Предисловие и публикация О. Лушниковой
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2017
Письма эти написаны тридцать лет назад моей мамой
Екатериной Павловной Мурзиной своему младшему брату
Саше. По сути, это воспоминания в основном о 1929-1931 годах, когда их выслали
из Неплюевки на север Свердловской области, в г.
Покровск-Уральский (на Покровку). Неплюевка (иначе —
поселок Неплюевский, названный в честь адмирала И.И.
Неплюева (1693-1773), первого губернатора Оренбургского края) до революции была
казачьим поселением на юге нынешней Челябинской области, основанным для защиты
уральских рубежей от набегов кочевников из казахских степей.
Брат Саша был самым младшим в семье из 6 детей, когда
их выслали, ему был всего 1 год. Сестра же его Катя на 14 лет старше, и она
помнила, естественно, больше.
В «Деле Мурзиных» нет
никаких документов, оснований для раскулачивания, для изгнания семьи из
собственного дома, для изъятия сельхозинвентаря, домашней утвари и скота, чем
кормилась семья из 11 «ртов» (шестеро детей, отец с матерью, родители отца и
его родственница — девушка-инвалид Ориша). Сохранился
один «документ» на листке, написанный карандашом, — решение о высылке, принятый
«комбедом», т.е. комитетом бедноты из 3-х полуграмотных человек без подписей и
соответствующего оформления. Тогда обычно было так: «сверху» спускался план —
выселить столько-то человек. А кого? Тот — сват, тот — брат, а план выполнять
надо. Да и дом, наверно, приглянулся с крепким хозяйством. Как правило, именно таких работящих, с мозолистыми руками и выселяли, а сами въезжали
в их добротные крестьянские дома.
Мама прожила свой век после раскулачивания сначала на
Покровке (г. Покровск-Уральский), затем в Североуральске. Её родной отец, то
есть мой дед, умер от голода (дистрофии) на Колыме в 1940 г.
Всех шестерых детей (Катю, Ваню, Николая, Марусю, Женю
и Сашу) вырастила мать семейства Анна Николаевна. Они пережили страшный голод,
холод, нищету, полное бесправие и другие невзгоды.
Адресат публикуемых писем — брат Саша, Александр
Павлович Мурзин (1929–2006) смог закончить в 1953-м году Уральский
госуниверситет, факультет журналистики, работал в «Комсомольской правде», затем
долгое время был спецкором газеты «Правда», известным очеркистом и публицистом
и — автором «Целины», якобы написанной Л.И. Брежневым.
До конца жизни мама так и не могла понять, за что же
выслали всю их семью, отобрав все, обрекая на голод, бесправие, многие лишения
в жизни. Богачами они не были (нитку сохраняли, отпарывая заплату!), работали в
поте лица и стар и млад (у отца рубаха была как береста от пота), налоги все
платили (хоть на «Красную доску» вешай).
На мой взгляд, ответ в следующем. На стройках
пятилеток нужны были рабы, бесплатные и бесправные. В эпоху рабовладельческого
строя рабов захватывали в войнах, завозили из «черной» Африки. Проще было часть
населения в СССР объявить «врагами народа», на этом основании раскулачить,
отобрать имущество и сослать в Богом забытые места, где 12 месяцев зима —
остальное лето. Так строились Норильск, Комсомольск-на-Амуре, Магадан и другие
города в районах вечной мерзлоты. Тем, кто помогал проводить эту линию, давали
привилегии в виде части экспроприированного имущества, то есть дьявольски
провоцировали на грехопадение.
Так великая страна Россия оказалась расколота на якобы
передовой класс, потому что у него ничего нет (так ведь записано в учебниках
марксизма-ленинизма?!), и на их «врагов», работавших в поте лица — и только
потому имевших свой дом, скотину, другое крестьянское имущество.
Доктор технических наук, проф.
О.Ю. Лушникова
Письмо первое
Саша, здравствуй! Ты хотел, чтобы я написала тебе всё, что помню из истории нашей семьи.
Выслали нас в 1930 году, в августе прибыли на Покровку, начинала спеть брусника. Раскулачили в 1929-м, сначала всё отобрали, потом выгнали из дома, затем выслали.
Я твёрдо знаю, мы были не виноваты ни в чём. Работали от зари до зари. И потому, только потому кое-что имели. Но что имели-то? Да ничего! Ни денег, ни товара, ни мебели, ни посуды, ни постели, ни пододеяльников, ни простыней, ни одежды приличной. Боже мой, голь окаянная, да и только. Кафтаны, опояски из своей шерсти. Сами пряли. Ни штор, ни задергушек (занавесок) на окнах не было, цветы были в ломаных склянных, глиняных горшках. Если ожидаются гости в большой праздник, я иду с Оришей к соседям просить ложки, вилки, тарелки, скамейки. Это что — богатство?! Да в помине не было. «Нет нигде, да на жо…пе две». Так у нас говорили, то есть на заду, на шароварах, 2 заплаты. Спали на полу на кошме. Масла и сметаны было очень мало, молока летом — вдоволь. Мяса летом не ели, только зимой и то мало. Пельмени мясные ели 1 раз в году. За что же выслали? А за то, что была скотина. Но не столько, как у Кочубея («стада неисчислимы»), а примерно так: коров — 6, овец — 30–40 (с ягнятами), лошадей — 6. Вот и работали «бык на быка». Этой скотиной и жила семья в 11 человек, из них трудоспособных — отец, мать и дед. Вот и держали работника, помощника, одному отцу не справиться. Работник был Василий Цыбаков. Он говорил отцу: «Мне, Павел Степанович, лучше жить-то, чем тебе: ложимся и встаём вместе, едим и носим одно и то же, оба в ремках (то есть в рванье), но у меня ничего не рвётся, не ломается, пошёл дождь — я и рад отдохнуть. А у тебя душа болит, то скотина заболела, то сдохла, то засуха, хлеб не растёт, а мне всегда хорошо».
У нас работника отдельно не кормили и осуждали тех, кто кормил отдельно. О, как это гнусно! Я ясно могу представить себя на месте этого работника. Ещё раз о бедности: когда отпарывали нитку, ее при этом сберегали (суровую, сами пряли из кудели). Это там, в Неплюевке, где считались богатыми, на столе не было даже клеёнки. В чём же дело, так много работали, а ничего не имели? Я не знаю, но думаю, что были часто засухи, земли истощенные, удобрений не слыхивали, неграмотность. Рассуждали: «на корове не пахать», и кормили её плохо, поэтому коровы доили мало, вся домашняя скотина была не породистая.
Я знаю одно: работали как ишаки, а жили бедно. Отпарывать заплату, сберегая при этом нитку! Разве это не бедность? Жадность? Нет! Когда приходили лентяи, просили хлеба пуд (зерна), дед давал без возврата. Хлеб у нас был. Еще бы! Мозоли ни с рук, ни с ног не сходили. Работали все, от мала до велика. Такая у нас порода. Интересно, что это наблюдается и гораздо позже. В1947 г. мы жили недолго в Фергане. Оксане было тогда 3 года, мама поставила ее на берегу крохотного водоема (у хлопкового завода, недалеко от нашего жилья), заставила стеречь 2 наших уток. Я пошла проверить «пастуха» и вижу: вокруг Оксаны много народу, подхожу, узнаю: люди решили, что девочка брошена, и один мужчина объявил уже всем, что он берет эту хорошенькую девочку. Ее спросили: «Ты что тут делаешь?», она ответила: «Уток пасу». Ей не поверили. Что за пастух 3-х лет! Да и было ли 3-то года. А Коля пишет, как он с Марией ходил в тайгу за ягодами, а ей, Марии, было всего 7 лет. А теперь в первый класс весь год провожают и встречают своих чад. Сравните! В то, что кулаки вредили, поджигали и т.д., — не верится. Возьми Покровку: люди там были со всех концов государства великого, умирали с голоду, пухли, на лицах был мох у некоторых. Но! Никто не поджигал, не воровал, не митинговал, не роптал, тихо умирали один за другим. Детей не родили, свадеб не было. Не до этого, думали только как бы выжить. В магазине в первую очередь отпускали «кадровым», а нам обязательно не хватит. И мы… молчали. Как будто так и надо, и не думали жаловаться своей защите — коменданту, который бы и не стал защищать, он тоже жил вместе с ними, с кадровыми. Неграмотность, терпеливость, безнадежность.
