Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2016
Дарья Симонова — родилась в Екатеринбурге, окончила факультет журналистики Уральского
государственного университета. Работала журналистом, корректором, редактором в
различных изданиях Петербурга. Автор книг «Половецкие пляски», «Узкие врата»,
«Свингующие». Печаталась в журналах «Урал», «Новый мир», «Знамя», «Крещатик» и
др. В настоящее время живет в Москве.
1. Братья Тарковские
Лучшее солнце — осеннее. Оно, как женщина после тридцати, знает, чего
хочет, и не любит терять времени даром.
Но это пока ей не сделали странных предложений. Рано или поздно их делают
всем. Хотя Анна еще недавно пребывала в убежденности, что — только обычным
людям. Чтобы внести беспорядок в их устоявшиеся планы на жизнь. У Анны лишь
планы-однодневки, а накатанных, как лыжня в Инсбруке или водяная горка на
средиземноморском побережье, — нет. Анна странная. Быть странным — почти
профессия. Она освобождает от бремени собственности. Странные люди обычно
пользуются чужим имуществом. Потому у Анны нет телевизора, сковородки «Тефаль»
и отчислений в пенсионный фонд. И только две пары обуви: голубые шлепанцы и
черные кроссовки с красными шнурками. Излишкам комфорта она немедленно
сопротивляется. Если мужчина хочет починить все электрические розетки в доме —
это сущее наказание для Анны. Никто так не мешает ее работе, как домовитый
доброжелатель. Только не надо думать, что странные люди — привередливые
иждивенцы. Они просто стесняются пояснить, в чем дело. Каковы их цели, и зачем
они коптят небо. Перед такими вопросами странный человек непременно пасует.
Но разве не странен и тот, кто отвечает на них четко и быстро! Выходит,
что Анна не такая уж и странная. Так себе, крепкий середнячок. Терпеть не может
гипермаркеты, где джинсы, виски, табуретка — все по одной цене. Потому что
дешевое и дрянное сокращает жизнь. Ее сжирают пятичасовые раскопки в залежах
китайского барахла. «Дешево и сердито» — подходящее название для газовой камеры
замедленного действия.
А странное предложение — это шанс.
Но кому поведаешь печаль… Сразу заподозрят в преступном презрении к быту,
в неженственном минимализме, в излишествах психики, наконец, — и это в разгар
эры распродаж и эпидемий женской прозы! До живой правды никто не дослушает,
ведь сказано же, что после 30-ти никто не хочет терять времени даром.
Только два человека в мире дослушают и поймут. Один из них много лет
«временно недоступен». Второй — это Анжелика. Она даже сама сказала однажды:
Аня, я хочу, чтобы мы сели однажды спокойно на кухне, и ты бы мне все по
порядку рассказала. С самого начала, как ты уехала из Питера.
У Анжелики тогда не было кухни. Она жила в мансарде. Как крупная птица в
чердачном гнезде. Места общего пользования обычно занимали птицы другой породы.
Друг и должен быть таким максималистом, иначе святое братство выльется в
дряблое приятельство, в совместные походы с колясками на рынок… Как же долго
мечтала Анна о таких вот походах — но она сама себя наказала, подалась «в
Моськву, в Моськву», как три сестры! И ей, конечно, хотелось до самых косточек
и потрошков открыться чуткой душе. Но столько не наездишься, не назвонишься.
