Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2017
Владимир Каржавин (1948) — родился в Свердловске.
Окончил Уральский политехнический институт по специальности «инженер-механик».
Здесь же начал трудовую деятельность, пройдя путь от инженера до доктора
технических наук, профессора. Возглавлял ряд кафедр. В настоящее время работает
в нескольких вузах Екатеринбурга. Интересуется историей и исторической
литературой; печатался в журнале «Урал». В 2015 г. вышла его книга «Всё могло
быть иначе».
Если военачальник между войной и позором
выбирает позор, он получает и войну, и позор.
У.Черчилль
В лагерном лазарете, в
тесной палате на шестерых, умирал человек. Худое мужественное лицо, взгляд,
устремлённый за окно, где апрельское голубое небо символизировало свободу. На
соседних койках тоже умирали. Таких зэков, как он и они, в лагере именовали
просто — доходягами. Кто-то стонал, кто-то матерился, а один всё норовил спеть
какую-то блатную песню, но тут же затихал. Видимо, сил не хватало. Знали бы
они, что рядом с ними лежит дважды генерал — русской и чехословацкой армий,
гражданин Чехословакии, которая стала его второй родиной, но не сумела
защитить. А ему её защитить не дали.
Он умирал, но сознание
работало исправно — он помнил всё, что происходило с ним за те бурные,
непростые годы, которые ему довелось пережить. Конечно, перед глазами были мать
с отцом, жена, сын; вспоминались боевые товарищи по Первой мировой и
Гражданской — участники Белого движения, вспоминались все, с кем он служил:
друзья и недруги. Он считал, что свои 67 лет прожил достойно, хотя мог бы
прожить и больше, если бы не арест в мае 1945-го и заключение в лагерь.
Не случись такого, он
написал бы мемуары и в них обязательно покаялся бы за свою нерешительность 30
сентября 1938 года. Ну почему, почему он не решился на арест?! Пусть это
назвали бы государственным переворотом, пусть! Но он бы предотвратил
государственное преступление, а оно имело место. Его поддержало бы большинство
генералов, парламент, поддержал бы весь народ! И что самое главное, он не
оказался бы в этом богом забытом поселении в Иркутской области, в пропахшем
отвратительным запахом лагерном лазарете с окошками, больше похожими на дыры в
стене. Нет, нет… надо было решиться!
Скрипнула дверь, появился
санитар, мрачного вида зэк с перебитым носом.
— Кашу будешь?
Он слегка приподнялся на
локтях и молча утвердительно кивнул. Два последних года из-за слабого здоровья
по причине язвы желудка и преклонного возраста он был квалифицирован как
инвалид и тоже работал санитаром лазарета. Поэтому такие же, как он,
зэки-санитары относились к нему с некоторым сочувствием, хоть и понимали, что
он не жилец.
Кусок хлеба не первой
свежести, каша в алюминиевой миске и стакан жидкости, отдалённо напоминавшей
чай, — он с трудом, но поел. Опять залёг на свою скрипучую койку, почувствовал
себя немного лучше. Можно снова было глядеть в далёкое голубое небо и
предаваться воспоминаниям.
Человека, который был
дважды генералом и умирал в нищете, звали Сергей Николаевич Войцеховский.
***
Он родился в Витебске 28
октября 1883 года и происходил из семьи потомственных военных, из обрусевших
поляков. Его отец Николай Карлович участвовал в освобождении Балкан от
турецкого ига, воевал в русско-японскую и австро-германскую. Он, Сергей,
поступил в Константиновское артиллерийское училище в Петербурге и сразу после
окончания попал на Дальний Восток. Но, в отличие от отца, повоевать с Японией
не пришлось — война закончилась. Затем служил в разных частях Российской
империи. Его карьера развивалась быстро. Талантливый офицер, с отличием
закончивший Николаевскую академию генштаба, интересующийся техническими
новшествами, получивший лицензию военного пилота. В Первую мировую войну, или,
как её называли раньше, в австро-германскую, воевал на разных фронтах, был
дважды ранен, награждён боевыми орденами.
Говорят, первый бой
запоминается на всю жизнь. Так было и у него. Юго-Западный фронт, 1915 год,
Карпаты… Весь март прошёл в непрерывных боях. Он, Сергей Войцеховский,
штабс-капитан 69-й пехотной дивизии, входящей в состав 8-й армии, командует
батальоном. Задача конкретная — прикрывать переход дивизии через перевал на
заранее подготовленные позиции. Против них австрийские и германские войска
настойчиво наступают по пояс в снегу, неся большие потери. Высота 862, на
которой закрепился его батальон, обстреливалась из всех орудий, но по дороге,
которую они держали под огнём, не прошёл ни один немец, ни один австриец. Когда
пришёл приказ отойти, от батальона осталось 23 человека, в том числе и он,
командир, получивший два ранения. Свою награду за бой — орден Св. Владимира с
мечами и бантом — он ценил как одну из самых дорогих. Орденами с мечами и
бантом награждались лишь военнослужащие, выдержавшие бой под угрозой смерти. А
всего наград у него было предостаточно.
— Ну, ты живой? — вывел
его из воспоминаний санитар с перебитым носом. Костлявыми, почти бескровными пальцами
забрал пустую миску и стакан. Сергей Николаевич попытался улыбнуться, но не
получилось. Лишь тихо проговорил:
— Пока живой.
— Может, ещё принести?
Войцеховский отрицательно
качнул головой.
***
В том же марте 1915-го,
когда батальон под командованием штабс-капитана Войцеховского держал высоту
862, за несколько сот километров от Карпатских гор происходили совсем другие
события.
На пограничном пункте
между Швейцарией и Германией лейтенант швейцарской пограничной службы Франц
Готтескнехт внимательно рассматривал документы стоящего перед ним человека.
Паспорт… разрешение на пересечение границы… фотография… похоже, в порядке. И
всё же опытному 35-летнему офицеру что-то в облике незнакомца не нравилось. Вот
только что?
Шумела бурная весенняя
река; на другом берегу, к которому тянулся 100-метровый висячий мост, немецкие
пограничники занимались тем же делом. Но если они не особо придирались к
желающим попасть из одной страны в другую, то бдительность пограничной службы
Швейцарии была намного выше. Дело в том, что Швейцарии, несмотря на мировую
войну и давление со стороны воюющих Германии, Франции и Австро-Венгрии, удалось
отстоять свой нейтралитет принцип,
которому она следовала на протяжении последних столетий. Это швейцарцам далось
непросто. В августе 1914 года германские войска вторглись на территорию
нейтральной Бельгии. Швейцарскую конфедерацию могла постигнуть та же участь.
Поэтому было срочно мобилизовано 220 тысяч человек (для маленькой альпийской
республики это очень много!) с целью защиты границ от возможной агрессии. И
ещё: был усилен режим при прохождении границы.
День клонился к вечеру.
Желающих пересечь границу было немного: два-три человека с каждой стороны
неторопливо шли по мосту навстречу друг другу. Лейтенант Готтескнехт ещё раз
изучающе повертел в руках документы, с высоты своего двухметрового роста окинул
взглядом стоящего перед ним человека. «А он, похоже, нервничает», — мелькнуло в
голове. И всё-таки задерживать этого худощавого, с усталыми глазами господина в
чёрном пальто оснований не было. Готтескнехт готов был отдать документы и
пожелать, как принято в этих случаях, счастливого пути, как вдруг случилось
неожиданное.
— Эдвард! — воскликнул
полный, небольшого роста мужчина, уже было направлявшийся в сторону немецкого
берега. Только что старший другого пограничного наряда проверил у него
документы и дал добро.
Стоявший перед
Готтескнехтом господин от неожиданности обернулся. Толстяк с радостным видом
направился к нему; ветер ворошил его чёрные как смоль густые волосы.
— Простите, вы ошиблись,
— неуверенным голосом ответил тот, которого назвали Эдвардом. И Готтескнехт
сразу заметил, как побледнело его лицо.
— Эдвард, это же я,
Вацлав! Неужели не узнаёшь? Карлов университет… мы же учились вместе!
— Простите, вы ошиблись,
— уже не оборачиваясь, повторил Эдвард, поправив шляпу, а с добродушного лица
Вацлава исчезла улыбка. Поняв, что пограничный пункт досмотра — это не
Староместская площадь в Праге, где можно дать волю чувствам, толстяк по имени
Вацлав повернулся и с разочарованным видом зашагал по мосту в сторону
германского берега. На всякий случай пару раз недоверчиво обернулся, словно не
верил тому, что услышал.
— Так значит, Эдвард? —
на обветренном лице лейтенанта обозначилась ехидная улыбка. — А по паспорту вы
Милош…
— Всё верно, я Милош…
Милош Влах, подданный Австро-Венгрии, — попытался оправдаться Эдвард, при этом
ясно понимая, что лейтенант швейцарской пограничной службы вряд ли ему поверит.
— Вам придётся пройти со
мной, — решительным голосом объявил Готтескнехт, и взгляды двух сопровождавших
его солдат из рассеянных стали сосредоточенными.
Комендатура и пункт
досмотра располагались недалеко, в двухэтажном каменном доме. Дом стоял внутри
небольшого, огороженного дощатым забором двора. Здесь же во дворе были
хозяйственное помещение и казарма для солдат.
— Вы не имеете права меня
арестовывать, — возмущался тот, которого звали Эдвардом. — Я буду жаловаться!
Готтескнехт не реагировал
на реплики, он размышлял. Неделю назад от австрийской пограничной службы
поступила информация об ограблении ювелирного магазина в Зальцбурге.
Преступников было двое: одному лет 50, другому 30–35, и по описанию второй
походил на того, который звался то ли Эдвардом, то ли Милошем. За поимку обоих
было обещана солидная награда. А вдруг это тот, кого ищут?! И первым, кто
задержал опасного преступника, будет он — лейтенант Готтескнехт. Лавры
достанутся ему, а не начальнику погранпункта капитану Клинглеру, этой старой
калоше, которому давно уже пора на пенсию и который сейчас в своём доме лечится
от простуды и ни в грош не ставит его заслуги. Ему, Готтескнехту, давно пора
становиться капитаном и занять место Клинглера.
Они поднялись на крыльцо
дома.
— Я буду жаловаться, —
продолжал возмущаться задержанный.
Готтескнехт старался быть
подчёркнуто вежливым:
— Успокойтесь, никто не
собирается вас арестовывать, — он распахнул дверь перед Эдвардом-Милошем. —
Просто ещё раз проверим документы.
Пройдя по коридору, они
остановились у поста дежурного. Дежуривший в это время фельдфебель Ленц резко
поднялся при виде старшего по званию.
— Сиди, сиди, — успокоил
его Готтескнехт и пояснил: — Я отлучусь ненадолго, а он, — лейтенант кивнул на
задержанного, — отдохнёт вот здесь. — И Готтескнехт открыл дверь комнаты
напротив поста дежурного.
Комната была небольшая,
на тюремную камеру она совсем не походила: шкаф с посудой, мягкая мебель,
занавески на окнах. И Эдвард-Милош немного успокоился. А лейтенант Готтескнехт
и не собирался сажать его в камеру, поскольку в этом случае человек считался бы
арестованным, и по инструкции необходимо было доложить о нём начальнику
погранпункта. И хоть Клинглер дома, болен, это дела не меняло. Ему об
арестованном если не сам Готтескнехт, то доложил бы Ленц — глаза и уши
Клинглера. А Клинглер не то чтобы во время простуды, он и с операционного стола
бы сбежал, если бы дело запахло поимкой преступника, за которого обещана
приличная награда. Нет, в камеру этого подозрительного типа сажать было нельзя,
— заключил для себя Готтескнехт, осторожно запирая комнату на ключ.
— Автомобиль в порядке? —
спросил он у дежурного фельдфебеля.
— Утром работал… — пожал
плечами Ленц.
Готтескнехт быстро вышел
во двор, на удивление легко завёл единственный приписанный к пограничному
пункту автомобиль и дал газу. Его путь лежал в ближайший городок, в полицейский
участок.
Эдвард — это было его
настоящее имя — устало опустился в кресло. Прикрыл лицо ладонями и глубоко
вздохнул. В происшедшее он всё ещё не мог поверить. Как же так… как же так… всё
шло хорошо — и вот эта нелепая встреча с Вацлавом… Встретившись в любом другом
месте, они бы обнялись и пошли бы в ближайшее пивное заведение поболтать о
жизни — как-никак лет восемь не виделись. А тут… ну надо же такому случиться!
А что задумал этот
детина-пограничник? Он, похоже, куда-то собрался. В это время, несмотря на
закрытую дверь, из коридора донёсся голос Готтескнехта, не умевшего говорить
тихо, — тот спрашивал насчёт автомобиля. И Эдвард понял: лейтенант, видимо,
намерен отправиться в ближайший городок и заявить в полицию. Если это так, ему,
Эдварду, несдобровать — полиция Швейцарии свяжется с полицией Австро-Венгрии,
и… и все его усилия и усилия его товарищей, доставших ему фальшивые документы,
напрасны.
Остаётся одно — бежать! И
любой ценой добраться до французского посольства или консульства. Но как бежать
без документов? Паспорт и разрешение на въезд забрал лейтенант. Правда… правда,
у него есть зашитый в подклад пальто настоящий паспорт, но в нём,
соответственно, прописаны его настоящие фамилия и имя. А их здесь никто не
должен знать. Да и легко сказать — бежать. Если он сбежит, полиция будет
оповещена, и в любом населённом пункте его обязательно арестуют. Что делать…
что делать… Угораздило же Вацлава появиься в ненужное время в ненужном месте.
Какой нелепый случай!
Несколько минут он ходил
взад-вперёд по комнате, напряжённо размышляя. И вдруг его осенило! Из
разговоров пограничников с теми, кто пересекал границу, он слышал, что
некоторые направляются на лечение в ближайший санаторий. Точно, санаторий! Там
можно найти приют на несколько дней, благо деньги у него есть. А может, ещё
лучше — он встретит кого-нибудь из знакомых, и ему помогут.
Он решительно подошёл к
двери. Дверь оказалась запертой, и это подтвердило его решение: раз заперта,
значит, его подозревают, и надо бежать. Он осторожно постучал.
— Что случилось? —
спросил подошедший Ленц.
— Я хочу в туалет.
— Туалет в конце двора.
— Тогда извольте открыть
дверь.
Фельдфебель Ленц, похоже,
и сам был удивлён, что дверь заперта. Он тихо ругнулся, пошарил по карманам и,
достав связку ключей, открыл. Потом как ни в чём ни бывало сел за свой столик
дежурного и углубился в чтение иллюстрированного журнала.
Тот, кого звали Эдвардом,
вышел на крыльцо и огляделся. У ворот прохаживался часовой, поэтому путь через
ворота был закрыт. Оставалось одно: найти лазейку в заборе. Здесь ему повезло.
Не сразу, но он её нашёл. И стоило ему отодвинуть заборную доску и оказаться на
другой, свободной для него стороне, как тотчас пахнуло лесом, и он ощутил, что
похолодало и день клонится к вечеру. Но пути назад уже не было.
***
Никогда ничего похожего в
его жизни не случалось. Он быстро шёл — бежать уже не мог, он натыкался на
гряды не стаявшего ещё снега, на тёмные стволы деревьев. Здесь, в горах
Швейцарии, в новом демисезонном пальто и шляпе он выглядел нелепо. Местные
жители в таком наряде в горы не ходят. Временами он останавливался и, тяжело
дыша, оглядывался по сторонам. Затем снова шёл, пытался бежать — не получалось.
Опять останавливался, держась за ветки деревьев. Он понимал, что долго это
продолжаться не может. Так и случилось: вскоре он совсем обессилел. Он даже не
чувствовал холода, хотя одет был по-весеннему. А вот голод давал о себе знать,
поскольку с утра он ничего не ел. Да и завтрак-то был совсем ничего — кофе с
булочкой.
Уже почти стемнело, когда
он достиг того, чего искал, — он вышел на дорогу. Дорога вела вверх, между гор,
а то место, откуда он бежал, находилось в низине. По логике вещей санаторий,
если такой имеется поблизости, должен находиться в горах, где воздух чище и
дышится легче. И он решил подниматься выше, хотя, чувствуя слабость во всём
теле, едва делал шаги.
Кое-как поднявшись на
перевал, тот, которого звали Эдвард, увидел мерцающие огоньки — дорога вела к
населённому пункту, похожему на деревню. Чуть в стороне от него несколько строений
светились гораздо ярче. Вот он — санаторий! Он почувствовал прилив сил и
зашагал дальше по дороге.
Скромную гостиницу с
ресторанчиком он заметил сразу, войдя в деревню. В гостинице, очевидно,
останавливались те, кто приезжал навестить своих родственников или друзей,
проходящих в санатории курс лечения. Дразнящий запах чего-то жареного тотчас
донёсся до него. Войти? А куда деваться, ведь он чертовски голоден.
Зал был небольшой, народу
немного. Но всё было прилично: десяток столиков с чистыми скатертями, бар с
подсветкой, от которой переливались бутылки с различными напитками; и, наконец,
вежливый, простодушного вида хозяин — он же официант, который привычным жестом
предложил войти и сесть.
Эдвард расположился за
столиком подальше от других и заказал себе свиную ножку с тушёной капустой,
омлет и кофе. Он понимал, что если его здесь найдут, то лучше уж идти под арест
на сытый желудок.
Едва он приступил к
трапезе, скрипнула входная дверь. Он напрягся, он не удивился, если бы это были
полицейские, которые его наверняка ищут. Но он ошибся. Вместо полицейских вошли
двое: элегантно одетая женщина и мужчина лет пятидесяти. Женщину он узнал сразу
— это была известная актриса Пражского национального театра Милена Ружичкова.
Высокая гибкая фигура, каштановые волосы, аккуратно уложенные под шляпкой. Вот
только взгляд — сосредоточенный, совсем не похожий на тот ласковый и
непринуждённый с большой фотографии на витрине перед театром.
Они присели за столик
невдалеке, пару минут молчали. Мужчина начал разговор первым. Эдуард
прислушался: разговор касался женщины, её болезни. По обрывкам фраз, долетевшим
до него, Эдвард понял, что речь идёт не о самой Милене Ружичковой. Наконец
мужчина поднялся и со словами: «Надеюсь, всё будет хорошо» — откланялся. Лицо
собеседницы просветлело, и Эдвард решился.
— Простите, пани
Ружичкова, к вам можно?
Она утвердительно кивнула
и тут же спросила:
— Вы меня знаете?
Эдвард сделал попытку
улыбнуться:
— Я же пражанин. К тому
же любитель театра.
Он не решался, с чего
начать, но она его опередила:
— Вы не представляете,
как я счастлива! Только что лечащий врач сказал мне, что Эльза пошла на
поправку. Эльза — моя старшая сестра, ближе её у меня никого нет. — Она закрыла
глаза, возможно, вспомнила что-то из детства; потом неожиданно предложила: — Слушайте,
давайте выпьем! Не возражаете?
Конечно же, он не
возражал, так было проще вести разговор, высказать то, что хотел.
— Что у вас есть? —
спросила она подошедшего хозяина-официанта.
— Есть коньяк, виски.
Французские вина…
— А чешская сливовица у
вас есть? — вмешался в разговор Эдвард.
— Сливовица? Думаю, что
найдём.
Когда хозяин, он же
официант, принёс на подносе две рюмки чешского креплёного напитка, именуемого
сливовицей, и, аккуратно поставив на стол, удалился, Ружичкова благодарно
посмотрела на того, кто сидел напротив. Её взгляд, ласковый и светлый, уже
напоминал ту Ружичкову, какую знали театралы.
— Какой вы молодец. А я и
забыла, что у нас, чехов, есть свой национальный напиток.
— Как и Национальный
театр, — улыбнулся Эдвард и поднял рюмку: — За здоровье вашей сестры!
Эдвард смотрел на сидящую
перед ним удивительно красивую женщину и ловил себя на мысли, что никогда не
думал, что будет так вот за одним столом беседовать с таким известным в Праге
человеком, как прима-актриса Национального театра Милена Ружичкова. Однако пора
было завести разговор о главном. И он решился:
— Пани Ружичкова, мне
здесь не к кому обратиться, кроме вас. Поэтому… раз уж случай свёл меня с вами,
я прошу о помощи.
— Слушаю вас.
— Мне грозит опасность:
арест и передача австрийским властям. А дома ещё хуже: суд и, может быть,
смертный приговор — так сказать, по закону военного времени. Я вынужден был
бежать и направлялся во Францию, но остался без документов. Их забрали при
переходе границы. Нелепый случай… Без документов, сами понимаете, во Францию не
попасть. Поэтому мне нужно добраться до Берна или хотя бы до Женевы или Цюриха,
где тоже есть французские представительства.
Он говорил и не узнавал
своего голоса; голос был какой-то хриплый, дрожащий. Ружичкова внимательно
слушала.
Подошёл хозяин-официант.
Ружичкова хотела расплатиться, но Эдвард её опередил, достав и раскрыв свой
бумажник:
— Сколько с меня?
Она запротивилась:
— Ну что вы, сливовицу
заказала я.
— Никогда не допущу,
чтобы за меня платила дама.
— Вы не правы…
Он перевёл взгляд на
официанта:
— Тогда ещё по рюмке. Кто
сделал заказ последним, тот и платит.
Она мягко улыбнулась, и
напряжение немного спало. Но в следующую минуту лицо Эдварда снова стало
серьёзным:
— Пани Ружичкова, я перед
вами откровенен. Я не вор, не убийца. К криминалу не имею никакого отношения. Я
политический…
То, что она сказала в
ответ, было полной неожиданностью:
— Я знаю… Вы не раз
выступали на антивоенных митингах и в оппозиционной прессе. Я помогу вам,
господин Бенеш. Правильно я вас называю?
Всё было правильно.
Человека, который вынужден был бежать из австрийской по тем временам Праги во
Францию, звали Эдвард Бенеш. Это был будущий президент Чехословацкой
республики.
***
Они вышли на улицу.
Обсуждать дела политические даже в деревенском ресторанчике было нежелательно.
Морозный воздух бодрил; вокруг было на удивление тихо.
— Завтра я вас познакомлю
с нужным человеком, — сказала Ружичкова. — А пока за неимением лучшего
рекомендую остановиться здесь. Она кивнула в сторону деревенской гостиницы, в
нескольких окнах которой горел свет.
Он запротестовал:
— Нет-нет, оставаться в
гостинице опасно. Может с проверкой нагрянуть полиция.
Актриса задумалась:
— Это осложняет дело.
Впрочем… есть одна мысль. Идёмте со мной!
Они прошли в конец
деревенской улочки, остановились у небольшого каменного дома, крыша которого
едва виднелась за высоким забором.
— Здесь живёт Марта,
медсестра, которая водит мою Эльзу на процедуры, — пояснила Ружичкова. —
Попробую с ней договориться. А вы подождите.
Ждать пришлось минут пятнадцать.
Бенеш уже поёживался от холода, когда, наконец, скрипнула калитка и вместе с
Ружичковой за ворота вышла высокая, средних лет, женщина в рабочем комбинезоне.
Видимо, она занималась домашней скотиной, поэтому от неё исходил
соответствующий запах.
— Меня зовут Марта, —
усталым голосом произнесла она. — А вас?
— Милош, — отозвался он,
решив не назывть своё настоящее имя.
Она повела его в дом,
показала небольшую комнату и пояснила:
— Только на три дня, пока
сын не вернётся из интерната, — и добавила. — Если хотите, я принесу вам хлеба
и молока.
— Спасибо, я не голоден,
— отозвался он и вынул бумажник: — Сколько с меня?
Она смотрела на него
бесстрастным взглядом. Про таких говорят: не умеет улыбаться. Жизнь заставляла
её работать медсестрой, вести домашнее хозяйство, да ещё в одиночку воспитывать
сына.
— Деньги потом, когда
будете уходить, — пояснила она и удалилась.
***
Он устало закинул руки за
голову, но заснул не сразу. Эта женщина, её дом навели его на воспоминания,
которые отодвинули все события сегодняшнего дня. Дело в том, что он тоже
происходил из крестьян. Он родился 28 мая 1884 года в многодетной семье
небогатого крестьянина в маленьком городке Кожланы, что недалеко от Пльзеня.
После окончания начальной школы был отдан в обучение сапожнику, и, если бы не
настойчивость и помощь старших братьев, он мог бы провести жизнь в
провинциальной сапожной мастерской или на дворе по уходу за скотиной. Но всё
сложилось иначе. Ему, Эдварду, удалось поступить в чешскую гимназию на
Виноградах, а после её окончания — на философский факультет Карлова
университета. В 1905 году произошла встреча, определившая его, студента,
дальнейшую судьбу. Профессор Томаш Гарриг Масарик, интеллектуальный и духовный
лидер чешской интеллигенции, высоко оценил его знания и способности и
выхлопотал ему стипендию для обучения в парижской Сорбонне. Академическая
карьера складывалась более чем успешно: он учился в Париже, затем в Берлине. А
когда в 1912 году вернулся в Прагу, ему, двадцативосьмилетнему молодому
человеку, было присвоено звание доцента. Но, несмотря на молодость, он уже был
признанным авторитетом в Европе в области политологии и социологии. Война
внесла свои коррективы — он стал одним из лидеров чешского национального
движения, противником существующего в Австро-Венгрии имперского режима. Поэтому
и вынужден был бежать.
Но воспоминания длились
недолго, он почувствовал, что сегодняшние события, положение, в котором он
оказался, начинают их вытеснять. А вдруг Ружичкова не сумеет ему помочь, что
тогда? Снова надеяться на случай? Нет, дважды в лотерею не выигрывают.
Остаётся, как сказано в его любимом «Графе Монте-Кристо», ждать и надеяться.
Сон подкрался незаметно и неотвратимо…
Весь следующий день
Эдвард Бенеш не выходил из дома. К середине дня он стал заметно нервничать и
вскоре понял: чуда не случится. Но он ошибся. Было около пяти вечера, когда он
услышал шум мотора. Автомобиль? Не исключено, хотя для такой деревеньки это
слишком шикарно.
Через несколько минут,
когда шум автомобиля, загородившего собой деревенский проулок, прекратился, в
комнату вошли Ружичкова и её спутник. Это был высокого роста, представительный
мужчина лет сорока пяти. Рукава и отвороты его двубортного пальто были
оторочены дорогим мехом; в руках он держал широкополую шляпу. Оценивающим
взглядом он смотрел на Бенеша, как бы говоря: «А стоит ли с тобой иметь дело?»
Ружичкова представила их
друг другу. Рудольф Мейснер, так звали её спутника, имел обширные связи среди
политиков, промышленников, а также среди лиц, приближённых к коронованным
особам. Он знал себе цену, многое мог, многим оказывал услуги. Но вся его
деятельность была, как говорят, на грани закона. Несколько раз на него подавали
в суд за шантаж и мошенничество, но он со своими адвокатами неизменно выигрывал
процессы. А вот явного криминала он сторонился. Поэтому, когда Милена
Ружичкова, любое желание которой он готов был исполнить, сообщила, что нужно
оказать услугу одному хорошему человеку, Мейснер усомнился: является ли стоящий
перед ним господин тем, за которого себя выдаёт. Он знал, что несколько дней
назад в Зальцбурге ограбили ювелирный магазин, как и знал, что один из
грабителей очень похож на человека, называющего себя Эдвардом Бенешем.
Закончив рассматривать
незнакомца, Мейснер обратил взор на Ружичкову. Та поняла намёк и вышла из
комнаты, оставив их наедине.
— Чем вы можете
подтвердить, что являетесь Эдвардом Бенешем? — прервал молчание Мейснер. Его голос
был приятного оттенка, и Эдвард подумал, что он, как и Ружичкова, может иметь
отношение к театру.
Бенеш взял с вешалки
пальто, привычным движением извлёк из подклада свой настоящий паспорт и
протянул Рудольфу. Тот внимательно рассмотрел, потом вернул:
— Извините, время такое…
— Конечно, конечно, —
тихо выговорил Бенеш, пряча паспорт.
Обстановка несколько
разрядилась.
— Так вы держите путь во
Францию? — спросил Рудольф.
— Да. В крайнем случае во
французское посольство или консульство.
— И что мешает?
Бенеш, не тая, рассказал
обо всём, что случилось на границе. Мейснер молча прохаживался по комнате,
слушал.
— В мирное время всё было
бы просто. Я посадил бы вас в свой автомобиль и довёз до Берна, Цюриха или
Женевы, — произнёс он, когда Бенеш закончил рассказывать. — Но сейчас война.
Швейцария делает всё, чтобы сохранить нейтралитет. Поэтому на въезде даже в
маленькие городки проверяют документы. А вы, как я понял, не хотите предъявлять
свой настоящий паспорт.
— Это опасно. Австрийские
власти могли проинформировать полицию Швейцарии о том, что я подлежу аресту и
суду. Поэтому мне пришлось добираться по поддельным документам. Не забывайте
ещё, что я сбежал с пограничного пункта.
Эдвард Бенеш следил за
выражением лица собеседника. Мейснер, похоже, что-то просчитывал.
— Тогда есть единственный
вариант: французский паспорт. Но это дорого.
— Я согласен, — ни
секунды не размышляя, воскликнул Бенеш; деньги при нём были (и не только
деньги).
Рудольф Мейснер теперь
уже с интересом посмотрел на него и назвал сумму.
— Согласен, — повторил
Бенеш.
«А он не из бедных», —
мысленно заключил Мейснер и пожалел, что не назвал сумму большую.
— Тогда встречаемся
завтра в это же время, — холодным тоном произнёс он. — А половину суммы сейчас.
…Рудольф Мейснер своё
слово сдержал. Он не только наделил Бенеша французским паспортом, но и подвёз
его на своей машине до ближайшей железнодорожной станции. А ещё через сутки
будущий президент Чехословацкой республики пересекал швейцарско-французскую
границу.
***
Мафия… Нынче это слово
известно даже школьнику начальных классов хотя бы потому, что существует
компьютерная игра аналогичного названия. В каждой стране мафия своя, но это не
значит, что она действует только на своей территории. Каморра, Коза Ностра,
Якудза, Триада, Медельинский картель… а если проще — итальянская, японская,
китайская, колумбийская, есть даже русская (правильнее было бы назвать
российская) — можно долго перечислять. А кто-нибудь слышал о Чешской мафии?
Нет? Напрасно. Такая тоже была. Но есть одно существенное «но» — к
организованной преступности она не имела никакого отношения.
…Через пару недель после
начала Великой или, как мы её сейчас называем, — Первой мировой, войны на одной
из улиц Праги вблизи оппозиционной газеты «Час» встретились двое. Один в годах,
за шестьдесят, в пенсне, с седой, слегка заострённой бородкой и пышными усами.
Другой молодой, худощавый, с острым, настороженным взглядом. Первого звали
Томаш Гарриг Масарик, второго, уже знакомого нам, — Эдвард Бенеш. Масарик был
видной фигурой в политической жизни Австро-Венгрии. Он являлся одним из
основателей либерально-политической группы «Реалисты» (1889 г.), Чешской
народной партии (1900 г.), трижды избирался в парламент.
Томаша Масарика и Эдварда
Бенеша разнил только возраст. Всё остальное совпадало. Оба происходили из
простых семей (отец Масарика был кучером, мать — служанкой), оба были
профессорами, социологами, оба были хорошими друзьями и, что самое главное, —
горячими патриотами будущей Чехословакии, сторонниками независимости ее от
Австро-Венгрии.
По справедливости говоря,
до начала Первой мировой войны Масарик выступал за сохранение Австро-Венгерской
империи при условии уравнения славян с австрийскими и венгерскими подданными
императора. Но с началом военных действий его взгляды резко изменились.
На встрече о здоровье,
погоде и женщинах в разговоре не упоминалось; разговор шёл только о войне и
борьбе за независимость. Молодой, рвущийся в бой Бенеш был откровенен:
— Я не нахожу себе места.
Меня мучает совесть. Австрия гонит чехов на убой за свои интересы. Нужно что-то
делать!
— А я уже делаю, —
успокоил молодого коллегу Масарик.
Так, в конце августа 1914
года прямо на улице была заложена основа чешско-словацкого национального
сопротивления. Профессора пришли к выводу, что на данный момент есть две в равной
мере важные задачи: во-первых, вести агитацию в самой Чехии, чтобы чехи
саботировали войну, а на фронте при первом же удобном случае сдавались в плен;
а во-вторых, добиться от государств Антанты признания чешского и словацкого
народов самостоятельной политической силой, которая борется вместе с союзниками
против австро-германской коалиции. Поэтому Масарик отправился через Германию и
первоначально нейтральную Голландию во Францию, а Бенеш взялся создавть на
родине тайную организацию.
И это ему удалось. Назвав
организацию мафией, Бенеш за каких-то полгода сделал её хорошо организованной,
массовой, работавшей в нелегальных условиях. Из десяти членов Совета мафии во
главе с Бенешем семеро были докторами философии. Именно они смогли реально
возглавить и направить в нужное русло антиавстрийское сопротивление. Чехи на
самом деле не воевали за Австрию. Они сдавались в плен русским и итальянцам. Но
в 1915 году австрийская тайная полиция напала на след мафии. Члены Совета д-р
Рашин, д-р Гербен, д-р Шайнер и Вацлав Клофач были арестованы и приговорены к
смертной казни. А Бенеш по решению Совета нелегально пересёк границу Германии,
затем Швейцарии, а оттуда, хоть и не без труда, перебрался во Францию.
***
Он сильно ослаб, но его
выручал сон. Доходяг в палате никто не тревожил, поэтому спал он хорошо, а
просыпался всегда с рассветом — старая армейская привычка. Вот и сейчас: открыв
глаза, он увидел, как на востоке, куда выходили два маленьких окошка лазаретной
палаты, слегка засветилась заря.
