Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2017
Евгений Каминский — поэт,
прозаик, автор семи поэтических сборников и нескольких книг прозы. Лауреат
премии Н.В. Гоголя. Печатался в журналах «Волга», «Звезда»,
«Нева», «Урал», «Юность», «Октябрь», «Литературная учеба» и др. Живет в
Санкт-Петербурге.
***
Разит эрзацем от транзитных,
зато в душе у них — Тильзит.
Когда б не зраки паразита,
что всем тут мерами грозит,
что душит альфу и омегу,
дубинку выхватив, как тать,
и может запросто телегу
вам на работу накатать,
то разложили б мы сардины
здесь на газетке, где еще
народ и партия, едины,
в затылок дышат горячо.
Да раздавили б четвертину,
пустив по кругу, из горла.
Ох, как непросто осетину
здесь ехать в Тулу из Орла!
Но едет хоть, и то неплохо…
С ухмылкой спросишь у хохла:
«Чем в нас осталась та эпоха?»
Ответит: «Кучей барахла…»
Но там хоть в губы целовали,
но там хоть пели в унисон?!
Посмотрит волком генацвале,
хохол сожмет свой «смит-вессон».
И тут же даст свисток четвертый
эпохи тертый машинист,
а ты, с разорванной аортой,
под этот вот четвертый свист
войдешь в вагон, чтоб, канув в нети,
со всеми вместе в Лету плыть.
Как скучно жить на этом свете…
Но, господа, уж лучше жить.
***
Чуть ли не Шивой
здесь себя мнишь,
умник фальшивый,
выбрался лишь
к свету из чрева
тьмы, где Адам,
выслушав Еву,
глушит «Агдам».
Истинной целью
(той, что в вине?),
божьей свирелью,
и чуть ли не
тем, для кого тут
Сын и Отца
взял на работу,
чтоб без конца —
цельного реки,
дальних кисель…
Только ведь Грека
небу — не цель.
Даже Зосима —
средство… Смотри:
свет негасимый
пряча внутри,
ходит по свету,
кружит Киже,
(где-то все это
было уже),
плачет, изранен
чувством вины,
лишь — поле брани
чьей-то войны.
Родом из ада,
все тебе — боль!
Но так и надо.
Так что изволь
странную эту
роль полюбить,
где тебе нету
места, чтоб быть.
Впрочем, не вечно —
лишь до поры,
где на конечной
ждут топоры
да прокуроры
смотрят в упор,
чтоб — в коридоры
или — во двор,
будто ты — злая
контра, а не
лишь запятая
в чьей-то войне.
***
Приходит к любимой поэт с топором,
в глазах оловянных по бесу:
в вопросах любви он идет напролом.
Ну кто остановит повесу,
когда он с соседом сперва по рублю,
потом по душам с небесами,
а после любимой в лицо «зарублю!»
хрипит и шевелит усами?!
Он любит ее больше жизни, и то,
похоже, дает ему право
ее зарубить, не снимая пальто,
как водится, слева направо.
Но, Боже, какие же строки тогда
рождаются в сердце поэта!
Как плачут над ними навзрыд города
от Сызрани до Назарета.
И вот уж поет их любимой своей
какой-то любовник несчастный,
да так, что не смеет в листве соловей
запеть, к чудотворству причастный.
Навылет сраженный такой чистотой,
любовью такою, что перья
уж чистить не хочет свои, золотой.
На что, мол, и что вам теперь я?!
Весна
1
Весна пришла, и, как от розог,
весь день ручьями слезы льешь
и снова дышишь отморозок,
и снова мир тебе хорош.
Весна… Ну как тут не купиться?! —
забыть, как, мраком поражен,
ты ждал, пока декабрь-убийца
бродил под окнами с ножом.
Пока он пеших брал и конных,
колол их в сердце и под дых,
любитель маршей похоронных
и душ губитель молодых.
Пока он, трезвенник проклятый,
за всяким крался по пятам,
и попадался каждый пятый
из тех, кто с теми, но не там…
И лишь с тобою этот номер
декабрь тут выкинуть не мог:
ведь ты не жил, а будто помер.
Ни рук не чуя и ни ног,
плыл, захлебнувшись в черном иле
дней, не отличных от ночей,
а за окном метели выли,
как дети в лапах палачей…
Тянулись дни, тянулись ночи,
и, спрятав руки в рукава,
уже ты думал, между прочим,
что вот и вечность такова.
