Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2017
Валерий Петков (1950) — родился в Киеве. Окончил Рижский институт инженеров гражданской авиации. Работал на предприятиях Риги, был редактором Главной редакции информации Латвийского радио. С мая по июль 1986 года был призван из запаса и работал в качестве заместителя командира роты радиационно-химической разведки на ликвидации последствий в зоне отчуждения ЧАЭС. Публиковался в изданиях: «Нижний Новгород», «literraтура», «Сибирские огни», «Северная Аврора», «Особняк», «Хрустальная медуза», «Даугава», «Наука и техника» и др. Автор нескольких книг прозы. Переводился на латышский и польский языки. Живёт в Риге.
Если ты, человек, не прощаешь всякого
согрешившего против тебя, не утруждай себя
постом
и молитвой — Бог не примет тебя.
Преподобный Ефрем Сирин
Их имена и фамилии переведены
с кириллицы на латиницу по правилам транскрипции этой страны. Но уже нет
отчества, хотя Отечество, которое рядом, греет душу воспоминаниями и навевает
грусть нереальностью возвращения. И когда приходят они к чиновникам, первое,
что у них спрашивают, персональный код.
Цифры с датой рождения,
номером в реестре с ними навсегда, незримой татуировкой на левом запястье.
Таковы правила страны, в
которой оказались они по разным причинам. Их много, стариков.
Дети разъехались в
благополучные страны и уже вряд ли вернутся, потому что там родились внуки этих
стариков. К внукам поехать не так просто — это хлопотно и дорого.
Они видятся лишь изредка.
Деревья высыхают без
корней.
Участники этой истории
связаны родственными и дружескими узами — Зять, Дед, Дочь, Внучка, Правнучка,
Племянницы. Хозяйка, Друг по работе…
А ещё — незримыми нитями с
Родиной.
Старость не вечна. У
Вечности нет старости.
Старики уходят по-разному.
Тихо уходят. Из жизни, но
не из памяти.
Автор
Глава 1. Накануне вылета
Утром Зять пообщался с Женой по скайпу, получил инструкцию, что ещё докупить перед вылетом.
Потом поехал в гости. Они заранее решили с Дедом, что посидят вместе накануне отлёта в Ирландию. До Нового года оставалось две недели. Такой вот символический Новый год решили отпраздновать перед наступлением настоящего.
Картошку фри Дед поджарил, зарумянил в сковородке, селёдочку нарезал, колбаску, сыр. Взял по акции «две за одну цену». Рюмочки выставил.
— Чтобы самолёт твой долетел благополучно и солнышко светило тебе в окошко.
— В иллюминатор.
— Да!
— Как говорится, чтобы количество взлётов не превышало количество посадок.
Телефон зазвонил. Дед раньше был приглашён на встречу ветеранов в бывший Дворец культуры. Напомнили, чтобы не забыл.
— Пожилая женщина. А голос приятный, как у девчонки лет семнадцати. Хотя не меньше восьмидесяти годов ей будет. Медсестра фронтовая. Каждый раз кого-то недосчитываемся. Вот и проверяет, беспокоится, жив или уже нет. В одиннадцать соберёмся, она глазами меня ищет, караулит. Человек семьдесят со всего предместья приходит. Конечно, всегда какие-то изменения. Старые уже все. Некоторые едва ходят, а некоторые залегли «на дно окопа», не встают. Я тут одному обещал зайти, показать, как надо физзарядку делать, а то он совсем духом пал. Не хочет вставать даже. Его дочь звонила, жаловалась. Он старше меня на два года. Прошлый раз к нему ходил, так он такой стол накрыл! Чего только нет. Хороший человек Бронислав. Он от парткома лекции читал, по цехам ходил. Правильный такой. Давно-о-о на пенсии. Плохо стал слышать совсем, редко на улицу выходит. Обувь ему починю, куда он пойдёт? И тоже уже без жены, умерла.
— Давай помянем добрым словом тёщу.
— Десять лет уж как ушла, покинула нас. Хорошая была женщина. Не болтливая. А вот её брат младший — полная противоположность, как начнёт болтать. Поскрёбыш, последний в семье. В армии разбаловался. Генерала возил, всегда пьяный, по девкам шастал. Оба пьяные, и генерал, и водитель. Никакая милиция им была не указ. Две бутылки мог выпить генерал, но как учения, у него лучше всех показатели. Правда, и пил исключительно после службы. А средний её брат, который погиб под Кенигсбергом, тот не любил попусту языком мести. Энергичный, послушный, сообразительный. Фото есть, в форме, из действующей армии. Успел сфотографироваться. Красивый. В женину породу пошёл. Пулемётчиком служил. А раз пулемётчик, значит, весь вражеский огонь в первую очередь на огневые точки. Изрешетило всего. Так и не спасли его в госпитале. Жена моя очень его любила, часто поминала в разговоре, да и так, в храм пойдёт, поплачет. Последний призыв, двадцать четвёртый год рождения. Отца и его призвали. Вместе. Уж немца гнали на Запад полным ходом. Отец такой был… Всё жена — и кур резала, и гуску, и овцу, бывало. Хотя хозяин был крепкий, не пил, не курил. Работал много. Кони были у него в хозяйстве. Потом их свели на колхозный двор, силком. Так, бывало, вечером прокрадётся, через изгородь смотрит, как их не берегут, и плачет тихонько. И плотник был замечательный — не так-то просто быть. А вот погиб. Раненый пополз в тыл и на мине подорвался. То ли наши наставили, то ли немцы при отступлении. И хоронить нечего. Мгновенная смерть.
— Давай их всех помянем.
— Да, земля пухом. Пусть их души спят спокойно в раю. А вот мой двоюродный брат тоже был пулемётчиком, Кенигсберг брал. Так у него четыре ордена Красной Звезды. Это же для солдата ого-го какая высокая награда. И ни разу не раненный. Что заговорённый. Печать на нём. Счастливый, вот оно что. С одного боя и снова в бой. А с женой не повезло. И не гулял вроде, а она, стерва, всё его терроризировала.
— Может, загулял бы, так ценить начала бы?
— Может, и верно. Раз другая женщина оценила, значит, хороший мужчина, жаль его потерять. Женщина, она же большая собственница. А он ей свою слабость показал, она села верхом и ножки свесила. Характером не сошлись. Так и в развод пошли. И женщина интересная, вот оно что. Чернявая, видная, грудь — булки вперёд. А взяла и молотком все ордена побила. Как чёрт ей в бок! Вроде русская, а такой темперамент проявила. Боевые ордена, представляешь. Как у неё рука поднялась. Стерва баба. Документы одни остались, а ордена не наденешь уже.
Правда, он очень болел после войны, может, ей терпежу не хватило его нянькать? При двух малых пацанах. Пока в окопе, так ничего не болит, как с окопа выбрался, так все болячки и полезли. И умер он от язвы, а боец был хороший. А может, она его не любила? Мужчин-то мало, вот и выскочила замуж за первого, кто предложил. А четыре ордена, это значит, он немцев дох… кхе… много уложил на землю. Иначе пехоте в поле делать нечего вовсе. Сиди и нос не высовывай с окопа. Очень я им гордился, братом. И до сих пор так считаю, что он герой!
— Так и ты ведь в группе подрывников был, смерти смотрел в глаза, а тоже ни царапины.
— Мина натяжного действия. Меня в ямку спрячут, ветки принавалят сверху, замаскируют. Я мелкий был, шустрый, что блоха. И вот сижу, жду сигнала. Эшелон тихо едет. Крадётся. Спереди платформа, чтоб, если что, можно и отпор дать, и быстро остановиться. Немец сидит, ведёт обзор вкруговую, за мешки с песком спрятался. Моя задача — поближе его подпустить, ударить наверняка. Чтобы платформы и вагоны по инерции наползать начали один на другой. И вот я вскакиваю, верёвку на плечо и в лес, зигзагом, что твой заяц. Лечу и ног не чую, во весь опор. А с вагонов бьют по мне, открыто. И там столько техники, живой силы! Пробовали на шоссе мины ставить. Не то. Полицаи сгоняют женщин с ближайшей деревни, каталку им в руки, заставляют идти впереди. И вот они бредут и взлетают в воздух. Мы тогда перестали эту тактику применять. Стали делать мины натяжного действия. Сами изготавливали. Взрываешь, когда надо, а не когда она дурой сама сработает. Хоть лошадь на мину встань, а не подорвётся. Сами же всё экспериментировали. В лесу. А магнитные мины из-за линии фронта мы передавали в деревни, пацанам. Дети тех же партизан. Пятнадцать, четырнадцать лет. Ставят её на время. Чего надо насмотрят, пришлёпнут и тикать! И через час, два, три она срабатывала. Кто догадается, что её давно поставили, а не сейчас с лесу стрельнули? В Новоржеве к поездам цепляли. Ребята работали в Себеже на железной дороге, агентура наша. И она где-нибудь за Идрицей взорвётся, и всё.
— Может, твоего брата двоюродного жена и не любила?
— По-видимому, и не любила, да. А моя маловато жена прожила. Откуда он, этот рак?
— Кто же это знает — много, мало? Когда Бог призовёт.
— Я её повёл на обследование, август, тепло. И вдруг она так вот осела на глазах, ноги отказали. Тут двое помогли её до кабинета донести, на кушетку положили. Я сразу обувь снимаю, ноги ей массирую. Она в памяти, речь нормальная, разговаривает. Аритмия. Лечили много лет, а тут рак… мгновенно.
— Я несколько лет тому назад тоже с ногами мучился. Еду на машине и ног от коленок не чувствую. Как деревянные костыли. Опасно же. И вот Жена мне каждый вечер растирала ноги. Спиртовой компресс — и тёрла, пока тепло по жилочкам бегать не начинало. Полгода почти. Такая процедура, каждый вечер.
— У меня в последнее время, как выйду на улицу, колет что-то в лодыжках. Пока-а-а не разойдусь немного. А вот муж Племянницы, от средней моей сестры. Кряхтел, кряхтел, спохватился, а уж поздно. Вовремя меры не принял. И помер.
— В бане-то, машинист бывший, помнишь?
— Гунар! Ему уж тоже за семьдесят годов будет.
— Он и говорит, восемь тромбов у него. В сосудах. Поэтому не машет веничком в парилке, а так, посидит, погреется. И часть тромбов уже разошлась в организме. Пропали. Давай мы с тобой в баню сходим.
— И когда же?
— Да хоть завтра.
На том и порешили.
Глава 2. После бани
Баня была недалеко, пару остановок. Не спеша через берёзовую рощу. Прозрачную и пустую. Осень тёплая затянулась. Середина декабря, а всё ещё плюсовая температура, дождей нет. Тихая, мягкая погода.
Брели по новым асфальтовым аллеям, Зять под руку Деда поддерживал. Тот слегка шаркал ногами. Будто на лыжню вышел.
— Мне такая погода нравится, — улыбался Дед, — хотя понятно, что зима без снега и морозов не бывает, своё не упустит, а всё равно приятно пройтись по такой погодной мягкости.
Баня из жёлтого кирпича была похожа на частный коттедж. Небольшая, уютная, с парилкой и бассейном, а главное, для пенсионеров в определённые дни и часы большая скидка.
Отлёты и прилёты Зятя из Дублина обязательно отмечали походом в баню. Посещали её раз в две недели, чтобы немного соскучиться. В прочие дни обходились душем.
Из бани вернулись около полудня. Разомлевшие, благостные.
— Первый раз зашёл, никак не пропотею, а потом тело жаждет пара и ещё, всё больше. Зудит, стерва, пока не отхлестал себя. Пять заходов сделал! — Дед покачал головой. — А уж как ты мне спину продраил, расхотелось в парилку идти. Это уже после пятого захода на полок. Шкура старая сошла, а новая тонкая ещё, нежная, не задубела.
— Я тоже не сразу восторг ощутил, зато потом нарадовался!
Зять вывесил на лоджию пакет с веником, на следующий раз. Удачный веник попался. Ветка тонкая, длинная, мягкая. Шёлковая после запарки в тазу.
Прошли на кухню. Тёплый аромат берёзового веника следовал за ними.
Часы «Маяк» на стене, подарок покойной тёщи к новоселью, не тикали — гремели, как кузнец малым молоточком по пустой наковаленке. Они задавали свой ритм кухонной жизни, но приходилось говорить громче.
Тёща любила дарить, но только полезные вещи. Отыскивала заранее, задумывала, планировала, деньги копила и очень радовалась. Пустых подарков не любила. И копила поэтому со смыслом, а подарок получался от души. Про то, что пропало шесть тысяч советских рублей с наступлением «Атмоды» Перестройки, не сказала никому. Аритмия сильнейшая, приступ небывалый свалил на несколько дней. Потом сложили всё, задним числом.
Она была целеустремлённой женщиной. Тридцать два года отдала производственному объединению ВЭФ. Даже смерть себе вымолила в тёплую осеннюю погоду, чтобы людей не обременять холодами да чтобы грунт мёрзлый для могилки не долбить.
Сквозь какую незримую брешь, оставленную невзгодами жизни, вероломным лазутчиком просочилась страшная болезнь — рак, чтобы коварно угнездиться, отвоевать сперва крохотную точку, красться, ползти, постепенно подминая под себя метастазами всё большее пространство. Иссушить болью, пожрать внутренности, измучить смертельно и уничтожить.
— Жаль, дочка далеко, — прервал раздумья Зятя Дед, — счас бы тиснул кнопку на телефоне, мол, идём походным шагом. Она еду на плиту, а тут и мы, духмяные, — сразу к столу, всё горячее. Она такая ловкая, скорая. Я у сестры год прожил с маленьким ребёнком, знаю, как это, когда не дома. Надо чуткость проявлять на каждом шагу. Хотя и люди не чужие.
— Скажи — слава тебе, Господи, что мы нужны, можем внучку понянчить, и у нас есть ещё силы для этого. И не выпячивай свой «героизм», делай спокойно и как надо.
— Такое дело. И себя не уронить, и их не обидеть. Без скандалов обойтись. Понять самое главное. Вот нашли молодые друг друга, любят, семья. Чего туда лезть с советами? Тактично от этого надо уйти. Потом же самим будет от этого терпения приятно. На моей свадьбе старшая сестра встала и говорит: маленькие были, нас двоих, сестёр, мама, бывало, веником наказывала. Я её спрашиваю — а почему братика не наказываешь? Мама отвечает — не за что! Вот я такой был послушный. И дочь такую же воспитал. Если мне сказали, я должен был сделать, причём быстро и хорошо. Шустрый был с детства.
— За дочь спасибо, Дед! Хорошая она. Чуткая и заботливая. Похоже, вся в тебя выросла. И стройная, как школьница, ты-то вон не толстый.
— Я когда на Камчатке служил, пришёл старшина Шалимов и говорит: иди к командиру полка. Оденься в парадное, сапоги начисти. Я всё сделал, прихожу, и меня у знамени части сфотографировали. Где-то дома лежит это фото. Вот так я службе на Камчатке четыре года отдал. Как положено. И в партизанах меня не забыли. Медаль «Партизанская слава» первой степени… наградили.
Как-то нам дали задание мост взорвать, недалеко от Сущёво. Тол дали. Пришли, сверились по карте. У Кирьякова карта была. А как же. И говорит мне, иди под мост. Там метров сто от моста метровые бревёшки лежали. Вот они залегли за них, а я пошёл. Зима, декабрь, снега полно. Пригибаюсь, двигаюсь. Смотрю на мост. Надо же вызнать устройство, стойки, под какими закладывать. Подвязал на две опоры, рассчитал бикфордов шнур так, чтобы до поленницы этой вернуться, где наши. Только завалился за дрова, минуты три-четыре, может, прошло. Как грохнет! Йох ты! Это тебе не шашка четыреста грамм! Мост вверх подняло. Даже в ушах больно. Помолились, перекрестились и пошли. В Малинки пришли к утру. Нас в сарае зарыли в сено. Знакомые люди хорошие. Мать и две дочки. Спрятали, и мы целый день спали. На другой день Кирьяков пишет донесение, посылает меня в отряд. А это сорок километров. За Себеж, туда, к Ленинграду ближе. Опять меня посылает! Гарнизоны, где немец окопался, мы знаем. Полицаи курсируют, на лошадях и так. Можно очень легко напороться. Или на партизан, если пароль не знаешь. Тоже веселья мало. Пятая, первая, третья партизанские бригады. Большие силы. Подрывники, разведчики. Все в движении. И кто тебе просто так поверит? Надо междубригадный пароль. Раз в сутки менялся. Был он мне даден. Сейчас-то уже его не вспомню. Интересные всякий раз начальники штабов выдумывали. Сроду не догадаешься. И уже вечер. Только я через шоссейную дорогу, которая на Зилупе идёт, перехожу осторожно. И тут меня цап! Их пять, а я один. С винтовкой. А что это, винтовка. Так. Гранаты были ещё. Лимонки. Они мне приказывают — стой! Винтовку не трогаю, лимонку сжал так, в ладошке. Пароль! Сказал. Куда идёшь? Так и так. А вы? Мы из пятой бригады.
И вот я должен был вернуться из отряда назад за сутки. Это восемьдесят километров в оба конца. Из всей группы самый молодой, вот и гоняли связным. Встанешь часа в четыре утречком и пошёл. Маневрируешь по лесам-болотам. Летом-то ещё ничего, а зимой тяжко. Успевал! Командир отряда Рыжко говорит, отдохни. В землянку на ветки еловые заваливаешься, ног не чуешь, пару часов приспишь и назад, с новым заданием. Вернулся. Баня натоплена. Они в дозоре, местные, точки назначены, где наблюдать, чтобы подход вражеский заметить вовремя.
Жизнь партизанская. В окопе на фронте сидишь — вот он, враг, спереди, сзади свои. А тут? С четырёх сторон. У нас было так. От Себежа пара километров, напоролись партизаны на полицаев. Трое наших, полицаев восемь человек. И посадили в деревне на кол. Всех троих. После этого очень стало строго с паролем. Пароль стали менять через десять часов. Как хочешь, так и действуй. А пароль меняли чаще, чтобы полицаи не схватили. А с пятой бригады полицаев этих потом подловили в деревне от Себежа недалеко. И без разговоров в расход. Без жалости. Сволочей.
А в тех же местах зимой напоролись и мы на засаду. Идём ночью, гоним корову в отряд. Мясо, значит, ходячее. Она вырвалась у нас, и мы бегаем по огороду. Ловим её, глупую. Я, Егор, Кирьяков. А в сарае, в крайнем доме, была немецкая засада. И с нами был такой Олег, местный, добровольно в отряд пришёл. И его сестра выходит на улицу. Знаешь, как раньше в деревне: туалета нет, вышел, оправился за углом. Немцы её схватили и в сарай. Зимой, почти голая, в рубашке. А мы тут носимся за коровой. И они её спрашивают, чего это бегают мужики? Она не растерялась, говорит — местные мужики, вот у такого-то хозяина корова с хлева вырвалась, они её назад загоняют. А если б мы, как планировали, сунулись в сарай, так всем бы крышка. Котлеты бы наделали из нас вместе с коровой. Они ей поверили, а мы дальше ушли. Отряд-то надо кормить. Сто пятьдесят человек!
И вши страшные, тоже проблема. Под мышку сунешь руку, полная жменя. Рубашку снимешь, она трещит и шевелится. Тифом переболели многие, а я нет. Грязь, вши, голод. Свалился с тифом, оставят в этой землянке. Тут уж какой организм, справится или нет. Лечения-то никакого.
И мы воюем, воюем. Все, кто что-то мог, взрослые, дети, все-все куда только есть возможность дотянуться, добраться, туда и наносили удары. Славы без крови на войне вряд ли добьёшься. Хотя и бились не ради неё. Шли и бились. Я недавно понял, что нас к этому власть готовила. Жёстко готовила. Даже жестоко. Потом это понимание пришло.
Как-то залегли в кювете, фрицев поджидаем, а смотрим — Т-34 прут, пыль коромыслом. Во весь опор. Наши! Что, откуда? И мы их встретили, остановились они. Обнимаемся, махорочкой делятся с нами. Часок, может, какой поулыбались друг дружке. И они опять попёрли, в Латвию. Одни танки, пехоты не было. Числом, верно, двадцать их было. Сорок четвёртый год. Лето. Июль. Нас в лес отвели, начали расформировывать.
Это я только тебе рассказываю, для памяти. Теперешняя латышская власть партизан не любит, воюет со стариками. Всё перевернулось. Нет сил бороться. Трудно биться и победить глупую власть. Вот она — подлость, коварство. На словах одно, а на деле предательство.
Зять между тем отварил картошку, поджарил лучок, перемешал толкушкой с банкой мясной тушёнки. Получилось вкусно.
— Уууу! Песня! — сказал Зять. — Надо, чтобы она была красивой и её хотелось бы петь!
— Картошка с огурчиком, с тушёнкой. Я полюбил с войны. Американская была тушёнка. В таких высоких банках. Блестящих. Вкуснотища-а-а! Так-то я тушёнку берегу, одну её невкусно жевать, а вот с картошкой милое дело. Вот возьми кусок обычного мяса, и ты этого удовольствия не добьёшься. А за кого будем пить?
— За нас.
— Верно, мы с тобой, как рыба с водой.
— За девчонок в Дублине. За наших — там. Кого за здравие помянем, кого за упокой. Мы с тобой тут, как сторожа, а они-то уж все там, на ирландском берегу.
— Давай. По полрюмочки. Огурцы надо тоньше резать, по моим зубам они твёрдые. Кто же придумал огурцы солить? Вода в воде, да ещё и посолено! Интересно.
Дед покачал головой.
— Вот Красная армия путалась в обмотках — неудобно, на боеготовность влияет очень, — сказал Зять, — а сапог кожаных на всех не напасёшься. Учёный Виноградов придумал технологию изготовления кирзы. Практически спас армию. А про него узнали лишь в 56-м году. Засекречен был. Или вот ежи противотанковые. Оказывается, у них есть автор-изобретатель. Был в Киевском военном округе генерал, Михаил Львович Горикер. Он в 29-м году закончил академию с отличием. И его отправили в Киев. Он изучал исторические документы про оборонительные сооружения. В Древнем Риме ставили столбы, вкапывали в землю под наклоном, навстречу врагу, и на них было не напрыгнуть. Он придумал три балки под определённым углом сваривать. И ни с какой стороны не развернуть этого «ежа», ни пехоте, ни танкам. Просто и гениально. И фашисты оценили, украли несколько штук, тоже начали делать. Горикер после войны жил в Москве, умер в две тыщи третьем году. И Владимир Познер всё это дело раскопал, говорит, человек сколько народу спас своей смекалкой, а на доме даже мемориальной доски нет.
— Думаю, с огурцами сложней. Вряд ли отыщется автор засолки.
— Чудесно картошечка вышла.
— Чудесно!
— Тут главное — соблюсти пропорцию мяса и картошки.
— У меня ещё восемь банок припасено. Берегу. Приедут из Дублина, угощу.
— Зря. Ешь. Они там все ударились талию соблюдать, правильное питание и прочее, так что ты их тушёнкой не вдохновишь. Это у тебя с ней связаны тёплые воспоминания юности. Давай-ка я тебе добавочки подсыплю.
— Всё! Наелся с избытком, от шейки до хвоста. Мало ли, ты зайдёшь в гости. Тушёнка не пропадё-ё-ё-т! Соседка голодная, Астриса, да она мясное не ест совсем. А мне её так жалко. Никому не нужная. Вот лежала в больнице. Одна внучка только навещала. Правда, каждый день к ней ходила. Выписалась, и всё. И та пропала, не показывается. А кто ей в магазин сходит? Пачка творога на два дня.
— Я её видел, тут как-то на лестнице встретил. Лицо белое, будто мукой обсыпано. Хорошо жалеть, когда наелся.
— Почему это так? Я голодного из своего дома не отпущу никого. У Астрисы конкретно малокровие от недоедания. Вот она меня будет ждать вечером. Она такая стеснительная, культурная, не наглая.
— А пенсия как же?
— Получила, пятого числа.
— Так неделя всего прошла.
— Заплатила за квартиру, за свет, за газ, за воду. Лекарства у неё ужасно дорогие. И чёрт её знает, каких только таблеток нет у неё. Ото всего. Только глотает. А еда так себе — молоко, сметанки чуть, хлебца другой раз. А надо же овощи, фрукты, жиры, углеводы. Я же за раз пачку сметаны съедаю. Сделаю с сахаром, творогом.
— Женщинам только дай полечиться. Я вот люблю творог с помидорами, укропчиком.
— Я её кормлю, но особо не настаиваю. Я к ней сейчас холодно стал относиться.
— Почему?
— Потому что у неё звериное сердце. Характер, конечно, тот ещё. Ложку берёт со стола, протрёт. И всё замечания делает, то не делай, носом не шмыгай, салфетку возьми, утрись. Почему на диване в тапочках лежишь?
— Она же бывшая училка, с большим стажем. Что ты хочешь. Уже остановиться не может.
— Сам ничего не предлагаю. Попросит чаю — дам. Кипятка-то мне хватает. Чай предлагаю — всё не то. Тут заявляет: хочу ромашку, завари. А где я её возьму? Молочка кружечку тёплого дам — пожалуйста. Кофе не буду, это не буду. Она кофе только в пачечках, этот, растворимый. Как гондон, на раз. Какие только булочки не предлагал — и с сыром, и с творогом, и с повидлом. Нос воротит. Ну и пошла ты! Сама попросит, дам, пожалуйста. Или со своими булочками являйся. А то вспылит, видишь, ей не нравится. Немного времени проходит, является. Сама. Кому она? Ну, там, подруги, с кем-то работала. Сходит, повстречается. Потом надо домой возвращаться, а там пусто. Идёт ко мне. Вижу — голодная. Как не накормить? Это же разве по-людски, голодного человека из дома отправить. Этого я не могу терпеть. Не допускаю. Что там, молока кружка, вермишели горстка, отварю, похлебает горяченького, посидит и уж тогда спать идёт. И оба мы благодарны и рады. Уверен, если бы жена была жива, она бы тоже её приветила, накормила. Она же калека, Астриса. Хотя моложе меня на пять лет.
— Так и есть! Вместе тесно, а порознь скучно.
— Нет в ней радости. И ласки нету. И к ней лезть «по мягкому» вопросу нечего. Грубая такая. Прёт чего-то по-русски, а куда эта речь её затянет? Вот Хозяйка, с полслова мы друг друга понимаем. У нас и дома было много слов похожих, белорусских. А эта, Астриса, как дикая коза. Вспыхнет, выскочит на лестницу, ка-а-а-к двинет ногой по двери! Ну, что это, куда это? Педагог со стажем. Два высших образования, и оба не впрок. Нервы ни к чёрту. Чего я хочу добиться? Мягкости в обращении. А она сразу в крик, орёт. Ну ты же женщина, йох ты. Забыла? Или вот, начну рассказывать про отряд, с кем воевал — наши, белорусы, украинцы. Вижу — неинтересно!
— Белоруссия родная, Украина золотая. Как в песне.
— Так и есть. Наша бригада партизанская в Белоруссии формировалась. Белорусы последнее отдавали, сами. Понимали, что спасения можно ждать только от нас. Сами жили в землянках, только труба торчит из-под земли, а последним делились. И мы фашиста дальше Полоцка уже и не пустили, как он ни планировал нас задавить. А мы его окружили, в озеро загнали, истребили. И мы весь этот район контролировали. Машеров очень грамотно командовал. Пережили военный ужас! На солдата в форме по-другому смотрят. Каждый четвёртый в Белоруссии погиб. Это же страшно!
— Ты пирог покушай, с яблоками.
— Я теперь наелся до завтрева вечера.
— А вечером как же? Я вчера вечером яблоко съел, грушу, банан, а всё не то. Вертелся, вертелся. Встал, сала поел с хлебцем и уснул, как у мамки на руках. В Дублине я так себя не веду, что примечательно. Терплю. Хотя никто слова не скажет, иди, открывай холодильник, ешь что хочешь. Нет! Дисциплинирую себя, а тут видишь, как разгулялся!
— Ты тут вольный казак! У нас с тобой желудки похожие! Вот проснусь часа в три, схожу в туалет. Лягу, нет сна. Пойду молочка тёплого с булочкой поем или что-то ещё. Лёг — и мгновенно в сон. Смотришь утром, семь часов. От так!
