Петр Алешковский. Крепость
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2017
Петр Алешковский. Крепость. — М.: АСТ, 2015.
Толцыте, и отверзнется: «Нацбест»
демонстративно проигнорировал Алешковского, Юзефович с Волковым гадостей
наговорили, зато «Русский Букер» заметил и благословил.
Лаврами и рублями.
Впрочем, начинать следует совсем не с этого. Уж не взыщите, нужна
преамбула теоретического свойства.
Покойный Топоров характеризовал букеровских финалистов афористически:
«Это не сборная страны, а средняя температура по больнице». Что в переводе на
разговорный русский значит: не самые лучшие, но самые типичные. Так что
премируют в итоге не текст, но тенденцию. Что до сегодняшней тенденции, то
лучше всех ее сформулировал Сергей Оробий: «Романы
про “здесь и сейчас” теряют в весе (во всех смыслах), романы “о прошлом”
тучнеют» (http://konets-tsitati.livejournal.com/376301.html?thread=705261).
Из российских реалий много не выжмешь. В лучшем случае — очередное
так-жить-нельзя или не-могу-молчать; читательская изжога гарантирована. Да и то
сказать, чтобы трюизмы прозвучали с должным надрывом, требуется умение
осмысливать и обобщать, отыскивая в повседневности черты трагизма a la Папини. Ну на фиг, с историей
оно не в пример проще: все до нас обдумали, все акценты расставили — знай работай
да не трусь!
Потому «Букер» нынче получился во всех
отношениях исторический. И не только по причине серебряного юбилея.
Литературные обозреватели с важным видом констатировали: в оба списка вошли
книги о человеке на переломах истории. Тут уж Алешковский оказался что яичко ко
Христову дню. В самом деле, кого назначить букероносцем?
Афлатуни, чьи артхаусные фантазии о Вифлеемской
звезде и астральных двойниках изложены откровенно диким языком — «хозяин бородеет над столом», «вкупоривая
ногу в сапог»? Богатыреву, которая заставила пазырыкских
скифов розмовляти по-українськи:
«Она песни спевает»? Ну нет, увольте. Ведь
есть под рукой «Крепость», по всем статьям русский роман: нравоучительный и
чинный, отменно длинный, длинный, длинный… С духовными исканиями и праведником,
без которого не стоит село. С нежно-розовыми восходами, косыми закатными тенями
(слава Богу, хоть не лучами) и серебряной луной. С кр-ровавыми
сечами и неистовой скачкой на взмыленном аргамаке. И прочая, прочая, прочая.
Строго говоря, под обложкой «Крепости» собраны три романа: про честного
археолога, про закат чингизидов, про деградацию деревни, — и ни один не доведен
до логического конца. Такое впечатление, что П.А. собрал все свое d’inachevé да сшил его на живую нитку: и так
сойдет!.. Не царское это дело, сюжетостроение. Не в
пример больше сочинителя занимала демонстрация собственного красноречия: всякое
существительное изнемогает в веригах эпитетов — и каких! Свежесть в
обязательном порядке «морозная», глаза у героини «глубокие» и не
менее свежо уподоблены маслинам. Одеяло, к бабке не ходи, окажется «колючим»,
а девичьи груди — ну, неужто самим слабо? «Тугими», бинго!
(Без подсказки Петр Маркович изъясняется куда менее уверенно: «нищета фистуляла утиными шажками», «<гуси> залупили
крыльями». Ваше высочество, вы так невинны, что можете сказать совершенно
страшные вещи…)
Языковые штампы — далеко не единственные в авторском арсенале.
Алешковский не менее охотно монтирует текст из культурных клише. Первая часть
«Крепости», как и было сказано, — о честном археологе Мальцове
(чистые руки, горячее сердце!), который бескорыстно любит русскую старину и не
может поступиться принципами. Вполне по Стругацким: «Вопреки бюрократам вроде Чинушина и консерваторам вроде Твердолобова».
Чинушины и твердолобовы чинят
бессребренику препоны — норовят левиафанисто устроить
в древнерусской крепости туристический комплекс. Красавица жена, вся из себя
плодово-овощная — с глазами-маслинами и грудями-гранатами, — предсказуемо
уходит к корыстному супостату. Другой левиафан (в прошлом — комсомольский
функционер, что тоже предсказуемо) увольняет Мальцова.
