Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2017
Дмитрий
Колисниченко (1982) — родился в
Киеве. Журналист. В 2007 году издал роман «На струе». Опубликовал в журнале
«Нева» повести «Заканчивался февраль» и «Освобождённый». В журнале «Урал»
печатается впервые.
Реванш
Сон капитана Ежова был тяжелый, словно похмелье. Хоть Дмитрий Тимофеевич и не пил с тех пор, как сел в 1993 году. Не запил даже после того, как вышел по амнистии, пробыв в красной зоне всего полтора года из присуждённых ему восьми лет.
Картинка пульсировала, рассеиваясь и погружаясь в липкую муть. В эти минуты капитана Ежова бросало в пот, и он начинал нервно ворочаться на раскладушке, тревожа резкими, переходящими на крик вздохами соседей по коммуналке, томящихся за тонкими фанерными перегородками…
— Держим ряд! — перекрикивал гул озверевшей толпы полковник, сцепив замком под руки его и ещё кого-то из ребят.
За ним они пошли, не думая долго, видя, как грабит и терзает их Родину захватившая власть банда воров…
Позже их обвинили в предательстве.
— Предатели не мы. Народ и страну предали те, кого вы сейчас защищаете, — невозмутимо, слегка театрально сказал полковник, гордо подставив под фото- и телекамеры острый профиль, подмигивая молодому лейтенанту Ежову, бросившемуся за ним спасать Родину одним из первых, даже не сомневаясь в правильности своих поступков и будучи целиком и полностью убежденным в собственных намерениях.
— Мы всё делаем правильно, — сказал им полковник перед штурмом, и у них — ещё молодых ребят, видящих, как трещит и рушится вокруг них страна, как разлетаются вдребезги устои, — не было повода ему не верить.
Спустя несколько месяцев полковника зарезали в колонии. Объявив, что он— один из идеологов и организаторов сорвавшегося переворота и не достоин звания офицера, его отправили не на красную зону, как всех остальных, а на общий режим.
— Посидишь с божьими людьми, — подмигнул ему при выдаче казённой одёжи громоздкий пыльный лейтенант.
Несмотря на то, что отправить разжалованного полковника Министерства внутренних дел к обычным зэкам изначально было сродни смертному приговору, подконтрольные власти СМИ подали всё в нужном свете. Весть о скоропостижной кончине врага народа вызвала среди одурманенного пропагандой, местами безграмотного, способного лишь потреблять информацию, но не анализировать её люда приступ безграничного счастья.
Новая реальность пугала: после развала страны, едва отучившись по протекции отца, генерала Тимофея Николаевича Ежова, в Высшей школе государственной безопасности, он пошёл служить в Агентство федеральной безопасности, а потом в МВД. Небесталанный молодой офицер наверняка бы сделал блистательную карьеру и в ФСБ. Однако, оказавшись на разломе, его отец не удержался и за считанные месяцы слетел со всех должностей на заслуженную пенсию. На его место пришел в меру молодой и энергичный либерал-реформатор. А Тимофей Николаевич, служивший стране ещё с хрущёвских времён, потеряв внезапно для себя цель жизни, скончался в октябре 1992 года. Мать, Нина Александровна, слегла с горя и умерла под Новый год пару месяцев спустя.
Тогда-то его вера в перемены пошатнулась, а после и вовсе рассыпалась в пыль…
— Ни шагу назад, — зычно гаркнул полковник.
Перед ними бушевало мрачное море обманутых людей. Их разгоряченные, красные лица в серых одеждах светились фанатичным безумием и яростью. Люди пылали жаром и пахли алкоголем. Треща костями и давя о стальные прутья ограждений других, они все пёрли и пёрли на железные заборы, а ребята из группы полковника подпирали их своими телами, нанося удары по толпе, тщетно надеясь оттеснить её хоть на сантиметр.
Пространство оглушил танковый залп. Сон капитана Ежова задрожал. Отовсюду повалил дым. Он с ужасом увидел, как уходят куда-то под пылающий асфальт и бетон его товарищи вместе с полковником.
Толпа с победным рёвом разорвала ограды и хлынула на них.
— Свобода! Демократия! Гласность! — несся отовсюду пьяный крик, а толпа всё плыла, утопая в крови…
…Дмитрий Тимофеевич враз проснулся. Он резко сел, уставившись в темноту за голым, незашторенным окном.
Дождь крупно барабанил по жестяному козырьку.
«Сколько лет прошло», — подумал он.
Кошмары мучили его все эти годы.
Едва попав на красную зону, Ежов сначала помышлял о мести.
— Дайте мне только выйти, — по-молодецки горячился он.
Однако реальность быстро охладила его пыл.
Многие из сидевших тут бывших офицеров шли по тем же статьям, что и он. Здешние люди любили называть себя политическими. Правда, в отличие от Ежова, многие быстро разочаровались во вчерашних идеалах, приведших их в итоге сюда — в неволю.
Когда на первых порах он пытался дискутировать, то был пару раз нещадно бит, после чего, отлежавшись на больничке и разуверившись в перспективах достижения консенсуса с бывшими товарищами по погонам и борьбе, он умолк и больше не пытался спорить.
— Они сговорились, — плевались бывшие офицеры, глядя по крошечному чёрно-белому телевизору новости, в которых показывали прощённых и даже поощрённых постами и медальками бывших лидеров переворота, вовремя сдавших её идеалы в обмен на безбедную старость.
В то время как в тюрьмы бросили их, простых ребят, — возмущались все.
«А скольких убили», — с горечью думал Ежов.
— Предатели, — шипели вокруг.
Сначала он не хотел верить. Просто не мог. Но здравый смысл, логика и факты взяли верх над идеализмом молодости, и он впервые в жизни с ужасом понял, что бороться против системы — бесполезно в принципе…
Дмитрий Тимофеевич глянул на электронные настенные часы «олимпийский мишка» — дешевую китайскую подделку, купленную на раскладке у метро: не было ещё и четырёх. Капитан Ежов встал, пересек двумя шагами комнату, взял с плотной фанерной тумбы бутылку минеральной воды и сделал несколько крупных глотков. Пузырьки газа обожгли горло, словно водка. На несколько секунд у него даже перехватило дыхание. Глаза наполнились тёплыми слезами. Он зажмурился, с облегчением громко отрыгнул, вновь подумав, как сильно ему хочется выпить…
Зарок не пить Дмитрий Тимофеевич дал себе ещё на красной зоне. Отказ от алкоголя был одним из столпов возможности его существования, наравне с отрицанием любых наркотиков. Он понимал, что если проявит слабость — сорвётся. Его боль была слишком сильна, чтобы попытаться глушить её народными способами.
«И тогда всё, конец. Человек слаб, и я не являюсь исключением из людского рода», — твёрдо решил для себя Ежов.
Скоро их начали выпускать по амнистии.
Государство окончательно погрязло в бандитизме — уровень неконтролируемой преступности зашкаливал, да так, что уже мешал самому режиму. Вся страна медленно уходила в тень, а лакомые куски захватывали ребята, живущие по своим понятиям и не планирующие никакого сотрудничества с официальной властью. Как и все остальные, власть они презирали, предпочитая обманывать её из принципа. Народ, пускай и в лице худших его представителей, вновь принялся думать о том, чтобы стать властью самому.
Учитывая тотальную деградацию образования, милиция к середине 1990-х испытывала колоссальный кадровый дефицит. Многие офицеры попросту не были способны к серьёзной работе, так что говорить о каком-то переломе в борьбе с криминалом, который устроил по всей стране настоящий беспредел, убивая и грабя в том числе и представителей режима, — не было смысла.
Подрастало новое поколение, абсолютно лишённое патриотического романтизма. Молодые ребята, уже не стесняясь, массово косили от армии. И уж тем более не шли работать в милицию, куда набирали голодных провинциалов из маргинальных районов страны.
Для того чтобы обуздать криминал, началась реабилитация участников событий последних лет, пытавшихся бороться против установления нынешнего режима. Перед тем, как выйти на свободу, все они отправлялись на реабилитацию, где проходили ряд психологических тестов. Как показали их результаты, подавляющее большинство вчерашних бунтарей глубоко раскаялись и были настроены встать на путь исправления, чтобы служить стране и режиму. Ну, и людям заодно.
Зона, хоть и красная, ломала многих. Практически всех. Тем более что разочарование среди бывших офицеров крепло изо дня в день. Они чувствовали себя обманутыми. Да, многим из них был противен нынешний режим. Для того чтобы полюбить существующее уродство, нужно было быть или слепоглухонемым идиотом, или извращенцем. Это спустя годы — уже следующие поколения, взращённые в новых реалиях, станут существами абсолютно другого сорта — искривлёнными внутри, бездушными, утратившими человеческое достоинство скотами. Тогда же все отлично помнили, какой была их страна всего несколько лет назад.
Однако одновременно с этим многие — практически все, кто вышел, — были уверены и в том, что сидеть им не за что. Поэтому, как они считали, следовало просто покаяться, присягнуть на верность новому режиму, отречься от былых идеалов — хотя бы на словах — и зажить нормальной жизнью, то есть — как все.