Встаю и делаю зарядку, на тощий желудок. Пока раздетый. Начинаю от подошвы, от пяток. Руками разминаю, растираю. Минуту-другую пальчиками по подошве. Икры, дальше, дальше. Потом руками до спины, до позвоночника, сколько сможешь достать. Руки влево, вправо, обе руки разводишь. Наклоны, сидя, по тридцать раз. Влево и вправо, в каждую сторону. Дальше вращение руками от локтей. Плечи и локти. Вращаешь то к груди, то от груди. Массируешь затылок. Руками. Макушку, за ушами. Плечи размял, поворот головы влево, вправо. Сидя на месте. Тридцать раз вправо и тридцать раз влево. Двадцать пять раз руками крутишь, как будто педали, только руками такие движения делаешь. Встаёшь и как птица крыльями: руки вверх, вниз, сбоку туловища. Десять раз. Потом в обратную сторону, к носу и по сторонам. Дальше берёшь скалку. И разминаешь икры сверху, изнутри и снаружи. По тридцать раз. Шестьдесят раз на цыпочки привстаёшь, опускаешься. За этим двадцать пять глубоких приседаний. И всё, кровушка весело заиграла, побежала по жилочкам струйками, согрелся. А вот ещё. За наличник над дверью в комнату цепляюсь, ноги подожму слегка, повишу немного, позвонки разбегутся, куда им следует, встанут на место. Очень хорошо для спины. Позвоночник-то оседает.
— Ты знаешь, зачем человеку позвоночник? Чтобы голова в штаны не падала.
— Это же юмор! Но в принципе верно сказано. Каждое утро час-полтора тренируюсь. Иначе ни с места. Не стронуться. Как ржавчиной прихватывает все кости. А после зарядки как и не спал вовсе. Такой бодрый.
— Я вчера день-деньской бегал. Вечером упал, ну, думаю, утром не встану. Нет! Ничего подобного. Встал как огурчик, отлично себя чувствую.
— Я одно время семейному врачу всё жаловался на ноги. Она мне сказала — больше надо бегать! А что ты думаешь, я туда-сюда обувь после починки развожу-привожу? Чтобы движение было. Ну, и клиентам приятно, сервис всё-таки, внимание. С постели встаёшь, хоть и не вставай. А не поддавайся! Как сделаешь эту… «головоломку», так сразу другой человек становишься.
— По полрюмочки, по чуть-чуть? Смотри, перчик плавает, как живой. Пожар местного значения, а не перчик. Глянул, и слюны полон рот. Эта-то крепкая, хохлы делают грамотно. Обычно 35-37 градусов, а эта-то сорок! Пойдём в большую комнату, на диваны-подушки приляжем.
— Раз такое хорошее желание, отступить я не могу! Ты у меня оставил «мерзавчика» недопитого, без тебя попытался — нет! Не идёт, стерва. В одиночку не пошла! Эта-то хорошо пьётся, без напряжения, спазма. Так что пусть там, в Дублине, за нас не волнуются. Живём мы дружно, соблюдаем себя, общий порядок, друг за дружку беспокоимся. Так и передай при случае.
Ну, всё! Наелся, как свин, напился, как гусь! Стол счас на брюхе снесу впереди себя. Такого майора отрастил, пуговка отлетит на портках. Счас надо отдохнуть, жар успокоить после парилки, негу ощутить.
Посмотрел пристально на фотографию правнучки под магнитиком на холодильнике.
— А ты глянь, какие у неё глазоньки! Вот я дождался правнучки! Хорошо!
— Синие глаза, как у тебя, как у жёнки моей. Давай постелю на диване, отдых должен быть полноценный, не как на вокзале. Пусть тело дышит в полный вдох-выдох.
— Ноги накрой, никак не согреть. Уж много лет. Мёрзну и всё! Как в партизаны попал. Всё-таки я хочу спать. А пока ноги не согреются, не уснуть.
Зять прибирался на кухне, мыл посуду, звякал тихонько. Вода шумела в кране. Под этот лёгкий шум Дед уснул крепко и спокойно.
Сумерки прокрались в комнату. Зять вернулся. Шторы задвинул. Прилёг на соседний, малый диванчик. Ноги поджал.
Часы на полке. Мама подарила на новоселье. Круглые, тёмно-коричневые, циферблат чёрный, цифры и стрелки жёлтые. «Кобзарь» называются, от батарейки работают почти бесшумно.
Каждый год, пока был жив отец, мама старалась приехать в гости.
Однажды вернулся с работы — тихо. Решил, что мама вышла в рощицу берёзовую погулять, а она стоит тихонько за занавеской. И столько грусти и усталости в её позе, хотя с невесткой дружили и рады были этому обоюдно.
— И уезжать не хочется, и остаться невозможно. Отец болеет, — только и сказала тогда.
А теперь вот он летает в Дублин при всякой возможности, скучает без семьи. И лёта — три часа, вроде немного, а не автобус, не попросишь остановиться где хочется.
Глава 3. В отряде
Зять телевизор включил, звук убрал. Лежал на диванчике, смотрел сквозь прищуренные ресницы за сменой кадров на экране. Вполуха бормотание улавливал без внимания.
Рано было идти спать, среди ночи проснёшься, будешь по квартире шастать.
Дед проснулся, глянул на экран, поискал уютное положение, устроился на диване, поправил подушку. Глаза приоткрыл пошире, вернулся к прежним мыслям. Вспоминал, рассказывал отрывисто:
— Маминой сестры муж, дядька, ещё до войны был коммунистом. Сорок второй год. И говорит моему отцу, завтра сбирайся, пойдём в партизаны. В Белоруссию, в Юховичи. И сына забери. А мне ещё только восемнадцатый годок шёл. Назавтра приходит как штык, тут как тут! Собрались? А что там собираться? Только подпоясаться. Надели, что возможно. Мама кусок мяса отварила. Каждому в сумку положила, и мы пошли. Пришли, а там наро-о-о-ду набрано! Сотни, тысячи, ёх ты! Землянки, снуют люди туда-сюда. Топчемся без смысла, оружия-то нету. Полная неясность.
Дней пять прошло, сразу нас готовят за линию фронта. И шли мы целую неделю. Проводник с нами. Отчаянный такой паренёк. Фронт был южнее станции Невель. Граница Смоленщины. Обстреляли нас сильно при переходе. С двух сторон. И с ихней, и с нашей. И мы по канавам, только пульки фьють, фьють. Смерть соловьём заливается. Страшная птица — Смерть. Летает где вздумается, а невидимая со всех сторон. — Дед от волнения глаза прикрыл, помолчал. — Сперва страшно, грохот, канонада, непривычно. Потом пообвык чуть-чуть, но всё равно неприятно, головы не высунуть наверх. Ноябрь. Снежок уже был, а всё равно, где грязь подмёрзла, а где нет, проползли на брюхе, забузыкались в этой каше. Прошли, правда, без всяких потерь. Ночь шли, наутро нас останавливают. Километров пять отошли уже вглубь. Какая-то деревенька. Несколько домов, от остальных лишь трубы торчат, сгорели дома. По тридцать — сорок человек в каждый дом распределили. Жрать как хотело-о-о-сь! Не сказать как! Вот свари быка, дак всего и уработаю! У нас был завхоз, фамилию уж и не вспомню. Он ездил по деревням, еду собирал. Кормить-то партизан надо. Кто пшеницы даст несколько, кто рожь. И вот эту баланду варили. Так мы перебивались, и начали нас вооружать. Оружие привезли, ротный миномёт, самый маленький калибр. Семьсот грамм один выстрел весил. Пулемёт Дегтярёва. Вооружаемся основательно, а питаемся, как и питались. Что удавалось достать. Молодые, мели всё в подряд, никто не жаловался. Лишь бы брюху бдительность усыпить. Вот так. Потом отправка опять. А перед этим нам столько надавали патронов, пулемётных, автоматных, гранат-лимонок, по две противотанковых гранаты. Еды куда было меньше, чем патронов! Автоматы выдавали командирам взводов, рот, отрядов. У нас-то винтовки. И пошли мы назад. Напоролись на засаду. Ничего там не было, ни деревни, ничего. Перекрёсток какой-то, по-видимому, поджидали нас. Такую стрельбу открыли. Истерика просто! Немецкие пулемёты, знаешь, воют, что собаки злые лают, страху нагоняют. Стреляют поверху, а мы ползком, и перешли тихонько. И вдруг — оттепель! Что это, откуда она взялась? Поперёк зимы. Около Невеля. Ночью шли по озеру, и вода по колено поверх льда. А мы в валёнках, как поплавки дырявые. Намокли, замёрзли окончательно! Ёх ты! Добрели до деревни. Уже немецкий тыл. Деревня целая. По домам нас опять распределили. Хозяйка портянки наши собрала посушить, а мы скорей на печку. Вдруг на улице трескотня, стрельба. Что такое? Выбегаем как есть. А в эту деревню с соседнего гарнизона полицаи вошли. На двух подводах. Пограбить население. Самогоночки, знаешь, туда-сюда. И напоролись на бригаду нашу. Так ночь скоротали. С утра подъём, в Беларусь родимую опять. В отряд приползли, а там тоже голодно, жрать нечего. Опять надо добывать. Как волки, вечно в поисках жратвы. Но народ удивительный белорусы! Последнюю картошину отдавали. Век не забуду! И мы двигаемся, деревни большие, по сто и больше дворов. А лишь одни трубы торчат. Немец под корень уничтожал.
День за днём. Так вот. Потом уже, летом сорок четвёртого, наши войска в Латвию рвались, гнали фашиста. Назначили меня председателем колхоза. Партизан-то уже распустили. Кто в армию, кто в тыл. А меня вот так! Абрене называется. А что мне делать? Мальчишка. Опыта нет. Девятнадцать годков всего. С чего начинать? Ищу старых бригадиров, животноводов. Собрал их. Начал беседовать.
Был у меня друг, Мурашкин такой. Он в соседнем колхозе был назначен председателем, как и я. А нас предупредили, чтобы в одном доме не ночевали и обязательно каждую ночь в другом месте. Иначе полицаи найдут. И мы одну ночь в одном сарае, другую в другом. И вдруг нам говорят, полицай пришёл. Завели его в крайний дом. Но он говорит мне, хватит, отвоевался. Я ему говорю, нет, дорогой, ты ещё не отвоевался. Ты ещё будешь воевать.
Назавтра беру лошадь, везу его в район. А там мой командир бывший, Рыжко, руководит. Немцев, полицаев ненавидел до ужаса. Сейчас, говорит полицаю, пойдёшь ты в штрафную роту. Позвонил куда-то. Его отправили. Зря я тогда. Надо было его втихаря в расход.
И прихожу я к Рыжко, винтовку сдал. Говорю: вот что, товарищ командир, организовал я председателя заместо себя, бригадиров, счетовода нашёл. Он в другую комнату. И приносит мне повестку в армию. И всё! Цвейки-свейки, как говорится по-латышски. На пересыльный пункт!
В колхоз вернулся. Там старичок такой, Иван Демидович. Давай, говорю ему, командуй. Как положено, как при советской власти. А меня освободи, ухожу в армию. Он мне мяса наварил-накоптил, продуктов мешок собрал в дорогу. Приезжаю в Великие Луки. В товарняке. Вдруг солдат бегает, спрашивает — кто тут такой-такой есть? Меня выкликивает по фамилии-званию! Я, говорю, я тут. Тебя женщина ищет! Что такое? Ничего не понимаю. Выхожу — сестра моя средняя, железную дорогу восстанавливает. Нагнали гражданских. Как же, Великие Луки все смели фашисты. Мы поцеловались, обнялись. Глянул, а она босая! Я ей пиджак отдал, хороший он был. Ботинки тоже хорошие. Ей отдал. А сам босиком. Мешок, что с едой. Ага. Ребята с эшелона говорят, отдай ей, не дадим тебе пропасть. Вот и встретились на пятнадцать минут с сестричкой.
Так мы поехали в Москву. Не доехали, развернули опять в Калинин. Там наро-о-о-ду! Кто был под оккупацией. А я когда с Рыжко говорил, сказал ему — товарищ командир, мне какая-то бумажка нужна, что я был в партизанах. Он подхватился — о, це я не допэтрив! И мне, и другу, Мурашкину, приносит справки.
Построили всех. Офицер приходит: кто был в партизанах, два шага вперёд! Взял наши бумаги. И загнали нас в подмосковные леса, где был полигон танковых войск. Недалеко Мытищи-город. Там танки делали, самоходки. Назначили меня командиром орудия. СУ-76. Самоходная установка. Их называли «сучки» или «живая смерть». До первого выстрела. Немец прошибал их, как консерву-банку, с одного выстрела. Зима уже подошла. Заболел я воспалением лёгких. Крупозное! А что — холод, шинелишка драная, прожжённая, куцая, одна пола короче, полрукава нет. Рухнул, что колосок подрубленный, и мрак наступил.
Очнулся. Лежу в коридоре. Все палаты, всё забито ранеными. Спрашиваю, где я? В Мытищах, отвечают мне. Я, оказывается, три дня был в бреду. Мне соседи рассказали. Всякую фуйню-муйню нёс. Полмесяца отлежал, меня выписали. Вышел за порог и не могу идти. Сил нет. Абсолютно! Дистрофик. Бреду кое-как вдоль дороги. Ноги переставляю из последних силёнок. Стужа. Погибаю! Едет грузовик. Руку поднял, голосую. А довезите меня туда-то, туда-то. Наверху три женщины. Военное сукно везут на фабрику, на пошивку шинелей. Говорю, с госпиталя, после воспаления лёгких. Они меня — давай сюда! В это сукно завернули! Тепло сделалось. Лежи, говорят, мы тебя довезём.
В расположение попал. На кровать упал, едва дышу. Старшина тут пришёл, как, что? Окреп я немного. Экзамены сдали в танковой школе.
И вот мы на заводе ждём приёмки своей машины. Посмотрели. ЗИП, ключи, комплектация. Годится. На дивизион надо было получить тринадцать таких машин. Так и назывался — самоходный артиллерийский дивизион. Погрузка в эшелон. Вот это да! А бои уже вовсю шли в Прибалтике. Всё на фронт!
Мы машины закрепили, замотали на платформах. Сами в теплушках между техникой тоже устроились. И сидим. И ждём. И были среди нас пожилые, взрослые дядьки. Вот они говорят, а я прислушиваюсь. Мол, если в пять утра мы под виадук поедем, солнце-заря навстречу будет подниматься, значит, едем на восток, японца добивать. А слух уже полз, что с Японией возня-катавасия затевается, с самураями. Америка просит помочь. Как уснул, проснулся, кричат все. Глаза продрал, а вот оно — солнце! Оранжевое, громадное! На полнеба колесо выкатилось — взглянуть больно. И все смеются, кричат — прощай, запад. И так нас попёрли на восток, полным ходом! Даже оправлялись мы с вагона. За ремень прихватит кто, за руки держишься. В сутки раз дадут пожрать. И всё! Без остановок пёрли! Йох ты!
Прибыли мы! Улан-Батор! Монголия. Монголы смотрят на установки, как на чудо-диковинку. А мы прём, до горы!
Тут пошёл разговор, что нас приписали к 317-й Будапештской дивизии. А она ещё в Европе. И нас загнали в степь монгольскую, сколько глаз охватывает. Даже видно, как земля шаром становится с краю. И так мы неделю всё смотрим на горизонты вокруг. Вдруг является дивизия с Будапешта. Начали совместные учения проводить, чтобы сработаться как надо, по уставу.
Тут уж и войне конец наступил. Мы в резерв. Не досталось нам японца побить. С японцем-то хуже было бы воевать. Они же все сопки ходами изрыли, как кроты. И ты бомбы бросай на них, не бросай. Не выкуришь. Сидели внутри, окопавшись, дивизиями. Терпеливый народ, дисциплинированный. И вот пехота, танки, пушки на обмотках, на верёвках сперва на сопку, потом с неё. Сколько там без счёта народа на этом деле загинуло!
И нас перебросили на Камчатку. Во Владивостоке согнали опять войск без счёта. На корабль. В три яруса понабивали в трюмы.
В Петропавловске наша рота охраняла штаб корпуса. Такой генерал — Гнечко. Если память не изменяет. И вот как он острова взял без боя? У хитрого японца? А он японца объ...л! Вот так! У него в распоряжении один корпус, а у японца на каждом острове дивизия! Он на переговоры пошёл, сказал им, что имеет в распоряжении семь дивизий. Японцы на веру не принимают, хотят удостовериться. А как? Хотим личную встречу с командирами этих дивизий. Вот Гнечко таких мордастых, представительных мужиков подобрал, напялил на них генеральскую форму. Глянули на них снизу мелкорослые японцы и сдались! А так бы кровушка наша водицей пролилась очень даже обильно на этих островах. И ему заслуженно за эту военную хитрость присвоили Героя Советского Союза. Должно быть, ихняя разведка херово сработала. И пленили тогда шестьсот пятьдесят тысяч японцев! Их полно было везде. На Камчатке, на Дальнем Востоке. Пахали. Они труженики серьёзные, не лодыри. Кормила их Япония, Советский Союз их не кормил. И вот они по полям ходили, букашек-лягушек подъедали. Пожирали всё под корень, как саранча, пустыня, камень один после них. А что им, чумизу пришлют, щепоть, и жуй, а сами как грибы-лисички. Маленькие, жёлтые. Мы их жалели. У каждого, чуть что, лезет в карман, блокнотик такой небольшой. Русско-японский словарик. У каждого, решительно. А у наших не было. Но как-то договаривались.
А какой богатый край это Приморье, Дальний Восток! Ты не представляешь! Всё золотое — земля, деревья, рыба. Японцам бы надо, им тесно на островах, да кто им даст! Поэтому они и пытались откусить. У озера Хасан да тут вот, на Камчатке, в Монголии, туда-сюда. Территория большая, а наших-то чуть там проживало.
Вот я тебе кратко и рассказал про свою жизнь и военную карьеру. Может, нескладно вышло, но самое главное про то время.
Глава 4. Почему много русских в Латвии
— Я к тому времени уже отслужил на Камчатке четыре года и затеял переписку, стал искать родичей. Года два тянулось всё, но нашёл сестру в Риге. И в начале декабря приехал.
Теплоход «Балхаш» из Петропавловска-Камчатского. Авачинская бухта полукругом таким, выгнулась подковой. Людей полно, все во Владивосток спешат, на материк. Вольнонаёмные и так, геологи, начальники, офицеры разных сортов, люди пёстрые.
Трёхмачтовый теплоход наш, низкая посадка. Американцы отдали. Фрегаты военные ни черта не отдали! Скоростные, маневренные. Прёт, как легковушка по шоссе, только буруны белые сзади за кормой. Сутки ходу от Петропавловска до Владивостока. Без малого полторы тыщи миль. Красавцы! Да только вернули их американцы себе. Не потрапились мы тогда.
В трюм загнали полтыщи демобилизованных. Носу не высунуть. Раздали сухой паёк. Масло, сахар, консервы. В три яруса мы распластались. Задраили трюм. Я на самом верху. Только слышу, волны через палубу шух-шух. Перекатываются, гуляют валы. Японское море. Но не укачало, нормально перенёс. Пароход старый, скрипит, но довольно ходкий. Через девять дней приплыли. Залив Петра Великого, бухта Золотой Рог. И город слева и справа.
Как дальше добрался, в другой конец страны, это отдельная история.
Через какое-то время приехал в Ригу.
Богатые драпали вместе с немцами. Надо было восстанавливать промышленность. Кто это будет делать? Латыши-то крестьяне в основном, хуторяне. Кто ещё нужен? Юристы, агрономы, лесники — вот и приглашали русских сюда работать. Директор завода, Гайлис, ездил в Опочку, Новоржев, в Беларусь, на Смоленщину, набирал народ. Вербовал. Толковый был, первый директор завода ВЭФ.
— Это власть так решила, а латышам, может, сто лет этого не надо было? Растили бы свиней, поставляли бекон в Европу.
— Нас-то власть как раз и приглашала. Другой не было на тот момент. Тут всё бы в руинах стояло, сами бы не справились.
— Да ладно! Американцы, шведы, кто-нибудь подсобил бы деньгами.
— Всё равно так бы было, что надо приглашать людей. Всё же порушено. Что такое независимость? Никому не должен и не зависишь от чужой воли. Я так понимаю. Вот я приехал сюда, чтобы работать, делать Латвию независимой. Экономически. Можно сказать, боролся за независимость? Конечно! И твёрдое было намерение семью завести, детей, обосноваться, работать честно, как следует. Остаться тут насовсем. И много было таких. Не на танках же их всех привезли. А сейчас болтовня, полная зависимость от иностранных банков, воровство и кумовство. Страна ленивых, бестолковых чиновников. А откуда независимость при таких долгах, на три поколения вперёд?
— Ты ведь при этом чувствовал, когда сюда приехал, что тебя тут не очень желают видеть? Когда сейчас говорят — вот они, «Ваффен СС», боролись за независимость, это подразумевает, что они убивали русских? Тех, кто освобождал территорию Латвии.
— Я их видел, какое-то время они были. И все знали — вот этот был у немцев в прислужниках. Тихие, смирные ходили. По работе только соприкасались. Потом куда-то растворились. Кто на Запад убежал, кто-то в «лесные братья» подался и там загинул. Немцев-то они не убивали, хотя Гитлер и не думал, чтобы сделать Прибалтику независимой. Немцы грабили, вывозили отсюда всё, что только можно. И людей, и скот, и ресурсы. И названия такого бы не осталось — Латвия. А теперь вылезли откуда-то недобитки.
— Так кто же реальный освободитель?
— Я и есть освободитель. Самый настоящий! Со всех сторон, как ни прикидывай. Чувствовал, что не очень мне рады, ловил косые взгляды, но жизнь сложилась так, пришлось ехать и жить. Молодой, сильный, всё казалось нипочём, хотелось работать, аж ладошки ломило.
— Совсем другая страна, люди. Всё другое. Даже язык.
— Нет. Меня это не пугало, казалось нормальным. Без враждебности. Да, вот он — Советский Союз. Большой, и я в нём как дома, и Рига — часть страны, одна комната, так скажу. И латыши были другие, совсем другие, дружелюбные. После пережитого, ещё помнили эти ужасы военные. Какая-то часть. И Лиго, главный праздник здешний, отмечали вместе. На работу принимали, так никто у них знания русского языка сильно и не требовал, на категорию не сдавали. Можешь общаться — иди работай. И вот, пришёл я на приём к директору, жильё попросил. Он говорит — хорошо, постараемся. А директор по быту Миллер был. Он его вызывает и говорит: вот этому парню надо обеспечить жилплощадь. А он семейный или одинокий, Миллер спрашивает. Одинокий. Нет, отвечает Миллер, мы семейным работникам стараемся в первую очередь. И директор тоже сказал — будет жена, комнату дадим. Вот и пришлось мне неожиданно знакомиться с девушкой. И поженились вскорости. Вот так и дали комнату.
В цеху со мной работала девушка, смоленская. Здесь сошлась с латышом, замуж вышла. Он в советской армии служил, воевал, потом в милиции работал. Она интересней моей была, а мы с ней дружили, так, по работе. С латышками я не знался. Почему? Не знаю, а только вот так. Какие-то они напыщенные, манерные и обидчивые. Не нравились, и всё! Хоть не было к ним враждебности.
Мы в первой смене отработали, она говорит, приходи в общежитие. Пришёл, она меня провела. Дверь открывает, смотрю, сидит молодая девушка за столом. Оказывается, я её видел много раз, заходил по работе. Ну так заходил, просто. И всё. Присел, на столе цветы. Я их отодвигаю, она к себе, как будто закрывается. Оглядываюсь, подруги и след простыл! Видно, они договорились, прежде чем меня за стол усадить. Приставать там, нахальничать у меня привычки не было. Руки выкручивать — последнее дело. Тут ошибиться нельзя. Женщина! Одна пылинка может всё дело испортить. А летнее время. Тепло, чего дома-то сидеть. Предложил в парк сходить. Ну и пошли. Посидели. Какой же это был парк? В центре какой-то. И она говорит — надо возвращаться, у меня общежитие в одиннадцать часов закрывается. Дверь парадную закроют, и ночуй на улице. Строго было заведено. Хорошо.
День, второй, третий. Нормально встречаемся. Тут осень как-то скоро подошла. Все уже переживают за меня, говорят, что-то ты думаешь? А я у сестры поселился, на углу Карла Маркса и Суворова. Она дворником работала. Я ей ничего не говорю, а уже дом достраивался. В декабре мы расписались. Тёща приехала с Новоржева, сёстры мои обе с мужьями, подругу пригласили, сводницу. Прямо на Новый год. На Красноармейской выдавали участникам войны специальные талончики продовольственные. В магазин приходишь, колбасы там разные выдают, масло, сахар, жиры, не надо в очереди стоять. Только участникам. Не нравилось мне это ужасно. Народ ворчит, косится на нас. Потом, когда талоны отменили, стало хорошо. Стоишь, как все, не выделяешься, как прыщ на заднице. А тогда там отоварились, стол накрыли. Через год, к осени, дочка родилась. Несколько месяцев у сестры пожили, тесно, но ничего. Потом переехали. Комнату дали. Четырнадцать метров квадратных. Сосед, у него семья, две дочери, восемнадцать квадратных метров. А мы и этому рады! Что ты! Гвоздь в стенку — одежду вешать, диванчик. Так мы дочь растили, и никто нам не помогал. В ясли водили, в садик. На сутки, работа посменная. Летом отпуск. На Гауе был пансионат, сколько раз ездили. В Булдури. Всегда летом давали. Старшая сестра под Елгавой жила, главбухом работала. Участок большой, свиней растила, кур. У нас один выходной, в субботу вечером едем к ней. Дочь на закорки подсажу, от электрички далеко топать. Встаём утром в воскресенье, давай пахать, картошки растить, огород. Зато потом подспорье было: и мяса сестра даст, пласт отвалит, и овощи. Живи! Тока волоки свою ношу, не ленись. А сейчас там электрички уже не ходят — некого стало возить.
— Ты женился-то по любви?
— Нет! Совсем нет! Нравилась, как же без этого. Молодая, чего уж. Женился при небольшом расчёте, а жизнь прожил с ней одной и очень даже этому рад. И никогда слова худого не скажу в её адрес! Вдогонку. Замечательная женщина мне досталась. И что приняла меня такого. Усталого, с войны. Я страшно ей благодарен за это. Что она поняла это, главное, и уважала во мне мужчину.
В какой же момент я это понял? Мог бы придумать, что весна, сырень, соловьи от любви песнями заливаются и с веток падают — а не совру. Я ушёл на войну, у меня не было девушки. И писем не ждал. Не было у меня этого всего. Восемь лет в партизанах, в армии. Так же можно было и в зверя превратиться в той обстановке. Я вернулся, повезло, не ранили ни разу, хотя лез, не боялся, молодой был, бесшабашный. Потом всё это вернулось, память гнала меня назад, воевать, кричал во сне, ругался страшно и грубо и всё куда-то бежал, стрелял. Угомон меня не брал. Шёл убивать, взрывал постоянно что-то, в засаде таился. И до-о-о-лго ещё война меня, молодого, подстерегала. А жена… она обнимет тихонько, и мне не так ужасно просыпаться в разгар той ночной войны. Жена сильная, умная и всё понимала про меня. Тогда я увидел, что она красивая и будет со мной. Глянул однажды — и понял. Успокоился. И стал улыбаться. Как я мог её не уважать? И любить. В конечном итоге.
— Как сказал Черчилль: «Я женился и с тех пор счастлив!»
— Однозначно! И вот так она мне запала в душу, на всю жизнь. Сколько ко мне на заводе ни мылились! Мужчин дефицит, а я не ранен, не искалечен. И так-то не урод вышел, по наружности, и к труду сноровистый. Одна даже травилась, так я ей был люб. Любила меня тихонько, вида не давала. Не нахальничала. Я-то что — у меня только про работу мысли, какие там шуры-муры. Участок тридцать пять человек! Йох ты! Она каких-то таблеток наглоталась. И я ей сказал, что это большая глупость с её стороны. Она ушла с завода. Устроилась в столовой на углу, вон, наспротив нашего дома. И как я мусор возьмусь выносить, она мне навстречу. Я отворачиваюсь, не хочу с ней встречаться. Назавтра, я-то знаю, что мусор надо выносить до обеда. Выхожу, опять она. Видно, в окно высматривает меня из посудомойки, поджидает специально. Несколько месяцев прошло, и пропала эта женщина.
— Можно сказать, всю жизнь тебя любила безответно.
— И что, жену бросить, дочь? Это было не в моих силах.
— И так на всю жизнь?
— Верно, на штамповке была одна. Явно ко мне льнула. Но я не имел права изменять. Я так решил про себя! И дочка же чудесная. Такая девочка! И училась, и красивая такая. А как сейчас люблю! Ещё больше прежнего я её люблю!
— Значит, ты через дочь обрёл любовь к жене!
