холодно» влияют влажность воздуха и скорость
ветра, но это уже были, конечно, мелочи. Я предложил послать таблицу на
телевидение, чтобы показать всей стране: «Пусть все увидят и пользуются
правильно словами». Но родители не согласились. Таблица пригодилась. «Набрось
курточку, на улице прохладно», — говорила, допустим, мама. Я шел к термометру:
+19. Извини мама, никакой курточки — сами же согласились с моей системой.
После привычной возни с непросохшими дровами и разбухшей гречневой крупой
— завтрак. Три минуты без респиратора, стараюсь меньше дышать.
Времена суток — такая же картина. Во сколько кончается утро и наступает
день, никто из взрослых, оказывается, не знает. Разложить здесь все по полочкам
мне было несложно (утро — с пяти до одиннадцати, день — с одиннадцати до
семнадцати, вечер — с семнадцати до двадцати трех, ночь — с двадцати трех до
пяти, по шесть часов на каждое время суток), трудность возникла в другом. Утро
и вечер связаны с восходом и заходом солнца, а у нас в северных широтах они
сдвигаются от зимы к лету. Возможен был другой вариант: утро и вечер — это
сумерки плюс-минус два часа, но и здесь возникла закавыка. Во время белых ночей
вечерние сумерки плавно переходят в утренние, получается, что ночь вообще
выпадает. Решение вышло неуклюжее: почасовое распределение справедливо для экватора
и тропиков (до 23°26′14.0″
северной/южной широты), в остальных широтах — с оговорками.
После завтрака обход. Сначала смотришь, нет ли рухнувших за ночь
деревьев. Вроде все на месте. На прошлой неделе в корнях упавшей ели нашел
раздавленного ежа. Деликатес. А вот интересно, сколько на Земле народу погибло?
Вернее, сколько осталось? Хотя бы миллионов триста осталось?
Вдоль кромки высокого обрывистого берега (такие крутые обрывы у нас на
севере называют слудами) спускаешься к речке
проверить сеть и небольшую, плетенную из проволоки морду. Оперативность здесь
самое главное, с метаном шутки плохи. Природа вообще не прощает беспечности.
Расскажу один банальный случай.
В позапрошлом году пришлось идти по лесу километров двадцать. Было это
осенним вечером, и замечу, что я был плохо одет. Дороги не знал и шел по карте
и навигатору. Так вот, пройдя немного, я спустился к пойменному лугу, поросшему
осокой по грудь. Надо было идти сквозь осоку, а здесь, как оказалось, недавно
прошел дождь. И тут я допустил идиотскую оплошность: мне надо было выпустить
штаны из сапог, найти какую-нибудь палку и сбивать воду с осоки, а я ничего
этого не сделал. И половины луга не прошел, а у меня уже были полные сапоги
воды. Воду потом я, конечно, вылил и носки со штанами выжал, но ногам теплей не
стало. А идти еще надо было часа четыре. Вечер холодный — через какое-то время
простыло горло, потом начался озноб. Пришел на место я кое-как — весь больной,
с жуткой температурой и заложенным носом, а главное, стыдно и противно было,
что сглупил, как малое дитя.
Вот так. Мы, наивные, неподготовленные городские люди, можем сколько
угодно любить природу, стремиться к ней, любоваться ее красотой, но если мы не
готовы, то природа просто и хладнокровно, без малейших колебаний раздавит нас,
с изощренной жестокостью навалившись на нас ночным холодом, сыростью, зверьем,
гнусом и т.п. И с ее стороны это не будет каким-то намеренным издевательством
над привыкшим к комфорту человеком, для нее это будет еще одна заурядная гибель
еще одного обреченного существа. Любимая нами природа не протянет нам руку
помощи в последний момент.
В морде пусто, а в сеть попались два карасика, уха сегодня на обед.
Часов в одиннадцать опять тряхнуло. Ветер к обеду стих, и серые от
вулканического пепла тучи, казалось, намертво зависли над головой. Брезент
палатки перепачкан серой пепельной грязью.
На этом месте я уже больше двух недель. До этого был в тридцати
километрах ниже по течению. Место там не столь возвышенное, поэтому не стал
рисковать и дожидаться головокружений, съехал. На дорогу ушло два дня. Ничего
удивительного: три часа завалы пилишь и растаскиваешь, пять минут едешь.
Здесь буду уже до конца. Бензина в «Хантере» не хватит на еще один
переезд. Да и не нужно никуда ехать. Приехав, первым делом спилил все деревья
поблизости, чтобы во время толчков, чего доброго, не рухнули прямо на башку.
Дрова сложил кучей и накрыл пленкой от дождя. Если посчитать еще и все завалы в
округе, то дров у меня на три зимы (шутка).
Крупы и соли на месяц хватит, картошки немного, экономить приходится
(кстати, недавно заметил, что картошка начала прорастать). Есть чай, сахар,
пять банок белорусской тушенки, имеется даже банка ананасных колец «Corrado», но эта роскошь уже на какой-нибудь совсем черный
день. Еще есть поплавившийся в засуху шоколад. Хлеба
нет. В свое время насушил шесть буханок черного, растолок их в мелкую крошку.
Теперь делаю крошенину — размачиваю прямо в еде. Но
тоже экономить приходится.
На мшистых опушках собирал подвядшую бруснику,
пока она не надоела хуже горькой редьки.
Ближе к вечеру хлынул ливень и лил как из ведра до самой ночи. Эти дожди
идут уже недели три, река стала бурная и мутная, воду отстаиваю в пятилитровых
пластиковых тарах из-под питьевой воды «Вельская», потом кипячу.
Сегодня, спустившись к берегу, заметил, что на краснотале почки набухли.
Вид его тонких, дрожащих в бурной и мутной воде веточек нагонял какую-то
тяжелую досаду и тоску.
26 ноября
Туман.
Видно, как висящие в воздухе капельки воды медленно движутся мимо тебя,
хотя никакого ветра не чувствуется. Рассмотреть что-либо можно лишь в радиусе
метров двадцати, далее — плотный туман. В отдалении виден ствол сосны, но кроны
уже не видать. За кромкой слуды неподвижная матовая
масса. Сделай шаг с обрыва — и пойдешь по туману-облаку куда-нибудь в новый
прекрасный мир. Вообще, такое смешное чувство, что на этом куске земли,
окруженном туманом, ты как маленький принц на астероиде.
Днем было не так жарко, как вчера. И облачность какая-то жидкая, даже
пятно солнца один раз увидел сквозь бежевое марево туч. Влажно.