Будет еще письмо. До свидания.
11. VI. 1987 г.
Письмо второе
Эх, если бы говорить, а не писать. В декабре я была у вас, что же ты не заговорил об этом. Ну, ладно. По порядку у меня не получается, уже задела Покровку, а сейчас хочу еще дополнить о жизни в Неплюевке. В1929 г. летом у нас уже не было ничего, значит, в 1927–1928 годах я, как мужик (а было-то мне 11–12 лет), запрягала и выпрягала лошадей, ездила верхом, пасли мы с Иваном свой скот. Во время покоса — сгребала сено конными граблями, возила копны к стогу, когда стог метали. Сейчас не сумею так прицепить на веревку копну и волочить ее к стогу. «Калмыцким» узлом как-то умела завязывать и аккуратно доставить копну к стогу. Стога метали высоченные, на самом верху была мама, она умела очень хорошо метать стога: правильный конус, острая вершина и т.д. Сено ей подавали на длиннющих деревянных вилах. Она ловко подхватывала сено граблями и укладывала его в стог. Когда молотьба, мы с Иваном гоняли лошадей. Этак кругом, кругом ходили целый день, да не один. Лошади крутили барабан молотилки, у которой машинистом был отец, он был в очках (дабы зерно не попало в глаз — выбьет) и в рукавицах, чтобы руки не искололо пшеницей. Коров я доила тоже, как заправская доярка, пропускала молоко через сепаратор. После мыла сепаратор, пасла телят, курушат, цыплят. И стар и мал — все работали. Была у нас деревянная кадушка, называлась «пудовка». Видимо, в нее входил пуд зерна или муки. Она была не из досок, а выточена из целого дерева, сверху у нее была ручка, и вот эту «пудовку» я носила, подымала. Из навоза делали кизяк. Были специальные «формы», куда его помещали, а затем сушили. Им топили печи. У меня был станок (форма) поменьше, и я тоже делала кизяк. Лишний навоз вывозили на «кучки» за деревню. И вот тут тоже без меня не обходилось. Именно я чистила в хлевах навоз, грузила его в короб (большая корзина, во все сани) и везла на «кучки», там заеду на «кучку», чтобы воз оказался набок и потом сваливаю его.
Одну зиму, а может, и две полностью ухаживала за скотиной (отца не было дома), поила, корму давала и т.д. У колодца был не журавль, а валёк. Бадья деревянная, толстая, вся во льду и тяжелая — понимала, что если валёк опустишь, то может убить, надо было держать бадью изо всех сил. Чистила пух, вязала пуховые шали, летом каждый вечер ходила поливать капусту за деревню, там был огород. Большие ведра, в каждую лунку по 1 ведру, да в гору, по земляным ступенькам. Этак раз 15, пожалуй, и поднимешься. Играть приходилось очень мало. Мама, когда едет на хутор, не любуется природой, а вяжет шаль. Пуховые шали продавали и на эти деньги могли купить ситцу или что-то другое. Мы вязали шали по вечерам зимой и в дороге. Однажды, в какой-то год, в покос я водилась, наверно, с Женей, и мне еще нужно было вязать пуховую шаль, когда он спит. Взрослые — на покосе, вдали от стана. И мошки меня едят, и комары кусают, и слепни, а я еще должна вязать. Я вся в поту. Свяжу одну «иголку», т.е. переброшу петли с одной иглы на другую, и всё: петли у меня получаются так туго, что их надо шилом передвигать. Либо спущу петлю, и тогда стоп, доставать не умею. Жду маму. «Одну “дырочку” свяжем, и то негде взять», — говорила мама. Две иголки — одна дырочка. Зимой, вечерами, сидели до петухов, всё вязали, пряли, чистили пух, дабы было на что купить «наряды». Об этом можно писать бесконечно. По-нынешнему у меня сейчас ничего нет, а по-тогдашнему — я барыня. Свой дом я очень любила. Он был веселый, его украшала зеленая крыша, стоял на углу, на площади, много-много лет он мне всё снился; стук колес, когда подъезжали к дому приехавшие с хутора, слышу до сих пор…
Нет! Не надо было всех под одну гребенку! Кто вредил, того и надо было судить, наказывать. В Неплюевке никто не вредил. Все были как мокрые куры. У Чапничихи ретивое не вынесло, вот она и задавилась — и вся борьба.
Интересный эпизод на Покровке. Пропел гудок, кончилась смена. Все ушли домой, осталась одна мама. Прораб (или кто он был) Иван Кузьмич Крысов (я помню его лицо, он умер года два назад) пришел проверить, что сделано. Увидев маму, удивился, спросил: «Анна Николаевна, что вы тут делаете?» — «Да вот надо, думаю, докопать яму, а то завтра земля замерзнет, и опять нужен будет костер». Вот какие мы были работники! А яму копала она под столбы, зима была, земля мерзлая, надо вначале костер, и вот осталось немного, надо докопать, а то завтра снова земля замерзнет и опять костер. А теперь люди норовят уйти до поры до времени. Напиши мне, получил ли ты эти 2 письма и всё ли понял, разобрал ли каждое слово. Привет всем твоим.
До свидания, 12 июня 1987.
Письмо третье
Саша, здравствуй! Решила написать ещё одно письмо. Не могу надивиться тем, как много работали и ничего не имели, как страшно экономили, но скупости я не допускаю, а жадности тем более. Всех кормили, кто к нам придёт в Неплюевке. Приедет пастух Кизикейка (башкирин), он пас овец в летнее время не только наших, а и с половины села. Жил он в поле, в коше (дом у него такой), было у него 2 сына: Молдашка и Сартайка. Кизикеиха так кричала, созывала: «Молдашаяяяв, Сартаяяв!» Растягивала букву «я». Этого Кизикейку усаживали за стол, кормили из общей чашки. Чашка стоит посреди стола, и все деревянными ложками доставали из неё. Жили своим трудом. У меня на Покровке была юбка из мешка, а мешок-то был из Неплюевки, тканный из своей шерсти, толстый и грубый. Сами пряли, ткали из своего сырья. В этой юбке я работала младшим рабочим на буровой вышке. А было мне в ту пору 16–17 лет. Нарядная же я была! На Покровке был общественный огород, нас гоняли на нём работать, но кто ел картошку — не знали и не думали. Когда работали на этом огороде, то ели сырую картошку, говорили, как репа. Васильченчиха однажды набрала картофель в штаны и пошла домой, а штаны порвались… Ха-ха!
На Покровке из юбки своей (приданое) мама сшила всем мальчишкам по одной рубашке. Они были с коротким рукавом, до пупа. В Неплюевке однажды мама купила соль «каменную» (комками). Один принесла, а мне велела принести другой. Я принесла не тот, чужой, она бегала за мной с палкой по двору за то, что чужую соль принесла. Мама говорила, что тогда, если кто начинает «жить», все радовались. У нас бедных могло не быть, надо только много работать. Там, где не было земли, там из нужды не выбраться. А у нас был простор — паши, работай, сей и живи. Бедные были те, кто спал до 12. И сейчас есть такие «бедные» — работать не хотят, воруют у людей, злятся, что у тех всё есть, а у них нет. Привет всем твоим. Приезжала Мария, и мы с ней вспоминали старое. Смех и слёзы. До свидания.
20 июня 1987 г.
Письмо четвертое
Здравствуй, Саша! Клички наших коров: Пестрянка, Старая Пестрянка, Бурёшка, Чернавка, Красулька. Больше кличек не помню. А лошадей — Пегашка, Чалка старый, Чалка молодой, Челуха, Гнедуха, Гнедко.
Ответы на твоё письмо, написанное 22 июня: земли у нас было много, работай, сей, коси. Речка у нас была маленькая, водились лишь пескари премудрые. Коров пасли далеко, где была трава хорошая. А пыли я не помню, этим наша деревня не отличалась, было нормально. Это сейчас трактора изрыли дороги, вот и пыль. Земли у нас было вдоволь. Однажды в наши края приехал некий Ананич, хохол. На нашем раздолье ему очень нравилось, ну как же: корова ходит свободно, а у них стоит на привязи. Этот Ананич с семьёй поселились прямо в лесу, в степи. В этом раздолье он не мог нахвалиться, как хорошо. Конечно, рай против того, что у них курицу некуда выпустить. Так что у нас бедными могли быть только вдовы или лентяи.