Нельзя по межгороду надиктовать всех «Ругон-Маккаров», вместе взятых…
И вот, млея на осеннем солнце, безнадежно репетируя исповедальность
неведомой кухни, Анна сочиняла свой «Амаркорд». Но в голову глупую лезло все
доисторически питерское. Город, откуда растут кривые рахитичные ножки всех ее
историй… Она поворачивалась к светилу и закрывала глаза ладонью. Лучший прием
для игры во флеш-бэк. Видела августовский день, клонящийся к закату, и себя,
входящую в арку, где постоянная лужа, даже в жару. Потом налево, в парадняк,
мимо песочного брандмауэра с ржавыми подтеками, на пятый этаж — туда, где было
незабываемо, где все живо до сих пор, даже если дом стерт, снесен заподлицо и
на его месте «Эмпайр Стейт билдинг». Впрочем, какое там! — угол Лиговки и
Обводного канала, окна на мутные, обводные-вокруг-пальца воды… Одухотворяет
пейзаж колокольня, прекрасная и одинокая, указующая шпилем в небо, не такое,
как везде. Любимое место любимого города. Отсюда выходят все дороги, ведущие в
Рим. Но, по нынешней фэншуйной религии, здесь сплошной геопатоген.
Не путать с гематогеном, которым закусывали в кафе-рюмочной на первом
этаже. Их было две, если одна закрыта, то обязательно открыта другая. Неужели
все это было …дцать лет назад! Но некогда мелодраматично всхлипнуть — прошлое
накрывало слаженно и сокрушительно. Стройно выныривали из Леты все любимые
здешние люди, неувядающие даже в скупой нечерноземной памяти, все эти веселые
водилы — Вовка, Буба, Мишка, Серега… не говоря уже об Анжелике и Федечке, — эти
двое, слава Богу, всегда на связи.
А ведь Анна здесь числилась в самом хвосте тарифной сетки! Но в раю можно
и халдеем… Теперь любимый дом, увенчанный шпилем в форме перевернутой рюмки, — дело
не в алкоголе, а в святом братстве! — видела редко-редко, издалека, из вагонных
окон в течение трех минут. Это если удавалось с ожогами и воем выловить
переваренное тело из московского котла, приехать в Питер. Потереться по-кошачьи
о старые запахи, замереть кверху брюхом — и, разрываясь от слез, вскочить на
обратный поезд, не найдя в себе силы дойти до любимого перекрестка. А ведь от
Московского вокзала по прямой рукой подать — хоть с завязанными глазами. И с
раскинутыми руками. Потому что обязательно кто-то обнимет в ответ — здесь, на
заговоренном судьбой пятачке, обязательно обнимет, пусть даже это будет
призрак. Но он будет теплым. Теплым и влажным, как детская ладонь или крыша
Людкиного дома после дождя — это тут неподалеку, на Достоевской улице, номер
дома, кажется, 18.
Анна долго и мучительно приучала себя к простейшей истине: все, что ни
происходит, никогда не повторится. Но там, на Лиговке — это было лучшее Никогда
в ее жизни…
Поэтому в Питер ездила все реже. Все эти дежа-вю и дежа-ню — суррогат!
Тем более проездом, мельком, проезжая по мосту через Обводный, — стремясь
сфотографировать перспективу жадным глазным дном. Тщетные муки папарацци —
охотника за собственным прошлым… Словом, утро получается слишком нервное. А еще
эти ностальгические грязные дома, стоящие вплотную к ж/д путям, будили горькие
сослагательные наклонения. Анна представляла, как прожила бы здесь всю жизнь,
никогда не уезжая из любимого города. Из его апокалиптического чрева, где окна
сто лет не мылись. Но она и сама не любит мыть окна. Впрочем, есть тут один
счастливый — как Анна его называла — балкон. Такой неожиданный в этих выселках,
которые вроде близко к центру, но на тридцать лет отстают. Балкон, выступающий,
как неожиданная накладная грудь у тощей гимнастки, утопал в бегониях и
амариллисах. Всегда был открыт. Манил.
Казалось, если б попасть туда на те самые пятнадцать лет раньше, все
могло бы…
— А че могло бы? Че тебя не устраивает сейчас-то, чего ты все ноешь?! Че
у тебя не получается? У тебя, блин, все есть! — вклинивалось сердитое от
Вадима. Он десять лет так ее воспитывал. И воспитал.
