Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2017
Галина Акбулатова (Скворцова) — прозаик, драматург,
публицист, автор нескольких книг прозы, многочисленных статей, очерков, эссе,
двух поставленных пьес (Петрозаводск, Хельсинки). Публиковалась в
антологиях стран Баренц-региона, в журналах «Север», «Carelia»,
«Октябрь», «Урал», «Литературная учеба»; газетах «Литературная Россия» и
«Литературная газета», интернет-журналах «Лицей», «Республика», «Русский
переплет». Живет в Петрозаводске.
Разве сейчас кому-то будет интересно читать про человека, который свою собственную жизнь не сформировал? Кому нужны откровения неудачника? Захар в Нижнем Новгороде — директор одной из крупнейших газет, Герман в Питере тоже большой фирмой руководит. Мы сделали себя, а теперь занимаемся любимым делом — литературой. Есть установка на успех…
Дмитрий
Новиков, из интервью
Они победили, потому что на их стороне влиятельные «старшие товарищи», финансовая подпитка, государственная поддержка, основные литературные журналы, премии, отлаженная PR-машина «перекрестного опыления». Потому что они всем выгодны. Потому что они респектабельны…
Михаил
Бойко, критик
1
В одном из своих «северных» дневников польский писатель Мариуш Вилк, проживший почти двадцать лет в Заонежье, рассказывал, как в девяностые я сражалась с «быками» (так в народе стали называть новых русских, вероятно, за напористость и плотность телосложения). Речь шла о Заонежском полуострове, ставшем для бизнеса сырьевым клондайком. Жадные до бабла «быки» своими сканиями разбили, а точнее, убили его дороги и методично убивали леса, водоемы и, соответственно, зверье, птиц, рыбу… Я, в то время завотделом публицистики журнала «Север», предлагала бизнесу и власти путь благоустройства уникального края, сохранившего русский эпос. Чтобы впоследствии Заонежье стало местом паломничества для туристов.
Мариуш писал, что «быки» победили. Они оказались «у всех на виду», — заметил и критик-шестидесятник Лев Анненский, но уже о литературных «быках».— «Их можно поздравить: страна ваша»1.
Но позвольте, — не согласилась я с уважаемым критиком, — ведь для того, чтобы страна стала «ихней» (простите за просторечие), мало оказаться у всех на виду. Надо создать что-то новое. Что-то такое, чего в прежней реальности не было. Как, например, рассказы Дмитрия Новикова2 «Муха в янтаре» и «Вожделение». Оба знаковые для писателя, не случайно их именами он называет две свои книги: «Муха в янтаре» (Санкт-Петербург», «Геликон + Амфора», 2003 г.) и «Вожделение» (М., «Вагриус», 2005 г.).
«Муха в янтаре» — роскошный рассказ — по языку, по эмоциям, по смыслу. А всего лишь — один день, да что там день! Всего час свободы в жизни пяти двадцатилетних матросов срочной службы. И потому все в этом рассказе остро, горячо, стремительно, построено на ощущении, обонянии, осязании… желании… И ты чувствуешь вместе с писателем, через писателя, как Время «мчится мимо и сквозь тебя». Что жизнь — всего лишь мгновение, а небытие вечно…
Но… каждое мгновение у писателя переливается, звенит, стрекочет, поет… И все это вместе сливается в единый жизнеутверждающий мотив: «нет, смерти нет». Как все это мне напоминало замечательный фильм Вадима Абдрашитова и Александра Миндадзе «Парад планет» с его библейскими и античными мотивами, мужским братством и тем же звериным нюхом шестерых сорокалетних резервистов, что и двадцатилетних моряков Новикова, к пульсации жизни.
«Ранним утром 1987 года…» — начинается рассказ. И эта дата такая же знаковая, как и все в рассказе. С 87-го ведь все началось. По крайней мере, в жизни матроса Кротикова, прозванного за северную внешность Пеккой.
Он не является героем рассказа, здесь вообще нет героев, то есть «герой» один— Жизнь, но острие этой жизни почему-то направлено именно в Пекку.
«Упрямый и непредсказуемо злобный норов» — так характеризует этого персонажа писатель, давая понять, почему товарищи не позволяли себе с ним вольностей. Но, наверное, не только потому, что «побаивались». Наверное, и уважали. Например, за образованность. Знает Фолкнера, про какой-то «Амаркорд» говорит…
Как сложилась жизнь Пекки после службы, нам неизвестно. Известен ее финал, возвращающий нас к названию рассказа, то есть к мухе. Ну, той самой, которой повезло быть не раздавленной на оконном стекле, не прихлопнутой мухобойкой на стене, не отравленной ядом антимушиной липучки, не попавшей в паучьи сети… Однако в конце концов все-таки попалась — увязла в золотой смоле. А коли коготок увяз — всей птичке пропасть.
Д. Новиков
очеловечивает муху: она «понимает», «знает», «чувствует» и «предчувствует»,
испытывает страх, жажду «выжить любой ценой» и счастье: «…Уже
приятно и горячо слипаются волоски на брюшке, и, наконец, последний вздох,
последнее, судорожное движение еще сильного тела, блики света, оранжевая,
рыжая, коричневато-красная прозрачность будущего янтаря и выражение
неосознанного счастья на мушином лице…»
Так возникает поразительный символ: янтарный саркофаг, роскошная «упаковка», а в центре — микроскопическая мумия мухи (замечу: любительницы янтарных украшений именно с такими мушками и подбирают себе бусы и перстеньки. Называются они «инклюз» и стоят довольно дорого).
Трактовка этого символа может быть разной. Я позволю себе предположить, что автор сладостной смертью мухи хотел убедить читателя, что жизнь есть и в смерти, и после смерти. Но мне как-то в это не очень верится, пусть мухе и повезло с саркофагом, сквозь который на нее многие столетия и даже тысячелетия будут смотреть живые и даже носить этот саркофаг на своих шеях и пальцах. Ну, непостижимо для меня (хотя мне и порядочно лет), что в смерти можно найти такое же наслаждение, как и в жизни. Что сам момент смерти — почти то же, что оргазм.
Однако вернемся к Пекке, то есть к финалу рассказа: «Пекка… метался по жизни отчаянно, все искал какую-то истину, потом однажды, после второго развода, накинул веревку на крюк люстры, наступил на спинку стула, и…»
Понятно что — веревку на шею, и… прочь стул (правда, я не совсем представляю, как можно наступить на спинку стула да еще стоять на ней, накидывая веревку на шею. Это ж каким эквилибристом надо быть).
И вот уже «кровь бросилась в глаза красной пеленой, и водоворотом закружилось сознание…».
Но вдруг… в этот трагичнейший между жизнью и смертью миг в памяти Пекки, по воле автора, «всплыл яркий солнечный отпечаток обычного летнего дня, похожий на доисторическую муху, застывшую в куске янтаря с блестящими от счастья последнего знания глазами — смерти нет».
То есть Пекка спохватился? Воспоминание о солнечном дне морского братства 1987 года заставило его снова захотеть жить? Но поздно: некуда ступить и некому спасти — подставить стул, обрезать веревку…
Впечатление некоей двойственности в мироощущении автора остается после этого «самоубийственного» финала. Муха, завязшая в золотой смоле, и самоубийство — вещи, не имеющие ничего общего с христианским «оптимистичным» отношением к смерти, которое как бы исповедует автор в этом рассказе.
Да и к чему здесь о неудачнике Пекке. Если выразиться по-новиковски, он не сформировал свою собственную жизнь, поэтому и не может быть нам интересен. Писать нужно, как следует опять же из «манифеста» Новикова, о сделавших себя, как «директор одной из крупнейших газет» Захар… Как Герман, который «тоже большой фирмой руководит»… Добавим: и как сам Дмитрий Новиков, в девяностые создавший нескольких торговых фирм, а в двухтысячные ставший успешным писателем.
2
Все эти ныне широко известные писатели — Захар Прилепин, Герман Садулаев, Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, Денис Гуцко, Илья Кочергин… из Карелии— Дмитрий Новиков, Ирина Мамаева, Анна Матасова… — птенцы одного гнезда — Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ (СЭИП), президентом которого и одновременно руководителем новой русской литературы является политический и государственный деятель С.А. Филатов3.
Главная цель филатовских форумов (а их уже числом шестнадцать) — забота
о талантах (создание условий для их творческого роста, общения и продвижения к
читателям). Да вот и подтверждение того же Д. Новикова: «…мне сильно
помогает вдова писателя Алеся Адамовича Ирина Ковалева. О ней, кстати, тоже
можно говорить как о человеке, который имеет сильное влияние на процесс
продвижения молодых российских писателей. Причем влияние это не прямолинейно, а
подспудно, интеллигентно.