Сергей Войцеховский был
боевым офицером, и ранений у него было предостаточно. Самое тяжёлое — в
Белоруссии под Молодечно — осколочное в ногу и под лопатку. Так же, как и
сейчас, лежал он на больничной койке и, просыпаясь с рассветом, встречал новый
день. Как и сейчас… Так же? Нет, не так, далеко не так. Тогда был военный
госпиталь. За ним, офицером, ухаживали сёстры милосердия, его регулярно посещал
лечащий врач. И что самое главное, он, Сергей Войцеховский, был молод и верил,
что поправляется. И поправился, вернулся в строй с повышением — в качестве
начальника штаба 2-й Кавказской гренадёрской дивизии. А вскоре, в конце августа
1917 года, произошло важное в его жизни событие: его назначили начальником
штаба Чехословацкой стрелковой дивизии. С этого момента с чехословацкими войсками,
ставшими впоследствии армией, судьба крепко связала его вплоть до конца 1938
года. Более того, он стоял у истоков создания и укрепления армии нового для
того времени государства — Чехословакии.
Лето и начало осени 1917
года для Сергея Войцеховского стали одновременно временем боли и гордости. Боли
— потому что армия разваливалась на глазах. Был порушен святой для армии
принцип единоначалия: идти в наступление или нет, решали полковые комитеты. К
этому добавилось массовое дезертирство, самосуды над офицерами, заподозренными
в несимпатии к революции. А гордость была за чехов и словаков, воевавших на
стороне России, за те 11 полков, которые в отсутствие русских боеспособных
войск остановили наступление австро-германских дивизий под Зборовом на
Тернопольщине. И он был с ними. А впоследствии отвечал за усиленную
комплектацию чехословацких войск после данной победы, за создание
Чехословацкого корпуса.
***
Белочехи… В советские
времена это слово было ругательным, было символом контрреволюции и борьбы
против Советской власти. Чехословацкий мятеж… удар в спину революции… пособники
Антанты… как только не клеймили чехословацких воинов, которые совсем недавно
сдерживали важный участок Юго-Западного фронта, латая дыры в разложившейся
русской армии. Но давайте разберёмся: так ли уж надо было в чужой, пусть даже
славянской стране взяться чехам и словакам за оружие. Может быть, они взялись
за оружие вынужденно?
Сразу же после начала
Великой войны (Первой мировой) Чешский национальный комитет (ЧНК), объединявший
чехов-колонистов в Российской империи, принял обращение к императору Николаю
II, в котором отмечалось, что «на русских чехов падает обязанность отдать свои
силы на освобождение нашей Родины и быть бок о бок с русскими
братьями-богатырями…». Совет министров России поддержал эту инициативу, приняв
решение о создании Чешской дружины. 28 сентября в Киеве состоялось
торжественное освящение её знамени, и уже в октябре 1914 года она на фронте в
составе 3-й армии генерала Радко-Дмитриева участвовала в Галицийской битве.
С марта 1915 года
Верховный главнокомандующий Российской армии великий князь Николай Николаевич
разрешил принимать в ряды дружины чехов и словаков из числа пленных и
перебежчиков — бывших военнослужащих Австро-Венгерской армии. В результате к
концу 1915 года дружина была развёрнута в Первый чехословацкий стрелковый полк
имени Яна Гуса штатной численностью около 2100 человек. К концу 1916 года полк
уже развернули в бригаду в составе трех полков с личным составом порядка 3,5
тысячи солдат и офицеров под командованием полковника Троянова.
Тем временем в Париже в
феврале 1916-го образовался Чехословацкий национальный совет (ЧНС). Его
руководители Масарик, Бенеш, Дюрих, Штефаник продвигали идею создания
самостоятельного чехословацкого государства и прилагали усилия получить
согласие Антанты на формирование самостоятельной добровольческой чехословацкой
армии. ЧНС официально подчинил себе все чешские воинские части, действовавшие
на всех фронтах против Германии, Австро-Венгрии и их союзников.
Февральская революция не изменила
отношения российского правительства к чехословацким воинам. Скорее наоборот —
Чехословацкий национальный совет создал своё отделение в России, и оно было
признано Временным правительством в качестве единственного представителя чехов
и словаков в России.
В июльском1917 года
наступлении русской армии в Галиции, где Чехословацкая бригада впервые
участвовала как самостоятельная оперативная единица, она прорвала фронт в
районе Зборова. При этом 3500 чехословацких воинов атаковали группу
австро-германских войск, имеющую значительный перевес в численности — 12500
солдат и офицеров, и проникли на глубину 5 километров. Было захвачено 15 пушек,
много пулемётов и взято в плен порядка 3200 человек. О невероятном подвиге
чехов и словаков тогда узнал весь мир. После Зборова окончательно сформировался
чехословацкий легион. Легионеры — так до сих пор называют их в Чехии и
Словакии. Название «белочехи» неизвестно.
Успешные действия
чехословацких воинов способствовали тому, что чешские политические деятели
добились у Временного правительства разрешения на формирование более крупных
воинских частей. 26 сентября 1917 года генерал Духонин подписал приказ о
формировании отдельного Чехословацкого корпуса из двух дивизий и запасной
бригады. По просьбе Чехословацкого национального совета и лично руководителя
российского отделения Томаша Масарика во главе корпуса были поставлены русские
офицеры. Среди них был и Сергей Войцеховский.
Октябрьская революция и
начатые советским правительством переговоры о мире с Германией и её союзниками
поставили чехословаков в сложное положение. Руководство Чехословацкого
национального совета заявило, с одной стороны, о невмешательстве в вооружённую
борьбу внутри России, а с другой — призывало способствовать разгрому главного
врага — австро-германцев. Вскоре ЧНС, видя, что в России наступает смутное
время, ходатайствовал перед французским правительством и президентом Пуанкаре о
признании всех чехословацких воинских формирований частью французской армии.
Французы пошли навстречу:
на основании декрета французского правительства от 19 декабря 1917 года
Чехословацкий корпус в России был формально подчинён французскому командованию
и получил указание о необходимости отправки во Францию.
Самым коротким маршрутом
был морской — через Архангельск и Мурманск. Однако от него отказались из-за
страха перед немецкими подводными лодками. Тогда было решено направить
легионеров по Транссибирской железной дороге до Владивостока и далее через
Тихий океан в Европу. Для этого Масарик заключил соглашение с Центральной радой
и Советским правительством о нейтралитете Чехословацкого корпуса. Но, несмотря
на нейтралитет, Масарик разрешил в чехословацких частях большевистскую
агитацию. В результате небольшая часть, порядка 200 человек, под влиянием
революционных идей вышла из состава корпуса и позднее влилась в состав
интернациональных бригад Красной армии. От белых принять предложение о
сотрудничестве Масарик отказался.
Можно сделать вывод. Если
в октябре 1917 года Чехословацкий национальный совет заявил о невмешательстве в
политические дела России, то уже к февралю 1918-го он стал постепенно «леветь»,
а точнее — «краснеть». Власть-то перешла к большевикам, а от них зависело, как
скоро Чехословацкий корпус доберётся до Франции.
Брестский мир перевернул
всё. После его подписания Советской Россией и Германией в марте 1918 года
начался ввод германо-австрийских войск на территорию Украины. Чехословацкие
легионеры ещё неделю, с 7 по 14 марта, продолжали действовать совместно с
Украинской советской армией, упорно сдерживая натиск немецких дивизий. И не
могли они знать, что по условиям Брестского мира все военнопленные, находящиеся
на территории Советской России (а Чехословацкий корпус в большинстве своём из
них и состоял), должны быть возвращены Германии и Австро-Венгрии.
Но и ссориться с
Францией, которой был подчинён Чехословацкий корпус, большевики первоначально
не желали. Поэтому 26 марта 1918 года в Пензе представители Советского
правительства, Чехословацкого национального совета в России и Чехословацкого
корпуса подписали соглашение, по которому гарантировалась беспрепятственная
отправка чешских подразделений от Пензы до Владивостока. Совет народных
комиссаров готов был оказать им всякое содействие. 27 марта в приказе по
корпусу № 35 определялся порядок использования оружия: «В каждом эшелоне
оставить для собственной охраны вооружённую роту численностью в 168 человек,
включая унтер-офицеров, и один пулемёт, на каждую винтовку 300, а на пулемёт
1200 зарядов. Все остальные винтовки, пулемёты и орудия должны быть сданы
особой комиссии в Пензе, состоящей из трёх представителей чехословацкого войска
и трёх представителей советской власти».
К концу мая 1918 года
наиболее крупные группировки чехословаков находились в районах Пензы — Сызрани
— Самары (8 тыс.; поручик Чечек), Челябинска — Миасса (8,8 тыс.; подполковник
Войцеховский), Новониколаевска — ст. Тайга (4,5 тыс.; капитан Гайда), во
Владивостоке (около 14 тыс.; генерал Дитерихс), а также Петропавловска —
Кургана — Омска (капитан Сыровой).
***
До того как покинуть Россию,
этот день, 10 мая 1918 года, он, Сергей Николаевич Войцеховский, считал
поворотным в своей судьбе. Позже, будучи генералом чехословацкой армии,
поворотным днём он будет считать другой.
…Небольшой южноуральский
городок: деревянные домики, огороды, распускается листва. Двухэтажный особняк
купца Серебрякова, спешно бежавшего, едва началась революционная смута, являлся
одной из немногих каменных построек. В тот день в самой большой его комнате
обсуждался важный и традиционный для русского человека вопрос: что делать?
Полтора десятка офицеров во главе с генералом Луговым представляли русское
командование Чехословацкого корпуса, расквартированного в районе Челябинска —
Миасса. Нужно было срочно решать: согласиться с предложением, исходящим от
ненавистных им большевиков, и покорно сопровождать чехословаков до Владивостока
или двинуть на Дон, в Добровольческую армию. Обсуждение не затянулось — все
готовы были следовать на Дон. Почти все, кроме одного.
— Вы продолжаете
настаивать на своём, подполковник? — нахмурил кустистые брови Луговой. Он, как
старший по званию, выступал в роли председательствующего.
Войцеховский не спеша
поднялся:
— Господа, поймите меня
правильно. Это мои бойцы, мои боевые товарищи, я с ними сидел в окопах, ходил в
атаку. Сейчас, когда они почти безоружные, я не могу их бросить. А поэтому
должен быть в составе Чехословацкого корпуса до момента его погрузки на суда во
Владивостоке. Как только это произойдёт, я сразу вернусь и буду вместе с вами.
С капитаном Городецким у
Сергея Войцеховского всегда были натянутые отношения. Вот и сейчас тот, молодой
и горячий, сын крупного землевладельца в Екатеринославской губернии, услышав
ответ Войцеховского, тут же вспылил.
— Те, кто сейчас на Дону,
тоже наши боевые товарищи. Они тоже сидели в окопах, тоже ходили в атаку. Не в
чехословацких эшелонах решается судьба России! Поэтому вы, подполковник, своим
отказом присоединиться к нам выступаете как агент большевиков!
Сергей Николаевич едва
сдерживался, но внешне казался спокойным:
— Послушайте, капитан,
это мы допустили смуту под названием революция. Это наша армия разложилась. А
они за нас были готовы до конца сражаться с австрийцами и германцами. Что
касается агента большевиков, — он в упор посмотрел на Городецкого, — то раньше
за подобное оскорбление прислал бы к вам своего секунданта. Но сейчас не до
этого.
Генерал Луговой понял,
что пора вмешаться:
— Господа, господа… не
хватало нам ещё переругаться. Лично я подполковника Войцеховского не осуждаю. И
он, и вы, Городецкий, оба правы, но каждый по-своему.
Всеобщее молчание было
подтверждением согласия со словами генерала.
Так он, подполковник
русской армии Сергей Войцеховский, остался со своими бойцами — воинами
Чехословацкого корпуса. И никогда об этом не жалел.
***
В лазаретную палату
кто-то вошёл. Весь во власти воспоминаний, Войцеховский даже не приподнялся с
кровати и не повернул головы. Наверное, опять тот, с перебитым носом, баланду
принёс. Но он ошибся. В палату вошёл фельдшер Смородин. Высокий, худой, в
роговых очках, Пётр Евгеньевич Смородин был единственным, с кем Войцеховский
поддерживал товарищеские отношения, насколько это позволяла лагерная
обстановка. Оба были одногодками, эмигрантами, оба были осуждены по одной и той
же пресловутой 58-й статье. Разнили их два обстоятельства. Первое: Войцеховский
был кадровым военным, а Смородин — сугубо штатским человеком — врачом. И
второе: Войцеховского арестовали в Чехословакии и насильно вывезли в СССР.
Смородин же с семьёй добровольно вернулся на Родину из китайского Харбина. И
спустя месяц после возвращения тоже был арестован.
— Как ты? — спросил
Смородин, осторожно присев на край скрипучей кровати.
— Так же, — ответил
Войцеховский, продолжая глядеть на голубое небо за окном. — Впрочем, нет, чуть
получше.
Это «чуть получше» ему
добавили воспоминания — чем больше воспоминаний, тем меньше думаешь о болячках.
— Пойдём-ка, любезнейший,
на осмотр, — сказал Смородин.
От неожиданности Сергей
Николаевич сделал попытку приподняться на локте. Их, из палаты доходяг, никто
ни на какие осмотры не приглашал. Он понял, что Смородин хочет с ним пообщаться
не при всех. С трудом он начал подниматься, Пётр Евгеньевич ему помогал.
Они не торопясь
проследовали в комнатуху-бокс, где, кроме стола, двух стульев и кровати, такой
же скрипучей, как в палате, ничего не было.
То, что на столе что-то
накрыто стареньким полотенцем, Сергей Николаевич заметил, лишь когда присел за
стол. Смородин приподнял полотенце:
— Угощайся.
Ароматный запах куриного
бульона ударил в нос. Рядом с суповой тарелкой лежали два куска настоящего
белого хлеба.
— Где это ты достал? —
спросил Войцеховский, не веря своим глазам.
— Долго рассказывать.
Ешь.
— Может, лучше ты? Мне-то
уже всё равно, я конченый…
Смородин тяжело вздохнул:
— Брось. Мне тоже недолго
осталось. Не вырваться нам отсюда.
Войцеховский больше не
сопротивлялся: деликатесы под названием куриный бульон и белый хлеб взяли своё.
Сначала он хлебал осторожно, затем быстрее и быстрее. Пока он ел, Смородин
говорил:
— Какой же я дурак, что
вернулся. Ты не представляешь, как хорошо мы жили в этом, как его здесь
называют, буржуазном Китае.
Сергей Николаевич на пару
секунд оторвался от вкусной трапезы:
— Не боишься говорить
такое?
— Нет, не боюсь, —
покачал головой Смородин. — Надоело бояться. Да и излить душу кому-то надо. А
кому? Жена и дочери далеко. О сыне известий нет. Ты, Сергей Николаевич,
единственный, перед кем можно исповедаться.
Жена и младшая дочь Петра
Евгеньевича Смородина были сосланы в небольшой городок на Северном Урале. Сына,
занимавшегося в Харбине строительством железных дорог, арестовали сразу же при
пересечении границы. Старшая дочь вышла замуж за американца и вместе с детьми
ещё до начала войны перебралась в США. Стоило Смородину указать это в анкете,
как он тотчас попал под подозрение, а вскоре после доноса и ареста и вовсе стал
«врагом народа».
— Вот ты, Сергей
Николаевич, эмигрировал в Чехословакию, цивилизованную европейскую страну. А мы
прибыли к азиатам. И время показало, что может русский образованный человек,
даже если он вдали от Родины, — продолжал Смородин. — Когда мы прибыли в Харбин,
у нас не было ничего ценного, кроме фамильного медальона и обручальных колец.
Тысячи, десятки тысяч таких, как мы, тоже ничего не имели. И вот на пустом
месте спустя каких-нибудь шесть-семь лет в Харбине возникла русская
цивилизация. Мы строили прекрасные дома, прокладывали железные и шоссейные
дороги. Лучшие музыканты давали концерты в трёх консерваториях, а на оперной
сцене пели Шаляпин и Лемешев, Пётр Лещенко и Вертинский. Кроме русской оперы
работала украинская опера, давала спектакли драма и оперетта, выступали с
концертами хор и струнный оркестр.
Войцеховский молча
слушал. Он охотно верил, потому что в Стамбуле видел нечто похожее. Мог
добавить, но не хотел перебивать Смородина. Да и разговор ему, ослабевшему,
давался с трудом. А Смородин с гордостью продолжал:
— А возьмите русские
гимназии: в одной из них училась моя внучка. Если бы кто-нибудь из местных
советских учителей заглянул в её дневник, то не поверил бы: перечень изучаемых
предметов их бы поразил. Одних иностранных языков пять — английский, немецкий,
китайский, японский, маньчжурский. Кроме общих предметов — Закон Божий,
отечествоведение, гражданское право, риторика, психология, гигиена. И это в 4-м
классе! Из таких гимназий и школ выходили высокообразованные люди. Многие из
них продолжали своё образование в русских высших учебных заведениях Харбина, и
не только Харбина. Дипломы русского университета ценились во всём мире. Я сам
преподавал там биологию и медицину. Кроме университета были ещё политехнический
и педагогический институты.
— Верю, верю, Пётр
Евгеньевич, — тихо произнёс Войцеховский и, сделав небольшую паузу, добавил: —
Спасибо за угощение и за рассказ.
Сидевший напротив
Смородин был занят своими мыслями и не отреагировал на слова благодарности.
Уводить Войцеховского в палату он не собирался; исповедь продолжалась:
— Больно мне, Сергей
Николаевич. Но не за себя, за Россию больно. Вот в 47-м перед арестом проехал я
несколько городков и посёлков, месяц пожил в Иркутске. Нищета страшная! А нам в
Харбине советские агитаторы внушали, что в условиях социализма люди живут
счастливо. Обманули нас, да ещё как! Ну ладно: обманули, заманили. Но
арестовывать-то зачем? Я что враг какой, шпион? Если враг, так давай
доказательства.
Войцеховский горько
усмехнулся:
— Доказательства? Кому
они нужны. Какой-то дядя сверху приказал — и арестуют. Снова приказал — и
расстреляют. Доказательства — это когда правит закон. А здесь сам знаешь,
правит кто. В своё время я отказался служить немцам. Думал, всё: Панкрац мне
обеспечен.
— Панкрац — это что?
— Тюрьма такая в Праге.
Думал, засадят туда. А ведь не тронули. А пришли советские и посадили,
припомнили всё, что делал четверть века назад. Но тогда была Гражданская война,
а в Гражданскую каждый по-своему прав.
Войцеховскому говорить
было тяжело, но остановиться он уже не мог:
— Вон в Испании генерал
Франко построил часовню в память о погибших в Гражданской войне с той и с
другой стороны. И пенсию получали и те и другие. Я после нашей Гражданской с
Советами не воевал, но в их глазах остался врагом. У них если ты враг, то на
всю жизнь. Как видишь, я тоже начинаю перед тобой исповедоваться.
Смородин был под
впечатлением услышанного. Он даже слегка привстал:
— Послушай, а почему за
тебя никто не вступился. Ведь ты гражданин Чехословакии, генерал чешской армии?
— Во-первых, я генерал
ещё и Белой армии. А во-вторых, самое главное — за меня мог вступиться один
очень влиятельный человек. И меня бы не тронули. Не вступился. А ведь я
несколькими годами до этого обязан был его арестовать, но… не решился. А
решись… может, не сидели бы мы с тобой здесь…
— Невелик у нас был
выбор, — покачал головой Смородин. — Или уехать, или остаться. В 20-м я выбрал
первое и правильно сделал.. В 47-м снова первое — и свалял дурака. Хотя домой в
Россию ой как хотелось…
Войцеховский молчал,
тяжело дыша, задумался. И у него был свой выбор.
Тогда, в мае 1918-го, в
небольшом уральском городке он поступил правильно, оставшись с боевыми
товарищами из чехословацкого корпуса, потому что верил: в Белую армию рано или
поздно придёт. Пришёл. А в 20-м, когда он, как тысячи беженцев, покидал на
корабле Россию, выбора уже не было.
***
14 мая 1918 года жители
домов вблизи железнодорожной станции Челябинск стали свидетелями, как на
станцию пришёл необычный эшелон. Двери кирпично-коричневых теплушек расписаны
диковинными изображениями. На одном вагоне человек с бело-красным знаменем, на
другом — царственный лев; тут и там украшения из лент и сосновых веток. И везде
надписи на непонятном языке.
Эшелон остановился, и из
вагонов выпрыгнули несколько человек в светлой военной форме. На фуражках
вместо кокард — косые бело-красные полоски, на рукавах прямоугольные нашивки. И
хоть говорили они на чужом языке, временами понять их было можно.
Такими жители уральского
города впервые увидели чехословацких легионеров — белочехов, как их совсем
скоро будут называть. Это был один из эшелонов, которые с трудом, от станции к
станции продвигались на восток. Большевики, обещавшие Чехословацкому корпусу
содействие в продвижении на пути в сторону Владивостока, фактически никакого
содействия не оказали. Более того, ещё 10 апреля, после высадки японцев во
Владивостоке, правительство большевиков отменило недавно подписанное соглашение
с корпусом. Новый указ запрещал передвижение корпуса на восток эшелонами; допускалось
передвижение лишь небольшими группами при условии их полного разоружения. В
глазах новой власти они были союзниками французов, а значит, империалистической
Антанты, которая приняла решение о поддержке антибольшевистских сил. Правда,
полностью разоружить 50 тысяч обученных, прошедших мировую войну чехословаков
местные большевики не решались, делая вид, что соблюдают Пензенское соглашение
от 26 марта. Вагоны с легионерами растянулись и замерли на всём пути от Пензы
до Владивостока. Была ещё одна причина остановить продвижение Чехословацкого
корпуса. В конце марта на Дону под предводительством генерала Краснова началось
восстание против власти большевиков. Поэтому вагоны, паровозы и железные дороги
нужны были для переброски войск и подавления восстания.
А через два дня, 16 мая,
произошло чрезвычайное событие. На ту же самую станцию, на ту же самую
платформу, только на соседний железнодорожный путь, прибыл другой эшелон — он
двигался в противоположном направлении. Там тоже были военнопленные: венгры,
австрийцы, немцы, которых, согласно условиям Брестского мира, надлежало
передать представителям их стран. Все они были безоружны.
…Кузнец Дьюла Фаркаш
считался самым сильным человеком в своём городке. И в полку его знали как
силача. Он мог приподнять тяжёлый орудийный лафет, играючи подносить
артиллерийские снаряды и ящики с патронами. «Да какой я силач, — скромно
улыбался он. — Вот мой отец — это силач! Мог руками разорвать колоду карт!» А в
карты Дьюла играть любил. Вот и сейчас он и трое из их полка резались в
какую-то не очень замысловатую игру. Денег ни у кого не было, поэтому играли
по-школьному — на щелбаны.
Выиграв в очередной раз,
Дьюла Фаркаш мощными пальцами проверял на прочность лоб проигравшего. «А-а!
А-а! А-а!» — орал тот под всеобщее гоготанье.
Едва поезд с
автро-венгерскими военнопленными остановился, веселье прервал чей-то возглас:
— О! Гляди, как
разукрасились!
Реплика посвящалась
чехословацкому эшелону, уже два дня стоявшему на соседнем пути. Дверь
вагона-теплушки сразу же широко распахнулась, и полтора десятка голов устремили
взор в образовавшуюся щель.
— К французикам драпают.
— Сволочи поганые!
— Чтоб вам пусто было!
Это были далеко не самые
неприятные выражения в адрес бывших ещё недавно сослуживцев. А когда на перроне
появился молодой чех, двигавший тележку, на которой стояли бидоны с питьевой
водой, в его адрес посыпалась самая отборная ругань. Басовитый голос Дьюлы
Фаркаша выделялся среди всех. Терпение чеха достигло предела. Он остановился и
в ответ молча, но решительно показал согнутой в локте рукой жест, хорошо
известный всем мужчинам.
— Ах ты, мразь! — рявкнул
Дьюла и, инстинктивно схватив попавшееся под руку что-то тяжёлое, запустил им в
чеха. Этим тяжёлым оказалась чугунная ножка от печки. Попадание было точным, в
голову. Молодой чех упал и лежал без движения.
— Дьюла, да ты его зашиб!
— Правильно…
— Так ему и надо! —
раздавались голоса за спиной Фаркаша.
Дьюла Фаркаш осторожно
спрыгнул из вагона, подошёл к лежащему. Его примеру последовало ещё несколько
человек.
— Эй, ты, вставай, простынешь,
— легонько пнул он чеха. Остальные смеялись.
Но когда через пару минут
к ним быстрым шагом направилась внушительная толпа военных из чехословацкого
эшелона, венграм стало не до смеха. Лишь Дьюла Фаркаш внешне выглядел
спокойным, крепко сжав пудовые кулаки. Драться с превосходящими силами
противника ему приходилось. Но он не учёл одного: противник имел оружие.
Началось выяснение
отношений, которое вскоре переросло в потасовку и отчаянную драку. Чехословаков
становилось всё больше и больше. А потом раздались выстрелы.
***
Комиссар Бершадский
устало сидел за большим письменным столом, на котором красовалась карта города
и наспех были разбросаны различные бумаги. Мысли были невесёлые: в Совете
рабочих и солдатских депутатов, который он возглавлял, единства не было, и все
его предложения, начинания принимались с трудом или не принимались вообще. Дело
в том, что местные большевики часто противились, когда речь заходила об аресте
или, того пуще, — расстреле кого-нибудь из видных жителей города: купцов,
промышленников, представителей интеллигенции или духовенства. Он же,
Бершадский, был для них чужаком, человеком со стороны. В город его направил сам
Лев Троцкий, которого он боготворил. «Революцию не делают в белых перчатках», —
слышал Бершадский до этого в Петрограде и Москве. И принимал это на веру. А
местных пытался воспитывать, повторяя: «Классовость и ещё раз классовость!» Но
местные товарищи осваивали классовость недолжным образом. Это Бершадского
приводило в ярость. Вот и сейчас перед ним сидел рабочий-большевик Брусницын и
решительным образом протестовал против ареста купца Белобородова.
— Ну, отдал он нам всё:
магазины, склад, загородный дом. Так зачем же его ещё и арестовывать. У него
четверо детей и жена больная.
Брусницын знал, что
Бершадский помимо председателя Совета является негласным руководителем местной
ЧК, которая и образовалась под его руководством. Поэтому арестовать,
расстрелять или миловать того или иного жителя зависело от него. Брусницын
говорил, а Бершадский его почти не слушал. «Нет, состав Совета надо менять, —
размышлял он, нервно барабаня пальцами по краю стола. — Менять, решительно
менять!»
Вдруг дверь резко
распахнулась, и в кабинет ворвался паренёк лет семнадцати. Тимофея Огородникова
все попросту называли Тимохой. И только Бершадский называл его «товарищ
Огородников», что Тимохе очень льстило. Причиной такого уважительного отношения
было, конечно же, классовое происхождение: из рабочих, сам рабочий, трудился до
недавнего времени на кожевенной фабрике. Правда, однажды попался на какой-то
краже, но грянула Февральская революция, и Тимоху освободили как «жертву
царского режима». Недолго думая он тут же подался в революционеры. И ещё: он
был молод, и воспитывать его было гораздо проще, чем перевоспитывать других.
— Что случилось, товарищ
Огородников? — сурово спросил Бершадский, поправляя пенсне. Он привык к тому,
что, прежде чем войти к нему в кабинет, посетители осторожно приоткрывали дверь
и спрашивали разрешения. Но молодому пролетарию-революционеру было
простительно.
— На вокзале драка,
стрельба. Мадьяры дерутся с чехами. Есть убитые, — скороговоркой выпалил
Тимоха.
«Только этого мне ещё не
хватало», — мелькнуло в голове у Бершадского.
— Давай-ка поподробнее, —
проворчал он.
Тимоха быстро наболтал
то, что знал насчёт потасовки. Для Бершадского он был своего рода мальчиком на
побегушках.
— Зови Сибирякова, —
скомандовал Бершадский.
Минут через пять в
кабинет ввалился матрос Сибиряков. Усатый, крупного телосложения, в бушлате,
тельняшке и сдвинутой набекрень бескозырке, он и был главой недавно
сформированной местной ЧК, которая полностью подчинялась комиссару Бершадскому.
— Товарищ Сибиряков, —
хмуро глядя на матроса, произнёс Бершадский, — на железнодорожной станции
перестрелка между мадьярами, то есть венграми, и чехами. Считаю это
контрреволюционным выступлением. Приказываю арестовать зачинщиков и доложить.
Возьмите с собой товарища Огородникова. Он только что оттуда, знает обстановку.
…Часа через два
Сибиряков, Тимоха и трое членов Совета, среди которых был Брусницын, появились
в кабинете Бершадского. Тот по-прежнему сидел за своим большим столом, прикрыв
ладонями глаза.
— Ну, что? — спросил он,
не отрывая ладоней от глаз.
Глава местной ЧК
уверенным голосом отрапортовал:
— Бойня прекращена.
Арестовано по шесть человек с каждой стороны. Один из мадьяров убит, у
чехословаков тоже есть пострадавший. Ему пробило голову, но вроде живой.
— Кто затеял беспорядки?
— спросил Бершадский.
— Трудно сказать, каждый
валит друг на друга…
— Убитый кто?
Сибиряков, порывшись в
бушлате, достал клочок бумаги и прочитал:
— Некто Дьюла Фаркаш.
Бершадский взорвался.
Резко поднявшись из-за стола, он оглядел стоявших перед ним и назидательным
тоном изрёк:
— Меня не интересует,
Дьюла он, Джон или Иван! Мне надо знать только одно: какова его классовая
принадлежность.
Сибиряков ничего не смог
сказать в ответ, лишь пожал плечами.
— Кузнец он, рабочий, —
выпалил Тимоха. — Я разговаривал с мадьярами, они по-русски немного калякают.
Бершадский поправил
пенсне, прошёлся по кабинету и разразился поучительной речью:
— Плохо работаете с
людьми, товарищ Сибиряков. О всех зачинщиках контрреволюционных выступлений
информация должна быть полной. Вот товарищ Огородников: молод, но сумел
поговорить, выяснить главное. А теперь слушай мой приказ: венгров отпустить,
чехов заключить в тюрьму. Убитого похоронить. И найти виновного в убийстве —
кто-то же стрелял. Если будут отпираться, будем считать, что виноваты все
шесть.
Когда глава ЧК и Тимоха
ушли, взорвался уже член Совета Брусницын:
— Что вы делаете?! Чехи и
словаки иностранные граждане, они следуют к себе домой. Ну, случилось,
подрались, не поделили — время смутное. Зачем же в тюрьму? Я же знаю, чем это
кончится: или один, или все будут расстреляны. Такие вопросы решают на
заседании Совета. А вы хотите решить единолично!
— А что тут решать? —
театрально произнёс Бершадский. — Тут всё ясно: убит рабочий, венгр. Десятки
тысяч венгров вступают в ряды Красной армии. В Москве под председательством
товарища Белы Куна создана венгерская секция РКП(б). А вот чехи со словаками
наоборот: бегут к своим французским хозяевам. Им плевать на пролетарский
интернационализм. Очень жаль, что вы, товарищи, не чувствуете революционной
ситуации.
Спор затянулся, надо было
разрядить обстановку. Бершадский снова поправил пенсне, надел неизменные для
себя кожаную куртку и кожаную фуражку и готов уже был покинуть свой кабинет с
чувством учителя, просветившего недоумков учеников, как вдруг дверь отворилась,
и на пороге появились двое чешских офицеров. Вернувшийся Сибиряков, ругаясь,
едва сдерживал их.
— Капитан Новак, поручик
Плускал, — представились они.
Бершадский хмурым
взглядом окинул незваных гостей:
— Что вам угодно?
— Нам угодно знать,
почему арестованы шестеро наших военных, — прояснил Новак, хорошо говоривший
по-русски.
— Ваши люди обвиняются в
беспорядках и убийстве венгерского военного… как его…
— Дьюла Фаркаш, —
пробасил Сибиряков.
Наступила пауза.
Бершадский был уверен, что после такого убедительного сообщения чехи повернутся
и уйдут. Но он ошибся.
— Очень сожалею, что
погиб человек, — сказал Новак. — Но, насколько мне известно, он и затеял драку,
тяжело ранив железным предметом одного из наших.
— Адвокатом решили стать?
— Угадали. Я закончил
Карлов университет и до войны работал в Праге, в одной из адвокатских контор.
— И обслуживал
представителей эксплуататорских классов, — заключил Бершадский, работавший до
начала революции часовщиком. Чешского капитана он удостоил лишь кратким
ответом:
— Мы разберёмся без вас.
Но Новак не унимался:
— Похоже, вы уже
разобрались, отпустив венгров. Поэтому мы требуем отпустить и наших!
В таком тоне с комиссаром
Бершадским никто не позволял себе разговаривать. Даже члены городского Совета —
те убеждали, просили, но чтобы требовать… Он вплотную подошёл к Новаку и
презрительно уставился на него, блеснув стёклами пенсне.
— Требуете? Вы что, нам
угрожаете?
— Мы пришли без оружия.
Бершадский прошёлся
взад-вперёд по кабинету, что-то обдумывая. Он чувствовал себя хозяином.
— Зато у нас есть оружие!
— грозно посмотрел он на чехов и скомандовал: — Сибиряков, арестовать их!
***
— Как арестованы? —
неуверенным голосом произнёс Войцеховский, выслушав доклад спешно прибывшего к
нему командира одной из рот. — И Новак с Плускалом тоже?
Этих двух офицеров он
послал лично, чтобы разобраться сообща с местными органами власти в случившейся
трагедии. Позже он всегда вспоминал этот день, 17 мая, эти мучительные минуты,
когда надо было принять решение: двигаться на восток, оставив в тюрьме своих
боевых товарищей, или… — он сжимал рукоятку пистолета — …или взяться за оружие.
И он, подполковник Войцеховский, решился, выбрав последнее.
…Бодрым шагом человек
пятьдесят шли по улицам уральского города, вызывая удивлённые взгляды прохожих.
Он шёл впереди всех. А вот и тюрьма, та самая, где содержатся их товарищи.
Неожиданно им навстречу
вышли несколько вооружённых людей. Впереди шёл худощавый человек в кожаной
куртке и фуражке. Он был, очевидно, за главного. Его сопровождали здоровенный
матрос, пятеро с винтовками и молодой парень, размахивающий наганом.
Остановились.
— Комиссар Бершадский, —
представился тот, что был в кожане.