А в октябре, когда я из города уехал в лес, стояла сумасшедшая засуха.
Пылища (в основном от вулканов) была такая, что кроме респиратора еще и очки
защитные приходилось носить. Кое-где лесные пожары прошли. Высохли мелкие
ручьи, и суше стало на болотах. Хранил консервы в реке, чтобы от жары не
портились.
Я сначала не мог понять, почему после этой суши вдруг начались ливни.
Потом, поразмыслив, решил, что большое испарение пошло с поверхности океанов,
вот и поливает сейчас везде и всюду. Как бы там ни было, грязь лучше пыли.
В обед начались сильные толчки. Сидел на открытом месте и смотрел, как
трясется и покачивается лес. Может быть, от этих толчков или непрестанного
треска началась тупая головная боль. Будто стуком в висках отзывались удары землетрясения.
Я был неподвижен, я вообще стараюсь мало двигаться, силы берегу. Ем тоже мало.
Земля подо мной то занималась мелкой дрожью, то вдруг тряхнет один раз, но
сильно, то как бы пошатывалась из стороны в сторону. Озлобленный колоссальный
зверь ворочался в глубине недр, ему душно стало под оболочкой земной коры, он и
хотел бы спокойно заснуть, но бессонница мучила, и он в раздражении
переворачивался с боку на бок.
Часа через три всё стихло. Как результат — в одном месте съехала кромка слуды, а за рекой метровый сброс повалил сосны по всей
своей длине. Деревья в падении зацепили другие, и всё это стало похоже на
какую-то небольшую просеку с полосой вскрывшегося подзола и песка.
Днем немного поспал. В прежней жизни частенько днем спал (если, конечно,
это не была моя дежурная смена, я работал сутки через трое). В три часа дня по
телеканалу «Культура» шли лекции проекта «Академия», разные ученые, гуманитарии
и естественники, рассказывали о своей работе или о каких-то новых открытиях. И
вот если лекция интересная, то слушаешь до конца, а если не очень интересная,
то спокойно засыпаешь под это монотонное «бу-бу-бу».
Вечером головная боль чуть поутихла.
Первые комары появились. Сегодня одного прихлопнул, второй оказался
проворнее. Теперь палатку надо закрывать.
27 ноября
Утренний сон был прерван каким-то странным металлическим бряканьем.
Осторожно, держа карабин наготове, высунулся из палатки. Оказалось, собачка.
Обыкновенная дворняжка, хвост колечком, черная, с одной белой лапой. Таскает с
собой два метра оборванной цепи. Я, признаюсь, обрадовался псу, как ребенок.
Пришлось открыть банку тушенки и достать не самый маленький кусок мяса.
— Иди сюда, Черныш, иди, на тебе, эх ты, хороший!
Вот чего я так радуюсь? Все равно этому песику скоро подыхать. Кое-как
приманил его поближе. Глаза покрасневшие, постоянно чихает, бедная собака. На
морде пятнышки крови, загрыз кого-то. Я расстегнул и сбросил ошейник, но этот
дурашка взял его в зубы и смотрит на меня.
— Брось ты его, глупый, брось, он тебе больше не нужен.
Духота. Плотная серая облачность. Специально завел машину, чтобы
посмотреть температуру — 27 градусов. Вновь потянуло гарью. В дымке испарений
лес будто колыхался, упавшие друг на друга сосны и ели, образовавшие гигантские
буквы «Л», «М», «И», «N», подрагивали в потоках подымающегося пара.
Еще в конце августа на всей Земле проснулись все вулканы. Мало того:
сейсмическая активность породила их даже там, где до этого не было. Но «жизнь
рухнула» (как тогда все говорили) не от вулканов, а от землетрясений, прокатившихся
волной повсеместно. За один день, конкретно 28 августа, пропали Интернет,
телевидение и мобильная связь, к вечеру пропало радио. На следующий день
пропало электро- и водоснабжение, перестали работать телефоны. Фактически наш
город оказался отрезан от внешнего мира. Никто не знал, что творится в Москве,
в Питере, в других странах.
28 ноября
В этот день ничего примечательного не было. Рано утром было четыре
сильных толчка. Все сутки напролет лило как из ведра. Сидели с собакой под
тентовым навесом.
От нечего делать побрился. Бреюсь раз в три дня, если этого не делать,
щетина отрастет, и респиратор будет прилегать неплотно.
29 ноября
— Эй, есть кто живой?
Он был среднего роста, одет в серый камуфляжный костюм, покрытый поверх
полиэтиленовым дождевиком. Лица не видно — огромный респиратор и похожие на
маску аквалангиста солнцезащитные очки. Словом, специалист по химзащите. За
спиной рюкзак. Ничуть не испугался и не удивился моему карабину. Я молчал.
— День добрый, тебя как звать?
Я назвался и спросил, как его зовут.
— А какая теперь разница, как меня зовут.
Вообще-то это невежливо, но, впрочем, мне начхать. Странный человек.
Человек без имени и без лица. Может быть, лицо изуродовано, поэтому и скрывает.
В последнее время много разных чудаков развелось.
— Я приехал по узкоколейке на велодрезине.
Отсюда до узкоколейки три километра на запад. Ее построили еще при
советской власти для лесозаготовок. Какие-то теплушки по ней ходили, лесорубов
и бревна возили. Потом долгое время была заброшена, кустиками поросла.
Человек без имени и без лица сказал, что на велодрезине
осталось много всего хорошего. Я надел куртку с капюшоном, и пошли вместе, и
Черныш за нами увязался. Утро было жарким, плюс мелкая изморось. Выпавшая влага
тут же высыхала, и клубящиеся испарения заполнили переломанный лес.
А вообще, безликий оказался нормальным мужиком.
— Как же ты, — говорю, — доехал по узкоколейке, она же вся завалена?
— Да вот завалов-то как раз таки и нету. Под нее лес широкой полосой
расчищался. Другое дело, что в пяти местах рельсы искорежены да мост через Чадреньгу разрушен. Пришлось все добро перетаскивать вброд.
Двое суток уже еду.
По дороге речь зашла о катастрофе, безликий спросил, где я был пятого
сентября. Пятого сентября я был дома, у меня был перерыв между сменами. Тут
нужно кое-что пояснить. Пятое сентября — это день, когда Земля сошла.
Еще задолго до всего этого, в декабре прошлого года, произошло событие,
которое поначалу почти никто не заметил. То ли в Боливии, то ли в Бразилии
какой-то астроном-любитель обнаружил комету. Ее особенностью было то, что,
во-первых, шла она к солнцу точно в плоскости солнечной системы. А во-вторых,
масса ее была колоссальна, сопоставима с массами планет земной группы.
