Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2017
Андрей
Танцырев — окончил филологический факультет
Уральского государственного университета. Печатался в журнале «Урал». Автор
книги стихотворений «После Парижа жизнь» (1996). Живет и работает
радиожурналистом в Таллинне.
***
А. Мадисону
Среди моих
злопамятных друзей,
меня оставивших
наедине с бедою,
есть две страны,
что стиснуты судьбою
казнить, не
миловать напалмом новостей.
И я, как ты,
аукался в лесу,
промёрзшем и
безжалостном к изгою,
как будто я убийца
и водою
меня обдали
мёртвой, не живою,
чтоб сросся я с
любою из властей.
А власть любви
безжалостней всего,
и ты замёрз под
Тотьмой в минус тридцать.
Прости, мой друг,
я помню наши лица,
и дочь твою,
забывшую Его.
У нас с тобою тоже
не срослось.
Твой ум был
пожирателем ошибок
своих, чужих, и
следствием всех сшибок
пути во тьму
выстраивалась ось.
Я видел много
стоящих людей.
Они, колеблясь,
встали перед бездной,
манящей и отчаянно
беззвездной.
Прыжок, полёт, и
не собрать костей.
Невольные
предательства мои
от знания, что
будет так, как было.
От Сауэ до Тотьмы
и Тагила
простёрлась жизнь,
что всех нас разлюбила.
Лечу, как лист над
пропастью земли.
Народ и река жизни
В. Курбатову
Был ходом жизни
обездолен,
но пил в
развалинах как тень
за жизнь заводов,
ТЭЦ и штолен,
за память павших
деревень.
Не сгинув в сталинском
Гулаге
и на чудовищной
войне,
он подавал,
конечно, знаки,
что жив со всеми
наравне.
Землепроходец,
землепашец,
строитель, воин,
инженер.
Бескормица нашла
на пажить,
пасись, народ, на
свой размер.
Так думали и
говорили,
и жизнь сибирскую
снимали,
когда по мутным
водам плыли
и тихо после
умирали.
Другу
Был мороз, и
следом потеплело.
В шарф дышал,
потом гулял без шарфа.
Девушка прошла
бледнее мела
в шали из
родительского шкафа.
Милые мои! Над
чёрною Исетью
постою задумчиво и
пьяно.
Нас поймали
обольщенья сетью,
сетью из
словесного тумана.
Витя вновь
народников читает,
полевел, душа, от
лихолетья.
Ах, мои любимые,
всё тает,
кроме боли в
маленьком предсердье.
***
Ты сидишь напротив
меня.
В комнате нет
большого огня.
В глазах твоих маленький
огонёк
ещё не ярок, ещё
не жесток.
И пальцы твои под
моими теплы,
молчат картины,
таят углы.
Мы, как соринки,
идём ко дну?
Невидимый знает,
не знать ли Ему.
Не хочется думать,
что всё пройдет,
истлеет с тонким
бельем комод,
куда-то на юг
улетит самолёт
и дети вернутся с
целебных вод
в пустую квартиру
под Новый год.
Станция Сауэ
Грачи на черном
взмыве крика
кружат над
чёрствой целиной.
Широкоскулой
электрички
вплывает третий
глаз.
Влюбленные влачат
велосипеды,
как пьяные. Им
дали перейти.
Свисток! И поезд
нарастает шумом.
***
Дельтапланы мягкою
зимой
зимний день
намытый ветром с ледяною пустотой
паруса косые в
небе над зеленою водой
это юноши взмывают
на моторчике в зенит
и стрекочут и
летают нарушая зимний вид
дюны белые
безмолвны ветер белый жестяной
и над всей
равниной мертвой только стрекот и покой
***
За тяжёлым шорохом
ветвей,
за нерусским
шёпотом людей
не увидеть улицу
Бажова,
не услышать
песенку на ней.
А бывало,
возвращался ночью
и сильнее
становился пьян,
если слышал запах
клейкой почки,
тополиный, липовый
дурман.
И еще сильнее
опьянялся
световыми пятнами
стиха.
Как потом с
любимой целовался!
Без табачной
горечи греха.
Воспоминание
Витя Кривулин —
Гефест. Вулкан хромоногий.
Русский еврей,
античный поэт с невротичной женой-критикессой.
Она убежала из
Таджикистана, в котором
резали русских.
Но она защищала
так нервно и резко
право эстонцев на
самоопределенье,
что я не выдержал
и вспылил.
Радуйтесь, что вас
не насилуют, не убивают,
пела злая сирена
из Таджикистана,
русская Ольга, упоенная
болью и местью
нам всем и самой
себе.
Растерян был
Виктор в отеле «Олимпия»,
он не хотел этой
таллинской ссоры.
Потом в Ленинграде
я курил «Кэмел» без фильтра
у него на квартире
на улице Лени Голикова.
«Кэмел» солдатский
принес ирландский поэт,
который служил в
английском посольстве в Константинополе
и переводил
Мандельштама стихами без рифм.
Сидя в посольстве,
ирландец читал Мандельштама:
прыжок, и я в уме.
Как это?
И, окрыленный, —
выпрыгнул из окна.
И теперь у него
протезы — черные грубые ботинки инвалида.
Его очень хорошо
перевел Витя Кривулин.
На дымок «Кэмела»
заглянул милый Сергей Стратановский.
Так мы и сидели:
маленький ирландец, Витя, Сережа и я.
Были и другие
встречи,
но такого ощущения
братства поэтов
не было в Питере у
меня больше никогда.
Последний раз я
видел Витю в его прадедовой квартире,
огромной и старой.
Помню обои с
орнаментом,
в который вплетена
была свастика — модерн девятисотых.
Витя сидел в
ротонде и печатал стихи на маленьком компе.
А жена Ольга была
в дальних комнатах,
и мы пили кофе,
растворимый, какой часто пьют москвичи и питерцы.
Потом Отть Ардер подарил мне большую
книжку своих переводов
из Вити Кривулина.
Потом Отть Ардер, бородатый детский
поэт, тоже умер,
искупавшись
хмельным в холодном море на Сааремаа.
***
В просторный парк
Екатерины
трамвайчик
маленький бежит.
Остановился у
витрины,
в которой хлеб
сухой лежит.
Трамвайчик здесь
свернёт налево,
а парк — он вот,
перед тобой.
Уводят на море
аллеи,
легко кипящие
листвой.
Я сам как чёрствый
хлеб в витрине,
ни Богу в дар, ни
людям в корм.
Сквозь светлый
парк Екатерины
вдали
темно-зелёный шторм.