Глядя на любого офицера в
погонах, Бершадский испытывал отвращение. Поэтому даже не спросил, кто перед
ним, а перешёл сразу к делу:
— Если через пять минут
ваши люди не развернутся и не уйдут от стен тюрьмы, вы будете арестованы.
Совсем недавно комиссар
Бершадский наблюдал, как его кумир Лев Троцкий разговаривал с
железнодорожниками, по вине которых на одной из станций остановился его поезд.
«Если через пять минут поезд не пойдёт, все будете расстреляны». Вот это
решимость! Вот это твёрдость революционера! Хоть этим походить на вождя
революции! Правда, угрожать расстрелом Бершадский не решился, но и сказанного
было вполне достаточно.
— Всё? Или желаете
добавить что-нибудь ещё? — в глазах Войцеховского появились весёлые искорки. —
А вы знаете, комиссар, в народе бытует такая шутка: «Ваня, я медведя поймал. —
Так тащи его сюда. — Да он меня не пускает». Вам это ни о чём не говорит?
Тем временем к ним
подоспела ещё одна группа чешских легионеров, человек сто. Это была уже
приличная сила. Прикладами винтовок по тюремным воротам можно было бы и не
стучать. Начальник караула, услышав многоголосый шум на улице, сам вышел к
воинствующей толпе.
— Открывай ворота! —
грозно приказал Войцеховский, игнорируя угрозы комиссара.
Сопротивление было
бесполезно, поэтому операция «освобождение» заняла каких-то полчаса.
Арестованные, а теперь уже свободные появились под всеобщее «Ура!». Когда
навстречу Сергею Николаевичу шагнул капитан Новак, они обнялись. Они воевали в
одном полку, вместе организовывали эшелоны для отправки на восток. А в
свободные минуты, если такие случались, любивший поговорить адвокат Новак
рассказывал что-нибудь из своей судебной практики. Мог ли представить
подполковник Войцеховский, что через несколько лет они снова встретятся и их
встреча будет не только радостной, но и ключевой в его судьбе.
Сводный отряд из чекистов
и красноармейцев был быстро разоружен и арестован бывалыми фронтовиками.
Командир отряда матрос Сибиряков даже не успел вынуть маузер из кобуры.
Наблюдавший за всем происходящим теперь уже со стороны комиссар Бершадский
быстро исчез. Пошумел лишь молодой революционер Тимоха, размахивая наганом и
выкрикивая проклятия наёмникам империализма. Наган отобрали, но арестовывать
Тимоху не стали. Лишь прогнали домой, крепко напинав под зад. Затем был захвачен
арсенал с оружием.
Они уже собирались
уходить от стен тюрьмы, как вдруг перед Войцеховским появился незнакомый
человек. Молодой, русоволосый; аккуратно подстриженные усы и точечная родинка
на левой щеке. Одет просто: рабочая косоворотка, брюки, заправленные в сапоги,
и фуражка.
— Брусницын, член
местного Совета рабочих и солдатских депутатов, партия большевиков.
— Подполковник
Войцеховский.
— Вы здесь главный?
— Предположим… А тот, что
хотел меня арестовать, а сам сбежал, ну, тот, в кожанке, — это, очевидно, ваш
главный? — с иронией в голосе спросил Войцеховский.
— Комиссар Бершадский?
Это наш председатель Совета, — смутившись, пояснил Брусницын и тут же
переменился: — Зачем вы это делаете?
— Что зачем? Зачем
освобождаю своих бойцов? Так на моём месте сделал бы любой уважающий себя
командир.
— Я имею в виду другое:
зачем захватили арсеналы? — жёстко выговорил Брусницын. — Неужели не понимаете,
к чему это приведёт?
Они стояли друг против
друга. Взгляды их встретились. Войцеховский был старше Брусницына лет на десять
и ниже на полголовы. Чем-то этот молодой большевик был ему симпатичен. Чем?
Может быть, убеждённостью, которая читалась в серых его глазах?
— К чему это приведёт,
покажет время, — тихо выговорил он. — Не мы эту кашу заварили.
А на следующий день 18
мая было выпущено обращение к населению за подписью его, командира 3-го
чехословацкого полка подполковника Войцеховского, в котором говорилось, что
чехи и словаки не против Советской власти и русского народа, а взятие тюрьмы
было необходимо для того, чтобы освободить невинно арестованных товарищей.
***
Тем временем обстановка в
России накалялась. Советское правительство, подозревая Антанту в двойной игре,
потребовало начать новые переговоры о перемене направления эвакуации
чехословаков с Владивостока на Архангельск и Мурманск. Германский генштаб, со
своей стороны, также опасался скорого появления на Западном фронте 50-тысячного
корпуса, в то время как у Франции уже иссякали последние людские резервы и на
фронт стали отправлять так называемые колониальные войска. Под давлением посла
Германии в России Мирбаха 21 апреля нарком иностранных дел Чичерин направил
телеграмму Красноярскому Совету о приостановлении дальнейшего продвижения
чехословацких эшелонов на восток.
Челябинские события 16–18
мая подлили масла в огонь. В Москве быстро сделали выводы из произошедшего
инцидента и приняли решение уже о введении срочных мер по разоружению
Чехословацкого корпуса.
***
Он не любил шумных
митингов, а перед солдатами и офицерами выступал в случае крайней
необходимости. И вот такая необходимость возникла. 23 мая в Челябинске собрался
съезд чехословацких военных делегатов, на котором для координации действий
разрозненных группировок корпуса был образован Временный исполнительный комитет
съезда чехословацкого войска из трёх начальников эшелонов (поручик Чечек,
капитан Гайда, подполковник Войцеховский) под председательством члена ЧНС
Павлу. Пришлось выступать и ему, Войцеховскому. Речь его была краткой,
поскольку не все собравшиеся понимали русский язык, а он по-чешски говорил ещё
плохо. Зато другие говорили много и возбуждённо. Накануне в Москве были
арестованы Макса и Чермак — представители ЧНС. На следующий день они приняли предложение
Троцкого и отдали от лица Масарика приказ о сдаче чехословацкими
военнослужащими всего оружия и прекращении любого выступления против Советской
власти. Инцидент на вокзале в Челябинске объявлялся ошибкой.
Однако легионеры
подчинялись уже только своему Временному исполнительному комитету, избранному
съездом. Бурю оваций вызвало выступление капитана Новака, до войны адвоката.
— Оружия сдавать не
будем! — закончил он призывом свою пламенную речь.
Ему вторили из зала:
— Правильно!
— Нас хотят выдать Германии
и Австро-Венгрии!
— Масарик нам не указ!
— Пусть попробуют
разоружить!
Выступали не только
военные, были и немногочисленные штатские. Представителя большевиков, даже
несмотря на то, что он был чех, освистали. Затем на трибуну поднялся другой
штатский, тоже чех. Худощавая фигура, усики… и взгляд какой-то плачущий,
болезненный — как будто он выступал на суде с последним словом. На фоне бурных
выступлений военных его речь мало чем запомнилась, разве что тем, что он часто
произносил слово «Франция». «Франция на нас надеется», «Франция поможет» и ещё
что-то в этом роде.
— Кто это? — спросил
Войцеховский у Новака. — Похоже, француз.
— Да нет, наш, чех.
Бенеш, профессор из Праги.
Так, 23 мая 1918 года они
впервые встретились: он, Сергей Войцеховский, впоследствии генерал русской и
чешской армий, и Эдвард Бенеш, глава так называемой Чешской мафии, будущий
второй президент Чехословакии.
Решение съезда было
единственное: оружия не сдавать и пробиваться к Владивостоку. Его передали по
телеграфу всем воинским частям Чехословацкого корпуса. Открытого призыва к
борьбе против Советской власти не было. Но 24 мая в Мариинске произошло первое
вооружённое столкновение красноармейцев с легионерами. Ответ правительства
большевиков не заставил себя долго ждать. 25 мая сам Лев Троцкий издал приказ №
377 «О немедленном и безусловном разоружении всех чехословаков и о расстреле
тех из них, которые с оружием в руках будут противиться мероприятиям Советской
власти». Эта телеграмма была перехвачена командованием корпуса и расценена как
объявление войны.
Вознегодовав от «братской
славянской любви», отразив первые нападения на свои эшелоны на Урале и в
Сибири, части Чехословацкого корпуса перешли в наступление, став в советской
истории белочехами.
27 мая 1918 года группа
подполковника Войцеховского и поручика Яна Сырового заняла Челябинск. На
банкете в их честь прозвучал тост: «Честь и хвала тем, кто помог избавиться от
большевиков, которые под именем социализма принесли русскому рабочему позор и
унижение!» Опираясь на Челябинский район, объединённые отряды чехословаков и
местных повстанцев (казаков, офицеров, башкир) развернули наступление на
ключевые населённые пункты Южного и Среднего Урала: Троицк, Миасс, Златоуст,
Екатеринбург.
Разгромив брошенные
против них силы красных, белочехи заняли ещё несколько городов, свергнув в них
власть большевиков, после чего стали занимать города, лежащие на их пути к
Тихому океану: Петропавловск, Курган, Омск, Новониколаевск, Мариинск,
Нижнеудинск, Канск. 29 мая группа Чечека после кровопролитного боя заняла
Пензу. Недалеко от Самары легионеры разбили советские части и получили
возможность переправляться через Волгу.
Французы безучастными не
остались. 4 июня они объявили Чехословацкий корпус частью вооружённых сил
Антанты и заявили, что будут рассматривать его разоружение как недружественный
акт. И немцы не дремали, не прекращая требовать от большевистского
правительства разоружения чехословаков.
В захваченной
чехословаками Самаре 8 июня было организовано первое антибольшевистское
правительство — Комитет членов учредительного собрания (Комуч). 23 июня
возникло схожее правительство в Омске. Это положило начало формированию других
антибольшевистских сил на территории России. Война Советов с белочехами
перерастала в Гражданскую войну.
Были ли убийства, насилия,
расстрелы без суда и следствия с той и другой стороны? Были, Гражданская война
без этого не бывает, каждый дерётся за своё.
Чешским легионерам не
нужны были ни белые, ни красные. Они хотели только одного: поскорее домой! За
это и воевали.
***
…В эту ночь Сергей
Николаевич почти не спал — сильно болел желудок. Снова думы… воспоминания.
Гражданскую войну он вспоминать не любил, не делал громких заявлений, не писал
мемуаров. Но сейчас, когда жить оставалось совсем немного, он имел право
прошептать, по крайней мере, самому себе: «Гражданскую войну начал я… Хорошо
это или плохо, пусть решает история…»
История историей, но он
хорошо помнил, какие разительные перемены произошли в Челябинске после того,
как его корпус сверг власть большевиков. Челябинск не просто стал одним из
центров антибольшевистского движения в России; 1 июня по инициативе лидеров
местного казачества сформировался комитет народной власти, пополнившийся вскоре
представителями политических партий: социал-революционеров, социал-демократов,
меньшевиков, трудовиков и др. Были созданы ряд национальных организаций:
украинская, белорусская, латышская, совет мусульман Башкирии. Весьма активны
были профсоюзные организации, при участии которых в августе 1918 года был
проведён рабочий съезд. В городе находились представительства и отделения
иностранных организаций и учреждений, в первую очередь военных: Чехословацкого
корпуса, Войска польского, Сербского батальона, частей Румынского
добровольческого корпуса. Это было возвращение к идеалам демократии, провозглашённым
Февральской революцией.
Параллельно с
политической обстановкой менялись экономика и общественная жизнь в регионе.
Постепенно были осуществлены переход к свободной торговле продовольственными
товарами (с отменой хлебной, мясной и масляной монополий) и передача части
собственности прежним хозяевам. Затем была предпринята попытка, и не
безуспешная, денежной реформы с заменой керенок местными денежными знаками.
Восстанавливались органы городского и земского самоуправления. В целом
руководству города удалось сохранить контроль за состоянием городского
хозяйства. Немаловажным было и то, что в период с середины 1918-го до начала
1919 года в Челябинске работало около 50 учебных заведений, в том числе был
открыт Народный университет. Медицинскими службами проводилась
противоэпидемическая работа.
…Сергей Войцеховский
закрыл глаза. Прав ли он был, встав на сторону тех, кого называли белыми? Прав…
ведь он возвращал законную власть. Пусть она была не идеальной, но она была
законной.
***
Он никогда и нигде не
опаздывал. Впрочем, были два исключения. Первое произошло в 1909 году, когда он
был срочно вызван к полковнику Темникову, у которого служил адъютантом, а
поэтому опоздал на свидание со своей будущей женой Маргаритой Викторовной, кстати,
дочерью Темникова. Ситуация была трагикомичная: он не мог попросить у
полковника разрешения уйти на свидание с его дочерью, а дочери не мог сказать в
оправдание, что его задержал её отец. Правда, она об этом всё равно узнала,
долго смеялась и в конечном итоге простила его. Он тоже всегда с улыбкой
вспоминал своё первое опоздание.
Второе опоздание он не
мог простить себе в течение всей жизни, хотя боевые действия летом 1918 года
для него и для его войск шли вполне успешно. 10 июня он, Сергей Войцеховский,
назначается командующим Западной группой войск Чехословацкого корпуса —
единственной на то время реальной антибольшевистской силой. Чехословацким
национальным комитетом ему присваивается звание полковника. Через полтора
месяца он уже командующий Екатеринбургской группой чехословацких и русских
(белых) войск, сражающихся на Урале. Челябинск — Троицк — Миасс — Златоуст —
Шадринск — Курган — Тюмень, его войска освобождали один город за другим. 25
июля был взят Екатеринбург.
И тут до него,
командующего, дошли слухи, что несколькими днями раньше в городе расстреляли
императора Николая II. Он сразу же поручил капитану Новаку выяснить, насколько
это соответствует действительности. Новак отсутствовал почти весь день и
вернулся только к вечеру. Вид у него был мрачный и негодующий.
— Неужели расстреляли? —
резко поднялся со стула Сергей Николаевич при появлении капитана.
— Расстреляли… и его, и
всю семью.
— Что, и детей тоже?
— Всех.
Это для него было ударом.
Он стоял, словно застывший. А Новак, служивший до войны адвокатом и хорошо
знавший историю, тихо произнёс:
— Чудовищно… убить без
суда и следствия… У Людовика ХVI и то было три адвоката…
Ну почему он, полковник
Войцеховский, не ускорил наступление на Екатеринбург?! Почему, взяв Курган и
Шадринск, направил войска на Тюмень и потерял 10 дней, а точнее, опоздал на 10
дней?! Почему, почему, почему?! Ведь он знал, что в Екатеринбург большевики
перевезли императора с семьёй. Но разве мог он предположить, что случится такое
злодеяние…
— Новак! Нужно срочно
создать комиссию для расследования.
— Уже создана. Этим делом
занимается следователь Соколов.
Последующие несколько
дней он старался хоть как-то себя успокоить, говоря, что 10 дней ничего бы не
решили, что, займи они Екатеринбург раньше, император с семьёй всё равно был бы
расстрелян. Успокоение не действовало. Позже, в эмиграции, его не раз пытались
расспросить о подробностях убийства. Он неизменно уходил от ответа — он
опоздал, и нет этому прощения.
Екатеринбург запомнился
не только трагедией царской семьи. Внезапное отступление красных привело к
тому, что маленькие города и посёлки оказались без власти, и их захлестнула
волна грабежей и насилий. С разбоем и мародёрством он повёл решительную борьбу,
направляя вооружённые отряды. А в одном случае сам лично повёл целый пехотный
полк в… как же городишко назывался… Вспомнил — Камышлов! Порядок в Камышлове
был быстро наведён, как и в других местах.
И отношение населения
сразу изменилось в лучшую сторону. Если первоначально оно было малоприветливым
и настороженным (что бы ни вытворяли большевики, но это были свои; а тут —
чужестранцы), то теперь горожане охотно вступали в контакт, ведь белочехи не
грабили, не мародёрствовали, а наоборот — всё это пресекали. Были среди них
строители и архитекторы, восстанавливающие разрушенные дома, и даже пивовары,
умудрявшиеся в это неспокойное время варить добротное пиво. Легионеры одевали и
кормили беспризорников, а местные барышни охотно гуляли с галантными офицерами,
которые, по воспоминаниям одной из них «…не курили дешёвую махорку, от них не
разило перегаром и не пахло потом. А главное: они всегда улыбались и красиво
говорили».
…Войцеховский по-прежнему
не спал. На одной из ближних коек кто-то хрипло стонал, а он смотрел в чёрную
стену лазарета, то и дело закрывал глаза и всё не мог оторваться от
воспоминаний. Сейчас весна одна тысяча девятьсот пятьдесят первого года; тогда
было лето одна тысяча девятьсот восемнадцатого. С тех уральских событий прошло
почти 33 года… Белые, белогвардейцы, белочехи, это звучит как клеймо — здесь, в
России Советской. В Чехословакии же название «белочехи» неизвестно, их называют
легионерами. А чем белый цвет хуже красного? Каждый воевал за своё. Да, они
стреляли, убивали, потому что в них тоже стреляли, их тоже убивали. Но ведь они
не только стреляли. Они наводили порядок, защищали простых людей и даже, как
могли, вносили вклад в развитие культуры и просвещения. Так, в Екатеринбурге
при их поддержке выходили многие газеты, издавались книги, осуществлялись
театральные постановки. Только в течение 1919 года в семнадцати городах Урала и
Сибири труппами Чехословацкого национального совета было сыграно более двухсот
тридцати спектаклей. Проводились также спортивные мероприятия.
Но Екатеринбург стал и
местом, где воины легиона умирали от ран, полученных в боях, и болезней. Более
пятидесяти братских могил… более четырехсот солдат и офицеров покоятся в них…
Наверное, все могилы срыты, заросли травой, ведь советские деятели мазали и
мажут Гражданскую войну одной краской. Неужели о добрых делах чехословаков в
России никто не вспомнит, не напишет.
Он почувствовал, как по
щеке его катится слеза…
***
Ему очень нравилось
выражение: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом». Говорят, так
сказал сам Суворов, хотя в армии Суворова солдат генералом никогда бы не стал.
А вот полковник генералом стать мог и в той, и в нынешней армии. И он,
полковник Сергей Войцеховский, чего греха таить, мечтал стать генералом хотя бы
потому, что генералами были его отец Николай Карлович и его дядя Михаил
Карлович. Тот и другой были участниками русско-турецкой и русско-японской войн.
И в германскую им довелось повоевать. И вот в начале октября 1918-го
генерал-майором становится и он. Передав бразды правления Екатеринбургской
группой войск полковнику Гайде, он берёт на себя командование другой войсковой
группой, действовавшей в районе Уфы, где создалось тяжёлое положение. Успешные
боевые действия его группы были по достоинству оценены.
Он, Сергей Войцеховский,
генерал-майор! Как отец, как дядя… Но почему нет радости? Сослуживцы в его
честь организовали небольшой банкет, а он сидит на почётном месте и улыбается
только для приличия. Почему? Ответ прост: получать звания и награды в
братоубийственной войне — это не для него. Схожее чувство он испытал четыре
месяца назад, став полковником и получив орден Святого Георгия 4-й степени за
взятие уральских городов, и будет испытывать неловкость при получении орденов и
наград в течение всей Гражданской войны. Если бы он стал генералом в
германскую, реагировал бы совсем по-другому. А сейчас… нет, войну Гражданскую
надо заканчивать и как можно скорее. И он, теперь уже генерал-майор Сергей
Войцеховский, должен сделать всё, что в его силах. Он давал слово вернуться к
боевым товарищам, которые в начале мая отправились на Дон, и он непременно
вернётся.
А тем временем ситуация в
мире стала резко меняться. И виной тому стала закончившаяся 11 ноября 1918 года
Первая мировая война. Поражение Германии и Австро-Венгрии привело к тому, что
Чехословакия провозгласила независимость, а 1 февраля 1919 года Чехословацкий
корпус был переименован в Чехословацкую армию в России. Отношения между белыми
и чехословаками стали портиться. Легионерам, считающим, что война для них
закончилась, хотелось поскорее домой. Они не видели смысла в дальнейшем участии
в русской смуте.
Стала меняться ситуация и
в России. Осенью 1918 года в Омск из Центральной России прибыло правительство —
Всероссийская Директория, состоявшая в основном из социалистов и ставившая
своей целью объединение всех контрреволюционных сил Поволжья, Урала, Сибири и
организацию вооружённой борьбы против большевиков. Тогда же в Омск из Японии
через Дальний Восток прибыл адмирал Колчак; он был утверждён в должности
военно-морского министра Директории. Вскоре под влиянием ряда поражений на
фронте не питающие симпатий к социалистам офицеры совершили переворот и
арестовали левых членов Директории. Колчак, по его собственному признанию, не
знал о заговоре, но дал согласие на просьбу заговорщиков возглавить новое
правительство, а после этого принял предложенный ему титул Верховного правителя
России.
Нельзя сказать, что он,
теперь уже генерал Войцеховский, был монархистом. Но в его глазах империя,
единовластие под началом государя были лучше Временного правительства болтунов,
как он сам их называл, по вине которых произошло разложение армии. Поэтому,
узнав об аресте в Омске членов Директории и провозглашении Верховным правителем
России такого выдающегося человека, как Александр Васильевич Колчак,
Войцеховский решил, что его путь должен быть не на Дон, а в Омск к Колчаку. И 8
марта 1919 года он возвращается на русскую службу в войска Верховного правителя
в том же звании генерал-майора.
Из Чехословацкого
корпуса, теперь уже Чехословацкой армии, он не сбежал. Он собрал военный совет
и объявил на нём, что намерен уйти к Колчаку, в котором видит спасителя России.
Он ожидал упрёков, но их не было — офицеры с пониманием отнеслись к такому
решению. Его, генерала Войцеховского, одного из самых талантливых
белогвардейских командиров, чехи высоко ценили. Вот что писал впоследствии о
нём Матей Немец — командир 3-го чехословацкого полка имени Яна Жижки: «Он
успешно командовал нами в критических ситуациях и добился многих побед. Не
только воинские способности, но и честный характер принёс ему глубокое уважение
наших воинов».
Последним из тех, с кем
он прощался, был Новак, его друг и боевой товарищ, ставший уже подполковником.
Обнялись.
— Чем намерен заниматься
в Праге, Иозеф? — Войцеховский впервые назвал его по имени. — Снова в
адвокатскую контору?
— Добраться бы живым, —
грустно улыбнулся Новак. — А чем заняться, найду. Я же юрист по образованию.
— Будьте осторожны. Путь
до Владивостока непростой.
— И вы берегите себя.
Надеюсь, встретимся.
«Вряд ли», — подумал
Войцеховский, но промолчал.
И оказался не прав. Они
встретятся.
***
Позже, в эмиграции, имея
возможность читать советские газеты, журналы и книги, смотреть советские
кинофильмы, Сергей Николаевич всегда удивлялся, насколько необъективную, тупую,
рассчитанную на простаков информацию преподносила людям советская пропаганда.
«Ставленник Антанты», «марионетка интервентов», «Мундир английский, погон
французский, табак японский — правитель омский», — издевались писаки, как он
сам их называл, над Колчаком. Но кто-кто, а он прекрасно знал, что отношения с
союзниками были у Колчака самые натянутые. Знал, что французский генерал Жанен,
прибыв в Омск, предъявил адмиралу подписанную британским премьер-министром
Ллойд Джорджем и президентом Франции Клемансо бумагу о своём назначении
командующим всеми русскими и союзными войсками в Сибири и начал разъяснять, что
в противном случае никакой помощи от союзников он не получит. Колчак жёстко
ответил, что скорее откажется от помощи извне, чем согласится на подчинение
русских войск на русской территории иностранному генералу. И кроме этого отказался
вывести войска из Владивостока, чего требовали союзники.
А помощи от союзников и
так практически не было никакой. В знаменитом в Советском Союзе фильме «Чапаев»
красиво шли белогвардейцы-каппелевцы в психической атаке. Но мало кто знал, что
атака была беспатронной, все оружейные заводы были в руках красных. Мало кто
знал, что у него, командующего армией Восточного фронта генерала Войцеховского,
не было ни патронов, ни снарядов — их добывали в бою, идя в штыковую атаку. Он
помнил, как кричал, срывая на морозе голос: «Беречь патроны!», как незадолго до
этого его предшественник, командующий фронтом генерал Каппель, вдохновлял
бойцов: «Патронов нет, и чёрт с ними! С нами Бог!» И где же в это время были
эти, с позволения сказать, союзники? Какая от них польза?
Особо он ненавидел
французов. В конце августа 1914-го немецкие войска подошли к окрестностям
Парижа. Ещё немного, и… Но русское командование предприняло наступление в
Восточной Пруссии, оттянув на себя ряд германских дивизий с Западного фронта.
Этим был облегчён важнейший стратегический результат франко-германской военной
кампании 1914 года — поражение германских армий в сражении на берегах Марны.
Далее больше: в феврале 1916-го германское командование, решив взять в свои
руки инициативу, начало наступление на Верден. Но эта попытка не увенчалась
успехом, Россия, верная союзническому долгу, начала наступление в районе города
Двинска и озера Нарочь. Немцы были вынуждены ослабить натиск на позиции
французов.
Но и это ещё не всё.
Русский экспедиционный корпус на Западном фронте… Интересно, в Советской России
кто-нибудь знает о нём? Вряд ли. В начале 1916-го в ответ на настоятельные
просьбы союзников о помощи Николай II принял решение отправить во Францию
Русский корпус: четыре Особые пехотные бригады, каждая в составе двух особых
пехотных полков трёхбатальонного состава и одного маршевого батальона, общей
численностью в 750 офицеров и около 45000 унтер-офицеров и солдат. Солдаты
отбирались грамотные, крепкого телосложения и православного вероисповедания. Путь
был далёк: по Транссибирской магистрали на Дальний Восток и далее морем вокруг
Азии с заходом в Гонконг, Сингапур, Коломбо, через Красное море, Суэцкий канал,
Средиземное море. 26 апреля 1916 года русские войска высадились в Марселе.
Всюду, где бы части
Русского корпуса ни появлялись, будь то район Реймса, Шампани или Вердена, его
воины проявляли героизм и отвагу. И всё на благо этой самой Франции.
И как в насмешку,
французы в 1920-м сбросили не Русской армии Врангеля, а полякам львиную долю
вооружений, оставшихся после Первой мировой войны — Великой войны, как её тогда
называли. Результат: разгром Красной армии под Варшавой. Эх, если бы его
войскам хотя бы десятую часть того вооружения…
Да и англичане не лучше,
а может, даже и хуже. Французы те хоть поздно, но всё же признали правительство
Врангеля в Крыму. А британские джентльмены? Как профессиональный военный, он,
находясь в Крыму, хорошо представлял замысел Врангеля. 24 мая Врангель начинает
неожиданное для большевиков наступление, стараясь вырваться из Крыма на
оперативный простор. Сидеть в крымском «мешке» для Врангеля убийственно: на
полуострове нет ни продовольственных, ни людских ресурсов. Всё, что необходимо
белым для победы, они могут взять только у красных. Надо пользоваться моментом,
когда поляки сковывают часть большевистских сил.
Завязываются отчаянные
бои. Но британские джентльмены, как всегда, точны. Именно в день наступления 24
мая 1920 года, когда десанты уже высажены и назад хода нет, Врангель получает
сообщение, что военных поставок не будет: ни в виде помощи, ни за деньги. Это,
как выяснилось позже, стало результатом переговоров советских представителей в
Лондоне. Британцы дали твёрдое обещание белым не помогать. Более того, Врангелю
англичане предложили… отвести армию обратно в Крым, то есть потерять всё с
трудом завоёванное в последнем наступлении.
Это всё в общем,
глобальном масштабе. А если в частном? И Колчаку, и Деникину, и Юденичу Англия
поставляла винтовки, которые после двух-трёх выстрелов заклинивало; снаряды по
своему калибру не подходили к пушкам, а пулемётные ленты к пулемётам;
пропеллеры не крепились к самолётам. Союзники, если их так можно назвать,
ничего не забывали и ничего не прощали. Они не простили Колчаку его твёрдости и
неуступчивости в отстаивании русских национальных интересов. По приказу Жанена
чехословацкие легионеры перекрыли железнодорожную магистраль Новониколаевск —
Иркутск, единственную артерию, связывающую тыл с фронтом. И в руки иркутского
эсеровского Политцентра чехословаки передали сложившего с себя 6 января 1920
года все полномочия Колчака также не без интриг союзников.
Много лет спустя Сергей
Войцеховский узнал от одного из людей, присутствовавших при расстреле Колчака,
что адмирал вёл себя исключительно мужественно. Он отказался завязать глаза
повязкой, перед смертью подарил свой серебряный портсигар одному из бойцов
расстрельной команды и сам, как старший по званию, командовал расстрелом.
Он был расстрелян в 4
часа утра 7 февраля 1920 года на берегу притока Ангары реки Ушаковки.
Расстрелян по приговору ревкома, но без суда.
***
Тяжело, мучительно тяжело
об этом вспоминать… Воспоминания, переживания дали о себе знать — заболел
желудок.
— Будешь? — перед
кроватью, держа в руке миску с кашей, появился санитар с перебитым носом.
Сергей Николаевич молча качнул головой, что означало: ничего не надо. «Им нужна
была слабая Россиия, чтобы белые и красные побольше били друг друга», — тихо
прошептал он самому себе, подытожив свои воспоминания и мысли.
— Чаво? — откликнулся на
шёпот санитар. Войцеховский не удостоил его ни взглядом, ни ответом.
Ночью желудок заболел так
сильно, что подумалось: всё, конец. Но время шло, а он всё мужественно
переносил боль.
Мужество… Когда
кто-нибудь произносил это слово, он, Войцеховский, в первую очередь вспоминал
зиму 1919-го — отступление Белой армии Колчака в Сибири. Белая армия отходит.
Этот крестный путь позднее получит название Сибирского ледяного похода. Три
тысячи километров по тайге, по снегам, по руслам замёрзших рек. Отходящие воины
несут на себе всё вооружение и амуницию. Но пушки по лесам не протащить,
артиллерия бросается. В тайге не найти корма лошадям — трупы несчастных
животных сопровождают отход Белой армии. Не хватает лошадей — приходится
бросать лишнее вооружение, с собой везут минимум оружия и продовольствия. И
такой ужас длится несколько месяцев! Боеспособность стремительно снижается. Так
же быстро растёт число заболеваний, в первую очередь тифом. В деревнях, куда
заходят на ночлег отступающие, больных размещают вповалку на полу. О гигиене и
думать нечего. Врачей нет, нет лекарств. Нет ничего!
Главнокомандующий Каппель
отморозил себе ноги, провалившись в полынью. В ближайшей деревне простым ножом
доктор ампутировал ему пальцы ног и часть пятки. Без наркоза, без обработки
раны! Через две недели Каппель скончался — к последствиям ампутации добавилось
воспаление лёгких. Это ли не есть мужество!!
Но зима 1919 года — это
ещё и позор, позор за своих из Чехословацкого корпуса, которые, возвращаясь
домой, оккупировали всю железную дорогу. По ней тянется длинная лента чешских
эшелонов. Легионеры накормлены. Сидят в теплушках, где в печках потрескивает
огонь. Лошади жуют овёс. Чехи и словаки едут домой. Полоса железной дороги ими
объявлена нейтральной, в ней не будет столкновений и боёв — тому гарантия их
оружие.
Но бороться Белой армии
ещё можно было бы, если бы не удар в спину. Если бы в тылу не загорелся пожар
подготовленных эсерами восстаний. Почти одновременно начались восстания во всех
промышленных центрах — многомесячная агитация сделала своё дело. Большевики для
эсеров были много ближе «реакционных» белых генералов.
…Сергей Николаевич закрыл
глаза: как будто это было вчера, он хорошо видит и помнит. Едут на санях в
лесах остатки Белой армии. Тяжело бредут кони. Дорог в тайге нет. Точнее, есть
— но только одна, Сибирский тракт. Он забит повозками гражданских беженцев. По
нему медленно бредут замерзающие женщины и дети из эшелонов — из тех самых
эшелонов, что замерли на блокированной чехами дороге. Сзади напирают красные.
Чтобы пройти вперёд, приходится расталкивать в сторону застрявшие повозки и
телеги. Пылают костры из вещей и саней. Криков о помощи никто не слышит. Пала
твоя лошадь — ты погиб. В чужие сани тебя никто не посадит.
А в лесах бродят красные
партизанские отряды. И без эсеровской агитации их хватает: сторонники
большевиков, анархисты. Сколько же их насчитывалось? Тысяч сто пятьдесят
примерно, как вся армия Колчака. А красных? До полумиллиона, и вооружены лучше.
Расправляются эти самые партизаны с особой жестокостью, убивают всех.
Пройдёт чуть больше
десяти лет, и эти озлобленные мужики из партизанских отрядов горько пожалеют,
что направили оружие против Белой армии, потому что большевики устроят им
коллективизацию. А ведь в Сибири бедных крестьян почти не было — в основном
зажиточные. За что воевали?
…Великий Сибирский
ледяной поход… Дела давно минувших дней. Но память… Почему она не отпускает,
почему не даёт забыть… Он помнит, как успешно вывел свою армию из окружения под
Красноярском, как сменил генерала Каппеля на посту главнокомандующего Восточным
фронтом, как руководил наступлением на Иркутск и разгромил войска красных в
районе Черемхово.
Расстрел Колчака всё
изменил. Штурмовать Иркутск его армия не стала, она только двумя походными
колоннами обогнула город и по Ангаре поднялась к Байкалу. 20 февраля он вывел
остатки колчаковских войск в Забайкалье. В Чите они встретились с войсками
атамана Семёнова, которому указом Колчака была передана вся полнота военной и
гражданской власти на всей территории российской восточной окраины.