В нашем районе пустовали земли, вот отец Лизы Стариковой (высланный позже также на Покровку) и переехал на Южный Урал. Её свекровь перетолкла в деревянной ступе триста пудов проса. После возили далеко продавать. И с этого начали богатеть. Ещё шали пуховые вязали. Вот они много работали, разбогатели, их и выслали (не надо было много работать, ха).
Скот вечно голодный не был, ты тут перехватил. Голодны были коровы в летнее время, так как посёлок большой, степь вблизи летом выгорала, пастбище далеко. Пока они оттуда придут, опять уже голодны. Дома им ничего не давали, кроме воды, зимой — сено и больше ничего. Кормушек не было, я кидала сено прямо на пол около стен. Они бегали, отгоняя друг друга, разбрасывали это сено, топтали ногами, а потом по одной травинке всё собирали. Вся скотина выглядела нормально, даже коровы. В последний год мама взяла двух коров в поле с собой осенью, там они отъелись, разжирели, кругом трава, и возить молоко из дома не надо.
Ещё: в каждой деревне был атаман и писарь.
3 июля 1987 г.
Письмо пятое
В Неплюевке по одну сторону дома стояли ворота, а за ними амбар каменный, ибо в нём было самое дорогое — хлеб. По другую сторону дома — каменная завозня. Каменные — для защиты от пожара, жилой дом был одноэтажный, бревенчатый. Между домом и завозней были куры, у них зимой было очень холодно, и они мёрзли так же, как и коровы, поэтому к весне были лёгкими как пух и долго не неслись. Была ещё каменная избёнка для телят. Каменная избёнка и завозня отгораживали передний двор от заднего. Стены в доме были не штукатурены, потолки были крашены, и мы их мыли1.
Речушка, что текла через Неплюевку, называлась Ендырка, на ней цвели жёлтые лилии красоты необыкновенной — стебель длинный, пожалуй, 2 метра, головка на поверхности воды улыбается Солнцу золотому. Охапками-то мы их не рвали, но нам никто не внушал, что надо это беречь.
А какой хороший у нас пекли хлеб! Я бы сейчас объелась этим хлебом: круглый, на поду печённый, на верхней корочке — мука (в середине), корочка тонкая. Однажды к нам заехали какие-то господа. Она и говорит мужу тоненьким голосом, что хочет «верхней корочки», а наши все смеялись, как она пропищала, так как не привыкли, чтобы им подавали.
А какой был квас! Если бы теперь был такой квас, люди пили бы его, а не пиво. Он не был кислым, а ядрёным. Когда его цедишь из бочонка в погребе, он шумит и пенится, вышибал из глаз слёзы. С тех пор, как выгнали из дома, пить такой квас не приходилось.
Предков звали: бабынька, дедынька, папака, а Зацепины (соседи) звали свою мать мамака. Нам было это смешно, а себя не замечали.
Письмо шестое
Когда я сломала ногу (возила воду на лошади к буровой скважине), то лежала в больнице в Серове, туда ко мне приехали Коля и Мария. Помню, как я их увидела в окно и как они там за окном смеялись, были рады, что нашли меня и привезли ещё что-то поесть.
Я писала, что на Покровке заболела тифом, тогда я ходила в школу («ликбез» — ликвидация безграмотности, школа для взрослых, точнее, школа для работающих девушек и юношей; если не работать, паёк не дадут, с голоду умрёшь). Тяжело было (работала на лесозаготовках зимой, летом — на сплаве леса по реке). Ночью зимой в бреду выбежала на улицу, меня увидели, задержали, а то бы замёрзла. В бреду мне казалось, что пищат котята за сундуком. Сильно страдала, что в школу не могу ходить и теперь отстану от всех.
Письмо седьмое
С Валей Носковой на Покровке мы работали на овощной базе за капустный лист, то есть оплата оборванными наружными листами. Однажды мы увидели на капустном листе чьи-то сопли. Противно до сих пор.
Зимой дед охранял овощник, его запирали на замок. Днём пришло начальство, спросили: «… Картошку-то печёшь, дед?» — «Конечно, пеку, неужели сырую ем?!» — ответил дед. Все засмеялись. Дед наш работал, охранял турнепс, и мы однажды с Марией ходили к нему за турнепсом. Набрали много (жадность или голод), было очень тяжело. Когда я шла обратно, провалилась на мостике в глубокую колею. Было темно, меня в колее не видно, если бы шла машина — конец бы мне. Но выбралась и пошла домой.
Моя соседка рассказывала, что в годы коллективизации её дядя оставил на семена 0,5 мешка кукурузы, хотя был голод. Жили они на Кубани. Эту кукурузу пришли забирать, он не отдаёт. Тогда его посадили, а кукурузу забрали. У неё ещё был двоюродный брат в Воронежской области, он в колхоз не шёл. Раз так, всё отобрали, даже стаканы. Позже установили налог. А платить нечем. Его судили, отсидел, уехал в город. Так пустели деревеньки.
Когда арестовали отца (по 58-й статье), я была с подругой у магазина. Когда ко мне подошли и сообщили об аресте, я пошла к тому дому, где они уже сидели. Мы заглядывали в окна. Когда машина пошла, отец стоял у заднего деревянного борта, он скричал: «Берегите мать!» Это его последние слова. В открытой машине повезли 5 декабря! Если до Боксит и то… ну а если до Серова… Боже! Они искусственно создавали себе врагов. Повезли их на свалку. Кого повезли-то? — своих кормильцев. А кто повёз, тот грешнее грешного.
Письмо восьмое
Когда я училась в школе в Неплюевке (первый или второй год, не помню), учительница после уроков читала нам книгу о Робинзоне Крузо. Многие уходили, а я слушала с жадностью, ужас как интересно! После эту книгу читали у нас дома, мама читает, все слушают. И всем было интересно очень. Эту книгу я, наверно, брала у учительницы. А вот спросить, нет ли ещё какой книги у неё, не хватило ума. Да и она не предлагала.
Вот ещё мелкие детали жизни в Неплюевке. Нюра Койнова рассказала, как у них отбирали последнюю корову во время коллективизации. Нюра говорит: «Держу корову за верёвку, а ему (комсомольцу) не даю её, а он за рога боится корову взять». И так они долго крутились, пока стоявшие рядом двое мужчин не сказали: «Отступись» — и ушли. Нюра корову отвоевала. Какой позор — отбирать последнюю корову! Ведь для них молоко — это всё! И они доили корову всю весну, а когда погнали в табун, опоздали встретить, и «они» (коммунары) загнали корову в колхозное стадо. Вот и вся история. Не надо было опаздывать, доили бы до сих пор. Ха!
Когда их (Койновых) повезли на выселку, денег у них не было, им люди насобирали 50 рублей. С этими деньгами они и отправились в этот несчастный путь. У нас денег тоже не было.
В 1-й или 2-й год Оничка (сестра Нюры Койновой) прислала кусочек хлеба: посмотрите, какой мы хлеб едим. Он был из просянки, рассыпался, очень плохой. Вчера смотрела кино «Тихий Дон». Люди едят прямо из котла в поле. А у нас была деревянная чашка большая. Я писала, что ели (в Неплюевке) лепестки белых лилий, но, пожалуй, только пробовали, а не ели. Ели просвиру, щавель, куян, лук луговой, бызнику и др. Я в детские годы уже не любила женскую долю, все унижения её: ходили без штанов, и вот в поле садились на землю, и девочки не могли быть аккуратными, мелькнёт у них… Мужики зарычат. На этом о Неплюевке заканчиваю.
На Покровке были карточки, а не заборные книжки. Рабочая карточка красная. Нюра Койнова работала в забое (шахты), ей давали 1 кг хлеба, плюс 200 грамм в обед в столовой.
Кто работал в строительстве — 800 грамм на карточку. Детская была зелёного цвета, норма 300 грамм, иждивенческая — жёлтого цвета, норма 200 грамм. Детям в школе был обед, плюс хлеб, не знаю сколько2. Нюра эту норму в 200 г помнит очень хорошо, её матери давали 200 г, и она всё их угощала, говорила: «Ешьте, ешьте». А сама отощала, и они не заметили, что она всё спит.