— А с ней вы как
познакомились? И почему это она вам помогает?
— Помогать — это ее дело, она занимается программой «Молодые писатели» при фонде Сергея Филатова… (http://durman.blog.ru/10241635.html)
Через форумы в Липках начиная с 2001 года прошло свыше полутора тысяч прозаиков, поэтов и критиков. В интернете немало воспоминаний о том первом форуме, когда перед молодыми талантами, собранными со всей страны, выступали известные писатели, а также политики, депутаты, чиновники высшего ранга… Сам президент страны Владимир Путин напутствовал новобранцев в своем послании форуму. И все это широко освещалось СМИ, благодаря которым еще вчера никому не известные авторы в мгновение становились известными.
Популярный «Русский журнал» (РЖ) писал в ноябре 2001 года: «Форум молодых писателей России, организованный Конгрессом российской интеллигенции, литературными «толстыми» журналами при участии Минкульта и при поддержке Администрации Президента РФ и Правительства России, по сути дела призван был реанимировать забываемую форму работы с молодой литературной порослью…»
Закономерный вопрос: зачем реанимировать то, что должно остаться там, где литература была еще одним министерством идеологии, работающим, как теперь принято говорить, на тоталитарную систему? Теперь же идеологии нет, и это записано в Конституции страны. Да и сам С. Филатов, открывая форум, сказал писателям: «Ваша единственная идеология — идеология творчества».
Что это такое и с чем это едят в новых экономических условиях, было непонятно. Разъяснил на одном из последующих форумов главред журнала «Вопросы литературы» Игорь Шайтанов: «Литература — это такой огромный механизм… Это не только отношение автора с чистым листом, это отношение автора с издателем, критиком, тем, кто будет распространять его произведения, ну и, конечно— с читателем. Это процесс разнообразного и сложного общения. И я бы сказал, что на такого рода событиях, как Форум в Липках, и отрабатывается для писателя общение с себе подобными и с себе не подобными в лице издателей и всех тех, кто включен в этот разнообразный процесс…» (http://tnu.podelise.ru/docs/index-212340.html)
Гораздо проще сформулировал ту же задачу ведущий мастер-класса и один из учредителей Русского ПЕН-центра Евгений Попов. «Ищите себе компанию, — сказал он форумчанам. — Одному в литературе выжить сложно».
«Компания» — в просторечии «стая», «клан», «мафия», «семья»… — возникла на заре человечества, и ничего лучше для выживания в этом сложном, жестоком мире борьбы за лучший кусок до сих пор не придумано.
3
Наиболее целеустремленные молодые люди, особенно из тех, кто уже вкусил дольче виты отечественного капитализма, отлично поняли про «связи» и «компанию» и с пользой провели время в Липках, налаживая отношения снизу доверху.
Результат не заставил себя ждать. «Фабрика звезд», как в шутку называли некоторые критики форум, заработала на полную катушку. И народ узнал своих писателей — писателей новой России. На них (естественно, не на всех, а на самых успешных) посыпались стипендии, гранты, премии, поездки на международные книжные ярмарки, публикации в литтолстушках и мощная сми-пропаганда: интервью, рецензии, творческие портреты…
Конечно, были и недовольные. Так, «Литературная Россия» (05.11.2004) возмущалась, почему все время за границу посылают одних и тех же (среди одних и тех же называли и Д. Новикова) и почему премия Бориса Соколова4 (10 тыс. долларов) досталась тридцативосьмилетнему Дмитрию Новикову, хотя по условиям конкурса она должна вручаться молодым писателям до 35 лет.
Ну, да это настолько привычная ситуация, что и обращать внимания на нее не стоит. Куда интереснее общая картина.
Раскрутка писателей шла за счет бюджета вкупе с бизнесом. По словам С. Филатова, «огромную помощь и поддержку» форуму оказывала региональная общественная организация «Открытая Россия», а прямо сказать, Михаил Ходорковский. Что особенно приятно: первые сборники Фонда СЭИП («Новые писатели») профинансировал петрозаводский бизнесмен, о чем я узнала из рекламы на обороте обложки: «Сборник издан при финансовой поддержке ООО «Компания Аптечная сеть Ремедиос». Директор Л.В. Лиминчук».
Дмитрий Новиков неоднократно участвовал в форумах: сначала «учеником», а впоследствии помощником руководителей мастер-классов. И уже сам участвовал в формировании состава участников: «Есть такой писатель Захар Прилепин, которого я прочитал года четыре назад в журнале «Север»… Я увидел, что он талантлив и вытащил его на форум молодых писателей, а теперь он раскрутился, получил известность. Так же получилось с Ирой Мамаевой — сейчас она тоже получила известность… Если мне нравятся тексты, то я показываю их людям, которые имеют выход на издательства, на номинацию на премии…» (http://www.litkarta.ru/dossier/vse-vokrug-zhazhdut/view_print)
С нами, — скажет Дмитрий Новиков, — «…в русскую литературу уверенно вошло поколение людей, которым, по-видимому, надоела мутность и недосказанность произведений их предшественников, зачастую прячущая за собой бессилие…» (ЛР № 10, 2008).
Предшественники, они же и ведущие мастер-классов, заметили это «остранение».
Сергей Чупринин: «Я чувствую у них стремление стряхнуть старшее поколение с доски и освободить ее для себя…» (http://dobrova-zharska.livejournal.com/93976.html )
И осторожные выводы мастеров.
Анатолий Курчаткин: «Молодость проходит быстро. Вместе с ней умирает и правда. Сохранить в себе правду — этическую, эстетическую, социальную — вот задача пишущего человека. Как всегда, это удается не всем. Тех, кому удастся, и назовут надеждой и цветом новой русской литературы…» (Там же)
Кирилл Ковальджи: «Очевиден интерес молодых авторов к самим себе, к своему месту в литературе, сосредоточенность на собственном внутреннем мире…» (Там же).
Вячеслав Пьецух: «Редчайшее сочинение моих семинаристов не провоцировало вопроса, зачем это написано. При этом — прекрасный язык, стилистика. Что из этого получится, кто останется в профессии, трудно сказать. В семидесятые годы я участвовал во Всероссийском совещании молодых писателей. Было нас триста человек, кого-то хвалили, кого-то ругали. Потом оказалось, что через тридцать пять лет только двое из них работают в литературе, и это отнюдь не те, кого хвалили,— а те, кто тихонько сидел в углу». (Там же)
Похоже, мастера ждали нового Толстого или Бунина, а явились Гуцко, Шаргунов, Новиков…
Сегодня мы с уверенностью можем сказать, что карельский прозаик никогда не стоял и не сидел в углу. Судя по интервью С. Филатова, у Д. Новикова уже есть свой форум в Карелии. И именно через такие региональные форумы, сообщает президент СЭИП, теперь будет проходить первичный отбор авторов на всероссийский форум («ЛГ» № 30, 27-07-2016).
Я бы не сказала, что это демократично, когда-то кто-то один, главный, станет решать на местах — кому быть или не быть в литературе. К тому же пятидесятилетние новореалисты нынешним двадцатилетним кажутся устарелыми, «пожилыми», а их произведения «мутными и недосказанными». Молодые кричат из сетей бывшим новым: да кто вы такие, что беретесь нами руководить? И почему вы решили, что литература делается на ваших форумах? Мы возьмем бразды правления в свои руки и сами сделаем свою литературу: «Молодость всегда безденежна, и ей как воздух нужна доступность, а что может быть доступней, как не всемирная электронная сеть?» (http://litluch.ru/avtoryi/fuflyigin-aleksandr/berega/)
4
Книга «Вожделение» (повесть в рассказах) привлекла меня прежде всего обложкой: художник Константин Гуреев изобразил след босой человеческой ноги на песке, который вот-вот смоет набежавшая волна… Напомнило библейское: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться…»
За эту книгу Д. Новиков в 2007 году получил Пушкинскую премию. То есть не Пушкинскую (Пушкинская — без цены), а Новую Пушкинскую (сто тысяч рублей). Издание книги в тогда престижном московском издательстве «Вагриус» профинансировал тот же петрозаводский предприниматель Леонид Лиминчук. Почему? А потому, ответил предприниматель карельскому журналисту Галине Сохновой, что «мне нравится материал, который описывает Дмитрий, и нравится стиль изложения… Мне очень важно, чтобы такой подход к жизни, в таких красках был озвучен, описан…» («Карелия», 11 марта 2004 г.)
Насколько раскупались книги с «таким подходом к жизни», статистика умалчивает. Но я думаю, не от хорошей жизни «Вожделение», к примеру, продавалось в сети аптек «Ремедиос». Тираж три тысячи для трехсоттысячного Петрозаводска был неподъемен. А система книгораспространения по стране рухнула вместе с СССР.
