Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2017
Елена Ленковская — искусствовед, арт-критик, автор историко-приключенческих и
познавательных книг для детей. Лауреат национальной литературной премии
«Рукопись года» (2011), победитель Всероссийского конкурса на лучшее
произведение для детей и юношества «Книгуру» (2013).
Член литсовета Международной литературной премии им.
В.П. Крапивина.
«УБЬЮ ЗА ТСЯ И ТЬСЯ» как начало сонета
Эдуард Веркин. Пролог. — М.: «Эксмо», 2016.
«Пролог» — очередная книга автора в именной серии «Эдуард Веркин. Современная проза для подростков», выпущенная
издательством «Эксмо». Плодовитый, активно работающий
в том числе и в сугубо коммерческих жанрах, Веркин
тем не менее обласкан критиками за произведения о подростках. Ведь в лучших своих
текстах он действительно прозаик, прозаик серьёзный и сильный.
Книга «Пролог» — составная: одноимённая повесть дополнена в ней циклом
рассказов с обманчиво жизнерадостным названием «Весенний рейд».
Практически это свод литературных вариаций на одну тему — как оно будет после
того, как. После тотальной катастрофы. «Расхлёбывать» её гибельные
последствия автор каждый раз заставляет персонажей-подростков, родившихся уже в
новом мире — мире ограниченных возможностей, в мире, где популяция людей
находится буквально на грани фола.
Добротная фантастическая постапокалиптика? И да, и нет.
Да, потому что (несмотря на название) — это коллекция разнообразных,
вполне возможных «эпилогов» нынешней цивилизации: иногда более, иногда менее
драматических, то умеренно безнадёжных (рассказ «Черемша»), то приводящих в
содрогание своей изощрённой фантазией с невыносимо натуралистической подоплёкой
(чего стоит явленный в рассказе «Весенний рейд» вынужденный системный
каннибализм как единственный источник поддерживающего жизнь колонии белка).
Однако не только и не столько постапокалипсическая
проблематика значима в этой книге. В начале и в конце размещены произведения,
разрабатывающие тему Слова. Роль Слова, его сила и значение, и — что
немаловажно — доля, судьба тех, кто им владеет. Или стремится овладеть.
Итак, «Пролог». Разговор о будущем в категориях прошлого, в декорациях
глобального цивилизационного отката — конечно, далеко не первый в современной
литературе. Колоритная, причудливо прорастающая сквозь дремотные сумерки культуры
витальность, деформированная, но упорная, — поворот
не новый (не вспомнить «Кысь» или фантастику
Стругацких в этом ряду просто невозможно). Однако тут стоит отметить, что в
художественном мире веркинской прозы интерес к
существованию человека в условиях острой цивилизационной недостаточности не
случаен и не вторичен, но занимает место особое. Он глубок и прочен и
выражается не только в текстах фантастического или полуфантастического жанра.
По сути, большинство серьёзных произведений Веркина
повествуют именно о глубинке, провинции — то есть об атмосфере в своем роде
вязкой и дремучей, в условиях которой жизнь прёт, как лебеда сквозь старый,
давно растрескавшийся асфальт. Жизнь, главное проявление которой — боль,
нешуточная, подлинная, ощутимая. И это, кстати, одна из фирменных, пусть и
спорных, черт веркинской прозы. Но как бы то ни было,
нельзя не признать, что только живым на этом свете и бывает больно.
На вкус и даже на ощупь — помимо прочего «Пролог» напоминает советскую
деревенскую прозу о военной поре. Полуголодное существование на обломках
прежней жизни, здесь едят толокно и отруби, а зиму, если совсем голодно,
«доходят» на солёной черемше: «…дело невеселое и худое, но лучше на черемше,
чем на лебеде, это всем известно».
Бытование за чертой, на обочине. «Обесточенный», убогий обиход, в котором
покойник представляет живой интерес, потому что уже не нуждается в вещах и
предметах, имеющих практическую ценность для живущих.
Однако мир, выведенный в «Прологе», характерен не только скудным бытом,
но и спутанностью сознания. Архаизованный, дремучий,
пропитанный суевериями уклад. В этих краях умение писать доступно совсем не
многим, а грамотеи — редкие люди сродни ведунам или знахарям, умеющие по-своему
влиять на эту взявшую людей в кольцо, лязгающую волчьими клыками реальность.