Как ни крути, это было всё одно лучше, чем гнить в неволе.
Из их блока, где содержали около сотни бывших офицеров, занимающихся теперь пошивом вошедших в моду кожаных курток, отказались от реабилитации лишь с полдесятка самых принципиальных.
Сначала Ежов тоже думал стоять на своём, плюнуть всем им в лицо — из принципа. Дело было даже не в его преданности былым идеалам. За месяцы в заключении они начали испаряться, как и его стремление жить вообще, давно на самом деле переломленное. Он не мог простить режиму смерти родителей.
Ежов, несмотря на участие в перевороте, всегда причислялся к золотой молодежи. В 1980-е он вместе с товарищами из таких же высокопоставленных семей любил британский рок и американский джаз — музыку, которую слушали ещё их родители в 1960-е, — носил джинсы и посещал модные вечеринки в закрытых клубах для избранных, куда мечтали попасть миллионы мальчишек и девчонок.
Однако, в отличие от большинства сверстников, желающих лишь наслаждаться жизнью, не раздумывая над тем, что на самом деле они лишь бездарно прожигают её, он чётко разделял развлечения и то, что ему предстояло делать. Дело было для него словом не пустозвонным. Имея всё, он, как и его родители, не утратил чувства долга. Поэтому, осознавая, какие блага даёт ему государство, то есть — народ, он не отказывался от них, но собирался максимально компенсировать полученное своей службой Родине и людям…
…До рассвета было ещё далеко. Капитан Ежов вернулся на провисшую раскладушку и закрыл глаза: потускневшие со временем образы родителей не уходили.
Нельзя сказать, что он сильно их любил. Скорее — ценил и уважал. Его мать— потомственная интеллигентка, едва ли не дворянских кровей, безукоризненно исполняла своё жизненное предназначение быть мамой и женой. Что может быть для женщины выше? Отец его — боевой офицер, неоднократно бывавший после войны в горячих точках, — воспитывал сына в соответствующем духе — настоящим патриотом и офицером…
…Ежова выпустили весной 1995 года одним из последних. Как самого ненадёжного. Ему так и сказали — из-за непосредственного участия в перевороте. Хотели, чтобы он сказал им спасибо, да он смолчал.
Идя к психологу, он толком не знал, нужно ли сдаваться. Однако мягкий, добродушный усач в добротном твидовом пиджаке очаровал его таким спокойствием, напомнившим о домашнем уюте, что у него вдруг, словно просясь на волю, до боли защемило сердце. На вопросы он отвечал на автомате, стараясь выглядеть как можно более дружелюбным. Хотя психолог, как истинный профессионал своего дела, сразу смекнул, что тот играет, причём — весьма бездарно, так как просто не привык врать. Он понимал, что нынешняя власть, служить которой должен был Ежов, ненавистна ему. Но никакой агрессии в нём больше не было. Он выглядел разочарованным и потухшим. И если он не любил новую Родину сейчас, его можно было заставить принять это чувство в будущем, гуманно рассудил психолог, признав Ежова безопасным для режима.
Выйдя на свободу, Ежов обнаружил, что дом, где находилась их квартира, причислен к памятникам архитектуры, а сама квартира признана частью этого памятника и сдана под офис государственному банку. Никаких прав на неё у него, бывшего врага народа, больше не было.
Выбора у него не оставалось — пришлось идти в милицию. Ежову вернули погоны лейтенанта, отправив в группу оперативного реагирования одного из районов столицы. Государство даже предоставило ему комнату в коммунальной квартире на окраине, где он и обитал все эти годы. Хорошо хоть до работы было недалеко.
О службе в ФСБ ему сразу предложили забыть. Как и о головокружительной карьере, в принципе. Поэтому за пятнадцать лет реабилитированный лейтенант Ежов сумел дослужиться лишь до капитана.
Всю свою жизнь Дмитрий Тимофеевич был в милиции на особом положении. Капитанское же звание он получил скорее вопреки обстоятельствам.
Возвращаясь с работы на трамвае домой, он увидел, как худощавый парень с серьезным лицом сурка достаёт кошелек из сумочки у толстой дамы в красивой шубе, в которой на общественном транспорте и ездить-то грех. Щипач работал проворно, так что его жертва, задремавшая в дурманящей духоте забитого отапливаемого вагона, ничего и не почувствовала. Да вот только характерные повадки парня ещё на подступах к жертве сразу выдали в нём бывшего зэка, что сразу же отметил Дмитрий Тимофеевич, принявшийся украдкой наблюдать за карманником. Проехав пару остановок, парень принялся аккуратно прижиматься к не замечающей его даме, находясь в непосредственной близости от Дмитрия Тимофеевича, демонстративно глядящего в окно на проносящийся за грязным стеклом с обрывками рекламных объявлений заснеженный город. Когда парень сунул украденный кошелёк под куртку, собираясь сойти на ближайшей остановке, Дмитрий Тимофеевич напрягся, приготовившись к рывку. Как только карманник оказался перед ним на верхней ступеньке, на секунду замерев в ожидании, когда откроются двери, он молниеносно схватил вора за горло и быстро перегнул через металлический поручень. Трамвай остановился. Парень дернулся, попытавшись освободиться, но будущий капитан коротко и сильно ударил его кулаком в грудь— у того перехватило дыхание, и он беззвучно принялся открывать и закрывать рот, смешно двигая губами, словно выброшенная на берег прибоем рыба.
Двери трамвая отворились, кто-то закричал, возникло столпотворение.
— Милиция! — успокоил всех подзабытым зычным рыком Дмитрий Тимофеевич.
Как оказалось, пойманный им карманник уже два года находился в федеральном розыске и до столицы успел поживиться в дюжине городов по всей стране, ограбив сотни людей.
Впечатлённое неожиданным подвигом Дмитрия Тимофеевича начальство было вынуждено присвоить ему давно заслуженное по выслуге лет звание капитана. Ему даже выписали премию.
Всю свою службу капитан Ежов провёл на земле: на него вешали суточные дежурства, отправляли на обходы и рейды по самым злачным местам, ежедневно сталкивая его с самым гнусным человекоподобным отребьем.
На дела, где можно было заработать денег — бомбить наркобизнес или скупщиков краденого антиквариата, — его не брали. Зато Дмитрия Тимофеевича с радостью посылали на бытовую поножовщину и свежие трупы бомжей, убивать которых, как сообщали СМИ, стало новой забавой золотой молодёжи. Согласно данным социологических опросов в бульварной прессе, народ массово поддерживал отстрел бездомных, даже если этот процесс сопровождался расчленением трупов. С отвращением думая, что каких-то двадцать пять лет назад в их кругах за такой беспредел молодым негодяям дали бы в морду, капитан Ежов отправлялся на место преступления, чтобы писать под копирку очередной глухарь в архив. Судьба бомжей никого не беспокоила, тем более — народ, который был только рад новой крови. Кричать, взывая к чему-то, не было смысла. Дмитрию Тимофеевичу приходилось делать рутинную механическую работу молча, не философствуя о нравственности. Да и делать её приходилось хотя бы потому, что не делать её было нельзя.
Капитан Ежов принимал свою тяжелую милицейскую долю стоически, не жалуясь и не пытаясь взбрыкнуть. Полтора года в неволе и последующие унижения согнули его — еще молодого парня, перевернув жизнь бывшего золотого мальчика, превратившегося всего за несколько лет в бывшего зэка без собственной жилплощади, с низкооплачиваемой, говоря по-людски — попросту собачьей— работой. Последним, что заставило его сдаться, пожалуй, было равнодушие бывших товарищей. Тех, кого он считал своими друзьями, — золотых мальчиков и девочек из уже далеких 1980-х.
Несколько лет новой эпохи поменяли жизнь многих, но, в отличие от Ежова, никто из них не сел. Да, кое-кто из вчерашних баловней судьбы был вынужден поумерить аппетит и жить скромнее, не так широко, как прежде; многие попросту эмигрировали. Однако большинство из тех, кто составлял его круг общения в студенческие годы — бывшие сокурсники и дети друзей семьи, то есть — его отца,— чувствовали себя при новом режиме очень даже неплохо. Даже лучше, чем прежде. Воспользовавшись возможностями тотального правового хаоса и имеющимися связями, они сначала получили свои дивиденды от ограбления страны, а после — ближе к новому веку — сами интегрировались во власть, придя на смену тем, кто, собственно, и развалил их Родину, да ещё и поглумившись над ней, растоптав и разрушив в самих людях всё доброе и светлое, что удавалось им пронести сквозь годы. «Предали, сдали», — думал он с глухой злобой, пульсирующей где-то в глубине перегруженного обрушившимися проблемами мозга, отправляясь на первых порах на очередную встречу с бывшими товарищами.
Капитан Ежов потому и не пил, зная, что даже мизерная доза алкоголя способна разбудить уснувшую в его сердце ярость. Боялся он не за себя. Его сердце могло взорваться болью и ненавистью к тем, кто испоганил и исковеркал его жизнь, погубил единственных родных ему в этом мире людей — отца и мать. Тем, кто теперь так глумливо стирал в пыль и втаптывал в грязь всё, во что они верили и что любили.