Об этом говорил и покровитель молодых дарований С. Филатов: «Очень большая проблема с продажей книг. Колоссальная проблема. И пока никто не может предложить оптимальный вариант». (http://2.cdn.echo.msk.ru/programs/korzun/496095-echo)
«…И пока никто не может эту проблему расшифровать: почему «количество наше (писателей. — Г.А.) постоянно увеличивается, а количество читателей постоянно снижается»? Почему «читатель наш выработал невосприимчивость к нашей литературе»? (Участник филатовских форумов Алексей Кащеев. http://tnu.podelise.ru/docs/index-212340.html)
По мнению одного из самых известных «птенцов» филатовского гнезда, лауреата премии «Букер» и любимца столичных издательств Дениса Гуцко, «литературная система у нас устроена не очень здорово…».
Нездоровье системы, видимо, заключается в следующем: имя Дениса Гуцко на слуху, сам он на виду, но при этом писатель остается бедным. Потому что «тиражи полторы-две тысячи — отсюда и смешные гонорары…»
«В последнее время думаю, — признается Д. Гуцко, — что сейчас пишут в расчёте на премии. Потому что иначе никак не выбиться в люди…»
И горький выдох писателя: «Я получил большие деньги и большой шанс, но и ставки теперь выросли в десятки раз…» (http://kapital-knigi.ru/interviews/denis-gutsko-pisatel-eto-stil/;http://rostov-news.net/culture/2014/01/26/752.html)
5
«Ставки» — триста… пятьсот тысяч… миллион, полтора, три миллиона… То есть речь идет о премиальном бизнесе? Дмитрий Новиков, который регулярно участвует в ведущих литературных конкурсах, категорически возражает: «— Кто-то любит говорить, что премии раздаются в результате подковерной борьбы и тому подобного. Наверняка есть такое, но я за свою уже достаточно долгую литературную жизнь с этим не сталкивался ни разу…»
Журналист не успокаивается: «Но можно ведь целенаправленно искать общения с «нужными» людьми, которые имеют доступ к жюри?»
Кажется, он намекал на дружеские связи писателя с известными в мире литературы персонами — в таком маленьком городе, как наш, куда эти известные люди приезжали, давали интервью, ничего не скрыть.
Писатель, естественно, огорчен таким предположением: «Заниматься литературой как видом бизнеса, пиарить этот бизнес мне противно…»
Ох, и въедливая же эта современная журналистика. Ну, никак не отстанет репортер Алексей Укконе от писателя: «— Чтобы получить премию, нужно, чтобы произведение сначала было издано и издано хорошим, известным издательством?
— В принципе, да, это важно…» (http://www.litkarta.ru/dossier/vse-vokrug-zhazhdut/view_print
Наконец-то мне стало понятно, почему «за свой счет» «Вожделение» было издано не в одном из петрозаводских, кстати, очень и очень неплохих издательств, а в столичном. Ну да этот урок для нас, провинциальных чайников, не единственный. Оказывается, не стоит посылать свои тексты на конкурсы без предварительного знакомства с их номинаторами. Послушайте, что говорит Дмитрий Новиков: «— Я никогда не посылал свои тексты специально на какие-то конкурсы, просто общаешься, знакомишься с людьми, которые могут номинировать твое произведение, даешь им читать себя, и если текст мощный, то кто-то в нем обязательно заинтересуется…» ((http://www.litkarta.ru/dossier/vse-vokrug-zhazhdut/view_print)
По всему выходит, что «идеология творчества» все-таки победила идеологию капитала со своим «подходом к жизни…». Но мне на это по-станиславски хочется сказать: «Не верю!»
Я больше верю в то, что власть и бизнес вкладывали деньги в филатовский фонд, в поддержку новых писателей с практической целью: чтобы те несли в народ, во-первых, образ сильного, положительного героя-предпринимателя. Во-вторых, новый образ страны с ее «свободным рынком».
Не случайно в девяностые бизнес начал вкладывать деньги в производство фильмов и телесериалов о предпринимателях-мачо, в организацию литературных конкурсов («Русский Букер» — Михаил Ходорковский и «British Petroleum»; «Большая книга» — «АО АЛЬФА-БАНК», Группа компаний «Ренова», Роман Абрамович, Александр Мамут, Торговый дом «ГУМ», Группа компаний «Видео Интернешнл»; «Национальный бестселлер» — известный в книжном бизнесе Константин Тублин). Девиз «Нацбеста» — «Проснуться знаменитым!» — настраивал на успешность самого писателя.
В 2002 году издательства «Вагриус» и «Открытая Россия» (Михаил Ходорковский) объявили конкурс «Жизнь состоявшихся людей».
Конкурс обещал быть успешным, ведь состоявшиеся люди — это победители, а к победителям народ всегда тянется и готов пойти за ними в огонь и в воду. К тому же и гонорар был приличный (по тем временам) — сто пятьдесят тысяч рублей.
Увы, присланные на конкурс ЖСЛ произведения оказались бледным слепком с советской серии ЖЗЛ. А главное, народ не воспринял в качестве героя бизнесмена. По сути, конкурс провалился. Но идея осталась. И эту идею об успешных людях стал воплощать петрозаводский писатель Дмитрий Новиков и даже обещал написать об этом книгу: «Я как-нибудь напишу книгу о том, почему стоит быть писателем и как устроить жизнь, чтобы позволить себе быть им. Можно, можно сделать так, чтобы нормально жить и писать, и ни от кого не зависеть, и ни под кого не стелиться. Может, я потому поздно писать и начал, что сначала решил все свои проблемы. Была тяжелая работа, становление собственного бизнеса в сумасшедшие 90-е… У меня была задача, чтобы мои близкие не страдали материально. Я про все это просто подумал заранее. Почему нет? Почему писатель должен быть глупым и недальновидным? (Из интервью Дмитрия Новикова. http://durman.blog.ru/10241635.html)
6
Читаю рассказ «Вожделение» из одноименной книги:
«Острое лезвие в анальное
отверстие — вжик — единым движением рассекаешь брюхо до головы. Затем двумя
пальцами ухватываешь интимно-розовые жабры и вырываешь их вместе со всем
пищеварительным трактом… Это у трески. Зубатка… внутри
мила и симпатична. Никаких пленок, все компактно и младенчески чисто, словно
вульва незамужней красавицы…»
В этом фрагменте не только отличное знание предмета, но и явный талант живописца. Правда, живопись здесь на грани смакования самого процесса «живописи», и не знай я, что Д. Новиков учился на медицинском факультете, я бы даже сказала — на грани некрофилии.
Однако в литературе подобный документальный метод описан и имеет свое название — физиологизм.
«Физиологизм, — писал литературовед Юрий Манн о «натуральной школе» русских писателей девятнадцатого века, — это сама натура, совлекшая перед наблюдателем свои покровы…»5
«Натура» здесь — сильный, успешный мужчина — путешественник, рыбак, водитель внедорожника. В одном случае его зовут «Я», в другом — «Он», в третьем — «Жолобков»… Но всё это, безусловно, один и тот же образ. Не случайно и жанр книги «Вожделение» обозначен как «повесть в рассказах». А повесть всегда о ком-то главном — в данном случае о человеке без определенных занятий, «хронике пограничных состояний», дающих ему «редкую возможность сложить несколько слов в сочетаниях, от которых порой замирало сердце…». Понятно, что речь идет о писателе.
Но для меня в данном случае важна не столько профессия героя, сколько его время (как он скажет, «жесткое время»), драматургия того сложнейшего процесса, который герой называет «сделать себя».
Приход «жесткого» времени и объявленную этим временем свободу герой (в данном случае Жолобков) ознаменовал тем, что разделся донага и в таком виде пробежал по улицам родного города: «Кто-то смеялся, другие свистели, третьи просто замерли в удивленном оцепенении, дети показывали пальцами, самые смелые пытались вырваться от родителей и побежать вслед…» (рассказ «Вожделение»).
Подтекст обнажения — усталость от традиций, культуры, советских запретов, освобождение от их напластований и создание себя нового вместе с созданием своего дела: «Они сидели прямо на полу в своей первой, только что отстроенной аптеке /…/ Они сидели и не верили, что сделали это, что всё получилось… Они сидели и рождали название, слово, которое должно было… обозначить все их усилия, всю радость от содеянного, ненависть к унылому и затхлому прошлому…» («Лекарственные средства». Курсив мой. — Г.А.)
Но вот «затхлое прошлое» позади. Впереди Америка, Париж, устрицы, кальвадос, красивые девочки… И… череда душевных мук…
От рассказа к рассказу мы наблюдаем, как происходит разрушение того искреннего, доверчивого молодого человека, которого мы встречаем в «Происхождении стиля».