Поезд стремительно проезжал заветный балкон, торопясь вот-вот прибыть на
Московский вокзал. От того, что все есть, становилось тревожно и немного
обидно. Где оно, это «Все» или «Это», воспетое в советском анекдоте, можно хоть
взглянуть на него? Хоть надкусить, отглотнуть… Но вместо кисло-сладкого Всего
получаешь псевдомудрость, которая бормочет: «Никогда не возвращайся туда, где
было хорошо». Нам бы ваши проблемы, господа учителя! Никто и не возвращается,
потому что так и не может уйти. Так и не может, застревает на пороге, на
сквозняке или бесконечно нарезает круги как намагниченный, как слепой в пьесе
«Слепые», — и полагает сие священной спиралью бытия.
Вадим был алкоголиком-проповедником. Можно даже сказать, крестоносцем по
духовному запалу. Несогласных не жалел. Буйный, но с интеллектом. Когда
готовился опрокинуть рюмку, просил соблюсти минуту молчания, чтобы водка хорошо
легла и не заблудилась в пищеводе. Порой любил размяться в легком мордобое, но
непременно со сложной, непонятной для случайных собутыльников философской
подоплекой. Но более прочих, случайных и неслучайных, задушевных и плоских,
проникновенных и примитивных, одаренных и одноклеточных, — доставалось Анне.
Даже если тебя не лупят, то найдется масса других способов воздействия на
субъекта глупого женского пола. А вообще нервно-паралитическое воздействие
алкоголиков-проповедников описуемо лишь в анамнезе. Иначе публика закиснет,
замолкнет, и не пойми — то ли сочувствует, то ли просто никак не поймет, о чем
трагедия. Рассказывать бесполезно — надо привлекать братьев Уорнеров, Коэнов и
Фарелли, сестер Эндрюс, Бэрри, Лисициан.
Да и к чему словоблудие — ужас непроговариваем.
Вот и Анжела так испуганно замолкала, создавая мучительную паузу в эфире.
Она страдала оттого, что не могла выполнить свое наиважнейшее предназначение не
просто подруги, а бывшего руководителя Службы психологической поддержки
«Бетельгейзе». В скобках в логотипе значилось: [для женщин, терпящих домашнее
насилие]. Службу финансировали веселые бандиты Игорь и Гоша. Они оказались
непоследовательными защитниками угнетенных женщин — ведь и сами их
поколачивали. Но каялись. Игорь, например, знал наизусть отрывок из поэмы
«Мцыри» — со школы — и заканчивал его неожиданным выводом: «Восемь лет я
проработал в милиции, а теперь я бандит…». Бандитом он был по-есенински
условным, чаще сам был бит какими-то кривозубыми конкурентами, но была в нем
дворовая кошачья неукротимость и шалманная галантность. Гоша был иным. Полагая
себя предводителем, он был кряжист и неразговорчив, коротко стрижен и нес в
себе некую эпическую тайну. Возможно, он, как Илья Муромец, тоже много лет
лежал на печи у себя на родине в Тотьме, или было ему видение, как отроку
Варфоломею… Иногда, забывая, что должен по рисунку роли важничать, он
простодушно смеялся над Игоревскими посконными шутками в сторону девушек,
вроде: «будет тебе и сникерс, будет и тампакс»…
Вадим, если бы забрел в те далекие времена на Анины жизненные тропы,
непременно пригрел бы Гошу. Он любил опекать пограничных людей. Предоставил бы
парню матрац посреди комнаты и кормил бы куриными окорочками. Вовлек бы в
воспитательно-исправительное дело. Не исключено, что подружились бы, учитывая
непредсказуемость обоих.
Анна и сама попала к нему таким же гошей, или, если точнее, гейшей без
опыта работы. С первого совместного дня начала прилежно этого опыта набираться.