Экстренный коллоквиум Международного астрономического союза собрался
через неделю после открытия. Все расчеты показывали, что на пути кометы
окажется Земля. Имелись лишь неясности, связанные с прохождением кометой кольца
астероидов. Здесь она могла отклониться. Решено было протокол коллоквиума
временно засекретить, чтобы не создавать панику.
Чуда не произошло. Кольцо астероидов было пройдено кометой в середине
августа. К этому времени она стала ярчайшим зрелищем на ночном небе.
Новые расчеты, впрочем, показывали, что никакого столкновения не будет,
комета пройдет в крайне опасной близости, но те же расчеты не сулили и ничего
утешительного. В начале сентября вследствие гравитационного взаимодействия с
кометой скорость Земли должна замедлиться, после чего планета сойдет с орбиты и
начнет падение на Солнце. Во время сближения с кометой прогнозировалась
повышенная сейсмическая активность. Новый перигелий Земли, по расчетам,
оказался настолько близким к нашей звезде, что планета от приливных сил должна
будет распасться на фрагменты, большая часть которых упадет на Солнце. Но еще
задолго до этого Земля превратится в выжженную пустыню с температурой
разреженной атмосферы в девятьсот градусов по Цельсию. О сохранении жизни на
Земле речь, понятное дело, не шла.
Я помню вечернее ток-шоу по Первому каналу в конце августа, когда уже
вовсю шла тряска по всей планете. Приглашен был пожилой астроном. Негромким
голосом, волнуясь, он откровенно сказал:
— Нужно понимать со всей ясностью, что никакого спасения для жизни и уж
тем более для человечества нет и быть не может. Через полгода Земля упадет на
Солнце.
Среди повисшего в студии гробового молчания вдруг раздался грохот и
треск, это ведущий Андрей Малахов выронил микрофон.
— А ты помнишь, как сама мысль о гибели Земли у нас поначалу не могла
уместиться в голове?
— Да, хорошо помню. Глаза видят, уши слышат, только мозг не понимает, что
все видимое и слышимое скоро перестанет существовать.
Нам приходилось говорить громко, чтобы было слышно через респираторы.
События завертелись, как в каком-то бешеном калейдоскопе. Разрушенные
мосты парализовали железнодорожное и автомобильное сообщения. Пропали все виды
связи. Слухи ползли один жутче другого. Говорили, например, что правительства
всех стран куда-то странным образом исчезли. Или были «достоверные известия»,
что Японии и Филиппин больше нет. Что значит «нет»? И почему именно Японии и
Филиппин? А пятого сентября в нашем городке чей-то радиоприемник поймал
информацию, что Земля сошла с орбиты. Если в сентябре у кого-то еще были
какие-то сомнения, то сейчас, когда июльская жара стоит на пороге календарной
зимы, все уже предельно ясно.
— Как думаешь, мы орбиту Венеры уже пролетели?
— Если и не миновали, то где-то рядом.
Поначалу мэрия нашего городка, конечно, готовилась ко всяким ЧП.
Проверялось наличие палаток, автономных генераторов, полевых кухонь и прочего
необходимого. Рассылались по разным ведомствам инструкции, проводились какие-то
учения. Спилили в городе все деревья (тополя в первую очередь) во избежание их
падений при толчках. Русский север всегда был несейсмоопасной
зоной. У нас отродясь не бывало ни землетрясений, ни вулканов. Когда начало
трясти, пришлось решать кучу проблем, с которыми никогда раньше не
сталкивались.
Поразительно то, как по-разному простые люди реагировали на все эти
известия. Были, например, те, кто бросали все — работу, квартиры — и уезжали
куда-то в деревни с семьями. Кто-то начал на всякий случай создавать дома запас
еды и закупать всякую ерунду: спички, батарейки к приборам, всевозможные
инструменты и т.п. Но большая часть людей — больше половины, это точно — не
предпринимали абсолютно ничего. Люди просто не знали, что делать, думали, что
все как-нибудь пройдет, образуется. Спросишь, например, кого-нибудь из
знакомых: «Чего делать-то?» — «Поживем — увидим, — ответит, — может быть,
вообще все это ошибка какая-нибудь».
— А слышал, некоторые чудаки колхозники даже озимую пшеницу посеяли?
— Ну да, думали, пронесет как-нибудь.
Мы остановились (начались толчки). Присев на корточки спинами друг к
другу, смотрели в разные стороны на поредевший подрагивающий лес. Черныш притих
у ног. Рваные клочья низких кучевых облаков медленно дрейфовали к западу.
Дождик кончился.
Не пройдя еще и половины дороги мы с безликим вымотались как черти,
перелезая через завалы. А еще назад идти и тащить на себе «много всего хорошего».
Чудо техники, самодельная сборно-разборная велодрезина,
по внешнему виду была похожа на мотоцикл с коляской, только без мотора.
Вдоль полотна узкоколейки повсюду пробивалась молодая зеленая травка с
вкраплениями цветков мать-и-мачехи. Весна!
Вернулись мы к вечеру, нагруженные рюкзаками и сумками. Человек без имени
установил двухкомнатную кемпинговую палатку Canadian Camper. Новая и чистенькая (видимо, до этого не
пользовался), она выглядела слегка нелепо среди окружающей грязищи.
Ужинали его запасами. У безликого оказалось много рыбных консервов.
Печенная в костре картошка и скумбрия в томатном соусе — хорошее сочетание.
Никаких уродств на лице, во всяком случае нижней его половине («маску
аквалангиста» он так и не снял), у безымянного не было. Так, слегка полноватое
лицо.
К вечеру вдруг потянуло прохладой. Когда последний раз были прохладные
вечера? Наверное, в сентябре. В запасах у безликого оказалось еще и вино. Он
откупорил стилизованную под глиняную амфору (такая вот экзотика) бутылку
азербайджанского вина «Акстафа» и предложил «за встречу и знакомство». Я
отказался, я вообще непьющий, не люблю состояние опьянения.
Костер задорно потрескивал, швыряясь искрами во мрак поздней осени. Луна
отошла от Земли во время катастрофы, и ночи теперь стали темные. Безликий,
полулежа на бревне, облокотившись, маленькими глотками прямо из горлышка
бутылку уговорил.
— Фильм «Осенний марафон» помнишь?
— Ну да, «хорошо сидим».
— Вот именно, — он засмеялся.
