Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2017
Ольга Батлер
(1959) — родилась в Москве. Выпускница факультета журналистики МГУ, кандидат
философских наук. Обладательница награды Пятого международного мультимедийного
фестиваля СМИ «Живое слово» и почётного диплома Второго международного конкурса
детской и юношеской литературы имени А.Н. Толстого. Живет в Великобритании. В
«Урале» печатается впервые.
Ладушки
Неприхотливость — одна из
главных добродетелей. В командировку Хотэко Игараси отправился в плацкарте. Улёгшись на верхней полке,
он привязал руку вафельным полотенцем к поручню, чтобы не упасть во сне, но так
и не задремал. Рядом находился туалет с металлической дверью. Одни пассажиры
громко ею хлопали, другие оставляли её распахнутой (приходилось закрывать за
ними).
Конечным пунктом поездки
японца был маленький российский городок Т., там открывался новый
мясоперерабатывающий комбинат. Игараси предстояло
убедить руководство комбината, что их сосискам, сарделькам и колбасам просто
необходимы оболочки, сделанные в Японии. Похожие на использованные презервативы
образцы продукции лежали у него в аккуратном портфельчике.
На безлюдной платформе
японца никто не встретил. Выла метель. Он спросил у единственной живой души,
старухи в растрёпанном полушубке, где находится гостиница «Меридиан». Та
сказала, что идти надо два километра «во-о-она туда…». Что же делать, Игараси-сан пошёл, не зря иероглифы его имени и фамилии
означают «шаг за шагом» и «пятьдесят штормов».
Мне назначил государь в
путь отправиться в Коси,
И приехал я туда, где
идёт неслышно снег.
Краснояшмовых
годов уж пять прошло, пять лет не спал
Я в плену у милых рук на
расстеленных шелках…
лепестки Пассажиры
проносившихся мимо поездов имели возможность увидеть, как сквозь снег вдоль
путей ковыляет в длинном черном пальто скрюченная кривоногая фигурка с
портфелем, а на некотором отдалении за нею следует высокая старуха в полушубке
из овчины.
Заметив за собой старуху,
Игараси убыстрил шаг, почти побежал. Ограбит его
ведьма или, того хуже, убьёт! Хотя Игараси-сан и
являлся потомком самурая, отношение к смерти у него было несамурайское.
Когда пять лет назад умерла его жена и родня торжественно складывала её прах в
урну, выбирая палочками сохранившиеся кости: сначала ног, потом остального, до
фрагментов черепа (даже после смерти никто не хочет стоять вверх тормашками, не
так ли?), Игараси-сан испортил печальную церемонию —
он выронил на пол кусок нижней челюсти жены и сам свалился рядом.
Японец перевёл дух: о-кагэсама-дэ, отстала наконец старуха. Теперь можно
помечтать о тёплом душе и чистой постели. Но сервис гостиницы «Меридиан» даже
самого неприхотливого постояльца лишал добродетельности. Дверь в номер не
запиралась (Игараси-сан подпёр её платяным шкафом), а
в полночь у соседей началась пьянка. Игараси
ворочался в постели под чужие пенье и галдёж, раздражённо думая, что громкий
притворный смех выдаёт у мужчины недостаток уважения к себе, а у женщины… Что
он может выдавать у женщины? Похотливость, наверное.
За стенкой раздались шум
драки и вопли «Убивают!». Потом кто-то стал ломиться в номер Игараси-сана — от сокрушительных ударов в дверь шкаф
заходил ходуном. Японец больше не раздумывал: он схватил портфель и не слишком
складно выпрыгнул из окна. К счастью, в «Меридиане» было всего два этажа.
Его отвезли в самую
обычную районную больницу — с духотой и сквозняками, с запахом болезней и
лекарств, с незапирающимися (в интересах больных,
конечно) туалетами, с криками боли по ночам и утренним вывозом умерших на
грузовом лифте, где к стене была приклеена скотчем иконка-календарь. Положили Игараси под большим фикусом в коридоре между мужским и
женским отделениями.