…Слёзы опять навернулись
на глаза… Пройти Сибирский ледяной поход, остаться живым, стать в Европе дважды
генералом, для того чтобы быть пленённым в той же Европе и, оказавшись затем в
советском концлагере, медленно умирать от язвы желудка и истощения на месте
завершения этого самого Сибирского ледяного похода…
***
Сани медленно ползли по
ещё не оттаявшей дороге. «Давай пошевеливайся, твари подлые!» — покрикивал
урядник, командир небольшого отряда конных казаков. Но орал урядник не на
своих, он орал на запряжённых в сани… стариков. Трое саней, и в каждые
запряжены по нескольку мужичков преклонного возраста, которые босые, в одном
исподнем тянули их, гружённых трупами убитых. То, что на санях трупы, было
очевидно: их накрыли рогожами, но не полностью, виднелись голые ноги.
Генерал Войцеховский и
несколько сопровождавших его офицеров возвращались из инспекционной поездки.
Увидев столь необычную похоронную процессию, Сергей Николаевич дал команду
остановиться.
— Урядник!
Тот подъехал,
представился.
— Кого везём? — спросил
Войцеховский, не спуская глаз с саней.
— Казаков, убили их
вчера. Вот хороним
— А деды при чём?
— А при том, что это их
родственнички порешили наших.
— Но не сами же деды?
— А у меня есть приказ.
— Чей?
— Атамана Семёнова.
— Что за приказ?
— Приказ № 630, согласно
которому за казака, перешедшего на сторону врага, подлежит расстрелу старший
член семьи. А сынки этих… — урядник с презрением кивнул на едва бредущих
стариков, — они не просто пошли в услужение большевикам, они ещё и положили
полтора десятка наших. Вот дедам и надлежит держать ответ.
Сергей Николаевич угрюмо
смотрел на похоронную процессию.
— Значит, этих стариков…
— В расход, куда ещё… —
договорил за него урядник, закуривая. — На погосте места хватит.
Первым желанием
Войцеховского было остановить это чудовищное надругательство над людьми,
возможности для этого у него были. Но остановить — значит, конфликтовать с
самим атаманом Семёновым. А отношения между ними и так были натянутыми.
Едва Войцеховский со
своим отрядом покинул станицу, направляясь в сторону Читы, раздались выстрелы.
А потом послышались душераздирающие женские крики.
Резиденция Верховного
правителя Забайкалья атамана Семёнова находилась в центре Читы, в двухэтажном,
хорошо сохранившемся особняке. Едва они поздоровались, Войцеховский пересказал
всё увиденное вчера.
— И зачем это нужно,
Григорий Михайлович? — закончил он вопросом.
Семёнов не ожидал такого
начала разговора. Он повернулся и, подойдя к окну, стал молча разглядывать
что-то вдали. Войцеховский смотрел на крепко сбитую фигуру атамана. Совсем недавно,
во время германской войны, это был казак-легенда. В ноябре 1914-го немецкие
уланы, неожиданно налетев на штаб 1-го Нерченского полка, захватили его знамя.
Возвращавшийся с полусотней из разведки Семёнов случайно наткнулся на них, но
не растерялся, развернул казаков в цепь и повёл в атаку на врага, вдвое
превышавшего его отряд по численности. Полковое знамя было отбито, за что
Семёнов получил орден Св. Георгия 4-й степени. Через три недели Семёнов
отличился вновь. Казаки под его командованием отбили у немцев большой обоз, при
котором была артиллерия, взяли в плен двух подполковников. За это Семёнов был
награждён орденом Св. Владимира 3-й степени и Золотым Георгиевским оружием.
Молчание атамана не понравилось Войцеховскому, и он повторил вопрос:
— Зачем пытки и
издевательства? — и, не дождавшись ответа, эмоционально продолжил: — В
городской тюрьме заключённых содержат в невыносимых условиях. От голода и
болезней каждый день умирают десятки людей. Больные и раненые красногвардейцы
зарублены казаками прямо в тюремном лазарете. Отряды Унгерна и Тирбаха
свирепствуют с особой жестокостью. На станции Андриановка на глазах у местного
населения расстреляно почти три тысячи человек, и не только пленных красных.
Там были и казаки, отказавшиеся нам служить, там были рабочие-железнодорожники,
члены местных Советов. Я об этом узнал от американского полковника Морроу, он
был шокирован.
Атаман Семёнов вдруг
резко повернулся и недобрым взглядом окинул генерала:
— Всё?
И заговорил тоже на
высоких тонах:
— А ваш адмирал, он что,
ангел? А ваши люди что, не расстреливали?
— Расстреливали, но
только тех, кто взял в руки оружие. С мирным населением я не воевал.
— Ишь, ты, какой он
чистый… А то, что в ночь на Пасху краснюки-уголовники из отряда Лазо убили сто
двадцать три безоружных офицера, это как? А то, что мадьяры, сформировавшие
красногвардейский отряд, сожгли несколько казачьих станиц, это что? Те самые
мадьяры, которых я бил в германскую. Поймите, это война не на жизнь, а на
смерть! Либо мы — либо они. Поэтому всякая гуманность и мягкотелость должны
быть отброшены!
Семёнов распалился не на
шутку. А Войцеховский смотрел на него и думал: «Что делает с людьми война…
Гражданская. Атаман Семёнов был почитаем не только в казачьих станицах, но и у
соседей монголов. Он знал монгольский и бурятский языки, говорил на английском,
китайском, японском, переводил на монгольский с русского Устав кавалерийской
службы, стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева. А теперь что с ним стало…»
— Что ж, продолжайте в
том же духе, и число сторонников большевиков будет всё увеличиваться, — тихо
произнёс он, но так, что Семёнов не мог его не услышать.
Главнокомандующий всеми
вооружёнными силами российской восточной окраины немного остыл.
— Я вызвал вас, генерал,
не для того, чтобы выслушивать адвокатские речи, — сказал он.
Семёнов сел за свой стол
— шикарный стол с зелёным сукном и золочеными углами, открыл один из ящиков и
достал конверт. Видно было, что конверт уже вскрывали.
— Читайте, — протянул он
конверт. — Его доставил личный посланник барона Врангеля.
Войцеховский взял
конверт, вынул и развернул содержимое. Смысл послания был следующий. Врангель
был убеждён, что «не триумфальным шествием из Крыма к Москве можно освободить
Россию, а созданием хотя бы на клочке русской земли такого порядка и таких
условий жизни, которые потянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под
красным игом народа». Крым должен стать своеобразным «опытным полем», на
котором можно было бы создать «модель Белой России», альтернативную «России
большевистской». В национальной политике, в отношении с казачеством Врангель
собирался провозгласить федеративный принцип, а с атаманами Дона, Кубани,
Терека и Астрахани заключить соглашение, гарантировавшее казачьим войскам
«полную независимость в их внутреннем устройстве». Врангель выражал надежду,
что к соглашению присоединятся атаманы восточной части России, в первую очередь
Забайкальского казачьего войска под предводительством атамана Семёнова.
В послании не менее
важным было и другое. В нём говорилось, что готовится «Приказ о земле». «Армия
должна нести землю на штыках» — таков был смысл аграрной политики. Вся земля, в
том числе и захваченная у помещиков в ходе «чёрного передела» 1917–1918 годов,
должна остаться у крестьян. «Приказ о земле» должен был закрепить землю за
крестьянами в собственность и гарантировать им свободу местного самоуправления
через создание волостных или уездных земельных советов.
— Ну как, генерал?
Здоровые идеи! — почти торжествующе произнёс Семёнов. — Скажу честно, я не
верил ни в Колчака, ни в Деникина. Не потому, что они какие-то бездари, нет.
Они прекрасные боевые офицеры, как и те, что были рядом с ними. Но надо
смотреть правде в глаза: у краснопузых армия в десять раз больше. А почему? Да
потому, что они всем всё обещают: и мужикам, и рабочим. Вот и идут к ним, обманутые.
К тому же у них в руках почти все военные заводы. А у нас порой патронов не
хватает. А как помогают нам наши союзнички, вам, генерал, довелось испытать на
собственной шкуре. Поэтому правда проста и сурова: ни Москвы, ни Петрограда нам
не взять! А раз так — надо по примеру Крыма создавать здесь, на местах, что-то
вроде автономий, чтобы ограбленный продразвёрсткой мужик или затравленный
расказачиванием казак горой стоял за свою землю, на которой он себя чувствует
свободным человеком.
Разгорячённый собственной
речью атаман Семёнов прошёлся несколько раз по кабинету; наконец остановился
напротив Войцеховского и подытожил:
— Поэтому решено
командировать вас, генерал, в Крым, к барону Врангелю, как представителя войск
российской восточной окраины для связи с Вооружёнными силами юга России.
«Кем решено? — хотел было
спросить Сергей Николаевич, но промолчал и подумал: — А может, это и к лучшему.
С тобой, атаман, мы вряд ли сработаемся».
— Задача понятна, — тихо
выговорил он. — Вот только добраться до Крыма — это не от Читы до Иркутска
доехать.
Атаман Семёнов лукаво
улыбнулся; улыбка редко возникала на его суровом лице:
— Ну а врангелевский
посланник как-то добрался…
В это время в дверях
появился адъютант Семёнова.
— Что у тебя? — спросил
атаман.
— Он пришёл, —
отрапортовал адъютант. — Ждёт. Ему можно войти?
***
— Круглов? Вот так
встреча… Живой!
Войцеховский отвык
чему-либо удивляться на войне, но сейчас, глядя на обветренное голубоглазое
лицо не старого, но уже слегка поседевшего человека, был приятно удивлён:
— Но позвольте, я своими
глазами видел, как в ваш блиндаж было прямое попадание.
— Было, — грустно
улыбнулся Круглов. — Вот только меня там не было. Поэтому отделался лёгким
ранением и контузией. А дальше… дальше целая история…
— История, благодаря
которой вы не вернулись в армию? — взгляд Войцеховского стал строгим. Но и с
лица Круглова исчезла улыбка.
— Сергей Николаевич, я
понимаю ваше смятение, но поверьте, не заслуживаю упрёков. Когда-нибудь я вам
всё расскажу.
В разговор вмешался
атаман:
— Ну, вы тут посидите,
обсудите всё. Путь вам предстоит нелёгкий, — и неожиданно достал бутылку
коньяка. — Предлагаю выпить за встречу однополчан. А я на часок отлучусь. — Он
разлил коньяк в две рюмки.
— Себя забыли, Григорий
Михайлович, — заметил Войцеховский.
— Не пью и не курю, —
назидательным тоном произнёс Семёнов и вышел из кабинета.
Круглов выпил, а Сергей
Николаевич к рюмке не притронулся.
— Так что за история,
Юрий Петрович? — он смотрел в глаза Круглову. — Нам вместе предстоит опасный
путь, а я после 1915-го вас не видел. Более того, считал погибшим.
Круглов отвёл взгляд:
— Не доверяете, считаете
дезертиром?
— Я ничего не считаю. Я
желаю только одного: услышать от вас, почему не вернулись в армию и где были
все последние годы.
Круглов что-то обдумывал,
что-то решал для себя. Наконец заговорил:
— Сергей Николаевич, я
давал подписку о неразглашении. Но для вас, моего непосредственного командира,
сделаю исключение… да простит мне Бог…
— Слушаю вас внимательно.
Круглов налил себе ещё
коньяку, выпил. Говорил он тихо, как будто боялся, что его подслушивают:
— В армию я вернулся, но
только не поручиком 69-й пехотной дивизии, а работником контрразведки
Генерального штаба.
— Вот как? И каким же
образом вы туда попали?
— Не поверите — случай. Я
пошёл уже на поправку, мог гулять в скверике при госпитале. Правда, нога ещё
побаливала: пройдусь — посижу. Но просто так сидеть наскучило, почитать бы
чего. И попросил сестру милосердия принести какую-нибудь книгу. Принесла, но…
на немецком. Сказала, что других нет. Она была из местных, которые жили под
австрийцами. А я до войны преподавал немецкий и французский в гимназии, поэтому
и такую взял. Как-то сижу, читаю. Проходит мимо бравый штабс-капитан с
забинтованной рукой и с удивлением смотрит на меня. Раз прошёл, два… а потом
подсел. Спрашивает, откуда я знаю немецкий. Я рассказал о себе. Потом мы с этим
штабс-капитаном стали регулярно видеться. Он меня расспрашивал обо всём, но уже
подробно. А перед тем как мне покинуть госпиталь, сообщил, что он работник
контрразведки, и предложил служить у них. Я долго размышлял, а он был настойчив
в своём предложении, пояснял, что очень не хватает людей, хорошо знающих
иностранные языки. В итоге я согласился. Дальше… дальше он представил меня
своему начальнику — генералу, который находился в ближайшей дивизии с какой-то
инспекционной проверкой.
— Что за генерал?
Круглов замялся, но,
решившись, негромко произнёс:
— Батюшин Николай
Степанович, генерал от контрразведки.
— Генерал от
контрразведки? Разве такие есть?
— Есть, но об этом мало
кто знал. Я и то узнал намного позже. Генерал расспрашивал меня ещё подробнее.
Я, видимо, ему приглянулся, потому и стал контрразведчиком. А в полк, где меня
считали погибшим, по понятным причинам не вернулся. Всё было: и агентов
вражеских ловил, и сам нелегалом ходил за линию фронта. Сейчас вот в Крыму, у
Врангеля.
— А генерал Батюшин?
— Там же, в Крыму. Но
активных действий не ведёт.
— Почему?
— Он монархист по
убеждению и к Белому движению, во главе которого сторонники Временного
правительства, относится с недоверием. К тому же его сын у красных.
— Вы всё знаете…
— А всё знать, Сергей
Николаевич, это теперь моя профессия. Об учительстве я уже забыл.
Войцеховский дружески
тронул Круглова за плечо:
— Простите, Юрий
Петрович. Я о вас ничего не знал. Добрались-то как? С трудом?
— Если принять во
внимание проблемы с транспортом, то с трудом. А в остальном… в австрийском тылу
было много сложнее. Там своя контрразведка.
— Но у большевиков есть
ЧК.
— Есть, но работать по
линии контрразведки, в отличие от арестов и расстрелов, они ещё не научились.
Долго ещё будут лаптем щи хлебать.
Войцеховский смотрел на
своего ротного, вспомнил бои в Галиции, в Карпатах, а тот слегка водил головой,
как бы рассматривая генерала — в прошлом командира батальона — с нескольких сторон.
— Что вы меня изучаете?
Круглов улыбнулся:
— Решаю, что вам больше
идёт: усы или борода. А может быть, и то и другое.
— Что-что? Какая борода,
какие усы?
— А вы хотите через
большевистские тылы пробираться в генеральской форме?
Войцеховский понял нелепость
своих вопросов:
— Вы правы, форму
придётся снять. Но ведь нужны ещё и какие-то документы.
— Это я тоже беру на
себя.
Сергею Николаевичу
возразить было нечего. И тут он вспомнил, что так и не выпил.
— Рад видеть вас Юрий
Петрович! — поднял он рюмку. — За встречу! И за высоту 862! Не забыли?
— Забудешь такое… —
Круглов налил себе ещё и добавил. — За Россию!
…В начале мая 1920 года
генерал русской армии Сергей Войцеховский ступил на крымскую землю.
***
В палате снова появился
фельдшер Смородин. Подошёл к кровати Войцеховского.
— Как ты?
Весь во власти
воспоминаний, Сергей Николаевич только покачал головой, что означало: «Ничего
не надо».
Но Смородин, похоже,
появился не для того, чтобы спросить о самочувствии. Вид у него был какой-то
взволнованно-приподнятый:
— Пойдём, что-то покажу,
— и осторожно взял за плечи Войцеховского. — Ну, пойдём, пойдём…
Сергею Николаевичу ничего
не оставалось, как подчиниться. Смородин аккуратно поддерживал его, делавшего
робкие шаги.
— Дай закурить,
начальник, — прохрипел за спиной кто-то из зэков-доходяг. Пётр Евгеньевич
сделал вид, что не услышал.
Как и день назад, они
зашли в комнатуху-бокс. Смородин усадил Войцеховского за тот же самый облезлый
столик без скатерти; сам сел напротив.
— Где же чай? — спросил
Сергей Николаевич. — Зачем привёл?
— Будет чай, потерпи.
Лучше посмотри, что у меня.
Пётр Евгеньевич достал
что-то из-за пазухи и положил на стол. Это был журнал «Огонёк». Войцеховский с
30-х годов не видел советской прессы, а поэтому остался равнодушным.
— Наверное, про нас,
зэков, пишут. Так мне это неинтересно.
Смородин чуть не
подскочил:
— Ты что! В Советском
Союзе о таких, как мы, не пишут ни в газетах, ни в журналах. А вот о
передовиках производства — так их здесь называют — пишут.
— Мне-то что до этого…
— Тебе не знаю, а вот
мне… Сергей Николаевич, милый, да это же моя дочь! — и он ткнул пальцем в
журнальную фотографию. — Вот она, вместе с мужем и сыном. Ура! У меня,
оказывается, есть внук!
Войцеховский сделал
попытку разглядеть, но без очков видел неважно.
— Возьми мои, —
посоветовал Смородин.
Сергей Николаевич надел
очки, прочитал. В статье говорилось о металлургах Урала, выполнивших досрочно
годовой план, об их семьях. «Горновой Валерий Кузьминых в кругу семьи, —
гласила подпись под одной из фотографий. Жена молодого рабочего, очевидно, и
была дочерью Смородина.
— Что ж, рад за тебя, —
тихо произнёс Войцеховский. — Где журнал-то раздобыл? Нам, зэкам, читать не
положено.
Пётр Евгеньевич
пододвинулся поближе и почти на ухо тихо произнёс:
— Одного вертухая из
начальников вылечил. У него здоровенный фурункул был на шее. Ничего не
помогало, хотели уже в город в больницу отправить. А я вот взялся и вылечил. Он
мне: «Просьбы есть?» А я ему: «Дозвольте хоть разок библиотеку посетить». Есть
у них такая изба-читальня, но только для своих и вольнонаёмных. «Ладно, иди,
только не болтай», — разрешил он мне. Вот я и повстречался со своей Алёнкой.
Ещё бы Аннушку увидеть… Как она там, в Америке…
— А сын?
— Лучше не спрашивай.
Сергей Николаевич
полистал журнал. Спросил:
— Тебе что, его подарили?
— Смеёшься… Сунул за
пазуху, и делу конец.
— Не боишься, что найдут?
— Не найдут! — Смородин
крепко выругался. — Да плевать мне на всё! Я уже ничего не боюсь.
Войцеховский хотел было
вернуть журнал, как вдруг на его обложке увидел море и морской берег. На
тыльной странице обложки было пояснение: «Крым. Пионерский лагерь «Артек».
Сергей Николаевич почувствовал, как защемило сердце.
Смородин тем временем
принёс чайник, сахар и по куску хлеба.
— Что с тобой? — глянул
он внимательно на Войцеховского. — Желудок?
Сергей Николаевич покачал
головой:
— Нет, сердце…
— Что так разволновался?
— Долго рассказывать.
…Едва Войцеховский
опустился на койку, как волнения добавилось. Это были не просто воспоминания,
это была тяжёлая боль. Море… когда-то он так его любил! Сентябрь 1913-го,
последнего предвоенного года. Они с женой и сыном отдыхали в Крыму, в Судаке.
Ласковое, ещё не по-осеннему тёплое солнце, загадочные виды гор и Генуэзской
крепости, тёмные звёздные ночи. И, конечно же, море: освежающий утренний бриз,
белые барашки волн в полдень и тихие закаты в Судакской бухте вечером. Можно ли
такое не любить! Но он помнил и другое море в ноябре 1920-го, серые волны
которого под холодный ветер уносили крейсер «Генерал Корнилов», на котором он
был, от крымского берега, от России. Всего из Севастополя, Керчи, Ялты и
Феодосии ушло 132 до предела перегруженных корабля, на борту которых находилось
более 245 тысяч беженцев. Это было море боли и позора.
Поначалу дела у Врангеля
складывались неплохо. Продолжение вооружённой борьбы потребовало реорганизации
армии. В течение апреля-мая 1920 года было ликвидировано около 50 различных
штабов и управлений. Вооружённые силы юга России были переименованы в Русскую
армию, подчёркивая преемственность от регулярной армии России до 1917 года. 8
июня Русская армия вырвалась из Крымского полуострова. Пять дней продолжались
жестокие бои. Отчаянно защищавшиеся красные были отброшены на правый берег
Днепра, потеряв 8 тысяч пленными, 30 орудий и оставив при отступлении большие
склады боевых припасов. Задача, поставленная войскам, была выполнена, и выходы
из Крыма открыты. Июль и август прошли в непрерывных боях. В сентябре, в ходе
наступления на Донбасс, Русская армия добилась наибольших успехов: она разбила
красный конный корпус Жлобы, казаки Донского корпуса освободили один из центров
Донбасса — Юзовку. Из Екатеринослава спешно эвакуировались советские
учреждения.
В области управления и
экономики тоже были положительные сдвиги. Врангель считал: «Для меня нет ни
монархистов, ни республиканцев, а есть люди знания и труда». На пост премьера
правительства юга России Врангель пригласил ближайшего помощника П.А. Столыпина
— А.В. Кривошеина. Начальник переселенческого управления и сотрудник Кривошеина
сенатор Г.В. Глинка принял Управление земледелия. Бывший депутат
Государственной Думы Н.В. Савич стал государственным контролёром, а известный
философ и экономист П.Б. Струве — министром иностранных дел. Интеллектуально
это было сильнейшее правительство России, политически оно состояло из центристов
и политиков умеренно правой ориентации.
Осуществлялась земельная
реформа и тесно связанная с ней реформа местного самоуправления. Правительство
также разработало проект системы всеобщего начального и среднего образования.
Эффективность земельной и земской реформ, даже в условиях войны, была высока. К
октябрю прошли выборы земельных советов, началось развёрстывание участков. Были
подготовлены документы о праве крестьянской собственности на землю. Приступили
к работе первые волостные земства.
Но за спиной последнего
оплота Белой России «союзнички», делая вид, что оказывают помощь, в
действительности проворачивали свои дела. Их пароходы уже вывозили от
большевиков тонны зерна, везли им промышленную продукцию. Врангель всё это
видел. Он вспоминал: «В политике Европы тщетно было бы искать высших моральных
побуждений. Этой политикой руководит исключительно нажива».
Война с Польшей
закончена, красные потерпели поражение. Но руки у них теперь развязаны, и они
всей мощью могут навалиться на врангелевцев в Крыму. Что до англичан и
французов, то стоит ли спасать Белую армию, торговать можно и с большевистской
Россией, пусть она разрушена и, самое главное — ослаблена. Сильной России уже
не бывать.
***
Осенние волны неистово
шумят, унося русские корабли с русскими людьми к заморским берегам. Что их там
ждёт? А ничего хорошего. Серое море боли и позора сменилось голубым искрящимся
морем унижения.
Много ли надо, чтобы
унизить человека? Совсем немного. Здесь, в лагере, унижение на каждом шагу.
Тебя может подопнуть любой охранник — вертухай, как их тут назывеют, может
спустить собак. Уголовники могут отобрать всё, что захотят, проиграть в карты,
«взять на перо». Но для него, русского генерала, не было большего унижения, чем
то, которое он испытал, когда его переполненный пароход с беженцами миновал
Босфор и, как и остальные корабли, пришёл в Константинополь. Около двух недель
суда стояли на рейде, а солдат, офицеров, казаков и беженцев фактически не
кормили. Потом заботливые «союзники» разместили русских в Галлиполи, рядом с проливами,
— в чистом поле под проливным дождём и снегом. Никаких денег для содержания
армии и помощи беженцам Врангель не получил. Даже палатки были выданы не сразу.
Последние русские воины становились пленниками «союзного» гостеприимства. А
ведь барон Врангель, предвидя эвакуацию, пошёл на крайние меры — заложил
французам русские боевые корабли. Правильно ли он поступил? А другого выхода не
было. Только после этого французы дали добро на эвакуацию и принятие беженцев.
Но обещать — ещё не значит выполнить. И сидели на холодной галлипольской земле
русские люди, раздетые и голодные, и при свете чужих звёзд вспоминали уже
далёкую для них Родину.
Пока Врангель безуспешно
доказывал союзникам необходимость сохранения армии как боевой силы, те
постоянно пытались изъять оружие и сокращали пайки. Кончилось тем, что,
опасаясь оставлять русские корабли около Константинополя, французы увели их
подальше — в Африку. Тунисский порт Бизерта, забытый богом и французскими
властями, обрёл много новых православных подданных. Кроме самих моряков здесь
жили члены их семей, в русских школах учились дети. Действовал даже русский
Морской кадетский корпус, эвакуированный из Севастополя. Готовились кадры для
будущего русского флота. Планам этим, увы, не суждено было сбыться. Вместо того
чтобы учиться, набираться опыта, кадеты с горечью наблюдали, как переданные
Франции в залог корабли исчезали один за другим. Французы частично переводили
их под свои флаги, частично разбирали на металлолом.
Унижение на чужбине… Не
дай бог кому-нибудь такое пережить…
***
Первое время их можно
было узнать по внешнему виду. Небритые, в потёртых шинелях и кителях, голодные,
угрюмо глядящие на всё вокруг, они продавали на улицах спички, зажигалки,
карандаши, букетики цветов; более удачливые садились за руль автомобилей-такси,
которых в городе в то время было совсем немного. В самом Стамбуле эмигранты,
невзирая на чины и звания, устраивали себе жильё кто где мог: в полуразрушенных
магазинах, сараях и даже под лодками на берегу пролива. Обживали в основном европейскую
часть города. Это через полтора-два года они, освоившись, построят церкви,
откроют рестораны и кабаре, аптеки и кондитерские, отели и мастерские. Их
названия будут напоминать довоенную российскую жизнь: «Яр», «Кронштадт»,
«Эрмитаж», «Аркадия» и многие другие. Русские салоны платья и мехов, ателье и
обувные мастерские станут модными новинками Стамбула. Замелькают вывески
русских врачей, адвокатов, мастеровых. Примет учеников первая гимназия и
балетная школа, начнут выходить русские газеты. Откроется книжный магазин.
Русские артисты будут неизменно привлекать турецкую публику. Ну, а русские
женщины… это разговор особый. Модно одетые, светловолосые, голубоглазые русские
красавицы будут сводить турок с ума. Бедные турчанки в паранджах, да ещё
запертые на женской половине дома… ни о какой «конкуренции» не могло быть и
речи.
Всё это будет потом. А
первое время эмигрантам было ой как невесело. Многие из них приходили на берег
моря и, не общаясь друг с другом, подолгу вглядывались в синеватую даль, словно
хотели разглядеть берег далёкой Родины.
…В тот день Сергей
Войцеховский стоял на берегу меньше обычного. Искрилось море, ставшее чужим,
слезились глаза на холодном ветру, но на всё это он не обращал внимания. Думы о
России сменялись тревожными мыслями о жене и сыне. Где они сейчас? Во Франции?
А может, ближе к нему — в Болгарии или Югославии? Ответа не было.
Повернувшись, он не спеша
пошёл по каменистой дороге. Он бы ещё стоял и глядел в морскую даль, если бы не
получил вчера непонятную записку. Её вложили в замочную скважину двери
комнатухи, в которой он жил. Но прошёл сильный дождь, и часть записки подмокла
— разобрать можно было только половину, в которой говорилось, что его сегодня в
15-00 ждут… в чехословацком посольстве. Подпись автора наполовину размокшей
записки разобрать было нельзя, поэтому Войцеховский шёл и гадал: кому это он
понадобился. Да и обращаться неизвестно было к кому — не к самому же послу.
Негромкий звук гитары
заставил его остановиться. Гитара здесь, в Стамбуле? Повеяло чем-то родным. А хриповатый
голос грустно напевал и казался знакомым:
Брали русские бригады
галицийские поля,
И достались мне в награду
два железных костыля.
Войцеховский всмотрелся:
у одной из развалюх сидел человек в офицерском кителе без погон и перебирал
гитарные струны. Завидев Войцеховского, он вдруг перестал напевать, отложил
гитару, поднялся и негромко произнёс:
— Сергей Николаевич, не
узнаёте?
Узнать его было непросто.
Небритое, в морщинах лицо, тусклый взгляд и посеребрённые сединой волосы,
выбивающиеся из-под слегка сдвинутой на затылок офицерской фуражки. Когда-то он
был красавец брюнет, неизменно имевший успех у женщин.
— Городецкий? Вы!
Тот сделал попытку
улыбнуться, обнажив впадины от нескольких отсутствующих зубов:
— Да, это я. Что,
изменился?
Войцеховский молчал, как
бы подтверждая: да, изменился, и значительно. Городецкий, тяжело вздохнув,
негромко произнёс:
— Простите меня.
— За что?
— За «агента
большевиков»… помните май 1918-го, уральский городишко…
— Ах вот вы о чём.
Успокойтесь, Игорь Галактионович, успокойтесь. С кем не бывало… — Войцеховский
дружески тронул сослуживца за плечи. — Помните, генерал Луговой мудро сказал: и
вы правы, и я прав, но каждый по-своему.
Городецкий молчал, в
глазах его блеснули слёзы. Нужно было срочно менять тему разговора.
— Как вы тут, капитан,
обустроились? — спросил Сергей Николаевич и поправился: — Впрочем, вы уже,
наверное, не капитан?
— Полковник… хотя какое
это имеет значение… как и то, что вы генерал, — грустно выговорил Городецкий и
кивнул в сторону: — Вон моя халупа, пристанище полковника русской армии,
дворянина. В гости не приглашаю, стыдно… А из ценностей осталось только вот… —
потряс он гитару.
— А как родные? Что с
ними?
Влажные глаза Городецкого
сменились злобным блеском:
— Мать, отца и брата
убили махновцы. Имение сожгли. А брат у меня был инвалидом, ногу потерял ещё в
первый год войны.
— Простите, не знал… Но у
вас, насколько мне известно, была ещё сестра?
— Ксения? Не знаю, что с
ней. И она, и её муж для этих… как их — рабочекрестьян — тоже классовые враги.
Дай бог, чтобы они остались живы. У Ксении двое дочерей.
Поговорить было о чём, но
время поджимало. И Войцеховский предложил:
— Извините, Игорь
Галактионович, тороплюсь. Давайте завтра на этом месте в это же время
встретимся. Нам есть что вспомнить.
Городецкий едва заметно
утвердительно кивнул, но лицо его выражало безысходность.
— Счастливый вы человек,
ещё куда-то торопитесь, — последнее, что произнёс он.
…Сергей Николаевич долго
петлял по улицам и переулкам европейской части Стамбула, но к чехословацкому
посольству подошёл вовремя. Ещё издали заметил он человека, приветливо машущего
ему рукой. Что-то знакомое просматривалось в его облике.
— Неужто Новак? Точно
Новак!
Тот уже шёл ему
навстречу:
— Пан Войцеховский! Как я
рад!
Обнялись. Отступив на шаг,
Сергей Николаевич, привыкший видеть Новака только в военной форме, удивлённо
покачал головой:
— Да вас и не узнать… Вы
такой цивильный…
В ответ Новак развёл
руками, как бы говоря: такова жизнь. Затем он указал на двухэтажный особняк с
флигелем:
— Идёмте, нас ждут, —
по-русски он говорить не разучился.
— Кто ждёт? Где? Меня? —
недоумённо переспросил Войцеховский.
Новак спохватился:
— Прошу прощения, я ведь
не представился, — и улыбнулся: — Иозеф Новак, руководитель юридического отдела
правительства Чехословацкой республики. Приехал за вами.
— За мно-о-ой?
— Да-да, за вами. Я
уполномочен от имени президента и военного министерства предложить вам пойти на
службу в ряды чехословацкой армии. — И спохватился: — Идёмте, идёмте, господин
Земан ждёт нас.
— Кто такой Земан?
— Секретарь посольства.
Ну, генерал, вперёд!
Секретарь посольства
Земан оказался энергичным человеком лет сорока пяти, небольшого роста, с
лысоватым затылком. Взгляд его был приветливым, но, как показалось
Войцеховскому, достаточно проницательным. Поздоровавшись, он пригласил Сергея
Николаевича присесть и вручил ему официальное письмо от имени президента
Масарика и военного министерства, в котором предлагалось пойти на военную
службу; генеральское звание сохранялось.
Всё происшедшее было
словно в тумане: и верилось, и нет. Конечно же, он, Войцеховский, согласился —
не мог не согласиться. Но тут же задал вопрос:
— А как же моя семья?
— Она уже в Праге, —
улыбнулся Новак. — И жена, и сын.
Аудиенция была недолгой.
Перед тем как проститься, Земан вновь проницательным взглядом посмотрел на
Войцеховского:
— Вы что-то хотите
сказать? Может быть, у вас есть какая-то личная просьба?
Земан, как и Новак,
неплохо говорил по-русски. Это и его крепкая, грубоватая рука, которую он подал
при встрече, наводили на мысль, что он служил в армии и, вероятно, побывал в
России.
Войцеховский решился:
— Господин секретарь, час
назад я встретил офицера, который, как и я, имел прямое отношение к
чехословацкому корпусу. Вместе воевали, пан Новак должен помнить. Нельзя ли его
тоже принять на службу?
Земан и Новак
переглянулись.
— Кто такой? — спросил
Новак.
— Полковник Городецкий.
— Помню капитана
Городецкого. Красивый такой, щеголеватый.
— Это он. Только от его
щеголеватости не осталось и следа.
Пару секунд Новак
размышлял. Потом сказал:
— Я свяжусь с Прагой.
Вряд ли они будут возражать. Но необходимо его, Городецкого, согласие.
— Я с ним сегодня же
переговорю. Думаю, согласится.
…Иозеф Новак взялся
проводить Войцеховского. Несколько минут они шли, вспоминали былое: и Великую
(германскую) войну, и Гражданскую. Когда настало время прощаться, Новак
протянул Сергею Николаевичу свёрток с небольшой пачкой банкнот.
— Что это? Зачем? —
запротестовал тот.
Новак окинул взглядом
Войцеховского с ног до головы:
— Вы хотите в этом наряде
добираться до Праги?
Потрёпанный генеральский
мундир для этой цели явно не годился.
— Разумеется, нет, но…
— Никаких «но». Билеты и
разрешение на въезд я обеспечу. А вот гражданскую одежду примеряйте сами.
Но Сергей Николаевич
решительно отказался взять деньги:
— Спасибо, Иозеф, я их
ещё не заслужил.