Вы скажете, что хлеба давали много. Да, немало, сейчас я беру четверть буханки и ем 1–2–3 дня. Тогда не было жиров, а мяса и масла совсем не давали; молока, сметаны, творога не было. Смазать листы, чтобы испечь хлеб, было нечем. Мы получали мукой — это много лучше. Можно сварить затирюху и буздать, брюхо будет полное. Вот и буздали, а после все говорили, что животы разуполили. Сахар и рыбу давали. Мне кажется, что сахара давали хорошо, а рыба — налим вонючий и селёдка (хорошая). Селёдку съедим, кости её высушим, истолчём и этой штукой заправляли толчёный картофель — вкусно казалось. Крупу, видать, тоже давали, но сколько — не помню. Печенье, помню, мне всегда не хватит, давали его на детские карточки. Всё это, кроме хлеба и муки, регулярно не давали, а так, когда есть.
Работала я в бригаде таких же, как я, несовершеннолетних: я, 2 сестры Рыжковых, Уляшка Сулимова (калмычка), Кланька Мурнаева, Катя Ложникова. Бригада была «ух!». Спилим одно дерево (большущее) за смену, а то всё сидим у костра. Катя Л. была всех старше, она любила посидеть, всё кочегарила, мы её прозвали Кочегар. Хоть всю смену просиди, она не скажет, что давайте поработаем. А Крысов И.К. ещё и ударный обед нам даёт. Ха! Придём в столовую, а над нами смеются: «…вон де ударники». Ударный обед — значит, есть что-то на второе. Даже помню, как наша бригада «ух», которая работала с 8 утра, получила ударный обед и дали на второе блюдо много свёклы.
В столовую взрослые приносили маленькие пузырьки, в них сливали растительное масло, которое было во втором блюде (каша или картофель), чтобы этим маслом дома помазать кашу или картофель.
Ели молодые побеги сосны, и я говорила, что как морковка по вкусу. Уляшка Сулимова (они с Кубани вроде) рассказывала, что у них был сад, и как бросали яблоки, разбивая их о дерево, если они плохие. Завидно было мне, потому помню это до сих пор.
С годами жизнь медленно, но неотступно улучшалась: нам разрешили (!!!) садить картошку в 1934-м, малость и овощи. Лист свекольный и брюквенный сушили, а зимой его — в затирюху. Потом купили козлёнка. Для молодёжи построили клуб, ещё позже появился коммерческий хлеб. Думала всё и вспомнила вдруг: заставляли косить сено и сдавать (а кому оно шло — Бог весть), и вот — собрание. Кудряшов или кто (забыла) не накосил. Его спросили, почему? Сказать ему было нечего, и он, растягивая слова, запел: «Я-а не косил, потому, что не косил!» Ха! Все засмеялись, и на этом конец.
Маруська пошла к Мане Черновой за весами. Та полезла в подпол и пролила (где-то добытую малость молока) и заругалась: «…Паела мылака, с висами-та тут». Она говорила очень медленно, почти пела. Много лет мы смеялись над этим, а то слёзы…
О Покровке — всё! Хватит! А то этому не будет конца. До свидания.
Письмо девятое
У нас была большая деревня — 500 дворов! Плохо было жить в такой большой деревне (покос, пастбище для коров далеко). И вот однажды несколько семей-смельчаков отправились на Амур. Говорили, что там благодать: «и рыба, и чай».
Нюра Койнова ещё рассказала, что в Неплюевке её отца судили якобы за эксплуатацию чужого труда. Им дали 800 рублей штрафу, и они отдали 8 голов скота и ещё одного иноходца (лошадь) в уплату штрафа. Сверх того на них наложили «бойкот»: нельзя было ходить за водой, закрыли окна, света жалко. Подумать только! А с нами этого не делали. Я думаю, что они не выполняли всё, что им предписывалось. А мы, сколько бы отцу ни дали налогу, — всё выполняли. И они говорили, что Мурзина хоть на Красную доску.
Нас везли из Неплюевки на Покровку в грузовых вагонах, окон не было. На станциях не останавливались, а в лесу и тогда открывали двери вагона. Представляешь, какая была духота, вонище, ведь ходили в ведро. Как с большими преступниками обращались. Ты вот пишешь, что было бы, если нас не выслали? Ничего! Отец бы работал хорошо, он плохо не умел, его бы ещё председателем выбрали, так как он понимал работу, в механизмах разбирался, не ленив, не ретив. С кем ни заговоришь — обида не забыта. Унижение терпели, не боролись, молча умирали. Далеко не каждый способен на политическую борьбу. В общем, в той системе было много плохого, но и в этой не меньше.
14 июля 1987 г.
Письмо десятое
Здравствуй, Саша. Привет всем твоим: Ире, Марине, Лене, обнимаю и целую Антошеньку. Отвечаю на твоё последнее письмо.
Седьмую корову мне всё же не хочется считать, так как её не было. Я помню 5 кличек и 6-ю просто так прибавила, авось да небось была она, может, две красульки или две бурёшки, как было две пеструшки. Лошадей всех помню очень хорошо, будто вижу. Лошадей тоже 6, как и коров. 20 овец — это зимой, а осенью были ещё ягнята, их потом в начале зимы кололи. Куры, индюшки, гуси были, а уток нет. По зрительной памяти было две гусыни, плюс один гусак, плюс гусята. А сколько гусят? — по-разному каждый год, может четверо, но сколько — не знаю. Индюшка, может, одна, а может, две, плюс индюк, плюс индюшата, всего их, может, 6 или 10. Кур — штук 15. Но всё это не есть богатство, крестьянин не может без птицы жить: перо было нужно, яйца, пух. Покупать не на что, всё должно быть своё.
В числе овец были ещё и козы, они нужны были для пуха, вязали шали пуховые, на эти деньги одевались, копили приданое. Я тоже вовсю вязала шали. Сидим с подругами и вяжем, да ещё соревнуемся, кто быстрее свяжет иголку. Пух чистила, прясть не умела. Вязала очень быстро. Отец всегда ругал коз, говорил — деревянная скотина. Но не будь коз, не будь пуха, ходили бы совсем голые, пуховые шали очень выручали. В основном их вязали в зимние вечера, сидели до двух ночи, а то и до петухов.
В Неплюевку съездить?.. Ха! Хорошо бы, если наш дом был всё такой же. А он ведь совсем не такой, чужой, и не узнать. Да и нет никого, кого я знала. Смотрю на фото и думаю: вот тут я ходила, закрывала окна ставнями; вот у этого окна мы обедали, а у этого сеяли муку… А в круглой печке перед Рождеством варили пельмени (один раз в год!)3.
А дороги… Их именно такими я и помню. Мама говорила (это я хорошо помню), что дом этот строили в 1915 году, будто бы на нём написана дата. Она говорила, что я родилась в 1915 году, в тот год строили дом, а до того жили в старом доме. Когда мы уезжали, он был ещё новеньким. Брёвна отнюдь не чёрные.
Гляжу я на фото подолгу и… чего-то нет, нет, нет. Чего-то жаль, жаль, жаль. Куда-то сердце всё рвётся вдаль, вдаль, вдаль.
Мёртвую Оришу (11-й член семьи) привезли в дом Дуни, от них и хоронили. А вскоре и нас выслали. Из дома д. Ефима. Это я хорошо помню. Правильно они сделали, что уехали. А что было делать-то, ведь всё отобрано, живём в чужом доме, чем жить, как жить, надо деньги, надо пищу.
Ещё вспомнила, как ездили мы с отцом на мельницу (опять же я, так как была всех старше). Он едет впереди, я — сзади. Мне напекли в русской печи яиц (они печёные-то вкуснее), много, как мне казалось. Отец их не ел, так что я полная хозяйка, вот я ем их и ем. Наслаждаюсь. Солнце, сижу на возу, на пшенице, прикрытой пологом. Хорошо! А на мельнице перекрыли воду и рыба прыгала по камешкам. Ну, мы, как и все, набрали рыбы и сварили уху. Вот таких картин ещё можно много описывать. Коров и лошадей я больше видела, доила, встречала из табуна, лошадей запрягала, на круп лошади любила смотреть, когда едем. Ягнят ночью держали отдельно, а утром выпускали. Как они бежали к своим матерям помню до сих пор. Мало было их, примерно 20 овец (маток), ягнят 10–15.
10 августа 1987 г.