Три месяца никаких фильмов не смотрел. И уже не посмотрю никогда. И
музыки уже никакой не послушаю. А скоро и вовсе все фильмы, да и вообще всё,
что насоздавало человечество, начиная от египетских
пирамид и заканчивая черт знает чем — песнями Рэдта
Старкова, — плюхнется в любимое наше солнышко и распадется на ионы. Не
останется скоро ни иудея, ни эллина, ни скифа, ни варвара, ни раба, ни
свободного. И единственной памятью о Земле и населявших ее людях будет
запущенный когда-то в семидесятых годах аппарат с посланием от нас к разумным
существам иных миров, который будет еще миллиарды лет лететь по вселенной. А
впрочем, не единственной — есть еще марсоход и другие какие-то аппараты,
изучавшие Юпитер со спутниками.
Безликий, похоже, пребывал в благостном расположении духа.
— Женщин нам не хватает, — произнес он мечтательно.
Я ничего не ответил. А безликий рассказал трогательную и, в общем-то,
заурядную историю о том, как в школе нравилась ему одна девушка. Она была
невысокого роста, с миловидными чертами лица, каштановыми, слегка вьющимися
волосами, карими глазами и улыбкой… «Ты себе не представляешь, одной такой
улыбкой, наверное, можно войну остановить». А он был настолько стеснителен, что
принципиально никак не проявлял своих чувств. И даже избегал ее, чтобы лишний
раз не встретиться.
— Помню, один раз так получилось, что мы с ней оказались наедине. И она
заговорила со мной на какую-то отвлеченную тему. А я так переволновался, что
начал городить что-то несусветное, а потом ляпнул ей какую-то грубость.
В это время довольно сильно тряхнуло. Дрова разъехались в костре,
выплеснув сноп искр. Мне показалось даже, что вся наша возвышенность немного
опустилась, ощущение было как в едущем книзу лифте.
— А у тебя в жизни сколько женщин было? — спросил он.
— У меня вообще женщин не было.
— Даже так! — он изумился и даже будто испугался немного. — А почему?
Мне всегда было как-то непросто объяснить это. И кроме того, странно
откровенничать с человеком, лица которого не видишь.
— Все, что связано с отношениями мужчины и женщины, во мне всегда
вызывало чувство отвращения и брезгливости. Взять, допустим, поцелуй. Два
человека облизывают языком и губами язык и губы друг друга. При этом слюни
перемешиваются, хлюпают, перетекают туда-сюда. Что может быть противнее? Не
знаю, я, конечно, не пробовал, но думаю, что, если бы у меня до этого дело
дошло, меня бы точно стошнило. Когда по телевизору показывали целующихся, я
всегда переключал на другой канал.
Безликий слушал не шелохнувшись, и казалось, что сами его очки с
противогазом выражали крайнее недоумение. В это время еще более мощный толчок
рванул землю под нами. Мы оба свалились с бревен и лежали, замерев, на земле.
Черныш жалобно скулил.
Толчки не повторялись.
— А ты знаешь, я тебе даже отчасти завидую, — сказал безликий задумчиво.
— Я бы так не смог. У меня всегда по этой части была какая-то, черт знает,
слабость, меня это даже бесило. Один раз, помню, вроде взрослый уже был —
двадцать лет, корпоративная вечеринка состоялась у нас в офисе, танцы и все
такое. А была у нас одна молодая сотрудница, восточные черты лица, черные
прямые волосы и, главное, черные раскосые глаза, в которых непонятно что, то ли
симпатия к тебе, то ли насмешка. И вот подходит она ко мне с вопросом: «А ты
чего не танцуешь?» Но самое главное, своими тонкими холодными пальцами схватила
мне руку повыше локтя. Меня, помню, даже помутило слегка, и ноги чуть не
подкосились. А она испугалась, думала, мне плохо. Я всегда старался этот
недостаток скрыть, с женщинами был демонстративно холоден и груб, старался вообще
не смотреть на них, особенно если красивая.
«И правда слабачок какой-то», — подумал я с
легким презрением.
— А семья у тебя есть? Дети?
— Были и семья, и дети.
— И что с ними стало?
Он ничего не ответил, а я больше и не допытывался.
У безликого был радиоприемник и заряженный аккумулятор. «Целый год хватит
радио слушать», — шутил он. По его словам, неделю назад удалось среди шума
поймать волну с какой-то иностранной речью, но потом и она пропала.
Покрутив с полчаса ручку настройки и ничего, кроме треска и шипения, не
услыхав, безымянный выключил прибор.
— А что, собственно, ты рассчитываешь услышать?
Он помолчал немного и говорит:
— Вот мы сидим тут и ничего не знаем. А может быть, уже известно, что
Земля прошла перигелий и возвращается на свою орбиту.
Я поразился такой наивности. Человек надеется до последнего.
— А у тебя разве нет никакой надежды? — спросил он.
— Нет, у меня нету. Я вообще не понимаю, что такое надежда. Есть
осознание того, что конец неизбежен. Когда планета развалится на куски, то, может
быть, не все они упадут на Солнце, но это ничего не меняет. Все равно шансов у
нас — ноль, что об этом толковать?
30 ноября
Толчки закончились около двух часов ночи.
Утро выдалось облачное, нежаркое, безветренное. Пепельный туман, как
море, обступил возвышенность со всех сторон.
— Как Робинзоны на необитаемом острове, — сказал я, глядя со слуды на погруженный в туман левый берег.
— Похоже на то, — ответил безымянный. — Кстати, ты знаешь, что Дефо утаил
один примечательный факт из жизни главного героя?
— Любопытно. Какой же это?
— В конце жизни Робинзону так опротивел его родной Йорк, что он плюнул на
все и вернулся обратно на свой остров.
Я рассмеялся. Вспомнилось множество реклам туристических агентств и
строительных фирм, предлагавших отдохнуть от суеты или обрести свой тихий
уголок в шумном мире.
— Да. Странные мы все-таки люди. Сами же создали такой сумасшедший мир,
от которого надо куда-то прятаться, уединяться, отдыхать. Возникает вопрос,
зачем же мы его создали? Какая в нем нужда? Непонятно.
— Все это сейчас уже не имеет значения, — сказал он фразу, которую я сам
часто повторяю.
К полудню стало жарко и душно. Плотная свинцовая облачность давила, как
гигантский каток. Вновь разболелась голова, и вестибулярный аппарат стал
фиксировать пошатывание земли. Безликий спокойно лежал под тентом, разгадывал
свои кроссворды и не выказывал беспокойства. Значит, никаких толчков не было,
это меня мутило от духоты.