Здесь подрабатывала
сиделкой статный воин Света. Именно воином она была. Сиделкой её называть язык
не поворачивался, потому что сиделка — это пассивное, кроткое существо, которое
с вязанием или мобильником тихонько сидит возле больного, изредка давая ему
попить, если тот очнётся. А Света ни минутки не сидела. Десять старух
находились под её платным надзором, каждую надо было накормить, подмыть и
протереть, перепеленать. Пока Света ловко обрабатывала их дряблые промежности,
старухи в полубреду называли её мамой и всё просили за руку их подержать, но
Света отказывала: она знала, что это они последнюю энергию из неё высосать
хотят.
Война Светы — против
смрада и разложения, когда плоть отказывается подчиняться человеку — шла на
самом последнем рубеже. Её главным оружием были мочеприёмники, одноразовые
силиконовые перчатки, детская присыпка, слабительные свечки, баллончик с
ароматной пенкой, памперсы.
— Утка нужна? Может,
обтереть вас? — спросила она японца.
У Ивагаси-сана
имелся опыт телесного общения с блондинками. Когда Света брызнула ему на живот
пенкой, он вздрогнул и игриво спросил:
— Горных мужчин не
боитесь?
— Вы с гор спустились,
что ли? — спросила она, мягко произнося «г» на южнорусский лад.
— Извините. Не горных, а
голых, — смутился он.— Мы, японцы, ваши буквы «л» и «р» путаем.
— Никаких мужчин я не
боюсь, ни одетых, ни голых, — с презрением ответила Света, не прекращая работы.
— Вы одна живете?
— Сейчас одна. Дочка в
Перми, учится на коммерческом… Ещё Яшка со мной жил… — На её лице
проступила лёгкая тень. — Прошлым летом в форточку улетел. Ласковый был
попугай, всё причёску мне перебирал: «Давай поцелуемся!» Иногда матом ругался:
«Вася, иди ты на …» Вася — это мой муж покойный, пил сильно… Для него Яшку
и купила, чтобы речь после инсульта восстанавливать.
Она укрыла Игараси-сана одеялом.
— Всё. Ладушки. Если что,
зовите. Я тут круглые сутки.
Японец проводил женщину
взглядом. Её вздыбленные ядрёной химией волосы показались ему шлемом
воительницы. Сан ва кирэй дэс нэ… Да. Красивая.
Ночью господину Игараси приснился театр Кабуки. Показывали легенду о
создании Японии. Юная богиня Изанами со своим будущим
мужем спустились с неба и были счастливы на островах, пока не случилась беда.
Родив бога огня, Изанами умерла, унеслась обратно на
небо и превратилась там в чудовище, богиню смерти.
— О-о-оуи!
— И-ии—оои!
Лица, позы и возгласы
были выразительными до слёз. Журчала флейта хаяси,
постанывал барабан цудзуми, и подражал журавлиным
голосам, умилял душу любимый сямисен. Звуки музыки
зависали в воздухе и таяли медленно, словно нежные португальские сладости в
жаркий день. Тин-тон-сян…
Полетели, закружились
белые, из-за зонтика выглянула красавица с утыканной цветами прической. Это
была Изанами. Как птица крыльями, замельтешила она
своими длинными рукавами.
Ладу-ладу-ладушки, где
были — у бабушки,
Там чернеет одинокий вяз,
и на вязе вызрели плоды,
Тысячи слетелись разных
птиц,
Но тебя, мой милый, нет и
нет.
Богиня приблизилась к Игараси — её лицо показалось знакомым. «Света-сан!» Сиделка
ответила Игараси-сану нежным прикосновением веера и
вдруг навалилась на него, властно потащила из сна. Он открыл глаза: в свете
коридорного ночника рядом на подушке лежала растрёпанная седая голова. Да это
сама Смерть!
Крики японца и старухи
перебудили всех — даже тех больных, которые вечером приняли снотворное…
— Она просто слепая и
глухая, в туалет пошла и заблудилась, — оправдывала столетнюю бабулю Света,
делая Игараси успокоительный укол.
Наутро она отвела его в
женскую палату, чтобы предъявить ночную визитёршу. Обложенная тремя подушками,
в расцвеченной васильками ночной рубашке и антиварикозных
чулках, та, свесив свои древние ноги, сидела на кровати, смотрела вдаль
невидящими глазами и не подозревала, что на её тумбочке остывает, превращается
в холодную лепёшку манная каша.