Правда, ее зашкаливало. Она стремилась стать соратницей во всем, а это значит,
что ничего не делала безупречно, и сыпались на нее окрики. Потому что
безобразен и апокалиптичен пьющий холерик. Именно так, — как бы там ни
воспевали прихвостни постмодернизма дикость гения или же свинство мятежной,
глубоко мыслящей личности. Забыли, видать, прихвостни, каково личность
утихомиривать и испражнения за ней затирать.
Но была у Вадюши одна особенность: он измывался и мучил во всем, кроме
заветного. С призванием тайным, которого Анна и сама немного стыдилась, он
обращался трепетно. Ему бы, грешному, передачу в совковом телике вести «Алло,
мы ищем таланты». Вадим уважал любое народное творчество. Водил в дом угрюмых
хроников, которые, запинаясь, декламировали свои верлибры. Да, именно так: если
свеженайденный самородок земли русской не мог подобрать сносную рифму, Вадик
приписывал его к аристократической гавани свободного стихосложения. Вадим ценил
любой созидательный порыв. Кроме того, как это теперь принято называть, у него
был дар продвижения товара на рынок.
И, конечно, Анну не обделил щедрым эпитетом. Вадя первый на свете, кто
начал называть ее «писательницей», от чего у благоверной от спазма смущения
холодел затылок. Она-то полагала, что писатели — это Достоевский, Маркес,
Бальзак всякий и далее по курсу. В крайнем случае — Франсуаза Саган. А
оказывается, себя тоже можно писателем назначить, что, не стесняясь, делали
разные бесстыжие московские параноики.
В Питере талантливый человек живет тихо, кошачье дерьмо из-под кровати
выгребает и грудью чахлой вперед не лезет. Живет как птица божья. Но в столице
так долго не протянешь. Об этом Вадим с яростью проповедовал Анне. Она же
годами сопротивлялась: это стыдно — нагло себя нахваливать, важничать и
самовольно вывешивать свою физиономию на Доску почета, пользуясь наступившей
эрой всеобщего самоизбирательного права…
— Ты дура. У тебя шоры на глазах. Мозговинкой пошевели немного, — от
пафоса и влитого внутрь градуса дикция Вадима становилась свистящей, как у
шамана. — Не пропихивать, а проникать в верхние слои, — раздраженно поправлял
и, присасывая, закусывал растекающимся глазом яичницы.
Лететь в верхние слои атмосферы, где полезный горный воздух, где все
получается и нет толкотни — пушкинские покой и воля, одним словом… Если
получишь пропуск туда, в висячие сады Семирамиды, в мир везучих и
благоденствующих, то дела уже пойдут сами по себе, и деньги потекут, и двери
будут отрываться сами собою. Словом, только плескайся, как бактерия в
питательном бульоне…
Какой вздор, однако! Но оно и верно, так и есть. Так и есть…
Осмысленная первая стадия опьянения у Вадима протекала незаметно для
непривычного глаза. В том смысле, что глаз не чуял кондиции, принимал за чистую
монету Вадюшину проповедь. Принимала и Анна.
Однажды распечатала свои творения. Забыла только имя поставить от
волнения. Понесла в прославленный журнал, воодушевленная мужем, налитая
тщеславием, как грелка теплой водой. Озиралась по коридорам — все-таки
природная робость пробирала. Особенно когда услышала из-за одной двери
неприятный циничный баритон: «О, нет, дорогая, я женской прозой просто задушен.
Пощади мерзавца…». И хохоток крепкий.
Анна мгновенно вспомнила свою родную редакцию на Обводном. Самый цимес —
насмешка над нелепыми внештатниками. Так же и здесь, наверное, издеваются
всласть над графоманами. Имеют право, мерзавцы, получив такую синекуру. В
общем, скисла. А тут еще злополучная дверь распахнулась, и вышел, насвистывая,
упитанный баритон собственной персоной. Анна попыталась принять
отрешенно-независимый вид, а в голове уже созрел смехотворный, просто-таки
идиотский план.
— Вы к кому, барышня? — ехидно атаковал женоненавистник.