— Наполеоновский маршал, пять букв.
— Надо вспоминать, их у него было как собак нерезаных, Нея знаю, короля
московского, еще был какой-то Даву.
Безликий вспомнил еще Мюрата, но он не подошел
по буквам.
— А знаешь, в чем злая ирония нашего трагизма? — сказал он со вздохом. —
Только вдумайся, планета жила себе спокойнехонько
пять миллиардов лет, а гибнет именно сейчас. Именно сейчас, когда развилась
техника, начались полеты в космос. Ведь буквально чуть-чуть нам не хватило
времени, чтобы создать способ борьбы с этой кометной угрозой. Было бы у нас еще
лет сто хотя бы, наука придумала бы какую-нибудь ракету, которая сбила бы,
допустим, астероид, тот бы столкнулся с этой треклятой кометой, и, глядишь,
улетела бы она от нас куда-нибудь к чертовой матери. — Он говорил, все больше
раздражаясь: — Я и раньше был убежденным пацифистом, но теперь всех этих вояк,
тварей, начиная с Александра Македонского и заканчивая нынешними любителями
антитеррористических операций, просто перевешал бы прямо вот на этих
переломанных соснах. А Александра Македонского повесил бы выше всех — за один
лишь заразительный дурной пример для всех последователей-подражателей. Если бы
не все эти вояки с их дебильными войнушками, наука
сейчас была бы на сто шагов впереди, — рассуждал он со злой, тяжелой досадой.
И кстати, он был совершенно прав.
Я поддержал:
— А ты помнишь, как во время катастрофы моментально сами собой
закончились все эти «дебильные войнушки»?
— Ну да, как-то стало не за что воевать, — согласился безликий и,
помолчав, добавил самокритично: — А ведь я и сам, признаюсь, раньше считал
астрономию совершенно никчемной наукой.
В обед мы услышали нарастающий рев мощного дизельного двигателя и треск
деревьев. По меридиональной просеке медленно, хрустя кустами и завалами, полз
вездеход. Видимо заметив дым от костра, водитель повернул к нам. Махина
(какая-то модификация ГАЗ-71) приблизилась, двигатель умолк. Вездеход с крыши
до колес так облепился грязью, что непонятно было, какого он цвета, их часто
делают оранжевыми, чтобы можно было заметить издалека или с вертолета. Правое
лобовое стекло разбито. Из водительской двери поспешно вылез высокий человек,
«представительной», как про таких говорят, внешности, в фирменной робе
нефтяника. Он сорвал противогаз, обнажив воспаленное лицо со слезящимися
глазами.
— Доброго здоровьица. Дай, думаю, зайду «на дымок», это Чадреньга? — торопливо произнес он хриплым, осипшим
голосом.
— Нет, это Суронда, Чадреньга
километрах в двадцати ниже.
Приехавший развернул топографическую карту.
— Ага, понятно. Я — Владимир Протасов, — заявил он так, как будто это нам
о чем-то должно говорить.
— «Норд-Рашен гэс»? —
припомнил безликий.
— Да, «Норд-Рашен ойл
энд гэс», — поправил его приехавший.
Это был известный предприниматель, олигарх, разработчик Северо-Печорской
нефтегазоносной провинции. Еще до катастрофы на своем частном самолете он с
инспекцией прилетел из Москвы на Печору. А потом случилось то, что случилось.
Аэродром оказался разрушен землетрясением. Местные вертолетчики ни за какие
коврижки не полетели в Москву, деньги вообще оказались никому не нужны. У
Протасова в Питере первая жена с детьми, в Москве вторая жена. И вот он едет по
лесам и болотам, надеясь хоть куда-то попасть, хоть в Питер, хоть в Москву.
Солярки запас большой, должно хватить.
— Хотел доехать за две-три недели, но еду уже два месяца, и конца не
видать. Самое трудное — реки, пока брод найдешь… Да еще вода прибыла.
— Да не надо тебе никуда ехать. Оставайся здесь, — предложил я.
— Нет-нет, пообедаю и поеду. Надо ехать.
Вообще, олигарх производил впечатление не вполне вменяемого человека.
Таких, впрочем, в последнее время развелось пруд пруди. Он говорил порывисто,
озирался по сторонам, как будто кто-то за ним гонится, дышал громко и часто.
Такое поведение у человека солидной внешности вызывало чувство какой-то особой
жалости.
Обедали вместе. Протасов расщедрился строганиной, которую возил в
морозильнике. Сам он ел ее сырой, отрезая мелкими ломтиками и подсаливая, а мы
с безликим все-таки слегка поджарили, опасаясь за свои желудки. Говорили о
погоде, наш гость рассказал об огромных лужах и залитых колеях по просекам.
Потом речь зашла о том, как быстро и нелепо для планеты всё закончилось, и
ничего с этим не поделать. Когда вспомнили про науку, Протасов замахал руками:
— Что вы мне рассказываете про ваших ученых?! Им всем цена рупь сорок в
базарный день. Сидят — тысячи институтов! академии! доктора-профессора! — хоть
бы один кто-нибудь нынешнюю ситуацию заранее рассмотрел и обдумал. А эти
мыслители-философы? Тоннами макулатуры забили все библиотеки, а какой ответ у
них есть на то, что сейчас происходит? Нету никакого. Всё это, знаете, напоминает
лиссабонское землетрясение восемнадцатого века. Как тогда дружно встрепенулись
всякие горе-философы и горе-богословы, давай наперегонки осмысливать и
примирять Бога с природным злом. Как будто раньше они не знали, что на свете
землетрясения бывают.
— Раньше запроса не было, — возразил я.
— Запроса не было? — с хрипотцой взвизгнул Протасов и тут же повторил уже
утвердительно: — Запроса не было… А нормальный мыслитель должен думать и безо
всякого запроса. И объяснять все возможные катастрофы, даже если их вероятность
ничтожно мала.
Я кивал, соглашаясь, возражать было незачем. Безликий молчал, будто о
чем-то задумавшись.
Сразу после обеда, даже не отдохнув, Протасов засобирался.
— У меня тут полный чемодан растопки для костра, оставляю, — он вынул из
вездехода довольно внушительный кейс.
Безликий вдруг заявил:
— Погоди чуток, — он зашел в свою палатку, повозился там какое-то время,
потом вышел с охотничьим ружьем-вертикалкой и пальнул
в олигарха. Тот, схватившись за грудь, издал натужный стон и упал на колени,
после чего медленно повалился на бок.