— Вот! Когда женщину спрашивают — чего же ты, глупая, родила от него? А чтоб он понял главную ценность, любовь, и через этого ребёночка к ней самой любовь проснулась! Она же гордится своим деткой, выносила, нянчила, болела с ним вместе, переживала. И теперь на всю жизнь связана с кровиночкой своей, до конца. Всякое бывало, но я жене не изменил! Сколько у меня девчат, женщин было в подчинении! Ни черта! Я ей сказал, раз тебя Бог мне послал и назначил, значит, так тому и быть. Вот поэтому, когда она умирала в больнице, я пришёл, а там женщина, соседка, говорит: она всё кричала перед смертью, тебя звала. Бредила сквозь болезнь, рак этот паскудный, это же ужасные муки, рвалась ко мне, через боль, себя забывала, кричала. Пока дыханье не ослабло. Под утро затихла только. Рак не сердце — жамануло, и всё! Это великое терпение боли. И всё звала, звала. Меня — звала.
— Мужчине худо, он кричит «мама, мама», а жена мужа зовёт. Вот оно как.
— Одно время она мне потом часто снилась. Как в кинофильме, идут кадры чёрные, белые, вперемежку. Мельтешит, мельтешит, да вдруг один — стоп. Как в сон явится ко мне — я в церкву бегом. Свечку затеплю в ладошках. Свечка тонкая, воск гнётся между тёплых пальцев. Поставлю за упокой перед распятием. А сейчас что-то тихо совсем. Не беспокоит.
— Характер у неё был цельный, но я с ней ладил. Шесть лет вместе прожили и потом много лет, а только хорошее в памяти.
— Обязательная была. Но добрый был характер. Скажет чего-то сделать, сперва резко, да не со зла, а я сразу не спроворю — она молча, без скандальства, берётся делать. Тут уж меня самого стыд жмёт, я начинаю это дело доделывать. И дневник вела. Скрупулёзно, каждый день. Потаённо. Я и узнал не сразу про это. Толстая тетрадь. Другой раз накатит на меня такая тоска тяжёлая, дышать трудно — открою. Читаю, представляю всё себе, до слёз даже цепляет. Сам-то уж многое забыл, и как будто заново всё и времени ещё много впереди. И она живая, вот она.
— Интересно было бы почитать. Так ты однолюб? Так присох к жене, что больше и никого.
— Вот что из головы нейдёт, часто вспоминаю. Это молодой совсем ещё, а уже в отряде был. В деревню пришли. Деревня на бугре раскинулась. Как они картошку умудрялись сеять на склоне? Не знаю. Две подруги, Шура и Лёля, стопили нам баню. Мы вдвоём. Я и Володя. Двое других караулят, пока мы моемся, нас охраняют. И после мытья мы легли спать. Этот лёг с другой девчонкой. А я с Лёлей. Кроватей всего две. Ночь летняя короткая, на один вздох-прижмур. И я, по-видимому, во сне руку так на неё положил. Она руку мою отодвинула. Я проснулся и лежал до утра. Ни в одном глазу сна не было. Затаился от волнения. Больше её трогать не стал. Может, поговорить бы надо было, да война. И вот после войны я вспомнил о ней, но времени не было, а так бы я поехал и забрал её, эту Лёлю. Такое сильное впечатление оставила. И красивая была, и моложе меня. Интересная, смуглявая, глаза чёрные, как у молдаванки. Сестра у неё совсем другая. Брат был. После освобождения в армию пошёл, воевал, вернулся старшим лейтенантом. Хороший. А не было времени к ней съездить. Надо же приехать, погулять, поговорить. Сразу же, в то время, а жизнь не позволяла. Надо было срочно жениться, комнату получать. А жена меня любила… любила. И я её любил и берёг до самой смерти, как ребёнка. Сколько я с ней занимался!
— Значит, получается, самое главное, чтобы любовь к старости расцвела? Не когда молодые, глупые и кровь горячая бурлит. Искренними надо быть, не скрытничать друг от друга, не кривить душой.
— Любовь — это временное поглупление. Что-то другое приходит на смену, но без любви жизнь невозможна!
— Мы к ней пришли в больницу за сутки до смерти. Страшно худая, одни глаза, и мука такая в них. Поговорили. Она улыбнулась нам. Попрощались. Обнялись. Лёгкая, невесомая, косточки одни под руками. Кажется, подними и оставь, и не упадёт, будет парить. Хоть плачь. Убийственное ощущение. Думал, сердце разорвётся. Идём по коридору, Жена мне говорит с улыбкой — маме лучше после операции. А утром звоним — умерла.
— Страшная болезнь. Тяжёлая смерть была. Изматывает человека, крадётся незаметно, подлюка, пожирает изнутри.
— Метастазы.
— Другие любовь найти не могут, но нет, не то! А тут вроде как нечаянно — и на всю жизнь. И на войне везло.
— Чистый человек, незамутнённый. А меня она к жизни возвращала после Чернобыля. Первое время тошнило сильно. Поем, рвота. Иду — упал. То формула крови не шла, то поджелудочная — дважды в год отлёживался по две недели. Ну, ты помнишь. Потом гепатит как из воздуха нагрянул. Все фильтры в организме покорёжены. И она мне травки варила. Года два так надо мной трудилась. Говорит, от мамы ей передалось это умение.
— Вроде и вспомнили грустное, а я скажу, судьбой своей доволен. Если б я один, беспомощный был, а так сам за собой ухаживаю, готовлю. И вот уже не нравится, когда дома у меня кто-то. Даже эта, Астриса. Я бы так начал что-то делать, нет, приходит, покормить её надо, то да сё. Включаю ей телевизор и иду заниматься своими делами. А ей не нравится, иди посиди, говорит. Посиди на стуле рядом. Удовольствие! А я его смотреть не могу. Надоел без пользы.
— Пить не хочешь? Пивко есть у меня. Вот оно, красивое и пенное. Хотя я пиво не за кудри люблю. Ах! После баньки-то, жажду устранить. Оставайся у меня, я сейчас постелю тебе на мягком диванчике, располагайся.
— А давай. Всё равно телевизор смотреть не стану. Пустое там всё, враньё. Хорошее пиво. У тебя тепло. У меня всё хорошо дома, только куда прохладней. С Дублина не звонили?
— Утром звонили, всё в порядке. Ждут меня. Через два дня полечу. Гостинцев набрал всем.
— Ах, доченька моя, доченька. Была бы она среди нас королевой, а там — Золушка. Как ни крути. Полностью уверен, что её не обижают, а всё равно не в своём дому, всё иначе. Надо потерпеть до весны, привезёт нашего ангела, правнучку, в Ригу. В магазине смотрю, молодая мамаша волокёт мальчика. Сколько ему, спрашиваю. Два с половиной. О, как и нашей. Наша-то лучше. Это ясно! Смотрю вот на фотографии, она меняется, но в очень красивую сторону. Настоящая актриса! У неё умные глаза двадцатилетней девушки. Понимаешь? Хорошо, что ты тут крутишься между городами, как связной.
— Только паспорт, пароль не нужен! Утром прибегает, спрашиваю — как спала, душа моя? Хорошо. Деда — ты мой душ! Смеётся! А глаза… все озёра Ирландии в глазах. И как скажет! Спрашивает: «Мама, я такая плоская, потому что у меня нет молочка?» Как на Востоке говорят: то, что Бог подумал, ребёнок сказал.
— Даст Бог, будет очаровательная девушка.
— Я Дочери говорю, вот во имя этого чуда рожайте детей. Хотя бы ещё одного, двоих. Если по-настоящему этого любите. Не смотрите на себя, на трудности, пока мы ещё вам сможем помочь.
— Вот тут ты прав! Пусть нашу глупость не повторяют, а вот был бы второй. Бог дал дитя, он его не бросит.
По нонешней поре нравится мне Хозяйка. Мы с ней много лет проработали вместе. И она благосклонна ко мне, да вот обстоятельства заставили пожениться их с Дидзисом. Она теперь и звонит не так часто. Да и я уже староватый, если б лет сорок мне. А тогда я с женой жил. Теперь-то уж что там мусолить старое. Летом дочь Хозяйки приезжала. Туда-сюда по родне поездила, деньги провела, а надо в Москву ехать, оттуда вылет в Лос-Анджелес. Я ей билет купил до Москвы. Для меня это ерунда. По-отцовски к ней отнёсся. Вот она благодарит, шлёт мне куртки, одёжу. И не забывает, ценит меня. Теперь как звонит с Америки, всё привет передаёт.
А теперь уж и нет никого. Ни мамы, ни сестёр, ни мужей ихних. Отец вообще рано ушёл. В нашей семье никто не погиб, а вот в жениной и отец её, и брат. И дядю-подпольщика предатель выдал, повесили в райцентре на площади. Один я со всей семьи. И чего-то прямо сейчас в памяти всплыло. Однажды зимой собрались ехать с гостей от старшей сестры. Холодно, стоим на станции. Поезд проходящий, должно быть, отменили. Замёрзли страшно! Дочка на руках. Мы назад. А там уже спят все. Поздно. Нам открывает сестра моя — а боже мой! Давай водкой ребёнка растирать, спать укладывать. Ничего, не простудилась. Потом как пошло подряд: то корь, то коклюш, то чёрт-те что! Условий особо нет по больницам. Но вот всё пережили. Училась сама. Придёт, покушать погреет и за уроки. Только вот закончила десять классов — хорошо, куда дальше? Говорим, давай в институт, а она оробела — вдруг не сдам? Все же тогда в институты стремились, желающих много. В техникум свободно поступила, на экономический. У неё знакомая была, та поступила в институт, она взяла у неё вопросы, ничего страшного, могла бы поступить. Поработала несколько времени после техникума, поехала в Москву, на экономический в полиграфический институт, приняли её. Рисовала хорошо. Она вдруг передумала, вернулась. Домашний ребёнок, не смогла там в общежитии жить. Вот так. Побоялась.
— Она учиться любит. Вон, латышский язык как упорно учила. Пошла и сдала!
Сумерки сгустились плотно за окном. Дед задремал на диване. Зять послушал новости, где какая война идёт, сколько убитых, раненых, выключил телевизор.
Дед проснулся. Зять постелил ему постель.
— Хороший день, — подумал Дед, — спать буду, как лён продавши. Как красиво жить, когда ты кого-то любишь. Дочь, Зятя, Внучку. Правнучку возьму на руки, как яблочко упругое, охмелею от счастья любви. Золотое моё яблочко, щёки румяные. И расцелую от всей души. И так Бог заповедал — любить, плодиться и трудиться. А иначе пустая жизнь. Ни к чему.
И слёзка светлая, тихая, благостная — по щеке.
Глава 5. Экзамен
— Надо сказать, Жена очень серьёзно подошла к экзамену по латышскому языку. В Ирландию, к дочери-то с внучкой, хочется летать беспрепятственно! Таблицы по стенкам развесила, правописание, картинки, учебники. Группа сдавала, тридцать человек, в основном молодые. Четверо сдали. Двое со второго раза. А она сразу сдала на «отлично». На общих основаниях, без всяких поблажек. Её потом долго уговаривали прийти на встречу с зарубежными латышами, показать, что вот есть русские, которые всё-таки могут их язык выучить. Мол, не все такие тупые. Такой подтекст. Может, хотели показать, куда деньги уходят с заграничной благотворительности? Сдала и упала с высокой температурой, на две недели! Так сильно переживала. Она сказала мне — сдашь, и я насмелюсь тогда. Я пошёл, мне же только собеседование и гимн.
В первый раз пошёл. Комиссия. Волнение ужасное! Что-то спрашивают, отвечаю. Где учились? Говорю, там-то. Губы ниточкой, морщатся, чего-то им от меня не в радость. Не могу понять, что-то им отвечаю. «Жел, жел», значит, «жаль», председатель говорит мне. И красный штамп ставит на мою ведомость. А я готовился, занимался. И тут меня как взорвало! Я говорю, вы что, думаете, я в магазине молока с хлебом не смогу попросить? Не волнуйтесь, с голода не помру! Чего вы тут цирк устроили? Камеры развесили, магнитофоны наставили по всем углам. Дешёвые дела! Как попёр, сам не ожидал от себя такой прыти. Так меня взбесили эти гаденькие ухмылки, мол, недоумок притопал, идиот какой-то, время наше отнимает. С высшим образованием, а баран бараном! Счас уже не всё и вспомню, как туман, чёрное облако меня накрыло. Затмение полное, колотит всего, такие страсти, аж сердце зашлось. Как гляну на их постные физиономии, так всего и колбасит! Нет бы приободрить. Засуньте, говорю, в ж… ваши бумажки! У меня есть возможность в другой стране стать гражданином. Я же в Киеве родился! Слава богу, что у меня есть вариант! Они варежки разинули. Я развернулся и прочь оттуда! Проходит месяц, письмо в ящике. Предлагают повторную сдачу. Думаю, а пошли бы вы. Не реагирую. Второе падает в почтовый ящик письмо. Тощее, но назойливое. Надо в течение полугода определиться и сообщить. Жена говорит — сходи, не убудет.
А уже отпустило немного после первого захода. Позвонил. Там всё вежливо, будто и не посылал я никого и никуда. Сможете в августе? Давайте! Меня это уже никак не волнует. Всё перегорело внутри. Спокойны-ы-ы-й! И задумчивый, как кенгуру! Сдам, не сдам! Нажму на английский, и перспектив больше. Чисто даже экономически. Не сто латов получать в месяц, а тыщи полторы фунтов. И тебе будут рады! А тут морды кривят… Так ожесточился. Как раз тут Дочь с Зятем прилетели в отпуск. Какая может быть учёба! То в ресторан, то на взморье, то в гости. Так, полистаю учебник, что-то вспомню между делом.
Притопал к десяти утра. Народ в коридоре, списки висят. Дело знакомое. Пригласили в аудиторию. Мне говорят — должно было прийти четверо пенсионеров, а явились вы один. Часок погуляйте и приходите. Мы вас всех и испытаем. На латышском сказали. Я понял всё. Хорошо. Пошёл в Старую Ригу. Гулял, гулял, а что там, её за пятнадцать минут сквозануть можно хоть вдоль, хоть поперёк. Возвращаюсь.
Выходит секретарь, важная до изжоги, говорит — опять нет тех троих. До часу дня погуляйте. Сколько уж гулять-то можно, думаю. Ладно, день потерян так и так, раз уж пришёл, досмотрю этот концерт до конца. И вот я гуляю, гуляю, гуляю, уже ноги гудят. Пришёл без двадцати час. Присел на стул в коридоре. Никого. Так устал, что полная апатия наступила. И паренёк рядом садится. Из нашей группы, я его приметил, когда мы все сидели в классе. Такой подвижный, любознательный. Спрашивает, интересуется. Но не въедливый. Приятный такой парнишка. Года ему двадцать два, двадцать три, может быть. И говорит: что у вас? Я отвечаю — а хрен знает, что у меня. Собеседование, а что им в голову вступит, о чём спросят, кто ж это знает? Он обрадовался, говорит, у меня дядька сдавал на прошлой неделе, тоже пенсионер. Вот тут у меня книжечка есть, по которой он готовился. Давайте потренируемся. И мне польза. Давай, говорю, чего дурку валять, время есть. Он дипломат открывает, достаёт книжицу. И мы с ним так и так. Увлеклись. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Он смеётся, говорит, у вас произношение какое-то… йоркширское, а не латышское. Поправляет меня, но не зубоскалит. Настроение себе подняли. На часы не смотрим.
Выходит секретарь: «Лудзу-пожалуйте!» Опа! Я и не успел волнение почувствовать. Захожу.
Сидят три женщины, приветливые такие, нарядные. Приободрился. Присаживайтесь. Где живёте, чем в свободное время занимаетесь? Марки коллекционирую, филателист. Хорошо. Нетрудно вроде, вопросы задают чётко, не спеша. Дают подумать. Тут уж я совсем успокоился, повеселел. В какие магазины ходите? Да, интересно, а что покупаете? Я всё подряд, что в голову вступило, — хлеб, масло, яйца, молоко… рыбу покупаю. Какую рыбу? Треску. Всё на латышском. А кто готовит? Ну, уж тут я осмелел! Говорю: «Эс эсму галвэнайс паварс мусу гимене»! «Я главный повар в нашей семье», значит. А тут камеры всё снимают, записывают. Ну, они развеселились, женщины же! Смотрю, синие штампики ставят в ведомости. Все трое. И улыбаемся все друг другу. Хорошо! А меня паренёк-то этот предупредил: если синие штампики начнут клепать, значит, сдал! Смотрю и не верю! Председатель говорит — пожалуйста, гимн. Будете петь, напишете или расскажете? А у меня от радости отшибло память. Там всего-то восемь строчек. И главное, знал же, наизусть вызубрил! Посидел три минуты, вспомнил, рассказал с выражением, не спеша. Вышел и опять не верю, что сдал. Вот — две комиссии, и две большие разницы, как говорят в Одессе! Те грымзы, на лицо глянешь, жить неохота, и эти… очаровашки, прямо скажу! Зашёл к секретарю, переспросил. Да, говорит, сдали!
В коридоре паренёк этот ко мне: ну как? Вроде сдал, говорю. Дайте мне персональный код, он меня просит, я схожу к секретарю и узнаю. Выходит, поздравляет! Я, говорю, твой должник. Давай тут закругляйся, и приглашаю тебя в кафе. Он отказался, мол, ему в посольство надо, английское. Давай в другой раз. Телефон свой ему оставил — звони, как бы я без тебя управился! Тебя Боженька прислал ко мне! Он смеётся: и вам спасибо, вы человек нескучный. И пошёл сдавать.
Я тут же домой позвонил. Жена радуется, не верит. Не может быть! Да, представь себе, сдал! Скорей домой, стол накрыт, все ждут. Поздравляют. Тут Дочка давай звонить. Секретарь комиссии удивляется, мол, все звонят, спрашивают. Да сдал он, сдал. Ну, уж после этого отпустило, и выпил я виски! И расслабился, сразу стал язык забывать — и возрадовался полностью.
Тут уж Жена моя нашла курсы хорошие. Заплатили. Надо, значит, надо! Так решили. Про деньги пока не будем. Мы по-другому к Дочке в Дублин не попадём! Тогда была такая обстановка. И она сдала лучше всех! Горжусь!
— Она в нашу породу, настойчивая. Считай, тебе повезло. А мне учи, не учи, всё едино — решето дырявое! Голова уже не та!
— По полстопочки? Кто нам указ! Какая-то водка жидкая, нет в ней сорока градусов, что ли?
— Да ла-а-а-дно! Не может быть! Я не образован по-книжному, помудрел, повидал за жизнь, этого с избытком.
— Никогда не задумывался о твоём образовании. Мне с тобой интересно. И рассказчик ты интересный
— Дочка приехала, ванную мне прибирает, моет и говорит: пап, ты постой рядом, мне с тобой рядом хочется побыть. Вот просто так постой. Значит, любит. Это много значит.
— Да я уж устал от диеты. Бульон с морковкой да чай ромашковый с сухариком. Желудок измучил. Теперь вот мне там прижгли какие-то излишества, под общим наркозом навели порядок в кишках и окрестностях, где надо, хоть стал кушать понемногу.
— Будь здоров!
— И ты не хворай!
Глава 6. Под часами
Дед спать захотел рано. Программу Первого балтийского канала до конца не досмотрел. Неинтересно стало. Да всё одну воду в большой ступе молотят. Как самим скулы не сводит от скуки?
Зашёл на кухню, молока выпил. Очень он любит молоко — кажется, и нет ничего вкуснее. Может три литра в день выпить. Скушал бутерброд — творог с сахаром на белый хлеб ложечкой намазал.
Творог сам сделал. Сычуг в молоко высыпал, порошок. Совсем немного. Сбродило оно. Кристалл вытащил ложечкой, промыл, в новое молочко запустил. А сброженное — в узелок, в марлечку. На кран повесил над раковиной, чтобы вода стекала.
Жизнь зыбкая, время, как марля, расползается.
Подумал немного. Сала из морозилки достал: сам засолил, с чесночком. Несколько ломтиков нарезал, огурец солёный на тёрке построгал — жёсткие огурцы трудно жевать, дёсны больно мять. Зубов не хватает, а присолиться хочется.
Голодный бы вертелся долго, не выспался, поэтому обязательно перед сном что-то кушал.
Зять позвонил, прилетел накануне из Ирландии.
Два месяца быстро прошли.
Договорились встретиться утром у часов на вокзале. Коротко обменялись новостями, чтоб телефон долго не занимать — денег стоит.
Дед глянул из окна кухни на табло большого офиса напротив: 21-18, температура + 4. Цифры светятся ярко, изумрудно-зелёным, будто сквозь воду прозрачную водоросли искрятся. Удобно и приятно.
Машин мало. Напротив Дворец культуры с колоннами. Раз в месяц собираются ветераны, те, кто ещё может дойти. Доползти. По списку сверяют. И каждый раз всё меньше, меньше. Кому-то, может, в радость, а ему — грустно. Другой раз из-за этого идти неохота, но тогда сразу звонят, ревностно проверяют: а вдруг и он уже не придёт никогда.
Трамвай проехал. Новый, широкий, блестящий, будто круизный паром в старый канал занесло и едва ему хватает пространства для манёвра бортами. Раньше кольцо было — улица Гагарина, а теперь до самой Юглы едет шикарный трамвай, до Киш-озера, откуда в Великую войну освобождали Ригу на понтонах бравые сапёры.
Позевал Дед, ушёл спать в другую комнату. Закрыл по пути на две задвижки входную дверь. Крепкие, для себя делал.
Кальсоны, носки, майка, толстое одеяло. Любил тепло, радовался щедрой жаре и подолгу не мог согреться в холодное время. Намёрзся изрядно за восемь лет службы от Псковщины до Камчатки.
Натёр колени лимоном, снял боль в суставах. Потом лежал, ждал плавной зыби, чтобы на её спине в сон уплыть. Одеяло до подбородка, руки вдоль тулова. В квартире дышалось легко, было прохладно, дом сталинский. Старые батареи только себя грели. Хоть и большие, как плотина Днепрогэса по габаритам, да толку — чуть.
Ремонт делал давно. Потолки высокие в широких трещинах. Стенки толстые, окна небольшие, а под полом — сквозняки. Коврики на полу везде, ковры на стенах. Ходит по квартире в коротких валеночках. Удобные, разношенные. Куртка мягкая, тёплая — душегрейка. Их несколько штук на пересменку. Внучка всякий раз из Дублина передаёт с оказией. Красивые, зелёные, весёлые, как травка весенняя на лужайке, везде надписи — «Irеland». Да и Зять стал матереть, в прежний размер не влезает, всё ему несёт — рубахи, костюмы, свитера. Носить — не сносить. Шкаф не закрывается.
Никто не верит, что девятый десяток к краю добегает, — одно слово — Дед! Так все и зовут. Да, слава богу, на своих двоих, давление, как у юноши, — что верхнее, что нижнее. Кое-что стал подзабывать, но разум не растерял. Никому не обуза. Вот бы зубы ещё поправить, да денег много требуется. Копит, копит, а они всё куда-то разбегаются промеж пальцев, не ухватить.
Сходит к врачу, повздыхает, а цены не стоят на месте. Разве угонишься?
Глаза открыл. Полежал тихо. Обернулся, глянул на окно сзади. Вроде и осень не холодная, а затянулась, неуместная, никак зима не наступит, знобко, отопление никчёмное, хоть деньги дерут всё круче. Потом как вдарят морозы!
Как там давеча банкир один вещал? По телевизору… «Это не дорого, надо больше зарабатывать!» Фуеплёт умный! В Лондоне теперь. Нахитил денег, отсиживается! Там таких любят! С деньгами всех приветят и будут рады!
Вспомнил явственно — светлый сон. Уходит из родной деревни Шавры, дорога петляет затейливо, под уклон с бугра. День солнечный, ясный, утренняя прохлада ещё не отступила, таится свежо, припуталась в траве. Одежда лёгкая, невесомая, будто и нет её вовсе. Дышится в полную грудь. Оглянулся — никто вослед не машет, не провожает, а вроде выходили всей семьёй — две сестры, мама, отец. А деревни-то — нет. Пропала! Лишь трава высоченная, сильная, томится в ожидании покоса, склонилась, тяжёлая, росу не стряхнула после ночи. Косарей умает в два счёта. Удивился — только что ведь была деревня, да скрылась, съехала на другой откос. Жалость-то какая. Дуб одинокий, что на околице всегда рос. А он парень молодой, сильный, пружинисто шагает по дороге. Радостно. Вот уж и первые деревья, редколесье, а дальше бор густой, тёмным омутом.
Вдруг птица невидимая запела тонко, коленца сложные рассыпала без счёта. Ищет её глазами, вот тут должна быть, на этой ветке, а отыскать не может. И только понимает, что следом она перелетает с дерева на дерево, и крыльями упруго — «фрть-фрть». Будто зовёт куда-то, за собой манит на птичьем наречии, отвлекает. Повернулся он. Долго стоял, высматривал занятную птаху. Вдруг понял, что дерево голое совсем, без единого листочка, одинокое на полянке, бесприютное. Поразился, лето ведь в разгаре. И вроде бы птаха перелетела, присела, всколыхнула ветку едва заметно. Ну, думает, сейчас её угляжу, на голых-то ветках — не скроется. А тут — Егор, брат двоюродный, егерь, ружье ловко на плечо уселось, машет рукой, зовёт к себе. Серьёзно, без улыбки. Удивился — писем же нет от него давно. Может, помер уже Егор? Ждёт, что ли, когда он в храме свечку поставит?
Дыхание затаил и проснулся с глубоким вздохом. И пела ли птица невидимая, или глухота звуки посторонние гасила, морской волной уши забивала, шуршала накатом?
Муть заоконная растончилась. «Золотой ус» на подоконнике в горшках — спасение от многих хворей. Настойку на водке — плечи, суставы растирать, чай заваривать. Очень помогает. Лекарства кусачие, много ли накупишь. Впору вместо еды переходить на трёхразовое питание лекарствами. На большее уже и денег не хватит.
Красиво смотрятся плети ветвистые на фоне окна, будто пухом фиолетовым окутаны на свету. Рядом тумбочка, на ней красивая большая радиола. Много разных моделей вэфовских в доме. Дарили к Дню Победы. Набралось за сорок четыре года трудового стажа — как в музее. Стоят по всем углам, на шкафах. Именные, гравировки затуманились от времени, слов хороших не разобрать.
Жаль выносить на помойку, исправные ведь, включай любую — лампочка-глазок мигнёт, обрадуется. Да и память тоже. Приятно лежать, вспоминать.
Тут же стопки старых пластинок в пакетах горчичного цвета, углы примяты под круглый диск. Лучший друг Ефрем Львович, начальник участка, перед выездом в Израиль принёс. А Деду-то куда ехать? Следом? Кому он там нужен! У Ефрема дети, внуки устроились, умненькие, выучились. А у Деда больше полувека здесь прошло. И деревни родной давно уж нет — куда ехать? Должно быть, он последний остался ото всей деревеньки.
Посидели, выпили тогда самую малость, повспоминали с Львовичем. Как завод работал, славился на весь мир. Молодые были, задорные, верили, надеялись… Говорили, говорили старички. Спели. Пока слёзы не подступили. Трудно расставались, поняли, что вряд ли свидятся ещё разок при этой жизни. Тоже осталась память — толстые пластинки, тяжёленькие. Романсов много. Иногда Дед ставит, слушает. Пронзительно по душе — царапает иголкой по бороздкам фибры.
Интересное дело — Израиль! И язык не растеряли за столько веков, и территорию вернули. Поучиться-то у умных людей местным скороспелым деятелям!
Сидит Дед, думает думки разные.
Потом гармошку приголубит на коленках, «Три танкиста» как жаманёт на все лады… подбирал же по памяти, без нот! Руки — помнят, хоть и палец указательный на правой руке посечён на гибочном станке, да и туговат стал на одно ухо. Себе же утеха. Бывает, и всплакнёт — кто осудит.
На стенке чёрная суконка висит, самодельная. На ней тринадцать медалей и орден Отечественной войны 2-й степени. Почему не первой? Разве плохо воевал? Да просто всё объясняется — не ранили ни разу, повезло невероятно, а не положено, кто-то решил так.
И самая главная для него награда — «Партизанская слава» первой степени, медаль. Колодка серенькая, неброская, ткань пообтрепалась по краям. Белый алюминий основы проглядывает. Хорошая медаль.
«Трудовая доблесть» тяжёлая, свинцовая на вид. Потемневшая. Остальные свежее выглядят.
Карта Латвийской ССР, политическая карта мира с разлапистым пятном алого цвета на одну шестую часть суши — СССР, карта Псковской области. На всю стенку — малая, главная Родина.
Запрещённая символика. Опять выходит — партизан, уже Дед, а так и остался пожизненно партизаном.
На столике журнальном возле разложенной диван-кровати — тоненькая книга «Псковщина партизанская». Книжка из любимых. Особенное место, где рассказано, как триста пятьдесят подвод с продовольствием собрали и в блокадный Ленинград доставили. По лесам, болотам, обходя фашистские гарнизоны. Он — в группе подрывников, головная разведка.
Наособицу книжечка — «Спутник партизана». Очень полезная книга, так считает Дед. Перечитывает — места знакомые. Нет-нет на карту глянет, сверится. Так всё видится явственно, глазами пока ещё зоркой памяти.