Игараси-сан
стал кормить слепую. Он прижимал чайную ложечку к её нижней губе и, когда бабуля
приоткрывала беззубый рот, отправлял туда кашу, время от времени осторожно
собирая подтёки манки с фарфорово хрупкого, обросшего
белыми волосками старушечьего подбородка. Бабушка ела сосредоточенно, как
ребёнок, и японец вздохнул от переполнившего его умиротворения.
— А теперь, девонька,
спинку мне почеши, — икнув, попросила слепая.
— Т-тикусё!!!
— Игараси даже хрипло хохотнул — на плече у неё было
скопление родинок, вместе они образовали иероглиф огня. — Изанами,
а ведь я тебя больше не боюсь,— хитро шепнул он старухе по-японски. — Ты совсем
не страшная.
— Вот и я говорю. Меня
вчера лазарем лечили, да толку что, — откликнулась
слепая. — Жить не живу и помирать не помираю. Похоронное платье моё моль съела
ещё в позапрошлом году… Правее почеши… Под лопаткой…
Вечером к нему снова
пришла Света, и пенка снова была прохладной на его коже, а женские руки —
тёплыми.
— Трудновато вам,
наверное, в чужой стране,— сказала Света. — Всё не так, всё не по-вашему. Я бы
не смогла.
— Когда первый раз в
Москву приехал, прочитал «ЗООПАРК» над воротами и подумал, что это парк номер
триста, — сказал японец. — Ну надо же, я удивился, в Москве столько парков!
Игараси-сан
и Света дружно расхохотались.
Он — дробно и
заразительно, обнажая красивые зубы цвета слоновой кости, она — поблескивая
золотой фиксой и вытирая слёзы.
— Ой не могу! Парк номер
триста! А я вот недавно что учудила… Поставила утюг на полку холодильника —
вместо шкафа!
— А у меня будильник
однажды вместо шести утра зазвонил в три ночи,— не уступил ей Игараси.
— И??
— Я встал, оделся,
позавтракал и пошел на работу.
Они опять расхохотались.
— А у меня палец…
смотрите, как выворачивается… никто так не умеет, — продолжила весёлое
соревнование Света.
«А я целых две минуты не
дышать могу»,— хотел парировать он, но сиделку позвали к больной.
— Говорят, вас в хорошую
больницу переводят? — спросила Света напоследок.
— Нет. Я уже здоров. И у
меня здесь командировка важная.
— Ну и ладушки! До завтра
тогда?
— Да-да! Аригато, Света-сан,— радостно поблагодарил он.
И вот лежит весь
перемазанный зелёнкой маленький японец под фикусом в коридоре районной больницы
в никому не известном городке Т. в стране незапирающихся
дверей. Столько здесь этих аномальных дверей — с ума сойти. Его кровать
находится на очень бойком месте: мимо стремительными ангелами проносятся
медсёстры с капельницами в руках, прогуливаются ватаги бодрых бабок в байковых
халатах, шмыгают на слабых ногах всерьёз захворавшие мужики в тельняшках и подгузниках.
Но японец засыпает всё крепче.
И начинает он видеть сон
— будто кто-то строит лестницу на самое небо.
— Неси раствор, краску
давай, балки тащи! — раздаются крики из-под облаков. — Вася, а иди-ка ты…
Это беглые попугаи в
небесах кричат, улыбается Игараси-сан.
Баю-баюшки
баю, не ложись ты на краю,
Придёт серенький волчок,
он ухватит за бочок
И потащит во лесок, под
ракитовый кусток.
На вершину Ёсино, где
идет все время снег,
Где за каменным мостом
видно пики Миканэ,
Говорят, что ночи там
ягод тутовых черней.
Тин-тон-тен… Завтра будет день.
Асгарэль
Пузатая, слегка
косолапая, в самые первые дни баба Нюша много ходила по коридору. Она человек
общительный, поэтому другие старики вскоре запомнили ее живые глаза, розовые
дряблые щеки с прожилками и аккуратный седой пучочек с пластмассовой заколкой.