Рассказ этот многозначный. Он не только о страстном любовном порыве бывшего советского юноши к чужестранке, девушке из другого мира, с которым наши молодые люди встречались впервые в таком дружеском, непосредственном контакте. Он также и о тяжелой душевной травме, нанесенной молодому человеку этим другим миром, которому он так щедро открыл свою душу, готовый принять в нее новый для него мир, а получил взамен лишь холодное равнодушие, приправленное дежурной американской улыбкой. Но зачем, зачем ты сказала «приезжай»,— не понимает влюбленный, — ведь у тебя теперь есть новый бойфренд? «Иначе было бы невежливо», — ответила чужестранка.
Она была приверженцем философии, называемой в ее мире «толерантность». Для молодого человека это было предательство. И не только любви, а и его идеальных представлений о мире и человеке.
Герой пройдет сквозь боль, ложь, алкоголь, новые измены и предательства… Научится и сам обманывать и предавать…
«Тяжелым, скользкой тиной покрытым камнем лежала на душе торговля алкоголем, когда цены предварительно повышались на пятнадцать процентов, а потом резко и публично снижались на десять…; переклей этикеток с новыми сроками годности на лежалую, прогорклым жиром пахнущую рыбу; склизкая дружба с «нужными» людьми…» («Куйпога»)
«Документы Ванины он сжег, труп вынесли подальше и оставили на снегу. Неопознанный и никому не нужный, он и помешать не мог. Только вот щелочью въелся в память черный крест лежащего на стылой пустоши тела, широко раскинувшего руки в последней попытке обнять, удержать что-то последнее, важное…» («Sectio»)
В рассказах Новикова мне временами слышался вопль героя другой эпохи, но тоже пережившего жесткое время: «Где я? Как раздобыть немного света?.. Кем, помимо меня самого, был тот человек, обещанный мне, мне принадлежащий?» (Владимир Набоков. «Смотри на арлекинов!»)
С течением времени чувство вины в герое Новикова убывает, точнее, его вытесняет другое — чувство самодостаточности сделавшего себя человека. Этот человек уже не побежит нагишом по улицам, не пойдет в дешевый банный бордель: средний возраст, в который он вошел, и то устойчивое положение, которое он теперь занимает, требуют осмотрительности и стабильности, и уже как мил бывшему первонакопителю чаек с вареньицем (из собственного крыжовника!) на веранде под любование живыми картинами природы.
В рассказе «Лекарственные средства» писатель устами бизнесмена по кличке Чупла то ли с шутливой иронией, то ли с горькой усмешкой скажет: «Есть у меня знакомый писатель, Новиков фамилия, не слышал? Так вот он мечтает о домике в деревне. Известная мечта все этой братии. И куда с ним ни приедешь, он первым делом: “Какой прекрасный домик. Вот бы купить”. Так теперь все ландшафтное захолустье как будто покрыто этими вожделенными домиками писателя Новикова. Гномиками писателя Новикова. Ноликами писателя Новикова. Кроликами писателя Новикова. Карликами писателя Новикова…»
А ведь удалось! Построил писатель дом в деревне. И об этом рассказ (повесть? очерк?) «Строить!» (Знамя» № 9, 2007)
7
«Строить» — новый этап в жизни героя и логичное продолжение исповедальной повести в сборнике «Вожделение». Хотя, на мой взгляд, «Строить!» не повесть, а добротный, в советских традициях очерк (правда, с переключением идеологической стрелки). Может, потому, что «очерк», меня и зацепило. Значит, здесь всё по правде, как в жизни.
Итак, тема повести — стройка. Герой — писатель. Новый писатель новой России. Если соединить их вместе, получится знаковая, символическая вещь, хотя, возможно, автор и не замышлял её таковой. Но кто же мне, читателю (а читатель— вольная птица), запретит додумать, выстроить свою концепцию прочтения опубликованного произведения.
Заключается же моя концепция в следующем: «Строить!» касается не только строительства отдельного, частного дома, а и общества, государства в целом (напрашивалась связь с российской ситуацией, когда после многолетнего засилья во власти старцев строительство страны в девяностые возглавили молодые политики).
Как построить такой дом, чтобы в нём было удобно жить, предлагает не умудренный опытом старейшина, а представитель нового поколения, кто надеется только на себя, свои силы, потому что слишком хорошо знает сегодняшнюю жизнь: «У нас так — кто не борется, тот затоптан. Жалости и помощи не жди ниоткуда…»
Герой обещает: «Я построю хороший крепкий дом, который переживет меня и достанется детям, а потом внукам…» Строительством собственного дома герой надеется прервать «традицию жизни в общем государстве (курсив мой. — Г.А.), когда каждый должен был начинать с нуля и ничего не добиваться в итоге…»
Дом-крепость герой планирует построить в полузаброшенной деревне, где он выторговал по дешевке у местного крестьянина полгектара чудесного пейзажа у озера. Кстати, герой демонстрирует здесь явную предпринимательскую жилку: едва сделав приобретение, он тотчас обращается в фирму по торговле землей, где узнает, что сделка для него крайне выгодная и на самом деле купленный участок стоит раз в десять дороже, в чем герой, впрочем, и не сомневался.
Для того, чтобы построить задуманный дом, нужны отличный материал и отличные строители. Герой ищет качественный лес, качественный кирпич… — и в конце концов находит. Но вот с качественными исполнителями большие проблемы: кого ни наймет, всяк норовит схитрить, схимичить, зажилить…
«Кадры решают всё», — повторяет герой знаменитую сталинскую фразу. И по-сталински жестко (это он-то, молодой!) говорит о методах современной «стройки»: «…внимание к процессу, к мелочам, назойливая настойчивость и отсутствие даже зачатков жалости к исполнителям — основное в успехе. А вовсе не благорасположение, дружеское участие и понимание, что все мы люди…»
Особенно нетерпим герой к тем, кто живет по принципу — «то разгулье удалое, то сердечная тоска…». К таким у героя-созидателя нет снисхождения: подобно немцам, французам, англичанам, американцам и т.д., он отзывается о любителях русской стихийности крайне негативно: «Разрушение мира, поражение мозга и повсеместное внедрение половецких плясок — их конечная цель…»
Что ж, для такого раздражения у героя есть все основания, и моё сочувствие порой целиком на стороне созидателя-«делателя». Разве и меня не обманывали порой эти деревенские простаки из соображения своей выгоды. И разве в пылу ярости я не записывала в свою записную книжку то же, что высказал в повести герой Новикова: «Как же порой мне ненавистны были их простые, улыбчивые лица, их натруженные широкие ладони… Их нарочитая глупость, лень, постоянное включение «дурака» и выпрашивание денег вперед…»
Но… будем честными: ладони-то натруженные, значит, не всё дурака валяли. И разве мы сами, подобно герою повести, не «обманывали» простаков из той же своей выгоды, требуя, чтобы они работали качественно «по-городскому», но платя «по-деревенски», то есть в разы меньше? И разве те, с «натруженными ладонями», не знают всем своим родовым опытом (царским, советским, постсоветским…), что «страна высасывала соки», что от «господ» хорошего не жди? Не потому ли и придуряются, и выпрашивают денег наперед, и халтурят, и ленятся. Они что же, не видят, чем занимаются нынешние господа «наверху», сколько там лентяев и воров?
И вот каким увиделось мне после прочтения повести Д. Новикова государство, построенное (или строящееся) нынешним предприимчивым классом.
Во-первых, это государство состоит из многих государств-крепостей. Во-вторых, оно основано на частной собственности и неприкосновенности этой собственности. В-третьих, главные в этом государстве «прорабы»-менеджеры, а не «плотники»-исполнители (последние настолько быдло, настолько ничтожество в подаче героя, что диву даешься, как это их прадед — простой заонежский плотник Нестор — умудрился построить знаменитый Кижский храм, которым до сих пор восхищается мир).
Отсюда устойчивое презрение к публике («публика — дура и, давясь, глотает с пылу с жару поданное неизвестно что…»), женщине («непредсказуемая, хуже женской логика». Вполне понятно, почему женщина вообще не принимает участие в строительстве нового дома-государства — даже на уровне кухарки), само собой— алкоголикам, психически больным, бомжам и прочим социально неадаптированным тростникам, даже если это мыслящие тростники. То есть публика лишилась своего единственного адвоката, каким всегда был для нее русский писатель, к примеру, Чехов в своём Мелихове для отнюдь не идеальных местных крестьян.
Писатель новой реальности целиком переориентирован на собственность и на нового читателя, которому я сейчас и предоставлю слово:
«— …меня интересует не общий смысл книги, которую беру в руки. Мне очень важна сиюминутность или ситуационность тех образов, которые возникают.