Грамотеи — это те, кто умеют «прописать» на заказ, избавив от чирьев или зубной
боли, остановить заливающие урожай дожди, отвести порчу.
А не справишься — побьют, конечно. Сломают ребра, а того хуже — пальцы,
так что и писать станет затруднительно. Но если перо твоё бойко, то дело весьма
прибыльно, а своим доходом на этой ниве и прихвастнуть не грех. К примеру,
похвалиться, что аж полмешка картошки «…ему выдали за то, что он избавил
от бессонницы мать одного зажиточного землепашца. Несчастная женщина утратила
сон после того, как к ней во сне стал являться Черный Федо,
и смущать предложениями продать свою душу за сахарную голову. Грамотей отписал
ее за два месяца, сочинив новеллу «Овцы, овцы, овцы», причем очень успешно все
получилось — после ежевечернего зачитывания этого рассказа поселянка не только
вернула сон, но и стала немного предсказывать будущее».
Ну не шарлатан ли этот грамотей? Ан нет…
«Знаешь ли ты, что такое книга? — рассказывает он главному герою
повести, деревенскому подростку, в доме которого остановился на время. —
Нет, откуда ты знаешь, дитя сиротского времени. Это мир. Мир в бумаге,
спрятанный в знаках. Он живет во всех тех, кто эту книгу прочитал.( …) Когда
случилась война, сгорел не только наш мир. С ним сгорели сотни и тысячи других
миров. Те, что были созданы нами».
На фоне этой утраты, на фоне окончательно разреженной культурной
стратосферы, на фоне редукции сознания к дописьменным культурным кодам роль
слова как магического инструмента возрастает многократно. Не случайно точкой
наивысшего напряжения становится сцена в избе старосты, где лежит в люльке
только что родившаяся у его жены «ведьма», а полуживого грамотея, перо которого
давно немощно, приволокли в санках «отписать девчонку» (иначе сожгут, сожгут
без промедления). Главное действо творится не пером, не на бересте или бумаге,
но словно бы услышано и пережито главным героем. Именно оно, как мы понимаем,
окончательно решает дальнейший жизненный выбор подростка, потрясённого
случившимся. Потому что речь уже не о прикладном знахарстве, а о серьёзном
противостоянии распаду и энтропии мира.
Раскачав вселенную, автор вернёт нас обратно. И мы будем ожидать высокой
трагедии, предвкушать новый взлёт, новую ступень, новый масштаб свершений от
нового грамотея — нашего героя-подростка… Ведь, оставив дом, тот уходит из
солеваров в грамотеи. Но не дождёмся.
Всё, что нам позволено будет увидеть далее, — городская действительность,
в которой главный герой теперь существует, просиживая дни в «грамотейской будке» на рыночной площади, продавая статусы и
отписывая порчу. И останется ощущение, что, подобно чеховским персонажам, он
словно бы застрял сонной мухой между рам, хотя мы уже поняли, что в промежутках
между клиентами и благотворительными поэтическими марафонами он всё же пишет
свою дебютную книгу.
И хотя понятно, что такова в общих чертах действительная реальность, дело
не в этом явном соответствии. Просто унять, заглушить экзистенциальную тревогу
можно либо переключением в плоскость нарочитого абсурда, либо снижением жанра.
Подозреваю, что автор просто «заземляет» многовольтное напряжение темы,
переводя разговор в плоскость едкой иронии и сатиры…
Возможно, хотелось бы чуть меньшей публицистичности, возможно, мы вправе
ожидать от Эдуарда Веркина большей художественной
силы и размаха — отчасти в этом состоит наша читательская ненасытность. И хотя
названием нам был обещан один из возможных прологов литературного пути и его мы
уже получили, нам словно бы недостаточно сказанного, но всё схлопывается,
как недочитанная книга. Последнее, что мы узнаём, — что наколка на спине того
грамотея, что помер, была «убью за тся и ться». И что это — неплохое начало для сонета…
За повестью в книге следуют рассказы. И, ознакомив нас с рядом веркинских версий нового мироустройства после возможной
планетарной катастрофы, составители сборника вновь возвращают нас к тому
предположительному сценарию будущего, в котором письменное слово имеет влияние
и смысл.