Дмитрий Тимофеевич знал, что стерпеть тогда будет выше его сил. Каждый раз, когда подобные мысли пытались овладеть его разумом, он гнал их прочь, бывало — кусая до крови губы и отвешивая себе отрезвляющие затрещины, разбивая фиолетовое пульсирующее мясо скулы. Но не пил.
Наркотики же были отвратительны ему с детства. Эта тема тоже относилась к числу закрытых, и никто не собирался обсуждать такие вопросы с ним — ещё ребёнком, однако, будучи пареньком внимательным, он слышал, как его родители— между собой или с друзьями — обсуждают очередного парня или девушку— из детей их общих знакомых, — подсевших на иглу или еще какую гадость.
— Какой позор, — вздыхала его мать, после чего все начинали осуждающе кивать головами.
Несмотря на то, что первых людей, употребляющих наркотики не на экране телевизора, а в жизни, Ежов увидел лишь на студенческих вечеринках, отвращение к наркоманам — слабым и никчемным, вызывающим брезгливость, — он испытывал задолго до того, как столкнулся с этим явлением в реальности.
Он и рад был бы обходить подобные компании стороной, однако на каждой встрече ребят из их круга, куда бы он ни подался, всё равно находилось несколько любителей покурить или понюхать. Колоться в присутствии друзей никто не решался, хотя определенные слухи в отношении некоторых молодых людей всё же ходили. Не разбираясь в сортах наркотиков, он испытывал ко всем, кто их употреблял, физиологическое отвращение, стараясь избегать любых контактов с такими людьми.
Однако, как ни старался Ежов дистанцироваться от пугающей и отвратительной ему темы наркотиков, уйти от беды ему всё равно не удалось.
Они праздновали приход судьбоносного 1991 года за городом, в шикарном по тем временам двухэтажном доме отца одного из ребят — крупного партийного работника, которому, по иронии судьбы, предстояло повеситься на Рождество.
У Ежова шёл последний курс. Он с воодушевлением готовился к выпуску и, как был тогда уверен, блистательной карьере. К тому же на дачу он приехал в приподнятом настроении, помня об обещании Марины…
Вообще-то она была не совсем из их круга. Марина училась на журфаке, но, в отличие от других ребят, несмотря на большой конкурс, сумела поступить туда без взяток, на которые у неё просто не было денег. Марина действительно была талантливой девушкой.
Во время учебы Марина сразу же стала старостой группы, а потом и всего потока, активно публиковалась в студенческой, районных и городских газетах, получала премии и призы, писала для первых коммерческих СМИ. Одним словом — даже в ту эпоху, на пороге больших перемен, можно было с уверенностью сказать: Марина не пропадёт. К тому же она была эффектной и, безусловно, симпатичной девушкой. Её внешние данные, врождённые способности и работоспособность гарантировали ей при существовавшем порядке вещей светлое будущее.
Заканчивая, как и Ежов, пятый курс, Марина, конечно же, тоже предчувствовала грядущие перемены, понимая, что никаких гарантий не будет. Но даже при высокой самооценке и здоровых амбициях она не могла и предположить, что станет одним из самых авторитетных политических телевизионных журналистов страны и сумеет на протяжении двадцати лет головокружительной карьеры искусно маневрировать: иногда журить, но чаще — неподдельно любить и отстаивать право на власть существующего режима.
В отличие от остальных ребят, у Марины не было денег, позволяющих жить в стиле круга её общения. Однако её искренне любили и ценили все, с кем ей приходилось общаться, несмотря на формальную непринадлежность к элите. За короткое время Марина стала настоящей любимицей их компании.
Так получилось, что он познакомился с ней лишь в начале пятого курса. Всё это время он, конечно, неоднократно слышал о Марине — как правило, что-то восторженное, — и даже видел её несколько раз, однако дальше коротких бессмысленных бесед едва знакомых людей дело у них не заходило. Все эти годы Марина подолгу — месяцами — встречалась с другими парнями, а Ежов, как будущий офицер, — не мог даже думать о том, чтобы посрамить честь дожидающегося его мундира, пустившись в любовные интрижки с девушкой одного из товарищей, пускай даже и не зная, кого из них именно. О Марине он попросту не думал.
Да и личной жизни он предпочитал учёбу: с девушками он, конечно, встречался, однако ни одной из них так и не удалось занять в его жизни сколько-нибудь значимое место.
Осенью 1990 года, с головой уйдя в учёбу, Ежов вдруг почувствовал лёгкую хандру. Он даже не смог вспомнить, когда в последний раз с ним случалась такая напасть.
«Устал я», — растерянно подумал он, решив тем вечером отправиться на просмотр какого-то итальянского авангардного шедевра на квартире у одного из сокурсников.
Там-то у них и случилась встреча, во время которой между ним и Мариной зародилось нечто новое, большее, чем непринужденная болтовня, и они впервые поняли, что думают друг о друге.
Хотя начало вечера не предвещало ничего хорошего. Пока они выпивали (парни — коньяк, девушки — шампанское), группка ребят во главе с организатором кинопросмотра притащили из кабинета улетевшего в командировку хозяина квартиры замысловатый кальян, привезённый из Туниса. Марина с заговорщицким видом достала косметичку и, порывшись в ней, извлекла шарик фольги из-под шоколадки, в которую был завёрнут двухграммовый кусок чёрного камня.
— Кто будет африканский гашиш? — громко смеясь, спросил сын хозяина, осторожно срезая швейцарским ножом ароматную стружку в яблочный табак.
Все вокруг сладострастно захихикали. Ему стало противно.
— Вы что, собрались здесь курить? — спросил он в полный голос, чтобы его услышали все.
В первую очередь — Марина.
Она посмотрела на него с интересом, внутри у него вдруг что-то поднялось, да так, что на пару секунд у него даже перехватило дыхание, и он растерянно заморгал, чувствуя, как предательски слезятся глаза.
К счастью, царящий полумрак, обеспечивающий кинопросмотру и всей вечеринке нужную интимную атмосферу, скрыл его эмоциональный порыв.
— Ты против гашиша? — спросила Марина, и в её голосе, вопреки желанию, проскочила нотка насмешки.
Открытая и добродушная, она редко делала что-то без улыбки. Однако в данной ситуации тон Марины был воспринят им болезненно, как укол, и он демонстративно вышел на балкон, где, ругая себя, взял из чьей-то пачки сигарету и впервые за долгое время — целый месяц! — закурил. Он вдыхал крепкий американский дым глубоко, со злостью, быстро скурив всё до самого фильтра.
Прикрыв за собой балконную дверь, за его спиной неслышно появилась Марина. Она мягко ступала по теплому ковровому покрытию с подогревом, пока Ежов смотрел вдаль за горизонт засыпающей столицы, свесившись с балкона элитного многоэтажного дома над тёмной, едва заметной, несмотря на гигантский размах, рекой.
Она осторожно обняла его, отчего он вздрогнул.
— Ты обиделся? — спросила Марина.
— Ты не должна, — сказал он металлическим голосом после длинной паузы.
— Не должна что? — спросила она, и в её голосе вновь послышалось эхо проскользнувшей невидимой ему улыбки.
Он развернулся и посмотрел на неё с отчаянной и бессильной злостью.
— Да как ты не понимаешь! — бросил он Марине, стараясь выдержать тон.
За стеклом — на другом конце комнаты — ребята уже курили кальян с гашишем и смотрели фильм.
— Извини, — спокойно сказала Марина и, примирительно улыбнувшись, поцеловала его в щеку.
Он вздрогнул. На мгновение мир поплыл вокруг него, уходя из-под ног от вспышки счастья, которая ослепила его сознание сродни молнии, — отчего Ежов, чтобы не упасть, был вынужден ухватиться за отворённую ставню окна, откуда тревожно завыл ветер. Город безмолвствовал.
— Становится холодно, пошли смотреть фильм, — сказала Марина, делая вид, что ничего не заметила, прижимаясь к нему всем телом и слегка дрожа.
Он осторожно, робко обнял её за плечи, возбуждаясь от прикосновений к обнаженной коже.
Она не отстранила его, но и он не позволил себе чего-то большего.
— Вот ты извинилась, а за что? — спросил он Марину, глядя на неё сверху вниз, чувствуя страстное, но одновременно сковывающее его желание поцеловать её.
— За то, что курю гашиш, — ответила она, секунду подумав.
Ежов коротко вспыхнул, но сдержался.
— И больше не будешь? — он пристально посмотрел ей в глаза, выискивая в её взгляде намёк на фальшь.
— Сегодня — нет, — честно ответила Марина.
Он вздохнул и взял её за руку. Они вернулись в комнату, присоединившись к просмотру фильма. Пропустив начало картины и, откровенно говоря, не являясь любителем арт-хауса, предпочитая новомодному иностранному кино — отечественную классику, Ежов с трудом улавливал суть происходящего на экране. Картинка абсолютно не интересовала его. Он отдавался новым ощущениям, незаметно для всех обнимая за талию Марину, усевшуюся рядом на полу среди гигантских шелковых подушек. Ничего большего в этот вечер он себе не позволил, да и она не давала повода вести себя иначе.