Письмо
одиннадцатое
В Неплюевке: мама или кто-то другой скажут: «Вон табун гонится». Они видели из окна. А как? По пыли, что поднималась от идущих коров до неба в сухое время года. Бедные коровы, как они дышали этой пылью? Коровы приходили домой голоднёшенькие, более умные и смелые бросались в огороды, не боясь ни палок, ни кнутов, дабы схватить травки или картофельной ботвы. Гоняли их пастись далеко, вблизи вся степь выгорала. Посёлок большой, всего было, наверно, 3–4 стада. Дома их только поили водой, и всё. С чего они будут доить? Зимой сена не досыта («на коровах не пахать»), вода солёная (у нас солончаки, и вода в колодце солёная была, холодная). Вот так и жили коровы. Какое тут масло да сметана? Весь скот не породистый. Так же и с курами. Яиц было мало, летом ещё куда ни шло, а зимой… Мы яйца досыта не ели, это был деликатес. В нашей деревне не было лука. Из соседней деревни едут, продают нам лук. Мы покупали в обмен на яйца, денег на покупку лука не было. Бусы ерундовые, брошки, шпильки, иголки, ленты — всё на яйца.
Осенью, когда вырубят капусту, привезут её на телеге, я объедалась ею (не было других витаминов). Растительного масла также было очень мало. Маслобойка была на другой стороне деревни. Помню, как объедалась жмыхами. А в начале зимы спрошу бабушку, можно ли взять в подполе морковку. Или кочерыжку капусты. Возьми, скажет бабушка. А топится печка в доме зимой, мы калили на ней без жиров пшеницу — курмеч по-башкирски. Горох также калим, он станет мягче, едим. Вот такие деликатесы у нас были. Гостей кормили хорошо. Бывало, только и слышим: «это гостям, это к зиме, это к Пасхе, Рождеству…»
Помню, купила мне мама ленточку узенькую, 1 см шириной, зелёную. Всю жизнь помню, как от радости бегала по дому, а она развевалась в моей оттопыренной руке.
Отец говорил: «Давайте всё продадим и уедем». А дед против, не верил, что всё отберут (налоги — продналог, продразвёрстку платили исправно, хоть на Красную доску вешай). Уехали хотя бы в Магнитогорск с денежками в кармане, и всё. Никто не стал бы этих «грешников» искать. Но нет, всё отдали в колхоз и в добрые не вошли.
В последние годы отец не стал слушать деда и купил крашеный стол и 4 венских стула — мебель первая и последняя. Хлеб продавали, возили в город 1-2 воза в год. Но ведь надо же было денег-то! Купить соль, сахар, спички-мички, посуду-масуду, гвозди-мозди, керосин, бумагу, ситцу. Всё, что производило хозяйство, этим и жили. Быки — пахать тяжёлую землю, овечки — полушубки, валенки, варежки, кафтаны, опояски, кошмы, шали и т.д.
Мама говорила: «Отец приедет с поля, а это делали 1 раз в неделю, станет мыться, то с него буквально чёрная вода течёт». Ещё бы, целую неделю работать. Рубашка у него была как береста от пота. Меняли только когда дома в бане помоется, то есть раз в неделю. А как чинили! Порвётся рубаха на загорбке, мама чинит, подставляет новую подоплёку, а рубаха-то вся уж сопрела.
Жить не умели. Сейчас там, на нашей родине, и яблоки выращивают, и помидоры, и пчёл разводят, наука… А тогда? Мама приехала из Екатеринбурга с Иваном из больницы и привезла 1 яблоко. Мне досталась малость, как долька от чеснока. Вкус того яблока до сих пор помню.
Когда жили в поле летом в Неплюевке, то ели 3 раза в день затирюху. Удивительно, казалось очень вкусно.
На Покровке приду я с работы в 1-м часу ночи, вытащу из печи затирюху, и слёзы хлынут у меня: мало оставили. А оставлен был целый детский горшок (он у нас был новый, куплен как кастрюля, не было другой посуды, не понимали его настоящего назначения). Затирюха-то не такая, как в Неплюевке, а из ржаной муки, и нет в ней больше ничего — ни картошки, ни сметаны, ни другой приправы, вся раскиселеет, а я плачу, что мало, а утром ничего не скажу. Вот 1-й раз об этом говорю, она была жидкая да выпрела, а я считала, что мало оставили. Стоит в глазах та затирюха.
Не помню, есть ли в Колиной книжке о том, как «кадровые» ребятишки, зная, что мы голодные, крошили крошки на землю, приговаривая: «Цып-цып-цып»? Потом их (Колю и Марию) загнали на дерево.
Всю ту жизнь я хорошо помню и не вижу никакой вины. Всё берегли, каждую железку, гаечку, тряпочку. А что сейчас делается? Завалили землю мусором не гниющим, не сгорающим, больше во 100 крат, чем все предыдущие поколения. А как цветы вырывают охапками. Я только принесла купавки и горицвет, посадила под окнами. Только купавочка расцвела, вырвали ночью. Светопреставление! Венки у покойников воруют и тащат своему покойнику. Это что? Пережитки старого? — Нет!!! Тайга горит каждый год, сколько всего гибнет! Раньше никто и ничего не говорил, сами знали: костёр гасили тщательно, заливали его, я очень усердно выполняла эту работу.
Письмо двенадцатое
Это письмо с рассказа Литвиновой Елизаветы Алексеевны, родившейся в 1914 году. Она была выслана с родителями из Краснодарского края на Урал в 1928 году. С её слов, их вывезли в лес дремучий, выгрузили «с лошади прямо на снег, как кур», «плачем, очень холодно, а поесть нечего». Её отец и брат пилили лес, ставили бараки на 6 семей, «лес мокрый, снег тает, и вода прямо в комнате». На буржуйке пекли лепёшки. Затем в апреле взяли отца и брата руду грузить и возить на лошадке породу в отвалы, «все кричали на нас». А потом она работала на подъёме руды вагонетками, уже была узкоколейка. В 1933 году она получила «премию 20 рублей и кофточку беленькую», в те же годы (1932-1933) в виде премии получила «парусиновые туфли и сарафанчик». В 1936 году их перевели на «Красную Шапочку» (будущий СУБР). «Босые, голые и голодные», её отец с матерью умерли в 1933 году, осталась она с сестрой и братом, а ещё 2 брата погибли по 58-й статье в Мурманске. Когда началась война, её мужа забрали на фронт, а она работала в шахте, «грузили руду вручную, крепили горные выработки, делали забутовку и работали «отбойными молотками». Всю войну тачками грузили руду по 12 часов в смену. В 1951 году 4-я шахта закрылась, она получила Орден Красного Знамени, медаль, а также почётную грамоту. Эта Лиза полуграмотная, её писанину я буду считать 12-м письмом. Смеху у меня полные штаны. Вместо слова «пенсия» она пишет «пензей». Ну, читай внимательно, и всё поймёшь. Работала она в известной на СУБРе бригаде Минзарипова, которая славилась ударным трудом, выполнением и перевыполнением плана. До свидания.
28 августа 1987 г.
Письмо тринадцатое
Через Неплюевку текла речка Ендырка, мелкая, под палящими лучами солнца, не было ни кустика, ни деревца. Была невдалеке ещё одна речка — Стабалда. Тоже маленькая. Но весной в степи снег тает быстро, и речушки бушуют. Случались и ЧП, когда их переезжали весной. Я умела запрягать и пахать уже в 10-12 лет. Нюре Койновой было 7 лет, когда её посадили на лошадь, а позади быков погоняет отец. Он ей кричит: «Поворачивай направо, направо! Той рукой, которой Богу молишься!» С малолетства уже работали.
Однажды мы (дети) ходили в лес за ягодами на Покровке и заблудились. В клуб кадровый нас (выселенцев) не пускали, а потом построили в Покровке и для нас клуб. Да ты напиши мне, надо ли всё это писать? Конца ведь не будет.
Дед в Неплюевке шил обувь из грубой кожи, фасон — как рабочие ботинки. Шнурки вырезаны из той же грубейшей кожи. Ботинки эти я ненавидела, они страшные и мозолили ноги.
У нас в степи зимой часто бывала пурга, когда ездили за сеном, люди частенько замерзали. Однажды и я уехала в сторону куда-то, наступила темнота, волков боюсь, холодно. Это помню всю жизнь, но в лесу я не ночевала, а как выбралась — не помню.