Книгу завершает рассказ «Кусатель ворон» (не
путать с одноимённой повестью, это её своего рода короткий «сиквел»), и вновь
главный персонаж его — подросток. На сей раз герой подрабатывает летом «распугиванием» неуправляемых коптеров
на посадочной площадке «заюзанного» дряхлого
небоскрёба: от верха до низа час пешком, лифт работает далеко не всегда, а
ступени лестниц стёрлись до желоба.
В этом странном футуристическом мире полно беглецов из будущего,
поскольку в будущем всё не слишком радужно, а в конце мы выясняем, что и
главный герой бежал сюда оттуда, где кусал ворон по-настоящему…
В «Кусателе…» тоже есть писатель, по-здешнему
«пстель» (окказионализм явно с каким-то «душком»,
едкий и далеко не одобрительный), — фигура уважаемая, окружённая почётом и
изрядным материальным благополучием. Этим «пстелям» Веркин придумывает ещё одно, весьма неожиданное
предназначение (едва ли не противоположное миссии грамотеев из «Пролога»):
интервьюируя сбежавших из страшных реальностей очевидцев, они претворяют их
воспоминания и опыт в книги о страшном будущем, чтобы оно наверняка не
случилось… Ведь если написать хорошо, талантливо и достоверно — метеорит не
упадёт, Земля не развалится, беды не случится. То есть «пстели»
берут на себя смелость детально описывать в своих художественных книгах
апокалипсические сценарии, тем самым их предотвращая.
Удаётся ли им это — из текста не очень понятно. Но хорошо бы, когда так.
БОРЩ ИЗ ТОПОРА
Артур Гиваргизов. В честь короля. — М.:
«Мелик-Пашаев», 2016.
«В честь короля» — сборник коротких авторских сказок о капризных королях,
у которых чешутся руки; королевах, жарящих медведей; о потомственных
разбойниках и палачах, виртуозно играющих менуэты. Смешные короткие миниатюры
Артура Гиваргизова, любимца публики и представителя
авангардного крыла современной российской детской литературы, ироничны и полны
смысловых кульбитов. Автор — мастер переворачивать ситуацию и обнажать
несуразицы обыденной жизни, с абсурдом которой тем не менее вполне можно
ужиться весело и по-соседски.
Свежее издание этой уже получившей популярность у читателей книжки вышло
в 2016 году в издательстве «Мелик-Пашаев» и привлекло к себе внимание прежде
всего иллюстрациями и общим оформлением, вот о нём и поговорим.
Сборник декорирован с серьёзной претензией на то, чтоб стать объектом
книжного искусства. Во всяком случае, к категории подарочных изданий книгу
легко отнести, даже особенно не задумываясь: плотная мелованная бумага, твёрдый
переплёт, тиснение, «художественный», не совсем стандартный формат, отличное
качество репродукций.
Результаты усилий иллюстратора и издателя были отмечены в 2016-м
всероссийским конкурсом «Образ книги»: за работу над книгой «В честь короля»
художница Вероника Гаранина получила диплом в номинации «Лучшие иллюстрации к
произведениям для детей и подростков». Дальше — больше, о книге уже говорят и
пишут как о необычном эксперименте, на которое «отважился» издатель, и даже
утверждают, что результатом той отваги стало — ни много ни мало — рождение
подлинного художественного шедевра.
Безусловно, иллюстрации Вероники Гараниной к ироническим миниатюрам Гиваргизова сами по себе не могут не доставлять
зрительского удовольствия. Тут и спорить не о чем. Однако хотелось бы всё же
отделить зёрна от плевел, эксперимент от традиции, а главное — наметить грань,
которая отделяет подлинные достижения художника-иллюстратора от соседствующих с
ними под одной обложкой просчётов, небрежностей и явных неудач.
Начну с того, что считать экспериментом использование техники вышивки и
тканевой аппликации в книжной иллюстрации в году 2016-м по меньшей мере
странно. Подобному подходу уже сто лет — ровно столько исполнилось
авангардистским опытам с коллажами и прочими неграфическими (и даже
небумажными) техниками при выполнении изобразительного ряда. В том числе и в
деле книжной иллюстрации.
С точки зрения вечности — пустяк, конечно. Но нельзя не признать, что за
этот век искусство книги развивалось и ушло далеко вперёд.