После фильма они еще немного посидели, после чего Марина вызвала такси и, отказавшись от предложений проводить её, в том числе и от Ежова, — уехала.
На следующее утро он приехал к ней с цветами и позвал в зоопарк. Хоть Марина и была удивлена, но ответила согласием, пускай и отреагировала на его предложение несколько холодно. Однако он даже и не думал обижаться, рассуждая, что её нынешняя закрытость — следствие общего недоверия: можно было только представить, скольких любвеобильных самонадеянных ухажеров ей приходилось постоянно ставить на место.
Они продолжали встречаться каждые выходные. Учёба занимала все будни: и Ежов, и Марина понимали, что последний курс — решающий отрезок, когда нужно не расслабляться, а приналечь изо всех сил, какими бы радужными ни казались будущие перспективы. Ведь тот, кто теряет бдительность, в итоге проигрывает. Ребята же собирались окончить учёбу с красными дипломами.
Обо всём этом Ежов и Марина говорили, оставшись вдвоём, мечтая, какой будет их жизнь уже совсем скоро — через несколько месяцев.
Она грезила журналистикой и хвасталась ему новыми публикациями, а он— мечтал об офицерских погонах и службе.
— Отец должен гордиться тобой, — сказала однажды Марина.
— Ты его совершенно не знаешь, — ответил он.
— Так познакомь, — улыбнулась она.
— Как-нибудь, — хмуро буркнул он, давно взяв себе за правило, поддержанное самими родителями, не впускать их в свою личную жизнь, воспитывая в себе с юных лет исключительную самостоятельность в принятии жизненных решений.
Несмотря на то, что они виделись уже несколько месяцев, за всё это время между Ежовым и Мариной ничего не было — ни поцелуев, ни секса. Лишь дружеские обнимания да прогулки, когда они держались за руки. Молодых людей, несомненно, влекло друг к другу, и симпатия эта была взаимной. Оба знали это.
Марина, расставшаяся летом с очередным ухажером, вмиг остепенилась, понимая, что впереди у неё — последний идеальный по своим возможностям год удачно выйти замуж, и он полностью подходил ей в этом плане. О любви же Марина не думала, будучи уверенной, что без проблем полюбит его, как только это станет необходимым.
Марина знала, что такие парни, как он, никогда не женятся на легкодоступной девушке, и потеряют к ней интерес после пары-тройки ночей. Тут нужно было брать измором. Градус каждой новой встречи повышался. Ухаживания Ежова становились всё более изысканными, он дарил Марине цветы и подарки — не слишком дорогие, чтобы это не было расценено как намёк, но очень милые — музыкальные диски, французскую косметику. И она чувствовала себя полностью удовлетворенной. Марина понимала, что главное в её тактике — не переждать, чтобы будущий жених не перегорел и не охладел к ней, устав от безрезультатных попыток добиться взаимности.
Когда во время одной из встреч в кафе Дома журналистов, где она презентовала свой первый сборник статей, посвященных либерализации экономики, по его возбужденному взгляду она поняла, что он готов, она впервые страстно поцеловала его в губы. Выпив за успех и проводив многочисленных гостей, восхищенных её работой, они остались вдвоем. Они пили шампанское и ели пористый шоколад. Она была готова отдаться ему в тот же вечер, но это было бы слишком просто.
— Ты на Новый год что думаешь? — спросила Марина, наконец, прервав их страстный поцелуй и несколько отстранившись от него, кокетливо поправив юбку.
— Есть пара вариантов. Поедешь со мной за город? — спросил Ежов с надеждой.
— Я хочу, чтобы всё случилось в новогоднюю ночь, — сказала она томно, выдержав театральную паузу.
Он расцвел и едва не ляпнул ей в порыве эмоций: «Я тебя люблю», но вовремя сдержался, вместо слов вновь впившись в ставшие доступными ему губы.
Ежов ждал Нового года, словно в детстве. Они всегда праздновали в узком семейном кругу. У отца, как правило, был выходной, так что 31 декабря после обеда он восседал на диване с бутылкой коньяка и, попивая его по чуть-чуть, смотрел давно и множество раз виденные комедии, громко и с азартом комментируя происходящее, будто видел всё это впервые. Они же с матерью готовили. Вернее, готовила мать, а маленький Димка лишь путался на кухне, выполняя её нехитрые поручения — крутил мясо для котлет или выкладывал соленья и икру в праздничный хрусталь.
По будням к ним приходила домработница, помогавшая матери с уборкой и готовкой. К тому же у них дома регулярно бывали гости, и обойтись без посторонней помощи его мать была не в состоянии. Однако 31 декабря было законным выходным днём, так что его родители даже и не думали о том, чтобы напрягать кого-то своими хлопотами, отрывая от семьи в праздник. Справлялись они своими силами. Это касалось и личного водителя отца. По этой причине они и не праздновали Новый год на служебной даче, находящейся за городом, каждый раз оставаясь в столице. Встретив Новый год, они вызывали такси и ехали в гости к друзьям, беря с собой и Димку.
То, что Деда Мороза нет, он понял достаточно поздно — лет в десять, продлив тем самым своё счастливое состояние истинного детства, подразумевающего веру в настоящее чудо. Иллюзия сохранялась благодаря отцу. Он придумал хитрый фокус: каждый раз в полночь, когда по телевизору празднично гремел бой курантов, родители радостно поздравляли друг друга и Димку, а за окнами кричал народ, взрывая фейерверки и смеясь, — в такие секунды он каждый раз упускал из виду отца или мать, а те быстро доставали из шкафа в прихожей мешок с подарками и, выставив его за входную дверь, звонили в звонок, после чего радостный Димка летел к уже распахнутой двери.
Сидя на красной зоне, он часто думал о том, что, если бы та новогодняя ночь не превратилась в кошмар, его судьба сложилась бы совершенно иначе.
«Я женился бы на Марине, у нас были бы дети, я бы служил народу, а не режиму, не обращая внимания на политиков, и всё у нас было бы хорошо», — мысленно возвращался в прошлое он.
Ничто не предвещало беды. Ежов договорился со знакомым сыном дипломата, и тот заказал ему из Парижа разную дребедень: от духов — до модной шерстяной шапочки и шарфа с крокодильчиком. Марина, в свою очередь, достала для него несколько редких музыкальных альбомов и раритетных литературных журналов.
Ребята прибыли в загородный дом, где должен был праздноваться Новый год, одними из первых — к шести часам вечера, как они и договаривались, однако никого, кроме хозяина — бледного юноши и его симпатичной девушки, ещё не было.
— Выпьем? — деловито кивнул он сынку хозяина, не без удовольствия разглядывая батарею бутылок дорогого алкоголя.
— Живут же люди, — шутя присвистнула Марина.
— Я не пью, — улыбнулся парень, обнимая девушку.
— Ты гонишь, — рассмеялась Марина, думая, что тот шутит.
— Нет, серьезно, я не пью. Зато курю, — сказал он, продолжая улыбаться.
Ежов скривился: давно не курившая, помня о его позиции по данному вопросу, Марина, будто позабыв о его присутствии, вдруг вся ожила и засуетилась. Это бесило его, но он сдержался, взял с полки отделанного дубом бара бутылку коньяка и налил себе в огромный бокал.
Гости медленно прибывали. Дом оживал. Немного выпив, он успокоился, да и Марина больше не поднимала нервирующую его тему. Ближе к девяти вечера съехались все, кого ждали — пара дюжин человек, — и новогодняя вечеринка началась.
В разгар веселья, неожиданно для себя, он потерял Марину из виду, а когда принялся искать — не нашёл. Подогретый алкоголем и терзаемый смутными сомнениями, он продолжил свои поиски, наконец, обнаружив её на втором этаже в компании едва знакомых ему ребят, курящую гашиш через жестяную банку из-под лимонада.
Она взглянула на него растерянно. Ежов вытянулся в струну. Ребята, сидевшие рядом с Мариной, не обращали на него никакого внимания.
Он, демонстративно гневно, молча вышел из комнаты, прикрыв дверь. Она появилась следом через полминуты.
— Зачем ты это сделала? — холодно спросил он, едва сдерживаясь от негодования.
— Милый, не начинай, — Марина попыталась дотронуться до него, но он решительно отстранил девушку.
— Ты ведь знаешь, как я к этому отношусь, — сказал он загробным голосом.
— Я хотела расслабиться перед нашей ночью, — сказала она жалобно.
Не думая, что делает, Ежов ударил её тыльной стороной открытой ладони по щеке, развернулся и спустился к гудящей компании.
Едва сойдя с лестницы, он услышал у себя над головой тонкий женский крик. Подняв голову, он увидел девушку сына хозяина, с которой он так и не удосужился познакомиться, пятившуюся спиной из комнаты по направлению к лестнице.
— Стой! — крикнул Ежов, однако его голос утонул в грохочущей музыке.