У нас не было ни фруктов, ни арбузов, ни дынь. Почему? Дураки не дураки, но и умными не назовёшь. Жили так: сегодня похоже на вчера, завтра — похоже на сегодня. А сейчас? В Североуральске яблони выращивают, хоть яблоки и мелкие, но из них вкусный компот. Лет 20 назад никто не выращивал помидоры, теперь есть теплицы, дачи, ягоду (викторию) научились выращивать. Есть книги, передачи по телевизору, курсы пчеловодов. А что тогда? Не будем им кости промывать, они намучились и спят спокойно. Я много раз начинала с мамой такой разговор, она смеялась и говорила: «Дураки были!»
В 5 лет я уже пасла цыплят, курушат. Поила скотину и доила коров позже.
Золовка Нюры Койновой, малограмотная женщина, по памяти написала вот такое «произведение»:
За что, я бедняга, страдаю,
В тех страшных высоких горах,
За то, что трудился за плугом,
И серп держал я в могучих руках.
За то меня арестовали, признали меня кулаком
И всё у меня отобрали: одежду, скотину и дом.
Согнали нас много, несчастных, всадили в вагоны,
Тесные двери закрыли на болты.
Смотреть не давали в окно.
А поезд орал так сердито, давил выселенца грудь.
Ах, думали бедные люди, скоро ль
Закончится путь?
Везли нас густою тайгою, а поезд всё больше орал,
Завезли нас в высокие горы,
А горы те были Урал.
Кто сочинил эти стихи, не знаю — народ.
Когда мы жили на Покровке, мы все (выселенцы) несли свои шмотки в Петропавловск, кто клеёнку, кто скатерть. Меняли всё это на картошку, а потом несли её на голодных плечах 8 км. Однажды нас с мамой в Петропавловске хозяйка накормила простоквашей. Сидели мы с ней у порога на скамейке, ели. У них всё было так же, как у нас когда-то: пол крашеный, на окнах цветы герани. Ох, как душа заболела-то о своём доме.
Решила написать тебе ещё одну историю, которая была мне рассказана стариком 2,5 года назад. Старик ныне живёт в Североуральске. На днях я его встретила и переспросила об этой истории.
Было это в Красноярском крае. Человек тот был — кум отца этого старика. У этого человека была 1 корова, 1 кобыла и 1 жеребец-иноходец прекрасный. Из-за жеребца человек не шёл в колхоз. Очень любил его, холил, берёг. Тогда у него всё отобрали, «раскулачили». И он ушёл на станцию и там работал при железной дороге. Приезжал домой, ходил на свидание с жеребцом тайно, обнимал его, плакал. Позже этого жеребца какой-то дурак так гнал, что налетел на частокол и распорол брюхо коню. Узнав об этом, хозяин коня задавился. Детей у этого человека было 12, остались сиротами.
Поговорила я ещё раз со сватом и свахой. Ничего нового, повторяется то же самое: жили бедно, глиняный пол, соломенная крыша. Они из Полтавской области, деревни Дубровка. Их родители заплатили продразвёрстку 1-й раз, заплатили 2-й раз, а на 3-й нечем. Тогда пришли и всё забрали, со старшего брата содрали полушубок, каракулевую шапку и из дома выгнали.
Увезли на Урал, на Выю, в телячьем вагоне. Сначала жили в шалашах, дело было летом, строили себе бараки. Они много раз сбегали и по одному, и всей семьёй. Однажды шли пешком 100 км, держались отдельно: отец с двумя сыновьями и мать с сыном и дочкой. На Тёплой горе их поймали, деньги отобрали и отпустили на все 4 стороны. Снова шли пешком ночью около 18 км и снова на Чусовой попали. Их вернули на старое место, а через год они опять сбежали. Старший брат родителей накормил однажды голодающего свёклой (под Полтавой), увидели, отправили на Беломорканал, а там всё усыпано костями. После мать свахи отправили в стардом, детей — в детдом. Сваха была самая младшая, выжила, а все остальные 5 детей в семье умерли от голода. Отец свата Тимофей был сильно набожный, говорил: «У нас нет никакой вины, а сюда нас привезли на погибель». В общем, они тоже натерпелись, недаром сбегали, не от хорошей жизни. Когда свахины сёстры и братья умерли от голода, мать её сильно болела и ничего не могла делать. Трупики детей завернули в тряпочки и закопали в ямки отдельно, так как умерли не в один день.
На Баяновке (соседнее село) умерших от голода хоронить не успевали, складывали трупы в пустых сараях, а весной — в общую яму.
До свидания, привет всем твоим.
28 сентября 1987 г.
Письмо
четырнадцатое
Саша, здравствуй! Вот захотелось мне описать наш умывальник в Неплюевке: он был чугунный, маленький, кругленький, с маленьким рожочком, тяжеленный. Если хочешь на него посмотреть — сходи на панораму 1812 года, там болтается точно такой же. Я когда увидела, так и впилась в него глазами. Ха! Хата разбита и сгорела, а он болтается. В 1929 году уже не пахали, не сеяли (отобрали всё, колхозы создавались).
О Покровке писать не знаю чего: был голод, холод, ремки (то есть рваная одежда), теснота (жили всей огромной семьёй в одной комнате в бараке, как и остальные выселенцы). Я болела тифом, выжила. Остригли меня, с той поры не стало большой косы. Была я без сознания. В Неплюевке мы с Иваном болели скарлатиной, нас уже хоронить собирались, но выжили.
Наши предки жили, не нарушая закона, другой способ жить (по-ленински) они не придумали, где им. Так за что же без суда, без разбора винить, гнать? Разве так можно? «Им» дали власть в руки, вот они и старались отбирать. Много ли «они» понимали-то? Нюрина золовка говорит, что сегодня у них отобрали, а завтра «они» (комсомольцы) уже ходят в её нарядах (платках). Ещё: работник Василий Цыбакин жил у нас с женой даже, а в последние годы их уже не было. У нас были механизмы: сабан (плуг), борона, косилка в покос, грабли конные, молотилка — средства для производства хлеба.
У Елены Петровны Сапоненко (учительница) Костя умер от голода на её руках. Она променяла свой платок петропавловцам за 1 яйцо. До дома не дошла, ребёнок умер. Оказывается, у людей было ещё хуже нашего. Е.П. Сапоненко работала уборщицей в общежитии, и она говорила, что рада этой работе на Покровке.
Были случаи, когда люди от голода с ума сходили, ели трупы своих детей.
21 октября 1987 г.
Письмо пятнадцатое
Здравствуй, брат Саша! Привет твоей семье. Решила написать ещё одно письмо. Вспомнила, как отец говорил: «Мне лучше кубометр дров нарубить, чем письмо написать». О жизни наших родителей правильно будет сказать: «Не пила душа, не ела, не ходила хорошо, а работала как лошадь, что же надо вам ещё?» Дарья Тихоновна Койнова (соседи) говаривала: «Топится печка весело, да не варится ничего». В Неплюевке мы топили в основном кизяком, а на Покровке дровами.
В 1938 г. (на Покровке) меня отправили на сплав (брёвен по реке), не считаясь с тем, что мне предстояли экзамены, я заканчивала 6-й класс в школе для взрослых (вечерняя школа, «ликбез»). Ни я, ни родители и не думали защищаться, не привыкли требовать, а Сапоненко Хрисанф Эвстафович, видимо, об этом думал, может, говорил с кем, но безнадёжно. Он тогда пришёл к нам и сказал, что надо ехать (на сплав), ничего не поделаешь. И я поехала, захватив учебники. Там, на сплаве, вечерами я готовилась к экзаменам, а приехав домой после сплава, заявила своему главному учителю (Сапоненко), что буду сдавать экзамены, чтобы перейти в 7-й класс. А он мне сказал, что он меня уже перевёл в 7-й класс без экзаменов. Я была у него хорошая ученица, вот он и постарался. Спасибо ему! Но тогда я даже малость огорчилась, что мне не пришлось блеснуть знаниями. Но втайне гордилась: как же — без экзаменов!
В 1939 г. я, закончив 7-й класс, поехала учиться в училище. Меня с работы не отпускали, я уехала, да и только! За это маму и всех вас хотели выселять 2-й раз! Что бы это значило, как отразилось бы на нас, сообразишь сам лучше меня. Хотели выслать, но не выслали: один добрый человек нашёлся (спасибо ему), он сказал: «Виновница уехала учиться, а мы будем выселять…» А меня уволили за прогул. Из-за этого у меня теперь стажа для пенсии не хватает, а его у меня свыше 30 лет!