Новак, не один год
знавший Войцеховского, понял, что русский генерал просто так деньги не возьмёт,
и предложил компромисс:
— Будем считать, что эти
деньги из вашего будущего жалованья.
На том и порешили.
Хождение по магазинам и
лавкам было для Войцеховского непривычной процедурой. Поэтому, когда он наконец
купил для себя всё, что надо, на улицах Стамбула стемнело. Он чертовски устал и
решил зайти к Городецкому на следующий день, а сегодня пораньше лечь спать.
Утром, облачённый в
гражданский костюм, он без труда нашёл халупу — пристанище полковника русской
армии, как назвал своё жильё сам Городецкий. Действительно халупа, да и другие
вокруг не лучше. Несколько банкнот из тех, что он вчера получил от Новака,
Войцеховский приберёг для Городецкого, надеясь, что тот примет предложение
пойти на службу в чехословацкую армию.
У входа стояли пять
человек. По внешнему виду было видно, что это эмигранты из России. Войцеховский
подошёл, спросил о полковнике. Выделяющийся среди пятерых рослый человек в
казачьей папахе и армяке глухо произнёс:
— Нету его… помер…
Один из остальных тут же
добавил:
— Полковник Городецкий
сегодня ночью застрелился.
Сергей Николаевич стоял и
молчал — настолько страшным и нелепым было известие. Правая рука сжимала в
кармане пиджака несколько денежных бумажек.
— А вы-то кто ему будете?
— спросил казак и с недоверием покосился на цивильный костюм Войцеховского.
Сергей Николаевич оглядел
всех присутствующих.
— Господа, я генерал
Войцеховский. С полковником Городецким мы вместе воевали.
После небольшой паузы он
добавил:
— Располагайте мной как
хотите, — и протянул деньги: — А это на похороны.
Но почему, почему он не
зашёл к Городецкому вчера? Он бы спас ему жизнь! И ещё: черт его дернул явиться
сюда в цивильном костюме.
***
Прага… ухоженная,
старинная, даже сказочная. На дворе стояла весна: цвели сирени и яблони, газоны
отливали первой незапылённой зеленью. Но радости не было. Сергей Войцеховский
задумчиво смотрел на уютные домики с оранжевыми черепичными крышами, на
чистенькие мощёные улочки, а перед глазами стояли деревянные избы, пепелища и
непролазная грязь российских дорог. И даже Крым, его последнее пристанище на
родной земле, Крым, который до войны мог затмить любые европейские красоты, вспоминался
серым и мрачным на фоне залитой солнцем чешской столицы. Это потом, несколько
лет спустя, когда Прага станет для него родным городом, он, гуляя с семьёй в
редкие свободные часы, будет восхищаться её прелестями.
Эмиграция… русская. Она
существовала в Харбине и Стамбуле, где были вынуждены поселиться те, кто
покинул Россию с остатками Белой армии. Она была, конечно же, в Париже и
Берлине, куда ещё до войны заезжали многие деятели русской культуры и науки,
политики, предприниматели, чиновники, нашедшие там уже после революции приют.
Но чтобы в Праге был такой мощный пласт эмиграции… Сергей Войцеховский никогда
бы не подумал. А он был. Понятие «русская эмиграция» в Чехословацкой республике
распространялось на представителей всех профессий, всех сословий, всех
национальностей дореволюционной России. Учёные, общественные деятели, актёры,
писатели, поэты, художники, священники, военные, представители русской
аристократии — им Чехословакия стала кому на время, а кому и до конца дней
второй родиной. А имена-то какие! Экономист и философ Струве — министр
правительства Врангеля; юрист Грим — ректор Санкт-Петербургского университета;
историк Кондаков; биолог Миловидов; изобретатель Ломшаков — профессор
Санкт-Петербургского политехнического института, директор Путиловских заводов и
Балтийских верфей в Ревеле; металлург Глазунов; психиатр Осипов — можно долго
перечислять. Это учёные. А писатели и поэты: Аверченко, Цветаева, Чириков,
Немирович-Данченко (брат известного театрального деятеля). Художники: Мусатов, Брандт,
Корякин. Балерина Никольская, создавшая свою балетную школу; киноактриса
Барановская. Прагу часто посещал композитор Стравинский. Перечисленные — это
только малая крупица из многих и многих таких, как они.
Особенно радовало то, что
русскую эмиграцию поддерживал президент Томаш Масарик и правительство во главе
с Карелом Крамаржем. Это благодаря им открывались учебные заведения, в которых
преподавали русские профессора и учились дети русских эмигрантов. Их количество
поражало: Русский педагогический институт имени Коменского, Русский институт
сельскохозяйственной кооперации, Русский институт коммерческих знаний, Русский
народный университет, русский юридический факультет при Карловом университете,
высшее училище техников путей сообщения, автотракторная школа, русские
гимназии, союз русских студентов. Не случайно Прагу 1920-х годов называли
Русским Оксфордом. Русские высшие школы оставляли при факультетах лучших
выпускников для подготовки научных работников и получения званий доцентов и
профессоров.
Со многими яркими
представителями эмиграции Войцеховский впоследствии встречался, был знаком.
Особенно запоминающимися были встречи с двумя из них, потому что это было
связано с Гражданской войной на Урале.
Эту милую с виду старушку
в длинном белом платочке можно было встретить сидящей в скверике на лавочке
недалеко от Пражского града, где располагалось правительство и военное
министерство и куда Сергею Николаевичу приходилось часто наведываться. С ней
неизменно была сопровождающая — женщина моложе её, но тоже солидного возраста.
«Неужели она?»— подумал Войцеховский, увидев первый раз старушку. Похоже, и
она, глядя на него, что-то вспоминала. Времени, как всегда, было в обрез, но он
решился подойти.
— Простите, госпожа
Брежко-Брежковская, если не ошибаюсь?
— Она самая, генерал, вы
не ошиблись, — уверенный голос прозвучал в ответ.
— Мы с вами виделись…
— …третьего июня одна
тысяча девятьсот восемнадцатого года, Челябинский вокзал, — продолжила она за
него, и Сергей Николаевич был поражён её отличной памятью.
— …митинг по случаю
вашего приезда, — закончил он.
Всё было именно так.
Благодаря чехословацкому корпусу советская власть в Челябинске к этому времени
была уже свергнута, поэтому большинство известных политических партий типа
эсеров, социал-демократов и меньшевиков получили возможность работать легально.
А тут ещё пронёсся слух, что в город приезжает не кто-нибудь, а «бабушка
русской революции» Екатерина Константиновна Брежко-Брежковская. Площадь перед
вокзалом, где состоялся митинг, была полностью заполнена народом. Выступление
Брежко-Брежковской было принято на ура. Впрочем, так бывало всюду, где она
выступала. Человек удивительной судьбы: дворянка, первая
женщина-политкаторжанка в России, одна из основателей партии эсеров, она имела
огромный авторитет после Февральской революции 1917 года. Сам Керенский
встречал её, прибывшую в Петроград после многочисленных арестов, ссылок и
нелегальных скитаний. «Бабушка русской революции» очень уважительно относилась
к Чехословацкому корпусу, поскольку была сторонницей войны с Германией до
победного конца. Поэтому её встреча с Войцеховским не могла не состояться.
Конечно, она заметно
изменилась. Если тогда, в 1918-м, ей было семьдесят три, но «бабушка» была
достаточно бодра и энергична, то сейчас, после победы ненавистных ей большевиков
и отъезда в эмиграцию, она превратилась в бабушку в полном смысле слова.
— А ведь мы с вами,
генерал, ещё и земляки, — слегка улыбнулась она.
— Вот как?
— Я, как и вы, родом из
Витебской губернии.
Уже после этой встречи
Сергей Николаевич узнает, что Екатерина Брежко-Брежковская ради революционной
деятельности оставила семью, а единственного сына отдала на воспитание брату, у
которого жена была бездетной. Войцеховский не любил революционеров, не жаловал
болтунов из Государственной Думы и различных партийных вожаков — считал, что в
разрушении империи их главная вина. Но к этой старой больной женщине — человеку
твёрдых убеждений — относился с уважением. И всё-таки не мог понять: как можно
в угоду революции отказаться от родного сына.
И ещё один человек из
эмигрантов напомнил ему о Гражданской войне на Урале. С ним было всё наоборот:
Войцеховский не решался подойти к нему и заговорить, поскольку всю жизнь
чувствовал за собой вину за опоздание на 10 дней тогда, в июле 1918-го.
Приятного вида, милый и
интеллигентный, с бородкой, этот человек вместе с супругой посещал различные
вечера, был своим в эмигрантской среде. Инженер по профессии, он рассказывал
много интересного из области науки и техники, вспоминал далёкую Японию, где не
раз бывал. И только о доме в Екатеринбурге — доме, принадлежавшем ему и
названном впоследствии его именем, никогда не вспоминал.
…С Николаем Николаевичем
Ипатьевым Войцеховский заговорить так и не решился.
***
1 мая 1921 года… В
Советской России этот день превращался в праздник. Толпы народа бодро
вышагивали по главным площадям Москвы и Петрограда, неся алые транспаранты с
революционными призывами, портреты вождей, плакаты с гневными проклятиями в
адрес буржуев-кровопийц. Грохотали автомобили и броневики, в небе парили
аэропланы. Правда, не обошлось без инцидента. Народ к новому празднику привыкал
с трудом, да и то в первую очередь в столицах. Поэтому большевистские власти
старались завлечь жителей чем-нибудь, кроме лозунгов и военной техники. Так, в
Москве они заманили на праздник многих с помощью передвижного театра-балагана.
Куклы в балагане должны были убедительней, чем лозунги, показать москвичам
положительные образы рабочего и красноармейца и, соответственно, отрицательные
образы капиталиста, попа и батьки Махно. Но эта пропагандистская задумка
властей была не главной. Главным было то, что за время представления в
кукольном театре обещали людям бесплатно выдать… белый хлеб! Это было уже
кое-что, ведь НЭП объявили только-только, и страна была голодной и разрушенной.
Белый хлеб свободному от
гнёта населению, конечно, никто не дал, в отличие от серых, пахнущих неизвестно
чем лепёшек. Замена оказалась настолько неравнозначной, что люди взбунтовались.
Недовольных разогнала конная милиция — совсем как при ненавистном царском
режиме.
Прага 1 мая 1921 года
жила обычной жизнью. Белого хлеба и серых лепёшек не выдавали, поскольку их
никто и не обещал. Но у него, Сергея Войцеховского, в этот день праздник был.
Он получил подтверждение о признании его генералом чехословацкой армии при условии,
что в течение года оформит чехословацкое гражданство. Впервые за последние
месяцы было приподнятое настроение, желание созидать, было чувство гордости за
то, что власти ценят его, опытного боевого генерала — теперь уже дважды
генерала. Но были и сомнения: перейдя на службу в чехословацкую армию, не
изменил ли он присяге, которую давал, начав службу в русской армии? Нет, не
изменил, успокаивал он себя, той России, которой он присягал и верно служил,
уже не существовало.
На новом месте его боевой
и штабной опыт был оценен самым высоким образом. По приезде в Прагу ему был
предоставлен оздоровительный отпуск на несколько месяцев, а в начале октября
1921 года последовало назначение на должность командира 24-й пехотной бригады в
восточнословацких Михаловицах. Армейское командование с целью его постепенной
адаптации к новым условиям сознательно назначило Войцеховского на должность
хоть и более низкую по сравнению с той, что он занимал ранее, но зато в
область, где наиболее употребительным был близкий к русскому язык местных
русинов. Его непосредственным начальником стал командующий Ужгородским военным
округом французский генерал Парис, уроженец Москвы, говоривший по-русски лучше,
чем по-французски. Правда, и на французском можно было общаться. Французским
языком, как и немецким, Сергей Николаевич владел свободно.
В этой должности генерал
Войцеховский оставался лишь то минимально необходимое время, которое
требовалось для решения вопроса о гражданстве и освоения чешского языка. Уже в
начале 1923 года он принимает от генерала Шнейдарека командование 9-й
стрелковой дивизии и переводится в словацкий город Трнаву. Здесь за высокую
выучку вверенных ему войск он был повышен в чине — на его погонах появилась ещё
одна звезда. В 1927 году его дивизия была признана лучшей во всей чехословацкой
армии, за что он был переведён на должность командующего вторым по значению в
стране Брненским военным округом.
Он не замыкался только на
военных делах. За сравнительно короткий период времени у него сложились хорошие
отношения с местными гражданскими властями, чиновниками, представителями
различных партий, церковными деятелями, духовенством, журналистами. Армейское
руководство по-прежнему высоко его ценит, и в ноябре 1929 года Сергею
Войцеховскому присваивается звание генерала армии.
Осенью 1935 года после
кончины командующего Пражским военным округом генеральный инспектор
чехословацкой армии предложил на эту должность Войцеховского. Это предложение в
армейских кругах было принято положительно, если не считать начальника
Генерального штаба генерала Людвига Крейчи. Их взаимная неприязнь брала начало
ещё с сибирских времён, когда оба были в составе Чехословацкого корпуса. Но в
конце концов и Крейчи перестал противиться, и Сергей Николаевич принял
командование Пражским округом, самым крупным в чехословацкой армии. В это время
обстановка в Европе уже стала накаляться, запахло войной. Войцеховский хорошо
это понимал, поэтому он начинает строительство оборонительно-фортификационных
сооружений вдоль чешско-германской границы и готовить армию к отражению
возможной агрессии со стороны нацистской Германии.
***
Та памятная встреча
состоялась осенью 1934 года. На манёвры чехословацкой армии прибыл президент
Масарик. Главный создатель Чехословацкой республики, чрезвычайно общительный и
отзывчивый, с широким диапазоном знаний и интересов, он обладал безоговорочным
авторитетом среди всех: граждан страны и эмигрантов, людей зрелого возраста и
молодёжи, гражданских лиц и военных. Томаш Гарриг Масарик любил всё русское.
Русский язык знали все члены его семьи; для старшей дочери Алисы нанимали
русскую гувернантку, а интерес к русской литературе, прежде всего к творчеству
Достоевского и Толстого, продолжался в течение всей жизни.
На крупных военных
манёврах Масарик был впервые. И может, это способствовало его восторженному
впечатлению от всего увиденного. Естественно, он прибыл в сопровождении ряда
государственных лиц, среди которых ближайшим к нему был министр иностранных дел
Эдвард Бенеш. Бенеша тоже знали все как ближайшего сподвижника Масарика и как
вероятного кандидата на его место — место Президента.
Войцеховского Масарик
расспрашивал не только о делах военных. Он интересовался здоровьем генерала и
членов его семьи, тем, в каких условиях они живут, где учится сын. Когда же к
ним подошёл Бенеш, Масарик со свойственной ему простотой спросил:
— Вы знакомы?
За шестнадцать лет, что
они не виделись, Бенеш изменился мало: широкий лоб, редкие волосы и взгляд —
всегда настороженный, неулыбчивый. На вопрос президента он отрицательно покачал
головой, а Войцеховский, наоборот, утвердительно кивнул. Оба, словно
сговорившись, это сделали молча, что со стороны могло показаться странным и
смешным. Так и случилось, Масарик рассмеялся:
— Как вас понимать,
господа?
Войцеховский первым
сделал пояснение:
— Когда один выступает, а
другой смотрит и слушает, то выступающий может и не знать того, кто его
слушает.
— Это вы о чём? —
поинтересовался президент.
— 23 мая 1918 года…
Россия, Челябинск, съезд чехословацких военных делегатов, — пояснил
Войцеховский и обратился к министру: — Помню, господин Бенеш, ваше выступление:
«Да здравствует Чехословацкая республика! Франция на нас надеется, Франция нам
поможет!»
При слове «Франция»
Войцеховскому показалось, что Бенеш слегка побледнел, взгляд его стал ещё более
настороженным. Похоже, такие подробности его давней речи были ему неприятны. И
он тут же преревел разговор на другую тему, начав расспрашивать о новых видах
вооружений чехословацкой армии.
Внешне Томаш Масарик
выглядел неважно. Все знали, что он болен и в кресле президента досиживает
последние месяцы. Может быть, именно по этой причине в том же 1934 году 28
октября в честь дня образования Чехословацкой республики в Пражском граде им
был устроен торжественный приём с более пышным размахом, чем обычно. На нём
присутствовали государственные мужи, иностранные дипломаты, промышленники,
деятели культуры и науки, видные представители русской эмиграции, в том числе и
те, кто не жил в Праге, но регулярно посещал её: бывший министр Временного
правительства Милюков, композитор Стравинский, Татьяна Львовна Сухотина-Толстая
и другие. И конечно, на приёме были военные после недавно завершившихся удачных
манёвров.
Сергея Войцеховского
подобные церемонии тяготили, к ним он не привык. Но присутствовать было надо.
Поэтому он и начальник Генерального штаба Ян Сыровой, которого через год на
этом посту сменит Людвиг Крейчи, стояли несколько в отдалении от всех и
обсуждали закончившиеся манёвры.
Ян Сыровой начал свою
карьеру в австро-венгерской армии. Когда началась Первая мировая война, был в
Варшаве и добровольно вступил в русскую армию как рядовой. Участвовал в битве у
Зборова, стал офицером. Уже в генеральской должности принял командование
чехословацкими легионами. Осуществлял общее руководство чехословацким корпусом
в период боевых действий против большевиков. Послужной список Сырового был
достоин уважения, если бы не одно существенное «но» — в 1920 году он выдал
эсерам адмирала Колчака, приблизив его расстрел. За это Войцеховский его скрыто
презирал, считал правильным, что офицеры Ижевской и Воткинской дивизий
отправили ему «в подарок» тридцать сребреников. Но Сыровой был непосредственным
начальником Сергея Николаевича, и с этим приходилось считаться. Грузный, в
генеральском мундире и с чёрной повязкой на глазу, Сыровой привлекал внимание
многих. Поэтому, когда он, заметив кого-то из своих знакомых, удалился,
Войцеховский вздохнул с облегчением — одному лучше.
Из окон Большого зала,
где проходил приём, открывался прекрасный панорамный вид на город и реку
Влтаву. Но долго любоваться красотами столицы не пришлось: министр Бенеш возник
перед ним неожиданно. Поздоровавшись, не расспрашивая о здоровье и семье, что
делают из приличия в подобных случаях, он сразу перешёл к делу:
— Скажите, генерал, вы
верите, что военная мощь Германии возродится?
Войцеховский был хорошо
осведомлён об условиях Версальского договора 1919 года между державами Антанты
и Германии, по которому Германии, как стране, проигравшей войну, запрещалось
иметь современное вооружение: авиацию, танки, тяжёлую и зенитную артиллерию,
крупные военные корабли и подводные лодки; запрещалось также иметь Генеральный
штаб, военные академии, проводить мобилизацию. Но на дворе стоял не июнь
1919-го, а октябрь 1934-го, и Адольф Гитлер уже больше года находился у власти.
О его «Майн кампф» в Европе знали многие, как и об огромных кредитах,
выделенных Германии со стороны США и Англии. Разведка докладывала, что уже
сейчас через подставные фирмы Германия заказывала строительство военных
кораблей в Голландии и Швеции, а американские компании «Пратт-Уитни» и «Дуглас»
передали немецким авиастроителям ряд патентов. А что будет через три-четыре
года? Поэтому со свойственной военному человеку прямотой Войцеховский сказал:
— Не только верю, но и не
сомневаюсь.
Ответ не вызвал у Бенеша
удивления. Очевидно, он думал так же. И всё-таки снова спросил:
— Позвольте узнать, на
чём основано ваше столь категоричное утверждение?
— В «Майн кампф» сказано
о походе на восток. Кое-кого это очень устраивает. Те страны, про которые
говорят «сильные мира сего»: Англия, США, да и ваша любимая Франция.
— Это почему Франция
стала моей любимой? — воскликнул обычно спокойный Бенеш.
— Потому что вам она дала
прибежище в 1915-м… Впрочем, как и мне Чехословакия в 1921-м.
На несколько секунд Бенеш
задумался, возможно, вспомнил прошлое. Потом сказал:
— Замышляемый Гитлером
поход на восток имеет цель сокрушить Россию. Вам не жалко?
К такому вопросу Сергей
Николаевич был готов.
— Во-первых, не России, а
Советской России. Той России, которой я присягал, не стало в 1917-м. Так что
теперь я гражданин Чехословацкой республики, генерал, и моя задача крепить
оборону страны.
— А что во-вторых?
— А во-вторых, любой
поход Германии на восток обречён на провал. Об этом предупреждал ещё Бисмарк. И
его предупреждение адресовано не только Германии.
Бенеш попытался
улыбнуться, но это у него не получилось.
— Генерал, а вы неплохо
разбираетесь в политике… но разбираетесь в ней не до конца.
— Понимаю, что до вас,
министра иностранных дел, мне далеко, но всё же: что вы имеете в виду?
— А то, что Советская
Россия тоже сотрудничает с Германией. Тоже тайно, как и другие, вопреки
Версальскому договору. Почти десять лет назад в Липецке — вы знаете, где этот
город, — была создана авиационная школа рейхсвера, замаскированная под 4-ю
эскадрилью авиационной части Красной армии. С 1926 года в танковой школе «Кама»
под Казанью вместе с советскими учатся и немецкие танкисты. Подобный список
можно продолжать. Предвкушаю ваш вопрос: откуда у меня такие сведения? Отвечаю:
от хороших друзей из Франции, которую вы изволили назвать «моей любимой». Так
что каждый играет в свою игру. Только одни смотрят на запад, а другие на
восток.
Замолчали. Каждый думал о
своём. У Войцеховского были сведения о тайном сотрудничестве военных Германии и
Советской России, поэтому сообщение Бенеша не особо его удивило.
Мягкий женский голос
нарушил тишину:
— Не помешаю?
На непроницаемом лице
министра наконец-то обозначилась улыбка:
— Пани Ружичкова… Какой
приятный сюрприз.
Бенеш представил их друг
другу, хотя Сергей Николаевич, как и большинство пражан — любителей театра,
знал, кто такая Ружичкова.
Прима Национального
театра Милена Ружичкова выглядела роскошно, но не вызывающе. Длинное вечернее
платье из чёрного шёлка, сумочка того же цвета в форме конверта — такие были в
моде; каштановые волосы завиты в локоны и слегка стянуты головной повязкой. И
конечно же, украшения. Впрочем, в серьгах, ожерельях и кольцах Войцеховский
разбирался слабо, как и в моде.
Во время приёма Ружичкова
была в центре внимания, поэтому, поговорив пару минут с Бенешем как со старым и
хорошим знакомым, извинилась и отошла к компании из нескольких мужчин и женщин,
тоже желавших её присутствия.
— Эта женщина, можно
сказать, спасла мне жизнь, — пояснил Бенеш после того, как Ружичкова ушла.
Войцеховскому вдруг стало
интересно:
— Это каким же образом,
если не секрет?
Разговорчивым министра
иностранных дел назвать было нельзя. Но здесь он вдруг разоткровенничался,
поведав, хоть и не со всеми подробностями, всё, что произошло с ним в Швейцарии
весной 1915 года.
— Так я оказался во
Франции, — закончил Бенеш. — Вы правы, генерал, люблю эту страну.
…Смеркалось, когда Сергей
Николаевич покинул Пражский град. Стояла тёплая осенняя погода. С берега
протекающей невдалеке Влтавы тянуло влагой.
Скрип тормозов заставил
его повернуться.
— Подвезти?
Из открытой двери чёрного
служебного автомобиля, вымытого до блеска, смотрел человек с чёрной повязкой на
глазу.
— Спасибо. Прогуляюсь,
погода чудная, — ответил Войцеховский. Компания генерала Сырового его никак не
устраивала, да и хотелось побыть одному, собраться с мыслями. Разговор с
Бенешем не выходил из головы. Похоже, впереди снова большая война. И к ней
Чехословакия будет готовиться не с Масариком во главе — его президентство
отсчитывает последние дни, — а с Бенешем. К чему это приведёт?
***
В декабре 1935 года
Эдвард Бенеш был избран президентом Чехословакии, вторым после Томаша Масарика,
преемником которого стал. Как политик, как борец за национальные интересы Бенеш
производил на своих граждан сильное впечатление. Выступая в 1919 году со своей
первой речью в парламенте, он говорил: «Наше государство будет самым
демократическим в Европе». И действительно, за двадцать лет существования
Чехословакии её граждане так и не узнали, что такое концлагеря или запреты на
политическую деятельность. Это относилось и к коммунистам, и к фашистам. Сразу
после образования государства был принят закон о восьмичасовом рабочем дне, а
чуть позже, в мае 1919-го, — закон о денежной помощи безработным.
Бенеш фактически
руководил чехословацкой делегацией во время подготовки и заключения
Версальского мирного договора, добившись, чтобы в состав новообразованной
Чехословакии были включены все районы со смешанным чешско-немецким,
чешско-польским и словацко-венгерским населением, даже те, где доля чехов или
словаков не превышала 5%. Присоединили к Чехословакии и украинское Закарпатье,
которое получило официальное название Пудкарпатска Рус».
В Версале австрийская
делегация утверждала, что на территории бывших австрийских провинций Чехии и
Моравии обитает как минимум 2,5 миллиона этнических немцев. Бенеш обвинил
австрийцев в дезинформации, заявив, что немцев всего 1,2 миллиона. Союзники
поверили Бенешу, а австрийцы получили предупреждение за неэтичное поведение. Но
сам Бенеш хорошо знал, что данные австрийцев абсолютно точные. Разве мог он
тогда предполагать, что спустя девятнадцать лет эти 2,5 миллиона этнических
немцев сыграют зловещую роль.
И в дипломатических
кругах Европы и мира Бенеш снискал большой авторитет. Много лет возглавлял он
комитет Лиги наций по разоружению, разбирал различные споры, а два года сам
председательствовал в Лиге наций.
Британский дипломат Джон
Хантер так характеризовал Бенеша: «Бенеш надёжный, как динамо-машина. Я никогда
не видел, чтобы он улыбался. Он худой, носит высокую мягкую шляпу, чтобы
казаться выше, и, кажется, никогда не спит, а сутками работает. Никто ещё
никогда и ни в чём не мог его убедить».
И он действительно много
работал. Детей с женой Ганной Влчковой-Бенешовой у них не было; увлечений или,
как, их теперь называют, хобби, не было тоже, разве что редкие походы в театр.
Поэтому он целиком предавался работе. Перечислять достижения и успехи Эдварда
Бенеша вообще и на дипломатическом поприще в частности можно долго. Но самое
главное в том, что в 1920–1930-е годы Чехословакия была самым демократическим
государством Центральной и Восточной Европы с высокоразвитой экономикой. По
уровню жизни страна вошла в первую десятку. Нельзя не отметить, что Бенеш, как
и Масарик, был инициатором помощи представителям русской эмиграции, волею
судьбы оказавшимся на территории Чехословакии.
***
Известная пословица
гласит: не так живи, как хочется. Ко времени прихода Бенеша к власти в соседней
Германии пришли к власти нацисты, и международное положение демократической
Чехословакии сильно осложнилось. Гитлер не скрывал, что его целью является
ликвидация Версальского договора и, соответственно, сложившихся на его основе
границ в Центральной и Восточной Европе, в том числе присоединение к Германии
всех земель, где имела место заметная доля этнических немцев. Последнее затрагивало
интересы Чехословакии. Поэтому в середине 1930-х годов претерпела заметные
изменения её внешняя политика. Рассматривая, как и ранее, военно-политический
союз с Францией как ключевой элемент стратегии на международной арене,
президент и правительство Чехословакии стали искать сближения с Советским
Союзом. В 1934 году Прага официально признала СССР, а 16 мая 1935 года был
подписан советско-чехословацкий договор о взаимной помощи. В документе, однако,
была одна прелюбопытная оговорка: обязательства взаимной помощи будут
действовать лишь в том случае, если жертве нападения будет оказана помощь со
стороны Франции. Эта поправка была внесена по настоянию Праги, которая не
хотела автоматически втягиваться в будущую, как она считала, войну между СССР и
Германией без поддержки со стороны Франции. Впоследствии это условие позволило
СССР уклониться от помощи Чехословакии в 1938 году.
Инициируя военное
сотрудничество с СССР, в Праге вряд ли испытывали симпатии к советскому режиму,
но тем не менее надеялись укрепить безопасность страны не только союзом с
Францией, но и с СССР. Ошибка Бенеша и других руководителей Чехословакии
состояла в том, что они верили Сталину и не понимали, что стратегическая цель
Советского Союза не сдерживание нацистской агресси, а провоцирование «большой
войны» в Европе. В этом в Праге смогли убедиться позднее, во время Судетского
кризиса и после заключения пакта Молотова–Риббентропа.
А Германия интенсивно
вооружалась. Ещё в 1934 году гитлеровцы приступили к осуществлению секретного
плана, рассчитанного на увеличение армии со 100 до 300 тысяч человек. Уже к
концу года в рейхсвере было 240 тысяч солдат и офицеров, а всего вместе с
частями СС регулярные вооружённые силы составляли 480 тысяч человек. Помимо
этого имелось около миллиона штурмовиков и многочисленных полувоенных
формирований, многие из которых впоследствии войдут в состав регулярной армии.
Страны-победительницы в
Первой мировой войне своей политикой невмешательства способствовали тому, что
Германия перестала соблюдать ограничения, наложенные на рост её военного
потенциала Версальским договором. Из 28 основных видов сырья накануне Второй
мировой войны Германия имела только 7 собственных, остальные импортировала из
США, Англии, Франции, Швеции. При помощи западных компаний в короткий срок в
Германии было построено более 300 военных заводов. План Круппа по реорганизации
промышленности, представленный Гитлеру сразу после прихода к власти, успешно
реализовывался. Стоит ли удивляться тому, что, в отличие от охваченных кризисом
США, Англии и Франции, продукция германской промышленности за период с 1933 по
1939 год удвоилась. Германия вышла на первое место в Европе: по сравнению,
например, с Англией Германия производила чугуна почти в 3 раза больше, стали —
почти в 2,5 раза, алюминия — в 7 раз, электроэнергии в 4 раза.
И конечно же, продолжала
нарушать пункты Версальского договора. В марте 1935 года было заключено
англо-германское морское соглашение, которое явилось двусторонним нарушением
Версальского мирного договора. В 1936 году Германия беспрепятственно ввела свои
войска в демилитаризованную Рейнскую зону. В том же году Германия стала
оказывать военную поддержку войскам Франко во время Гражданской войны в
Испании, отправив военных советников, поставляя самолёты 27 различных типов, в
том числе новейшие: истребители Ме-109, бомбардировщики Хе-111, обеспечивающие
господство в воздухе.
Менее чем за двадцать лет
со дня подписания унизительного Версальского договора Германия становилась
сильной военной державой. Это вызывало справедливое беспокойство президента
Бенеша и командующего Пражским округом генерала Войцеховского, предсказания
которого о возрождении былой военной мощи Германии, к сожалению, сбывались.
***
Наступил роковой для
Чехословакии 1938 год…
В тот день, 11 марта,
Сергей Войцеховский собирался уже выходить из дома, чтобы отправиться
инспектировать одну из воинских частей, как вдруг раздался телефонный звонок.
Звонил генерал Крейчи, сменивший Сырового на посту начальника Генерального
штаба. Крейчи сообщил, что их обоих ждут в 12-00 на заседании кабинета
министров, а поэтому инспекционный выезд отменяется.
— Что-то случилось? —
спросил Войцеховский. На заседание правительства его приглашали впервые.
— Догадываюсь что, —
пробурчал Крейчи. — Но это не по телефону…
Неулыбчивый президент
Бенеш, открывший заседание, был мрачнее тучи.
— Господа, — начал он, —
от наших представителей в Вене и других заслуживающих доверия источников
поступают сообщения, что немецкие войска уже несколько дней сосредоточены вдоль
австрийско-германской границы. Готовится аншлюс Австрии Германией.
В зале заседаний, где в
этот день было необычайно много народу, наступила гробовое молчание.
— К сожалению, дни
Австрии сочтены. Мы никак не можем ей помочь, — тихим голосом закончил Бенеш.
Он хотел ещё что-то добавить, но тут неожиданно для всех слово взял генерал
Крейчи. Его жесткий командирский голос явно контрастировал с голосом Бенеша:
— Господин президент, то,
что немецкие войска концентрируются у австрийской границы, и вы, и наша военная
разведка знали ещё неделю назад. Вопрос в другом: почему о возможной кончине
Австрии вы заговорили только сейчас?
— Так получилось…— еле
слышно выговорил Бенеш.
— Что значит, получилось!
Австрия наш сосед, и мы тоже можем подтянуть свои войска к её границе, а если
австрийское правительство попросит помощи, ввести их на её территорию.
Услышав такое предложение
из уст начальника Генерального штаба, Бенеш вздрогнул. Но тут же, собравшись,
пошёл в атаку:
— Вы понимаете, генерал,
что это приведёт к крупному военному конфликту в самом центре Европы? Вы
понимаете, что это может быть началом новой мировой войны? — прервал он Крейчи;
голос его зазвучал намного громче.
— А вы, господин
президент, понимаете, что следующими будем мы! — почти прокричал начальник
Генштаба. — После оккупации Австрии наша страна окажется окружённой Германией с
трёх сторон. Если учесть, что наши отношения с Германией далеко не самые
дружественные, если учесть высказывания их фюрера о расширении жизненного
пространства немцев, то нетрудно догадаться, что следующими будем мы.
Бенеш хотел возразить, но
Крейчи его опередил и продолжил:
— Не надо нас пугать
мировой войной. Если и возникнет конфликт, то в него автоматически будут
втянуты Россия, Франция и Англия, вопрос этот сразу же поднимут в Лиге наций. А
таким силам Германия противостоять не сможет. Считаю, единственным шансом
спасти мир в Европе, по крайней мере, на ближайшее десятилетие — это оказать
Австрии военную помощь. Не сомневаюсь, канцлер Шушниг и его сторонники нас
поддержат. В противном случае можете считать, что и мы уже включены в состав
рейха.
Бенеш, похоже, пришёл в
себя.