Часы в деревянном футляре на стенке, слегка вперекос, по-другому не хотели идти, насилу приспособил. Маятник качается, блики белые мелькают от диска, когда солнышко в окно проглянет. Стучат себе, напоминают, что жизнь продолжается. Он не слышит — оставил слух в механическом цеху, на штамповке, пресс-формы делал. Тонкая работа, но шумно вокруг.
Шесть часов утра. Надо вставать. Сегодня в гости с Зятем приглашены, ехать далеко. Сперва на дизель-поезде, потом должны их встретить, условился по телефону заранее. Суббота, транспорт по городу до вокзала ходит нечасто.
Встал, в туалет сходил. Зачерпнул несколько раз кружкой мыльной воды из ведра, рядом после мытья в ванной оставил, вылил в унитаз — всё экономия. Потом на кроватку присел, раскатал деревянной скалкой мышцы на ногах. Крепкой, берёзовой, самодельной. Ступни узкие, ноги складные, циркулем — почти одна кость, как у цапли, ни жиринки, торчат свободно из широких трусов. Руки крепкие, сильные ещё, будто клещи, всю жизнь железо голубил. Повисел в дверном проёме, ноги поджал, пальцами рук за косяк, чтобы позвонки встали на место. Тщательно сделал физзарядку. Трусы болтаются семейным знаменем на ветру.
Почти час ушёл. Согрелся. Умылся, побрился старательно. Оделся в чистое — рубашка светлая, джемпер, брюки чёрные — торжественно. Дочь за этим следит пристально. Только вот далеко она сейчас, правнучку его нянчит в Дублине. Бабушкой работает.
Наодеколонился, пригладил жёсткой ладонью волосы — пушистые, ореолом вокруг лысины серебрятся.
Перед сном половинкой лимона лысину натирал, верит, что волос опять в рост пошёл.
Лицо костистое, чуть вытянутое, уши слегка великоваты, нос прямой, правильный. Ожидание на лице написано, словно прислушивается к чему-то. Глаз один серый, другой замутнён малость катарактой, блёклый. На операцию денег нет.
Кофе крепкий выпил, большую кружку, паштет печёночный, мягкий, на белый хлеб намазал, жевать почти не надо. Хорошо позавтракал — когда-то ещё за стол сядут.
Ел не спеша, с удовольствием.
Прибрал за собой тщательно, привычно клеёнку тряпицей вытер. Да и то — две тарелки, две чашки, две кружки. Оглядел кухню. Газ выключил, краны на счётчиках учёта воды перекрыл, чтоб соседей не залить. Была однажды история. Патрубок попался бракованный, сорвало. Вода вниз протекла.
Пакетик лёгкий с мусором подхватил, выкинуть по дороге.
Жена умерла десять лет уже как. Горевал, да и на две пенсии ещё как-то можно было выкручиваться. Управлялся теперь по хозяйству один, привык. Сократил запросы до минимума.
В большой комнате на комоде — чёрно-белый портрет жены: тёмный костюм, брошка красивая на белой блузке, причёска короткая, укладка-плойка. В чёрной рамке. Дальше дочь, зять, внучка, правнучка — родня. Плотно заставлено цветными фотографиями. Все улыбаются солнечно на фоне красивых видов. Уехали, уж несколько лет живут за границей, работают. Видишь, там-то — пригодились. А он — дом стережёт. Должно быть своё место у каждого. Вот он и не перебирается — привык. Отправь его в тот комфорт, так от тоски раньше времени усохнет.
Другой угол в большой комнате китайская роза занимает в квадратной кадке. Жаль выбрасывать — жена сажала. Любуется он раскидистым деревом.
На этом окне голубь пожил недолго. Всякий раз он об этом вспоминает. Дочь принесла, маленькая ещё была. Когда они единственной семьёй остались в бывшей коммуналке. Радовались. Хотелось чего-то необычного. А голубь вскоре умер, не пережил неволи. Дочь горевала, да и они с женой тоже, утешали дочь и плакали втроём.
Так больше никого и не заводили. Ни кошки, ни собаки. Очень близко к сердцу приняли смерть голубя.
У дочери своя квартира. Хороший район. Светлый, деревья высокие. Выросли за тридцать лет чёрные липы, прутики стали деревьями.
Как было бы хорошо сесть на автобус и приехать, проведать, а так — раз в неделю ездит, цветы поливает, почту складывает на столике в прихожей, рекламу. И ждёт, когда кто-то из близких проведает. Заглянет ненадолго или из-за границы навестят. Стоит квартира, временами пустая, — кому попало не сдашь, наделают беды.
Оглядел себя перед зеркалом — солидно! Шарф импортный виден, австрийское пальто дорогое. Всё — под цвет, серое, чистая шерсть. Благородно. Как влитое на нём сидит, «по кост‰». Подарила подруга дочери, после смерти мужа осталось. Хороший был человек, по сапожной части грамотный. Перепадало от него и подмёток, и супинаторов, и кожи разных цветов. Да и так, по мелочи. Жаль, ушёл как-то быстро.
Ничего, Дед отработает. Туфли, зонты, замки по первому сигналу починит бесплатно. Хотя они и не попрекают, это для себя в первую голову важно, чтоб не сомневались, что благодарен за подарок.
Кепку зять ему купил зимнюю, подкладка стёганая, с клапанами на уши — хорошо. Готов Дед к зиме. Полностью обмундирован!
На два замка дверь закрыл, по лестнице вниз потопал неспешно.
Подъезд зассанный, шприцы-соломинки на подоконнике наркоманы складывают. Соседи такие же, как он, старики. Едва ползают, а кто-то уже и не встаёт, давно не встречал. Потом расскажет кто при встрече, мол — укутали в деревянный пиджак. Погорюют.
Меняются люди, уходят. Уж много новых дверей, стальных, крепких, не чета его. Отгородились кодовыми замками от ужасов на лестнице.
Сел в автобус, прямо к вокзалу. Бесплатно.
Перед встречей успел забежать на Центральный рынок, отдал починенную накануне пару туфель продавщице мясного отдела. Набойки, профилактику сменил, царапины подкрасил чёрным. Приличный вид стал у обуви. Доволен очень — заработал три латика, «как свинья нарыла». Кстати и на билет хватит в оба конца. Это зятю бесплатно — у него вторая группа, чернобылец-ликвидатор.
Костей ему дала сердобольная продавщица в придачу на суп, целый пакет, будет с чем в гости заявиться. Хорошая женщина, всегда пошутит, как-то и взять необидно — не подачка. Он из-за этого её напарнице перестал обувь чинить — как барыня, сунет два мосла голых, что собаке объедки. Так и сказал ей: «Я бедный, но гордый пенсионер». И как отрезал! В другом отделе взял по дешёвке обрезки сала. Хозяйка натопит, будет на чём готовить. Это всё гостинцы такие. Не с пустыми же руками ехать к дорогим сердцу людям.
Вроде и не спешил, а всё равно задолго до встречи пришёл. Сходил в зал ожидания, узнал расписание, топтался под часами.
Люди снуют туда-сюда. Часы-башня высоченные, голову как ни задирай, всё равно время не определишь, сверкает стеклом, слепит. А когда он в Ригу приехал, неказистый вокзалишко был, похожий на дачный домок деревянный. Доска висела мемориальная — Ленин приезжал. Кто сейчас помнит?
Стоит Дед, размышляет. Вроде вот только-только с поезда сошёл, демобилизованный с Дальнего Востока, а уж боле полувека пронеслось.
Глава 7. Богатый Айгар
В троллейбусе по дороге на вокзал произошла у Зятя интересная встреча с Айгаром.
Хоть жили через два дома, но познакомились необычно, через друзей.
Был большой переполох. Жена Айгара преподавала на курсах латышский язык. Группа тридцать человек. «Мёртвые души». Нагрянула проверка. Пришлось срочно искать эти тридцать человек, которые якобы у неё успешно обучались три месяца. Чтобы они подтвердили своё присутствие на занятиях, в какой-то бумаге расписались, что им это понравилось. Задним числом. Деликатное дело.
Так и познакомились. Пива потом попили.
Не виделись давно. Разговорились. Айгар не работал уже года два. Рассуждал так:
— Зачем пахать? Чтобы какой-нибудь предприниматель кинул и не дал зарплату! Сколько хочешь таких. — Гладил рукой круглую голову, стриженную под ноль, улыбался. Щетина двухдневная, в ней седина местами пробивается пылинкой люрекса. — А я купил себе металлоискатель, ищу клады. Всю свою коллекцию монет распродал и купил оборудование.
— Я много слышал об этом. И как успехи?
— Ты знаешь, прошлым летом в окрестностях Риги остатки клада накопал, серебряные монеты. Пять с лишним тысяч латов заработал. Сглупил сначала. Стал мыть их специальным раствором, хотел товарный вид придать. А серебро старое, рыхлое внутри. Они рассыпались. Теперь только в интернете вывешиваю информацию. Отрывают с руками. Иностранцы. У наших-то денег нет. «У латыша — хрен да душа, а больше нет ни шиша». Оборудование купил для подводных поисков, гидрокостюм. Расширяю дело! На пляже, в море, нашёл кулончик старинный, семь граммов золота. Три кольца обручальных. Тоже старинные, высокая проба.
— В озёрах, говорят, много отыскивают.
— Брось ты! Там бесполезно ковыряться. Всё давно проверено, прочищено до последней камышинки. А море приносит отовсюду. В архивах зиму проторчал, работал. Кое-что наметил. Сейчас потеплее станет, займусь.
— Так частные же владения? Как ты умудряешься?
— Да, б…, шведы скупили за лимонад шестьдесят процентов земли. Фермеры жалуются, хотят расширяться, а некуда. Латышей уже не осталось на земле. В офисах в основном. Первая двадцатка самых крупных землевладельцев — шведы. Особенно за последний год. Латыши где-то там, внизу списка. Да и то, может, номинально, посадили титульного Янку на телефонные звонки отвечать. В жопе, одним словом.
Айгар по-русски говорит хорошо, почти без акцента, а матерится ещё лучше, складно, со вкусом! И видно — нравится.
— А народ пугают российской угрозой.
— Брось ты! Депутаты отрабатывают банковскую зарплату, народ стращают. Банки же тоже шведские. Кому мы нужны, людишки мелкие? А банки и депутаты друг без друга не могут. В Латгалии кое-что россияне скупили, им там поближе, в Юрмале, в Риге недвижимость олигархи приобрели, но не очень много. Есть интерес у россиян именно к недвижимости, а шведы, те землю прибирают к рукам. За последний год активизировались. ЕС помощь оказывает — пятьсот евро за гектар. Скосить надо траву хотя бы раз за лето, и получай евры за гектары.
— Ну, землю в корзинке в Швецию не увезёшь. Придумают какой-нибудь закон и вернут опять землю в оборот. Первый раз, что ли, задним числом с ног на голову переворачивать.
— Пока банки у шведов, они купят всё и всех.
— Может, пора шведский сделать вторым языком? А то тут ураган нагнали с референдумом по русскому языку. В самой Швеции девяносто процентов народа говорит на английском и вообще нет государственного языка.
— Ты что! Нацики с ума сойдут! Да и команды из Брюсселя пока не было. Может, в перспективе?
— А как же вы в частные владения попадаете? Со своей аппаратурой?
— По-тихому. Просачиваемся. Под видом случайных прохожих. Панамка, шорты на лямочке, сачок на плече — юный натуралист! Стоящее дело.
— Специфический рынок.
— Крутимся, а что делать? Торчать за двести латов с девяти до восемнадцати? Это не для меня!
Распростились и разошлись каждый в свою сторону.
Надолго?
Глава 8. На вокзале
Стоял Дед в стронке от суетливой толпы, на часы не смотрел, вспоминал своё. И время незаметно побежало.
А тут уж и Зять подошёл с пакетом — коробку конфет прикупил. Большую, красивую — подарочную. Обнялись, расцеловались.
Зять предложил бутылку взять. Дед отговорил — там всё есть, только нас ждут!
У кассы поторговались недолго, однако Зять не позволил Деду билет купить, пять латов, бумажку зелёную, подтиснул в окошко, опередил. Засмеялся — довольный.
Сели в поезд, разговорились. Зять давно в ту сторону не ездил. Дед ему рассказывал, какая станция следующая будет, переживал вслух — хоть бы встретил их Дидзис, муж его старинной знакомой, которую называл ласково — Хозяйка. А то уж больно неудобно добираться, а такси дороговато.
— А мы познакомились давно, — вспомнил Дед. — ВЭФ вовсю растаскивали ловкие людишки. Под видом металлолома оборудование вывозили с утра до вечера. Она тогда на проходной работала. Я к тому времени начал практиковаться в сапожном деле. Зарплата была не ахти какая. Ломал я голову, как инструмент вынести, хоть какой-нибудь. Подошёл к ней, честно всё рассказал. Потом выносил потихоньку в её смену. Никогда этим не занимался, а тут вот пришлось на старости лет в мелкое воровство подаваться. Да и она рисковала! А что делать? Как жить?
— Ты, Дед, бесхитростный, вот люди и не видят в тебе подвоха. Особенно женщины к тебе тяготеют.
Вагон старый, неуютный, сквозной и неласковый. Лавки до блеска отполированы многими задами, ножиками изрезаны глубокой клинописью.
— Если грамотно организовать — партизанскую войну невозможно остановить. Никогда! — сказал Дед.
— Тут рассказывали по ящику: японцы заслали младшего лейтенанта в сорок втором году к филиппинцам в тыл. С ним двое бойцов. Диверсии совершали. Те двое погибли, а этот воевал в тылу. Тридцать лет не могли взять. Разведшколу прошёл, отлично подготовлен был. Пока его командира не одели в форму майора и он не приказал сдаться своему бывшему подчинённому. По просьбе Токио его помиловали на Филиппинах, а должны были казнить. Он же грабил крестьян, убивал. Большой урон причинил. Хотя он и сам ожидал, что его расстреляют. Был готов к этому. Самурай!
— Японцы — фанатики! Тут же, на Кавказе, — другая вера, совсем не похожая на христианскую, трудно внедриться. А свои мести бандюков побаиваются.
— В любой вере фанатиков хватает. Вот генерал Ермолов в своё время. Войска окружают аул, спрашивают — вы «за» или «против»? Если «за», старейшине или главе тейпа — царским указом генеральское звание, полное довольствие в деньгах и содержании, а сыновей в военные училища в Москву, Петербург. Живите! А сыновья становятся заложниками власти. «Против» — пушки прямой наводкой, и нет аула!
— Счас выслеживают и под корень уничтожают конкретных террористов. Ладно — в лесу, в горах. А в городе? Смертельно опасно для других. Невиновные могут пострадать. Запросто! Но вот это и есть — партизанская война.
— Всегда так было — страдают невиновные, женщины, дети, старики, а войну начинают другие. Значит, вас поддерживали обычные люди. А их — что же? Никто из родственников про них не знал? Не догадывался? Хотя всех не перепроверишь поголовно, но не может же быть, чтобы не было следов.
— А как же! Террористов поддерживают! Не только свои, родичи. Бдительность хромает. Много обычных людей за деньги покупается. От бедности. Смертники — что же, бесплатно на гибель лезут? Нет, конечно! Деньги куда идут? В общий котел, на весь клан.
— Да и наверняка немалые деньги! Деньжищи! А вот ещё — только теракт ударил по людям, по нервам, и тут же вскорости: «личность смертника установлена»! Значит, где-то он уже был, в каком-то «списке» нехорошем? Что же не упредили? Всё понимаю — говорить — не ловить, но досада не оставляет! Люди ведь гибнут!
— Конечно! Что же, никто не видит, как они передвигаются, где живут, куда ночевать приходят. Квартиры снимают, машины. Одежда. Едят? Значит, в магазинах бывают. Или им приносят еду. Кто? По телефонам разговаривают. Снабжаются оружием, взрывчаткой. Ну не на облаке же они живут, по воздуху бесшумно перемещаются. Ими ведь руководят. И здесь, и с Востока. Каждая мелочь должна быть на учёте.
— Так ведь в прессе постоянно сообщают — перекрыт денежный канал в таком-то банке. Где-то там, на юге, силовики уничтожили бандформирование. Сколько предотвратили терактов. Всё время об этом пишут.
— Да — вот видишь! Теракты сплошные по всему миру. Настоящая война. Мировая. Третья мировая, первая террористическая, но тоже — мировая.
— Партизан победить очень трудно. Можно считать, что их и вовсе не победить. Я — знаю. А войну-то на Кавказе, смотри, — никак не закончат! То тут, то там вспыхнет. То затихает, то с новой силой. Расползлось по всему миру.
— Партизаны — вольница!
— Дураки были, молодые. Лезли под пули.
— И не страшно?
— Почему же? И сейчас другой раз озноб находит.
— Как же люто надо было ненавидеть врага?
— Тут уж серединки быть не может. Иначе не победишь. Фашисты быстро сообразили, что победить партизан невозможно. И не совались в леса без особой надобности.
— Ты Библию читал?
— И в руках не держал. Только издалека видел. Не было к этому любопытства. Мама, бабушка были набожные. Мы, дети, все были крещёные. В партии состоял. Вот оно что.
— Это я помню. Разговоры про взносы. Коммунистом был.
— Как тебе сказать? Вот я — начальник участка. Вступил в партию, так было надо. Но особо на партийность не напирал.
— Командир производства, значит?
— А знаешь… Я бы отрядом сейчас покомандовал! Партизанским. Не очень большим. Человек на двести. Террористам скрытно противостоять. Управился бы. Трудно, да, не спорю. Но вот — знаю, что смогу. Уверен!
Они замолчали.
«Партизаны как хороший снайпер: никто не знает, где он прячется, но страх подсказывает, что в любой момент любой человек может оказаться под прицелом и будет убит. Это лишает храбрости, и тогда смерть — избавление от страха», — подумал Зять, глядя в окно.
— Терроризм, в отличие от продуктов, не имеет срока давности, — сказал Дед. — Такая теперь жизнь.
Гулко стучала пустая, неприютная электричка, вагон качался на стрелках. Кренился состав на поворотах, спешил к вокзалу. Сидели, каждый думал по-своему про услышанное.
Вышли на перрон, толпа схлынула. Постояли. Шли не спеша: у Деда от долгого сидения суставы слегка «приржавели», шаркал по асфальту, надо было разойтись. Зятя взял под локоть.
— О! Вот тут, с краю, раньше стоял вагон-музей командующего Прибалтийским военным округом маршала Баграмяна Ивана Христофоровича. А куда он подевался, кому мешал? Хороший музей был. Ты, Дед, не знаешь, что Баграмян выговор от Сталина получил за то, что памятник Свободы в Риге не взорвали.
— Молодец, не побоялся! — засмеялся Дед.
Вокзал справа обогнули, вышли на привокзальную площадь. Машин мало, пассажиры уже разбрелись.
— Да, похоже, придётся нам своим ходом добираться, — загрустил Дед.
— Ничего, возьмём такси. Не Москва. Лихо скрутим! Не смотри на деньги.
— Латика три так точно. Не меньше слупят.
А тут — Дидзис, муж Хозяйки, навстречу. В свитере, куртке короткой нараспашку. Полноватый, невысокий, крепко на земле стоит, основательный. Лицо круглое, усы белые, в сметане седины, кепка слегка назад сдвинута, улыбчивый, глаза серые, цепкие.
— А я постеснялся в таком виде на перрон выйти, встретить у вагона.
Обнялись, сели и поехали на старенькой «Мазде» странной фиолетовой масти. Должно быть, выгорела от времени.
Дед повеселел.
— Может, заскочим, чекушку купим? — спросил у Дидзиса.
— Не говори глупостей! Дома всё есть! Только вас пока нет!
Город быстро проехали, свернули на грунтовку. В неглубоких влажных колеях поелозили. Возле высоченного дуба остановились — вот он, домик, справа, небольшой, красного кирпича, словно лаком покрытый, на шести сотках.
Приехали!
Прошли по каменной дорожке. Грядки пустые, приподнялись над проходами сдобным пирогом, земля чёрная, пышная, ухоженная. Зелень ещё местами не скрутило увядание, кипятком мороза не ошпарило. Кусты кое-где, яблони. Около входа навес большой.
А тут уж и Хозяйка, Дидзиса жена, навстречу вышла. Стройная, в тёмных брюках, свитер тёмный под горло. Причёска высокая. Глаза карие, голос звонкий. Только лёгкая сутулость да руки возраст выдают.
Рады, смеются, целуются.
Обнялись, гостинцы вручили.
Глава 9. Закрытие сезона
В дом поднялись. Потолок невысокий, занавески, зелени много на окнах.
— Должно быть, всё, что в молодости не отдарили девушке, потом на подоконниках у старушек произрастает, — подумал Зять.
Диван, два кресла, ковры, книжная полка. Закуток кухоньки небольшой, кровать с прояминой в середине. Печь в углу — тепло, уютно. Телевизор на тумбочке, концерт идёт.
— Вот вы сумки нагрузили! Должно быть, Дед тебя носильщиком подрядил, — засмеялась Хозяйка.
— Что ж, ребята, я не гордый, я согласен на медаль, но хочу сказать — вы отлично выглядите! — ответил Зять.
— Да что там, — смутилась хозяйка, — болею. Спина, ноги.
— Э-э-э! Надо бросать это грязное дело, болячки! — сказал Зять.
— А чем лечишь? — спросил Дед и сам же ответил: — «Золотым усом» лечи. Помогает очень ото всего.
— А я «Спинаксом» спасаюсь. Натираюсь. Прошлым летом как скрутило. Два месяца! На коленки встаю, голову на матрас. Вот так и спал. Тридцать два укола в спину, десять лазерных процедур. Вроде и льготы, а всё равно денег много ушло. Думал, уж и не распрямлюсь вовсе, — посетовал Зять.
— Да вы садитесь к столу. Наконец-то приехали. Всё лето собирались, а вон собрались, когда нет ничего на грядках и посмотреть не на что. Да и мы тут на узлах, переезжать собрались в городскую квартиру.
— Вот так вот… сразу! — подивился Зять накрытому столу.
— Вы же с дороги.
— Впечатляет. А Дидзис? Что-то он не раздевается?
— Он хозяин, сам найдёт.
— А Дед собрался за чекушкой в магазин ехать. Ну, ты представляешь! — Дидзис возмущённо глянул в сторону Деда.
— Нам главное — хозяев повидать! — улыбнулся Зять.
— Вы накладывайте. Холодец, салатики, фасоль домашняя, лососинка, грибочки. Не те, конечно, с грибами в этом году не очень. Мой-то бегал, бегал, кое-что насобирал, совсем немножко. По рюмочке? — предложила Хозяйка. — Какую водку? Белую?
— Я на Новый год в Дублине взялся холодец готовить, — вспомнил Зять. — Жена отговаривала: кому это? А свёкор дочери пришёл в гости, так ел, нахваливал. Я водку всё лето не пил. Всё виски как-то. Пиво изредка. Там магазины с половины первого до десяти вечера. Как выжил?
Засмеялся.
— В Москве аптеки есть специальные — лекарства из грибов. Например, боровики для сердца хорошо. Ну, будем здоровы! — предложил Дед.
Выпили.
— Фасоль чудесная! — покрутил головой Зять.
— Дидзис каждую фасолинку перебрал. Сидел возле телевизора, одну к одной складывал. Белые, красивые. Да мы привыкли, всё лето, как жуки навозные, шмондаемся на грядках, пашем. Летом полно работы.
— Ты ешь, закусывай! — строго приказал Дидзис. — Потом будешь рассказывать.
— Вы вон какая стройная, на вас не сильно скажется, — подхватил Зять.
— На десять килограмм похудела за лето. Ну, ничего, не для этого собрались. Все под богом ходим. Как есть, так и есть. Селёдочку пробовали? Ну как?
— Замечательно!
— А мы там, в Ирландии, два раза в море выходили на катере, рыбачили. Совсем другой вкус у свежей скумбрии. И запа-а-а-х! На поводке четыре-шесть крючков, мушки искусственные. Закинешь, подёргаешь. Вынимаешь — висят на всех сразу, как будто кто специально нацепил. И не шевелятся. Крючок заглатывают сильно, извините, до попы, не отцепить. Снимешь с трудом, в ведро её, а она так мелко-мелко завибрирует. И всё — умерла. И сочная, ароматная, морем пахнет, свежестью. Это в Хофте, местечко такое недалеко от Дублина. А на юге, возле города Корка, знакомые камбалу здоровенную ловили.
— Ну да, насадки не надо. А я крупную камбалу только по телевизору видел, — вздохнул Дидзис.
— Так ты один в Ригу вернулся? — спросила Хозяйка.
— Да я и не знаю когда Жена-то назад прилетит. С внучкой. Дочь с мужем работают, могут няньку нанять, да нам самим жалко в чужие руки отдавать. Родную кровиночку. Я вон фотки привёз, посмотрим.
Дидзис вышел, с кем-то поговорил, вернулся вскоре:
— Сосед яблок принёс на вино.
— Градус слабый у вина, — сказал Зять.
— Как сделаешь. Я-то вообще его не пью, а на работе просят — дай да дай. Вот и делаю, так, угостить. А Дед придумал — маленькую! — снова возмутился Дидзис.
— Я ему предлагал текилу взять — нет, нет! Зря послушал. Неловко вышло, — повинился Зять.
— Кого взять? — переспросил Дед.
— Водка мексиканская. Был у меня один знакомый. Черноплодную рябину клал в вино, цвет рубиновый получался. Красивое. Много работы, но вкусное делал винцо, — поделился воспоминаниями Зять, — и такое благородное занятие. Что-то есть в этом от наших предков.
— Я в этом году запасся чёрной аронией, чай хорошо от давления. А вот калины нет, к сожалению! — похвастался Дед.
— А ты чего на перроне не встретил? — спросила Хозяйка.
— Ну, куда я в такой одежде по перрону! Дед-то привык, что я его здесь встречаю, — оправдался Дидзис.
— А Дед идёт и говорит — жалко! Совсем, видать, Дидзиса припахали! Я ему говорю, не переживай, старинушка! Такси всегда найдётся. Доедем на какой-нибудь кастрюльке. Выходим на стоянку, ба! Такая встреча! Смотрю, и Дед повеселел сразу.
Засмеялся Зять.
— Да вы ешьте, с дороги-то голодные. Ничего не едите! — упрекнула Хозяйка.
— Сегодня нашей талии смерть наступит, — Зять сделал грустное лицо. — Похоже, сегодня у нас проводы талии.
— Вы покушайте, а я вам и в дорогу соберу.
— Ну, вот это-то вы зря!
— Давайте выпьем, закусим. Я тарелки поменяю для горячего.
Выпили.
— А мы с Дедом-то что? Я наварю здоровенную кастрюлю, настряпаю чего-нибудь. Половину ему везу. И вот едим, едим. Дней пять. Уже вот здесь, — провёл рукой по горлу. — Лёгкое что-нибудь отваришь, бульонец какой, морковку туда нарубишь. Так вот похлебаешь да и спать. Люблю готовить, да некого особенно радовать.
— В том-то и дело! — согласился Дидзис.
— В Дублине делал курицу по-одесски. Возился пять часов. Как раз дни рождения сплошные, на одну неделю пришлось — и у Жены, и у зятя моего, и у свёкра дочери.
— Вчера был день рождения у моей сестры, — вспомнил Дидзис.
— Ну вот. Я вечером курицу на стол, а она по внешнему виду — курица и курица. Зятёк как рубанул ножом, а костей-то в ней уже нет, секрет кулинарии. Посмеялись. Вкусно получилось.
— Молодец! — похвалил Дидзис.
— Наливайте! — приказала Хозяйка. — Закрытие сезона. Смотрите, что там, закусывайте. Сок яблочный, вчера надавили. Свежий. Остальное на вино пошло.
— Так всё вкусно, не остановиться! — развёл руками Зять.
— Мы так скромно, всё почти вывезли на квартиру. А там всё украли. И приборы, и всё серебро, покрывало меховое. Простыни, пододеяльники, полотенца новые банные. Пальмы на них нарисованы шикарные. Подсвечники бронзовые. Память, антикварные. Старый «Шарп» — видео. Уже и кассет таких нет, не делают. Тоже унесли. И крайних не найти. Развелось ворья.
— Приборы фигня! — перебил Дидзис Хозяйку. — Бар весь вычистили. Говорил ей — надо двери укрепить, замки поменять! Ме-ме-ме! Зря послушался.
— У меня машину угнали. Легковую, — тихо сказал Зять. — Пошёл я к отцу Сергию. Расстроенный, конечно. Он мне свою историю рассказал. Крест у него украли. Большой, серебряный. Помолился, успокоился. Какое-то время проходит, звонят из собора Александра Невского: мол, тут прихожанин один очень уж вас жаждет увидеть. Поехал батюшка в собор. А там сосед, пьяница горький, упал в ноги, заплакал! Говорит, прости, забери от меня этот крест. Житья не стало, дышать нечем! Сунул в руки и бегом вон. Крест-то непростой, памятный, от владыки православного на рукоположение дарённый. Так-то вот, легко воровать. Бог шельму метит!