Но теперь бабы Нюши почти не видно. Тихо, как мышка, лежит она под казенным
байковым одеялом, глаза полуслепы от слез, пучок растрепан — заколка пропала, а
другой нет.
Ее жизнь в доме для
престарелых обернулась адом. Соседка по палате дерется, отнимает еду, и пьяные
няньки не лучше — воруют деньги, матерятся, называют Нюшу вонючей бабкой с
тряпками. Проблемы с мочевым пузырем у нее давнишние, еще после той операции
начались, но Нюша всегда была чистюлей: подкладывала белые пеленки, которые
стирала по нескольку раз в день. С батареи в помывочной их сбрасывают, поэтому
она и сушит свои тряпочки на кровати.
— Поскорее б умереть! —
шепчет в мокрый кулак никем не любимая Нюша. Если бы не грешно было убивать
себя, она давно взяла бы байковый пояс от халата да повесилась вон на том
крючке.
Посетители у нее были
лишь однажды — Светлана Марковна с Женечкой. В прежние времена Нюша часто
гуляла с ними в Тушине. Запоминающаяся была троица: импозантная Светлана
Марковна в шляпе, простоватая Нюша в козьем платке и вечный мальчик Женечка.
Женечке под пятьдесят, но он без конца спрашивает: «Тут не страшно?» — «Не
страшно, не страшно», — с улыбкой обнимала его Нюша, снова чувствуя себя сильной
и нужной.
Но вот теперь стало
страшно, по-настоящему страшно. Женечка это сразу понял. Войдя в дом для
престарелых, сын Светланы Марковны затосковал. Наверное, почувствовал, что ему
самому придется заканчивать дни в подобном месте. Он спрятал лицо на
материнской груди и выл, пока Светлана Марковна не пообещала ему сей же момент
вернуться домой. Так и не удалось бабе Нюше пожаловаться приятельнице. А больше
никто Нюшу и слушать не захочет.
Но ее услышали — в
золотистой прозрачной сфере, полной бликов и лучиков. Внутри плавали два
сияющих шара, большой и маленький, и все заливал яркий свет.
— Асгарэль,
ты неопытен и поэтому нетерпелив. Пойми, такие истории не редкость,— сказал
тот, который был больше и ярче, его окружали мощно струящиеся потоки света.
— Я просто хочу понять, —
возразил маленький, похожий на солнечного зайчика. — Она была злой? Многих
обижала?
— Я проверю, — перед
старшим завис предмет, отдаленно напоминавший раскрытый стручок фасоли. На
одной стороне этого несимметричного стручка была полоска из светлых фасолин, а на другой — всего лишь одна черная фасолина.— Я вспомнил ее. Она обижалась, как маленькая,
если с ней не делились сладостями. Но в остальном была доброй. Хотя и огорчала
меня своей непонятливостью — жила одним сердцем, не раскрывая глаз.
— Покажи мне ее историю,—
попросил маленький.
— Что ж, покажу, — не
сразу согласился старший. — Тебе надо на чем-то учиться.
И он, словно книгу с
живыми картинками, начал листать человеческую жизнь перед Асгарэлем.
Детство. Пятилетняя Нюша
в новом платье прячется среди множества ног под накрытым скатертью столом. Ее
родители принимают гостей. В разгар застолья все с торжественными лицами поют,
вкладывая душу в пение. Мужские голоса добавляют песне значительности, и двор
тихо волнуется, слушая «Бродягу», несущегося из распахнутого окна. Нюше
кажется, что всё это будет с ней вечно — песня, любящие ее взрослые, старшая
сестра, друзья, двор.
Началась и закончилась
война. Мамы с папой больше нет. Нюша — тонкая талия, пышная юбка — работает
кондуктором в трамвае. Жизнь прекрасна! С веселыми звонками несется трамвай по
тенистым московским бульварам, мимо домов, где в распахнутых окнах колышутся
белые кружевные занавески. Вагоновожатый Сергей подарил Нюше букет. Счастье
пахнет сиренью.
На этом месте старший
заметил:
— Я сделал так, чтобы она
потеряла паспорт перед самой свадьбой, но они все равно расписались.
Поворот ключа в замке.