— Вы плохо оцениваете
международную обстановку, генерал, — спокойным голосом возразил он. — Мы
поддержим Францию, Англию и Россию, если они вступятся за Австрию. Но сами в
одиночку ничего предпринимать не будем. Не стоит ради соседнего государства
обострять наши и без того непростые отношения с такой страной, как Германия.
Властью, данной мне конституцией, я не допущу ничего подобного.
— Вы об этом очень скоро
пожалеете, но будет поздно! — выкрикнул Крейчи и демонстративно удалился из
зала.
В зале заседаний нависла
тяжёлая атмосфера. Заключительная часть заседания прошла вяло и быстро
закончилась. Присутствующие стали молча торопливо расходиться.
***
Выйдя из душного, с
гнетущей обстановкой зала на свежий воздух и яркое весеннее солнце,
Войцеховский поневоле зажмурился. Вдруг кто-то осторожно тронул его за локоть.
С генералами так не принято общаться, и Сергей Николаевич недовольно обернулся.
Перед ним стоял Новак! Сколько же они не виделись? Почти семнадцать лет, с тех
времён, как Новак привёз в Стамбул предложение ему, Войцеховскому, пойти на
службу в чехословацкую армию. Вот ведь как бывает: живут в одном, пусть большом
городе, а встретиться не довелось.
Приветствовали друг
друга, как однополчане и как старые друзья, без всяких там «господин» или
«пан», и что особенно тронуло Войцеховского — по-русски:
— Здравствуйте, Сергей
Николаевич!
— Рад вас видеть, Иозеф!
Присели на лавочку в
скверике. Тогда, в Стамбуле, Иозеф Новак выглядел молодо и щеголевато. Сейчас
он тоже был одет «с иголочки». А вот насчёт молодости… Не было того озорного
блеска в тёмных глазах, на лбу обозначились чёрточки морщин, да и седина
обильно посыпала голову.
— Я видел вас у Бенеша. А
когда все толпою начали расходиться, подойти не было возможности, — первым
начал Новак. — Понимаю, генералы люди занятые, но попробую отвлечь минут на
десять.
— Занятые, как и
работники юридического отдела правительства, — улыбнулся Войцеховский.
— О, нет, — вскинул
ладони Новак. — В правительстве я давно уже не работаю.
— А где тогда, если не
секрет?
— Не секрет. Два года в
нашем посольстве в Дании, два года в посольстве в России.
— А я недоумеваю, почему
вы так хорошо говорите по-русски… лучше, чем в далёком восемнадцатом. Ясно,
почему мы так долго не виделись. Ну, а сейчас где?
— Сейчас — директор
Пражского радио.
— Работник прессы?
— Получается, так. А вы
Пражским округом давно командуете?
— С осени 35-го.
— Тогда меня уже в Праге
не было.
Замолчали, понимая, что
главный разговор впереди.
— Как вам сегодняшнее
совещание? — спросил Новак.
— Я полностью на стороне
Крейчи. Помощь Австрии нужно оказать немедленно.
— А она нас об этом
просила?
Вопрос у Войцеховского
вызвал некоторую растерянность:
— Пока нет, но… надеюсь,
попросит.
— А если нет?
— Тогда мы сами должны ей
предложить.
Несколько секунд Новак
размышлял, потом разочарованно вздохнул:
— Поздно. Всё уже решено.
— Как вас прикажете
понимать?
— Простите, Сергей
Николаевич, долго рассказывать. Скажу только: Англия и Франция заинтересованы в
усилении Германии.
— Чтобы столкнуть с
Советской Россией?
— Разумеется…
Разговор стал напоминать
разговор с Бенешем осенью 1934-го в Пражском граде. Войцеховскому вдруг
захотелось сменить тему.
— Кстати, как там дела в
России? — спросил он. — Слышал, репрессии, террор?
Лицо Новака стало
серьёзным, даже суровым.
— Мне очень жаль русский
народ. Голод 20-х годов, коллективизация и голод 30-х… а сейчас, вы правы,
разгул репрессий. О деле Тухачевского слышали?
— Слышал.
— Тут и наш Бенеш
постарался.
— Вот как?
— Да, это так. Тоже долго
рассказывать… Кроме видных военных репрессии коснулись всех: министров — или,
как они называют их — наркомов, директоров, деятелей науки, культуры, да и
простых людей. Число расстрелянных идёт на сотни тысяч, а может, и больше. Давайте
оставим эту тему, поговорим как-нибудь позже. Надеюсь, будем теперь регулярно
встречаться.
Наступило молчание.
Тёплый весенний ветер ворошил ветви деревьев.
— С российским, точнее, с
советским народом всё ясно, — вздохнул Войцеховский. — Ну, а как австрийцы?
Что, молча будут смотреть на немецкие мундиры?
— Я часто бываю в Вене, в
Австрии. Там сильны прогерманские настроения. Да и не надо забывать, что Гитлер
— он же Шикльгрубер — по национальности австриец. Тут одной военной силой
ничего не сделаешь. Не удивлюсь, если германские войска будет приветствовать
местное население.
— Потому что австрийцы и
немцы близки друг другу как единый этнос?
— Не только. И Австрия, и
Германия — страны, проигравшие последнюю войну, то есть униженные: Германия —
Версальским договором, Австрия — распадом некогда могучей империи. А народ это
унижение остро чувствует. Поэтому тот политик, который пообещает взять реванш,
будет, как говорят в России, на коне.
— Вы имеете в виду
Гитлера?
— Для австрийцев это
Зейс-Инкварт, ярый его сторонник.
Войцеховский задумался.
— Так что же прикажете
делать? Сидеть сложа руки?
— Разумеется, нет! Вам —
крепить оборону, нам — сообщать народу правду. И работать обязательно в
контакте. Иначе, как выразился Крейчи, следующими будем мы.
— Вы допускаете
австрийский сценарий у нас?
Новак загадочно посмотрел
на Войцеховского:
— Пока у власти Бенеш,
допускаю.
***
С приходом в Германии к
власти Гитлера аншлюс Австрии (её присоединение) стал частью официального курса
внешней политики Германии. Во все государственные структуры Австрии внедрялась
нацистская агентура. В то же время в самой Австрии опасность аншлюса стала
вызывать активное отторжение. 25 июля 1934 года полторы сотни австрийских
эсэсовцев, переодетые в форму австрийской гражданской гвардии, ворвались в
канцелярию и захватили канцлера Дольфуса, потребовав от него подать в отставку,
с тем чтобы новым канцлером стал пронемецки настроенный Ринтелен. Дольфус,
несмотря на серьёзные ранения, категорически отказался. Вскоре он умер, но так
и не нарушил присяги. Но путч не удался — верные правительству войска подавили
его.
Поняв, что силовые методы
не дают желаемого результата, гитлеровское правительство сменило тактику,
увеличив дипломатическое давление на австрийцев, в первую очередь на нового
канцлера Курта фон Шушнига. 11 июля 1936 года Шушниг вынужден был пойти на
заключение с Германией договора, по которому Австрия фактически обязалась
следовать политике нацистской Германии. Со своей стороны, Германия признавала
суверенитет и независимость Австрии и обещала не оказывать никакого давления на
её внешнюю политику. Чтобы подтвердить свою лояльность Германии, Шушниг
назначил на различные административные посты австрийских нацистов и объявил
амнистию для участников неудавшегося путча.
Но ещё более благоприятная
ситуация для Гитлера сложилась в 1937 году, когда западные державы стали
рассматривать захват Австрии не как акт агрессии и ревизию Версальского
договора, а как шаг по пути «умиротворения» Германии. Начало положил английский
министр Галифакс. В ноябре 1937 года во время переговоров с Гитлером он заявил,
что Англия не будет возражать против «приобретения» Австрии Германией. В итоге
Австрия оказалась в тяжёлом положении: ни одна европейская страна не выражала
желания встать на её защиту.
Канцлеру Шушнигу ничего
не оставалось, как принять приглашение Гитлера приехать к нему в баварскую
резиденцию Бертехсгаден якобы для переговоров. Но переговоров не было. На
встрече, состоявшейся 12 февраля 1938 года, Гитлер долго обвинял Вену в
предательстве общенемецких интересов и угрожал немедленно отдать приказ войскам
войти в Австрию. В итоге Шушниг не выдержал и подписал соглашение, фактически
ультиматум, который превращал Австрию в сателлита нацистского рейха.
Для Австрии настали
тяжёлые времена. В стране царил хаос, на улицах бесчинствовали толпы нацистов,
срывающих государственные флаги. Из банков спешно забирались вклады, а
иностранцы штурмовали билетные кассы, торопясь покинуть страну. Шушниг решился
на отчаянный шаг и назначил на 13 марта плебисцит о независимости Австрии.
Узнав об этом, Гитлер пришёл в ярость, отдав распоряжение днём раньше
оккупировать Австрию
Утром 12 марта (на
следующий день после совещания у чехословацкого президента Бенеша) немецкие
войска перешли австро-германскую границу. Они имели приказ не применять
насилие, но при этом подавлять любое сопротивление. Однако никакого
сопротивления не было. Австрийская армия находилась в казармах, а на дорогах
немецких солдат встречало ликующее население.
Первоначально Гитлер
намеревался создать конфедерацию из двух немецких государств. Но когда в тот же
день он прибыл в родной Линц, а затем в Вену, то был настолько воодушевлён
восторженным приёмом жителей, что приказал немедленно подготовить закон об
аншлюсе (присоединении) Австрии. Это надо было подкрепить юридически. Поэтому
10 апреля на референдуме за присоединение высказалось более 99% населения
Австрии и Германии.
Новак был прав: защитить
Австрию от германского аншлюса в марте 1938 года было поздно и бесполезно.
Присоединив Австрию, Гитлер получил стратегический плацдарм для захвата
Чехословакии и дальнейшего проникновения на восток. В результате аншлюса были
захвачены источники сырья, людские и военные ресурсы. В результате территория
Германии увеличилась на 17%, население — на 10% (на 6,7 миллиона человек). В
состав вермахта были включены 6 сформированных в Австрии дивизий.
***
Несколько лет назад
Крейчи был против назначения Войцеховского командующим войсками Пражского
округа. Но Сергей Николаевич был не из тех, кто таит злобу и ждёт случая расквитаться.
Поэтому, когда он в тот же день, 11 марта, вошёл в кабинет начальника Генштаба
и Крейчи со свойственной прямотой спросил: «Ну как?», имея в виду своё
выступление, Войцеховский так же прямо ответил:
— Горжусь, что служу под
вашим началом!
Обычно мрачный на вид
Крейчи вдруг всхохотнул:
— А вы, оказывается,
умеете льстить.
— Простите, но это не
лесть, а мои убеждения.
Начальник Генерального
штаба достал бутылку коньяка и две рюмки:
— Рад, что я не один, —
пробасил он и наполнил рюмки.
— Наверное, и Сыровой
того же мнения?
— Не знаю, я с ним ещё не
говорил. Он приболел и на заседании не был. Надеюсь, что и он был бы за военную
помощь. Хотя… хотя он человек достаточно скрытный.
Услышав такую
характеристику, Войцеховский хотел было напомнить о роли Сырового в деле выдачи
Колчака, но промолчал. И о разговоре с Новаком он не стал сообщать, не хотел
разочаровывать своего непосредственного начальника тем, что Австрии помогать
уже поздно. Комплимент в адрес Крейчи он высказал в первую очередь за смелость
— не побоялся же тот выступить против самого президента.
— Ладно, — Крейчи поднял
рюмку. — Как говорят в России: за всё хорошее!
— В первую очередь за
нашу армию!
— Ну, это само собой…
Потом они долго
беседовали. Тема была одна: укрепление границ и строительство новых
оборонительных сооружений, в первую очередь в Брненском округе, который
охватывал и Судетскую область, населённую преимущественно немцами.
Перед тем как расстаться,
Войцеховский осторожно спросил:
— Хотелось бы узнать
мнение ещё одного человека.
— Кого?
— Господина Моравеца. Он
же в вашем подчинении.
Франтишек Моравец
возглавлял военную разведку Чехословакии, которая подчинялась Генштабу. С
Моравецем Войцеховский близко знаком не был, но понимал роль разведки в любом
политическом событии.
В ответ Крейчи снова
наполнил рюмки и уклончиво произнёс:
— Поговорим о нём
как-нибудь в другой раз.
***
Судетская область, или
по-немецки Судетенланд, являлась пограничным районом Чехословакии. Это была
промышленно развитая, богатая полезными ископаемыми область, получившая своё
название от расположенных на её территории гор Судеты.
Массовое заселение
немцами Судетской области началось ещё в 1620 году, после битвы при Белой горе.
Спустя 310 лет — в 1930 году судетских немцев было уже 3,2 миллиона, то есть 22,3%
населения Чехословакии.
Началом судетского
кризиза можно считать момент аншлюса Австрии к Германии в марте 1938 года. Это
был первый шаг Гитлера к созданию Третьего рейха. Ещё до этого Гитлер начал
тайно субсидировать партию судетских немцев, которую возглавлял Конрад Генлейн.
В конце марта 1938 года Генлейн и Гитлер разработали план создания Судетской
автономии. Но поскольку оба знали, что чехи добровольно на это не пойдут, то
инсценировали в Судетах волну насилия. После этого в немецкой прессе, которую
направлял Геббельс, поднялся оглушительный шум о притеснениях чехами судетских
немцев и о необходимости их освобождения. В итоге получилось, что немецкий
фюрер выглядел не агрессором, а защитником национальных меньшинств: немцев и
даже словаков, которых в Чехословацкой республике было соответственно 25 и 18%
от общего числа жителей.
Ненавидеть чехов Гитлер
начал ещё в юности, когда жил в Вене. Кроме того, для Гитлера Чехословакия была
символом ненавистного Версальского договора. Но главное: Гитлер верил Бисмарку,
говорившему, что тот, кто владеет Судетами, держит ключ к господству над
Центральной Европой. Благодаря разведке он имел возможность читать
дипломатическую переписку Англии, Франции и Чехословакии, был в курсе всех их
замыслов и намерений, и, что самое важное, он был уверен, что Англия и Франция
не рискнут поддержать силой «угнетателей» чехов и ничего не смогут
противопоставить «благородной» позиции Германии.
У Гитлера был ещё один
сильный козырь. Он предложил Польше и Венгрии, которые имели территориальные
претензии к Чехословакии, поучаствовать в разделе «чешского наследия».
В защиту Чехословакии мог
бы вступиться Советский Союз, который имел с ней договор о взаимопомощи. Но,
как уже отмечалось выше, президент Бенеш лично настоял на том, чтобы договор
вступал в силу только в случае, если на стороне Чехословакии выступит Франция.
С другой стороны: Сталину нужна была сильная Германия в противовес Франции —
Германия, амбиции и военные действия которой могут внести серьёзные изменения
на карте Европы.
В Европе пахло новой
большой войной.
***
В тот вечер он отпустил
служебный автомобиль и решил устроить себе прогулку домой пешком. Два дня назад
в Пражском округе, которым он командовал, успешно завершились очередные
крупномасштабные учения. Они показали, что самая значительная группировка войск
чехословацкой армии находится в боеспособном состоянии. Отчёт о проведённых
учениях был благосклонно принят в военном министерстве, и можно было завтрашнее
воскресенье провести дома с семьёй.
Тёплый сентябрьский вечер
уже перешёл в ночь. На небе загорелись далёкие звёзды, а погода располагала к
прогулке. Тускло мерцали фонари. Узкая улочка, по которой он шёл, не относилась
к центральной, поэтому народу почти не было.
Пройдя несколько метров
по брусчатке, Сергей Николаевич стал замечать, что за ним идёт человек: не
близко, а на расстоянии метров пятидесяти. Грабитель? Но в Праге на улицах не
грабили, да и при нём был пистолет, на ношение которого он имел специальное
разрешение. Нет, тут что-то другое…
Он повернулся и
остановился. Человек остановился тоже, словно что-то решал для себя. А потом
оглянулся по сторонам и уверенным шагом направился к нему.
— Здравствуйте, Сергей
Николаевич.
Негромкий голос был
знаком, но это был голос… с того света. Войцеховский всмотрелся в темноту.
— Не верите, что я живой?
— произнёс человек. — А я живой.
— Круглов?! — опешил
Войцеховский. — Вы!
Помнится, много лет
назад, в апреле 1920 год, в Чите, в резиденции атамана Семёнова, он, увидев
своего ротного, которого считал погибшим, тоже был немало удивлён, так же не
верил своим глазам.
— Рад вас видеть, Юрий
Петрович! — Войцеховский не мог сразу справиться с волнением. — Но какими
судьбами?
Круглова выдавал только
голос. Что касается внешности, то, несмотря на тёплую погоду, он был в длинном
плаще и шляпе, из-под которой лица почти не было видно.
— Круглова Юрия Петровича
давно уже нет, — тихо, с оттенком грусти выговорил он и предложил отойти в
сторонку. Здесь, в угловом закутке, образованном старинными стенами, в неярком
свете отдалённого уличного фонаря для любого прохожего они казались двумя
чёрными силуэтами.
— Понимаю, — так же
негромко сказал в ответ Войцеховский. — Нет учителя Круглова, нет ротного
Круглова, нет контрразведчика Круглова…
—…а вот последнее верно
на 90%.
— Почему не на 100?
Круглов ответил не сразу.
Похоже, размышлял.
— Как и раньше: только
для вас, Сергей Николаевич… только для вас. Я, будем так говорить… не последний
человек в спецслужбе одной недавно появившейся страны.
Войцеховский хотел было
что-то сказать, но Круглов его опередил:
— Ради бога, не спрашивайте
больше ничего. И воспоминания отставим в сторону. Я никогда не забуду и высоту
862, и то, как мы с вами через большевистские тылы добирались из Читы в Крым, к
Врангелю. Но сейчас у нас мало времени, и я хочу его использовать для главного.
— Он достал пачку сигарет, закурил, затянулся и почти шёпотом продолжил:
— Белую армию погубила не
только численность — красных было в десять раз больше, и вы это знаете не хуже
меня. Не только лозунги — у большевиков они были лакомее для одураченных
простолюдинов. Белую армию погубила ещё и разведка, вернее сказать, её
отсутствие.
— Вы так считаете?
— Да, это так. Поверьте
мне, бывшему работнику контрразведки Генерального штаба. У красных при любой ЧК
были разведотделы. А что у нас? Контрразведка ещё работала, разведка — нет. Я
знал много достойных офицеров, которые к разведке относились с отвращением. А
красные делали своё дело, вербуя людей в наших штабах и засылая своих.
— Не понимаю, куда вы
клоните.
— Поясню. Вы знаете
намерения своего руководства? Вы знаете намерения немцев, англичан, французов?
— Догадываюсь.
— Догадываться мало, надо
твёрдо знать, ведь вы командуете крупнейшим округом.
Услышав подобное,
Войцеховский немного растерялся:
— Но я… с начальником
службы нашей разведки не раз пытался поговорить… но пока мы только здороваемся.
Темнота скрыла
ироническую улыбку Круглова.
— Оставьте в покое
Моравеца. Он работает не то на англичан, не то на Москву. А может, и на тех, и
на других.
— А если на немцев?
— Нет, это исключено. Так
вот, опираться на информацию таких, как Моравец, нельзя.
— В разведке если кому-то
можно доверять, то только проверенным людям, и то если они представят
доказательства.
Наступило молчание.
Войцеховский понимал, что Круглов скажет что-то ещё и непременно важное. Он не
ошибся. Круглов протянул небольшой свёрток:
— Здесь кассета с записью
разговора послов Англии и Франции с вашим министром иностранных дел от 7 мая.
Они настаивают, чтобы Чехословакия удовлетворила требования Гитлера
относительно Судет и предупреждают, что, если из-за её неуступчивости возникнет
вооружённый конфликт, западные державы не окажут ей помощи. Здесь также копия
стенограммы совещания германского генералитета от 30 мая. На нём Гитлер
объявляет о вооружённом захвате Чехословакии не позднее 1 октября, замечая при
этом, что западные державы вмешиваться в конфликт не будут. В общем, готовится
сдача Судет Гитлеру. А за Судетами может последовать и вся Чехословакия. Какие
принимать меры? Это уже вам решать. Более того, сегодня ночью запланирована
встреча послов уже с самим Бенешем. Думаю, Бенеш примет их условия. Попробую
достать материалы, связанные с их встречей.
Сергей Николаевич
продолжал молчать, услышанное произвело на него сильное впечатление. О
закулисных переговорах и интригах стран бывшей Антанты он догадывался, особенно
после мартовской встречи с Новаком. Но одно дело догадываться, а другое — иметь
на руках доказательства.
— В общем, так:
встречаемся послезавтра у центрального входа в вокзал Томаса Вильсона в 12-00,
— почти шёпотом произнёс Круглов. — Там много народу и легко затеряться. Я
пойду вам навстречу и незаметно передам из рук в руки такой же вот свёрток.
Никаких разговоров и остановок, мы друг друга не знаем. И наденьте штатское. А
на сегодня всё. До встречи…
Круглов хотел было
сделать шаг, но Войцеховский его удержал:
— Погодите. У меня два
вопроса. Вопрос первый: если, по вашим словам, вы подданный другой страны, то
почему столь трогательная забота о Чехословакии?
Круглов, похоже, этого
вопроса ждал:
— Сергей Николаевич, вы
славянин, и я славянин, а Чехословакия, в моём представлении, главная надежда
славянства. Польша? Нет, она слишком агрессивна — вы уж простите меня за
откровенность, я ведь знаю, что в ваших жилах течёт польская кровь. Болгария?
Югославия? Это аграрные страны. А Чехословакия — развитая в промышленном
отношении страна, да ещё с уважаемой демократией. Но её хотят сдать,
уничтожить.
— Ну а нашу Россию вы уже
забыли? Не верите, что всё вернётся на круги своя?
— Может, и вернётся.
Власть большевиков держится на терроре. Когда он ослабнет, всё рухнет. Но
думаю, это будет не скоро.
Похоже, слова о России
расшевелили чувства Круглова. Он закурил, предварительно отвернувшись, чтобы со
стороны не был заметен огонёк зажигалки, потом затянулся и глухо произнёс:
— Догадываюсь, какой
будет второй вопрос.
— Какой?
— Каким образом я остался
жив?
— Правильно.
— Что ж, слушайте. Всем
врангелевским офицерам, кто добровольно сдастся, красные обещали жизнь. Я тоже,
дурак, в это поверил. Перед тем как пустить «в расход», нас держали в каком-то
большом сарае. Я уже догадывался, что с нами будет утром, поэтому решил
использовать своё последнее оружие.
— Какое?
— Иностранные языки. Я
ведь сами знаете, где служил, владею и французским, и немецким. Прикинулся
французским подданным, начал стучать в дверь, орать и по-французски, и на
ломаном русском. Появились двое: один чекист в кожанке, другой — охранник с
винтовкой. Видимо, большевики опасались международного скандала, и мне повезло.
Эти двое осмотрели меня — а я был в штатском — и повели куда-то, возможно, в
комендатуру для выяснения личности. Ещё я прикинулся хромым, и это усыпило их
бдительность. Пристукнуть этих двоих по дороге для меня не составило труда — я
ведь этому обучен. А потом с документами чекиста добрался до румынской границы.
Там снова стал французом и благополучно очутился на другой стороне. У румын не
пограничная служба, а одно название. А так, Сергей Николаевич, стоять бы мне на
дне Чёрного моря…
— Стоять? — невольно
воскликнул Войцеховский. — Я правильно вас понял?
— Именно стоять.
Сдавшихся добровольно офицеров не расстреливали — топили. К ногам камень — и в
море. Патроны жалели, нелюди проклятые… Ох, ненавижу…
Круглов сделал последнюю
затяжку и исчез в темноте. Дважды прощаться и напоминать о предстоящей встрече
он не посчитал нужным.
***
Центральный
железнодорожный вокзал Праги был открыт в 1871 году и назван именем
австрийского императора Франца Иосифа I. В 1919 году вокзал был переименован в
честь американского президента Томаса Вудро Вильсона, активно выступавшего за
независимость Чехословакии. В этот сентябрьский день вокруг вокзала было много
народу.
Автомобиль Войцеховского
остановился на Вацлавской площади, от которой до вокзала было 5 минут ходьбы.
Сергей Николаевич в штатском костюме и шляпе не спеша вышел и огляделся. Затем
так же не спеша, как условились, двинулся к центральному входу в вокзал.
У центрального входа было
особенно многолюдно. Но чем ближе Войцеховский подходил к нему, тем больше
ощущал, что эта многолюдность создана людьми, столпившимися вокруг чего-то или
кого-то. Войцеховский почувствовал недоброе.
Он с трудом протиснулся
через толпу и замер от увиденного. Человек лежал, раскинув руки в стороны,
словно в последнюю минуту жизни хотел кого-то обнять. Упавшая рядом шляпа
открыла его лицо и глаза, безжизненно смотревшие вверх, в небо; лёгкий ветерок
шевелил светлые, с проседью, волосы. Но самым впечатляющим были два красных
пятна на его груди, резко выделявшиеся на фоне бежевого пиджака и жилета. Это
был Круглов.
Тем временем подъехала
полиция во главе с представительным человеком в штатском, который всем
распоряжался. Любопытных вежливо оттеснили от трупа. Сергей Николаевич прошёл в
здание вокзала, устало опустился в первое же свободное кресло.
Надо взять себя в руки!
Ещё чуть-чуть, и он вмешался бы в действие полиции и поступил бы как мальчишка.
Со стен огромного, с пышным куполом, зала на него смотрели росписи, витражи и
прочие атрибуты, украшавшие внутренность вокзала. А он, не замечая их, думал и
думал о человеке, который ещё несколько минут назад был жив и шёл на встречу с
ним. Что он о нём знает? Что в 1915-м командовал ротой под его, Войцеховского,
началом, что потом служил в контрразведке, что был до последнего дня с
остатками Белой армии в Крыму — что ещё? Что он сотрудник спецслужбы какой-то
недавно возникшей страны? Какой: Польши, Югославии, Латвии? Впрочем, какая
разница — дело в другом: он, Сергей Войцеховский, его командир, с которым этот
уже мёртвый человек стоял насмерть на высоте 862, отбивая атаку за атакой
немецкой и австрийской пехоты, не знает, может быть, главного: каким был его
ротный по фамилии Круглов в мирной жизни. Учитель гимназии? Но этого слишком
мало. А следовало бы знать, где он родился, вырос, кто его отец, мать, была ли
у него жена, дети, братья, сёстры. Надо… надо было знать о нём всё, ведь он
погиб, добывая с риском для жизни важнейшие сведения для него, генерала
Войцеховского. Он мог бы не рисковать — лично его и страну, которой он
последние годы служил, вряд ли коснутся трагические события, о которых он вещал
в своих донесениях. И ещё: он любил Россию… Нет его уже в живых. Русский офицер
Круглов Юрий Петрович закончил свой жизненный путь на чужбине. Горько…
***
Он шёл по коридору в
сторону кабинета начальника Генштаба и напряжённо размышлял. С одной стороны,
сведения, которые передал ему Круглов, были крайне важны, и он обязан доложить
о них своему прямому начальнику. А с другой — Крейчи непременно задаст вопрос:
откуда эти сведения? Что сказать в ответ: что их добыл человек, которого уже
нет в живых, подданный неизвестной страны? Смех, да и только.
Людвиг Крейчи расхаживал
взад-вперёд по кабинету. Увидев вошедшего Войцеховского, он бросил короткое:
— Ну, наконец-то!
Это означало, что он
давно ждёт свою «правую руку» — командующего Пражским военным округом, самым
крупным в чехословацкой армии.
Едва Войцеховский успел
произнести слова приветствия, как Крейчи остановился напротив и произнёс:
— Слышал? В Судетах
вооружённый мятеж! — он изучающе посмотрел в глаза Войцеховскому и добавил: — А
во Франции призыв резервистов. Что будем делать?
Сергей Николаевич понял:
о полученных им от Круглова сведениях говорить не придётся. От сердца отлегло,
и он коротко ответил:
— Введём войска.
Крейчи жестом предложил
сесть за стол, достал, как с ним часто бывало, бутылку коньяка, разлил в рюмки.
— Вот и я так думаю.
— Остаётся в этом убедить
военного министра и правительство.
Начальник Генштаба
презрительно усмехнулся:
— Правительство Годжи
надо гнать в шею, всем составом. Оно ни на что не способно.
— Что же делать?
— Идти напрямую к Бенешу.
Это его правительство, он над ними имеет власть.
Президент Чехословакии
Эдвард Бенеш принял Крейчи и Войцеховского без промедления. Крейчи
эмоционально, как и на мартовском совещании, докладывал, Войцеховский изредка
дополнял, когда речь шла о конкретных воинских частях и укреплениях близкого
Судетам Брненского округа, которым он ранее командовал и хорошо знал.
Молча, напряжённо Бенеш
смотрел на двух своих главных генералов, что-то прикидывал, размышлял. Наконец
тихо произнёс:
— Согласен. Введём
войска.
Когда они через полчаса
вернулись в кабинет Крейчи, хозяин кабинета снова достал коньяк.
— За нас, генералов! —
торжественно провозгласил он. — Генералы — это сила!
…13 сентября 1938 года
правительство Чехословакии ввело в Судетскую область войска. В населённых
немцами районах было объявлено военное положение. 15 сентября пронемецкий путч
был подавлен. Предводитель судетских нацистов Генлейн бежал в Германию. Но это
было только начало.
В тот же день 15 сентября
глава правительства Англии Чемберлен прибыл на встречу с Гитлером в
Берхтесгаден в Баварских Альпах. Во время этой встречи фюрер сообщил, что хочет
мира, но готов конфликт с Чехословакией решить войной. Однако войны можно
избежать, если Чехословакия согласится на передачу Судетской области Германии
на основе права наций на самоопределение. Чемберлен возражать не стал.
18 сентября в Лондоне
прошли англо-французские консультации. Стороны пришли к соглашению, что
территории, на которых проживает более 50% немцев, должны отойти к Германии и
что Англия и Франция гарантируют новые границы Чехословакии.
19 сентября Бенеш через
советского полпреда в Праге обратился к правительству СССР относительно его
позиции в случае военного конфликта, и Советское правительство дало ответ, что
готово выполнить условия договора о взаимопомощи.
21 сентября в 2 часа ночи
послы Англии и Франции тайно встретились с Бенешем (результаты их переговоров
Круглов собирался передать Войцеховскому, но не успел). От Бенеша потребовали
немедленного согласия на аннексию Судетов Германией. Чехословацкое
правительство, заявили они, должно понять, что если оно не примет
англо-французского плана, то Чехословакия будет единственной виновницей
неизбежной войны. Если же чехи объединятся с СССР, то война может принять
характер крестового похода против большевиков. Тогда правительствам Англии и
Франции будет трудно остаться в стороне.
Днём кабинет министров
под председательством М. Годжи принял решение о капитуляции. Выступая по
Пражскому радио, министр пропаганды Г. Вавречка заявил: «Наши друзья и союзники
принудили нас принять условия, которые обычно предлагают побеждённому
противнику. Не недостаток мужества заставил нас принять решение, от которого
сжимаются наши сердца… Не будем осуждать тех, кто покинул нас в момент
катастрофы: свой суд по поводу этих дней произнесёт история».
***
Что было дальше, правдиво
описал американский журналист Винсент Шиэн, он был в те дни в Праге.
«В 5 часов вечера в среду
21 сентября 1938 года громкоговорители на пражских улицах сообщали людям, что
правительство Чехословакии под давлением Англии и Франции согласилось на
изменение государственных границ, одобренное на встрече с Гитлером в
Берхтесгадене премьер-министром Англии Чемберленом».
«На улицах в центре
города было полно народу. Я видел судорожно рыдающих женщин, молчаливых мужчин
с застывшим выражением на окаменелых лицах, парней, которые стояли группками и
пели. Движение на Вацлавской площади было приостановлено… застрявшие трамваи
торчали из толпы, а людей было так много, что полиция без применения силы не
смогла бы их разогнать… Я за свою жизнь ещё не видел столько собравшихся людей,
подавленных такой глубокой болью».
«Демонстрации стали
постепенно приобретать организованную форму. Молодые ребята и девушки брали
друг друга под руку и, распевая патриотические песни, шли процессиями. Рабочие
в рабочей одежде, так как они пришли с фабрик, через Вацлавскую площадь шли к
парламенту. Примерно через час стали появляться флаги. Перед зданием парламента
женщины кричали: «Мы дадим вам сыновей. Только дайте им оружие!» И так люди
шли, пели, скандировали часами, людей на улицах, должно быть, было 400–500
тысяч, половина населения Праги. Многие из них в тот вечер плакали. Я видел,
как плакал и полицейский».
«Это продолжалось всю
ночь; люди шли, пели и плакали. В три часа утра, когда я пошёл спать, людей уже
было меньше, но демонстрации продолжались. Демонстрации были и без пятнадцати
десять утра, когда я встал. Магазины и кафе были закрыты; была всеобщая
забастовка; не ездили трамваи, не ездили такси».
«Своё несогласие с
франко-британским планом, с расчленением и уничтожением Чехословакии народ
выразил так потому, что иначе он его выразить не мог. Ситуация для Чехословацкой
республики была критической.
***
Голос Новака по телефону
он узнал сразу:
— Надо встретиться.
Срочно,
Войцеховский посмотрел на
часы; прослушки он не боялся, поэтому спросил:
— Когда и где?
— Через десять минут, я
совсем рядом, на автомобиле, — он назвал номер машины.
Вскоре Сергей Николаевич
сидел на заднем сиденье чёрного «ситроена», принадлежащего, очевидно, Новаку.
— Видели? — вместо
приветствия взволнованно спросил тот.
— Видел. Могли бы и не
давать слово Вавречке. Выступили бы сами и сказали бы всё, что думаете.
— Это будет совсем скоро.
Я к вам заехал по пути на радио — только что из Братиславы, ездил по делам.
Впрочем, выступление министра пропаганды с капитулянтской речью это не так уж и
плохо; скорее — хорошо. Вон сколько людей вышло на улицы. Я уже думаю о другом:
правительство Годжи должно уйти в отставку, всем составом. И возглавить
правительство должен военный, генерал, патриот. Ваше мнение?
— Согласен.
— Тогда кто?