Возможно, подобный шаг (тканевый коллаж как иллюстрация) для конкретного
издателя лежит в плоскости коммерческого эксперимента — разведка спроса на
подобные артефакты в современный детской книге, — не знаю. Но с точки зрения
художественной — всё уже было.
И дело не в том, что оттого скучно, — вовсе нет! Иллюстрации Гараниной —
что касается цветных разворотов с вышивкой — действительно интересны и в
высокой степени художественны.
Их ощутимая, подчёркнутая рукотворность и наполненность
историко-культурными аллюзиями придают известную глубину и смысловому
пространству книги, и пространству визуальному.
С одной стороны, «королевские» мотивы — гобелены, шитьё, парча, а кое-где
и жемчуг, все эти вполне прозрачные отсылки к культуре иллюминированного
средневекового манускрипта — и впрямь хороши и весьма в тему: всё это
действительно «В честь короля».
С другой стороны, стилистика художественного примитива, когда художник в
целях особой выразительности сознательно обобщает формы и упрощает контуры, в
работе с вышивкой и тканью как нельзя более уместна: в самой этой грубоватости
контуров, часто обозначенных пунктирными стежками, кроется известное обаяние.
Лоскутный мир (как, впрочем, и текст Артура Гиваргизова)
наполнен добродушной иронией и абсурдными сочетаниями деталей. Он согреет душу
эстету и позабавит человека с юмором — даже если книга ещё не прочитана. А
после прочтения неминуемо станут очевидны всё новые и новые смыслы, заложенные
в иллюстрации, и осознание их само по себе весьма занимательно.
О эти тюлевые курицы в цветочек! Эти петухи в голубых плиссированных
панталонах! А «отрубленная» свёкла? С хвостиком на макушке, похожая на голову в
тюрбане, испещрённом не менее хвостатыми восточными огурцами. А тарелка борща?
Борща, явно сваренного королевским палачом то ли из той самой свёклы, то ли из
собственного топора: многозначительный, однако, борщ получается…
Все эти коллажи прекрасны, но сравним цветные развороты в книге и её
обложку, чтобы заметить — почерк вроде тот же, но, но, но… Если на цветных
разворотах есть прекрасный баланс фигур, цветовых пятен и фона, то на обложке —
свалка, сумятица.
Композиционные огрехи налицо: название и имя автора пропадают в ворохе
декоративных заплаток, цветных лоскутков и обрывков кружева, и в целом на
переплётной крышке нам явлен набор хаотично скомпилированных фрагментов.
Это тем более досадно, что полосные иллюстрации Гараниной, размещённые в
книге, — вовсе не ворох абы как разложенных тряпочек, а законченные,
продуманные композиции, в которых всё на своих местах, невзирая на кажущуюся
случайность расположения. Ощущение композиционной свободы и непринуждённости —
это ведь искусство.
А вот на обложке всё действительно случайно. Тем не менее видно, что её
украшали изо всех сил: объёмное тиснение, попытка выделить название золотой
гладью, сложная и приятная на ощупь фактура. Тактильные ощущения радуют, но
искупить отсутствие визуальной целостности они не помогают.
(Кстати, вот что интересно — при достойном, вполне современном качестве
репродуцирования на полноцветных иллюстрациях внутри книги объём и фактура не
только не теряются, но, возможно, даже выигрывают в сравнении с оригиналом!
Ведь при всей плоскостности изображения пространство тканевых коллажей
многомерно, и немалую роль тут играют выпуклость швов, естественная толщина
кружева, переплетение нитей тканевой основы. Фактурность гаранинских
иллюстраций достаточно выразительна, ощутима и прекрасно обходится без
специальной тактильной поддержки в виде различных видов типографского
тиснения!)
Человека с более-менее развитым художественным вкусом, взыскующего от
книг художественности, обложка, пожалуй, изначально привлечёт — весьма стильной
в своей сдержанности красочной гаммой и богатой фактурой, — но этот импульс
более похож на реакцию любительницы кройки и шитья на красивую ткань: кружево,
золотая нить, изысканное сочетание цветов. Однако хорошая книжная обложка — не
кусок ткани, и одними декоративными задачами её роль не исчерпывается.
Что до текстовых разворотов, снабжённых чёрно-белой линеарной графикой, —
при ближайшем рассмотрении они тоже разочаровывают.