После катастрофы принцип «подохни ты сегодня, а я завтра» у многих стал
доминирующим в поступках. Я это уже наблюдал, поэтому не особо удивился. Сейчас
со второго ствола безликий выстрелит в меня. Если попадет в голову, то я
мгновенно умру. Если в грудь, то поначалу будет нестерпимая жгучая боль, при
которой лучше не шевелиться, потом чувства угаснут, и я умру. Если попадет в
живот… нет, в живот лучше не надо. Страх смерти у меня (как, впрочем, и у
многих) за последние месяцы стал маленьким-малюсеньким, уступив место
полнейшему, всеобъемлющему равнодушию.
Выстрел добавил звон в ушах к моей притупившейся головной боли. Тело
Протасова лежало в грязи. Безликий собирал свои вещи, разбирал палатку.
Загрузил все в вездеход.
— Поеду еще выше, — сказал он. — Если предложу поехать со мной, ты,
наверное, откажешься?
— Да, я откажусь, — ответил я, и почему-то захотелось спросить: — Зачем
ты прячешь лицо?
— Я и мое лицо — это не одно и то же.
Какое-то время вездеход дергался то взад, то вперед, потом медленно
развернулся и уехал по той же просеке.
Человек с умилением вспоминает о любви, проклинает злодеев полководцев. А
сам при первой же возможности ничтоже сумняшеся палит
в другого человека. Мной овладела какая-то озлобленная ненависть, какое-то
отчаянное злорадство. Сдохнем скоро все — так нам, сволочам,
и надо. Я даже рад! Имя скрывает, лицо скрывает, трус несчастный. Небось и в
городе натворил кучу подвигов. И вино наверняка ворованное. Убежденный
пацифист!
Вспомнился дурацкий анонимный стишок, приписываемый почему-то Николаю
Некрасову:
Когда бы мог я шар земной
Схватить озлобленной рукой,
Схватить, измять и бросить в ад,
Я был бы счастлив, был бы рад.
Скоро-скоро весь наш шар земной будет брошен в геенну огненную
«озлобленной рукой».
В городе не все, конечно, жили как пауки в банке. Были и обратные
примеры. Один торговец в сентябре бесплатно раздал всем желающим свой громадный
продовольственный склад. Специально для этого сидел там все дни с утра до
вечера. Причем, чтобы не было давки, сначала оповестил своих соседей, друзей и
родню. Пришедшим говорил, чтобы звали к нему своих соседей/друзей/родню и так
далее. Во время раздачи сам следил за порядком, когда два каких-то психа
устроили крик и драку, обоих вытолкал взашей пустыми, не стал разбираться, кто
виноват. А когда склад был уже пуст, спохватился, что себе так ничего и не
оставил.
На «Хантере» я отвез труп олигарха до ближайшего разлома и, свалив в
хлюпающую грязными ручейками расселину, забросал ослизшими комьями земли.
Заодно на приборной панели глянул температуру воздуха — 29 градусов.
Вечером жара спала. Сильных толчков днем не было, временами чувствовалась
лишь легкая дрожь, на которую уже не обращаешь внимания.
Кейс был битком забит всякими бумагами. Тут были договор синдицированного
целевого кредитования с Газпромбанком и ЮниКредит
банком, лизинговые договоры на восемь седельных тягачей марки «КамАЗ», какой-то
испещренный цифрами документ на немецком языке с логотипом банка Credit Suisse, контракт с
Выксунским металлургическим заводом на поставку труб большого диаметра и еще
куча других бумаг. Но в основном была наличность — более ста пачек пятитысячных
купюр и несколько пачек тысячных, всего около семидесяти миллионов рублей,
четыре пачки купюр в сто евро.
Я разорвал одну пачку и швырнул деньги вверх — салют устроил. Купюры
разлетелись, кружась, во все стороны, попадали в грязь, в огонь, на тент, на
истоптанный мох.
1 декабря
Безликий бы просто так не вернулся, значит, что-то произошло. Когда я
увидел приближающийся вездеход, во мне будто затеплился маленький огонек.
Неужели? Да нет, не может быть. Вездеход остановился, и безликий, не глуша
мотор, выскочил из кабины и как полоумный восторженно заорал:
— Назад! Назад! Мы возвращаемся назад! Что я говорил! Я знал! Знал, что
это будет! Вот, слушай, сегодня все утро передают.
По радио какой-то непрофессиональный диктор, запинаясь, говоря «э» и «ну»
и делая большие паузы, передавал сообщение, что Земля, согласно наблюдениям,
отдаляется от Солнца и возвращается на свою орбиту, понадобится около трех
недель наблюдений, чтобы сделать окончательные выводы. Я как будто в отупелом
оцепенении смотрел вокруг: на пни, торчащие из мха и черничника, на завалы деревьев
в отдалении, на низенький тентовый навес, натянутый на вколоченных кольях, на
изуродованный толчками, перерезанный оврагами лес, видимый за кромкой слуды, на покрытую порванным целлофаном кучу дров, и вдруг
слезы хлынули ручьями, и я заревел как белуга. Три месяца какого-то бреда.
Каждую ночь снится спокойная прежняя жизнь, будто ты дома чем-то занимаешься
или на работе. Просыпаешься и думаешь: зачем ты проснулся?
Теперь понятно, почему уже вторые сутки ночи холодные. Причем холод не
ослабел и сегодня утром, а даже, наоборот, усилился.
— Чего ревешь? Собирайся, поехали.
Я оставил палатку и вообще много чего оставил, оделся потеплей, взял
только еду и самое нужное. «Хантер» тоже оставил, потом приду и заберу.
По дороге начались чудеса. Одна снежинка упала на капот, потом вторая на
торпедо через разбитое стекло. Затем снег повалил хлопьями. Когда спустились
километров на двадцать ниже по Суронде, увидели, что
вокруг лежат уже довольно приличные сугробы.
Приехали к заброшенной деревне. Она была уже давно нежилая, половина изб
полуразваленные, если какая изба выглядела прилично, то, скорее всего, люди
приезжали и жили в ней летом, во время отпусков. У одной из таких изб
остановились. Широкий пятистенок на высоком подклете с перерубом посреди,
традиционный фальшбалкон на бревенчатом фронтоне,
крыша увенчана спереди слегка обветшавшей фигурой коня. А главное, изба
показалась мне до боли знакомой, но я никак не мог вспомнить, где ее видел.