Пошатнувшись, она рухнула спиной и нелепо покатилась вниз, словно тряпичная кукла, упав прямо к его ногам.
Праздник продолжался.
— Эй! — он повернулся к гудящей компании, но никто его не расслышал.
Не раздумывая, он прыгнул к японскому музыкальному центру, присоединенному к гигантским колонкам, и быстро выдернул шнур из розетки.
Музыка враз стихла.
— Какого чёрта? — крикнул кто-то.
Однако его реплику перебил истошный женский крик.
Ребята подошли к лестнице, у которой лежало бездыханное тело девушки.
Перепрыгивая через ступеньки, Ежов бросился на второй этаж — к комнате, из которой она вышла.
В желтом свете старомодного, абсолютно инородного среди общего интерьера торшера он увидел хозяина вечеринки. Он был другом их общих друзей, так что Ежов, не говоря о Марине, знал его не так уж хорошо. Парень сидел в глубоком кресле, уронив яйцевидную голову на грудь, с губ его капала пена. Рядом на столике валялся использованный шприц, жгут и куски фольги.
Ежов отшатнулся. За его спиной возникли ребята. Снизу кто-то пронзительно крикнул. Все замерли в оцепенении. Он понял, что необходимо брать инициативу на себя, и набрал свой домашний номер.
— Никто не должен покинуть дом, я буду через полчаса, — ответил ему отец.
Тимофей Николаевич приехал на служебной машине с какими-то незнакомыми ему людьми минут через двадцать.
Всё это время в доме ничего не происходило. Все были до того напуганы, что не было даже паники. Ребята просто продолжали сидеть или стоять на своих местах, будто замерев, молча глядя перед собой, даже не переговариваясь.
Марина тоже спустилась к ним, но, не глядя на него, ушла в другой конец гостиной и уставилась в снежную мглу, вскоре разорванную светом фар черной «Волги».
То, что с перепуганной молодежью каши не сварить, Тимофей Николаевич понял с порога. Он кивнул своим спутникам на продолжающую лежать у лестницы девушку. Присев перед ней на корточки, один из мужчин попытался нащупать пульс, но лишь отрицательно покачал головой.
Они взяли её за руки-ноги и отнесли в одну из гостевых комнат на первом этаже.
— Где он? — спросил его отец.
Он кивнул на отворенную дверь вверх по лестнице.
Через пять минут к дому подъехала машина скорой помощи. Сосредоточенные врачи быстро вынесли два трупа и так же незаметно укатили.
— Свяжись со своими, пускай ребят по домам развезут. Поговорите с ними, прежде чем отпускать, — сказал Тимофей Николаевич одному из мужчин.
Домой они возвращались, не разговаривая. Марина уткнулась лбом в холодное стекло и, казалось, впала в транс. Он не решался её обнять и лишь рассеянно пытался поймать в зеркальце заднего вида взгляд отца, однако тот, не отрываясь, смотрел перед собой на дорогу.
Он подвез Марину прямо к её дому.
— Есть кто? — спросил его отец девушку.
— Родители. Я им не звонила, — ответила она.
— Вот и правильно. Ты же понимаешь — не стоит об этом говорить, — сказал он, выразительно переводя взгляд на сына.
Она кивнула и вышла, даже не посмотрев на него.
— Спасибо, — кивнула Марина его отцу. — К сожалению, ты не такой, как он, — бросила она.
И эта фраза в одно мгновение перевернула его жизнь. Ежов вдруг понял, что есть что-то более важное и большое, чем простое человеческое счастье, построенное на банальных плотских наслаждениях и утехах.
С Мариной они расстались.
…Сидя на красной зоне, он увидел её по телевизору, яростно критикующую в авторской передаче таких, как он, — неудавшихся революционеров.
— Глупцы не понимают, что тот глиняный колосс уже не возродить! Вавилон разрушен! Мы должны, стиснув зубы, строить новое общество — свободное в том числе и от предрассудков прошлого. А тех, кто цепляется за прошлое, бросая вызов большинству, то есть — народу, выбравшему новый вектор развития нашего государства, мы будем отстреливать, как отстреливают больных агрессивных животных, представляющих опасность всему живому, — вещала Марина.
Красивая и злая.
— Я бы ей вдул, — хохотнул кто-то.
Остальные сально загоготали следом.
Он напрягся, чтобы не выдать себя.
Выйдя на свободу, он долго думал, стоит ли идти к ней. В последний момент, делая выбор на лезвии сомнений, он вдруг искренне поверил, что Марина его поймет.
К тому моменту от него отвернулись все, кто был с ним в прошлой жизни, и единственным связующим звеном с тем временем оставалась Марина.
Найти её контакты было сложнее, чем он предполагал. Достать телефонный номер удалось лишь у бывшей подружки, которая в своё время была влюблена в него.
— Не говори, что это я тебе дала, — попросила она.
Его звонок Марина восприняла спокойно и холодно. Он и не рассчитывал на большее, понимая, что она, должно быть, ждала его появления и была прекрасно осведомлена о перипетиях его судьбы.
— Мы могли бы встретиться? Выпить кофе? — спросил он.
— Зачем, — ответила она отрицательно.
— Я соскучился, — сказал Ежов, понимая, как глупо это звучит при нынешних обстоятельствах.
— Мне всё равно, не звони мне больше, — ответила Марина.
В её голосе он услышал презрение.
Все эти годы он помнил о ней. Марина являлась ему в ночных кошмарах, как и родители, как и другие люди из его прошлого, бушуя в его душе бесами…
Сквозь неглубокий сон капитан Ежов услышал меланхоличное попискивание мобильного телефона.
Он тяжело приоткрыл веки.
— Полшестого, — сказал Дмитрий Тимофеевич пересохшими губами и взял трубку.
— Спишь? — бодро спросил его дежурный.
— Нет, — сказал он, вставая и идя к столу.
— Дело есть. Хулиганка. Записывай адрес, — быстро протараторил тот без паузы.
— Угу, — кивнул капитан Ежов, доставая из рабочей папки лист бумаги и ручку.
— Баба какая-то говорит, что ей во двор бомбу закинули. Хорошо хоть не сгорело ничего. Так — напугали, — сказал дежурный.
— Какую бомбу? — равнодушно уточнил Дмитрий Тимофеевич.
— «Молотов», судя по всему, — ответил тот.
— Это в нескольких кварталах от меня. Там уже частные дома, лес, — ответил капитан Ежов, натягивая форменные штаны.
— Ты давай быстренько туда дуй. Успокой женщину, — хохотнул дежурный.
Дмитрий Тимофеевич застегнул на все пуговицы китель, открыл форточку и глубоко вдохнул прохладный воздух, задержав дыхание, успокаиваясь.
Несмотря на то, что дело, по сути, не стоило и выеденного яйца, он взял с собой табельный пистолет, сунув его под куртку в кобуру. Инструкция предписывала носить с собой оружие всегда и везде. Нападения на милицию не были редкостью. Только на этот раз убивали и калечили их не бандитские группировки, а обычные люди, доведенные до отчаяния и выбравшие вооруженную борьбу как единственный способ сопротивления режиму, с которым, увы, у большинства ассоциировались и вполне честные ребята в форме. Дмитрий Тимофеевич в глубине души верил, что он такой не один.
Капитан Ежов осторожно, стараясь не шуметь, запер дверь комнаты и двинулся через коридор к выходу из коммунальной квартиры. На кухне кто-то включил воду, в туалете заурчал слив, у него за спиной пискливо зазвенел механический будильник.
Народ просыпался.
Уже выходя, он наткнулся на одного из своих соседей — седенького, сморщенного старичка.
— Как хорошо, что я вас поймал, — сказал тот деловито, почти не раскрывая узеньких ниточек губ.
— Мне на дежурство, — Дмитрий Тимофеевич попытался отодвинуть хлипкое тельце, перекрывающее ему проход.
— А черти помойные в подъезде всё гадят да гадят, — всё так же серьёзно сказал сосед.
— Я разберусь, — на автомате пообещал капитан Ежов.
— Вы всё обещаете, — нахмурился старичок.
— Сегодня как вернусь, так сразу и разберусь, — решительно сказал Дмитрий Тимофеевич.
Сосед посмотрел на него, высоко задрав маленькую голову, недоверчиво сверля его остренькими чёрненькими глазками.
— Ладно, — наконец сказал он, отступая в сторону.
— Я разберусь. Слово офицера, — ещё раз пообещал Дмитрий Тимофеевич, почти бегом бросаясь вниз по широкой лестнице.
На улице было всё так же темно и мокро. Он натянул на поседевшую, тронутую плешью голову капюшон дождевика и быстро пошел через двор к арке, старательно обходя огромные лужи, но, в итоге, уже через минуту промочив ботинки.
— Чёрт, — выругался капитан Ежов, когда, выйдя со двора к дороге, был беспардонно обрызган пролетевшей пустой маршруткой.
Он медленно повернулся и, прищурившись, попытался разглядеть в полутьме её номер — тщетно.