— А… мне дальше, наверное… в отдел прозы, — натужно изображая
легкомыслие, ответствовала барышня, пробуя улизнуть от судьбы.
— Не-ет, тогда вам как раз сюда, — усмехнулся несносный и широким жестом
палача пригласил в кабинет. — Я щас подойду, подождите секунду.
«Вот ведь незадача», — лихорадило Анну. В кабинете, к счастью, больше
никого не оказалось. Значит, жестокий эпикуреец поносил женские литературные
потуги по телефону. Хоть за это спасибо, а то ощетинились бы двое на одного.
Анна, не мешкая, достала свои распечатки, схватила ручку с августейшего стола
и… застыла. Она уже, конечно, придумала, что напишет на своей презренной
женской прозе мужское имя. Но вот легенду еще не сочинила… А противник в любой
момент мог застать ее врасплох, так что извилины задымились от мозгового
штурма. В результате она нацарапала на рукописях «Братья Радельниковы». Пошла
ва-банк, понимаешь… Во-первых, давненько не было братьев в нашей литературе.
Вайнеры со Стругацкими давно в «верхних слоях атмосферы», а смены-то достойной
нет! Вот кинематограф с театральными подмостками прямо-таки кишит родственными
связями, а мы, писаки, рыжие, что ли?! Значит, братья — это свежо.
Во-вторых, был один знак судьбы. Даже не в доисторические, а в
пра-времена, когда еще училась на первом курсе вместе с Екатериной. Надо было
сдавать зачет по фотоделу. Выдали подругам один на двоих фотоаппарат, неплохой
по тем временам, с «зеркалкой». Впрочем, в фототехнике Катя с Аней разбирались
слабо, зато снимки решили забабахать такие, чтоб Картье-Брессон нервно закурил
в туалете. Простаки-одногруппники, не мудрствуя, нащелкали друг дружку и зачет
оперативно сдали. Но не таковы были Аня с Катюшей, ведь «только раз бывает в
жизни восемнадцать лет»! Они, как небезызвестный, отправились другим путем.
Ударились в… — словцо какое подобрать бы, — то ли в авангард, то ли в
андеграунд. Да какая, в сущности, разница, лишь бы мир пощекотать. И бродили
бравые девицы по стройкам-свалкам-развалинам. Чтобы, значит, явить флегматичным
преподавательским очам гумус вселенной. Избушкин зад. Откуда приходим и куда
уходим…
В результате фотоаппарат был благополучно сломан. Это уж, извините,
издержки творческого процесса. Борис Беккер тоже не одну ракетку в ярости
расколошматил…
Когда предстояло явить миру творения, был задействован Анютин папа. Проявлять
и печатать фотографии адепты новаторской эстетики, конечно, не умели. В ночь
перед крайним днем для сдачи зачета родитель кряхтел и недоумевал. Размытые и
нерезкие очертания на снимках поначалу его несколько обескуражили. Анна и вовсе
сникла: ну и мазня! А еще за фотик отвечать… Игра не стоила свеч,
Картье-Брессон вместе с Борисом Беккером были бы явно на стороне практичных
одногруппников, которые хотя бы не выпендривались… Папа, как мог, пытался
поднять оптимистический градус:
— А в принципе, что это за курятники? — миролюбиво спрашивал он,
всматриваясь в сероватый хаос фотокомпозиций.
— Это не курятники! — захлебываясь обиженным смехом, протестовала Анна. —
Это… развалины ушедших миров. Это, понимаешь, вроде зоны у Тарковского в
«Сталкере»… или в «Ностальгии», где Янковский со свечой ходит.
Заслышав имя любимого режиссера, папа ощутил некоторую долю и своей
ответственности за посеянное им культурное зерно…
— Тогда так и скажите! — вскричал он вдруг с горячностью адепта: — Мол,
Тарковские мы! Вот и нафотографировали, понимаешь, выселки…
С тех пор Аня и Катерина в минуту слабости и уныния бодрили друг друга,
называясь «братьями Тарковскими». Святое братство — намоленный символ.