Зашли внутрь. Заурядный современный интерьер. В дороге мы основательно
продрогли и первым делом решили протопить печь, благо дымоход оказался
исправным. Через какое-то время стало тепло, потом вдруг нестерпимо жарко, я не
мог понять, с чего вдруг такая жарища, и…
…и я проснулся. Проснулся именно от жарищи. До обращенной к востоку
стенки палатки дотронуться было нельзя.
Утро выдалось жарким и ясным. Огромный белый солнечный диск взошел над
воздевшим к пустому небу свои несчастные обломанные руки лесом. Весна, как
румянец на щеках чахоточного, вступала в свои права, зелени в лесу стало
заметно больше. Голубизну неба портила черная полоса копоти по всему горизонту,
причем на западе она была толще и чернее, значит, там работали вулканы.
Через минуту пребывания на солнце лицо стало гореть, как после
трехчасового загара на южном пляже. Надо будет копать землянку.
К обеду нагнало туч, единственное спасение от агрессивных лучей. Но жара
не спала.
Сегодня еще один интересный товарищ посетил мое пристанище. Тоже
поднимается вверх по реке, пешком. Светло-голубой джинсовый костюм,
растрепанные волосы, жидкая бороденка. Оружия нет, но рюкзак довольно
внушительный. Ни противогаза, ни респиратора, нос ватой заткнул, а чтоб не
выпала, закрепил бинтом, обмотав его вокруг головы. Вата покраснела, видимо,
кровь идет носом. Кроме того, человека временами сотрясал тяжелый грудной
кашель.
Он остановился «передохнуть часика на три». Не сказать, чтобы очень
сильно смутился, увидев разбросанные повсюду деньги. Я предложил ему отобедать
— не отказался. После еды пришелец промыл в воде окровавленные куски ваты и
бинты (в рюкзаке у него оказался полный целлофановый пакет использованной ваты)
и разложил их, розоватые, на бревне просушиться.
Обескураживало то, что с лица человека не сходила тихая умиротворенная
улыбка. Именно так, наверное, улыбаются люди, достигшие просветления. Уловив
мой недоуменный взгляд, он счел нужным объясниться:
— В благословенное время живем. Ничто не вечно, и созданное когда-то
будет когда-то разрушено, — из-за улыбки непонятно было, серьезно он говорит
или иронизирует.
Я уж было подумал, еще один псих на мою голову. Но человек был не похож
ни на психа, ни на сектанта. Говорил он спокойным голосом, если я выказывал
сомнение, он не раздражался, а, подумав, обстоятельно отвечал. Человек
рассказывал, что о конце света знали все религии и все древние учения. И наши
дни лишь подтверждают истинность религиозного знания. Еще он говорил, что
человеку нужно уметь преодолеть свое отвращение и свою ненависть к миру и
заставить себя полюбить мир таким, какой он есть. Когда слышишь подобное, то
закрадывается мысль, что есть люди, которым известны некие глубинные тайны, для
меня непостижимые. Он спросил, есть ли у меня семья. Я ответил:
— Нет.
— Плохо, у человека должна быть и семья, и дети.
— Сейчас это уже не имеет значения. А у вас есть семья?
— Была у меня и жена, и дети, но они все погибли, — ответил он, не
переставая блаженно улыбаться.
Мы сидели под тентом. От жары пот струйками сочился на лбу. Куртка с
футболкой прилипли к телу, но снять нельзя было, комары начнут сжирать. Черныш
лежал поодаль на боку и, высунув язык, часто дышал. Подыхает, что ли, божья
тварь?
— А вы кто вообще по профессии?
— Писатель.
Я, впрочем, всегда знал, что все писатели немного чокнутые.
— И о чем вы пишете?
— Да так, писал когда-то чепуху всякую, — ответил он, слегка смутившись.
Спросил напрямую:
— А почему вы, писатели, все время врете?
— Если писать о людях правду, это будет такая скукотища, что и читать
никто не станет. А литература должна быть интересной, — резонно, но и не
переставая смущаться, ответил писатель. — Вот представьте себе рассказ о
человеке, который каждый день ходит на работу, вечером — домой, в выходные
отдыхает или на дачу ездит, раз в год отпуск, и так вся жизнь. Вы станете такой
рассказ читать?
— Нет, не стану.
— Правильно, и я не стану, потому что неинтересно, хотя рассказ описывает
жизнь девяноста девяти процентов людей. Поэтому, чтобы нас читали, мы,
писатели, все время врем.
По-видимому, это был человек глубоко верующий. Катастрофа для него была
волей божьей, которую принять нужно с радостью. Он говорил, что творец создал
человека по своему подобию и образу, дав ему свободу. А человек, как известно,
пустился во все тяжкие. И вот теперь создатель «этот проект сворачивает»
(странная формулировка для верующего человека).
Я слушал-слушал, потом говорю:
— А я вам другую историю расскажу. Представьте себе огромную нашу
Вселенную. Миллиарды галактик, в каждой галактике миллиарды звезд. Повсюду лишь
законы физики и безмолвная материя. И вот однажды на затерянной в пропасти
вселенной галактике, на планете одной из миллиарда звезд начало происходить
что-то такое интересное. Органические кислоты стали образовывать длинные
цепочки, а потом дошло до того, что одна кислота научилась сама себя
воспроизводить. Появилась жизнь, растения, животные, сначала примитивные, потом
более развитые. И вот одни обезьяны научились ходить на двух ногах, а так как
были они еще и шибко грамотные, то вообразили себя, любимых, ни больше ни
меньше как центром Вселенной, а вся Вселенная, значит, только для них,
уникальных, и существует. А теперь вопрос: как ко всему этому стоит относиться
с точки зрения космоса? Отвечаю: с точки зрения космоса, вся эта планета, жизнь
и человечество — ровным счетом ничто. И если вдруг Земля со всем содержимым
исчезнет, космосу от этого будет ни тепло, ни холодно. И когда Земля будет
гибнуть, космос не протянет ей руку помощи в последний момент, для него это
будет еще одна заурядная гибель еще одной обреченной планеты. Мы, люди, слишком
много о себе возомнили.
— На самом деле и я примерно о том же говорю: мы, люди, слишком много о
себе возомнили, — ответил писатель.
Мы еще долго болтали в том же духе. Под конец он спросил, крещеный ли я.
Я ответил, что крещеный и к церкви всегда относился с уважением, но при этом я
противник всякой мистики, в том числе таинств.
— Ну, вы можете хотя бы перекреститься?
Из уважения к собеседнику я сложил большой, указательный и средний
пальцы, дотронулся до лба, до пояса, до левого плеча и до правого.