— Значит, читаете по диагонали?
— По-разному читаю. Могу с конца книги начать читать, с середины. Никогда не считал за доблесть читать все от начала до конца. Если поймал на странице поразившую фразу, момент, для меня это важно. Редкое произведение заставит меня прочитать его целиком. Мне это не надо…» («Карелия», 11 марта 2004 г.)
8
И всё же я надеялась, верила (доверчивый электорат-телок!), что новый герой нового писателя будет защищать «публику» или найдет мужество взять вину и на себя, как брали её всегда люди духовно развитые, образованные, тем более человековеды. В одном из писем доктор-писатель Чехов (почти что коллега Дмитрия Новикова, учившегося когда-то на врача) писал: «…Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и всё это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно…»
И разве мы, я, он, они… тоже не виноваты в «поражении мозга» десятков, сотен тысяч нынешних жителей деревни? — ждала я от героя продолжения чеховского покаянного Слова. Тем более на такое ожидание настраивала сама шкала ценностей, исповедуемых героем: «Дети чтоб были, семья, жена не очень строгая… Друзей несколько… Природа…»
Не дождалась. И уже настораживало и другое, заставляло подозревать героя бог знает в чем, например, в той части повести, где речь идет о деньгах: «Зарплата не нужна, никогда ни на кого не работал, никому себя за деньги не продавал. Денег то меньше, то больше… везде под ногами валяются, ленишься подымать — меньше их, не ленишься — больше…»
Сам собой напрашивался вопрос: пардон, а на что всё-таки живет герой-писатель: ест-пьет, семью содержит? И где то местечко, где деньги «валяются»? По крайней мере, в медицине, педагогике, в шахте, у станка… они зарабатываются ой каким трудом….
Документальный Дмитрий Новиков, в отличие от своего героя, не скрывает, на что он живет сам: «Я занимался лет 10 бизнесом, самым разнообразным, в том числе торговлей алкоголем (помните, была сеть магазинов «Бродвей»), лекарствами (аптеки «Ремедиос»), рыбопродукцией… У меня оставались определенные накопления, а потом постепенно литература тоже начала меня кормить… Сейчас мой доход даже выше, чем был, когда я занимался бизнесом…» (http://www.litkarta.ru/dossier/vse-vokrug-zhazhdut/view_print)
Ловлю себя на мысли, что, возможно, я несправедлива к герою Новикова. Возможно, это поколенческая и даже башачмачкиновая неприязнь. Возможно, я по-старокомсомольски пытаюсь судить литературного героя, который вообще-то неподсуден…
Но вот документальное высказывание одного из прототипов Дмитрия Новикова и, кстати, с дипломом доктора: «Требовать от врача, получающего зарплату в три тысячи рублей, квалифицированную помощь или гарантированную информацию о качестве лекарств или их эффективности и полезности бессмысленно…» («Карелия», 11 марта 2004 г.)
Как говорится — без комментариев. Замечу лишь одно: если бы такой подход к жизни был у большинства населения нашей страны, то страна давно бы встала, как встает машина, когда кончается горючее.
На мой взгляд, конечно же, достаточно субъективный, Д. Новиков в своём герое зафиксировал тот тип успешного россиянина, который выдвинут сегодняшним временем и который, наверное, будет всё более и более теснить жалкие остатки гуманистов чеховского плана.
Один из таких гуманистов, тоже, как и герой Д. Новикова, писатель, сообщал в письме своему издателю сто двадцать лет назад: «Опять я строю школу. Была у меня депутация от мужиков, просила, и у меня не хватило мужества отказаться… Значит, опять мне думать все лето о деньгах и урывать их то там, то сям…» (Чехов— Суворину)
В связи с этим отметим
послесловие от «героя» как очень важную, знаковую точку в повести «Строить!»: «Ранней
весной я поехал в деревню… В глаза сразу бросился
огромный штабель ярко-желтых, солнечных бревен, аккуратно сложенный в самом
центре деревни, за магазином, перед озером… Тут же стоял Толин трактор.
— Привет! Что за бревна? —
как бывалый строитель, я уже оценил их ровную, яркую красоту.
— Собрали сход зимой. Решили — нужна церковь. Пошли к властям, убедили. Лес выделили. Сам таскал!..»
На этой оптимистичной ноте, а оптимистичные концы характерны для Новикова последних лет, и кончается рассказ. Но… не могу не заметить, что сам герой-писатель не участвует в общем деле. Я уж не говорю о том, чтобы он по-чеховски сам стал строить больницы, школы… Да и не писательское это дело. Дело писателя — сочинять романы.
9
В 2016-м, в год своего пятидесятилетия, Дмитрий Новиков закончил свой первый роман под названием «Голомяное пламя», над которым, по словам писателя, работал целых семь лет. В том же году роман был опубликован в журнале «Октябрь» и в начале 2017-го издан в авторитетной «Редакции Елены Шубиной» (АСТ).
Роман был объявлен большим литературным событием, и об успехе карельского прозаика писали известные критики, литературоведы, писатели. Книга вошла в длинный список главных отечественных конкурсов — «Национальный бестселлер», «Большая книга», «Ясная Поляна» и в шорт-лист недавно открытого конкурса имени Фазиля Искандера.
Но, может быть, самое главное — это реакция читателей. В местном интернет-журнале «Лицей» увидела их отзывы:
Ирина Ларионова: «…новиковский язык — выразительный, красивый, настоящий русский язык! Откуда только он находит такие слова, такие образы, от которых то ком в горле, то охватывает радость неуемная, и чувствуешь силу свою, своего народа, своей страны!..» (https://gazeta-licey.ru/top/49363-poeziya-v-proze)
Валентина Калачева: «Дмитрий Новиков упорно ищет живоносный источник, откуда можно будет черпать, пить и больше не алкать: идет, спотыкается, падает, встает, опять падает, встает, устремляется дальше. Источник этот его тоже ждет. В общем, будем молиться, чтобы они наконец-таки нашлись! Ведь какая книга может получиться!» (https://gazeta-licey.ru/blogs/valentina-kalacheva/47546-golomyanoe-plamya-lyubvi-dmitriya-novikova
Нина Веселова: «Именно прикосновение к духу ушедших поморов и ставит своей задачей писатель, когда погружает нас в воспоминания персонажей, не особо заботясь, понимаем ли мы сполна, в какую эпоху нас занесло. Да и так ли это важно, если речь идёт о генетической памяти, которую истребить невозможно?» (https://gazeta-licey.ru/dmnovikov/57822-myi-pomoryi-ne-rabyi-myi-ryibyi)
Все хорошо, просто отлично! Разве что Валентина Калачева в чем-то усомнилась, мол, книга только может получиться… В будущем. А пока…
С интересом познакомилась я также с ее доводами по поводу преподобного Варлаама Керетского, который у Д. Новикова впал в смертный грех из-за измены жены Варвары. Меня еще в рассказе «Другая река», опубликованном в 2005 году (сб. «Вожделение»), поразило, что, в отличие от стародавних разбойников-убивцев, новиковский Варлаам Керетский, хотя и тех же стародавних времен (17 век), не молится за убиенных, т.е. за убитую им жену, только — за детей и животных (конечно, здравствующих). Да и житейская философия новиковского Варлаама смущала: «…любишь — не доверяй все равно, ибо враги люди, и нет промеж ними любви истинной…» Запомнилось — не «промеж нами», а «промеж ними». Хотя Варлаам из того же грешного человеческого рода.
То есть в этом рассказе присутствовала та же «мутность и недосказанность», что и в финале «Мухи…», где писатель заставляет одного из персонажей покончить самоубийством, несмотря на общий жизнеутверждающий тон новеллы.
Впрочем, я ушла в сторону, а речь-то о романе.
Для меня, как и для Нины Веселовой, лауреата конкурса «Сестра таланта» (организатор и председатель жюри Дмитрий Новиков), «приманкой послужило непонятное название книги». Заглянула в словарь Фасмера, прочитала: голомя — «открытое море», «часть дерева без сучьев», «голое место» и просто «голый». То есть голое пламя? У Набокова — это символ страдания («Голое пламя страданья»), у Блейка — «дикое пламя», «не несущий света Огонь» («Может он сжечь дотла — не несущий света Огонь!»).
Было интересно, как раскрывает автор столь многозначный, тревожный символ.
К моему удивлению, в романе были те же рассказы, что и в «Мухе в янтаре», и в «Вожделении», и «В сетях Твоих» (М.:«Эксмо», 2014), правда, под новыми названиями. То есть перед нами был очередной «роман в рассказах», который ряд критиков называют «нововведением» в области жанра (Алиса Ганиева).