Да, это всего лишь рисунки на маргиналиях, но они требуют точности и
сноровки (а в идеале хотелось бы и подлинного мастерства). Их неумелость
обидна. Чем, казалось бы, программный и уже одобренный нами примитивизм
разворотов с цветными иллюстрациями так уж отличается от вольных «почеркушек», более-менее эстетски скомпонованных на книжном
листе? Ведь и там и тут налицо изображение в известной степени наивное, детски
непосредственное, местами комическое (во всяком случае, в нём есть находки и
задумки, способные позабавить с точки зрения изобразительного сюжета).
Но если в тканевых коллажах с вышивками примитивизм выглядит органичным,
вытекающим из художественной техники и использованных материалов, то с графикой
всё по-другому. Здесь якобы «детскость», будто бы нарочитая неумелость
изображения выглядят не как приём, а как действительно недостаточно
профессиональное владение техникой рисунка. Все эти не слишком ловкие попытки
«уточнения» формы, старания подправить неудачные линии ещё одной, положенной
«ровнее», — заметны. Местами перо излишне суетливо, зачастую — чересчур,
подчёркнуто решительно, но этот нажим больше похож на браваду. В целом же линии
вялые, они словно недоговаривают форму, но не в силу стремительности пера, а в
силу внутренней робости, проистекающей от неспособности рисовальщика придать
беглую выразительность контуру. Добавим к этому механическую жёсткость
штриховки, и станет понятно, отчего эти рисунки, размещённые в издании со столь
претенциозным оформлением, заставляют недоумевать, огорчают и даже раздражают.
Словом, сильно портят впечатление.
Композиция страниц в целом отчётлива и принципиально оправдана, хотя с
заголовками и особенно с жёсткими чёрными буквицами — сплошная заливка,
рубленый шрифт — можно было бы поспорить…
В книге более-менее достаточное количество так называемого «воздуха» —
просторных белых полей, в которых значительность любого изображения повышается
в разы. «Воздух» — это всегда плюс, правда, распространившаяся в последнее
время практика таким образом «рамировать» не слишком
качественные рисунки для придания им едва ли не академически-галерейного блеска
настораживает.
В современном российском книгоиздании это весьма распространённый приём,
им активно пользуются издательства, имеющие репутацию продвинутых. По сути, это
довольно интересный культурный феномен, достойный отдельного большого
разговора.
Возвращаясь к разговору об «эксперименте», ещё раз повторим, что тканевый
коллаж в книге трудно назвать новаторским, зная о том, что за спиной художника
стоит вековая традиция художественного авангарда. Впрочем, в авангардном ключе
воспринимаются образованным читателем и литературные миниатюры Гиваргизова. Здесь нет противоречия, напротив! Огорчает
другое. Казалось бы, наша книжная культура прошла долгий и плодотворный путь —
через переосмысление сложной структурной сущности книги к представлению о ней
как о едином организме, как о пространственно-временной конструкции. У нас уже
были конструктивисты, и Фаворский — уже был! Были и есть. Но — упс! — день сурка, и мы якобы возвращаемся к
футуристическому эксперименту, когда книга была чем-то вроде ряда отдельных
художественных листов, сшитых в тетрадь…
Обидно, когда в силу то ли небрежности, то ли недопонимания прекрасные
возможности оказываются упущеными. А ведь эта книга и
впрямь могла стать шедевром.
ЛЁГОК ЛИ ВЕТЕР?
Ирина Богатырёва. Кадын.
— М.: «Эксмо», 2015.
Роман Ирины Богатырёвой «Кадын»,
выпущенный в 2015-м в издательстве «Эксмо», обладает
всеми достоинствами полновесного исторического романа. В основе его — богатый,
колоритный, будоражащий воображение, однако вполне научный этнографический
материал — скифский звериный стиль, пазырыкская
культура. Прототип главной героини — знаменитая принцесса Укока:
сенсационная находка археологов, в 1993 году обнаруживших курган с захоронением
тела молодой знатной особы — о последнем свидетельствовали, в частности,
сложные искусные татуировки, покрывавшие всё её тело.
Книга о судьбе последней скифской царицы и вверенного ей народа завоевала
внимание и подлинный интерес весьма широкой и разновозрастной читательской
аудитории, от любителей текстов с ярким этническим антуражем до феминисток, от
высоколобых литературоведов до старшеклассников-лицеистов (в СУНЦе УрФУ, к примеру, этот роман
изучают на уроках литературы ученики гуманитарных классов).