Ещё одна история. Узнала на улице одну старушку, которая была выслана в юности с её дедушкой и бабушкой. Дедушка с бабушкой с выселки сбежали, вернулись в свою деревню. Пишут своей внучке, что всё хорошо, возвращайся к нам. Внучка едет к своим дедушке с бабушкой, а её сразу арестовали и повезли обратно в Серов, на Урал. А у неё место выселки — Волчанка, это к северу от Серова, может, ещё сотню вёрст. Ей сказали: «А теперь сама добирайся!» Ха! Позже дед с бабкой снова ей пишут, чтобы приезжала. Она снова уехала с выселки, на этот раз её взяли в колхоз. Ныне живёт на Покровке, сын у неё погиб в войну.
19 ноября 1987 г.
Письмо
шестнадцатое
Ещё раз уточнила, сколько давали по карточкам на Покровке, когда туда выслали. Саня Авдеева подтвердила уверенно, что работающим в забое шахты давали 1 кг, в строительстве — 800 гр., иждивенцам — 200 гр. И Валя Рыжкова, также выселенка, всё это подтвердила. Овощей, свёклы, моркови, капусты не было, картофель — мороженый и не вдоволь. Сахар был.
Наша бригада «ух» из девчонок пилила лес. Пила была ручная, тупая, если дерево толстое, особенно лиственница, то и пропилим её смену, «туда-сюда, тебе-мне», сил нет, в снегу. Талоны на ударный обед нам давал Вадыс, он не русский, но нас не обижал. У Вали Рыжковой юбка тоже была из мешка. На Покровке мы все были голодные, но никто не воровал, замков на дверях не было. А сейчас — сплошные воры и прочая нечисть.
За продуктами были большие очереди. К праздникам давали муку, но очередь надо было занимать с вечера. А если с утра на работу, вот и купи тут. К 7 ноября продавали солёные огурцы, лук и другое. Но за всем, за всем надо было стоять в очереди. Сколько же я за свою жизнь выстояла очередей! Даже в 1951 году муку продавали только к празднику: к Новому году, к 7 ноября. Очередь надо было занимать с вечера, иначе не хватит. В очереди обычно стояли с детьми, чтобы больше купить. В «одни руки» (в 1951 г.) продавали примерно 3-4 кг муки, на троих (я, Оксана, Люба), получалось 9-12 кг. Стояли в очереди на улице, ночь, зима, холодина, дети не плакали. В одной комнате мы жили втроём, плюс 10 кур в курятники, все удобства на улице, воду носили вёдрами с водоколонки. Спали так: Оксана с Любой валетом, а я с краю на всю длину койки. Было и так: они болеют, температура, а я уеду на работу, а как же — деньги надо, сменить человека, который отработал 12 часов, да чтобы была я хороший работник. Два раза было так: вечером иду с работы, навстречу идёт Оксана — пошла в школу. Увидев меня, застеснялась. А было так: зима, темно, уснули, стрелки на часах показывают такое же время, пора идти в школу…
Ну, Саша, наверно, это письмо последнее. До свидания.
3 марта 1988 г.
Письмо семнадцатое
Вспомнила вдруг целый «спектакль» из жизни на выселке. Год я не помню. Мы не накосили сена, причину не знаю, может, лили дожди или ещё что.
Мама (Анна Николаевна) жила на Лагве с коровой Манькой, спасая её от бескормицы. А без коровы нам невозможно, вот и отправилась мама-то. Помню, как её провожали, как она отправилась пешком с коровой. Кто остался у нас в доме кашеварить, стирать, мыть, как мы, дети, жили без неё, сколько месяцев — не помню. В деревушке Лагва она жила у кого-то в доме. Сено для коровы она находила в поле: увезут стожок, а низ оставят, вот эти «остатки» мама доставала из-под глубокого снега и как-то доставляла в Лагву, где жила. Вот так она и прокормила корову, спасла её от голода.
Остатки чьих-то стогов сена образовались по той причине, что сено увозили с лугов по снегу на санях. А то, что оставалось внизу, в снегу, бросали, так как снега на выселке было много.
В свободное время она наверняка чем-нибудь занималась, без работы она не могла сидеть сложа руки.
Запомнила я сцену, когда она возвращалась с «зимовки», стоит у меня в глазах.
Она возвращалась на санях, которые везла Манька, в санях было сено. Волочушка сена нужна была, чтобы кормить корову до появления травы. Она уже проехала до нашей улицы, проехала тот мостик через речку Сарайную, а дальше ехать было невозможно — снега в посёлке уже нет, весна. Или мама сама прибежала к нам, или, скорее всего, кто-то сообщил нам о её приезде, и я побежала туда. Высыпали на помощь, впрягались и потянули возок с сеном, корова — в бороне. Мама рассказывала, как ехала в обратный путь, но я всё забыла. Знаю только, что ей было трудно. Надо найти сани, ярмо. Надо отчаяться в далёкий путь, женщине! Каково всё это! Может, мама приучала корову ходить в ярме ещё на Лагве, зимой. Подвозила сено на ней в деревню, сначала на короткое расстояние, а уже потом — в дальний путь. Всё это было трудно, горько, но кормилицу нашу — корову Маньку — спасла.
Вот какие шутки были в Неплюевке 1 апреля. Мою крестную Прасковью Степановну в детстве послали 1 апреля к соседям. «Попросили-де у них тасканцы (борону)». Ха! Ребёнку-то! Написали записку: «Пошлите дальше». Её спрашивали: «Что тебе надо, Паня?» — «У нас нету, иди к Плишкиным». Ходила она ходила, заплакала. Вот такая шутка была 1 апреля.
Март 1988 г.
Письмо
восемнадцатое
Кое-что из Неплюевки: была у нас клеёнка, на ней нарисован Военный Совет во главе с Кутузовым. Сидят они за столом, а внизу полукругом надпись: «Потеряна Москва, но не потеряна ещё Россия». Писала я о вкусном хлебе, добавь к тому о круглых оладышках. Жарили их в той сковородке, они были сдобные, жирные, обсыпанные сахарной пудрой. Объеденье! Но ели мы их 1-2 раза в год по большим праздникам. Чаще — после гостей.
На масленице катались. Молодые запрягут коня, конь разнаряжен, дуга крашеная, колокольчики, ленты, сбруя праздничные. Я тоже каталась в коробе с шиком, если запрягут спокойную лошадь. В коробе кроме меня были ещё кто-то из вас. А шутники-балагуры запрягли однажды верблюда, на санях укрепили шест, на шесте колесо, колесом управляет человек — едет и брызгает белой глиной во все стороны, словно верблюд плюёт. Люди поют, играют на гармошке, сзади толпа детей, смех, хохот, шум.
В один из свадебных дней «развозили красоту»: на какую-нибудь метлу повяжут ленты ярких цветов — символ красоты девичьей. И развезут её по улице, по белу свету — скоро её не останется…
В Неплюевке был писарь, писал очень плохо. Люди не могут разобрать, придут к нему, спросят, а он и сам не может прочитать, да и говорит: «Не знаю, не помню, давно писал, забыл». Это рассказывал дед.
Письмо
девятнадцатое
Здравствуй, шебутной братец, привет всем твоим. Везли нас с Неплюевки на Покровку очень долго, Нюра Вакушина утверждает, что мы сидели на станции Варна 13 суток, Лиза Старикова говорит, что в Полтаве сидели 9 суток, а потом 5 суток ещё в Златоусте. Катя Дудкина (в девичестве Артемьева) говорит, что их выселили в 1930 г., везли из Полтавского района, ныне Карталинского, в телячьих выгонах до Верхотурья поездом долго, неделю, а потом на лошадях до Сосьвы. Люди измучились донельзя.
На каждую семью при отправке разрешали 1 подводу. Наша подвода шла тяжело (10 человек семья, плюс пшеница в мешках). Привезли нас на станцию Варна на наших же лошадях. Подводы всех проверяли, искали что-то. Но у нас ничего не взяли, всё растрясли только, вот было работы маме с дедом: опять всё упаковывать, зашить. «Трогай, Саврасушка, трогай» (это уже Некрасов). Хорошо, что, пока ехали, не пошёл дождь, а то бы все сухари, пшеница пропали бы. Догола при обыске не раздевали, так как людей — сотни, все сидели на своих мешках.