— А там двери старые. Надо было поменять. Теперь уж железные поставили. Дидзис так тщательно бар собирал. Надо же было людей встретить по-людски на новоселье. Дарили ему и виски, и коньяки, водки хорошие. Много чего было. Всё улетело. Я же не думала. У меня за жизнь четыре квартиры было, и ни разу никто не обворовывал. Стояла квартира в Риге пустая, а я в Юрмале работала.
— Вообще воровства не было! Время другое. Не все хотят работать, — возмутился Дидзис. — Помню, в школе говорили — у нас будет через тридцать лет, как в Америке сейчас. И наркотики ещё. И преступность. Вот и дождались!
— В моё детство на пустырях конопля росла, в человеческий рост. Мы с пацанами там прятались, в войнушку играли. И ничего! — пожал плечами Зять.
— Слабо завтракаете, — нахмурился Дидзис.
— Едите… кое-как,— упрекнула Хозяйка.
— Как — завтрак? Ещё и обед будет? Ничего себе — кое-как! Счас ремень лопнет! — вскрикнул Зять. — Дай-то бог из-за стола встать и пузом не опрокинуть. Завтрак! Вы меня пугаете!
— Это и завтрак, и обед, — сказала Хозяйка, — иначе всё не успеем съесть. Мало времени.
— Ты сама-то ешь! — напомнил Дидзис Хозяйке. — Ничего не кушаешь! Будешь потом салаты мицкать!
— Отдохните, вам на работу не надо. Хоть память будет, — улыбнулась Хозяйка. — А то ведь сколько раз приглашали. Мы-то себя не берегли, будто кроты — по холодной земле, по холодной воде, по холодной зиме.
— Серьёзная закалка, — Зять покачал головой.
— Я же говорю — у нас есть квартира, зачем нам столько работы? — удивился Дидзис.
— Трудно остановиться? — поинтересовался Зять.
— Нет, наверное, не трудно. Просто не успеваем сделать то, что делали лет двадцать тому назад. Мы уже не успеваем. И ему тяжело и некогда. Такую обузу взяли, столько грядок, столько покопать, столько… — пожаловалась на себя Хозяйка.
— Это немного, — возразил Дидзис.
— А возраст? — Хозяйка глянула в его сторону. — Надо обо всем подумать. Это, это, — показала рукой в сторону участка, — холодная вода, почва, осень. И зимой надо топить печку.
— Я ей предлагал — угомонись! — Дидзис махнул рукой.
— Вы кушайте, кушайте, — напомнила Хозяйка. — Теперь представление будете иметь, где мы окопались. Вот летом бы. У нас два стола. Один здесь, другой за хатой. Шашлыки там, рыбу коптить. А теперь уже осень. Не забывайте нас, мужчины, когда будет сезон.
Дидзис вышел.
— Тут летом, как в ботаническом саду, — Дед посмотрел в окно. — А на речку мы ходили гулять. А-а-а. Мы же купались, когда я первый раз приехал.
— Я поплавала, — сказала Хозяйка, — здоровье было.
— Я говорю — вылазь! Замёрзнешь! — засмеялся Дед.
— Так сколько уже лет прошло!
— Я ещё на ВЭФе работала.
— Это лет тридцать получается? — прикинул Зять.
— Мы давно знакомы. Она мне очень помогла, — поблагодарил Дед Хозяйку. — Теперь, как говорится, я голодную копейку нет-нет, а достану.
— Здоровье — вот что наиглавнейшее! — подытожила Хозяйка.
— Болезней много, всех не одолеешь. Надо себя поддерживать. Народными средствами. А врачи? Ходил, ходил, что толку-то? Только деньги на сторону фуфырить. — Дед в сердцах рукой махнул.
— Вы такие красивые! Давайте я вас сфотографирую! Всех вместе! — предложил Зять.
— Надо бы причесаться, растрепалась совсем.
— Нормально! Садитесь рядышком! А где Дидзис?
— Чеснок сажает под зиму. Одну грядку. Как без чеснока? Надо фон выбрать для фото.
— Да вот, присядьте рядышком на диван. Вот так, замечательно.
Сделал несколько фотографий.
— А вас я хочу особенно поблагодарить, — Зять спрятал фотоаппарат в футляр, возвратился в кресло.
— За что?
— Деду помогаете, поддерживаете. Мы-то далеко, а он тут — старинушка наш! Самые тёплые слова от всех нас. Благодарности огромные.
— Да что уж там… разве вот — морально. У меня же ни папки, ни мамки, никого. Одна здесь вообще. Папка был военный, в большом звании. Полковник. Война началась, а я ещё ребёнок грудной. Маму эвакуировали в тыл. Санитарный поезд. Эшелон разбомбили. Мамка убита. Братик старший был, четыре годика. Тоже убит. Лежу я, ору в пелёнках. Так рассказывали. Подобрали меня сельские. Простые люди. Детей у них не было. Отец с фронта приехал, стал меня разыскивать, каким-то чудом отыскал. А вскоре и сам погиб. Так они меня и растили. Спасибо им. Вон уже семьдесят пятый год мне пошёл. Нет уже ни одного, ни второго — под землёй. Потом тётя отыскала, моя тётя, мамкина сестра. Я уже замужем была, своя семья. Уже ребёночек у меня был. Потом нищета, голод, всё прошли. Своими руками, честно всего добивались. Не хочу сказать, что сейчас плохо. Только вот дети уехали. Дети! На другом конце земли.
Тихо заплакала.
— Главное — как далеко унесло-то их, — закручинился Дед.
— Дочь уехала в Америку. Звонит всё время, приветы вам передаёт. Из города Лос-Анджелеса. Престижный такой город. Работала здесь старшей операционной сестрой. В военном госпитале. Большой опыт, очень её ценили. Да вот, пришлось уехать. Госпиталь-то военный. Кому она тут… Как будто военных из других органов делают, на оборонных заводах.
— Принуждение к эмиграции, я бы так это назвал! И статью соответствующую ввёл… — возмутился Зять. — Или вот у меня сосед, виртуоз-баянист. Играл в ансамбле Прибалтийского пограничного округа. Здесь родился, всю жизнь прожил. Играл себе и играл. А видишь — не в той организации играл на баяне! Теперь в Техасе. Хорошо устроился. Преподаёт детям живую русскую музыку. Им она нужна, интересна. Американцам.
— Внучке уже к тридцати годам. Мы же все ранние. Семнадцать, семнадцать, ещё раз — семнадцать. Я замуж выходила в семнадцать лет. Жених старше — двадцать шесть. Очень хотел жениться на мне. Говорит, давай мы бумаги подделаем. Стала я на год старше… Наливай! — засмеялась Хозяйка. — Вы вот ещё этот салатик не пробовали, а лосось малосольный, а сало фирменное. Не смотрите, что с чесночком.
— А вдруг целоваться? — засмеялся Зять.
— С кем?
— Мы однолюбы с Дедом, — ответил Зять.
— Ну, в жизни разное… случается.
— Я вот летел из Дублина. Слева и справа женщины, я посередине. Одна моих примерно лет. Акцент лёгкий, латышка. Спокойная такая. Чего в самолёте делать? Рассказывает. Дочь закончила в Риге училище, повар квалифицированный. Не нашлось ей работы. Поехала в Ирландию. Встретила парня, местного. Он из большой семьи, восемь братьев и сестёр. Дружные. Родилась уже вторая внучка у этой моей соседки. Вот она летала на смотрины-крестины. Бабушка, как же не слетать. А дочь с зятем уже решили, что минимум трое будет детишек. Сёстры, братья зятя помогли дом взять в ипотеку, достроили, мебель приобрели. Там же только стены были, а внутри сами доделывали. Вот они всей семьёй навалились, молодожёны переехали. Так всё ладно, хоть плачь, говорит мне эта соседка.
— Дружно, как пчёлы! — согласился Дед.
— А теперь младший брат этой… новой уже ирландки, скажем так. Поехал в гости к сестре, посмотрел. Подумал. Чего ему в Латвии ловить? И родня уже в Ирландии, помогают. А муж у этой женщины в Народном фронте был, чуть не в первых записался, билет получил. Так выкинул его в печку, к едрене фене. Чего, говорит, я бился? За что? Чтобы детей меня лишили?
— Сжёг? — удивился Дед.
— Я его видел, он встречал жену с самолёта. Приличный мужчина, пожилой. Седой. Глаза грустные.
— А в сердце заноза! — покачала головой Хозяйка.
— Эта вот мне рассказала свою историю, отвернулась к иллюминатору, задремала. Теперь вторая стала рассказывать. Тоже латышка. Три часа лететь, чего только не наслушаешься. Сын с отличием окончил консерваторию в Риге. Поехал на гастроли в Аргентину. Там познакомился с девушкой. Тоже музыкантша. Поженились. В одном оркестре играют. Они на гастроли летели далеко, в Японию, кажется, через Дублин. Вот она летала с ними с внуком повидаться. На Аргентину денег нет, пенсии с мужем — только прожить да за квартиру заплатить. Это же не трамвай — сел-доехал. Говорит, муж простить не может, что Союз развалили.
— Так-то вот оно по живому резать! — Дед рукой махнул с досады. — Никто нам не поможет. Никто. Только вот что сами, друг дружке. Хорошие люди хорошим людям. И национальность тут дело не главное. Весь компот в воспитании, так я считаю.
— Как сейчас люди… звереют от этого всего! — покачала головой Хозяйка. — И то, что мы думаем — радость, на самом деле ещё большой вопрос. Ладно! Сегодня попьём, а завтра видно будет!
— Такой стол накрыли! — восхитился Зять. — Салат мясной, селёдочка с лучком, грибочки, лососинка, помидоры, перчик, лучок, сало домашнее, холодец, сервелат, фасоль нежный… нежная, мясо, картошечка-фри золотистая, отбивная размером с Ирландию. Торт, кофе, чай!
— Ресторан «У дуба»! — засмеялась довольная Хозяйка. — Много работы.
— И дуб сказочный, и скатерть-самобранка, — согласился Зять.
— Мне соседи говорят, надоел дуб. Листья убирать, жёлуди и прочее это всё. А я говорю — радуйся, дуб силу даёт!
— У вас интернета нет? — поинтересовался Зять.
— Чего нет, того нет!
— А я нашёл в интернете. Там всё можно найти. В Европе у дуба тысячи всяких врагов! И стоит веками. Разве не пример для подражания!
— В Латвии дубы любят! — сказал Дед. — Это хорошо.
— Говорим, говорим, а вы-то голодные, наверное, — погрустнела Хозяйка. — Чего-нибудь ещё… кусочек.
— Куда уж ещё! Как там у Гоголя… «Да что вы! Не только кусочек! Мушки проглотить не могу»! — засмеялся Зять. — Стану толстым, ленивым, перестану нравиться.
— Вон Дидзис толстый, а мне нравится! — возвразила Хозяйка.
— За добрым мужем и жена добрая! — согласился Зять.
— На фоне добротного мужа сразу видно стройность жены. Вон вы какая стройная! За это даже можно выпить!
— От ты — молодец! — засмеялась Хозяйка.
— Я очень горжусь, что у меня есть такие друзья! — похвалился Дед. — Я им радуюсь.
— Дидзис звонит, волнуется: как там Дед? А вдруг заболел? Мимо не проедет, завезёт того-сего с огорода.
— Я вот сало сделал сам — не то! Кажется чего проще — соль да сало! — сказал Дед.
— Надо уметь! Было бы для кого приготовить. Вот Дидзиса мамка заедет, дети от первого брака, сестра. Смотрю — кушают, хвалят, и я радуюсь. Моих-то родственников уже нет. Раз в год, а то и в три приедет тётка из Белоруссии.
Вошёл Дидзис:
— Где эта верёвка? Что я грядки мерю? Железные штыри?
— Под навесом, под крышей. Где коптилка, наверху.
— Ключ дай от сарая.
— Может, помочь? — спросил Зять. — Нам и размяться не помешает, засиделись у стола.
— Ничего не надо помогать. Вы меня извините, у меня на сегодня задача — посадить чеснок! Посевная. Время такое.
Дидзис и Хозяйка вышли.
— Хозяйка прихрамывает, — заметил Дед, — видать, сильно приболела. Я пить больше не буду. Хватит!
— Я тоже, — согласился Зять, — час дня, а мы уже тёпленькие. Совсем. Глянь, какая библиотека у них хорошая. Много книг. И на белорусском. А вот и на украинском — повести и рассказы. На русском, конечно, больше всего. Целые тома, собрания сочинений.
— И на латышском полно, — подхватил Дед.
— Ну, это понятно! Домик небольшой, уютный. Цветы на окнах, чисто. Стенки из красного кирпича. Мы прямо с порога да за стол, оглядеться не дали!
— Они на Новый год новоселье будут делать на той квартире.
— Давай мы им пылесос хороший подарим. Хозяйка же говорила, что у них нет пылесоса.
Вошла Хозяйка, прибавила громкость телевизора.
— Пылесоса нет. Всё так вот, ручками, щёткой.
— Замечательно! Подарок за нами! — обрадовался Зять.
— Поёт Вячеслав Добрынин! — Громкие аплодисменты из телевизора.
Песня пошла.
Не забывайте писать, не забывайте звонить,
Не забывайте друзьям всегда о главном говорить.
— Вот она — истина. А я была в него влюблена в своё время. Песни у него просто — льются. Петь хочется! — улыбнулась Хозяйка.
Вошёл Дидзис.
— Ну, наконец-то! — обрадовался Зять. — Срочно кормить работника. У меня сосед, Виестур, этажом выше живёт. Едем как-то в лифте, разговор зашёл. Так он рассказывал, что его дед батрачил. При Ульманисе. Как положено, заключался договор, а там прописано всё, даже чем кормить должны. И — лососину давать не чаще двух раз в неделю, чтобы не расслаблялся.
— Я потом поем. Надо собираться. Мне к двум на работу.
— Он у меня шустрый! — похвалила Хозяйка Дидзиса.
— Уютно у вас, тепло, по-домашнему. — Зять оглядел комнату.
— Сейчас уже и не стремлюсь ни к чему. Доченька приехала из Америки, забрала самое лучшее. Что-то там серебряное, позолоченное. Тоже не шибко уж драгоценное. Ложечки, стаканчики — больше память, пожалуй, чем золото. А умру, кому останется? Может, и не успеет из Америки прилететь. К мамке… А меня уж вынесут ноженьками холодными вперёд и в ямке закопают.
— А всё-таки хорошо, что дочь. Мама с дочерью — это же особая статья. Туда соваться, мешать не надо. Ни Деду, ни прадеду. Я компьютер включил. Георг Отс поёт. Внучка смотрит, смотрит. О, говорит, мой Деда! Она ещё не совсем разбирается в понятиях — дед, прадед, а видела только на фото. А поёт как! Танцует! — засмеялся Зять.
— А три года ещё только через полгода! Правнучка моя! — с гордостью сказал Дед.
— Мы с ней в парке гуляем в Дублине. Чего-то она закапризничала. Я ей объяснил, что и как. Спокойно так. Я голос никогда не повышаю и в угол не ставлю. Такие принципы. Возвращаемся, она спрашивает: как ты думаешь, мама расстроится, когда узнает, как я себя вела? — Думаю, да. — Надо что-то сделать хорошее, отвечает.
— К соседям дети внучку из Германии на лето отправили. Два месяца тут бегала, радовала нас. Я с ней общалась на равных! Такая разумница. Как старушка — мудрая! — восхитилась Хозяйка.
— Раньше все вместе жили, — сказал Дед, — и старики, и молодые. Папы-мамы, дедушки-бабушки. Одной семьёй. Вот и обменивались, кто чем богат. Подпитывались друг от дружки.
— Меня дочь ругает, говорит — балуешь, не наказываешь, в угол не ставишь. Я говорю — это же девочка! У неё же потом семья будет… Пусть там злобы не будет, пусть в любви растёт, в ласке. Всё с дома начинается, с детства. Потом оно же всё к вам и обернётся. Любви много разве бывает? Я тут прочитал одного японского педагога. Он говорит — не стесняйтесь почаще брать на руки, разговаривайте с первого дня как с ровней.
— Как воспитаешь, так оно и пойдёт дальше, к людям! — согласился Дед.
— В прошлом году двадцать два ребёнка… в Латвии, отказались мамочки после рождения. Как бы ни было там хорошо, а — приют! Это же здорово, когда внуков приводят. У меня соседка с невесткой чего-то не поделили. Внук родился, его два года не показывали дедушке с бабушкой. Это же кошмар! Еле замирились, — возмутился Зять.
— Вот мне девяносто будет, а только могу одно сказать — какая жизнь короткая! — заключил Дед.
— А я с внучкой две недели один справлялся. Гуляем в парке. Я и она. Абсолютно ладим! Всё интересно — это что? А это? Листья, пруд, утки-лебеди. Я же сам всё это увидел так вот, выпукло. Вдруг. Заново. Ей спасибо, человечищу. Это дерево вот такое, а это — вот такое, а это — жук-плавунец гребёт изо всех сил!
— А сколько надо терпения! — Хозяйка покачала головой. — Всё же надо объяснить, донести до ума-разума.
— Я вот недавно узнал совсем! Поразился прямо! Главный принцип педагогики сформулировал чех Ян Амос Коменский: «Пусть всё развивается естественно, ни в чём да не будет насилия»! Представляете? Семнадцатый век!
— Надо учить, пока поперёк лавки, а не вдоль, — Дед махнул рукой.
— Да и вдоль, и поперёк! Всегда учить, но как? Общаться и рассказывать. Говорить больше. Чтобы не из-под палки. Не командовать-приказывать! Я вот американские фильмы терпеть не могу. В основном. Есть, конечно, хорошие, но немного. И тут ловлю себя на мысли, что я через слово говорю внучке — «не»! Не трогай, не бери, не ходи… Даже самому стало противно. И тут вспомнил, как американцы в фильмах своих говорят: «Это плохая идея». Вот это мне понравилось. Взял на вооружение. И вскоре она мне говорит: «Дедушка, это плохая идея»! — засмеялся Зять.
— Что-то мы заговорились, — нахмурился Дед.
— Бутылочка маленькая оказалась, — улыбнулся Зять, — грамм триста?
— Семьсот! Но это не страшно, — уточнила Хозяйка.
— Главное, мы приехали, и все нам рады от души! А то она тут одна да одна. Работает, крутится, — пожалел Дед Хозяйку.
— Настоящий праздник, спасибо вам! Я тут как в джунглях. Сапоги резиновые натянула, плащ-палатку и вперёд. С песней! Забыла, когда причёсывалась. Другой раз просто ужасно. Бьёмся за кусок, за выживание, бывает, что и неделю людей живьём не видим. Все разъедутся. А бросать нельзя. Тут одни соседи уехали на десять дней, вернулись, а ни дома, ни огорода. Растащили, с землёй сровняли, испохабили голодные бомжи.
— А я в Дублин улечу, скучаю без Деда, без Риги. Здесь побуду неделю, другую, не могу без своих. Они мне срочно билет покупают, по интернету скинут. И я — полетел! Летающий дедушка. Кашу наловчился варить мастерски. Не вру, не хвастаюсь. Дети на работу, а мы прибрались на кухне, посудомойку зарядили. Квартира двухэтажная, сто двадцать квадратных метров. Семьдесят евро платят за газ, электричество. Вода холодная к дому бесплатно, бойлер включил, когда надо. Музыку слушаем, классику. Идём гулять. Там до моря полчаса. В прятки играем по дороге. Смеёмся, бегаем. Обедаем, читаем перед сном. Книжку сама выбирает. Потом дневник веду, записываю. С первого дня, как только эсэмэску получил — «У нас будет ребёнок». На три годика подарю. Архив семейный. Дочь вон как была рада, когда на свадьбе подарил подборку газет, собрал в день её рождения. Так вот, графоманствую потихоньку. Есть что вспомнить.
— У него школа жизни большая, один Чернобыль чего стоит, — похвалил Дед Зятя.
Опять вошёл Дидзис, извинился, что не может посидеть как следует с гостями.
— На новоселье посидим все вместе, конкретно, — откроем бутылочку, посидим не спеша. Кота запустим первым. Собаку возьмём у соседей напрокат, — сказала Хозяйка.
— Где кошка ляжет, кровать ставить нельзя, а вот там, где собака, — можно. Они разную энергию чувствуют, зверюги эти домашние. Уютно у вас, приготовлено всё с любовью. Неправильно я жил все эти годы, потому что мимо вас ездил, — повинился Зять.
— Прекрасно сидеть в кругу друзей! Зять вот приехал, радость, — улыбался Дед.
— И Хозяйка нарядная, с причёской! — добавил Зять.
— Это для вас. Это сегодня. Для кого тут причёсываться-наряжаться, для кого? Для этих пьяниц на углу? Лентяи! Только дай-дай-дай. Одни попрошайки кругом! Если только пронюхают, что нет никого дома, разберут по кирпичику. У нас уже было, но их, слава богу, выгнали. Вот мы утром выезжаем, а он наблюдает. И только мы убыли — он всё сломал, выбрал, что ему надо. Еду выгреб. Два холодильника очистил. Не работали ни он, ни жена. Во-о-он — напротив. Выйдет покурить, всё у нас видно, когда мы, куда. Да бог с ним! Сегодня мы слегка расслабились, посидели. Нам надо ещё собрать вам в дорогу. Капустку, морковку, кабачок, патиссоны. Огурцы. Жарите огурцы? А варенье мужское из зелёных помидоров? Все на навозе выросло, чистое, без нитратов, без химии.
— Да ладно, что вы! Спасибо! Сколько нам надо-то! — запротестовал Зять.
— Здорово, что Дед косточки привёз бульонные. У нас же фасоль своя, горох, щавель в банках закатан. Рассольник, соляночку. А пенсия — на хлебушек. Вермишель, макароны, подсластить еду. А супчик — это да! Навар нужен. Только на мясном бульоне.
— Знакомое дело. Я с супами тоже натренировался. Внучке нравится. Довольна. Дочь хорошо готовит. Это моя заслуга. Быстро, а главное — вкусно. Прибежит с работы, я лезу помочь, она говорит — присядь, отдохни. Весь день нянчил внучку. Так это у неё ловко! Полчаса, и всё готово. Прошу за стол! Свечи зажжёт, все за стол садимся. И внучка с нами. В выходной в какой-нибудь ресторан… бразильский, итальянский. Берегут нас. Молодцы!
— Дай бог! — пожелала Хозяйка.
— И так вот, в будний день — в гости, в кино, выехать куда-то вечером — можно, мы поедем? Конечно! Вернутся, обязательно спасибо скажут. Никогда не поленятся лишний раз поблагодарить. Да нам и самим радость с человечком побыть, с внученькой. Я три года в Москву мотался, до того озверел, засобачился от города этого сумасшедшего, людей… Вавилон. А этот человечек меня за две недели так развернул в другую сторону. К добру, к нежности! О! Голова дырявая! Я же фотографии привёз, цветные. Где мы все в Дублине. О какие красивые! Дочь выше мамы, зять под два метра! А это мы в Италии, в отпуск нас с собой ребята взяли. Старинный город, центр этрусской культуры. Растворились этруски среди итальянцев. Какая была высокоразвитая культура. Это третий век до нашей эры! А сколько тихо вымерло языков, народов? И мы тут — гуляем среди этих великолепных памятников. А здесь ей два годика, день рождения. Это мы со свекровью дочери делаем кугелис с уткой, литовское блюдо с картошкой тёртой, в печи запекается. Вкуснятин-а-а-а! А это опять я, в шляпе из итальянской соломки. Загорелые, не отличить от итальянцев. Набираемся здоровья, все вместе, на целый год.
— Дочка красивая! — похвалила Хозяйка.
— Я старался. Честно могу смотреть людям в глаза! — засмеялся Зять.
— Не знаю. Скажу — наверно, обидишься, — спросила Хозяйка.
— Говорите, как есть! Чего уж тут темнить!
— Наши дети эгоисты. Как они не понимают, что у родителей своя жизнь.
— Они понимают, но с точки зрения своего детского эгоизма.
— Так! Посуда любит чистоту! Сейчас будем пить чай! А мы обязательно встретимся ещё! В Новом году. Снегом всё завалит. Приедем, подтопим печку, чтобы мебель не рассохлась. Хотя какая она — мебель? Что тут ещё делать до весны? Ничего нового. Только мы знаем, что год новый, а всё остальное — старое, по-старому. Старьё!
— Нога-то у тебя как? У тебя левая, у меня правая. Ты про старость должна молчать и забыть. Девочка! Ты для меня лишь девочка! Я о себе уж молчу. Только чтобы с палочкой не ходить! — загрустил Дед.
— Старость сама о себе напомнит, — сказала Хозяйка, — на каждом шаге.
— Вот мы в советском-то государстве победнее жили, скромнее, но веселее. В чём дело? Не могу разобраться! У людей больше денег стало? — спросил Дед.
— Конечно, ты тогда молодой был! Очень нас разобщила эта погоня за деньгами… битва за кусок хлеба, выживание. Разогнала людей друг от друга, отчуждение. — Зять отвернулся в сторону.
— В Латвии? — поинтересовался Дед.
— И в Латвии, и во всём мире! — Зять рукой махнул. — Кажется, сядь на самолёт и лети… в пятьдесят восемь стран без визы! А одиночество всё сильнее. Настолько все замкнулись, закоротились сами на себя. Раньше была необходимость общаться, а сейчас включил компьютер, сайт нашёл, пиши-болтай по скайпу. Насколько ты избавляешь от одиночества других, настолько и сам от него избавляешься.
— Так! Через полчаса соседка с мужем едут в Ригу. Варю кофе! Готовимся к отъезду! Спасибо вам, молодцы, ребята, устроили праздник, — похвалила Хозяйка.
Зять встал, поцеловал ей руку:
— Это вам — спасибо!
Они троекратно расцеловались.
— До встречи в новом году! А уж потом как всё зацветё-ё-ё-т! Радость глазу и душе! Оживёт всё вокруг, задвигается, сок погонит до самой тоненькой веточки, козявки поползут, жуки, птицы вернутся в гнёзда. Всё видимое и невидимое. Если доживём! — загрустила Хозяйка. Помолчала коротко. — Чай, кофе?
— Никаких «если»! Мы себе сказали, значит, так и будем ориентироваться! — Зять нарезал торт, разложил в блюдца Деду, Хозяйке, себе. Налил чай. Попробовал. — Крепкий чаёк, градусов десять будет! Чай — кофеём, кофей — чаем, а главная энергия жизни — любовь! У-у-у-у, чай изумительный!
— Это моя доченька прислала!
— Простая формула — я тебя люблю! Что ещё прибавить? Я тебя люблю! И всё прекрасно. Вот так. Любить надо, вот оно и вернётся. Будешь любить, и сердце будет здоровое. И сам будешь здоровей. Больше и чаще улыбаться начнёшь. Вот так! И не иначе! Пей этот целебный напиток и наслаждайся! — горячился Дед.
Вошёл Дидзис.
— Быстро присели. Счас я вас сфотаю быстренько. Отлично! На фоне дивной зелени. Сколько её у вас! У меня мама очень это дело любила, все подоконники засаживала цветами. — Зять включил фотоаппарат.
Хозяйка подсела на диван рядом с Дедом, Дидзис с другой стороны. Смотрели в объектив.
— А где очки? А, вот они, коварные. На лбу, как всегда! Улыбаемся!
Сфотографировал несколько раз. Передал камеру Дидзису, подсел к Хозяйке:
— Вот сюда смотришь, наводишь, щёлкаешь. Главное, чтобы в кадр попало. Дальше аппарат сам всё делает. Я только очки сниму, всё помоложе, да ещё и рядом с дамой. Как у меня вид, что на голове?
— Отлично! — улыбнулась Хозяйка.
Дидзис нажал спуск. Вспышка ослепила коротко.
— Ох! Засиделся же я! Косточки подоржавели, скрипят. — Дед разминал колени, вставая с дивана. — А какая погода чудесная сегодня. Ни облачка. Как по заказу.
— Это в Дублине пять раз на дню погода меняется. У нас сегодня всё хорошо. И погода тоже.
— Хорошие друзья, веселье, разговоры. Просто приятно, — улыбнулся Дед.
— А какой ценой это всё далось? Миленькие мои! Этот дом, машина… я не буду вспоминать. Как он пил, Дидзис. Напропалую! С директором он вась-вась. Того сняли, а я думаю, что же будет с тобой? Надо думать о пенсии, а тут — пьянка. И кому ты нужен в эти годы? Молодым мест не хватает, рабочих мест. Кому тридцать пять — сорок. Я по врачам, со своими больными ногами, ковыляю. Он же столько докторов прошёл, милый мой. Новый начальник пришёл. Ему наговорили. Он присматривается, когда же Дидзис запьёт. А ничего подобного. А теперь — за рулём. Всё, я не пью. И доверяет ему начальник. Бензин покупать. Дидзис пахать умеет! Это ценится, конечно.