Сергей Николаевич на
минуту задумался:
— Тут только две
кандидатуры: Крейчи и Сыровой, обе авторитетные. Но у вас, наверное, есть
кандидатура кого-нибудь из штатских?
Новак глубоко вздохнул:
— Есть и у меня, и у
группы влиятельных людей, которых я представляю. И всё-таки нужен генерал,
потому что надо срочно объявлять мобилизацию. Так Крейчи или Сыровой?
— По правде сказать, не
знаю. Крейчи настроен более решительно, а у Сырового большие связи среди
промышленников. Но в одном не сомневаюсь: оба будут за мобилизацию.
— Ладно, пусть будет
Сыровой. Члены нашей партии сегодня вечером встречаются с Бенешем, за которым
решающее слово. Они предложат ему кандидатуру генерала Сырового. А сейчас,
Сергей Николаевич, извините, спешу к себе на радио. Буду выступать. Включайте
через час. По пути заскочу в редакции оппозиционных газет, они поддержат.
Услышав, куда
направляется Новак, Войцеховски решился:
— Иозеф, возьмите вот
это, — он протянул свёрток с кассетами Круглова. — Здесь доказательство
предательства правительства. Где достал — не спрашивайте. Хотел передать это
генералу Крейчи, но передумал. Решил — вам.
Новак с интересом
посмотрел на своего бывшего товарища по оружию, осторожно принял свёрток и
поблагодарил.
Войцеховский открыл
дверцу автомобиля, но перед тем, как выйти, на миг задержался:
— Иозеф, скажите хоть, в
какой партии вы состоите?
— Я социал-демократ.
…Через час глава
пражского радио выступил перед пражанами с обличительной речью в адрес
правительства. Толпы жителей, не уходивших с улиц, речь восторженно
приветствовали. Под давлением народа, высших военных чинов, ряда политиков и
промышленников глава правительства Милан Годжи подал в отставку. Президент
Бенеш не препятствовал, ему нужно было любой ценой погасить выступление
возмущённых народных масс. Тут же было сформировано новое правительство во
главе с Яном Сыровым, которое в 22-00 объявило мобилизацию.
***
Мобилизация прошла
быстро, чётко и организованно. Первые резервисты стали прибывать в воинские
казармы уже через час после её объявления. А уже через несколько часов армия
заняла укрепления вдоль границ, в первую очередь оборонительно-фортификационные
сооружения, строительство большинства которых происходило под руководством
Войцеховского. В городе Кутна-Гора сосредоточилось командование 1-й армии,
выдвинутой в направлении возможного удара противника. В задачу самой крупной
военной группировки входит принятие на себя первого удара вермахта с
последующим стратегическим отступлением в глубь страны. Командующим назначается
генерал Войцеховский. Если учесть его богатый боевой опыт, хорошую оснащённость
и выучку войск, а также небывало высокий моральный дух защитников страны, можно
предположить, что поставленная задача была бы выполнена.
Но для безопасности
государства иметь боеспособную армию — это ещё не всё. Нужно, чтобы у
руководства, даже несмотря на самые неблагоприятные внешние события, была
политическая воля. А её-то как раз и не было, хотя первоначально могло
показаться совсем наоборот.
25 сентября посол
Чехословакии в Великобритании Т. Масарик (сын бывшего президента Масарика)
вручил премьер-министру Чемберлену ответ своего правительства, в котором оно
заявляло, что считает немецкий меморандум от 23 сентября 1938 года о передаче
Судетской области Германии абсолютно неприемлемым. Одновременно Масарик передал
в Прагу: «Чемберлен искренне изумлён тем, что мы не намерены отзывать наши
войска с пограничных укреплений».
В тот же день нарком
обороны СССР Ворошилов через советское посольство в Париже информировал Генштаб
Франции о готовности советских войск оказать помощь Чехословакии в отражении
агрессии. Но со стороны Бенеша обращения к Советскому Союзу за помощью не
последовало.
26 сентября в Берлине
личный представитель премьер-министра Великобритании Вильсон вручил Гитлеру
письмо Чемберлена с предложением созвать конференцию по Чехословацкому вопросу.
Спустя 3 часа Гитлер во время выступления в Спортпаласе потребовал, чтобы
Судетская область была передана Германии не позднее 1 октября 1938 года, иначе
Германия добьётся этого силой. Срок ответа: до 14-00 28.09.38.
27 сентября в своём
выступлении по лондонскому радио премьер-министр заявляет: «Как ужасно,
фантастично, невероятно, что мы должны рыть траншеи и примерять противогазы
из-за ссоры в отдалённой стране между людьми, о которых мы ничего не знаем».
Объявляется мобилизация королевского военно-морского флота. Чуть раньше объявлена
частичная мобилизация французской армии. В Вашингтоне президент США Рузвельт
обращается к Гитлеру, Бенешу, Чемберлену, Даладье и Сталину поддержать идею
проведения конференции по чехословацкому вопросу.
28 сентября в Москве
послу США Керку был вручён ответ Сталина на послание президента Рузвельта, в
котором говорилось, что СССР согласен участвовать в конференции. В тот же день
Ворошилов доложил Сталину о готовности отправить в Чехословакию 4 авиационные
бригады (8 авиационных полков) в составе 548 боевых самолётов. Об этом были
проинформированы военный атташе Франции в СССР Палас и посол Чехословакии
Фирлингер. Из Лондона следует новое обращение премьер-министра Чемберлена к
рейхсканцлеру Гитлеру с заверением, что «Германия может получить всё без войны
и промедления». Гитлер объявляет о мобилизации германской армии и в то же время
направляет приглашение Чемберлену, Даладье и Муссолини прибыть в Мюнхен на
конференцию по чехословацкому вопросу. Муссолини Гитлер предлагает выступить
посредником на переговорах.
29 сентября завершена
мобилизация чехословацкой армии, призвано до миллиона резервистов. Из Москвы
следует приказ наркома обороны командующим приграничных округов привести в
боевую готовность и пополнить до штатной нормы военнообязанными из запаса
дополнительно 17 стрелковых дивизий, 22 танковые, 3 мотострелковые бригады и 34
авиационные базы.
***
То, что произошло 29–30
сентября в Мюнхене, случилось бы рано или поздно, если иметь в виду
политическую волю руководства Чехословакии и лично президента Бенеша. Он не
обратился к Советскому Союзу за помощью в соответствии с имевшимся договором,
который он, будучи министром иностранных дел, лично подписал 16 мая 1935 года.
Более того, эта помощь не была принята, когда Советский Союз сам предложил её.
В этой помощи Бенеш увидел опасность «большевизации» Чехословакии. «Я не могу
взять на себя ответственность и пустить большевиков в Европу…» — заявил он,
перед тем как спустя несколько месяцев сложить с себя полномочия президента. Не
обратился Бенеш и к Лиге Наций.
29 сентября в Германии, в
Мюнхене, в 12-45 в Коричневом доме начала работу конференция Германии (А.
Гитлер), Великобритании (Н. Чемберлен), Франции (Э. Даладье) и Италии (Б.
Муссолини) по вопросу урегулирования германо-чехословацкого конфликта. В своих
требованиях Гитлер остался непреклонен и потребовал передачу Германии
чехословацких Судет не позднее 1.10.38. Вечером договор был согласован всеми
сторонами с условием предоставления гарантий неприкосновенности новых границ
Чехословакии. Соглашение предусматривало передачу Германии в срок с 1 по 10
октября 1938 года Судетской области Чехословакии со всеми сооружениями и
укреплениями, фабриками, заводами, запасами сырья, путями сообщения, а также
удовлетворения за счёт Чехословакии в течение трех месяцев территориальных
притязаний Венгрии и Польши.
Первое же известие о
начале переговоров в Мюнхене парализовало волю к сопротивлению не только
президента Бенеша, но и главы правительства генерала Сырового — того самого
генерала Сырового, назначение которого на пост главы правительства несколько
дней назад приветствовали жители Праги. Начальник штаба армии генерал Крейчи
был в недоумении — он попытался объясниться с Сыровым. Вот часть записи их
телефонных переговоров:
Сыровой: «…К сожалению,
наши союзники оказались трусами и в последнюю минуту, когда уже должно было
произойти столкновение, они испугались и за нашей спиной возобновили
переговоры…»
Крейчи: «…Мне непонятно,
как всё время переговоры о нас шли без нас. Ведь мы не Эфиопия, у нас сильная
армия, которая в состоянии выдержать удар со стороны немцев…»
Сыровой: «…Мы должны
полностью давать себе отчёт в том, что не можем вступать в борьбу одни, когда
нас покинули все наши союзники, ибо, учитывая известную жестокость Гитлера, это
означало бы истребление нашего народа».
Вечером 29 сентября
Крейчи собрал узкий круг генералов. Местом сбора из предосторожности был выбран
гостевой домик-особняк, своего рода гостиница, где останавливались прибывавшие
в Прагу по делам высшие армейские чины. Кроме Крейчи на совещании
присутствовали командующий Пражским округом генерал Войцеховский, командующий
4-й армией генерал Прхала, а также генералы Ингр и Гассал — Совет пяти, так
впоследствии Войцеховский назовёт это совещание генералов, которым начальник
Генштаба, очевидно, доверял больше других.
Крейчи, открывший
совещание, был краток и настроен решительно:
— Господа! Если
правительство примет условия Мюнхенского соглашения, а оно, как мне стало
известно, будет вот-вот подписано, то я лично и, надеюсь, вся армия отвергнут их.
Границы не будут открыты, и Гитлер получит отпор. Есть ли другие мнения?
Присутствующие
одобрительно закивали, единогласно поддержав начальника Генштаба.
— Тогда поступим так, —
продолжил Крейчи. — Завтра в 10-00 Бенеш собирает совещание. На нём будем присутствовать
мы все, а также известные политики, промышленники и министры. Наша задача
убедить президента не принимать позорные условия Мюнхена. Сразу после совещания
встречаемся здесь же.
О том, что его через час
ждёт Бенеш для разговора с глазу на глаз, а также о телефонном разговоре с
главой правительства Сыровым Крейчи промолчал.
***
В жизни большинства людей
существует день, который определяет крутой поворот судьбы. Он остаётся
судьбоносным на всю оставшуюся жизнь и вспоминается по-разному: с вожделением
или горечью, с чувством внутреннего ликования или досадой — это уже у кого как.
Для людей военных это чаще всего день выигранного или проигранного сражения,
хотя им вполне может быть и день принятия присяги, день присвоения высокого
звания, например, генерала. Сергей Николаевич Войцеховский участвовал во многих
кровопролитных сражениях и Первой мировой, и Гражданской войн, дважды получал
генеральское звание, но главным судьбоносным днём считал 10 мая 1918 года. В
тот день он принял решение остаться со своими воинами из Чехословацкого
корпуса, в то время как почти все его товарищи русские офицеры решили идти на
Дон, к Деникину. В своём решении он, Войцеховский, никогда не раскаивался.
Но жизнь внесла свои
коррективы: главным судьбоносным днём стала для него обычная, пока ещё мирная
пятница тридцатого сентября одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Ничем
вроде бы не приметный день: с утра было пасмурно, моросил дождь, хотя погода в
целом стояла тёплая. Впрочем, генералу Войцеховскому до погоды не было никакого
дела.
Ночь он почти не спал.
Нервы… Помимо тягостных ожиданий стала давать себя знать язвенная болезнь
желудка, которую он успел заработать. Ему часто звонили, а поэтому он знал обо
всём, что происходило там, в немецком Мюнхене. Ровно в час ночи завершилась
конференция Германии, Великобритании, Франции и Италии по вопросу
урегулирования германо-чехословацкого конфликта. А завершилась она тем, чем
следовало ожидать, — подписанием договора о передаче Чехословакией Германии
Судетских областей. В 2-15 и представители Чехословакии Масарик и Мостный
подписали договор; до этого к обсуждению соглашения они не допускались. Кроме
того, Гитлер и Чемберлен подписали декларацию о ненападении и мирном
урегулировании спорных вопросов между Германией и Великобританией.
…Бенеш говорил путано,
нервно. Его речь походила на речь 11 марта, когда обсуждался германский аншлюс
Австрии, хотя бы потому, что употреблял он те же стандартные выражения:
«крупный военный конфликт в центре Европы», «начало мировой войны», «история
нам не простит». Войцеховский слушал, и его трясло: за всю свою военную карьеру
он никогда не сдавался, даже если противник был намного сильнее. Но почему
молчит Крейчи… почему не возражает?
Первым, кто возразил
Бенешу, был генерал Лев Прхала. Но его возражения были неубедительны и больше
походили не то на просьбу, не то на мольбу:
— Господин президент,
проявите решимость. Народ един, армия крепка и хочет идти в бой. Мы должны,
обязаны защитить целостность государства.
«Нет, с Бенешем и
собравшимися таким языком разговаривать нельзя», — решил Войцеховский, едва
Прхала закончил своё короткое выступление. И он, взяв слово, сухо, но чётко,
по-военному, привёл конкретные данные о численности армий Чехословакии и
Германии и их основных видах вооружений. Получалось, силы были примерно равные.
«И вы хотите сдаться Гитлеру?!» — едва не закричал он, оглядывая зал.
Его поддержал начальник
оперативного отдела Генштаба полковник Птак. И всё. Остальные молчали.
Поставили на голосование: за принятие условий Мюнхена проголосовало
большинство. Против были только четверо: он, Войцеховский, Птак, дипломат
Яромир Смутный и начальник канцелярии президента Прокоп Дртина. Крейчи
голосовал «за». Генералы Прхала, Ингр и Гассал от голосования отказались,
мотивируя это тем, что предварительно данный вопрос нужно было обсудить на
расширенном заседании Военного совета.
Зал, где проходило
совещание, Людвиг Крейчи покидал одним из первых. Он шёл уверенным армейским
шагом, не желая, видимо, ни с кем общаться. Войцеховский догнал его лишь на
выходе из Пражского града.
— Как это прикажете
понимать? — преградил он путь своему непосредственному начальнику. — Ещё вчера
вечером вы говорили совсем другое.
Крейчи нахмурился, но
чувствовалось его внутреннее волнение:
— Так надо, — холодно
произнёс он и, отстранив жестом руки Войцеховского, зашагал к ожидавшей его
машине.
***
Как и было условлено
накануне, они встретились в том же гостевом домике, где вчера во главе с Крейчи
обсуждали обстановку. Сам Крейчи, разумеется, не пришёл. Зато генералы Прхала,
Ингр и Гассал от встречи не уклонились, хоть и вид у них был явно подавленный.
Кроме них на встречу пришли полковник Птак и ближайший сподвижник
Войцеховского, начальник штаба Пражского военного округа полковник Дюриш — оба
убеждённые сторонники сопротивления.
Войцеховский сразу взял
слово:
— Господа, я не политик,
но в законах нашего государства немного разбираюсь. Бенеш не имел права
принимать условия Мюнхена без согласия парламента. Поэтому считаю происшедшее
государственным переворотом, предательством. Согласны?
Присутствующие дружно
закивали.
— К сожалению, генералы
Крейчи и Сыровой, он же глава правительства, пошли у него на поводу. Поэтому, —
продолжил Войцеховский, — нам надо срочно решить, что делать.
Наступила тишина. Первым
поднялся энергичный Птак:
— Считаю, единственным
выходом из создавшегося положения является принятие одним из нас функций
главнокомандующего. И делать это надо немедленно. Войска ещё не отведены от
границ, и мы в состоянии оказать сопротивление агрессору.
— Полностью поддерживаю
вас, полковник, — подытожил Войцеховский. — Но как говорят в России: нельзя
ставить телегу впереди лошади.
— Что вы имеете в виду?
— То, что первым делом
надо арестовать Бенеша.
Снова наступило молчание.
Чувствовалось, присутствующие подразумевали то же самое, но не решались
высказать.
— И ещё, — продолжил
Войцеховский. — После ареста Бенеша и утверждения кандидатуры главнокомандующего
надо сразу же обратиться к народу через прессу: радио, газеты. По радио должны
будут передать сообщение об аресте Бенеша и оказании отпора Германии.
— И кто это сделает? —
спросил Прхала.
— Директор пражского
радио г-н Новак, это наш человек, — заверил собравшихся Войцеховский.
— Это хорошо, — отозвался
Прхала. — Но я имел в виду главное: кто будет арестовывать нашего президента?
И опять тишина. Только
теперь взгляды присутствующих устремились на него, Войцеховского; намёки он
понял.
— Если доверяете, я
согласен. Полковник Птак, полковник Дюриш, вы готовы идти со мной?
***
Президент Чехословакии
Эдвард Бенеш был человеком точным. На официальные церемонии, будь то совещания,
встречи или что-либо подобное, он никогда не опаздывал. И обедал он всегда в
одно и то же время, с 13 до 14-00, и в одном и том же месте, коим являлся его
кабинет, куда ему доставляли еду из ближайшего ресторана. Это все знали, знал и
Войцеховский.
Резиденция главы
государства располагалась в Пражском граде, почти не охранялась, если не
считать стоявшего на входе дежурного офицера. Но при появлении генерала
Войцеховского и полковников Птака и Дюриша он не только не спросил у них
пропуска, но ещё и вытянулся по стойке «смирно», отдавая честь.
В обеденный перерыв в
здании было пусто. Войцеховский, Птак и Дюриш не спеша поднялись на этаж, где
располагались приёмная и кабинет Бенеша. Никого. Они уверенно двинулись в
нужную сторону. В приёмной перед кабинетом Бенеша всегда сидит секретарь, но он
(или она) помехой не будут. Подойдя к двери приёмной, Войцеховский нащупал в
кармане кителя пистолет — его рукоятка привычно холодила руку. Всё
благополучно. Сейчас… сейчас они войдут…
Уверенным движением он
распахнул дверь приёмной, и… перед ним словно монумент стоял… начальник
Генштаба Людвиг Крейчи! Тот же суровый, хмурый взгляд, но если несколько часов
назад, после совещания, было заметно его внутреннее волнение, то сейчас облик
Крейчи олицетворял решимость.
— Не делайте этого,
генерал, — твёрдым голосом произнёс он.
От такой встречи
Войцеховский в первый момент растерялся, но быстро взял себя в руки. Крейчи всё
знает! Это объяснить можно только одним: пока они трое готовились арестовать
Бенеша, кто-то из генералов сообщил Крейчи о предстоящей акции. Но кто? Прхала?
Ингр? Гассал? А может, все трое? Впрочем, какая разница, главное — совершилось
ещё одно предательство.
— Не делайте этого, —
решительно повторил Крейчи и добавил: — Новак вам не поможет. Он уже не директор
радио и к тому же арестован.
Ещё один удар! Так кто
же, какая сволочь предала?! А может, генералы ни при чём и в комнате гостевого
дома, где они собирались, была установлена прослушивающая аппаратура?
— Правда и закон, Крейчи,
не на вашей стороне, — жёстко произнёс Войцеховский.
На суровом лице
начальника Генштаба появилось что-то вроде сочувствия:
— Вы хороший офицер, но
плохой политик.
Войцеховский смотрел ему
в глаза:
— По-вашему, хороший
политик — это тот, который за сутки меняет свои взгляды на противоположные?
Сознайтесь, вам Бенеш внятно объяснил, что значит хороший политик, когда вы
вчера вечером встречались с ним тайком от нас?
Только сейчас Сергей
Николаевич заметил, что дверь, разделяющая кабинет президента и приёмную,
слегка приоткрыта. Случайно или нет? Вот она распахнулась, и на пороге появился
хозяин кабинета.
— Что здесь происходит,
господа? — с оттенком удивления произнёс Бенеш, вытирая губы белоснежной
салфеткой.
«Ещё не поздно… ещё не
поздно, — мелькало в голове у Войцеховского. — Что же ты стоишь, действуй!
Дюриш и Птак ждут твоей команды…»
— Извините, господин
президент, мы, наверное, пришли не вовремя, — ответил за всех Крейчи.
Войцеховский молчал и не двигался. Правая рука застыла в кармане кителя. Дюриш
и Птак тоже молчали, напряжённо глядя перед собой.
В это время в приёмную
вошли двое представительных мужчин, в которых Сергей Николаевич узнал депутатов
парламента, и пожилая женщина-секретарь. У неё, видимо, закончился обеденный
час.
Всё было кончено, шанс
упущен.
***
Он сидел за рабочим
столом в своём кабинете — кабинете командующего Пражским военным округом,
плотно закрыв лицо руками. Такого гнетущего состояния после событий вчерашнего
дня он не испытывал давно, наверное, с момента отхода транспорта с беженцами из
Севастопольской гавани. Ещё он вспомнил ноябрь 1919-го и сибирское отступление
армии Колчака, когда он, Сергей Войцеховский, совершил, как он считал, самый
морально сомнительный и страшный поступок. Во время ссоры с подчинённым,
генералом Гривиным, чьи войска отступили без приказа, он в ярости застрелил
Гривина, после чего приказал его войскам вернуться на оставленные позиции.
Да, он был всегда твёрд,
иногда жесток: война есть война. Но почему же вчера твёрдость изменила ему,
ведь нужно было всего-то обнажить ствол пистолета и сказать: «Господин
президент, вы арестованы!» Почему, почему, почему?
Начальник штаба полковник
Дюриш вошёл почти неслышно. Войцеховский поднял голову, молчаливым взглядом
вопрошая: какие новости. Вместо ответа Дюриш подошёл к стоявшему в углу радиоприёмнику
и включил. Выступал генерал Сыровой. От имени президента и верховного
главнокомандующего он объявил, что сопротивление превосходящим силам противника
бесполезно и что он, как глава правительства, не поведёт народ на бойню.
Это заявление он повторил
через пару часов перед многотысячной аудиторией жителей Праги.
— Подлец! — Войцеховский
стукнул кулаком по столу. — Ведь он прекрасно знает, что соотношение сил
примерно равное! Как жаль, что Новак арестован.
— Народ вводят в
заблуждение, — добавил Дюриш.
Сергей Николаевич
поднялся, прошёлся по кабинету.
— Выключи! — проговорил
он и тут же спросил: — Как дела на границе?
— Крейчи приказал отвести
войска. Немцы вошли в Судеты.
— Без единого выстрела?
— Без единого… хотя нет,
выстрелы были. Какой-то капитан пограничной службы в нарушение приказа
забаррикадировался на чердаке дома и из пулемёта открыл огонь на поражение. Он
продержался около часа, пока его не убили.
Войцеховский остановился,
замер, словно речь шла о ком-то из его родных или близких.
— Как звали того
капитана?
— К сожалению, не знаю.
— Узнайте, Дюриш,
обязательно узнайте. Придёт время, и ему поставят памятник.
Начальник штаба как-то
загадочно посмотрел на своего непосредственного начальника:
— У вас, полковник, ко
мне какие-то вопросы?
— Да, господин генерал.
Что будет с вами?
Сергей Николаевич грустно
улыбнулся:
— Подготовлен приказ о
моей отставке. Впрочем, это уже не имеет никакого значения. А вот что будет со
страной?
— И как вы считаете?
— Считаю, нас ждут
тяжёлые времена. Нынешние события — это только начало.
…Когда Дюриш ушёл,
Войцеховский снова опустился в кресло за рабочим столом, снова прикрыл голову
ладонями. «Капитан-пограничник решился, дал бой, а он, генерал, — нет. Прости,
капитан…»
***
Хороший сон его всегда
выручал, придавал силы, которых почти не осталось. Но в эту ночь он не спал —
слишком большой груз воспоминаний обрушился на него. Может быть, это последние
в его жизни воспоминания, а утром сердце генерала Войцеховского перестанет
биться? И почему все его ночные воспоминания закончились 30 сентября? После
тоже много всего происходило. Он не забыл гестаповца, предлагавшего ему
возглавить антибольшевистскую русскую армию вместо генерала Власова. Не забыл
его холёное лицо, которое не то с удивлением, не то с презрением смотрело на
него, русского генерала, когда он решительно отверг предложение: «Большевиков
ненавижу, но с их сыновьями и внуками воевать не буду». А полное злобы лицо
офицера СМЕРШа, оравшего на него, называвшего белогвардейской сволочью и
грозившего расстрелом, разве забудешь? А пересыльные тюрьмы, этапы, лай собак и
ругань конвоиров?
Не забыть и майские 1945
года дни, когда ликующая Прага встречала своих освободителей: сначала армию
Власова, а потом Красную армию. Но почему всё это растворилось, отдалилось на
фоне Гражданской войны и событий сентября 1938-го? Да потому что, после того
как он был отправлен в отставку, он, пусть и дважды генерал, уже не мог ни на
что повлиять. А вот в Гражданскую и в сентябре 1938-го мог, но что-то сделал не
так. И в первую очередь это касается знакового события 30 сентября. Мог, но не
сделал.
Спать… скоро уже рассвет.
А доживёт ли он до рассвета… Опять воспоминания, опять холодная рукоятка
пистолета, который он так и не вынул из кармана кителя… Снова
капитан-пограничник… как его звали, он так и не узнал. Прости, капитан… Нет,
всё — спать, обязательно спать…
Но спать ему пришлось
недолго. Утром он проснулся от шума голосов. В палату лазарета вошли несколько
человек. Сергей Николаевич слегка приоткрыл глаза: начальник лагеря полковник Бороздин
что-то пояснял немолодому представительному человеку в штатском; все остальные
были в военной форме. Похоже, какая-то комиссия?
Палата на шестерых
оказалась полупустой. Ещё вчера свободных мест не было. Но за ночь трое отдали
богу душу, поэтому осталось ровно столько же. Один из них был Войцеховский.
Комиссии иногда бывали в
лагере, но сюда, в лазарет, никто не заглядывал — кому интересны доходяги. Что
же нужно этим?
— Правда ли, что где-то
здесь у вас лежит генерал Войцеховский? — спросил начальника лагеря.
— Да, вот он, — Бороздин
услужливо указал на койку.
Представительный человек
в штатском, очевидно большая «шишка», всматривался в лежащего с приоткрытыми
глазами Сергея Николаевича. То, что он затем сказал, было для всех полной
неожиданностью:
— Начинайте, Бороздин,
без меня. Ознакомьте членов комиссии с планом будущей стройки. Я подойду минут
через десять.
— Но, товарищ генерал,
здесь опасные больные.
— Я подойду через десять
минут, — прозвучало в ответ тоном, не терпящим возражения.
Войцеховский
насторожился: неужели он кому-то понадобился? Интересно…
Человек в штатском тем
временем подошёл поближе и, даже не побрезговав, присел на край скрипучей
койки.
— Здравствуйте, генерал.
Войцеховский сделал
попытку приподняться на локте:
— Вы бы представились…
Его собеседник слегка
усмехнулся:
— Можно и представиться:
генерал Брусницын.
— А почему не в форме?
— Я строитель по
профессии, курирую стройки в Сибири и на Дальнем Востоке. В поездке
генеральскую форму не надеваю.
— Понятно… Тогда вопрос:
чем привлекла вас моя столь скромная персона?
— Во-первых, потому что
вы тоже генерал.
Войцеховский криво
усмехнулся:
— Дважды генерал, хотя…
какой я генерал, я обыкновенный зэк, да ещё, как говорят здесь, доходяга. Что
же во-вторых?
Брусницын ответил не
сразу. Похоже, обдумывал: сказать или нет.
— А во-вторых, потому что
мы с вами немного знакомы, — наконец произнёс он.
— Вот как? — теперь уже
задумался Войцеховский, всматриваясь в лицо сидевшего рядом человека. Что-то не
припоминается… вот только маленькая родинка на левой щеке… где-то он её видел.
Собеседник прояснил
ситуацию:
— Вспомните май 1918-го,
Челябинск, события вокруг тюрьмы…
— Припоминаю… вы,
очевидно, тот самый представитель местного Совета…
— …который вы несколько
дней спустя разогнали.
— Виной тому ваш
комиссар… как его?
— Бершадский.
— Точно, Бершадский. Не
надо было наших людей заключать в тюрьму. Этот Бершадский, наверное, как и вы,
большой начальник?
— Был. В 37-м расстрелян
как троцкист и враг народа.
Брусницын смолк, не
решаясь что-то добавить к сказанному. Но всё же решился:
— Из-за него и мне
досталось. Отсидел… Когда началась война, подал прошение о пересмотре дела.
Удовлетворили. Всю войну в армии. После восстанавливал разрушенное, теперь
продолжаю заниматься строительством.
— С вами был тогда ещё
матрос, здоровый такой…
— Сибиряков… Убит в
Кронштадте в 21-м. Участвовал в мятеже против Советской власти.
Брусницын ещё что-то
припоминал:
— А я ваших помню, двух
офицеров. Они пришли вызволять арестованных.
— Это я их послал.
— Имя и звание второго
забыл, а вот первого помню — Новак. И был он, если не ошибаюсь, в чине
капитана. Говорливый такой…
Войцеховский прикрыл
глаза ладонью: тяжело было вспоминать человека, которого уже нет в живых и
который так много сделал для него.
— Иозеф Новак был горячим
патриотом Чехословакии. Казнён в 1942-м, после покушения на Гейдриха — был
такой наместник Гитлера в Чехии и Моравии.
— Слышал, многие тогда
пострадали.
— Никто не поверил, что
Новак, на первых порах активно сотрудничавший с немцами, оказался одним из
руководителей заговора.
— Расстрелян?
— Гильотинирован в
Панкраце. Это тюрьма такая в Праге.
— Вам немцы предлагали
РОА вместо Власова?
— Предлагали, я
отказался.
Опять пауза, почти
минутная. Потом Брусницын спросил:
— Скажите, Войцеховский,
честно. Если снова вернуться в май 18-го, вы поступили бы так же или не стали
бы разоружать тех, кто был за Советскую власть? Ведь согласитесь, Гражданская
война началась с мятежа вашего Чехословацкого корпуса.
Теперь паузы уже не было.
Сергей Николаевич ответил сразу, словно был готов к вопросу:
— Вы ждёте от меня
покаянной? Её не будет. Я своих товарищей по оружию никогда не бросал. А
поэтому поступил бы так же. Но поверьте, свергать Советскую власть я не ставил
целью. Так получилось… да и Гражданская война уже и без нас начиналась.
Брусницын поднялся:
— Спасибо за
откровенность. У вас есть просьбы?
Войцеховский с удивлением
посмотрел на генерала в штатском.
— Есть, но… она вряд ли
выполнима.
— И всё-таки какая?
— Мне осталось жить
совсем ничего. О смерти моей сможете сообщить в Прагу, жене и сыну?
— Сделаю всё возможное.
Войцеховский глядел
внимательно на собеседника и неожиданно для себя отметил в глазах того боль и
тоску.
— Счастливый вы человек,
— словно в подтверждение, тихо выговорил Брусницын.
— Издеваетесь…
— Да нет. У вас есть жена
и сын. А у меня вот никого. Сын погиб на войне, жена не перенесла. Остались
только работа и воспоминания, в том числе о годе одна тысяча девятьсот
восемнадцатом, когда мы были молодыми… Потому и зашёл к вам.
Прощаясь, он только молча
чуть кивнул головой, как бы говоря: «Честь имею».
***
Он ушёл, этот советский
генерал в штатском, человек из далёкого тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Хорошо бы заснуть, да не получается. Вернулась боль, как будто тот, по фамилии
Брусницын, специально зашёл, чтобы разбредить былую рану. «Я поступил бы так
же», — тот даже вздрогнул слегка от этих его слов. Так же? Да, только так и не
иначе! Интересно, выполнит ли он его просьбу, сообщит ли жене и сыну о его
смерти? Вряд ли, может нажить на этом себе неприятности.
Чем-то он симпатичен,
этот советский генерал, хоть и был в Гражданскую по ту сторону окопов. Потерял
сына и жену… А он, Сергей Войцеховский, сына и жену не потерял, потеряли они
его. И кому это надо, кому нужны эти революции, гражданские и прочие войны? Но
если не будет войн, то и не нужен он, генерал Войцеховский… Кем бы он был, если
бы не встал на путь русского офицера? Он никогда не задумывался над этим. И вот
сейчас, незадолго до смерти, задал сам себе такой вопрос. Кем? Трудно сказать. Может,
строителем, как этот Брусницын? Строил бы военные укрепления… Тьфу ты! Опять на
войну потянуло… Главное другое: он был бы сейчас вместе со своей семьёй.
Маргарита… Георгий… сестра Зинаида… как они там? И ещё: увидеть хотя бы на
минуту мать с отцом. Знали бы они, какая судьба назначена их сыну…
Боль стала ещё сильнее,
добавилось сердцебиение. Что это? Нервы? Он вспомнил германскую войну и
госпиталь, куда попал после первого ранения. Сосед по койке капитан-артиллерист
лежал с тяжёлым ранением, много бредил, ругался. Когда же приходил в сознание,
вспоминал последний бой, корил себя за что-то, чего не мог себе простить. А
однажды утром признался, что видел во сне мать с отцом. «Всё, поручик, это
конец», — тихо молвил он, и это были его последние слова. Так, наверное, и его,
Сергея Войцеховского, мать с отцом зовут к себе…
Он, насколько позволяли
силы, обхватил правой рукой металлическую стойку своей скрипучей кровати,
попытался приподняться. Не сумел. Обессиленный, рухнул на кровать, но руку от
стойки не отпускал. Она, гладкая и металлическая, холодила ладонь, как рукоять
пистолета, который он так и не решился вынуть из кармана генеральского кителя
30 сентября 38-го… А потом холод от ладони пошёл дальше по всему телу…
Прошло совсем немного
времени, и генерала русской и чехословацкой армий Сергея Николаевича
Войцеховского не стало.
Комментарии
Уинстон Черчилль говорил:
«Если начальник между войной и позором выбирает позор, он получает и войну, и
позор». Глава государства больше, чем военачальник. Он командует всем, не
только генералами, которые ведут войска. Президент Чехословакии Эдвард Бенеш
выбрал позор и получил вдобавок войну.
Аннексия Судетской
области Германией была, как и предполагал Войцеховский, только началом. За
Германией последовала Польша, предъявившая чехам ультиматум о возвращении им
Тешинской области, где проживало 80 тысяч поляков и 120 тысяч чехов. Польские
самолёты ежедневно нарушали границу, на которой отряды польских военных
регулярно устраивали провокации. Польские дипломаты в Лондоне и Париже ратовали
за равный подход к решению судетской и тешинской проблем, а польские и немецкие
военные уже договаривались о совместных действиях.