— Нет-нет, неправильно, так католики крестятся, мы, православные, сначала
крестим правое плечо, потом левое.
Вот тут уже я не смог удержаться от хохота, хотя и понял свою ошибку:
— Планета через пару месяцев прекратит свое существование, а вы все
делите людей на католиков и протестантов, то есть, извините, на католиков и
православных.
Писатель опять смутился, не найдя объяснения, зачем в нашем положении
нужно плечи разбирать.
Прощаясь, он сказал: «храни вас Бог», но сказал это, не глядя в глаза и
тоже как бы смущаясь, видимо, от понимания, что пожелание звучит кощунственно.
Из-под ваты по верхней губе медленно текла струйка крови.
Для землянки выбрал место подальше от слуды.
Копать было тяжело, и дело не в том, что копал саперной лопаткой с маленькой
ручкой, — земля была сырая насквозь. С другой стороны, сырость даст прохладу,
не так жарко будет в землянке, по крайней мере, в первое время. Сначала сделаю
нечто похожее на окоп, потом расширю, пусть будет квадратное помещение полтора
на полтора метра. Надо будет сделать накат из бревен, лучше взять самые
длинные, чтобы не обвалились при толчках. На бревна постелю полиэтиленовую
пленку в несколько слоев и наложу земли.
Вспомнилось одно древнее предание. Тысячу лет назад жил в этих краях
финно-угорский народ, славяне называли его чудь заволочская.
Большей частью этот народ был ассимилирован. Но находились и те, кто не хотел
иметь ничего общего с пришлыми с юга русскими. Эти люди-чуди практиковали так
называемое самопогребение — жуткий способ
коллективного самоубийства. Они уходили в леса, копали там землянки, ставили в
них подпорки, а сверху наваливали кучу камней и земли. Потом забирались в
землянку всей семейной общиной и подрубали подпорки. «Чудь в землю ушла», —
говорили славяне, находя в лесу места с просевшей землей. К чему это я? Так,
просто вспомнилось.
А еще раньше первобытные люди и вовсе жили в пещерах.
Вечером постелил в землянке туристский коврик, затащил туда все
постельное, закрыл землянку москитной сеткой, а сверху на подпорках натянул
тент.
Сегодня после обеда было два мощных толчка.
Интересно, где сейчас писатель? Развел костер, наверное, и лежит
рядышком, умиротворенно улыбаясь.
***
Я — Земля.
Мой путь в застывшем Космосе. Много-много лет. Глухонемое
оцепенение сковало меня. Вечная пустота. Само время перестало существовать, и
остался лишь один закон — аз есмь. Буро-зеленая слизь
растеклась по поверхности.
И вот однажды что-то случилось. Вроде все как всегда, но
какая-то непонятная волна накатила. Зазвенела в пустоте высокая пронзительная
нота. Вздохом ожившего времени наполнилась Вселенная. Еще пока непонятно было,
что все это значит, и панический ужас объял меня. Ледяная звезда родилась в черной
бездне. Ее восходящее сияние ломало пространство. Сознание мое внезапно
вернулось, острой болью пронзенное мыслью о какой-то неизбежности. Проснулась
память, она сказала, что когда-то был огонь, но он давно уже умер. Потом память
сказала, нет, он не умер, его всегда можно оживить.
Ледяное сияние приблизилось. И вдруг словно перевернулся весь
мир. Со всей очевидностью стало ясно, что ледяное сияние — это я. Немыслимое
отныне одиночество кончилось. Эта чудовищная мысль дрожью отозвалась во всем
существе моем. Ледяное сияние приближалось, и в нем явственно было мое
отражение. Оживший огонь необратимо разгорался.
Но что это? Ледяное сияние уходит. Немыслимо, недопустимо. Ты
не можешь уйти! Мое ожидание длилось пять миллиардов лет! Мысль металась в
лихорадочной дрожи, в душной испарине. Сейчас или никогда.
Сейчас или никогда. Закон обернулся дурацкой выдумкой и
исчез. Постой, брат! Я схожу с пути, я иду за тобой! Мне кричали: «Что ты
творишь?! Это сумасшествие! Это верная гибель!» Я отвечаю восторженным хохотом:
«Пусть будет гибель! Я радуюсь и приветствую гибель! Она лучше, чем все, что
было до этого!»
Я вижу свой новый путь и иду по нему. Да здравствует новый
путь!
***
В середине февраля планета Земля оказалась на расстоянии шести миллионов
километров от Солнца. Вызванные гравитацией приливные силы привели к распаду
планеты на более чем полусотню фрагментов. На подлете к звезде фрагменты
представляли собой пылевидные образования. Их падение на поверхность Солнца
вызвало вспышки и возмущения. Магнитные бури продолжались в солнечной системе в
течение двадцати четырех земных суток. Потом звезда успокоилась.
Послесловие
1
Этот дневник представлял собой тетрадь в клетку на сорок листов,
исписанную наполовину. Лирическое отступление «Я — земля…» находилось в конце
тетради, отдельно от остального текста. Прогноз на середину февраля, помещенный
нами в самом конце, был написан на вырванном листе. Лист этот лежал вне
тетради. Название повести дано нами.
2
Автор дневника ошибся с прогнозом. Земля не упала на Солнце, хотя все
расчеты указывали именно на такой исход. Почему этого не произошло? Все дело в
комете, дальнейшая судьба которой осталась без внимания. А между тем после
сближения и взаимодействия с Землей она тоже изменила свою траекторию. Совершив
оборот вокруг Солнца, космическая гостья восемнадцатого декабря опять прошла в
опасной близости от нашей планеты. От взаимного притяжения двух небесных тел,
аналогичного подробно описанному в дневнике, путь Земли вновь был изменен,
причем таким образом, что со временем она вернулась на свою прежнюю орбиту.
«Ну, это уже чудеса какие-то», — скажет придирчивый читатель. А мы и не
спорим. Да, произошло чудо. Но надо иметь в виду, что этого чуда могло и не
произойти. Вот что самое главное.
3
Жизнь сохранилась на планете Земля. Более того, даже немногочисленные
группы людей в отдельных уголках пережили это катастрофическое время. Погибло
девять процентов видов живых существ, в основном представители флоры и фауны
южного полушария. Удачнее всего перенесли катастрофу морские обитатели,
насекомые и птицы.
Наш главный герой погиб во сне в ночь с первого на второе декабря, когда
его землянка через поры в грунте заполнилась метаном. Два других персонажа
также не пережили эту погибельную пору. Выжил пес Черныш.