И только это было надо
тому, кто холод есть и мрак,
чтоб из тебя тут сделать гада,
внушив, что все здесь просто так…
Чтоб, каждый день здесь умирая,
ты знал, что в жизни смысла нет,
а там — ни ада и ни рая,
лишь сумрак, мутный на просвет.
2
Шли за неделями недели,
и было некого винить,
что мысли духом оскудели
и чувства выцвела финифть…
Что стоеросовой дубиной
молчал ты хлада посреди,
и было все тебе едино
и наплевать, что впереди.
Но приходил вдруг март в апреле,
как шанс один на миллион,
садился у твоей постели
и плакал: Лазарь, выйди вон!
И все в тебе болело снова,
и наливалось новизной,
и лезло в ум из прописного,
как в гости ласточка с весной…
И ты, пеленами увитый,
шел, к жизни чуя интерес,
не понимая, как убитый
тоскою смертной вдруг воскрес.
Пусть от тебя промозглой Летой
еще смердило за версту,
но ты средь быстротечной этой
плыл, вечную не помня ту.
3
За стенкой жену отоварить грозится скобарь,
похоже, фонарь обеспечен ей, звонкой, как песня,
ведь этот лишенец не лезет за словом в словарь
и в силу великую слова не верит, хоть тресни.
Но ангел на куполе, праведным гневом горя,
воззрился на это с лицом непреклонным марксиста,
и если не схватит сейчас за грудки скобаря,
узнаем еще, как жена скобаря голосиста.
Скобарь не сказал бы, что очень уж норовом лют,
и жив людоедством, и кодекс не чтит уголовный,
но просто весна на дворе, а шальной этот люд
от мысли, что жив, посходил вдруг с ума поголовно.
И все же у света над мраком тройной перевес.
Пора б скобарю уж, налитому скорбью, как лихо,
не хаять жену, а как храм возносить до небес,
не то, взбеленившись, угробит его скобариха.
Сплетутся в смертельном порыве хабалка и хам,
весь мир ненавидя вокруг, а себя — уж тем паче,
и ангел с мечом к ним ворвется воздать по грехам…
а может, обнять их обоих, от жалости плача.
4
В густой воде раскис багровый кус святила,
и снег впадает в дождь по десять раз на дню.
Весна, как пьяный жлоб, идет, как воротила,
скупающий товар лежалый на корню.
Ломает грязный лед, заваривает кашу,
но в дворницкой таджик откликнется едва ль —
оглохшему, ему ль тут ругань слушать нашу,
вчера — горою с плеч — свалившему февраль?!
Он спит, и ты пропал. Ведь никуда не деться
от крика воробьев и гогота шпаны;
и глохнешь посреди двора, держась за сердце,
и больше не идешь просиживать штаны.
Гул бездны. Не его ль ты в жизни ждал так долго,
боявшийся себя? Так сделай что-нибудь:
отважившись, оставь на спинке чувство долга
и славящих тебя пронзи кинжалом в грудь.
Они сперва хотят тебя продвинуть в дамки,
потом, скрутив тебя, хрипят: «не навреди!»,
чтоб не пустить туда, где, вырвавшись за рамки,
свобода города вздымает на груди.
Нет, с этим миром мы расстанемся врагами.
Всю жизнь он подло лгал тебе, что ты — земной.
Ты — божий, и тебе — туда, вперед ногами,
но крыльев уж своих не пряча за спиной.
***
И без крыл возносило
ведь не хуже крыла,
и подъемная сила,
там, в поджилках, была.
А теперь — власяница
да вериги — оно
только мучить годиться
да тащить вас на дно.
Ну, зачем это тело,
растерявшее прыть,
если личное дело
духа в нем не сокрыть?!
Ничего не попишешь,
вот и лезет по швам…
Что во мне было свыше —
все достанется вам.
То, что было мной лично,
вам, конечно, не жаль…
Но тот мрамор античный,
тот небесный хрусталь!
что во мне тут таился
и хранил высоту,
тот, что мной тяготился,
если начистоту,
Он не гибнет под спудом
и не меркнет в огне,
чтоб явиться вам чудом,
позабыв обо мне.
Разом хлынуть в прорехи,
от восторга звеня
и как старые мехи
разрывая меня.