— Молодец. Всё переборола, преодолела. А теперь тебя надо лечить. Ну ничего, мы победим! — воскликнул Дед.
— А как вы с ним познакомились? — спросил Зять.
— У меня умер муж. Рано. Сердце. Я работала в Юрмале, в санатории. И у нас отдыхал друг Дидзиса, лётчик. Дидзис тогда работал в аэропорту, наземные службы. Потом… он такой добрый, работящий, но вот тяга к алкоголю. И так, знаешь, думала, не думала. Притерпелось. Уже… тридцать лет вот.
— Он мужик хороший, — согласился Дед.
— Раз пришёл выпивши, два, три. Я его выгнала. Он полез на крышу по лестнице, оттуда в окно. Настойчивый! И на двенадцать лет моложе!
— Это о чём говорит? — спросил Зять.
— О том, что я дура набитая. Зажалела его. Мамке его было не до сына. Трёх мужей сменила. Красивая, никогда физически не работала. Вот он и попивал себе.
— Зато любит к вам в гости ездить мамка его, — подхватил Дед.
— И попробуй чего не так! Невестка всегда виновата! А потом как его ни гнала. Ночь мог под окном простоять. Я ему говорю — еду к мужчине. Был у меня до него. Там и финансовые, ну и разные дела. Отвечает — я с тобой! Он на морозе сидел в машине три часа. Пока я решала все свои проблемы.
— И так он тронул ваше сердце! Стремительно! Авиатор! — восхитился Зять.
— Атаковал! Ясно? У меня мужики-то были получше. Но он мог всё, всё — терпеть! Между прочим, я вам скажу, мужики, я баба битая, но сколько лет живу и ни разу его уличить не смогла! Ни в чём, никакие шуры-муры. Даже я со своим опытом, интуицией — не могу! Измены бы я ему не простила ни за что!
— Вот это-то и убедило — верность! Его верность вам. Может, и получше, но не такие серьёзные другие-то мужчины? В достижении цели. В нужное время, в нужном месте! Нормальная психология охотника! Доказал, что только он! — сделал вывод Зять.
— Не каждый мужчина это выдержит! Только настоящий! — согласился Дед.
— Он доказал, что для него существует только одна женщина — это вы! А вспоминается-то, как бы ни жили, — только хорошее. Вот оно, главное! — вскрикнул Зять. — Вы удивительная женщина. От вас такая энергия добра исходит. Созидания и жизнелюбия. И я, как мужчина в расцвете сил и в меру упитанный, прекрасно понимаю Дидзиса. Так что вопрос открытый — кто канат перетянул на свою сторону.
— Такая женщина! — Дед схватился за голову. — Её тут все уважают! А Дидзис счас не пьёт и сразу — золотой мужик.
— Мы счас старенькие, не можем друг без друга, — тихо сказала Хозяйка. — Да было бы мне лет тридцать, я ему сказала — да пошёл ты! А счас — тут болит, тут болит!
— Жена не варежка, с белой ручки не сбросишь! — урезонил Дед.
— Вы хотите, чтобы я вышла за него замуж?
— Вы разве… вы ещё не замужем? — спросил Зять. — А я-то думаю, почему вы в такой хорошей форме!
— Он меня постоянно приглашает замуж. Я же отказывалась… молодая. Красивая, здоровая. Зачем? Вот он накопил, пока не пил, вложил в квартиру, я немного добавила. Он в последнее время плохо себя чувствует и предлагает пожениться. Я говорю — старая, умру скоро. А он отвечает — мы не знаем, кто первый уйдёт, а тот, кто останется, пусть живёт дальше без проблем. Без претензий от детишек и прочей родни. Кстати, у него была жена, дочь от того брака. И она может отсудить у тебя квартиру. Так он говорит. И я не знаю, что теперь делать. У меня-то ничего нет. Я квартиру продала, дочке денежки отправила в Америку. Трудно ей было поначалу. А если он, не дай бог… уйдёт раньше? И сразу я — никто!
— То есть он отдаёт себе отчёт, что ближе вас никого нет! И что вам мешает сказать твёрдое «да»? В полный голос! Или шёпотом — «нет»! — предположил Зять.
— Да уж, невеста!
— Кому какое дело! Это только вам и решать!
— Я же первая умру! Я старше!
— Не надо никого хоронить раньше срока, — возмутился Зять.
— Чего вы себя закапываете-хороните! Выдумали тоже!— согласился Дед.
— Вы посмотрите на этого юношу! — показал Зять на Деда. — Никто ему не даст его года!
— Ах ты, мой юноша! — Хозяйка поцеловала Деда.
— Я вот как-то его спрашиваю — Дед, ты Библию читал? А он отвечает — зачем мне её читать, если я по ней — живу!
— Он молодец! — улыбнулась Хозяйка. — Всегда поможет, всех любит.
— Может, я в церковь и не хожу каждый день, но живу по совести! — ответил Дед.
— А что вам мешает ответить Дидзису согласием? — спросил Зять.
— Да мы уже месяц, как подали заявление. А сомнения остаются.
— Сомнения всегда будут, пока жив человек. Что же вы нас интриговали, молчали! Мы приехали в домашних тапочках, можно сказать, не подготовились как следует! — шутливо возмутился Зять.
— Ничего! Вон Дед-то в галстуке!
— Дед прочувствовал момент! А я — нет! Молод я ещё! Всего шестьдесят два года!
— И живите, как муж с женой! — благословил Дед.
— Как положено, — согласилась Хозяйка, — не во грехе! Соседка спрашивает, а в церковь не хотите? Обвенчаться.
— В церковь надо заходить, — сказал Дед.
— Ну, куда мне, старухе, в церковь! Я его в православие обратила. Уже два года, как покрещён.
— Вот! Это твоя заслуга! Ты его вообще сделала человеком, — Дед похвалил Хозяйку.
— Дед прав! Дед говорит мало, но по делу. Не то что я, молодой, — говорю и говорю навеселе. Но вот вам — награда, приглашение замуж.
Хозяйка вышла.
Зять тоже вышел, обогнул дом. Мимо кустов смородины, крыжовника. Теплица немного правее, пустая, грустная.
Туалет небольшой, чистенько побелён. Глянул Зять в приоткрытое оконце. На фоне синего неба причудливо извиваются голые ветки яблони. Понял, что изрядно выпил.
Вымыл руки. Погремел стерженьком рукомойника. Были такие раньше, в хозмагах продавались. Приятная прохлада освежила. Вернулся в дом.
Дед пил сок. Нечаянно поперхнулся. Долго откашливался, несколько раз подряд громко чихнул, засопливился, слёзы утёр тыльной стороной ладони.
— Счас на улицу выгоню! — погрозилась Хозяйка.
— Товарищ боец! Приведите себя в порядок! — приказал Зять.
— Не в то горло пошло! — пожаловался Дед. Чихнул тотчас же.
— О! Два — ноль! Теперь восемь раз пока не чихнёт, не успокоится, — сказал Зять.
— Вина возьмёте! С собой. Моего вина, — приказала Хозяйка.
Дед чихнул.
— Три — ноль! — считал вслух Зять. — Мы лучше в гости приедем и здесь вина выпьем.
Дед чихнул.
— Четыре — ноль!
— Как это — не возьмёте!
Дед чихнул.
— Пять — ноль!
— Вино возьмём! Лучше тыкву оставим, — вскрикнул Дед и громко чихнул.
— Шесть — ноль!
— Я его уже знаю! — Зять серьёзно глянул на Хозяйку.
Дед снова чихнул.
— Видите — уже семь! Я же говорил!
Дед долго молчал. На некоторое время воцарилась тишина. Все прислушивались к чему-то.
Дед глубоко вздохнул и, словно с разбега, взахлёб пырскнул.
— Вот! — торжествовал Зять. — И дочь его, жёнка моя, точно так же! Не меньше восьми чихов выдаёт! Это у них семейное.
— Это ты напророчил! — заступилась за Деда Хозяйка.
— Отнюдь! У них так нос устроен! В форме чиха. Своеобразно.
— Надо сумки собрать да выпить «посошок» на дорожку, — предложила Хозяйка.
Дед снова чихнул.
— Ну, это уже перебор! Сегодня в ударном темпе идёт прочихон! — удивился Зять. — Спиртное счас поищем, а сумки категорически отвергаем! Никаких сумок! Мне больше двух кэгэ нельзя поднимать!
— Если там… что. Останешься одна — звони, советуйся, или помочь что, — предложил Дед. — Мы с открытой душой, завсегда тебе поможем.
— Спасибо, родненькие. Я так не хотела, чтобы доченька уезжала! Это очень было тяжело. Первым делом угробили военный госпиталь. Она там операционной сестрой работала. Руки золотые. Талант. Не каждому дано! Её очень ценили. Пользовалась авторитетом. Да и врачи там первоклассные. И вдруг всё сломалось, рухнуло. Ходила сама не своя, готовила тихонько документы. Я узнала за два дня до её отъезда. И хотелось ей уезжать, и не хотелось. Такой жизненный надлом. Была всем и стала никем! Уехала к знакомым. Познакомилась там с мужчиной, вышла замуж. Устроилась. Дом купили на побережье океана. Повыше. Говорит, если что, вода не дойдёт. Вода не дойдёт, а беда найдёт. Не спросит. Она бы сроду не уехала. А сколько врачей уехало. Да кого хочешь уехало, не сосчитать!
— Она же летом, когда прилетела, у меня останавливалась! — сказал Дед. — Вся в маму! Добрая, энергичная. Стройная такая же, тростиночка. И послушна, деувка. Поехала на встречу с одноклассниками на взморье. Звонит вечером: может быть, я тут останусь? Я ей даю приказ — возвращаться! Я перед твоей мамкой ответственный! Домой! Вернулась. Я её берёг, как яичко!
— Хорошая она. Теперь как звонит — Деду привет.
— Деда не обманешь! Он тот ещё… рентген! — согласился Зять.
— Я её спрашиваю — доченька, может, в другую клинику, как-то стерпится, может быть? Нет, говорит! Такое отношение… и зарплата копеечная. Не хочу! Устроилась. Наши люди там ценятся. Такая серьёзная подготовка, практика. В следующем году — двадцать лет уже как уехала.
— Люди едут куда-то, надеются, что будут счастливы в другом месте, а потом вдруг получается, что ты ведь прежний, себя-то на нового не сменишь. Не чемодан. Только место поменял, а жизнь твоя с тобой, — погрустнел Дед.
Хозяйка встала, напевая, прибавила громкость телевизора, закружилась, вальсируя, посередине комнаты:
— Ох, ох!
— Эминем! Это же Эминем, знаменитый певец! — Зять захлопал в такт ладонями.
— Ох, ох, ох! — кружилась Хозяйка.
— Вон пуговка от блузки отлетела. Экстаз в танце! — Зять поднял с паласа.
— О, разошлась старуха! — засмеялась Хозяйка. — Про ноги забыла. Скажи кому про экстаз! Смех!
— Молодец!
— Так вот, держимся!
Хозяйка взяла пуговицу, вышла.
— Когда Дидзис не работал, их вот этот домик спасал, участок, потом уже квартиру купили. Со всей обстановкой, по хорошей цене, — сказал Дед, — женщина жила, очень хорошо зарабатывала. Богатая. Срочно уехала в Россию. Всё оставила им, как есть.
— Кому-то на радость уехала, как убежала. Беженка, спасалась, — сказал Зять.
— Едут, где лучше.
— А будет ли лучше? Лучше вон только коньяк становится от времени! Это одно дело, когда тебя в детстве перевозят куда-то, а срываться в возрасте с насиженного места да не по своей воле… Что-то я незаметно… а принял на грудь, — пожаловался Зять.
— А видишь, вспоминается Хозяйке. И потанцевать хочется. И день хороший. Чудесный такой день выдался.
— И мы весёлые! «Весёлые ребята». И вот ещё — «А ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер». Ветер-пропойца!
Вошла Хозяйка.
— Вот почему вы без пылесоса живёте! — засмеялся Зять.
Хозяйка поцеловала Деда:
— Ой, спасибо вам! Хоть немного меня… разрулили от грусти! Этим летом никого не принимала. Там болит, тут болит. Обычно мамка его, сестра приезжали. — Она достала из холодильника припотелую бутылку водки.
— Как с этим жить! — Зять поднял брови, увидев бутылку. — Ума не приложу! Ты как, Дед?
— По рюмочке.
— Вы уж за ним проследите, — попросила Хозяйка Зятя.
— За это не беспокойтесь!
— Сегодня мы отдохнули. А завтра мне с утра пахать. По полной программе! — сказала Хозяйка.
— У нас завтра баня по распорядку! — доложил Зять. — Скидки для пенсионеров по понедельникам. Немного их осталось — радостей, баня, например.
— Пора! Уже тело дубится, просит веничка! Ну, на дорожку! — Дед поднял рюмку.
— Смотрите, чтоб вас там не сволокли в казённую спьяну, — предупредила Хозяйка. — А уж потом-то встретимся, до следующего сезона. Может, к сестре Дидзиса съездим. Хорошие люди. Под Добеле живут. Така-а-а-я у них усадьба! На берегу речки, рыбу ловят. Сдают землю в аренду, картошку там сажают, арендаторы с ними картошкой рассчитываются. Вот и нам перепадает.
— Я давно мечтаю побывать на латышском хуторе, у нормальных, добрых людей! Очень мне это по душе! — поделился Зять.
— Прекрасные места! Метров двести от дома до речки. Рыбку прикармливают и хорошо ловят. Кстати, Дидзис там рыбу наловил. Пакет с собой возьмёте. Почищенная, готовая. Только на сковородку положить. Сам-то он не любит рыбу, а рыбачить — только дай! Мы рыбку не покупаем. Дидзис очень хороший рыбак.
— Поэтому у вас хороший цвет лица! — засмеялся Зять. — Не каждая молодайка столько пашет, так понимает жизнь, любит её, ценит даже в малом. И повеселиться можете, и столько обаяния! Удивительно! Так это всё не растерять, а такая непростая жизнь! Я вижу в вас — Женщину!
— Спасибо за добрые слова! Приятно!
— Да разве ж мне трудно? Трудно, когда врёшь, а такую правду и сказать в радость!
— Ребята! Есть вариант быстро домчаться до Риги! Соседи едут через Кенгарагс. Универсам «Доле».
— Отлично! Мы там на пятнадцатый автобус и ко мне, пять остановок, — обрадовался Зять. — А завтра встанем и в баню рванём!
— Я уже Ригу стала забывать за семь лет огородной жизни в навозе, — пожаловалась Хозяйка.
— Я вон четыре месяца отутствовал, дак и то не сразу вспоминается, — сказал Зять.
Женщина вошла, за пятьдесят. Стройная, улыбчивая, в светлом летнем сарафане.
— Знакомьтесь, Соседка! — сказала Хозяйка.
— А мы приехали цветы кое-какие забрать, просто так походить по земле. Вам цветов не надо? — предложила Соседка. — Жалко, замёрзнут. Летом тут интересно. Внуки у нас. Только начинают на русском общаться, а уже их увозить пора. В Германию.
— Цветы нам ни к чему. На свиданки с Дедом не ходим, а свои девчонки далеко. Некому цветы дарить.
Соседка ушла к себе. Дед и Зять оделись, ждали, когда позовут. Рядом большие мешки с гостинцами.
— Вы знайте, — повернулся Зять к Хозяйке, — мы вас любим!
— У тебя сегодня сердечко от радости будет хорошо работать, — Дед поцеловал Хозяйке руку.
Дидзис подошёл.
— Вот! Приехали в гости, а тебя не видели толком! — расстроился Зять.
— На работу отъехал. Вы как тут?
— В целом очень хорошо! Хоть садись и пиши «Идиота», как Фёдор Михалыч, да простит он меня заочно за фамильярность! И такой день замечательный! Вот сейчас дождь к-а-а-к зарядит на много дней, и будем вспоминать этот тихий день, небо синее. Разговоры наши душевные, расчудесные, под рюмочку для настроения.
— Запросто! До апреля месяца может дождь идти, — согласился Дидзис.
— А всё равно милей других мест. Так я скажу. — Зять улыбнулся. — Сезон закрыли! Ещё один сезон. Слава Богу!
Глава 10. В пути
Дед и Зять долго устраивались на заднем сиденье. Наконец-то угнездились. Гружёная легковушка вперевалку пробралась по грунтовке между домишек посёлка, выехала на шоссе, плавно набрала ход. Дорога почти пустая.
Ранний тихий вечер. Усталость от долгого застолья, серьёзных разговоров.
Дед молчал, придремал. Зятю, напротив, вдруг хотелось поговорить, развеять грустное молчание, но водитель упорно на разговор не шёл.
— Далековато у вас дача, — сказал Зять.
— Так мы жили в Елгаве какое-то время, — объяснила Соседка. — Попали оба по распределению, после институтов. Познакомились. Потом мужа перевели на повышение в Ригу. Решили оставить дачу, не продавать. Привыкли к этому месту. Раньше мама моя приезжала на всё лето. Из Бугуруслана.
— Вот как! — удивился Зять. — А я среднюю школу заканчивал в Оренбурге. С работой отца было связано. Пыльный южный город. Летом жарко, зимой холодно. В Орском аэроклубе прыгал с парашютом, хотел лётчиком стать.
— Знакомо. Я теперь не смогу там жить, — погрустнела Соседка. — Вроде тянет в родные места, а приедешь, через неделю — скорее назад. Прикипели уже к Латвии. Здесь дочка родилась, внучка. Всё здесь теперь. Язык знаем, но натурализоваться что-то не тянет. Так нормально. Оставляем возможность прокатиться на родину. Только вот теперь сложно стало к нам приезжать из России. И реже стали ездить к ним в гости. Визы заказывать надо. Много мороки.
Дед и Зять вылезли на остановке возле универсама «Доле», поблагодарили.
Распростились.
Глава 11. У Зятя
Перед самым подъездом Дед вдруг оступился, начал медленно заваливаться на сторону. Зять едва успел его подхватить.
— Что-то, вишь, с ногами, — повинился Дед.
— Это знак, ночуешь у меня. — Стало Зятю отчего-то тревожно, но не мог он объяснить внятно почему.
— Жаль, Астриса будет меня ждать, надо бы её покормить. Да уж теперь домой не поеду, останусь у тебя.
— Она к тебе тянется. — Зять сумки разбирал на кухне, продукты раскладывал.
— Ей нет больше нигде спасения. Она же ни с кем в нашем доме не знается, не здоровается. Всем должна, а не возвращает. Сложный человек. Мы с ней сперва грызлись. Она начнёт спорить, вспыхнет, как старник-трава на ветру, выскочит на лестницу да ещё ногой в двери как даст! Со всей силы. Сейчас совсем стала другая. Позвонит, спокойно всё, придёт. Хотя о любви с ней нечего говорить, не такая она женщина. Но поболтать она лю-ю-ю-бит. Знаешь как — одна, молчит долго, потом хочется поболтать. Женщина. Не с кем. Соседка моя напротив, так у неё мама парализована. Помыть лежачую надо, и переодеть, и накормить. Она сунется к ней, а та говорит — некогда. Катрина наверху, сын полицейский у неё. Там иногда денег перехватывала. Да, видно, сын что-то сказал, рассорились они сильно. Спросила его: ты обиделся? Нет, говорит, у мамы что-то с головой случилось. И не дружат теперь. Опять Астриса одна осталась. Вот и идёт ко мне. Телевизор включу, смотрит. Московские программы — обожает. Смотрит, удивляется. Латышские смотреть перестала. Говорит, одно вранье передают! А все врут — я так скажу. И те, и эти. Да и пусть смотрит, что она мне плохого сделала? А эти молочные продукты, творог? Две пачки на неделю. Дак я одну пару обуви починю, вот и заработал. Надо же человеческое сердце иметь.
Прошли в комнату. Дед устроился на диване.
— А женщина без мужчины не может, — подытожил Зять.
Дед не ответил. Уснул мгновенно. Зять накрыл его пледом, включил телевизор, звук убавил. Шла программа «Жди меня». Одна история жалостней другой, и такие, что никакой изощрённый разум бывалого сценариста не выдумает.
Зять тихо всплакнул неожиданно для себя, но переключать не стал.
Люди рассказывали, заслоняясь фотографиями, делились своими печалями.
Дед встрепенулся, зевнул. Заметил слёзы, встревожился:
— Что случилось?
— Да вот, передача. Разметало всех во все земные пределы. Никак не собраться вместе. Родственники ищут друг друга, мужчины ищут женщин, женщины мужчин.
Дед сел, пух седой на голове ладонью пригладил, видно, вспомнил, на чём остановился перед сном.
— Мужчина, если он нормальный, тоже не может без женщины. Природа же не зря такое разное создала. Каждому свои права, льготы. Я Астрисе говорю: мужчина тебе нужен! А она такая характерная, не подходи. Я даже к её руке не могу прикоснуться. Как дикая коза становится, глаза белые, а я так спокойно. И не прикасаюсь. Ходи, горбатая, мучайся. Чепуха.
Женщина сама приходит. Выбирает мужчину и приходит. Это только кажется, что ты её выбрал и позвал. А раз пришла, так и отвечай за неё. Радуйся, что тебя выбрала.
— Медаль тебе надо дать «За добросердечие».
— Вот и Хозяйка мне так же сказала. А кто нам поможет?
— Правительство.
— Астриса теперь убедилась в своём правительстве, кто они такие. Говорит, надо всех в тюрьму, а деньги в казну!
— Вот она, идеология нищего пролетария, — отобрать и поделить! А кричали… Вот кто враг-то! Внутри страны, а не в Москве!
— У неё подруга Милда. Квартира большая, три комнаты на первом этаже. В колодец двора окна выходят, в стенку упираются. Всё время надо электричество жечь. Только собак держать. Лежит Милда под одеялом, слепнет в этой квартире. А всё равно платить нечем. Сын отказался, больной, у него своя семья, прости, мама, помочь тебе не могу. Пенсия маленькая, работы не найти. Лежит она и думает: надо выбирать — или хлеба купить, или за квартиру заплатить? Хозяин подал в суд на выселение. Астриса приходит ко мне, спрашивает — её и впрямь на улицу выселят? А куда же ещё? Посоветуй, что делать? Я ей говорю — возьми к себе, вдвоём вам легче будет отбиваться, и жить веселей, всё ж таки подруги. Две пенсии — не одна. Вот она сейчас бегает, готовятся к новоселью. И много сейчас таких. Раньше стремились побольше квартиру занять, а теперь платить нечем, вот и уплотняются.
— Да и хозяин — Милду выселит, а кто у него такую квартиру купит? Кто туда пойдёт? Тут хоть что-то он с неё брал, какие-то копейки, а теперь пустовать будет. Хозяина штрафовать, забирать, ремонтировать, сносить? Вон сколько уже пустует домов, под красивыми сетками запрятаны. Нарисованы красивые фасады на тряпках. Мыслимо ли прежде было такое услышать про нас?
— Она теперь про русских ни звука! Говорит, русские спасители!
— Неглупый ведь человек. Два высших образования. Их зомбируют латышской прессой, телевиденьем. Они же в массе своей не смотрят другие передачи — на русском ещё кто-то из старшего поколения глянет, а на английском не все могут. Вот ими и манипулируют вовсю, этой массой.
— И разочарование большое у многих латышей. Дидзис, возьми тоже. Юрист, высшее образование. Хороший мужик, а как коснись разговор про власть, такой становится злой. А он же не злой сам по себе! Я тут иду мимо банка, очередь огромная. Ещё один банк завалили, угробили. Дело ясное — чтобы растащить оставшиеся деньги. Спрашиваю, что, получили проценты? Смеётся кто-то, а кто как на врага глядит. А мне не страшно! Мои деньги всегда при мне, копейка в кармане другую догоняет, но только я один для неё банкир.
Надо народ любить, и народ тебя будет любить. Конкретных людей. Соседка сверху пришла, плачет: муж умер, как жить. А мне туфли принесли. Добротные такие, ну не модные. Говорю, померяй, может, подойдёт? Обулась — как влитые! Они же мне так достались. Что я, с неё буду этот лат брать? Ушла довольная.
— По-соседски понятно. Видишь ли, Дед, правительство придумано для того, чтобы мы могли делегировать часть своих проблем министрам, президенту, чиновникам. Если есть государство. А если одно название, значит, и правительства нет, и нечего требовать того, чего нет. Вот люди и находят друг друга, помогают, как могут и чем могут.
— Люба прибегает, с крайнего подъезда: Мишке плохо, мужу. Я бегом. Парализовало. Я его знал с первого дня на ВЭФе, в одном цеху работали. С пятидесятого года. Умелый такой, споркий в руках. И парализовало его. Ах ты, беда! И что? Надо его мыть-купать хоть раз в неделю, а Люба не в состоянии, изящная такая женщина, а он же тяжёлый, как куль с пшеном, обмяк от инсульта. Вот ходил к ним. Клеёнку подстелить, простыни сменить. Ухаживали по-человечески. Почти год. Дети Мишкины приехали, сдали в дом престарелых. Года там не побыл и умер. Там долго не живут, на казённой каше. А Люба переехала. Квартиру разменяла на меньшую. Я тут как-то привёз полные руки помидоров, яблок, позвонил. Приехала, чай попили, посидели. Снабдил её. Уехала довольная.
— Да, семья важное дело! Как воспитают с детства.
— Ты вот возьми Астрису. Мать, отец её любили, к кастрюлям-сковородкам не допускали, так она и супчик не в состоянии себе сварить. Простой молочный супчик. Муж от неё сбежал, не выдержал такой жизни. И всё такое важное с детства. И помыть, и накормить, и поговорить, и приласкать вовремя! Это же всё скоро закончится. В школу на руках не понесёшь уже. И так распределить строгость и любовь, чтобы не разбаловать. Чтобы слушался и уважал. Детская педагогика жизни. Вон на улице другой раз: кричит ребёнок, падает на спину, чего-то требует! Это уже плохо. Крайность. Что-то тут не так. Упустили.
— Есть у детей такой период. У одних проходит, у других на всю жизнь затягивается.
— А я хочу всем здоровья! Я-то вот в войну сильно подорвал здоровье. Но стараюсь держаться, а так бы давно ноги протянул. Если бы лёг и ничего не делал. Я как-нибудь при тебе разденусь до трусов и покажу свой комплекс, что я делаю.
— Ты рассказывал.
— Рассказать — это одно, а показать надо. Комплекс упражнений с ногами, плечами, позвоночником. Может тебе в дальнейшем понадобиться. Массаж и физзарядка. Часа полтора выходит каждое утро.
— Оставайся у меня, Дед. Куда ты на ночь глядя поедешь.
— Я у других не высыпаюсь. У тебя диван очень жаркий. Дома я развалю-ю-ю-ю-сь! Никаких дурных мыслей. И людей дурных вокруг меня нет. Я их перевоспитал! А перевоспитал очень просто — собственным примером и терпением. Вот Астриса. Сидит, болтает. А её вполуха слушаю. Хорошее принимаю, дурное в голову не беру. Мимо пропускаю.
— Может, всё-таки останешься?
— Надо ехать. С утра есть работа.
— Поезжай, раз так решил. Не спеши, за автобусами-троллейбусами не бегай. Прибудешь домой, позвони.
Про автобус Зять напомнил неспроста. Семь лет назад Дед вот так же ушёл домой. Вечером не позвонил. Утром Дочь безуспешно звонила ему, потом переполошилась, сорвалась, поехала. Что-то подсказало ей, что надо это сделать. Дед и впрямь попал в беду. Накануне добежал до автобуса на остановке, а дома случился инфаркт. Лежал в проходе на кухню, сердце болело остро, боялся шевельнуться. И Дочь приехала очень кстати, и Деда спасли.
Вскоре позвонил Дед, сказал, что доехал без приключений.
Зять послонялся по дому и лёг спать.
Попытался читать, но вскоре сморили усталость, свежий воздух, дорога, впечатления, разговоры, и он крепко уснул.
Глава 12. Починка
Дед по обыкновению проснулся рано. Сделал зарядку, завтракать не стал. Надел длинный клеёнчатый передник, тёмный, испачканный клеем и краской. Очки нацепил на нос, дужка пластырем перемотана.
Присел напротив окна, к свету. Низкая табуреточка, сиденье из широких переплетённых ремней. Сам сделал, чтобы долгое сидение было не во вред.
В работе было две пары женских чёрных туфель и кроссовки, и ему очень хотелось их отремонтировать.