Беременной Нюше стало нехорошо на работе, она вернулась домой раньше времени.
На диване лежит Сергей, его голова — на коленях у незнакомой женщины. Через два
дня Нюша пойдет к врачу. «У вас большой срок, — скажет врач, — может быть,
сохраните?» Нет, замотает она головой. Девочкам-близняшкам не суждено родиться
на свет.
Похороны старшей сестры.
Фотограф без конца снимает, в те времена покойников фотографировали. Нюша
прижимает к себе осиротевшую племянницу. «Эх, Нюшка, хлебнешь ты с ней,
непутевой!» — говорят злые бабы, но она только крепче обнимает испуганную Зину.
Еще одна картинка. Слегка
расплылась фигура, и уже обозначился будущий живот, но кудри пока черны, и
глаза счастливо блестят. Запыхавшаяся Нюша стоит на балконе. Она только что
оттанцевала с Сергеем: вот ведь, довелось встретиться в гостях. Или хозяева их
нарочно свели? Он выходит за ней на балкон, глаза — как у бездомной собаки: «Анюточка, а может, попробуем… вдвоем-то веселее». Ему
негде жить после развода с той, что на Нюшином диване
его ласкала, а у Нюши снова пустая комната — Зина недавно замуж вышла, да так
удачно. «Нет, Сергей Иваныч, забыты наши встречи и
вечер голубой, — Нюша, отбив на балконе чечеточку,
шутливо отмахивается от бывшего мужа. — Моя жизнь теперь и так веселая!»
У нее новый ухажёр —
Фролович, вдовец с двумя маленькими детьми. Он плюгав, лысоват, трусоват, но Нюшино сердце видит лишь несчастного мужчину с малютками на
руках. Им нужна ее любовь. Скоро Нюша с Фроловичем съедутся, обменяв свои
комнатки.
Просторная солнечная
комната в коммуналке, перегороженная посередине. В одной половине живет Нюша, в
другой — ставший взрослым пасынок Толя. «Теть Нюш, —
кричит он, раскачивая кресло-качалку, из которой ему улыбается девушка. — С
нами лучше, чем с чужими, ведь правда? Мы ухаживать за тобой будем». Нюша
всегда дружно жила с чужими числом в тридцать человек — система-то в коммуналке
коридорная, но скоро их дом сломают. Некоторые соседи зовут Нюшу поехать с
ними, а она отказывается. Ей с Толиком дадут отдельную квартиру в Тушине. И
когда Нюша умрет, ведь умрет же она когда-нибудь («Ну что ты, теть Нюш, живи сколько хочешь!» — сразу расстраиваются Толик и
его жена Леночка), всё пасынку останется.
— А здесь ты пытался
вмешиваться? — спросил Асгарэль.
— Конечно. Она опять не
хотела замечать.
Двухкомнатная квартирка в
Тушине. Облысевший Толик пьет пиво перед телевизором. Леночка, в одной
комбинации, лежит на кровати с розовокожей болонкой.
Услышав, что в комнате Нюши открывается дверь, она крадется в коридор. «Ах ты
старая лядь! — набрасывается там на Нюшу. — Опять по
нашей новой дорожке ходишь, сколько раз я тебе говорила, чтобы по стенке шла!»
Рыдая, Леночка возвращается в комнату: «Я больше так не могу. Пусть ее
племянница забирает!» Как будто забыла, что Толик уже звонил Зине. У Зины муж
большой начальник и прекрасный дом, а в нем — интеллигентные гости, интересные
разговоры. Попахивающая мочой старуха со своими «значить» и «табареточкой» с этим несовместима.
— Асгарэль,
перестань.
— А разве ты не плакал,
глядя на ее жизнь?
— Мы не можем обо всех
плакать. Я давал ей знаки, пытался направлять — этого достаточно. Пойми, редко
кто рождается и умирает в клетке, почти у каждого есть выбор.
— А что, если я сейчас
отправлюсь туда, в самое начало?
— Ты не в силах поменять
то, что уже произошло, — старший плавно переместился к куполу золотистой сферы,
показывая, что заканчивает разговор. — Ты слишком импульсивен из-за одного
человека, а мы должны служить всем и во все времена. Увижу тебя позже! — его
лучистая энергия прошла сквозь прозрачную стену и сразу удалилась, став
крошечной светящейся точкой.