Однако форма эта далеко не нова. Еще далеко до всех сегодняшних новореалистов ее придумал А.П. Чехов, страстно желавший написать роман, о чем свидетельствуют его письма в конце восьмидесятых позапрошлого века: «…пишу его (роман. — Г.А.) в форме отдельных законченных рассказов, тесно связанных между собой общностью интриги, идеи и действующих лиц…»
Но, как пишет исследователь жизни и творчества писателя Александр Измайлов, «Чехов скоро… от недоступной формы отказался, поскольку она была ему чужда как художнику».
Д. Новиков не отказывается. Возможно, потому, что не считал романную форму недоступной и был чувствителен к устоявшемуся мнению: «пока писатель не написал роман, он не писатель». Кажется, немаловажно и то, что сегодня «на месте “золотого” стандарта литературы образовалась золотая формула успеха: большой роман + большая история = большая премия, большая роль писателя в литературном процессе» (Валерия Пустовая).
Как бы там ни было, но роман появился на свет. И его герой по имени Гриша, наверное, должен был объединить собой все эти известные, прошедшие через горнило премиальных конкурсов рассказы в нечто новое.
С Гришей я познакомилась еще в сборнике «Вожделение», когда тот был шестилетним мальчиком, впервые познавшим обманку мира через гроздь чудесного на вид, но на вкус вырви глаз винограда. Эта гроздь точно так же продолжает светиться, манить, обещать всю сладость мира и в «Голомяном…» и так же оказывается несъедобной кислятиной. Как бы метафора жизни героя: все, за что он ни брался, оказывалось обманкой. И лишь к зрелым годам нашел Гриша настоящее. Этим настоящим был Север, Поморье.
10
В «Голомяном…» Грише тридцать лет. И он настоящий былинный богатырь: «высокий рост, рыжие кудри, окладистая борода». Так описывает Гришу автор в маленькой, всего одна страница, главке, открывающей роман.
Из этой же главки мы узнаем, что Гриша работает врачом-реаниматологом в детской больнице, к тому же сочиняет и поет «пронзительные» и почему-то «заразные» песни, «от которых увлажнялись глаза даже у суровых северных мужчин».
Гриша дарит автору «редкую книгу» — «Словарь живого поморского языка»— «в благодарность за несколько подсказанных маршрутов по берегам Белого моря, куда он хотел съездить».
Автор едва начал рассматривать словарь, из которого, понял он, «можно много нового узнать, не то что из каких-нибудь романов», а Гриша уже вернулся из Поморья и «много и восторженно рассказывал о походах по подсказанным мной (автором. — Г.А.) местам» (здесь на всякий случай хочу уточнить, что автор, которого я поначалу приняла за документального автора, на самом деле персонаж, что выяснится совершенно случайно, ближе к концу книги, где младший брат автора обращается к нему как к «Мише»).
Судя по всему, немало поведал Гриша автору и о себе, о чем мы прочитали в последующих главах.
Оказывается, прежде у врача-реаниматолога была «куражистая, блудливая юность», «мутная социальная жизнь», где все обманывали всех, а он тем паче, поскольку работал «алкогольным продавцом»: «Он тогда изо всех сил крепился, чтобы не повесить на шею золотую цепь в полпальца толщиной, а того хуже — галстук ценой долларов в несколько сот… Лишь трудно было порой сдержать ползущую на лицо улыбку. Слишком ему нравилась его новая машина…» (гл. «2005, урочище Кювиканда», с. 179)
Но это-то ладно — обычные дела, про них много говорено и в предыдущих книгах Д. Новикова. Хотя… как-то не вяжется прошлое героя с его нынешней медицинской профессией. Да и когда учиться-то было при его столь мутной жизни. А учиться на врача, как известно, надо целых шесть лет. Да потом еще ординатура… Нет, что-то здесь не так. И не только с профессией.
В «Голомяном…» автор открывает нам самую большую Гришину тайну — как в советском детстве, а именно в 1975 году, его, девятилетнего мальчика, изнасиловали в подвале два взрослых грязных подонка — по виду настоящие урки: «Прошло еще много времени, прежде чем Гриша стал шевелиться. Он дрожащими от внезапно набросившегося холода руками натянул грязную, изгвазданную куртку, попытался подняться. Тут его сильно и освобожденно вырвало. Он отполз от дурной лужи, и его вырвало снова… Гриша собрал все силы и выполз на улицу. Прямо в лицо, вниз, в подвальный проем било заходящее солнце. Гриша немного погрелся в его лучах, потом смог встать и пойти домой. Иногда он останавливался, и его рвало снова. По улице Социалистической спешили радостные, предпраздничные, взрослые люди…» (гл. «1975, г. Петрозаводск», С. 169–170).
Психологи и великая литература говорят о том, что изнасилование или совращение ребенка оставляет шрам в его душе на всю оставшуюся жизнь и искажает эту жизнь для будущего. Достоевский написал об этом целую книгу (Настасья Филипповна), я уж не говорю про историю с двенадцатилетней Матрешей («Бесы»).
Кажется, ничего подобного с Гришей не происходит. Хотя вроде бы автор знает— он это в своем рассказе «Sektio» написал, где речь тоже идет об изнасиловании маленького мальчика — что после такого «навсегда сломан человечек, переломлен в спине». Однако в романе нет ни фрагмента о том, как переживалось мальчиком насилие в последующие дни и годы, знала ли об этом семья (а мне кажется, скрыть такое от семьи девятилетнему мальчику не под силу), были ли медицинские последствия… В главе «1978, п. Пряжа», т.е. спустя три года после насилия, мальчик живет обычной мальчишеской жизнью со свойственными мальчишкам проказами, без каких-либо признаков психического дисбаланса.
И тогда зачем эта кошмарная история, если в романе нет ей разворота? Или это способ окончательно рассчитаться с «затхлым» советским прошлым, ведь изнасилование происходит на фоне подготовки города к первомайскому празднику и вблизи улицы со знаковым названием — Социалистическая?
И опять хочется сказать по-станиславски: «Не верю!» Мелькает даже предположение, что автор «насилие» придумал: все-таки педофилия — больше «бренд» новейшего времени, а в советском прошлом и своих брендов хватало. Но… когда я дохожу до финальных страниц, где действие происходит также в подвале, но в роли «насильника» уже сам герой, я начинаю верить, что что-то там, в детстве, было. На это настраивают следующие строки: «Если человека сильно напугать, то потом можно делать что угодно — он впадает в странный ступор, становится как кукла… Грише приятно было видеть страх. Все-таки власть непосредственная, близкая — очень радостна. Прельстительна. Захватывающа. Когда дрожит рядом существо, а ты вдруг чувствуешь себя хозяином его. И оно сделает все, что прикажешь…» (гл. «2003, г. Петрозаводск», с. 287–288).
И тут мне становится крайне неприятно, что Д. Новиков одарил своего Гришу физиономическими и документальными характеристиками конкретного человека— реаниматолога Петрозаводской детской больницы, поэта-барда Алексея Жидкова, с чьим стихотворением мы знакомимся в главе «1935, с. Кереть. Шарапов мыс»:
…На
горке церковь-храмушка
С
пробитой головой.
А
под горою травушка
С
кровавою росой…
Ну, не склеивается образ документального Алексея с образом сочиненного Гриши. Не работал Гриша реаниматологом да еще в детском отделении, иначе откуда у него столько времени на все эти «пустыни, горы… большие города и далекие страны», а теперь на родное Беломорье, куда он ездит «очищаться» и за большой рыбой? Откуда крутая машина? И почему для него, врача с тридцатитысячным окладом (средний по стране), деньги ничего не значат: «…деньги с определенного возраста — тьфу, а не вопрос. С того возраста, когда знаешь, как мало они на самом деле стоят. Бумаги не стоят, на них потраченной, никеля не стоят, на отлив монет пущенного…» (гл. «2003, Петрозаводск», с. 279)
И если Гришу так восхищают Белое море и река Кереть, то почему он, как свойственно поэту и барду, не сочинил и не спел ни одной песни на протяжении всего романа? Где гитара? И где те славные «суровые северные мужчины», что плакали, слушая «пронзительные» Гришины песни?
Мне, читателю, также непонятно, почему врач-реаниматолог рассказывает исключительно о своей родове, рыбалках и пьянках — и никогда о самом, по сути, главном — как спасает детские жизни?
Но особенно обнаруживает себя неправда в эпизоде, когда так называемый врач-реаниматолог отравился паленкой:
«— Маринка, умираю, — смог просипеть в трубку…
Маринка примчалась быстро, благо жила недалеко. С собой всё, что нужно,— капельница, физраствор, шприцы. Сразу схватила за запястье, тронула пульс, хикнула по-врачебному. Померила давление, посерьезнела:
— Двести шестьдесят, дорогой. Чего пил?