Серьёзный, «взрослый», мастерский уровень богатырёвской
прозы, безусловно, подтверждает то обстоятельство, что в 2016 году книга вошла
в длинный список номинантов на премию «Русский Букер».
С другой стороны, рекомендательный каталог «100 лучших новых книг для детей и
подростков-2016», выпускаемый ежегодно Московской городской детской библиотекой
имени А. Гайдара, советует «Кадын» школьникам 12–17
лет.
Парадокс? Нисколько. Ведь в этом романе — как и в творчестве Ирины Богатырёвой в целом — сильна и значима тема инициации.
Взросление через испытания, переход в новое качество, осознание скрытого до
поры призвания — вот то, что составляет значительную часть повествования и чему
почти полностью посвящена первая из трёх частей романа — «Воины Луноликой».
Луноликая мать — богиня кочевников, сама выбирающая себе женское
воинство. Девы Луноликой — особая и почитаемая соплеменниками каста, вся жизнь
которых посвящена служению, трудам и войнам. Алтайские амазонки! Те самые,
которых когда-то якобы «навещал» сам Геракл, — ведь в известных нам древних
мифах правды намного больше, чем кажется. Лук со стрелами, кинжал, чекан — всё
при них, ведь эти девы имели в своём распоряжении тот же боевой арсенал, что и
мужчины. И одежду они носили мужскую, правда, более изящную, а ещё — богато
украшенную символикой «звериного стиля»…
Суровые девы-воительницы, дающие обет безбрачия, нарушить который можно и
должно только в случае древнего форс-мажора: если всему народу будет грозить
вымирание и потребуется участие в физическим продолжении рода.
Главная героиня Богатырёвой, девочка Ал-Аштара, ставшая впоследствии владычицей Кадын
и царицей своего люда, — из их числа.
Мы будем следить, как пробуждается и укрепляется дух, как осуществляется
выбор дальнейшего жизненного пути. Изматывающие тренировки и купание в ледяной
воде, стрельба на скаку без промаха и прочие премудрости боя. Тело станет
ловким и сильным, но испытания на этом не закончатся: ещё будет проверка
сытостью, праздностью, настойчивым вниманием мужчин, зовом внутреннего женского
естества, нескромной людской молвой.
Разумеется, само таинство посвящения будет окрашено мистическим
«шаманским» колоритом — ведь речь идёт о древнем Алтае! Читатель словно
становится тайным свидетелем того переломного момента, когда в награду за
испытания холодом, болью, страхом и усталостью главная героиня получает
возможность пребывать сразу в двух местах и более, приобретает навык
преодолевать расстояния не в теле, а духе, овладев умением вместо себя посылать
с поручением своего двойника… И мы словно осваиваем все эти запредельные для
непосвящённого возможности вместе с девой: впечатлённые силой писательского
слова, уподобившиеся героине едва ли не на уровне физических ощущений.
Шаманы (или по-алтайски — камы), духи разных
мастей и влиятельности, бубны, мистические трансы… — всё это в романе
представлено невероятно фактурно, образно, интересно. Густая, словно насыщенная
дымом дурманных трав, открывающих «третий глаз», атмосфера — завораживает,
увлекает.
Впрочем, и помимо шаманской экзотики в этом романе есть всё, что нужно
бестселлеру: любовь до гроба; незаконная торговля оружием и наркотический
дурман; неожиданные, до поры сохранявшиеся в тайне от самих персонажей кровные
связи; предательство и верность; жажда власти и жертвенность; битвы и
мистические откровения, люди с запредельными возможностями, духи, тени…
Огромную ценность роману придаёт тщательная историко-археологическая
реконструкция. Серьёзная, глубокая погружённость автора в археологические и
мифологические пласты пазырыкской культуры сама по
себе не может не вызывать уважения. Однако, по счастью, роман вовсе не
оставляет ощущения лишь некоего диковинного этнографического музея. Да,
невероятное число подлинных фрагментов той давней реальности вплетено в
художественную ткань. Но они использованы мастерски, на все сто — не в качестве
декора, а в качестве действенной составляющей сюжета.
Белая шёлковая рубашка, которую, согласно сюжету, дарит Кадын во время сватовства степняк Атсур.