Отверженный правдолюбец уезжает в деревню. Там тотальная нищета и повальное
пьянство (привет Елтышевым), но в мерзости запустения уцелела
образцово-показательная и посконно-домотканая русская крестьянка тетя Лена
(поклон Матрене Васильевне Григорьевой). Время от времени Мальцов, хлебнув
непонятной травяной настойки, во сне преображается в нукера Туган-Шону, потомка
чингизида Толуя, — и только сабля батыру во степи
подруга… Приемом пользовались все, кому не лень, — от Кортасара
(«Ночью на спине лицом кверху») до Садулаева
(«Таблетка»). Историософские реминисценции выводят то к Пивоварову, то к Понасенкову: «Власть стала гордиться ратными подвигами
Александра Невского, забывая о его поклонных поездках в Каракорум и Орду на
ежегодные ханские курултаи, начала курить фимиам одноглазому придворному
шаркуну Кутузову, сменившему на посту главнокомандующего гениального Барклая».
Я же говорю: осмысливать — труд, для современного литератора непосильный.
Да и стоит ли? — все уже написано до нас…
Поистине оригинален у Алешковского лишь один эпизод: Мальцов, будучи в
душевной депрессии, напивается с бомжеватой соседкой Танечкой и в подпитии
обнаруживает у потасканной матери-героини «девичью талию и крепкие, крутые
бедра». Это ж надо так нажраться… Но чудеса лишь начинаются. После бурных
утех (точь-в-точь из лавбургера: «первобытное
желание», «вихревая энергия», «электрический торнадо») Танечка вдруг
принимается ботать по историко-архивной фене: «Ты и про Кичиг-Султан-Мухаммада
знаешь?.. Борджигин?.. А я вот из кият…
Только борджигин — прямые чингизиды, а Мамай — из
боковой ветви». Полно, Петр Маркович, всякое безобразие должно свое
приличие иметь…
Кстати, эротическая сцена — едва ли не единственная реперная точка
590-страничного текста. П.А. предпочитает действию вязкие пейзажные зарисовки: «Ветер
стих, потеплело; от тополей, стоявших в жидком тумане, поднимался в небо парок,
как от лошадей в деннике, пробежавших рысью тридцатикилометровый дневной
перегон. Деревья спали, и лишь изредка судорога проходила по их мощным кронам —
вероятно, им снилась буря, которую они только что пережили». Или
сомнамбулические нарративы вроде засолки огурцов: «Начал с того, что выкопал
корень хрена. Затем настриг ножницами его молодые листья, их вытянутые опахала
держались на крепком стержне, который непросто сломать рукой. Цвета яркого
кобальта, длинные и узкие листья были похожи на хвостовые перья сказочной
птицы. Нащипал сливовых, черносмородиновых и дубовых листьев», — здесь лишь
44 слова из 280. А есть еще и походы за грибами, и расчистка снега…
Самое забавное, что историческая часть «Крепости» изготовлена по тем же
самым рецептам и состоит большей частью из ретардаций: «Туган-Шона скакал
три месяца сквозь пески и степи, переплывал реки, одной рукой держась за гриву
коня, другой за надутый кожаный мешок, ехал по каменистой земле у подножия
старых холмистых гор, поросших курчавыми деревьями. Их увитые светло-зелеными
лианами, изрезанные морщинами толстенные стволы выпирали из буйных зарослей
колючих кустов подобно гигантским зонтам, защищая от едкого солнца всё, что
плодилось внизу во влажной, пряно пахнущей тени, под защитой их столетних крон».
Пока доберешься до чего-нибудь более значимого, поневоле почувствуешь себя
загнанной клячей…
В отсутствие сколь-либо заметных событий вполне отчетлив product placement: «Пропустил
рюмочку “Белуги”… Водка была отменная», «после “Белуги” не бывало похмелья»,
— будто и не роман читаешь, а сайт vodka-beluga.com. После «Букера»
«АСТ» наверняка затеет переиздание, — дарю лихой слоган для промо-кампании:
батыру сабля подруга, а добру молодцу — водка «Белуга»!
Состав букеровского жюри ежегодно обновляется, но неизменна традиция
назначать лауреатом если не худшего, то скучнейшего из финалистов. Чем
Алешковский лучше среднестатистического литератора? Да ничем, в сущности.
«“Крепость” — тяжеловесная, старомодная, наивная, безыскусная… проза без намека
на эксперимент или хоть какую-нибудь литературную инновацию», — подытожил
Константин Мильчин.
Напоследок еще раз вспомним сентенцию Топорова
про среднюю температуру по больнице. Градусником ее, знамо, не измерить, но легко
вычислить по совокупности симптомов: равна температуре окружающей среды. У
покойников по-другому не бывает.