Благодаря чему — и никак иначе! — все сошло с рук: простили и фотоаппарат, и
зачет поставили за курятники…
Теперь же, во вражеском журнальном тылу, Анне надо было быстро придумать
замену звучной фамилии. Не тревожить ведь классиков, в самом деле! Радельниковы
— дальние, ни разу не виданные родственники из Душанбе. И люди вроде хорошие, и
фамилия светлая.
Только легенда у Анны подкачала:
— Я принесла вам тексты очень талантливых… — затараторила поначалу с
горячностью, но начала запинаться, и коварный редактор насмешливо поднял бровь.
— Это два брата. Они инвалиды с детства. Детдомовские, — для убедительности
прибавила Аня, хотя ведь знала, что чем скупее врешь, тем легче потом
выкручиваться.
Но если уж понесло, так держи карман шире. Вот, мол, дети
соседки-алкоголички. Мать умерла, дети выросли в приюте, теперь вернулись в
родительскую конуру. Родни у них нет, живут, как придется, с миру по нитке. Но
бог дал жажду самовыражения. И грех было бы не поддержать конструктивные
стремления молодых людей с трудной судьбой…
— Конечно, конечно, — с подозрительно торопливым участием согласился
зубоскал. — Оставьте рукописи, посмотрим. Напишите только их телефон на всякий
случай.
— Я дам свой. У них нет. Так что лучше через меня, — голос Анны, наконец,
окрылился вдохновляющей энергетикой бескорыстного обмана.
Она ушла, чувствуя себя изобретательной и смелой. Не беда, что прием
стар, как солдатский анекдот. Но в этом шарм традиции: даже Шарль Перро
поначалу подписывал свои сочинения именем одиннадцатилетнего сына Пьера
д’Арманкура. Перро скрывал свое авторство, ибо был государственным мужем и членом
Академии, которому негоже сказочками баловаться. А Анна скрывает половую
принадлежность. Повод попроще, что и говорить, но ведь и времена другие. Сейчас
члены академий только рады были бы свое имя сказочками прославить. А вот такую
тривиальность, как пол и естественные предпочтения, приходится скрывать.
Вспомнилось о Федечке. Это первый укол назревшей разлуки с любимым
городом. Потому что за Федю с городом случилось неравное единоборство. Нельзя
тут рубить с плеча. На зыбких берегах не делай резких движений — увязнешь.
Здесь надо быть терпеливой царевной-лягушкой. Возможно, лет тридцать ждать
снятия порчи. И все это время с малокровным достоинством и посильным
приятствием для окружающих нести свое пупырчатое тело по волнам жизни. Ведь и
для лягушек праздники случаются, в самом деле…
Феде приходилось скрывать здоровую тягу к женщинам. Впрочем, все по
порядку. Познакомились в редакции на Обводном. Федор сразу предложил помощь:
мол, зачем сама печатаешь материал, давай мне, я, между прочим, по одной из
специальностей машинистка. Так и сказал. А потом добавил: в армии
десятипальцевым методом научился. Федьку все любили, он же безотказный.
Интеллигентный. С юмором. Свойский, ранимый. К несчастью, таких любят не только
милые люди с Обводного канала, но и… немилые люди. Извращенцы. На
политкорректность Анне было с некоторых пор наплевать. Усвоила накрепко: что
такое «хорошо» и что такое «плохо». Хорошо — это мужчина с женщиной по
обоюдному согласию. Все остальное — плохо, просто потому, что «несчастливо». И
первое может быть несчастливым, но есть шансы на удачу, а в противном случае
шансов нет совсем. Ну не придумал пока Господь реформу соития и
воспроизведения! А пока он добро не даст, ничего не выйдет, сколько бы
гей-парадов ни затевали. Вон сколько великих, чудных и благородных полегло в
битве с традицией. Даже Меркури, а ведь какой мужик… Не надо больше жертв.