На выселке строили временную электростанцию (ВЭС), кирпичи несли вверх на спине, по лестнице вместо крана. Так поднимали тяжёлую индустрию. Придут вагоны с кирпичом или ещё с каким грузом, — поднимают нас, выселенцев. Ночью ли, полночь — идём. Грузили лес в вагоны вручную. Я и другие женщины катим брёвна, а мужики закатывали их по «лежням» вверх, в вагон. Так и в дождь, и в снег, и всегда гнали грузить, выгружать нас, выселенцев. Голод, холод, тяжёлая работа, бесправные, беззащитные, безропотные и оплёванные. Ни денег, ни хлеба вдоволь. А денег столько, чтобы выкупить только этот мизерный паёк.
Рассказ со слов Екатерины Петровны Пакулиной. Жили они в Ленинградской области, в деревне. Она говорит, что ходила босиком и до сих пор не знает, за что их выслали в 1935 году. Видимо, за то, что был убит Киров, а они-то, деревенщина, при чём? Они его совсем не знали и не видели. Привезли их на Баяновку, после перевели на Покровку, а затем в Североуральск, где они жили рядом с нами. Трудились на разных работах, их мать работала на шурфах. На работу ходила пешком, далеко, очень тяжело. Детей у Пакулиных было четверо: Катя и 3 брата. В 1937 году их отца арестовали, увели ночью и с концом, как в воду канул (обычная история). Старший брат Саша спросил: «Мне тоже собираться?» При этих словах Катя заплакала. Тогда был сплошной погром, вот он и спросил так. Где, когда и какой смертью пришлось умирать отцу семейства — неизвестно. Два брата Кати ещё живы, а Саша умер 5 лет назад. Таким образом, это ещё одна «обезглавленная» семья, оставшаяся без отца. Пакулин убил Кирова! Ну, не смех ли это?! Да знал ли он о его существовании? Я думаю, он и стрелять-то не умел, разве только газом из попы. Ха! Какой из него убийца?!
Жил на СУБРе Булгаков, работал в геологоразведке, бывал в семье Линкеич (Линкеич — муж Вали Рыжковой). Булгаков рассказывал, как его в 1937 или в 1938 году арестовали. Он быстро вернулся, через 6-7 месяцев. Булгаков говорил, что «не подписал». А я думаю, наоборот, подписал какую-нибудь клевету, вот его и отпустили — свой человек. Но он рассказывал, что за это короткое время насмотрелся на многое. На пересыльных пунктах, в дороге их, арестантов, было очень много, тесно, душно. Если уйдёшь, потеряешь место, а место — на своём чемодане или мешке. Вши ползали по верхней одежде…
Анекдот той поры. Встретились два друга. Первый спрашивает: «Ну, как живёшь?» Второй отвечает: «Не знаю, говорят, что хорошо!»
Письмо двадцатое
Из рассказа Анны Семёновны Кондиной. Они жили в Курганской области, семья — 10 человек, из них 6 — детей. Были 2 коровы, 3 лошади, 5 овец. Их взяли в колхоз, куда они всё-всё отдали. Осталась 1 курица, хлеб тоже выгребли. Прошёл год, и началось… Отца и старшего из детей посадили. Анне было 12 лет, ключи от амбаров отобрали, хлеб выгрузили и увезли, жить стало нечем. В 13 лет Аня пошла работать в лес, за неделю ей удавалось сэкономить 1 буханку хлеба, которую она приносила своей матери, бабушке с дедушкой и 6-летнему брату. В 1931 году их выслали, привезли в г. Курган сразу 18 семей, выгрузили, и целый месяц они жили под открытым небом. «Чем питались, где варили?» — спросила я. Плача, отвечает: «Не знаю». Всё было огорожено, охрана. Анна ходила на работу (пропускали), но за работу ей не платили. Дед вылез в дырку и на базаре купил 2 калачика хлеба и арбуз. При возвращении был схвачен.
Схватившие хотели всё отобрать, но нашёлся добрый человек, и деда отпустили. Позже семью перевели в Надеждинск (Серов), жили в бараке, где было много блох, вшей, клопов, тараканов.
Рассказ Анфузы Васильевны Степанушко: её отец Бадагазин Василий Тихонович и мать Анна Фёдоровна жили в Свердловской области, в деревне Ивановка. Крестьяне, семья из 5 человек, имели 3 коровы, 2 лошади, овцы, куры. И вот пришли годы коллективизации, организовали коммуну. С вечера до утра держали в сельсовете — пиши заявление. Утром отпустят, так как надо на работу. На следующий день снова то же самое. И так до тех пор, пока не станешь коммунаром. В коммуне пробыли зиму, а весной начали выходить из неё. Там остались только бедняки-лентяи. Выйдя из коммуны (колхоза), мало чего получили обратно. Сдавали 2 лошади, а вернули одну, да и то чужую. Хозяин этой (чужой) лошади начал сердиться, и отец Анфузы от неё отказался. В итоге остался вообще без лошадей. Осенью в другом конце их деревни организовали артель. При входе в артель была опись скота, и отец Анфузы попросил, чтобы одну старую овцу не записали. Об этом узнали и решили, что он умышленно эту овцу зарезал и съел. Придрались к этой овце и выгнали из артели. И сразу же пришли с описью. За эту овцу обложили налогом в 50 рублей, а денег нет. На следующий день были торги, пришлось продать скатерти, полотенца, подушки, швейную машинку. Продавали всё дёшево, поэтому за 50 рублей повезли целый воз, семью оставили голой, даже подушек не осталось. После отца и сына 17 лет отправили на лесозаготовки, пробыли они там зиму. Начальник предлагал остаться, говорил, что всё равно в деревне жить не дадут. Но отца тянуло в свою деревню, и он вернулся. Через неделю арестовали. Со всех деревень «таких» сгоняли в одно место, затем погнали пешком до г. Ирбита 70-80 км, колонна была большая, конца не видно. Вели под конвоем, охрана на лошадях, с оружием, как врагов. Анфуза заплакала, рассказывая это. Я — тоже.
В Ирбите им «повезло», отца из-за грыжи отправили работать на железную дорогу, а других — в леспромхоз, где было намного хуже. Мать Анфузы все эти годы (около 3-х лет) жила в своей деревне. Работала больше, чем коммунары, а получала меньше. Отец собрал и выслал семье 50 рублей. Узнали и мать отправили в сельсовет. Стучали по столу кулаком, крича: «мы их сослали на смерть, а они ещё и деньги шлют…» Позже брат матери ночью, втайне увёз сестру с 3 детьми к отцу. А дальше что? Отец семейства пошёл к коменданту (документов у них не было), и их зачислили как в спецссылку. Шёл уже 1933 год.
Вспомнила, наш дед шутил: язви её, смерть эту, вить рядом была, за Кочубеихой приходила, а за мной не пошла. В босоножках была, язви её-то, вот и побоялась ко мне зайти через дорогу по сугробу.
Ваня (глухонемой брат Иван) работал сторожем на дровяном складе. Делал так: брал с собой свою собачку Муму и спал с ней в обнимку. Если кто на складе появился — Муму залает, Иван проснётся.
1 К слову, автору предисловия удалось побывать в 2001 г. в
этом доме. Потолок действительно из толстых досок, крашенных масляной краской;
особенно меня поразил порог: за долгий век он был протёрт ногами своих жильцов
наполовину, до 5-10 см по центру. Каменный амбар ещё был цел, хотя и зарос
травой из щелей. Дом построен предками моих предков из толстых брёвен. В нём я
увидела 3 комнаты: просторную гостиную и две комнаты поменьше. С разрешения
новых хозяев я взяла землицы с примыкающего огорода и позже посыпала её на
могилки их прежних обитателей. — О.Л.
2 Детям
в школе, действительно, давали обед. И мать семейства Анна Николаевна уговорила
взять в школу 6-летнего Колю (брата мамы). Это помогло снизить угрозу голодной
смерти маленького Коли. Об этом помнили и долго рассказывали следующим
поколениям в моём роду. — О.Л.
3
Александр Мурзин был в тех краях в 80-е годы прошлого столетия, когда работал
спецкором в газете «Правда», и выслал сестре Кате фото того дома, откуда их
выселили в годы коллективизации. — О.Л.