30 сентября Польша
направила Праге очередной ультиматум и одновременно с немецкими войсками ввела
свою армию в Тешинскую область. Оставшись в международной изоляции,
чехословацкое правительство вынуждено было принять условия ультиматума, отдав
полякам Тешинскую Силезию.
5 октября президент
Чехословакии Бенеш подал в отставку, получив и войну, и позор. В самой Чехословакии
назревал серьёзный конфликт между словацкими националистами и пражским
правительством.
7 октября под давлением
Германии чехословацкое правительство принимает решение о предоставлении
автономии Словакии, которая вскоре становится независимым государством, а 8
октября — Подкарпатской Руси, на которую претендует Венгрия.
От многонациональной
Чехословацкой республики осталась одна Чехия. Но и Чехию с её современными
заводами и хорошо вооружённой армией Гитлер не собирался оставлять в покое. И
уже в начале 1939 года посланный в Прагу Гейдрих, тот самый, который после
оккупации Чехии станет её Верховным правителем и которого чешские патриоты
спровадят на тот свет в 1942 году, через своих агентов начал провоцировать
население на антигерманские выступления. Дальше события развивались следующим
образом. Вызванный в Берлин новый президент Чехии Эмиль Гаха в ночь с 14 на 15
марта был ознакомлен с заранее подготовленным министром Риббентропом договором,
в котором говорилось, что обе стороны считают необходимым приложить все усилия
для сохранения спокойствия, порядка и мира в этом регионе Центральной Европы и
что президент Чехословакии «…с уверенностью вручает судьбу чешского народа и
страны в руки фюрера Германии… который согласился взять чешское население под защиту
Германского Рейха и со своей стороны обеспечить ему подобающее существование в
рамках автономии».
Вдумайтесь, уважаемый
читатель, в слова «вручить судьбу страны в руки фюрера Германии». Даже Бенеш не
опустился до такого позорного документа, который подписал новоявленный
президент Гаха. Попутно заметим, что Гитлер с презрением отзывался о Гахе,
который фактически подписал капитуляцию совей страны. И это естественно: слабых
в политике никто не любит, особенно тех, кто выбирает позор.
15 марта 1939 года Германия
ввела на территорию оставшихся в составе Чехии земель Богемии и Моравии свои
войска и объявила над ними протекторат. Деморализованная чешская армия с её
предателями генералами не оказала оккупантам никакого сопротивления. Передовая
в промышленном отношении демократическая Чехословацкая республика перестала
существовать.
В распоряжение Германии
попали чешские военные заводы и запасы вооружения бывшей чехословацкой армии,
которые Гитлер назвал астрономическими, позволившие вооружить 9 пехотных
дивизий. Перед нападением на СССР из 21 танковой дивизии вермахта 5 были
укомплектованы танками чехословацкого производства. И это были новейшие танки.
А потом была Литва. 23
марта 1939 года по вынужденному согласию правительства Литвы город Мемель
(Клайпеда) и окружающая его территория, где проживало значительное число
немцев, были переданы Германии, которая тут же ввела туда свои войска.
Разве это не война?
Война, самая настоящая! Начавшийся большой передел Европы в пользу набиравшей
силу Германии был в разгаре. Он продолжится захватом Польши, Бельгии,
Голландии, Норвегии и закончится Францией, той самой Францией, которая на пару
с Англией делала всё, чтобы усилить гитлеровскую Германию и направить её на
восток, на СССР. Но пакт Молотова–Риббентропа от 23 августа 1939 года внёс свои
коррективы, и Гитлер двинул войска на запад. Известная пословица «Не рой
другому яму — сам в неё попадёшь» в полной мере проявила себя относительно
Франции, когда по историческим улицам Парижа замаршировали солдаты вермахта.
Кто остался? Англия, югославские партизаны да нейтральная Швейцария («прыщ на
теле Европы» — как называл её Гитлер). Остальные европейские страны были либо
союзниками Германии, либо ими стали вынужденно после оккупации. И даже другая
нейтральная на первый взгляд страна — Швеция была тайным союзником Германии.
Всё!
Считается, что Вторая
мировая война началась 1 сентября 1939 года, когда после вторжения германских
войск на территорию Польши Англия и Франция объявили войну Германии. Позволю не
согласиться. Вторая мировая война началась ровно на 11 месяцев раньше — 1
октября 1938 года, когда германские войска с благословения тех же Англии и
Франции, подписавших позорное Мюнхенское соглашение, перешли границу
Чехословакии и начали оккупацию её Судетской области. Подписание Мюнхенского
соглашения было своего рода объявлением войны.
«Стоп! — скажет читатель,
знающий историю. — Но боевых действий не было, а Польша-то в сентябре 1939-го
сопротивлялась!» Правильно — сопротивлялась; правда, недолго. Но дело не в том,
было сопротивление или нет, — дело в результате. А результат и там, и там один
— падение независимых и достаточно сильных государств, сначала Чехословакии,
затем Польши. Это как в футболе, встречаются две команды: красных и синих. Обе
команды достойны друг друга, рвутся в бой. И вдруг матч по какой-то причине,
например, безобразного поведения болельщиков красных, едва начавшись,
срывается. Красным засчитано поражение. И хоть боя не было, но результат есть —
поражение красных.
Вот так и в истории. Две
армии двух примерно равных по силам государств готовы были дать друг другу бой.
Бой не состоялся (мы знаем, по чьей причине), но результат был: одна страна
(Германия) захватила часть территории другой страны (Чехословакии). Разве это
не начало войны в Европе? За Германией часть территории Чехословакии захватила
Польша. Разве это не война? Война! Другая часть досталась Венгрии, отделилась
Словакия. Разве это не передел? И наконец, в марте 1939 года вся оставшаяся
часть территории государства, ещё недавно называвшегося Чехословакией, была
оккупирована Германией, что дало возможность последней значительно усилиться и
продолжить свои агрессивные действия в Европе. Тут уж точно война!
А теперь главное: была ли
альтернатива такому развитию событий, могло ли всё произойти иначе? Несомненно
была, несомненно могло! На совещании у президента Бенеша 30 сентября 1938 года
генерал Войцеховский привёл убедительные данные о примерном равенстве военной
мощи Чехословакии и Германии. Вот они. Общая численность вооружённых сил:
Германия: живая сила 2,2
млн чел.; дивизий 47; танков 720; самолётов 2500.
Чехословакия: живая сила
2,0 млн чел.; дивизий 39; танков 469; самолётов 1582.
Численность армии
вторжения для Германии:
— живая сила 1,825 млн
чел.; дивизий 39; танков 720; самолётов 2400.
Численность армии
отражения агрессии для Чехословакии:
— живая сила 1,645 млн
чел.; дивизий 37; танков 400; самолётов 1500.
Отметим, что
высокоразвитая промышленность обоих государств поставляла своим армиям
современные образцы оружия. Что касается численности армий, то на первый взгляд
германская армия выглядит посолидней. Но это только на первый взгляд. Не надо
забывать, что в случае возникновения боевых действий чехословацкая армия имела
бы преимущество по следующим причинам.
Первое. Чехословацкая
армия представляла бы собой обороняющуюся сторону. А общепризнанным
соотношением сил в обороне и наступлении всегда считалось 1:3. Хватило бы, да
ещё с запасом.
Второе. У чехословацкой
армии были хорошо укреплённые оборонительные инженерные сооружения, воздвигнутые
ещё до конфликта и оказавшиеся впоследствии не по зубам немецким
взрывотехникам.
Третье. Она имела бы
более высокий моральный дух — её дело правое, она защищает своё Отечество.
Четвёртое. Она опиралась
бы на поддержку населения (Судетская область не в счёт). Быстро проведённая
мобилизация говорила за это.
Пятое. Обладая целым
рядом высокоразвитых промышленных предприятий, таких как «Шкода», «ЧКД Прага» и
других, Чехословакия являлась лидером в производстве и экспорте вооружений, её
удельный вес на мировом рынке продажи оружия и боеприпасов составлял 40%. Та же
«Шкода», отмечал впоследствии Черчилль, производила вооружений больше, чем вся
военная промышленность Великобритании. Поэтому в случае возникновения боевых
действий чехословацкая оборонная промышленность быстро бы увеличила
производство вооружений для своей армии.
Главный итог сказанного
выше однозначен: шансов у Германии захватить Чехословакию (всю или её отдельную
часть) не было никаких!
Так почему же не
сопротивлялась Чехословакия? Почему президент Бенеш фактически сдал свою страну
Гитлеру, который не скрывал своего желания уничтожить её как суверенное
государство? Почему не обратился за помощью к СССР, хотя и без Красной армии
Чехословакия могла успешно воевать?
Чешская мафия… о ней
говорилось в начале повествования. Эта мафия, если так можно её назвать, не
имела никакого отношения к криминалу. Так называлась тайная организация,
ставившая себе конечной целью освобождение чехов и словаков от их неравного
положения в Австро-Венгерской империи и образование независимого государства
Чехословакии. Костяк организации составляли университетские профессора и другие
представители интеллигенции; в неё входили также политики и промышленники. Во
главе Чешской мафии стояли будущие президенты Масарик и Бенеш. Интересно, что
название организации «Чешская мафия» дал именно Бенеш. А поскольку Чешская
мафия возникла в 1915 году, в разгар Первой мировой войны, то ориентировалась
она, естественно, на страны Антанты, противостоящие Германии и злейшему врагу
чехов и словаков Австро-Венгрии.
Ближе всех Масарику,
Бенешу и их единомышленникам была Франция. Именно во Франции нашёл убежище
Бенеш в марте 1915 года, когда организация попала в поле зрения австрийской
полиции и её главным деятелям грозил суд, а некоторым и смертная казнь. В свою
очередь французы, и надо отдать им должное, оказали немалую помощь
чехословацким патриотам, поскольку те способствовали развалу такого мощного
врага, как Австро-Венгерская империя. Но вот закончилась Первая мировая война.
В результате поражения Германии и распада Австро-Венгрии образовалась
Чехословацкая республика. Франция признала её одной из первых. Масарик —
президент, Бенеш — министр иностранных дел. Всё! Цель, поставленная Чешской
мафией, была достигнута, и о ней, похоже, забыли.
Но жизнь вносила свои
коррективы. И если за время правления Масарика (1918–1935 гг.) в Европе никаких
серьёзных потрясений не наблюдалось, то с приходом Бенеша запахло войной:
захват Италией Эфиопии (Абиссинии), Гражданская война в Испании, аншлюс
Австрии. На политическом поле появился серьёзный, не скрывающий своих
агрессивных целей игрок Адольф Гитлер. Вот тут-то и сработал принцип Чешской
мафии — ориентация на страны уже бывшей Антанты Францию и Англию, выполнявшие
функции «мирового правительства» уже через Лигу Наций. В первую очередь на
Францию, которая для президента Бенеша была флагманом в мировой политике и
символом надежды.
Вспомним 30 сентября 1938
года. За сопротивление голосовали только четверо: Войцеховский, Дртина Смутный
и Птак. Но основное-то большинство, включая Бенеша, даже в нарушение
конституции голосовало за принятие позорных Мюнхенских соглашений. Так что:
Чешская мафия снова ожила? А может, она и не умирала, а только притаилась?
Президента Чехословакии
Эдварда Бенеша, бесспорно, можно назвать видным политическим деятелем, много
сделавшим как для своей страны, так и для международной политики. Но можно ли
назвать его выдающимся политическим деятелем? Нет! Выдающийся политический
деятель никогда не опустится до капитуляции своей страны, тем более когда для
этого не было никаких предпосылок.
Перенесёмся в 1915 год во
Францию. Французские власти не только дали убежище чешским политическим
эмигрантам, но и позволили им создать своего рода правительство в изгнании,
которое сразу после распада Австро-Венгрии и образования Чехословацкой
республики вернулось в Прагу и приступило к работе. И надо быть наивным
человеком, чтобы представить, что серьёзные политические вопросы решались без
участия французской разведки. Французская разведка — Второе бюро — в то время
была одной из сильнейших в Европе. И, конечно же, не могла не взять под
контроль Чешскую мафию, а в 1938 году напомнить, говоря по-русски, что долг
платежом красен.
В подтверждение
сказанного рассмотрим соседнюю Польшу. В военном отношении Польша была слабее
Чехословакии и по имеющимся вооружениям, и потенциально — по заводам, это
вооружение выпускающим. И влияние Франции в Польше тоже было велико, Франция
помогла полякам одержать победу над Красной армией в 1920 году. И эта Франция в
сентябре 1939 года была заинтересована в продвижении Германии на восток. Но
Польша-то Германии сопротивлялась! Разгадка здесь проста: в Польше не было
польской мафии, говоря современным языком, — пятой колонны. А в Чехословакии —
была.
Поверьте, уважаемый
читатель, я не хочу открывать дискуссию на тему, чего было больше в правлении
президента Бенеша: положительного или отрицательного, как не хочу углубляться в
вопрос: был ли он или кто-то из его окружения связан с французской разведкой.
Пусть на эти вопросы ответят чешские историки. Гораздо интереснее другая тема:
а что произошло бы, если бы генерал Войцеховский всё-таки решился арестовать
президента Бенеша и провозгласить начало сопротивления Гитлеру? Как бы
закончилась война между Чехословакией и Германией?
Да никак! Войны просто не
было бы! Дело в том, что в боеспособность своей армии, в успех состряпанной
наспех операции «Грюн» по захвату Судет и последующей оккупации Чехословакии не
верили сами немцы. Точнее, в силе вермахта сомневался не ефрейтор Шикльгрубер,
он же Гитлер, а хорошо осведомлённые, имеющие богатый опыт Первой мировой войны
генералы. Так, по данным начальника Генштаба генерал-полковника Бека, «чехи
создали в Судетах систему укреплений, ни в чём не уступавшую французской линии
Мажино, а их армия стала одной из сильнейших в Европе». Поэтому Бек считал, что
операция, начатая в Судетах, затянется и обернётся мировой войной. А раз так,
начинать её было бы убийственно для не готовой к большой войне Германии.
А вот что думали по этому
поводу другие, не менее авторитетные немецкие военачальники.
Фельдмаршал Кейтель: «Мы
были необычайно счастливы, что дело не дошло до военного столкновения, потому
что всегда полагали, что у нас недостаточно средств для преодоления пограничных
чешских укреплений. С чисто военной точки зрения у нас не было сил брать
штурмом чешскую оборонительную линию».
Фельдмаршал Манштейн: «Не
вызывает сомнения, что если бы Чехословакия решилась защищаться, то её
укрепления устояли бы, так как у нас не было средств для их прорыва».
Сказанное авторитетными
военачальниками подтверждает мнение министра вооружений Германии Шпеера:
«Всеобщее удивление вызвали чешские оборонительные укрепления. Взять их, при
наличии упорного сопротивления, было бы крайне нелегко и стоило бы много
крови».
Но убедительнее всех
звучит признание генерал-полковника Гальдера: «Для тех, кто был в курсе дел,
наши стратегические планы в отношении Чехословакии были не чем иным, как пустым
блефом».
Да и сам Гитлер
признавался: «То, что мы узнали о военной мощи Чехословакии после Мюнхена,
ужаснуло — мы подвергли себя большой опасности. Только тогда я понял, почему
мои генералы меня удерживали».
Так что же это за война,
когда ведущие военные специалисты не верят в успех своей армии? Не было бы
никакой войны!
Но и это ещё не всё. Заговоры
против Гитлера — сколько же их было? Много. Когда об этом говорят, все имеют в
первую очередь заговор и покушение 20 июля 1944 года, то есть начинают с конца.
А если с начала?
Первый заговор против
германского фюрера был намного раньше — в 1938 году. Заговор совместно
организовали представители высшего руководства вермахта во главе с упомянутым
выше начальником генерального штаба генерал-полковником Беком, руководители
военной разведки — Абвера во главе с заместителем Канариса Гансом Остером, имевшим
обширные связи с англичанами, и гражданские, от имени которых выступал бывший
обер-бургомистр Лейпцига Карл Герделер. Планировалось при первых же боевых
действиях на границе с Чехословакией сместить Гитлера, распустить
национал-социалистскую партию и подразделения СС, которые всем были не по
нраву. Но боевые действия не начались, и заговор не состоялся. А Гитлер, узнав
о нём, только и сделал, что отправил Бека в отставку. Участников тогда не
вешали на крюках, как в 1944 году. А если бы война всё же началась и немцы
получили достойный отпор? Быть бы во главе Германии другому человеку. История
Германии и мировая история были бы иными. И даже если бы Гитлер удержался у
власти, всё могло быть иначе. После захвата чехословацкого арсенала, заводов
«Шкода», ЧКД и других военная мощь Германии удвоилась, и она могла надеяться на
победу в войне с Польшей. А без захваченного у чехов? Война с Польшей, даже
если бы она состоялась, была бы затяжной и привела бы к ослаблению Германии.
Какие уж там новые территории — Бельгии, Голландии, Норвегии, Франции… Не до
жиру — быть бы живу. И что очень важно, не было бы внезапного нападения
Германии на Советский Союз. Для внезапного нападения нужна общая граничная
линия между двумя странами. А значит, мировая история пошла бы по другому пути.
Не пошла. Для этого нужно
было не так уж много — чтобы генерал Войцеховский решился на арест президента
Бенеша. Он не решился. Очень жаль, что не решился.
Послесловие
Осенним днём, когда
надоевшие всем дожди сменились ясным небом, первым инеем и ледяной коркой в
лужах и канавах, недалеко от бывшего лагеря под названием Озерлаг появилась
группа из четырёх человек. Чуть впереди шёл высокий мужчина в камуфляжной
форме, часто что-нибудь поясняя, — Сергей Берегов был давним руководителем
поискового отряда и не раз бывал в эти местах. Пояснения касались молодых
мужчины и женщины, шедших рядом с ним, иногда замедлявших шаг и с интересом
смотрящих по сторонам. Чувствовалось, они не из этих таёжных мест. Замыкал
группу представитель городской администрации Фёдор Игнашкин. Он пытался не
отставать, хотя последний час пути ему, располневшему и не привыкшему долго
ходить пешком, давался с трудом. Игнашкин знал, что его друг Берегов без ружья
в тайгу не ходит, но на всякий случай прихватил и своё, ремни которого давили
на плечи и явно не способствовали ускорению шага. Дорогу размыло, машину
пришлось оставить за несколько километров до цели и, чтобы сократить время
пути, оставшуюся часть пути следовать пешком через лесные чащи и холмы.
В своём небольшом городе Берегов
был известный человек. И не только как директор местного краеведческого музея и
доцент пединститута, но ещё и как руководитель поискового отряда, который он
организовал несколько лет назад из числа студентов и старшеклассников. Поначалу
из-за финансовых проблем успехи были скромные: дальше нескольких сибирских
областей, где когда-то во время Гражданской войны шли бои, выезжать не
получалось. Кое-что находили, кое-что собирали для музея.
Но два года назад всё
резко изменилось. Перебирая старые газеты и архивные материалы, Берегов
обнаружил, что герой Советского Союза лётчик Ватагин, оказывается, их земляк.
Последовали статьи в местной прессе, выступления на телевидении. А всё
закончилось тем, что городская администрация и лично Игнашкин, возглавлявший
отдел по борьбе с молодёжью, подыскал поисковикам хорошего спонсора в лице
домостроительного комбината. Руководство комбината обеспечило минувшим летом
поездку в Карелию, где погиб Ватагин. Вернулись в хорошем настроении, собрав
интересный материал. И казалось, сезон завершён. Но случилось неожиданное.
Два дня назад Берегова
сразу после лекции остановил в институтском коридоре Игнашкин. Встретились, как
давние друзья и однокашники, но сразу перешли к делу. Игнашкин сообщил
Берегову, что с ним хотят встретиться гости из-за рубежа — мужчина и женщина,
изучающие всё, что связано с генералом Войцеховским. Кто такой Войцеховский,
Берегов хорошо знал. Будучи в Праге, общался с чешскими историками и приобрёл
интересную книгу «Дом в изгнании» о русской эмиграции в Чехословакии, в которой
говорилось в том числе и о генерале Войцеховском. Знал он и то, что недавно
указом президента Чехии генерал Войцеховский был посмертно награждён орденом
Белого Орла — высшей наградой республики.
— Общаться будем как: на
русском или на чешском? — не то в шутку, не то всерьёз спросил Берегов. — Я
по-чешски плохо говорю.
Игнашкин рассмеялся:
— Успокойся. На русском
будете говорить. Они не из Чехии.
— А откуда же?
— Из Белоруссии, из
Витебской области.
— Вот как? А чем их
заинтересовал Войцеховский?
Игнашкин был в хорошем
настроении:
— Эх, ты,
историк-поисковик. Войцеховский-то родился в Витебской губернии. Вот они и
собирают материал для своего музея — твои коллеги. Ну, так как, выручишь?
Берегов молчал, что-то
обдумывая, а разговорчивый Игнашкин продолжил:
— Серёга, давай без
отказов! В своей холостяцкой квартире ещё за зиму насидишься. А тут дело
серьёзное. Их из Белоруссии целая делегация прибыла. Кто-то Енисеем
интересуется, плотиной, кто-то коммерцией, а вот они двое — генералом, — и
тихо, шёпотом: — Губернатор нашему главе звонил, просил уважить. Всё-таки
союзное государство… Так что выручай.
Берегов всё размышлял,
наконец сказал:
— Выручить-то выручу, но…
вряд ли мы найдём могилу Войцеховского. Я три раза выезжал со своими орлами в
те лагерные места. И водил нас знающий человек. Мой хороший приятель, тоже
поисковик. Ничего не нашли. Тут надо иметь информацию из соответствующих
органов, личные дела заключённых. Но их выдают только родственникам, да и то
после долгой мороки.
— Возьми кого-нибудь из
своих ребят с собой, — наседал Игнашкин. — Может, в этот раз получится.
— Не получится. Да и
отрывать их от учёбы не хочу. Учебный год в разгаре, а у меня с новым деканом
не самые лучшие отношения. Ладно, едем вчетвером! Поработаю в роли гида. Но
машина за тобой, моя в ремонте. Ну, где твои белорусы?
— Да вот они, — указал
рукой Фёдор на стоящих вблизи мужчину и женщину. Разговор друзей-однокашников
они слышали, а поэтому скромно улыбались. По возрасту они были лет на
семь-восемь моложе Берегова с Игнашкиным, которым уже перевалило за сорок.
Берегов успел подметить, что гости из Белоруссии похожи друг на друга:
голубоглазые, светловолосые, тот же овал лица…
— Макеев Виктор
Сергеевич, — первым представился мужчина, протянув руку.
— Берегов Сергей
Викторович.
— Полный тёзка, только с
точностью до наоборот, — не удержался от комментария Игнашкин, но, поняв
нелепость сказанного, поправился: — Сергей Викторович, наш главный поисковик,
директор краеведческого музея, кандидат исторических наук, доцент.
— Ирина Сергеевна, —
негромко произнесла женщина. — Можно просто, Ирина.
«Похоже, брат и сестра»,
— размышлял про себя Берегов. Фёдор Игнашкин, словно угадав его мысли,
попытался прояснить ситуацию:
— Ты где-нибудь встречал,
чтобы директором музея был брат, а сестра его заместителем? — обратился он к
Берегову. — Чего задумался? Не можешь отойти после лекции?
Берегов словно не слышал;
он обвёл глазами гостей:
— До Тайшета порядка 170
километров да ещё до деревни, где располагалось больничное кладбище, километров
20. Выезжать надо рано, часов в семь. Ну, друзья-белорусы, вы готовы к таёжным
испытаниям?
— Готовы, — ответила за
обоих Ирина и приветливо улыбнулась. — Только одна небольшая поправка.
Директором музея являюсь я, а мой брат корреспондент нашей газеты «Звезда», мне
помогает.
Фёдор Игнашкин, как часто
с ним бывает, что-нибудь да напутает. Берегов понял: надо исправлять положение.
— Вы с дороги и,
наверное, голодны, — обратился он к гостям. — Предлагаю пойти пообедать.
***
Они стояли и молча, с удивлением
созерцали всё вокруг. Ирина и Виктор надеялись увидеть деревянные вышки
охранников, забор с колючей проволокой, за которым располагались многочисленные
бараки, казармы охранников и дома для начальства. Работник администрации
Игнашкин, редко покидавший свой служебный кабинет, тоже, видимо, представлял
нечто подобное. Но то, что они увидели, совсем не соответствовало их
представлениям о лагере для заключённых. Все строения были снесены и вывезены.
Остались только ямы фундаментов. Единственный, кто не был шокирован увиденным,
был Берегов. Со своими поисковиками он уже побывал здесь, и не раз.
— Вот вам Озерлаг, —
негромко сказал он. — Вернее, то, что он него осталось.
Ирина, Виктор и Игнашкин
продолжали молчать. Берегов понял: говорить придётся ему.
— Тайшетский Озерлаг
возник как исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ) лесной промышленности в конце
1937 года. Потом его несколько раз реконструировали: здесь был ИТЛ
железнодорожного Главного управления лагерей, потом передали в ведение УНКВД по
Иркутской области. Несколько месяцев в конце войны он находился в ведении
ГУЛАГа и был каторжным лагерем, но после войны здесь сделали
лагерно-строительный комплекс. Последний раз лагерь был реорганизован в 1948
году. Его разбили на лагерные пункты, располагавшиеся между Тайшетом и
Братском. В Озерлаге одновременно содержалось порядка 50 тысяч заключённых.
Таким он и остался в истории. Это был особый ИТЛ, куда собирали по всей стране
заключённых по 58 статье — «врагов народа». Всего в СССР было создано 11 таких
особых лагерей. На ночь заключённых запирали в бараках, а днём они работали на
нужды лесной промышленности и на строительстве различных объектов. После смерти
Сталина лагеря стали постепенно ликвидировать. Озерлаг стал обычной колонией, а
в 1964 году его ликвидировали окончательно. Чтобы о нём память поскорее
исчезла, убрали всё, что только можно. Вот такие дела…
— Да, смотреть тут
нечего, — наконец заговорила Ирина. — Но несколько снимков мы всё же сделаем.
Она достала фотоаппарат;
брат последовал её примеру.
— Так значит, здесь и
закончил свой жизненный путь генерал Войцеховский? — спросил Виктор.
— Да, сюда он попал уже
больным человеком. На общих работах не выдержал бы, и его определили санитаром
в тюремную больницу, — пояснил Берегов. — Насколько мне известно, он там и
скончался.
Закончив фотографировать,
Ирина предложила:
— Может, пойдём к
лагерному кладбищу?
Все согласились, хоть и
понимали, пройти придётся ещё несколько километров.
От Центральной больницы №
1 Озёрского лагеря, как и от самого лагеря, тоже ничего не осталось, кроме
заросших травой подвалов. Лишь берёзки, выросшие гораздо позже событий
60-летней давности, шелестели опадающей на ветру листвой. А вот могилы
сохранились, как и общий большой крест, поставленный жертвам репрессий.
Молча, склонив и обнажив
головы, все четверо почтили увиденное минутой молчания. Потом Берегов стал
показывать и комментировать всё, что знал:
— Здесь до сих пор
остались районы кладбищ, где захоронены разные народы. Рядом с узниками
Озерлага — японские военнопленные. А на общем кладбище посёлка есть кварталы с
тяжёлыми, грубо вытесанными крестами — захоронения латвийских поселенцев.
Верные своим традициям, прибалты вывозят на родину соотечественников, умерших
вдалеке, и на многих крестах отчётливо видна надпись белой краской: «Вернулся в
Латвию». Есть могилы литовцев, военнопленных немцев, бандеровцев. Словом,
полный интернационал.
— И где-то здесь генерал
Войцеховский? — спросила Ирина.
— Где-то здесь.
— Скажите, а кто ещё из
известных людей сидел в лагере? — спросил Виктор.
— Да много… Тут даже были
свой театр, свой оркестр. Из самых известных — Лидия Русланова. Знаете такую?
— Знаем, учились в
советское время, — ответила за брата Ирина.
— Правда, сидела она
недолго, месяца три… Ещё: крупный разведчик-нелегал Быстролетов, герой войны в
Испании Штерн, начальник Военно-воздушной академии Тодоровский, кстати,
сибиряк… Долго перечислять…
Ирина снова достала
фотоаппарат, но фотографировала как-то неохотно, словно стеснялась своей
работы. Её брат что-то записывал в блокнот. Усталый Игнашкин молчал: на такие
большие расстояния он машину никогда не водил; а ещё предстоял обратный путь.
…Когда они вернулись в
город и настало время прощаться, Ирина спросила Берегова:
— Скажите, Сергей, а что
означает название Тайшет?
— Местные краеведы
переводят как «талая вода».
Ирина задумалась:
— Символическое название
для тех мест, — сказала она.
— Это почему?
— Нельзя войти дважды в
одну и ту же воду, тем более в талую. Всё, что мы увидели, не должно
повториться. Спасибо вам. Мы сюда ещё приедем и могилу генерала Войцеховского
обязательно найдём.
Ирина с братом поднялись
по ступенькам крыльца небольшой гостиницы, где они остановились. Перед тем как
войти в холл, она повернулась и едва заметно помахала Сергею рукой.
***
В это утро директор
краеведческого музея Сергей Берегов проснулся позже обычного — всё-таки
воскресенье. Глянул за окно: в рассветных сумерках мела пурга. «Всё равно
пойду», — решил он и, скромно позавтракав, стал готовить лыжи, собирать рюкзак.
Потом оделся соответствующим образом. Каждое зимнее воскресенье Берегов
неизменно вставал на лыжню, которая начиналась невдалеке от его дома, в
городском лесопарке. Десять, а иногда и больше километров вперёд, столько же
назад. Вокруг зимний лес, белки скачут, дятлы, как заправские радисты, что-то
отстукивают. А если ещё голубое небо и солнце… Что может быть лучше!
Уже в прихожей,
застёгивая молнию куртки, он вспомнил, что не посмотрел свежую почту. Присел за
рабочий стол, включил компьютер. Ничего нового… хотя нет… Письмо! От кого? От
Макеевой Ирины, Витебск. Стоп! Да это же та самая Ирина, которую он вместе с
братом возил в Озерлаг! Ирина благодарила за ту поездку, приглашала его,
Сергея, и ребят из поискового отряда к ним в Белоруссию. И ещё высылала статью
из местной газеты «Звезда».
Берегов распечатал
статью. «Сергей Войцеховский — генерал двух армий» — так называлась она и
занимала две газетные страницы. Он стал читать:
«Этой осенью в Беларусь
вернулся ещё один наш знаменитый соотечественник, имя которого за рубежом
известно больше, чем здесь. Вернулся почти через столетие после того, как в
последний раз видел белорусские пейзажи, и, к сожалению, почти через шесть
десятилетий после своей смерти… В Национальном историческом музее Беларуси
состоялась выставка, посвящённая Сергею Войцеховскому — генералу двух армий,
рождённому на Витебщине. Выставку открыли послы Чехии и Словакии, а проводили
её белорусы Ирина и Виктор Макеевы. Выставка стала только началом…»
Берегов читал не
отрываясь. Статья сопровождалась фотографиями: Войцеховский — выпускник
Николаевской академии Генерального штаба в форме поручика; Войцеховский в
генеральском мундире: русском, чехословацком и, увы… в арестантском.
Некоторые экспонаты музея
просто уникальны. Вот копия знаменитой телеграммы Троцкого, в которой
говорилось, что «…каждый чехословак, который будет найден вооружённым на линии
железной дороги, должен быть расстрелян на месте». Так начиналось
противостояние, так начиналась Гражданская война. Вот фотографии парада 1937
года в чешском Тешице, который принимал генерал Войцеховский. А чего стоит
фотография стенда, где перечислены все награды Войцеховского! И наконец
последняя фотография, на которой он, Сергей, вместе с Ириной и Виктором на
территории бывшего Озерлага. Берегов слегка улыбнулся: в подписи под фотографией
упоминались его имя и фамилия.
Впечатляли слова,
которыми заканчивалась статья:
«Самое главное — имя
Войцеховского вернулось в Беларусь. Посетители музея не только узнавали, кто
такой Войцеховский, но и кто такие белочехи, и что вообще это был за период в истории
России и Беларуси. По одному из каналов телевидения были показаны сюжеты,
посвящённые генералу, ведутся переговоры о создании документального фильма про
него. Кроме того, нашлись родственники Войцеховского, которые долгое время
ничего не знали ни о нём, ни о его семье. Открылись новые материалы, новые
судьбы… Возвращение продолжается. Мы по праву можем гордиться тем, что
Войцеховский родился в Беларуси. Нельзя оставаться людьми без роду-племени».
Сергей пододвинул
клавиатуру, набрал и отправил ответное письмо со словами благодарности. Потом
перечитал статью, встал, прошёлся по комнате. Это что же получается: чехи
Войцеховского наградили «Белым Орлом», белорусы устраивают посвящённые ему
выставки — «Войцеховский вернулся в Белоруссию». А в Россию? Ведь он воевал в
русской армии, всегда считал себя русским да и покоится в русской земле! Сейчас
уже не принято участников Гражданской войны делить на хороших и плохих, на
своих и чужих. И белые, и красные воевали, но каждый за своё — это наша
история. О белых генералах Деникине, Колчаке, Врангеле, Каппеле в последние
годы написано и показано немало; о красных генералах всё известно давно. Почему
же о Войцеховском ничего нет? Ведь он не просто генерал, он генерал двух армий!
Нет, этот пробел надо
восполнить. Он бодро сел за рабочий стол, достал ручку, бумагу. Лыжи подождут —
есть дела более важные. Надо срочно написать статью в местную, а может, и в
областную газету, выступить на телевидении, направить своих ребят-поисковиков
на сбор всего о Войцеховском. И в городском краеведческом музее обязательно
должны быть материалы о нём.
Берегов на минуту
задумался. Глянул в окно. Небо совсем просветлело, хотя отдельные хлопья снега
продолжали оседать на заснеженную землю. Вот-вот должно взойти скупое зимнее
солнце.