Пусть мальчишки лучше будут шумными, вредными, даже немножко ядовитыми. А то на
покладистых слишком легко влиять всякой мрази. Пускай в нужный момент срабатывает
охранное шило… понятно где.
А никакой изначальной тяги к собственному полу нет, нет и быть не может!
Это все плоды совращений. Прости, психоанализ!
Анна не афишировала свои взгляды. Какими-то они выглядели черносотенными.
Но внутренне не колебалась — насмотрелась на Федьку и иже с ним. Сказывалась
боевая юность в обществе есенинских бандитов. А может, причина лежала глубже, в
детстве и отрочестве на ниве бескомпромиссно промышленного города. Учеба в
школе, где когда-то «мотал срок» написавший бессмертные строки: «и фальшивые
монеты здесь Демидов шлепал где-то…». Подумать только, его тоже мучила
картавыми историями об умирающем Ленине Лилиана Ивановна! Ее раскачивающиеся,
как янтарные маятники, громоздкие серьги — все равно что серебряная ложечка гипнотизера.
И вся новая российская история для Анны — под фатой этого морока. Ничего не
вспомнить. Потому что она размышляла на уроках о судьбе смешной и строгой
учительницы, девочки из городка Энгельса. Ее семья наверняка втайне блюла
протестантство, а имя новорожденной дали тройное. Что-нибудь вроде
Мария-Лилиана-Терезия… Архитектурные германские излишества отвалились, как
пуповина, осталась просто Лилиана, из Иоганновны переквалифицировалась в
Ивановну, углубилась в Ленина и попала в царство уральских викингов. Рельефных
носогубных складок, раннего трудового воспитания и позднего полового
созревания. И неожиданно мягкого произношения «баушка» вместо «бабушка».
Впрочем, все это фантазии, а как дело было, знает лишь архив загса.
Прости, Мария-Терезия…
Так случилось, что Федьку заприметил один тип. Все произошло не без
Фединой глупости, простительной по молодости. Еще до армии, до института. Феде
предложили сфотографироваться. Просто для журнала — якобы. Продемонстрировать
спортивную мужскую одежду. Что тут такого? В маленьком городке Артемовске
развлечений немного. Даже старшая сестра, ничего не подозревая, одобрила.
Впрочем, Федины сестры — отдельная тема.
Федя не то чтобы быстро забыл о съемке, но постарался погасить тщеславные
иллюзии на ее счет. А потом выяснилось, что журнал — не журнал вовсе, а каталог
известного свойства. Там-то его и заприметил человек с искореженной линией ума
и, как следствие, неправильными потугами тела. Он пригласил к себе в гости, в
ни разу не виданный доселе Петербург. «Хоть на Аврору посмотришь…» — так
сказал. Парень был без затей, но потом сориентировался, чем надо завлекать.
Провинция не болото, а кузница прогрессивных кадров. Федя уж давно учился на
геодезиста в областном институте, пережил первую робкую любовь, а тут на тебе!
Питер, Розенбаум, водка «Абсолют»… Он воспринял приглашение как шутку. А потом
как… дружбу. Если крепкая мужская дружба может начаться с драки, то почему не
может с недоразумения? Пусть даже и такого скользкого. Просто беда с этой
мальчиковой доверчивостью! Федьке было немногим более 20-ти. Недостаточная
арифметика. Всем известно, что только после тридцатника люди не любят тратить
времени даром и целыми сутками заняты, от греха и от соблазнов подальше. Потому
что уже знают: при желании, их обмануть очень легко. Надо всего лишь пригласить
на концерт Агузаровой.
Правильную точку нащупал гад: не «Аврора» и не Эрмитаж, а концерт великой
Жанны.
Федор любил ее преданно, с оттенком восторженного эротизма, и был
отчаянным пропагандистом своей любимицы. Он начал бывать наездами в Питере.