Но вопреки наставлениям Асгарэль все-таки отправился в прошлое. Ему нелегко было
это сделать — сначала он заблудился в галактиках, потом его испугало солнце,
каждую минуту всходившее и заходившее над Нюшиным
городом (так быстро время летело назад). И тени уменьшались и исчезали, не успев
как следует упасть на землю, и вода превращалась в лед, чтобы сразу растаять и
миллионом капелек уйти в небо. Сколько жизней, едва распустившись, свернулось
калачиком, исчезло в этой круговерти под шум дождя и ветра, телефонные гудки,
плач младенцев, одобрительный гул толпы и прекрасное женское пение. Но Асгарэль не отвлекался на них. Он искал Нюшу и наконец
нашел. Майский день, сирень цветет, трамвай несется по московскому бульвару:
«Граждане, платим за проезд!»
Грустный оттого, что
ничего уже не изменить в этом состоявшемся времени, Асгарэль
просто последовал за Нюшей. Его любовь и сочувствие будут с ней, пусть она и не
узнает об этом.
Вот Нюша впервые
поцеловалась со своим Сергеем, а вот, счастливая невеста, надела платье из
пропахшего нафталином трофейного шифона. Вот она переживает измену мужа и глухо
рыдает в подушку, придя от врача. Печальная Нюшина
судьба продолжает сбываться — на завтра назначена операция… Асгарэль сидит у изголовья ее кровати. Если бы хоть что-то
было в его власти. Но Нюша не чувствует его нежных прикосновений. Так и заснула
она, всхлипывая.
— Асгарэль!
Что ты там делаешь? Немедленно возвращайся!
И снова солнце падало,
как мячик, чтобы тотчас подпрыгнуть над землей с противоположного края, и
галактики кружились быстрее обычного. Все было то же самое, только в обратном
порядке. На полпути силы оставили Асгарэля. Сгинул бы
он, превратившись в остывший уголек, в припорошенного пеплом холодного карлика,
но старший вовремя нашел его, вовлек в свой переливающийся круг и помчал на упругой
волне света.
— Не делай больше таких
глупостей, — сказал старший. — Ведь ничего не… — не договорил он. Все вроде
бы было прежним, и звезды оставались на месте, но что-то изменилось. Мир словно
свернулся в трубочку и развернулся заново, став чуть светлее.
Войдя в прозрачную сферу,
старший первым делом раскрыл человеческую жизнь, из-за которой едва не пропал Асгарэль. Он ожидал увидеть дом для престарелых. Но там
оказался дачный домик в цветах, на крыльце стояла здоровая и веселая баба Нюша.
От нее пахло свежеиспеченными пирожками. Она только что позвала своих внуков, и
загорелые мальчики — один чернявый, цыганистый, как Нюша, другой белобрысый — в
одних трусиках с радостными криками неслись к дому: «Ура! Пирожки с капустой!»
Потрясенный старший пролистал
историю дальше и не увидел там ни Толика, ни его жены с облезлой болонкой, ни
даже плюгавого Фроловича. Они больше не участвовали в Нюшиной
судьбе. Зато были две дочки, которых Нюша трудно и бедно растила одна. Как это
стало возможным?
Вот оно, утро: будильник
показывает десять, он уже давно настырно и бесполезно отзвонил свое, ведь Нюше
надо было к восьми на операцию. Но она никуда не собирается, сидит на кровати,
задумчиво перебирая бахрому покрывала. Ночью ей приснился ангелок — жалкий
такой, некрасивенький, милый. Он плакал вместе с ней
и просил не ходить в больницу.
— Асгарэль,
это ведь я должен был учить тебя. Но вышло, что ты преподал мне урок.
— А знаешь, — сказал
маленький, — она в самом деле сладкоежка. У нее под подушкой всегда спрятан кусок
сахара.
Два шара — большой и
маленький — плавают то рядышком, то порознь в золотистой прозрачной сфере, где
все залито ярким-преярким светом, невыносимым для
человеческого глаза. А людей здесь и не бывает, не положено им здесь бывать.