Убедившись, что больше никто не едет, Дмитрий Тимофеевич быстро перебежал на другую сторону улицы и углубился в парк. На другом конце парка, выкорчевав несколько сотен многовековых дубов и гигантов вязов, возвели симпатичный, отгороженный от близлежащих пролетарских районов невысокой декоративной оградой поселок из двух- и трехэтажных домиков с персональными участками для тех, кто верой и правдой служил Режиму.
На КПП его встретили угрюмые охранники.
— Приехали уже? Быстро, — сказал ему один из парней, отворяя электронный замок забора.
— Подняла тут истерику. А нам теперь отвечать, — нахмурился второй.
— Оштрафуют? — с безразличным сочувствием спросил капитан Ежов.
— Сам глянь — нас тут двое на смене, а через забор такой кто хочешь перемахнет. А виноваты мы, — пожаловался охранник.
— Я давно говорил — нужно по верху забора пустить колючую проволоку для надёжности, — заворчал второй.
— И даже оружия нет? — спросил Дмитрий Тимофеевич.
— Не положено. Мы же не госслужащие, — нахмурился совсем молодой парень.
— Разберёмся, — сказал капитан Ежов.
— Вон её дом. Третий справа, — охранник ткнул пальцем в освещённый на фоне мирно спящего посёлка второй этаж спрятанного за двухметровой железобетонной стеной дома.
— Важная птица, небось, — присвистнул Дмитрий Тимофеевич.
— Да очередная запуганная телезвезда. Не здоровается никогда, важная. И боится всего, вот и спряталась, — сказал один из парней, глядя на дом с презрением.
— Этих уродов в последнее время стали неслабо охаживать. Вон, в прошлом месяце очередному козлу репу проломили, — сплюнул его товарищ.
— Так она же баба. Кому она на х… нужна. Разве так — попугать, — отмахнулся тот.
Охранники принялись спорить, забыв о присутствии милиционера.
Не отвечая, Дмитрий Тимофеевич пошел по гравиевой дорожке, с тихой грустью вспоминая, как они отдыхали в похожих посёлках с друзьями в 1980-е. Правда, тогда не было таких заборов.
«То, что было доступно генералам и высшим чиновникам, сегодня получили предатели и брехуны», — гневно подумал он.
Капитан Ежов остановился перед массивными воротами и позвонил. Буквально через секунду, будто хозяйка дожидалась его под дверью, зашипел динамик внутренней связи.
— Кто это? — её голос звучал испуганно.
— Капитан Ежов. По вашему вызову, — ответил Дмитрий Тимофеевич.
— Кто? — её голос задрожал.
— Милиция. Открывайте, — сказал он, с трудом сдерживаясь: хозяйка действовала ему на нервы.
Динамик замолчал. Он услышал, как по ту сторону забора хлопнула входная дверь и застучали по мокрой плитке каблучки. В воротах отворилась небольшая парадная дверь.
— Марина, — удивлённо констатировал капитан Ежов, на мгновение опешив.
— Дима. Я даже не поверила, — сказала она несколько растерянно.
Светало, но во дворе до сих пор горел свет. Несмотря на случившуюся неприятность и ранний час, Марина успела навести марафет и предстать перед ним в привычном образе: такой каждую неделю её принимала в свои дома через экраны телевизоров вся страна, поэтому она не могла позволить себе выглядеть не на все сто даже перед дежурным милиционером, приехавшим на вызов.
— Проходи, — пригласила она его уже спокойнее и, не дожидаясь ответа, пошла по направлению к дому.
Дмитрий Тимофеевич уловил запах её духов и, вздрогнув, двинулся следом.
Марина была не одна: в гостиной сидел незнакомый ему мужчина, старше её, как казалось, лет на десять.
— Это Альберт, — растерянно сказала она, наливая себе из графина виски.
— Здравствуйте, — слегка приподнялся тот в кресле и осушил свой стакан.
— Только собиралась выпить, — сказала она, обращаясь к Дмитрию Тимофеевичу.
— А я уже. Плесни мне еще, — попросил Альберт.
— Это Дима… Дмитрий Тимофеевич, я его знаю. Знакомый, — путано объяснила она, не глядя на своего бывшего парня.
Капитан Ежов продолжал топтаться в дверях, глядя на дорогой ковер и не решаясь зайти в гостиную в обуви, одновременно злясь из-за слов Марины и присутствия незнакомца, который был однозначно ему неприятен хотя бы потому, что находился рядом с ней.
— Не разувайся, заходи. После обеда все равно прислуга придет убирать, — будто прочитав его мысли, сказала Марина.
«Прислуга! Не так ты говорила в молодости», — подумал Дмитрий Тимофеевич, поморщившись, словно от зубной боли.
Марина, хоть и не стала моложе, до сих пор выглядела восхитительно. Только вот, как почувствовал Дмитрий Тимофеевич с первых секунд их неожиданной встречи, — старая Марина, которую он так любил и которой так восхищался, осталась в далеком прошлом, а перед ним стоял совсем другой, чужой человек.
Капитан Ежов с ужасом подумал, что тогда, в 1993 году, он вставал на борьбу с такими, как Марина и этот её Альберт, — самодовольными паразитами, давно переставшими быть людьми.
— Ты проходи, буду тебе заявление писать, — ухмыльнулась она, садясь на подлокотник кресла рядом с Альбертом, который тут же принялся бесцеремонно трогать её за колено.
Марина вместо того, чтобы убрать его руку, лишь пила виски и смотрела на него — человека, с которым когда-то мечтала провести всю свою жизнь, — с неподдельным равнодушием.
Посреди гостиной стоял огромный мраморный стол. Подойдя к нему, оставляя грязные разводы, Дмитрий Тимофеевич положил на край папку и принялся расстегивать дождевик.
— Вам налить? — спросил его Альберт.
— Он не пьёт. Завязал, — злорадно хмыкнула Марина.
Капитан Ежов аккуратно сложил дождевик и повесил его на спинку стула.
— Странно, что вы всё ещё капитан, — сказал Альберт, отхлебнув виски, разглядывая его погоны.
— А он сидел, — с презрением бросила Марина.
— Правда? Как интересно. А за что? — оживился её друг.
— Он у нас революционер, — она допила виски и потянулась за графином.
— В 1993-м или раньше? — вежливо поинтересовался Альберт.
— Банда полковника. Передовой отряд. Помнишь? — спросила Марина.
— Даже так… — задумался тот.
Капитан Ежов тяжело задышал: ему стало душно, и он, ослабив галстук, расстегнул жесткий ворот форменной рубашки.
— Нужно было сесть, чтобы понять всё это, да, Дима? — спросила его Марина, глядя безжалостно прямо в глаза.
Дмитрию Тимофеевичу сдавило грудь.
— Что понять? — прохрипел он.
— Что ты прое… эту жизнь, что ты прое… всё вот так по собственной же дурости, — расхохоталась она, а Альберт ещё крепче схватил ее за ногу, и полез ладонью под подол юбки.
Капитан Ежов распахнул китель, достал табельный пистолет и дважды прицельно выстрелил: сначала в голову Альберту, потом — Марине в грудь, отчего она завалилась прямо на своего друга.
Он взял графин и сделал несколько больших глотков. Позабытый вкус алкоголя обжег горло.
Дмитрий Тимофеевич прикрыл глаза, чувствуя, как его тело наполняют приятное тепло и уверенность в правильности своих поступков и намерений.
Как и в 1993 году.
Современная звукоизоляция блокировала звуки выстрелов. Капитан Ежов надел дождевик и прижал к груди папку.
Он вышел на улицу.
Почти рассвело.
«Нужно поторопиться», — подумал Дмитрий Тимофеевич и, перейдя в несколько шагов переулок, позвонил соседям Марины в дом напротив.
— Кто там? — ответил через минуту заспанный недовольный голос.
— Откройте, милиция, — сказал капитан Ежов, перезаряжая ствол.
Декабристы
В подъезде гулко застучали быстрые шаги, вот-вот готовые сорваться на бег. Невидимые тяжелые ботинки смачно печатали грязную бетонную лестницу, скоро приближаясь.
Сашка отложил глянцевый пёстрый журнал с седой поп-звездой на обложке и с любопытством уставился на тонкую фанерную дверь, хорошо просматривающуюся из единственной комнаты его малометражной хрущевской квартиры. Он чинно восседал посреди неё на табурете перед низким журнальным столиком с остывшим завтраком. Два жареных яйца, хлеб с маслом и помутневший кофе остались нетронутыми. Зачитавшись, Сашка забыл о еде.
Топот на секунду стих, после чего пыльное неподвижное пространство разорвала трель звонка.
— Санёк, открывай! — услышал он голос своего товарища Петрухи.
Даже через дверь Сашка почуял в нём дрожь. Всегда спокойный, даже меланхоличный Петруха явно нервничал, пульсируя рвущейся наружу эмоцией.
«Определённо что-то случилось», — подумал Сашка, с отвращением чувствуя, как его тихая, умиротворенная радость солнечного субботнего дня быстро испаряется, сменяясь необъяснимо гадкой тревогой, способной через какие-то мгновения — если он ещё немного затянет и не узнает, что всё же произошло и отчего был так неспокоен Петруха, — перерасти в паранойю.