— Водку пил. Потом паленую подсунули, видимо…» (гл. «2003, Петрозаводск», с. 282)
11
Вызывает недоверие и другой персонаж — старик Саввин по прозвищу Колямба.
С ним автор и Гриша знакомятся в 2005 году в заброшенном селе Кереть6 во время своего путешествия в Поморье. Вот его портрет: «лысая загорелая голова. Лицо, изрезанное морщинами, словно поморские скалы, треснувшие от мороза и солнца, взлизанные жестким языком морским. В глазах — усмешка и внимательность. Был он в выцветших брезентовых штанах и в ветхой майке-тельняшке…» (гл. «2005, Кереть», С. 113–114).
Здоровый, выходит, старик, если на северном ветру в одной майке. К тому же ходит в море, сам себя обихаживает и курит «Беломор». То есть навскидку ему можно дать, самое большее, лет восемьдесят, ну, от силы восемьдесят пять, т.е. 1920 г.р. Но тогда я не понимаю, как он мог корешиться в юности с Иваном Дуровым, автором того самого «Словаря поморского языка», который Гриша дарит автору в начале романа, а в конце — старику Саввину (видимо, забыл, что уже подарил другому «редкую книгу»). Дуров-то с 1894 года и ему уже было 26 лет, когда Саввин только родился. Причем Саввин родился и жил в Керети, а Дуров родился и жил в Сумпосаде.
Между тем Саввин рассказывает, как Дуров делился с ним творческими планами, тянул в свою веру: «Что тебе, Колямба, рыба одна на уме, семга твоя? Слова эвон интереснее материального всего, вроде нету в них ничего — а дух несут, хранят, словно памятник людским поколениям…» (гл. «1920—1932, с. Сумской Посад, Белое море», С. 212)
Саввин был вхож в дом Дурова, знаком с его матушкой, а позже с женой и дочкой… И даже был в избе собирателя слов, когда энкэвэдешники приехали его забирать, видел, как дочка Аннушка в комнату забежала, на колени к Дурову забралась. «Сидела мышонышем испуганным, только сердечко колотилось…» Это же надо, думаю, какой слух был у этого Саввина, даже стук детского сердца слышал…
Автор знает, что думал и чувствовал Саввин в детстве и юности. А вот о том, где единственные жители Керети, Саввин и его нехороший сосед Нефакин, отовариваются, хлеб-соль покупают, — ни слова.
Кстати, о Нефакине. Заинтересовала необычная фамилия персонажа. Наверняка придумка автора, — решила я. Но оказалось, не придумал — живьем взял. Об этом я узнала, когда прочитала в блоге «Кереть: прошлое и настоящее»7 воспоминания документального старожила Керети Нефакина Григория Андреевича и увидела его фото. Т.е. автор романа помимо фамилии воспроизвел и портрет Григория Андреевича, но в соответствующей замыслу (плохой старик) трактовке: «Гладкий лоб был неприятно высоким из-за больших, почти до затылка, залысин. Остатки же бледных волос тщательно приглажены…» (http://keret.labazka.ru/articles/37-2011-03-12-12-02-14/49-2011-03-12-12-35-05?showall=1. Курсив мой. — Г.А.)
Между тем прототип «плохого старика», документальный Нефакин, «войну прошел от Порхова до Берлина. 120 км до Берлина не дошел: ранили в третий раз. Всю Прибалтику освобождал…»
А представим, у Г.А. Нефакина есть дети, внуки, и им попадется в руки роман Д. Новикова… Что они скажут писателю? А скажут они, я думаю, следующее: «За что вы измазали грязью нашего отца и деда?» Ответ — да это же персонаж, придумка — вряд ли кто воспримет всерьез, уж больно фамилия редкая, можно сказать, единственная в Керети. Для персонажа, наверное, стоило другую придумать. Особенно если вспомнить признание писателя в повести «Строить!», почему он скрыл подлинные имена и место действия: «имена героев изменены, место не упоминается совсем — всё из тех же соображений расчетливости…» Расчетливость в данном случае касается достоинства самого писателя: «Достоинство — очень ценная вещь. Его нужно беречь».
В том же блоге «Кереть: прошлое и настоящее» читаю воспоминания старожила села И. Черкасова: «Село наше было красивое. Улицы тесом мощены. По грязи керетчане ходить брезговали — мостки перед домом нахвощут дресвой, голиком. Кур, поросят не держали: шкодливая тварь. Да петухи еще орать станут. Ой, нет, у нас тихо. Придет помор домой, у него окиян неутомимо в ушах ревет. Отдыхает отец-кормилец на оленьей постели…» (http://lenaswan.livejournal.com/277351.html)
Что-то очень знакомое послышалось в этих словах. Так и есть! В главе «2005, Летние озера», на стр. 153, то же самое (слово в слово!) говорит Саввин. То-то я никак не могла понять, почему старик в одной главе говорит на народном языке, свойственном той местности, где он живет, а в другой «1913–1931, с. Кереть», с. 159 — на возвышенно-экспрессивно-литературном, свойственном автору и его герою: «Я влюбился в нее (семгу. — Г.А.)… Даже когда я ловил и убивал ее, я любил. Я любил распластать ее серебряное тело на прибрежных камнях и черевить его медленно и обстоятельно — и внутри она была так же прекрасна, как снаружи. Ярко-оранжевое мясо ее, перламутровые внутренности, всегда пустой желудок (на нересте она не ест) — иногда мне казалось, что все это лишь прекрасные телесные муляжи, прилагаемые к высшему духу красоты, который она гордо несла в себе…»
Красиво написано, и сомнений нет, что это язык автора (документального). Однако что касается И. Черкасова и записавшей его слова Светланы Рапенковой, то, если мы, пишущий народ, будем столь вольно обращаться с чужой собственностью, вполне возможно, программа «антиплагиат» начнет проверять не только докторов наук, но и писателей.
12
В главах, посвященных тридцатым годам (1913–1931, 1932–1933, 1935), Саввин рассказывает о бесчинствах энкэвэдещников, о разоре советской властью когда-то зажиточной Керети, о расстреле своего дяди, купца Савина (из-за него-то он как родственник «врага народа» и поменял в молодости фамилию, добавив вторую «в»), о сгоревшей церкви: «Странно это было и страшно. Много лет стояла невредимая, и тут загорелась. Ночью. Ни грозы не было, ни молнии… Люди сбежались, да куда — не то что тушить, подступиться нельзя было. Вот и оставалось стены ближайших домов водой поливать… Потом рухнула колокольня… Замерли все, столбами встали. И тушить перестали, отчаялись… До утра стояли и ждали. Сгорела дотла церковь. Черный квадрат на земле остался. И вокруг травы буйные колышутся…» (гл. «1935, с. Кереть», с. 271)
В который раз поражает богатое воображение писателя то, на каком красивом языке описана гибель церкви: «И вот занялась. Заполыхала не с одного краю, с нескольких. Словно свечой неопалимой стала посреди ночного сумрака. В море свет ее отражался так, что глазам больно…»
Только одна загвоздочка во всей этой погибельной красоте. По свидетельствам старожилов, церковь сгорела не в тридцатые, а в 1949-м (впоследствии в Керети действовал молельный дом). И люди не «стояли и ждали», а спасали. Об этом говорит в блоге «Кереть…» Александра Васильевна Морозова 1931 года рождения: «Когда церковь горела в 1949 году, иконы спасли. Все село спасало, кто был… Меня дед старый заставил на колокольню залезть (выходит, не рухнула в ту ночь колокольня. — Г.А.), в колокола звонить…» (http://keret.labazka.ru/articles/37-2011-03-12-12-02-14/49-2011-03-12-12-35-05?showall=1).
Почему-то Д. Новиков, создавая новую реальность, отталкивается не от подлинной истории села Кереть (коли речь идет о документальном селе), а от собственной фантазии и каких-то обрывочных знаний. Вот как в романе, со слов того же Савина, описана жизнь в деревне в 1935 году: «…стали людишки разъезжаться потихоньку, кто куда — кто на шахту слюдяную подался, кто в город вообще. А пошла трава стеной по деревне, чуть двор не по силам справиться, еще люди живут— а она ползет, что твоя змея, забивает всё, глушит наглухо. Не держали мы огородов никогда, но и такого дива не было — словно земля пожирнела от крови рыбьей да людской, словно не хотела больше на себе человеческий дух носить. Так и стала их с себя травой выжимать. Быстро всё зарастало, только дивились люди — вчера еще переулок был, на танцы да купаться бегали, а сегодня стеной заросли, не продерешься. Потом и змеи пришли, хоть и не было никогда их в деревне прежде…» (гл. «1935, с. Кереть», с. 270).