Красотки-красовки. Расписные-разноцветные. Модно. С виду — богатые, яркие. Только ноги портить. Всё равно что в банку с кислотой их совать. Сразу вонькие ноги становятся, как ты ни оберегайся. Преет нога, не дышит вовсе. Разлагается, что твой утопленник на дне, высасывает синтетика всю влагу. Ноги белые становятся, бескровные и морскатые.
Расклеиваются они часто. Подошва отстаёт. Дед клеем промазал, оставил немного подсохнуть, чтобы крепче схватывало. Профилактику очертил специальным карандашиком, примерно под размер подошвы вырезал. Газ включил, на сковородке горячей подержал ошмётку профилактики. Кроссовки в пресс зажал, пока подошвы грелись. Потом вынул кроссовки. В туфли колодки вставил деревянные, под размер, тоже зажал прессом. Крепко будет держать.
Хитрят, экономят на фабрике. Надо бы щёчки слева и справа, крой подгибать под всю подошву, сплошной делать, под затяжку. Клеем всё залить. Тогда не страшны никакие лужи. Теперь же делают узкие края щёчек, вода быстро под подошву попадает и в обувь. А при сильной механической затяжке рвётся кожа на стыке с подошвой. Кропотливое дело — заплаточки потом вставлять, чтоб хоть ещё один сезон обувь выдержала. Прежнюю кожу теперь по толщине на три полосы распускают, становится как бумага. Да и химией тротуары поливают, разъедает кожу. Хватает на один лишь сезон, хоть какие бы ни были фирменные и дорогие.
— Два латика есть! — осмотрел внимательно. — Задник надо будет прошить, пообтрепался шов. Это уж потом, когда с туфлями закончу. — Кинул кроссовки в угол.
Клеем намазал подмётки и тоже прессом зажал, склеил. Косым широким ножом края обрезал. Коротко полоснул, привычно отсёк край ровно и точно. Крупной наждачной бумагой обработал, сгладил. Чёрной краской подкрасил. Посмотрел со стороны — вроде бы неплохо.
Каблучки, вечная дамская беда! Доносят, стешут набойку до того, что уж и сам каблук вперекос. Походка меняется. Косолапить начинает, некрасиво. Но как на женщин обижаться. Они же всё чего-то делают, заняты, всё некогда. Женщина — это вечный труд.
Пришлось Деду стачивать, каблук выравнивать. Каблуки-то не ахти какие — полые, только по краям основа, а внутри пустота. Громыхают. Какой… фалафуй изобрёл-придумал? И супинаторы неизвестно из чего штампуют, упругости нет хорошей, плоскостопие наживать, да и ломаются часто. Опять экономия!
Он не считал зазорным, проходя мимо мусорного бака, старую обувь домой принести. Разобрать и полностью на запчасти — супинатор вынуть, мягкую кожу пустить на заплатки. Целая шуфлядка была у него с супинаторами внизу комода. Подбирал под конкретную пару, не халтурил. А ещё одна шуфлядка была с молниями для обуви. Приличные сохранял, вшивал вручную, денег за это не брал. Только за работу, а самому было хорошее подспорье.
Сплошь да рядом экономия при производстве обуви. Подошвы полиуретановые, ломкие. Вроде лёгкие, а не всегда пластичные. Тонкое дело — химия. Чуть какой компонент неточно добавил, вот и получили брак. И уж если треснет, так надо выбрасывать. Пробовал Дед эпоксидкой заливать трещины, промучился долго, а ещё хуже стало. Не спасти обувку.
Зять ему вечно выговаривал, что с таким добросовестным отношением он заказы потеряет, если долго будут клиенты носить после ремонта. Только не так это. Люди по сарафанному радио друг другу передадут, похвалят и новых приведут. В этом случае Дед делает один ремонт бесплатно, как поощрение за «находку».
Телефон зазвонил. Дед продолжал работать. Кто-то чужой. Свои знают — до двенадцати его не надо беспокоить, работа. Да и кому надо — тот найдёт. Рано или поздно. Если очень надо.
Каблучки выправил, хоть и намучился — не идут гвоздики в эпоксидку, хоть и рифлёные по краю. Гнутся, портятся. А гвозди он сам покупает. Ездит в небольшой магазинчик, набирает самое необходимое на распродаже. Но настоял на своём, и получилось в итоге красиво — гвоздики медные внатяг вошли, долго будут держать. Набоечки углубил слегка, чтобы заподлицо наложились, подкрасил, чёрные точки сверху пометил.
— А вот ещё три латика прибежали!
Улыбался, привычное делал руками.
Голод почувствовал, но пересилил себя, потому что после еды — какая работа. Потянет отдыхать.
Вторая пара была тоже непростая — высоченные каблуки. Как они умудряются ходить на таком гвозде? Он же внутри полый. Трубочкой. Вот и подогнулся. Штырь длинный, саморез-шуруп ввинтил сверху, под стельку пластинку спрятал, чтобы устойчивее нога была. Хорошо, что левша сам. Металлические набойки сменил, точно под размер отыскал в коробочке.
— Ещё три латика. Хороший день! Восемь латов.
Наклеил на подошву бумажки с ценой, нарезанные из старой тетрадки. Вместо квитанций к расчёту.
Поставил чайник, прибрал мусор, подмёл щёткой пол на кухне и пошёл мыть руки в ванную.
Тут уж и чайник засопел, нагреваясь, запел весёлую песенку, настроение поднял.
Немного решил отдохнуть, а уж потом сходить в кафе, две остановки прогуляться. Туфли отнести. Хорошо при сидячей работе. Надо двигаться. Стоит только лечь, так и сляжешь навовсе!
Весёлые женщины в кафе! Фигуристые, молодые, балагурные. Пятьдесят грамм всегда нальют для настроения.
И что-нибудь для ремонта принесут. А это уже хорошо!
Потом он пил крепкий кофе, две ложечки сахара с горочкой. Два бутерброда с печёночным паштетом. Мягкие, из белого батона, аккурат по его шатким зубам. Булочка сдобная, с коричневыми ниточками запечённого сыра сверху. Горчинка вкусная, с хрусточкой лёгкой.
Хороший денёк.
«Счастье у каждого под мозолями лежит», — он был в этом уверен.
И еда вкус имеет особенный, когда поработал.
Глава 13. Обед после бани
Баня недалеко, через светлую берёзовую рощицу пройтись пешком. Воробьи чирикают, вороны кричат. Собак выгуливают.
Знакомая картинка.
Банька маленькая, аккуратная, с бассейном. Хорошо банкеты устраивать, юбилеи и корпоративные междусобойчики. Парилка настоящая, только неудобство — перил нет и ступени высоковаты. Дед один не может на полок забраться, приходится помогать. Однако пар хороший, это всё и решило — стали сюда ходить.
Попарились неспешно, последовательно. Вытирались — даже кожа скрипела от чистоты, как упругие, спелые баклажаны под пальцами.
После бани решили не гулять, поехали к Зятю. Благо проезд у обоих бесплатный.
— Недаром говорится: счастливый, как с бани вернулся! — засмеялся Дед.
— Ты смотри, как мгновенно два месяца пролетело! Стрелой! Опять баня. Мне там, в Ирландии, так её не хватало!
— И я соскучал! Одному тоже не в радость, так-то веселее.
Разделись в холле, прошли на кухню.
Кухня небольшая, белая мебель, не новая, но аккуратная. Столешницы чёрные, с мраморной искоркой. Зять разложил сыр, колбасу, килечку потрошеную, малосольную в масле. Водку достал с дверцы холодильника.
— Вот мы и дома.
— Вчера заехала ко мне Хозяйка с Дидзисом, — сказал Дед, присаживаясь у окна. — Причёска такая высокая, красивая! Без этого женщине нельзя. Иначе любить не будут. Ни муж, ни окружающие. Да и сама себя возненавидит. Сказал ей, а она смеётся, довольная.
— Женщина без любви не может! Она же для этого и создана. И придумана. С лёгким паром! — поднял рюмку водки.
— Бывай здоров! Пар хорош!
Выпили. Стали хлебать супец.
— Тут вот язычок говяжий заливной. Пробуй, кушай, — сказал Зять.
— Вкусно! Много всего, а оставлять нельзя! Это будет неуважение и к еде, и к хозяевам. А ещё рассказала Хозяйка, что были в гостях у сестры Дидзиса. Маленькая такая, а вредная, сестра-то. Хозяйка её осуждает за то, что у сына внук родился, а они никак не общаются! Нет бы женщине помочь с малышом. Так нет же! Глаз не кажут ни один, ни второй.
— Чего же они не поделили?
— Трусы драные! Не знаю, что они там не поделили. Сын вроде нормальный. Я ему сандалии починил, он мне десять кило картошки прислал. Мне больше и не надо! Чего ей потом глазки выковыривать.
— А вот твоя дочь, Дед. Она такая сдержанная внешне. Я даже не ожидал, что она так внучку полюбит. И сразу.
— И мы тоже вашу дочку сразу полюбили и лелеяли, как могли, берегли. А правнучка чем дальше, тем лучше будет. Она и счас-то вон какая красавица. Моя правнучка! Ого! Сразу на рай я теперь могу претендовать, дожил до правнучки. Только надо сил набраться, дождаться, когда приедет, насмотреться на неё, любимицу.
— Живи всем на радость! Ты закусывай, вот пирожочки маленькие со шпеком, — Зять разложил по тарелкам жареную картошку фри, — водочку давай допьём. Маслины без косточек очень хорошо. Бери, закусывай.
— Куда ты! Столько еды! Я же не лошадь!
— Да всё туда, на здоровье.
— Она же так привыкнет, правнучка моя, к бабушке. Они целый день там вдвоём.
— Жена сказала: мама сидела с нашей дочкой, теперь я должна долг вернуть. Они крестили в католичестве внучку и дали ей второе имя. Так принято.
— Какое?
— Тёщи моей, жёнки твоей. В память останется имя.
— Вот как? Это хорошая новость!
— Когда наша дочь поступила в университет, мы эту квартиру в банке заложили, чтобы учёбу оплатить. Такая кувалда над головой этот кредит. Валили туда, валили. Только счас начали дышать более-менее. Банк — организация циничная и безжалостная. Хотя все улыбаются, встречают. Но — никаких поблажек! Денег принёс? Тогда улыбнёмся, а теперь иди, дальше ищи денег! А не нравится, не ходи тут, не топчи блестящий паркет.
— А я и не знал. Догадывался только. Про кредит ваш.
— Давай, Дед, чай пить. Специальный состав — боярышник и мелисса. Успокоительный чай. Да вот ещё по рюмочке! У меня немного рому есть, тёмного, кубинского. С чаем очень ароматно.
— Канееешна! Мы же дома! — Дед громко высморкался в белый платок.
— И запеканка творожная очень даже кстати. Чего одну воду гонять. Хоть она пять раз полезная.
— Дак не лезет уже. Ты меня прости!
— Ничего! Раздайся, брюхо! Место должно найтись! «Любовь нечаянно нагрянет!» — пропел Зять.
— Хорошая песня, — одобрил Дед, — умели раньше песни придумывать, чтобы все пели, а не один со сцены сам себе хлопал.
— У меня наверху малец наяривает на пианино! Сперва сильно доставал собачьим вальсом. Счас уже можно и послушать. Давай по рюмашке — и спать! После бани.
— Вкусный продукт, — Дед поставил на стол рюмку, — вот только за границей всё равно делают лучше. Российская водка грубоватая, агрессивная.
— Спирт водой набодяжил, вот и водка. Крутки левой полным-полно. За границей делают для людей, а не для плана. Не обалдуи какие-нибудь, сорвать банчок на раз и смыться.
— Хозяйка в гости приглашала. Скучно ей там одной. Соседи, ну что они? Он больной, туберкулёз. В больнице лежал много. Ничего не делают, ходят по травке. Я приеду, так они меня просят смородину собрать, крыжовник с кустов. Хозяйка их тоже жалеет. Варенье, фрукты-овощи разные подаст другой раз. Они и рады. Бывает, я им косточки подвезу. Поддержать.
— Ты, верно, в детстве сильно голодал?
— А как же? Голодал! В партизанах очень голодал. По двое суток не ели. После белой берёсты, на изнанке, есть такая коричневая мякоть. Варили и ели. Конина — о-о-о-о! Деликатес!
Молча пили чай.
— На днях звонит какая-то женщина, — сказал Дед. — Вы какой веры? — А вы? — Протестантка. — Я говорю ей, что мне это не надо, а она: да вы послушайте. И давай про бога, про веру, про чёрта-сатану — А как вы меня нашли? — По телефонной книге. Наобум. — Я, говорю, с чем-то согласен, но в целом… такая техника сейчас выдумана, всю атмосферу сбурлили, и нет там никакого чёрта-сатаны. Я на эту тему говорить не хочу, я православный. — Но я бы хотела с вами встретиться. — Хочешь? Давай в понедельник. Может, чего-то нового расскажешь.
Но протестантов я знаю. У меня в цеху была диспетчер. Метнулась из православия в протестанты. И тут иду как-то, а она дворником работает. Говорит: побывала в протестантах и ушла. Только деньги жмут из людей. Одна, посоветоваться не с кем. Надумала себе глупостей в голове. Дочка в Мурманске жила с внуком, а потом они в Ригу перебрались. Внук чего-то захандрил, дочка больная. Инвалид детства. Мужа нет, живут кое-как, впроголодь. О чём правительство думает?
— Язык надо знать.
— Надо заниматься. Да только я их с войны ненавидел! Оголтелых… которые.
Я это к чему вспомнил? Я когда эту бабу спросил про религию — кто такой чёрт на земле? Откуда? Она говорит что-то про небо, ерунду всякую, а я ей сказал, что самый большой чёрт на земле — это Гитлер. Он хуже дьявола. Так уничтожал людей! Как мух истреблял. Всем нациям досталось. Так что, говорю ей, твой чёрт книжный, а этот наяву был дьявол. Она говорит: интересно вы рассуждаете. Конечно, я же ничего не придумал, всё из жизни.
— Сижу я как-то дома, к вечеру дело, в квартиру позвонили, — сказал Зять. — Отвечаю через дверь: «Картошки нам не надо». Знаешь, развозят, трудную копейку крестьяне складывают. А мне отвечают: «Отопритесь, пожалуйста, мы не злодейки, верующие мы». Голоса женские. Открыл. Стоят три женщины. Знаешь, такие, богомольные. В косыночках, юбки тёмные до пят, сандалии какие-то несуразные. Их сразу видно. И спрашивают: «Как вы думаете, добро победит зло?» Я вот до сих пор их вспоминаю.
— И что решил?
— День на день не сходится.
Глава 14. В гостях у Деда
Дед был рад приходу Зятя. Печенье выставил, любимое, «Парное молочко» называется. Чайник вскоре закипел.
— А ты говорил, что свисток не работает, — сказал Зять.
— А вот видишь, заработал!
Чайник был новый. Предыдущий раскалился на плите, пока Дед обувь чинил, увлёкся, не услышал. Чайник стал тёмно-коричневым, эмаль с треском облетела, хрустела на зубах, как его ни мыли, да и вид уж больно туристический, костровой. Пришлось выбросить.
И Зять купил сферический, хромированный, со свистком.
— Совсем плохо у Деда со слухом стало, — подумал Зять и спросил: — Как дела?
— Слава богу, у нас всё в порядке. Ко мне вчера Хозяйка заезжала с Дидзисом. Посидели, кофе попили. Отдал ей фотографии. Те, что ты делал, с закрытия сезона. Очень тебя благодарила. Мы тут с ней однажды зашли в фотоателье, решили для себя сделать портрет, двойной. Чтобы втайне любоваться друг другом.
— А почему втайне?
— Не Дидзису же показывать. Пришли туда, нам говорят — двадцать четыре лата две цветные карточки. Мы развернулись и ушли. Откуда такие деньги.
— Мы когда у неё в гостях были, она встала, поцеловала тебя, и я всё понял! Вы же оба такие заводные, весёлые. Жизнелюбы — вот вы какие. Да ведь она же тебя любит, Дед! Я не мог ошибиться!
— Любовь от возраста не зависит! Я уже думал об этом. Ну, сколько я проживу? Хотя и одним днём жить тоже плохо.
— Как говорил гениальный Моцарт? Даже если осталось полчаса жизни, не поздно её переменить! Ты не подумай, что я — пацан, чему-то тебя учу, Дед. Но вот раньше ты мне рассказывал, а теперь я побывал у неё в гостях, на её поляне. И мне явилось откровение.
— Я когда приезжаю, она всегда накрывает необыкновенный стол и садится рядом. И так, заботится, звонит, спрашивает — как я тут? Она меня прежде на день рождения приглашала. Выпью пятьдесят грамм и домой. Жена тогда уже сильно болела.
— «И время над вами не властно»!
— Так получается. А Дидзис — это так, подстраховаться. Имущественный интерес. Но они мне крепко помогают! Они же мне как дети — по возрасту. Такое не каждый в жизни имеет! Прости меня. От тебя тайн нету. Тут приезжали недавно. Сумка, коробка. Ах, ты! Хозяйка! Люди… любовь! Солнце взошло! Всё уважительно! Ну как не любить — навстречу! Расцеловался, а от неё, как от печки, такой жар изнутри нагнало! Веришь — аж… встал у меня!
— Видишь как — начинается с любви, а всё равно заканчивается имущественными делами, денежными. Может быть, правы те, кто говорит, что с этого надо начинать, чтобы в старости не было споров? А уж любовь и сама придёт к концу жизни. Вот что интересно!
— Она — из Риги собралась уезжать, меня пригласила помочь. Уже и фургон подогнан, люди собраны. Я ей говорю — не уезжай. Она вот до сейчас ещё мои слова вспоминает. А Дидзис хотел её посадить в фургон. Она отказалась, поехала с братом Дидзиса в легковой машине. Королева! Дидзис её не любит. И говорит ей, что не любит, да деваться некуда, вот что. Он сильно её домогался. И завлёк. А потом начал измываться. Пить, скандалить. До драки дело доходило.
— Может, ему стыдно, червяк его гложет, и он ушёл, когда мы приехали? Осенью, помнишь? Постеснялся и чеснок выдумал сажать?
— Чёрт его знает! Угрюмый бывает. Я приеду, тепло — стол на улице накрывается, под яблоней, а холодно, так дома. Сядем с ней рядышком, разговариваем. Он уйдёт куда-нибудь. А уж когда мы вместе были, она сердечко своё раскрыла. А налей-ка по полрюмочки!
— Она мне сказала, что Дед не позвал, пришлось за Дидзиса замуж идти!
— Так и сказала?
— Конечно! Я же не сам выдумал.
— Всё упущено! Таких женщин мало на земном шаре. Может, вообще одна. Вот я теперь голову ломаю — промолчать или намекнуть ей при встрече?
— Тут уж я тебе не советчик. Сердце своё послушай.
— Это она же тебе говорила. Скажет потом — Зять у тебя болтун.
— Ты меня-то не сдавай. Разговор заведи, а там дальше по обстановке. Пригласи в гости.
— Женщины ценят внимание. Скажет — вот, ждал меня. Порадуется.
Выпили по рюмке.
— Ты что, расстроился, Дед?
— Немножко расстроился. Получается, я её обидел. Невнимательно себя повёл. Хоть бы она намекнула, что ли. Мы бы тогда и жизнь по-другому вели, и… политику. Семейную. А что она его не любит, это факт. Сколько он ей говна сделал!
— Ты же знал!
— Так и что? Уводить буду?
— Они же были тогда не женаты.
— Так ведь они семьёй жили.
— Мало ли кто сейчас живёт в гражданском браке. Надо было спасать её, увозить от него. Вы же оба всей душой навстречу друг другу! Это же твой человек. Значит, ты должен был взять ситуацию под контроль и сказать — пошли со мной. Принять командование на себя! Остальное неважно!
— И дочка её ко мне хорошо относится, любит меня.
— А может, она и не зря приезжала из Америки? Ближний свет, расходы какие! Ты об этом-то не подумал? Перед тем, как принять окончательное решение, попросила дочку прилететь.
— Вполне возможно. Мы на эту тему никогда не говорили. Когда мы вместе с тобой были в гостях, я что-то почувствовал, а всё не получалось поговорить по душам.
— Может, и зря. Ты бы мигнул, я бы погулял по саду. Или меня раньше из Дублина позвал. Я бы мухой прилетел ради такого дела! Сказал бы — всем стоп! У меня жизненный вопрос! И мы бы поняли правильно!
— Эта глупость от возраста. Был бы моложе, я бы по-другому развернулся! Решительно! А теперь — старик! Астриса! Соседка! Ходит тут…
— О как она тебя пригвоздила! А ты и расслабился! Руки опустил. Может, она тебя тоже любит, только по-своему. Блины-оладьи ей печёшь, за кефиром бегаешь.
— Не знаю. Мы с ней по первости грызлись, как кошка с собакой. Сейчас придёт, сядет у телевизора. Я по дому разное справляю, носки стираю, ещё что-то. Она кричит, что ты там возишься, бросай, иди посиди рядом. Только сразу её предупредил — про политику ни слова! Чай пей, кипятка не жалко, но про политику мы расходимся! Она националистка, а я другой.
— Ты, Дед, со своими женщинами разберись! Легкомысленный образ жизни ведёшь! Если бы ей было всё равно, чего бы она сюда топталась в день по три раза?
— Я это чувствую, но вида не даю.
— При чём здесь политика, национализм? Ты мужчина, она женщина. И чего ещё надо?
— Да как это? Придёт и зудит на ухо — вот русские пришли, русские такие, русские сякие. Дёргает мне душу. Почему, говорит, ты столько лет живёшь в Латвии и язык не выучил? Насмотрится латышского телевизора, придёт, что твой дракон! Шипит, только что ядом не плюётся, и негодует. Дым коромыслом из носу, как из трубы зимой! Я говорю — когда мог, не надо было, а сейчас уже не смогу. И изучать не буду. Потому что вы русских не любите, почему я должен учить язык людей, которые меня не любят?
— Ну, вот они-то уважают, не уважают, а русский знают.
— Это кто постарше. Им без этого нельзя было никак. Молодые уже и губой не пошевелят на русском ответить.
— А русскоговорящие спокойно на латышском разговаривают.
— У них и закваска другая, и жизнь другая. Это всё сделано правительством. Они друг перед другом выкомариваются, политики, кто из всех латышей самый-самый латыш. Вот они этим самым разделяют и командуют через власть. Гнусное дело!
— Они себя ощущают как в крепости. Со всех сторон окружили, и надо спасать самое дорогое — язык. Только вот хочу напомнить — русская интеллигенция подписала в девятнадцатом веке петицию царю, чтобы здесь ограничили применение немецкого языка, а на первые позиции выдвинули латышский. Спасали язык! И за триста лет царского присутствия ничего с ним не стало. Наоборот!
— Я на это не посягаю, но если меня уважают, и я буду уважать.
— Нас, помню, похватали, кого поймали, в эшелон — и на ликвидацию последствий. Пятую графу не уточняли. Мы сразу в зону поехали, в Чернобыль. И радиологи наши, кто хоть что-то знал, Гунарс, Вайрис, Гунтис… пока ехали трое суток, чему-то научили, с дозиметрическим прибором работать. От этого жизнь зависела. И смерть, между прочим. Выжили, слава богу.
— А я всё думаю, как приглашу Хозяйку, как она обрадуется! Я сейчас как в волшебное зеркало смотрю — вот она лезет в подвал, вынимает варенье, соленье, вино. Собирает мне гостинцы в корзинку. Только главный гостинец — она сама. Ты понимаешь!
— Я вот что подумал. Если эта женщина так о тебе печётся, волнуется, гостинцы возит — и как ты не понял, что она к тебе неравнодушна?
— Да, конечно, заметил, но что я могу сделать? Мы вот меняемся продуктами.
— И ты решил — ничего личного! Только обмен. Бартер, так сказать!
— Расцелуемся при встрече-расставании. У неё такая ласка ко мне. И только — вот покушай это, вот покушай то. Я ей говорю — не лошадь же, столько съесть. И сидит рядом, как за ребёнком, следит за мной.
— Ты-то понимаешь, что есть искра между вами? Человеческая.
— Кане-е-е-шна! Как без искры! Тут ко мне одна лезла, вдова знакомого сапожника. И даже открыто об этом говорила. Я ей ответил — у меня есть квартира, у тебя есть квартира, но не в этом дело. Дело в человеке. В любви. Вот я лягу с тобой, и мураши по спине не побегут от радости, я же тебя не люблю, и как нам после этого сладость найти в таком существовании? А зачем это всё тогда? Женщина сильно может обидеться, если мужчина ей пренебрегает, а когда сделает своё мужское дело — она как шёлк!
— Никто ничего нового не придумал!
— Всё как прежде осталось — природа науку одолевает!
— Кто-то не чужой, тёплый должен тебя погладить, сказать хорошее слово, которое никто не скажет больше, улыбнуться. Что за радость тискать силиконовые титьки? Ботокс сплошной на морде? Купи уж тогда куклу резиновую И кто от этой резины родится? Гуттаперчевые, бесполые дети?
— Нормальное уродится только лишь от нормального. Я с другими на эту тему и не говорю.
— Почему?
— Скажут — ты дурак! Старый дурак! С Астрисой заговорил, а она говорит — ты дурак! Ну? Педагог!
— Пророков не все понимают, а им ведомы вещи запредельные и простые в своей важности. Суетливые, пустые люди гонятся за какой-то мишурой второстепенной.
— Русский человек терпеливый до невозможности. Отдаст последнее, простит, если ты человек и по-человечески с ним. Зато потом не остановить! Ты вот это пойми, не заводи ситуацию в густой туман, в пургу. А я кое-что видел. И в тыл ходил за линию фронта, и эшелоны под откос пускал, которые в Сталинград шли. Мне же и медаль была дадена — «За оборону Сталинграда», партизану! И рядом со знаменем части сфотографирован. Старшина был из Башкирии, справедливый, душевный, старше нас. Шалимов! А друг — брянский, Иван Палыч. Орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За боевые заслуги». Я был командир отделения, сержант. У меня было три таджика в отделении. Страшно ненавидели свинину. Но такие проворные. Чего только не доставали. Даже водку. Откуда? Баранину, медвежатину. Принесут втихаря. Вечером, после отбоя. Так все разбрелись они по свету кто куда. Сослуживцы мои. Демобилизовались мы тогда, на корабле «Балхаш» вывезли нас с Камчатки. Во Владивосток. Нас шесть человек с одного подразделения. У меня уж восемь лет военного стажа, как ушёл в партизаны, так всё и воюю, воюю. Устал до смертного обморока. А зима тогда была крепкая. Морозы страшные, декабрь. Шинелишки старые, что решето, прожжённые, куцые. И товарняк продувной. До Хабаровска дотянули, я собрал деньги, пятьсот рублей, пошёл к начальнику вокзала. На стол хлоп эти деньги. И в поезд «Владивосток–Москва» шесть билетов сразу же получил. В Риге снег по колено, мороз! Я к сестре. Она дворником работала. Она говорит — ничего, я тебя пропишу. У меня справка партизанская, документы в порядке, сразу прописали. Соседнего участка дворничиха помогла устроиться на работу, на ВЭФ. Всё сразу и получилось…
Приняли меня учеником на производство. Резчиком, всякие детали изготавливать. Люди вокруг, знакомимся. Кто-то улыбается, кто-то сторонится. Совсем немного времени прошло — один повесился, ещё один повесился. Оказалось, пособники эсэсовцев. Когда выгнали немцев, остальные разбежались кто куда. А НКВД их нащупало, и они испугались кары, повесились. На резке я поработал немного. Начальник вызывает, говорит, переводим тебя на штамповку. А это уже повышение, и зарплата больше, но работа легче. Через короткое время опять вызывают, переводят на другой участок. Учеником слесаря-инструментальщика. Он мне ничего не показывает, говорит — посиди, сам вначале подумай, как это сложить, помозгуй, как лучше сделать. Я это потом оценил, правильно он делал. Часами голову ломал сидел — штамп должен рубить, а не рубит. Почему? И так втянулся, интересно стало. Бригадир вскоре говорит — он по уровню меня обошёл! Не зря я пыхтел.
Начальник цеха приходит, Новиковский. Мастер участка умер, и меня на его место. Как я упирался: тут ответственность такая! Йёх ты! Ничего, говорит, ты справишься! А директор завода, Гайлис, прекрасный человек. Не хватает рефлекторов, говорит, катастрофа! Предлагают мне это делать, хотя бы временно. Но я такой человек, если встал, то должен сделать как надо. Участок работал в три смены. Мастер один. Чтобы круглые сутки не торчать на работе, я должен задание давать двум другим сменам. И вроде бы пошло, наладилось. И до чего я доработался, что рефлекторов стало в избытке, некуда девать.