Он быстро встал, несколькими шагами пересек разделяющее их пространство, поправив на ходу вновь покосившиеся и перекрывшие и без того узкий коридор лыжи, и отпер дверь.
Петруха тяжело дышал, жадно хватая пухлым, судорожно пульсировавшим на разгоряченном, раскрасневшемся лице ртом воздух, будто перед тем, как взлететь на пятый этаж, бежал ещё как минимум несколько кварталов. Пуховик был расстегнут настежь, тонкий шарф болтался на шее верёвкой, вязаная шапка съехала на затылок.
— Заходи, коль пришел, — сказал Сашка, стараясь не выказать волнение.
— Митьку убили, — выпалил в ответ Петруха.
Он глухо захрипел, пытаясь вдохнуть сдавленными лёгкими воздух.
— Чего орёшь, дурак? Давай сюда, — схватив его за ворот, Сашка силой затащил Петруху в квартиру.
— Митьку убили, — повторил тот теперь уже спокойнее — даже как-то отрешенно.
Ничего не отвечая, Сашка вернулся в комнату и достал из комода едва початую бутылку водки и два стакана. Он молча разлил содержимое.
— Не стой, заходи, — с нетерпеливым раздражением бросил он.
Не разуваясь, оставляя на линолеуме мокрые грязные следы, Петруха вошел в комнату и с нескрываемым облегчением плюхнулся на табуретку.
Сашка рывком открыл форточку: в комнату ворвался поток морозного декабрьского воздуха.
— Пей, — скомандовал он и, не дожидаясь, пока тот возьмёт стакан, залпом проглотил водку, прищурившись в холодных, но ярких лучах солнца, льющихся в комнату через тюлевые полупрозрачные занавески.
— За Митьку, — потупив взор и коротко перекрестившись, Петруха выпил, после чего не без труда поддел вилкой кажущееся резиновым жареное яйцо и, едва не упустив его себе на брюки, закусил.
— Говори, — рыкнул на него раздираемый смятением Сашка.
— Чего? — тот часто заморгал маленькими — на мокром месте — глазками.
С мороза алкоголь ударил в голову, и на несколько секунд Петруха будто выпал из контекста происходящего вокруг него хаоса.
— Баран! — Сашка прервал его бессознательную прострацию неслабым подзатыльником, от которого Петруха кубарем слетел с табуретки и, смешно перевернувшись, отлетел в противоположный угол комнаты, глухо ударившись головой о железный каркас кровати и скривившись от боли.
Пружины жалобно пискнули.
— Успокойся, — примирительно сказал Сашка, подходя и протягивая руку.
— Митьку убили-и! Митьку убили-и! — запричитал Петруха, давясь катящимися градом слезами и мелко дёргаясь.
«Только истерики мне тут не хватало», — мрачно подумал Сашка, взял водку, вылил остатки в стакан и протянул его Петрухе.
Тот быстро выпил.
— Ух, — выдохнул он и зажмурился.
— Что с Митькой? — стараясь держать себя в руках, спросил Сашка.
— Я же говорю, убили. Курить охота, — Петруха сплюнул прямо на пол.
Никак не отреагировав на такое поведение незваного в общем-то гостя, Сашка достал из нагрудного кармана висевшего в коридоре пальто пачку «Москвы» и протянул её Петрухе.
Всё ещё дрожа, тот достал негнущимися пальцами себе сигарету. Сашка чиркнул спичкой. Петруха глубоко затянулся и снова сплюнул.
— Чужие, — он пожал плечами, стряхивая пепел в пустой стакан.
— Когда? — коротко спросил его товарищ.
— Утром, когда пацаны шли на завод. А вместе с ними — Митька, — ответил Петруха.
— На завод, — задумчиво повторил вслух Сашка.
— Сегодня же субботник, — напомнил ему Петруха.
— Да, точно, — кивнул тот.
Сашка почувствовал укол совести оттого, что накануне объегорил руководство завода, сказавшись больным, покинув рабочее место в пятницу сразу же после обеда и не придя на субботник вместе со всеми.
Сашка побледнел и сжал зубы, чтобы не сорваться на крик отчаяния.
«Если бы я только не смалодушничал! Если бы пошел сегодня! Как все!»— с отчаянием подумал он, понимая, что как старший по цеху не позволил бы случиться столкновению пацанов с чужими.
Долгие годы он свято верил, что лучший аргумент — это слово, а жестокая животная ярость — удел слабаков. Теперь же Сашка с пугающей четкостью осознавал причинно-следственную связь между своим низким, мещанским — пускай и редким, почти исключительным — желанием обмануть товарищей, переложив на их плечи свой священный долг труда, променянный им на сомнительное счастье ничегонеделанья, и тем, что произошло сегодня утром с пацанами.
— Как это случилось? Откуда взялись чужие? — спросил Сашка, превозмогая отвращение к самому себе.
— Возвращались из клуба. Ну, вот они и сцепились, — пояснил Петруха.
— Они — звери. Ну а вы? Зачем вы полезли? — зло крикнул Сашка, пытаясь сложить с себя хоть часть ответственности за случившееся.
Петруха молчал, будто сомневаясь.
— Ну? — насел на него Сашка.
— Не хотел тебе говорить, но с ними была Танюха, — потупив взгляд, едва слышно сказал его товарищ.
— Танюха? — переспросил он, немея от ужаса, не желая признавать страшную истину.
— Твоя Танюха. Твоя — бывшая, — разбил его сердце Петруха.
— Как же так? — Сашка пошатнулся.
Они расстались достаточно давно, чтобы он успел её забыть, — ещё в позапрошлом году, однако предшествующие разрыву пять лет отношений, из которых три года они прожили под одной крышей, не прошли бесследно. Как минимум для него. Танюха ушла после того, как Сашка застукал её с другим. В сердцах она сказала ему, что тот парень был не единственным. Какое-то время Сашка люто её ненавидел, внушая себе, что расставание с б… — это скорее хорошо, чем плохо. Однако все последующие попытки завязать отношения с девушками заканчивались для него разочарованием: каждый раз Сашка вспоминал о Танюхе, и всё внутри умирало, в том числе и ростки любви, в существовании которых он пытался убедить себя и очередную новую подружку.
Сашка не жил, а мучился, и единственным правильным решением в тот момент показалось всецело отдать себя труду на заводе, в родном коллективе пацанов. Как правило, Сашка был образцовым трудягой, которого нередко ставили в пример другим, однако иногда, как накануне, шаткое равновесие в его сердце нарушалось, и он уходил в праздную меланхолию, понимая, что причина её — вовсе не Танюха, а точащая его изнутри слабость. Он не хотел ничего в принципе.
— Она громче всех голосила! Еще и защищала их! Если бы не она, может, Митька бы и жив был сейчас! — выпалил Петруха со злой обидой.
— Ты уверен, что Митька — того, мёртв? — спросил шёпотом Сашка.
— Пацаны сказали, а сам я не видел, — пожал плечами Петруха.
— Пошли, — коротко кивнул Сашка, выходя в коридор и натягивая на ходу пальто.
— Погодь, — окликнул его Петруха.
— Ну? — Он недовольно оглянулся.
Сашка спешил. С Митькой явно что-то случилось; убили не убили — он точно не знал. Возможно, Петруха просто, как всегда, перегибал палку — это был еще тот любитель посеять на ровном месте панику. Однако Сашка был уверен на все сто в одном: что-то таки случилось, и что-то совсем не хорошее.
— Люди собираются, — его товарищ кивнул на окно.
Сашка замер и прислушался: действительно, через открытую форточку вместе с холодным воздухом издалека врывались чьи-то крики и грохот. Он рывком подлетел к окну и быстро открыл его настежь, навалился на подоконник, высунувшись по пояс, чтобы лучше разглядеть происходящее на улице.
Окна квартиры выходили на тянущийся беспрерывным потоком машин проспект. Он начинался в сотне метров от дома — за палисадником и огороженной высокой сеткой баскетбольной площадкой, где местная шпана чеканила броски по единственному уцелевшему кольцу, несмотря на снег и мороз.
По проспекту в сторону Площади шумно двигалась колонна людей. Преимущественно это были молодые парни. С их двора, из всех подъездов и переулков к ним присоединялись всё новые и новые люди, вливаясь в общий человеческий поток, увеличивающийся и разрастающийся буквально на глазах.
— Куда это все? — обернулся Сашка к Петрухе, уставившись на него растерянно, не понимая, что происходит.
— Так ведь Митьку убили, — будто оправдываясь, пролепетал он.
— Началось, — тихо сказал Сашка.
«…нам Родина — мать!» — влетел в окно принесенный ветром обрывок знакомой им с детства песни, подхваченной сотнями и тысячами голосов, срывающихся на громогласный рёв, в котором смешались ярость и гордость, боль и предвкушение грядущей большой победы.
— А ну пошли, — Сашка схватил Петруху за ворот куртки и потащил к выходу.