Сватовство будет отвергнуто (не без мучительной внутренней борьбы), рубашка же
«выстрелит», как чеховское ружьё, только в самом финале. Реальный исторический
артефакт, в него дева будет облачена только после смерти. Или, к примеру, одна
из татуировок на плече Кадын — скифский олень,
прекрасный, высококлассный образец «звериного стиля», — получив в тексте
изумительно точное и красивое описание, становится одновременно и узнаваемым
маркером эпохи, и сильной художественной метафорой, передающей душевное
состояние героини.
Вот и алтайский пейзаж сработан так ярко, выразительно, со вкусом эпохи и
с подлинным знанием той земли, словно увиден глазами архаического человека —
кочевника, охотника, воина…
Эта связанность, сплетённость воображения и
реальных исторических артефактов, событий, ландшафтов, природных катаклизмов в
одном повествовательном потоке впечатляет и придаёт единство и цельность
сложной, многоуровневой конструкции романа.
Чтение «Кадын» оставляет долгий шлейф: помимо
присутствия в заповедном алтайском ландшафте вместе с главной героиней мы
словно входим в иные измерения жизни. Измерения, в которых мы можем видеть
духов-покровителей — своих и чужих, можем понимать подлинную, внутреннюю суть
событий — в виде зримых образов-метафор.
Умение разглядеть незримое, неявленное — особый дар. Не меньший дар —
передать это состояние словом. У Ирины Богатырёвой
есть в писательском арсенале обширный и действенный инструментарий, которым она
образно и наглядно передаёт архаическое, мифологическое в своей основе мышление
скифов: погружаясь в роман, мы погружаемся в миф. Начинаем верить в реальность
сновидений, обретаем возможность войти в магический транс, видим, как шумят,
толкаются духи, как они «лакомятся дымом», как воздух «кишит ими, точно масло,
кипящее в котле».
Миф оживает для нас, становится частью сознания и личного опыта — и так
же реален и ощутим, как и терпкие запахи дыма, сырой овчины и трав, конского
пота, как вкус густой жирной похлёбки на кислом молоке…
В финальной части писательница окончательно связывает воедино близкие и
далёкие земли, давая панораму существующей ойкумены, в которую включаются не
только ближние соседи народа Кадын — степняки и
жёлтолицый Го, философ и мудрец родом из Поднебесной, но и золотоволосый Эвмей — пленный воин-грек, верящий в Посейдона и Артемиду.
Иноземцы и иноплеменники несут народу Кадын иные
представления об устройстве Вселенной. Сплавляются мировоззрения, сплетаются
судьбы, перемешивается кровь.
«Лёгок ли ветер?» — такими словами издавна приветствовали друг друга люди
её племени, и неудивительно: так они желали друг другу радостного кочевья. Но
всё переменилось, люди Кадын больше не хотят
кочевать.
Эта книга о том, что перемены неизбежны, потому что давно произошли.
Пусть и были до времени неочевидны.
Ближе к концу становится ясно, что хеппи-энда не будет, хотя до
последнего нас, читателей, не оставляет надежда на возможность естественного,
личного, такого человеческого счастья для той, что на наших глазах взрослеет,
превращаясь из наивной девочки в зрелого воина, а затем и в царя своего народа.
Уйдёт конник Талай, любовь всей её жизни.
Подобно своей царице верный заветам предков, он — единственный из всех родовых
старейшин — уводит своих людей в кочевье. Уйдёт, а Кадын
— останется. Царица остаётся со своим народом — так мать осталась бы с малыми
больными детьми, которые не смогут пережить новую дальнюю дорогу. Но этой её
жертвы окажется недостаточно. Земля, на которой так удобно осели бывшие кочевники,
в буквальном смысле принимается ходить ходуном. Люди же по-прежнему не желают
сниматься с места, полагая, что будет достаточно задобрить духов. Однако
землетрясения не утихают — духи не приняли подношений. И теперь золотой
скифский грифон ждёт иной, куда более серьёзной жертвы.
Жертва будет принесена, и принесена добровольно.
Потому что царская власть для Кадын не страсть
и наслаждение, но долг и великая ответственность.
Поразительное сочетание эпической архаики и столь внятных нам,
современникам, а по сути — вечных философских и психологических проблем,
вопросов и искушений — особенно ценно. Роман этот — словно экзотическое
путешествие в дальние дали, которое волшебным образом возвращает читателя к
себе.