Работу наладил, но столько времени там, в цеху, нахожусь. Прихожу поздно домой, а уже семья, дочка маленькая. В пять утра встаю, в семь уже на заводе — и до десяти вечера, пока другой смене всё растолкуешь. И проверить, что две смены сделали. Настаиваю — надо меня заменять, я задание выполнил, хватит, подбирайте человека, сколько можно так работать. Нет, отвечает начальник цеха. Ты очень ценный работник, все задания до ума довёл, всё производство. И тогда меня с четвёртого цеха в девяностый. Новый корпус отстроили. Огромный, светлый.
Другая технология, и я это всё должен был освоить. А производство-то идёт своим ходом, не остановить. Надо на ходу учиться, от и до овладеть. Приходил опять пораньше, мои ещё спят дома, а я, мышкой, бегом на завод.
Начал пить! Никому ничего не говоря, прихожу, «галошу», спирт технический, приносят из седьмого цеха — и давай! Вонючая, противная дрянь, а пил! Как не сдох? Вдруг приказ! И что там, до сих пор не знаю. Начальник цеха, лучший друг был, такой приказ издал, уволить.
И меня сняли, а приказ не показывают. Сняли и сняли. И всё. А жену все спрашивают — за что его так наказали? Такого пахаря! Она и сама не знает. Какой-то страшной силы приказ поступил.
Начальник цеха переводит меня слесарем-инструментальщиком пятого разряда. И я, дурак, согласился, хотя мог спокойно работать по шестому разряду. Я промолчал тогда. Начал спокойно работать. Работа нравится, дело знакомое, по расписанию, не надрываюсь, как лошадь. И деньги хорошие зарабатываю.
Вдруг он меня домой в гости пригласил. Который приказом со мной разделался. Прихожу, а там его друг сидит лучший, с детства они дружили.
Я, говорит, на тебя надеюсь, что ты меня не подведёшь. У меня сложилась одна идея, и возможность для этого есть, только нужна твоя подпись. Что я был в партизанах с такого-то по такое-то, в Ленинградской области. Подтвердить. И бумажку подтискивает. А он же там и близко не был! Я говорю: знаешь что, этого сделать не могу. Почему? Во-первых, я воевал в десятой бригаде, Калининской, а тут Ленинградская. Это же документ. Если комиссия, меня на виселицу поволокут. Ты что!
Пришёл домой, расстроенный совершенно. Жена, царствие ей небесное, спрашивает, что случилось. Я рассказываю — так и так. Она говорит — правильно сделал! Шкурам этим поддаваться нельзя. Она же честный человек. Прямой.
— Это когда ты с синяком пришёл, всклокоченный?
— Нет! Не помню, вроде бы не цапались тогда.
— Ты рассказывал, что с тобой работал какой-то хмырь, гимнастёрки гладил в Ташкенте. Помнишь? У которого орден Отечественной войны первой степени, а у тебя второй, потому что не ранило тебя ни разу. Так вот он предложил сделать тебе тоже орден первой степени. Как и себе, за деньги. Ты на него накинулся. И вы подрались.
— Уж и не помню вовсе! Забыл. Да и ладно об этом. Сейчас уже нет той злости. А тогда этот начальник цеха нашёл какого-то человека, как уж они сладили, не знаю, подписали его бумажки. И дали ему «Запорожец». Поганому чёрту!
Потом он умер. И Бог с ним. Провожали его во Дворце культуры. Гроб установили для прощаний. Всё в красной материи. Я не пошёл, жену послал, а сам не пошёл. Вдова спрашивает — а где твой-то? Моя чего-то там придумала, отговорилась. Я сейчас не вспомню, женщина, знаешь. А я сказал себе: пошёл он на х.., чтоб я его поминал, паразита. Хоть и мёртвый, чего уж. От гад был. Приклеился к участникам войны. Гадина! Я в этом деле строгий! Если голодный, дам хлеба, неважно, кто ты, а вот это не трогай!
Так он и ушёл, начальник мой, помёр. Как ни ставил себя высоко! А я не такой. Стою на линии и буду стоять! Враг не пройдёт. А война ещё и не думает заканчиваться. Вон как — полыхает с разных углов!
— Ты такие вещи говоришь, простые, но запредельно важные. Мне с тобой очень интересно. Как с ровесником.
— Тут как-то приходили перед праздником фотографы. Расспрашивают — где ты был, что ты? Я, говорю, много не сделал, не самый главный был, но за один важный эшелон, с живой силой врага, могу честно доложить. Это же не то, что ты с винтовки убил кого-то, там столько было жертв. Долго выбирали место, прикидывали. И щас — под откос их шуранули! Пятнадцать вагонов. Потом донесли, что на Курскую дугу скрытно гнали тот эшелон. Сколько же людей мы оберегли!
Рельсы подрывали, мосты. Ребята в засаде, у меня сорок килограмм взрывчатки, я под мост. За линию фронта ходили за боеприпасами, взрывчаткой.
«Языка» брали. Про это в газете написали.
А кого схватим? Чёрт его знает. Лотерея. Нам разведка доложила — в Кузнецовке, пять километров от Себежа, будут пьянствовать немцы, деньги получили. Приходите во столько-то часов. И как раз удачно: последний дом, дальше огороды, лес. И спрятаться можно, и подойти скрытно.
И вот мы подошли к пяти, по лесу подошли. И себежские ребята, агентурная разведка, машут рукой — пока нету гостей. Мы затаились, трава высокая, июль. Как и нет войны, такая благость. Смотрим, заходят трое. Все в немецкой форме. Хорошо! Надо подождать, пока подопьют, разгуляются. Через полчаса наш человек вышел, машет — пора. И мы сразу в двери. «Хэнде хох»! Один сидел в углу, другой посередине, возле окна. Потом оказалось, что один из них — чех, мастер на железной дороге. Другой — комендант Кузнецовки. И полицай. Я вышел, встал у окна — мало ли что, прикрыть. Слышу выстрел. Это недаром, думаю, что-то там случилось.
Оказывается, у нашего Кирьякова снято было с предохранителя, и когда они от стола дёрнулись навстречу, сразу коменданта наповал. А полицай и чех руки подняли. Часовой ничего не услыхал. Хозяйке сказали, минут через десять кричи — караул, партизаны. В лес их поволокли, а там уже подвода стояла у нас. И вперёд, выноси, лошадка, не ленись. Сорок километров до бригады.
На второй день вызвали самолёт, чеха в Москву. Полицая допросили — и на берёзу.
Это всё быль.
Так что могу сказать, какую-то долю в победу внёс. Ниточку в ленточку. Совсем чуть, а мне не стыдно! Медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне» наградили, думаю, за дело.
— Как у меня к тебе душа прикипела, Дед! Родной ты мой человек!
— И ты знай, ещё не родился такой человек, которого бы я так любил, как тебя. И внучку, и правнучку! Всю родню. Но вот про Хозяйку ты меня расстроил вообще-то. Она мне никогда такие вещи не говорила. Мы бы с ней жили, как короли. И дача была бы, и квартира. Хотя главное — уважение! Вот что!
— Ты же мужчина, должен был догадаться.
— А Дидзис мне заявил — есть у меня отец, но ты мне дороже отца. Душа если тянется навстречу, при чём здесь национальность? Я не понимал раньше. На свадьбе внучки понял, какие прекрасные люди — родня. Главное, он её любит, а это прекрасно! И она его любит. Что ещё надо? И семья будет счастлива. Без любви счастья нет. Одна видимость и морока. Простые люди вообще должны друг другу помогать.
— А кто правительство выбрал? Эти же люди и выбрали.
— Оболванили и обманули. Вот и всё. Впервой, что ли? Теперь только граждане начали просыпаться. Думали, новый Сейм будет лучше! Ничего подобного! Ещё хуже. Скверная жизнь. Потому что временщики у власти, хапуги. И весь мир покатился в развал. Во многих странах. Отчуждают людей друг от друга, злобу насаждают.
— Только скажи об этом, сразу же тебе предложат «чемодан—вокзал—Россия».
— Свободы хотели, не удалось. Вот и злые.
— На судьбу обижены свою. Поэтому они друг друга ненавидят. Про любовь не вспоминают. Я же люблю всех! И латышей, только хороших. Мы же в партизанах встречались. Воевали против фашиста вместе. Потом они в Латвию ушли. Вот их сейчас ловят, судят. У них же дети, внуки, наверное, есть. А их позорят на весь мир, бесстыдники.
— А ты бывал в Латвии в то время?
— Однажды. Делали попытку подорвать железную дорогу в районе Зилупе. Фашисты уже установили латвийскую границу, охраняли её. Скрытно мы пробрались. Пришли в деревеньку. Группа подрывников наша и отрядная разведка. Нам дали еды, сами принесли. Пока ели, видно, они позвонили — смотрим, полицаи приближаются. Погоня! В районе Себежа оторвались от них, отстрелялись — и в родные леса. Потом была вылазка ещё. В тех же местах. Зимой на сорок третий год. Пост на границе фашистский ликвидировали. На хутор пробрались. Большой, забором обнесённый, хозяйство крепкое. Постучали в окно. Хозяин выходит. Что вам надо, ребята? Мяса надо. Завёл нас в сарай. Там свиней штук десять. Говорит, только жеребца не троньте, а свинью берите любую. Выбрали большую, пристрелили. Как везти? Попросили лошадь, сани. Добром попросили, спокойно. Дал. Кирьяков упёрся — возьму жеребца! А я предвидел, что будет беда. Говорю, на свою голову накличешь! Нет, он сел верхом, радуется. Быстро мы через границу, в отряд. Командир дово-о-о-лен! Молодцы, говорит. А вот жеребца надо кормить — чем, где тут что? Зима, болото, ржёт он на весь лес, слышно далеко! Эхо! Сейчас же убирай, говорит командир! Иначе выдаст нас — фашистам! Что делать? В сторонку, пулю в лоб! Ах ты ж… Красивый жеребец! Конину тогда ещё не ели, позже стали есть, в сорок четвёртом году. А как просил хозяин! Нет, этот дурак упёрся! А того не понимает, что у хозяина заноза на всю жизнь в душе. И детям расскажет. Вот как они все будут относиться к нам? Из поколения в поколение. Единичный случай, а как им можно воспользоваться для раздора!
Обнялись с Дедом, распростились.
Полетел Зять в Дублин на все новогодние праздники.
Глава 15. Беда
Из Дублина Зять прилетел в субботу.
Февраль выдался морозный, снежный. В дорогу Жена с дочерью приодели потеплее. Толстый красный шарф, перчатки в тон, шерстяные гетры до колен под джинсами, кепка на подкладке, куртка с капюшоном.
С собой была лишь ручная кладь. Он быстро вышел на площадь перед аэропортом. Увидел, как съезжает вниз к остановке автобус, поспешил. Успел. Всё произошло быстро, холод лишь коротко почувствовал. Отдышался в салоне, сильно вспотел. Наблюдал, как семенит молодая женщина к остановке, с сумкой в одной руке, второй тянет за руку мальчишку лет пяти. Водитель тоже наблюдал, ждал, не проявляя эмоций.
Автобус плавно тронулся. Женщина долго не могла говорить, отдышалась, несколько раз сказала «спасибо», волосы каштановые под чёрную шапочку, похожую на шлем, подтискивала, поправляла.
Водитель молча отвернулся к окну.
Пассажиры только начали выходить из здания вокзала.
Автобус, почти пустой, ехал медленно мимо высоких снежных отвалов вдоль дороги. Локатор на холме круглой сетчатой антенной кивал вверх-вниз. Словно приветствовал приезжих. Вдалеке тёмно-зелёными хаотичными штрихами на белоснежном листе поля — густой лес. Потом пошли офисы известных фирм, заправки, выехали на Юрмальскую трассу и вскоре углубились в город.
Зять вдруг понял, что стало ему сейчас спокойно, он в своём городе. В полёте ощущал некоторое волнение, хотя летал часто и отношение к самолёту стало, как к маршрутному трамваю.
Дома его ждал Дед.
Не виделись всего-то два месяца, а были рады друг другу. Перезванивались, обменивались короткой информацией, поздравлениями к Новому году.
— Цветы политы, почта на столике, всю собрал, — доложил Дед.
— Пост сдал, пост принял! — засмеялся Зять. — Спасибо.
Сели пить чай на кухне.
Дед купил сыр, колбасу, масло, белый батон. Огурчики солёные принёс. По три малюсеньких рюмки выпили. Зять выставил, прикупил бутылочку по дороге.
— Морозы нынче в Риге небывалые. Двадцать пять градусов!
— Мне дочка Хозяйки две куртки прислала с Америки. Ты представляешь! — похвастался Дед. — Добротные, к зиме. Хозяйка плачет — дочка далеко, хотя и звонит часто.
— Вот видишь, тебя все любят! Живи нам на радость сто лет! Я тебе свитер привёз тёплый, куртку возьмёшь, пуховик, в шкафу висит без дела, как раз тебе подойдёт, тёплая. Я слегка поправился, на пузе не сойдётся.
— А что ты думаешь, я не плачу. Радуюсь людям. Так и передай доченьке — живу, не бедствую. В войну выжил и сейчас не тужу. Я тут перед твоим прилётом книжечку почитывал. Ошо, «О женщинах». Вот кто украшает землю — женщины. Они же носят девять месяцев, рожают, мучаются, воспитывают, дома всё делают. Мужчинам — только деньги зарабатывать.
— Ещё какой муж, другой и не работает, дома сидит, как чирей на жопе, сигаретки покуривает.
— Мужчины этого не понимают, особенно восточные. Хотя я их веры толком не знаю. Буду читать эту книжку. «В окопах Сталинграда» только что закончил. Как там солдат бомбили-рубили. С ума сходили от войны. Эшелоны раненых увозили. Я когда был в Мытищах, в учёбке, готовили нас на самоходные артиллерийские установки, все госпиталя забиты были, из Сталинграда везли. Какая там была мясорубка! Безумие!
— Книга Виктора Некрасова в Англии сейчас в первой тройке по тиражам.
— Потому что правда. Сам выжил чудом и написал правду.
— За правду и пострадал, власти травили, предателем называли. Ты-то войну видел, тебя не надуришь!
— Самострелы были. В ладошку, чтобы в тыл попасть, в госпиталь. Но надо было знать, через что и как!
— Такие всегда были. У нас что придумали, в Чернобыле. Индивидуальную дозу радиации как учитывали? В лагере известно, сколько и какая, а кто в зону едет, фиксируют, потом эта разница и есть твоя доза за сутки. Датчики давали тем, кто едет в зону. Там знали, какие где уровни примерно. Нагоняли, как температуру на градуснике, чтобы в школу не идти. Побыстрее чтобы заменили, дозу искусственно увеличивали. Суммарно к двадцати рентгенам — и начинали готовить к замене. Но не больше двадцати пяти рентген, иначе командира под суд. Это вот что — самострел? Я-то этим не занимался, мне и так хватило, чтоб за три месяца нуклидами обожраться. Да и узнал уже много позже про эти опыты.
— Опасное дело. Режим военного времени. Пуля в лоб без суда и следствия. А ведь не боялись. Один страх другой пересиливал.
— Приезжал к нам такой полковник, вызовет, на стол положит стопку сторублёвок новеньких, с банка, и говорит: «Утром полезешь, вечером поедешь». Имеется в виду, на крышу четвёртого блока. Циркониевые трубки от топливных элементов, оболочки стержней, страшно радиоактивные, надо было с крыши скидывать вниз, вывезти, захоронить. Роботы японские глохли, ломались из-за радиации, а людей в свинцовые туники оденут, кольчужки такие, несколько минут бегом, в респираторах, с лопатой наперевес. Всё! Наелся! И сразу домой. Мягкие кости приводить в порядок. Это что?
— Самоубийство! Вот что!
— Только польза разная. Себе во благо или стране?
— Дак всё одно — погибель! Война всё спишет!
— Слова разные. А когда ты один, больной, сам себе скажешь, что геройски пострадал, станет ли тебе легче переносить страдания, помирать с этими мыслями? Боль — она не спрашивает. Гасит всё и всех без разбора!
— Люди разные, психика разная. Не все выдерживают напряжение.
— И вот он ходит, полковник, смущает, искушает деньгами. А были двое дезертиров, получили по два года. Двое повесились, один утонул при странных обстоятельствах. Конечно, когда бомбы дурные не летят на голову, куда попало не падают, совсем по-другому. Тут враг тихий, потаённый. Вот в тишине нервы и пошаливали, скручивались в верёвочку, в петлю.
— Ладно, не будем о грустном. Я тебя два месяца не видел, соскучился.
— А мне скучать некогда было. Утром проснёшься рано, слушаешь, как там внученька. Она же каждое утро другая просыпается, взрослее. У меня ушки на макушке, жду, когда позовёт: «Деда». Умываться, завтракать, гулять. Потом книжки, музыка. Романсы очень ей нравятся. Старинные русские. Танцуем, поём, обедаем, перед сном сказку читаю — и спать! Дни проносятся, как ураган. Пока нас нет, бабушка гладит, прибирается. Никогда не сидит без дела. Молодец. Внучка спит часа два-три днём. В школе устаёт, они там друг от друга устают. Энергии через край. Если не спит, что-то рассказывает любимому зайцу, песни поёт. Не ругаю. Нельзя ругать. Надо больше разговаривать. Ребята с работы возвращаются, садимся за общий стол, свечи зажигаем. Хорошо! Тут как-то вечером внучка говорит: «За столом разговаривать неприлично». Ну, что ты скажешь?! Что-то я разговорился! По рюмочке?
— Всё, по последней. Водка хорошая, но на сегодня хватит.
— Россия делает. Россия знает, как водку делать на экспорт. Своих травит, а на экспорт хорошую. И скидки, акция. Как не взять! Искушают наши неокрепшие души!
— В такой мороз лишний раз не побегаешь в магазин.
— Помнишь песню? «Выйду на улицу, гляну на село, девки гуляют, и мне весело!»
— Я вот думаю: пока у нас всё хорошо, а как оно дальше будет? Жизнь тяжёлая, загадочная. Но мы держимся! Внучка с мужем привыкли уже там, в Ирландии?
— Муж её скоро десять лет как там, а она — восемь. К хорошему-то легче привыкать, скорее, да ещё и по молодости. Это плохое терпишь по необходимости.
— Ирландия всё-таки не Америка, не так далеко. Это Хозяйкина дочь — проехала всю Америку и надо же, на берегу Тихого океана обосновалась. Пятнадцать часов лететь из Москвы, кошмар. С пересадкой в Нью-Йорке. Летишь и думаешь: вода кругом, что тебя ждёт?
— Зря не искушай! Одному Богу известно, что там нас ждёт.
Потом в большой комнате, «библиотеке», так её назвал Зять из-за обилия полок с книжками, присели к журнальному столику, фотографии смотрели. Лэптоп светился цветным экраном.
Дед радовался, смеялся. Заторопился домой, но Зять его уговорил остаться, напугал сильным морозом. И куда на ночь глядя спешить? Кто там ждёт?
Это и спасло Деда, как оказалось позже.
— Вот, отдыхай. Живи хоть неделю, хоть три. Сколько хочешь, столько и живи, не в тягость.
— Наелся, как нищий на поминках! Да я уж день-деньской наотдыхался. Приехал пораньше. За тебя переживал. Знаешь, в воздухе всякое бывает. Всё в окна поглядывал, а тут ты звонишь в двери! Как, когда проскочил мимо меня?
Дед смотрел телевизор, Зять пошёл на кухню, прибрался, вымыл посуду, и, когда вернулся, Дед уже крепко, беззвучно спал, рот приоткрыл.
Накрыл пледом, телевизор смотрел вполглаза.
Дед проснулся.
— Ты что, спать не собираешься?
— Два часа разницы, в Дублине ещё только вечер, сон, режим другой. Пока привыкну. Давай-ка я тебе нормально постелю, разденься, отдыхай.
Зять постелил простыню, одеялом Деда накрыл. Ушёл в спальню.
В третьем часу ночи Зять ещё не спал и тревожный шум услышал сразу. Дед пытался подняться с постели, беспомощно заваливался, словно черепаха, на спину. Зять подхватил его под руки, донёс до туалета, однако сам Дед ничего сделать не смог. Пришлось помогать. Снять трусы, усадить на унитаз. Потом всё проделать в обратном порядке.
Отнёс Деда, был он не очень тяжёлый. Только сильно костлявый, нескладный. Уложил на диван, стал расспрашивать. Речь Деда была нормальная, но вся правая сторона не слушалась. Рука висела как плеть, нога волочилась по полу.
— Подозреваю у тебя инсульт. Я когда в двадцать девятом отделении, чернобыльском, лежал, в клинике, поймал соседа по палате. Сидел он возле тумбочки и как-то сразу обмяк, стал заваливаться, едва успел его подхватить. Сестричку вызвали, доктора прибежали. Сказали, что очень вовремя его поймал, потому что могли быть тяжёлые последствия. У меня опыт есть, я вижу. Давай-ка вызову «скорую». И не спорь!
Дед отказывался, просил позвонить мужу Племянницы, чтобы тот отвёз его домой.
Дед лет семь вообще к врачам не обращался, и сейчас было страшно даже подумать о том, чтобы вызвать «скорую».
— И что ты один будешь делать дома?
Пока спорили, наступило бледное утро.
— От меня, верно, водкой тянет. Рюмку хлопнул, а перегар сильный. Надо бы зубы почистить.
Зять снова отнёс Деда в ванную. Тот встал на колени на коврик, прислонился к краю ванны, обмяк бессильно, стал заваливаться. Зять поелозил щёткой в полупустом провале рта, сполоснул Деду лицо водой, вытер полотенцем.
«Скорая» приехала мгновенно, словно за углом стояли и ждали только звонка.
Деда осмотрел молодой врач. Сказал, что это инсульт. Перепады давления сказываются, и очень много вызовов сегодня.
Свитер пригодился на молнии, с вечера подаренный, не надо через голову надевать. Посадили на каталку. Ремнём пристегнули. Ноги в тёплых домашних тапках.
Дед жестами показал, чтобы книжку Ошо взяли, «О женщинах», попросил положить её в карман.
В лифте отправили вниз. Сопровождали врач и санитар. Зять бегом спустился с седьмого этажа. Как раз вовремя, помог водителю загрузить Деда в машину.
Зять сел рядом, что-то говорил, успокаивал. Потом замолчал, сидел, всматривался в родное лицо, чуть-чуть улыбался ободряюще и молился про себя:
— Господи! Продли дни этому человеку. Всё, что в моих силах, я сделаю. Я точно знаю, что смогу и обиходить, и сготовить, проследить за лечением. Всё остальное сейчас неважно, второстепенно. Мне необходим жизненно этот растерянный старик, с таким страшным детством, юностью в разгар военных кошмаров, в разруху. Ведь он отец моей жены, любимой жены. Он раньше меня полюбил и вырастил эту девочку. И как мне не любить его только за это! Мой отец умер рано, с Дедом я всё время рядом. Половина прожитой мною жизни. Он стал для меня и отцом, и братом, и другом. Что меня притягивало к нему? Он свободный человек, вот что. И был им всегда. Даже тогда, когда вступил в ряды КПСС. Просто воспринял как небольшое неудобство, но никак не заморачивался на этом. Неискушённость почти детская. Он любит жизнь, верит в простые, надёжные истины, прочные вещи, доверяет понятию «совесть». Не признаёт интриги, коварства, хитрости, приспособленчества. Не ловчил, не лгал, не лжесвидетельствовал. При всей сложности жизни во времена культа личности.
Он никогда не учил, не раздражался, не надоедал нотациями. Оставлял возможность додумать, подвести к тому, что решение принято без его участия, а если что-то нравилось, улыбался, говорил: «А вот это правильно!» И радовался вместе со мной. Мне повезло! Я жил рядом с этим замечательным человеком и сейчас прошу: Господи, не оставляй меня одного, отпусти его. Это так важно для всех, кто его знает и любит. И близких, и дальних, и всех, кому повезло быть на орбите простого, мудрого, искреннего человека, лишённого сиюминутной глупости, суеты, пустословия, тщеславия. С любовью к женщине, к миру.
С возрастом всё меньше, а возможно, уже и нет вовсе заботы о половом, когда «мужчина — женщина» остаётся лишь по признакам внешним, высвобождая энергию страсти, и проявляется тогда истинное состояние любви ко всему человечеству, сострадание. Это становится реальностью, а все проповеди любви, которые звучали до этого, — лишь слова. И всякий ли поймёт это, осознает и возрадуется такой перемене? Это и есть высшая мудрость, то, над чем душа, может быть, трудилась всю жизнь, это есть главная радость в жизни, а не поиск чего-то, называемого трудно объяснимым словом — «счастье». Не создан человек для счастья. Неуловимо оно и мгновенно заканчивается. И не зря в Библии нет такого слова, а есть лишь понятие «полученная радость». Многое в природе произрастает по разумению естества, программы, заложенной изначально. Человеку свойственны мечты, иллюзии, заблуждения на этом призрачном пути. Поиску божественного в себе мешают наша воля, амбиции и избыток неразумной энергии. Да и обычная глупость. Это омрачает разум, отравляет жизнь.
Не забирай, не отбирай его у нас. Продли его дни, Господи!
Зять ещё что-то лихорадочно додумывал, слова возникали в памяти то тревожные, то восторженные до слёз. Поймал себя на том, что говорит — «был, было». Обругал себя, но продолжал творить молча свою бессвязную, горячую молитву и надеялся, что всё обойдётся благополучно.
Дед смотрел на Зятя. В глазах не было страха. Была тревога неизвестности и решимость человека, привыкшего к трудностям.
Зять знал, что Дед понял его мысли.
В приёмном покое Деда тотчас же подключили к системе, поставили капельницу. Сказали, что оформление займёт никак не меньше четырёх-шести часов. Предварительный диагноз — инсульт. Похвалили за своевременный вызов: тут каждая секунда дорога.
— Жёночка моя тут умерла, — тихо сказал Дед, — привезли с сильной аритмией, а оказался рак. Так уже домой и не вернулась.
— Ты об этом не думай! — успокаивал Деда Зять. — Всё обойдётся. Зря я тебя слушал, надо было сразу же вызвать «скорую», а не устраивать полемику.
Пришёл толстый охранник с сонными глазами сытого сома, вежливо, но настойчиво выпроводил Зятя в холл.
Зять сбегал в супермаркет напротив, купил мыло, мыльницу, зубную щётку, пасту, минералку. Передал пакет через охранника Деду. Тот всё ещё был в приёмном покое, лежал в стороне, кровать на колёсиках, капельница рядом.
Вышел в небольшой холл. Вдруг осознал, что всё время, пока он здесь, разговор шёл на фоне постоянного воя сирен, тревожного мельтешения синих мигалок. Машины «скорой» и «неотложки» беспрестанно отъезжали, подъезжали, привозили новых больных.
В холле было много грустных людей. Сидели, понурившись, вдоль стенки.
За окном мороз. Двадцать два градуса. Совсем немного потеплело с ночи.
— А в Дублине плюс три. Первые сутки ещё не закончились, как я оттуда. Явно прыгает атмосферное давление. Хорошо бы что-нибудь принять. Всё осталось дома, собирались, как с пожара эвакуировались.
Шумел шкаф-автомат с напитками. На экране под потолком дёргались эстрадные исполнители, мечтали возглавить первую строчку хит-парада.
Репортаж с другой планеты.
В подсобку секьюрити принесли обед в разовой расфасовке. Запахло казённой едой, возбуждающе остро и тошно одновременно.
Зятя начало мутить от голода, но очень хотелось спать. Сколько он поспал за ночь? Час, полтора?
Он задремал. Рядом уселась странноватая тётка в сиреневом берете. Лохматая серая шуба, словно пошитая из неведомого искусственного зверя. Со множеством подробностей рассказывала по мобильнику, что знакомую выселяют из квартиры за неуплату коммунальных, а у неё завелась мышь, и она кормит её сыром, разговаривает, не хочет оставлять одну. Потом неожиданно заплакала, сказала, что у Яши инфаркт, он в реанимации и надо готовиться к самому худшему. И всё остальное глупости несусветные по сравнению с этим.
Зять ощутил тупую отрешённость, вялость, озноб и усталость. Он выпил горячий шоколад, чтобы согреться. И пожалел. Маленький, ненадёжный стаканчик прогибался под пальцами, обжигал руку. Приторный, клейкий, излишне ароматный напиток бурого цвета бодрости не прибавил, вызвал желание выпить стакан обычной воды, но покупать бутылку минералки в автомате не хотелось, куда её потом девать?
Он взял в справочном номер контактного телефона, вышел на улицу. Морозный воздух освежил лицо. Вздохнул глубоко. Придремал в автобусе. Дома ничего делать не мог, посматривал на часы, переходил от окна к окну. Побрился, чтобы чем-то себя занять, убить время.
Не выдержал, позвонил. Сказали, что Дед в шестом, инсультном отделении, в четвёртой палате, и самое страшное вроде бы миновало.
Зять выпил большую кружку крепкого кофе, кушать не стал и поспешил в клинику.
(Окончание следует)