— Обожди, обожди, — принялся брыкаться тот.
— Не бойся, — сказал он.
Сашка громко высморкался в кулак и достал с антресоли топор для разделки мясных туш, сунул его за отворот пальто и наглухо застегнулся.
— Поднимайся! — он презрительно глянул на Петруху и, не дожидаясь, вытолкал его из квартиры, после чего вышел сам и звонко щелкнул замком.
Уже почти спустившись вниз, — на втором этаже — они едва не столкнулись с Фёдором — местным балагуром и хулиганом, из тех ребят, которые не дают по ночам спать приличным людям, устраивая пьяные дебоши, после чего — в остальное время суток — ведут себя вполне тихо и даже неприметно.
— Ты куда намылился, друг мой ситный? — подозрительно прищурившись, спросил его Сашка, заметив, как Фёдор что-то прячет под кожаной, подбитой мехом курткой.
— Кипиш поднялся, а где кипиш — там и я, — оскалился тот, обнажая неровные пожелтевшие зубы.
— Что за кипиш, ты что мне тень на плетень наводишь? — спросил его Сашка, давя авторитетом местного общественного активиста.
Почесав густую спутавшуюся бороду, Фёдор пронзительно глянул сначала на Сашку, потом на Петруху и снова что-то поправил под курткой.
— Все идут, и я иду, — наконец нервно ответил он.
— А там у тебя что? — Сашка ткнул его в грудь пальцем, уткнувшись во что-то гладкое и твердое.
— Ракетница, — Фёдор без энтузиазма достал заряженный пистолет.
— Вещь нужная, — с видом знатока сказал Сашка.
— Отберёшь? — спросил хулиган трусливо.
— Зачем же? — пожал плечами тот.
— А что там случилось? — с энтузиазмом и облегчением спросил Фёдор.
— Митьку убили, — ответил из-за спины своего товарища Петруха.
— Какого такого Митьку? — не понял тот.
— Неважно, пошли. Мы тут не разговоры разговаривать собрались, — резко прервал их Сашка, стремительно вылетев из подъезда.
Оказавшись на улице, они смогли чётче понять масштаб происходящего: растянувшаяся на сотни метров колонна, питающаяся стремящимися влиться в неё людьми, двигалась по проспекту, выливаясь на проезжую часть и останавливая движение, грохоча тысячами здоровых, сильных ног. Толпа дышала и пела, иногда вразнобой, когда отдельная группа людей — знакомых и совершенно чужих до этого утра — затягивала что-то своё. Но случалось, что вся колона заводила в унисон строки патриотических куплетов, способных за считанные секунды сплотить всех их в единый организм, рвущийся вперед — к Площади, к стенам Палат.
— Давайте за мной, не отставайте, — бросил Сашка появившимся следом Петрухе и Фёдору, чувствуя, как исходящая от колонны энергия питает его ещё недавно безвольное тело.
Сашка побежал через двор так быстро, как мог, не заботясь, поспевают ли за ним его товарищи.
«Нужно нагнать ведущих», — в его голове пульсировала лишь одна мысль.
Выскочив наперерез из-за угла соседнего дома, он резко остановился, едва не врезавшись в колонну. Запыхавшись, через несколько секунд его нагнали Петруха и Фёдор.
— Давайте к нам, присоединяйтесь, — дружелюбно замахали им люди.
— Кто ведёт? — стараясь перекричать гудящую толпу, крикнул им Сашка.
— Митьку везут, — крикнули ему.
— Спасибо! — махнул им Сашка рукой и ринулся вперёд по ходу колонны, опережая её, — к скрывающимся за поворотом на Площадь в полуверсте от них ведущим, и уже за минуту поравнявшись с ними.
Это были пацаны с их завода, перед собой они толкали строительную тачку. В неё был аккуратно уложен Митька. Некоторые то и дело обращались через мегафоны к следовавшим за ними людям, выкрикивая короткие и чёткие указания.
— Привет, — кивнули они Сашке, не сбавляя шаг, чтобы не тормозить колонну.
— Я пойду с вами, — сказал он.
К ведущим подбежали Петруха и Фёдор.
— Становитесь в колонну, — наказали им ведущие.
Петруха и Фёдор быстро влились в пульсирующие ряды, растворившись в них.
— А я? — спросил Сашка, слыша, как его голос предательски дрожит.
— Ты сам решай, пойти ли с нами до конца аль дальше вскармливать блажь личностной свободы, — презрительно ответили пацаны.
Сашка заплакал: ему стало невыносимо стыдно. Так стыдно, что он был готов даже упасть перед ними на колени и вымаливать прощение.
«Я предал Митьку. Я предал пацанов. Я предал коллектив», — с ужасом думал он, только сейчас, находясь перед величайшим выбором в жизни, понимая всю ничтожность своего бездушного поступка слабохарактерного морального урода, променявшего всё, что было у него действительно значимым в этой жизни — друзей, завод, Родину, в конце концов, — на сомнительную радость псевдоинтеллектуального времяпрепровождения паразита.
Но падать нельзя — тогда он затормозил бы колонну, а это было недопустимо.
— Я с вами, я с вами, — горячо выкрикнул Сашка, скрестив руки на груди.
— Поверим? — переглянулись пацаны на ходу.
— Поверим, — ответили они, посомневавшись всего секунду, и то — скорее в воспитательных целях, чтобы Сашка смог еще глубже осознать порочность выбранного им пути, продемонстрировав ему своё великодушное милосердие.
Радость переполняла Сашку, и он бросился в первые ряды, за какие-то мгновения благодаря коллективному прощению преисполнившись любовью и благородством, превратившись из отщепенца в ведущего.
Он гордо поднял голову и затянул одну из тех песен, которые, словно грозный рёв раненого, но гордого, не сдающегося в своей борьбе зверя, разносились над колонной, не смолкая, сменяя одна другую.
Сашка бросил взор вдаль и увидел, как над горизонтом улиц над ними медленно выплывают раскинувшиеся на Площади Палаты.
Вдохновлённые увиденным, ведущие зашагали быстрее. Ещё громче и яростнее зазвучали над колонной песни. Ещё сильнее и стройнее чеканили шаг тысячи и тысячи людей.
— Можно я повезу Митьку? — спросил Сашка, ощущая каждой клеточкой своего тела всю историчность момента.
— Ты должен доказать, — ответили ему пацаны.
— Доказать что? — спросил он.
— Доказать, что имеешь право, — ответили они.
— Я готов! Я готов! — с надрывом крикнул Сашка.
Небо над ними зашлось тучами, украв солнце. Всё вокруг враз потемнело. Разросшаяся колонна сжалась еще плотнее, будто собираясь атаковать, — отбивая каждый свой шаг так, словно это был удар молота, уничтожающий врага. Пространство вокруг них задрожало, загудело, над головами людей стали зажигаться самодельные факелы — сотни, тысячи, — отплясывая языками пламени, которые вместе со священной яростью отражались в глазах всех, кто пришел сюда исполнить свой долг.
Ведущие остановились, и, будто почувствовав за секунду до этого их негласную команду, колонна сбавила шаг и замерла, превратившись в монолитный стальной кулак, готовый обрушиться в своём праведном гневе.
В начале Площади, выстроившись в несколько рядов, стояла охрана: еще молодые ребята зябко кутались в тонкие шинели, боязливо глядели на раскинувшуюся перед ними бескрайним морем колонну. Некоторые нерешительно трогали затворы висящих на груди автоматов, но у большинства ребят руки были безвольно опущены. Их разделяла пара сотен метров.
И тут Сашка увидел нечто, что заставило его вздрогнуть: со стороны Площади к ним шла Танюха. В груди у него кольнуло. «Люблю ли я её всё ещё?»— подумал он обречённо.
— Докажи, что имеешь право, — сказали ему пацаны, выпуская из рук тачку с Митькой.
Танюха остановилась.
— Ты сможешь, — сказали ему пацаны.
И от этих слов Сашка почувствовал, как убивающая слабость окончательно покидает его, тело и душа наполняются силой, а сердце — пылает от любви. И это была настоящая любовь, а не та животная похоть, которую он испытывал к Танюхе.
— Как глуп я был, — расхохотался Сашка, и смех его разнесся над городом, благодатно звеня.
Он расстегнул пальто, схватил двумя руками топор и бросился к Танюхе: шаг, второй, третий, ещё немного, — Сашка взмахнул над головой огромным лезвием, обрушив его на девушку, одним движением разрубив ее пополам, словно щепку. Тело упало в стоптанный снег.
— Вперёд! — крикнул Сашка, грозно подняв окровавленный топор надо головой.
— Вперёд! — крикнули в мегафоны ведущие.
Над Площадью взмыла выпущенная Фёдором сигнальная ракета, полоснув Палаты красным мазком.
Охрана, бросив в ужасе оружие, бросилась врассыпную.
Колонна, победоносно ревя, подняла над собой труп Митьки словно знамя. Люди бросились через Площадь к Палатам, убивая и круша всё вокруг, обретая после долгих лет вранья и унижения долгожданную свободу.