А документальные свидетельства и воспоминания старожилов говорят противоположное: если в 1918 году в Керети было 448 жителей, то к 1935 году численность населения выросла до 1121 человека. В 1933 году в Керети был организован рыболовецкий колхоз «Красный рыбак». Хозяйство, несмотря на свой рыболовецкий статус, «имело свои покосы, пахотные земли. Здесь сажали картофель, сеяли рожь, овес, выращивали капусту, репу. Было стадо оленей, коров, лошадей. Собирали морскую траву… В селе работали клуб, 8-летняя школа, участковая больница, пекарня, магазин, изба-читальня, библиотека…» (http://keret.labazka.ru/articles/37-2011-03-12-12-02-14/49-2011-03-12-12-35-05?showall=1).
И, по словам той же А.В. Морозовой, не уничтожала соввласть в Керети воспроизводство семги (как говорил романный персонаж Саввин), а было по старинке: «Где корга на реке, там боны стояли. А с бонов вниз ставились сети. График составлялся. Допустим, 10 мая лед уходит, сетка протягивалась до конца июня. А когда семга на нерест идет, сетка снималась, чтобы рыба проходила вверх, и ее уже не ловили…» («корга», по Фасмеру, риф, отмель; боны — заграждения из бревен или другого материала. — Г.А.)
Но в романе иначе: «По берегам лишь нежно начинала зеленеть трава, а в воде творились дела грубые. Вода кипела холодно, отчаянно. Там и тут вспучивались на поверхности пузыри — валами шла семга. Мелькал красный бок лоха, серебро самочки — все глупые, не понимали, куда летят. Тяжелый свинец родной реки был должен их предупредить — и не предупреждал. Валились они в сеть — бессмысленно и жалко… их… вытаскивали… били по головам… под жабры, в рот, под плавники, в тугое брюхо — всё куда придется. Затаскивали в лодки, убивали, а дальше — новые ряды сетей…» ( Глава «1932–1933», с. Кереть», С. 175)
В 1935 году Саввин, чудом спасшийся от расстрела энкэвэдэшниками, покидает родное село, куда вернется только после «большой войны», надо понимать— Отечественной. И надо же, такой словоохотливый насчет тридцатых, когда он был еще подростком, старик замалчивает военные годы и как жил после войны, уже будучи взрослым, — целых шестьдесят лет!
Мне показалось, что Саввин является чем-то вроде идеологического рупора Д. Новикова, которому во что бы то ни стало нужно доказать, что советское прошлое— это отвратительное прошлое. И я не могу здесь не согласиться с мнением критика Евгения Ермолина, сказавшего в дискуссии о современном романе («Знамя», № 1, 2016): «Что же касается “исторической темы”, то современный сочинитель, выходя за пределы личного опыта, редко оказывается убедителен. Разве что у него есть специальные исторические знания (случай Е. Водолазкина или Л.Юзефовича) или виртуозное умение имитировать традиционные стили и средства повествования, беря их взаймы (а скорее — без отдачи) у писателей прошлого».
Впрочем, по прочтении романа становится ясно, что отнюдь не «историческая тема» и не судьба исчезнувших или исчезающих поморских деревень волнует автора-героя. На Беломорье его гонит собственная люболь, пусть герой и прячет ее между строк и между разных историй, пытаясь уверить читателя, что роман об общем, родовом. Но все-таки книга о любви. Точнее, о ее голом пламени — страсти — из-за чего на титуле библиотечного экземпляра книги стоит печать «для детей старше 16 лет».
Страсть не животворит: она обезвоживает, выжигает, и потому она — смерть. У женщин сильная интуиция, и, чтобы не сгореть в адском пламени, возлюбленная героя сбегает от него в самом разгаре их страсти. Герой не может этого понять и простить. Жажда мщения владеет им (вот, кажется, зачем автор притянул к роману историю о Варлааме Керетском, убившем свою жену, — для параллели).
…И в конце концов он решается… «…Он боролся с ней, она боролась с ним… Она надеялась — вдруг он оступится, упадет, забарахтается, поплывет, утонет. Он упрямо тянул… “Уйдет, опять ведь уйдет, с-сучка!” — тряслись руки и душа…» Наконец, «тугая дуга на воде, рывок, короткая, изгибчивая, саломеина пляска на траве, ее голова в его руках, хруст позвонков, свобода смерти. Счастье обладания…» («2005, урочище Кювиканда», с. 189, 191)
Да, теперь она принадлежит ему навечно: абсолютное обладание. Теперь он может сказать, спрятавшись за старика Саввина:
«Я любил ее… Даже когда убивал, любил…»
В психологии это называется «трансфер» — перемещение чувств с реального лица, которому они были изначально адресованы, на объект-заместитель — здесь рыба.
И я удивляюсь, почему в центре книжной обложки не красавица семга — средоточие всей мужской любви в «Голомяном…», а крепкий дом-пятистенок, каковых, по сути, в романе нет, а есть либо разрушенные, либо «еле живые».
И вот закономерный финал: нет, не «Голомяного…», а всей вышеописанной истории: доктор филологических наук, профессор ПетрГУ Лев Мальчуков отказывает Д. Новикову в звании романиста, хотя и отдает ему дань как рассказчику8.
По сути о том же Роман Сенчин: «…многое из того, что издатели или сами авторы определяют как роман, таковым по существу не является. Очень сложно отыскать в этих романах наличие развернутой системы образов-персонажей и сложную композицию, дающую ряд событий и эпизодов, связанных воедино и показанных на большом протяжении времени…» («Континент», 2006, с. 130).
Р. Сенчин связывает это с отсутствием «романного сознания». Я бы сказала— с отсутствием романного знания и понимания, что литературному делу, как и всякому другому, нужно учиться. И не на краткосрочных форумах за чужой счет, а на хороших литературных курсах за свой счет. На краткосрочных «старшие товарищи» могут научить лишь одному: как «вместо трудных переходов можно иногда ставить точку и писать — глава номер следующая…»8. А роман нужно строить с той же дотошностью, с какой строишь для себя дом, где основное в успехе, как сказано в повести «Строить», «…внимание к процессу, к мелочам, назойливая настойчивость и отсутствие даже зачатков жалости к исполнителям… А вовсе не благорасположение, дружеское участие и понимание, что все мы люди…».
1 «Литературная Россия», 23.10.2009.
2 Дмитрий Новиков (1966, Петрозаводск) пришел в литературу
из бизнеса в начале двухтысячных. Был участником ряда форумов молодых писателей
в подмосковных Липках, издал несколько книг, постоянно публикуется в журналах
«Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь». В 2004 г. стал лауреатом
премии имени Бориса Соколова, в 2007-м — Новой Пушкинской премии, в 2013 —
премии «Сампо» главы Республики Карелия. Живет в
Петрозаводске, возглавляет один из четырех карельских СП — Союз карельских
писателей.
3 Сергей Александрович
Филатов (1936, Москва) получил широкую известность как глава Администрации
Бориса Ельцина, председатель экспертно-аналитического совета при Президенте РФ,
председатель комиссии при Президенте РФ по государственным премиям в области
литературы и искусства, а также как организатор Конгресса российской
либеральной интеллигенции, ныне почившего в бозе. В
настоящее время возглавляет Фонд социально-экономических и интеллектуальных
программ. Член Союза журналистов. Председатель СП Москвы (по материалам
Википедии).
4 Премия, учрежденная американским финансовым аналитиком
Кириллом Соколовым в память своего отца известного ученого Бориса Соколова
(1887–1979), — заслуга президента Фонда социально-экономических и
интеллектуальных программ» (СЭИП) Сергея Филатова, который познакомился с
Кириллом Соколовым в Америке и рассказал ему о своей идее по поддержке молодых
российских литераторов. Из писателей Карелии эту премию получила также Ирина
Мамаева. На сегодня премия не присуждается из-за отсутствия финансирования.
5 Манн Ю.В. История всемирной
литературы. — М: «Наука», 1989 . Т. 6. С. 385.
6 Село Кереть возникло в конце XV
— начале XVI вв. в устье реки Кереть на берегу Белого
моря. Перестало существовать в конце шестидесятых ХХ в.
в связи с программой укрупнения сельских поселений. В
разное время жители села занимались солеварением, добычей слюды-мусковита,
рыболовным и зверобойным промыслами (По материалам Википедии и сайта
«Соловки»).
7 Материал подготовлен Светланой Рапенковой.
Опубликован в альманахе «Соловецкое
море». № 5. 2006
(http://keret.labazka.ru/articles/37-2011-03-12-12-02-14/49-2011-03-12-12-35-05?showall=1).
8
https://gazeta-licey.ru/culture/literature/6169-kto-takoj-dmitrij-novikov-video.