Гостеприимного доброжелателя стал жалеть. Какой-то он был неприкаянный, слегка
нелепый в своем жлобстве с потугами на романтику. Его было жаль. Впрочем, Анна
могла лишь предполагать, как все происходило, не лезть же к Федьке с расспросами.
Хотя, что греха таить, пыталась! Надо же было реставрировать прошлое, чтобы
понять корни проблемы. Чтобы разобраться, почему у Федьки не срастается с
подругами — а он многим нравился… И зачем ему понадобилась недосягаемая и
шикарная Диана Смолина, жена хозяина тира? К чему создавать своим чувствам
непреодолимые преграды, когда есть вполне осуществимые варианты? Чтобы все
отстали: ах, у него такая сложная «неразделенка», и поэтому толком нет подруги?
А Федор лишь оправдывался, что опасается женщин, активно выражающих готовность.
Может быть, и так. Но Диана — это уж слишком. К счастью, она «длилась»
недолго. И то, похоже, была срежиссирована Фединым злым гением, дружком,
соблазнителем Агузаровой. Именно он любил захаживать в этот тир, а Федя тащился
с ним как наипервейший наперсник. К злому гению к тому времени приклеилось
прозвище-эвфемизм «Кузен». Его придумала Анжелика. Она первая начала
догадываться о характере непростой дружбы. Но молчала, потому что думала, что
вокруг нее не дураки и тоже догадываются. Но Анна оказалась дурой. Она, как и
Федя в свое время, принимала все скабрезности за дань времени. И, как всегда,
смехотворно полагала, что никакого гомосексуализма не бывает, тем более так
близко от нее. Это ж Федька, друг ситный, а не Элтон Джон.
А меж тем Кузен с того момента, как Федя перебрался в Питер, свое плотное
влияние усиливал. Анну и Анжелику он невзлюбил сразу, потому как нечего
отираться вокруг его Феди особам женского пола. Мол, знаем мы этих друзей с
жадными матками наперевес! А вот Диана, «не выражающая готовности», куда как
безопасней. Ее-то Феде не видать, как собственных ушей. И все шептания на ее
счет Кузена ничуть не трогали. Даже наоборот — он как будто сочувствовал.
Право слово, что за чел… Странный и мрачный. Лицо у него — словно
нервозный художник-перфекционист писал маслом. Но портрет мастера не
удовлетворял, и он перерисовывал без счета. Наконец, вспылил и в гневе
замалевал черты, а, успокоившись, поверх мазни «нацепил» очки. Вот, дескать, и
я умею не хуже Магритта. Потому примет у Кузена не было, кроме очков. А их он
часто снимал, терял и менял. У него был совсем маленький «минус», так что носил
он свой аксессуар не по медицинским показаниям. Да хотя бы чтоб с обоями не
сливаться!
Кроме Феди, Кузена еще жалела Екатерина. Нет, вовсе не потому, что в один
день с ним родилась. Екатерина смотрела на людей вселенски. Она Бога лучше
понимала, чем Аня с Анжеликой. И у нее была своя версия происходящего. Особенно
когда в жизни Федора появилась прочная и взаимная привязанность к Соне-белошвейке,
— прозвища, данные Анжеликой, всегда приклеивались плотно и сидели на персонаже
как влитые. Соня и вправду рукодельничала, оканчивала текстильное училище и
мечтала продолжить образование с похвальными дизайнерскими амбициями. Но скоро
всем друзьям, с матками и без оных, стало не до смеха и не до амбиций. Потому
что Кузен наложил на Федечкины «натуральные» пристрастия жестокое вето.
Пришлось тому бегать к белошвейке тайком, как Арамису. Хотя у мушкетера были
экзистенциальные трудности иного рода.
Но шила в мешке не утаишь. Пришли трудные времена. Федю выселили из
съемной комнаты. Пришлось временно переселиться к Кузену, да так и остаться у
него на многие годы. Под неусыпным оком Большого брата, точнее Большого Кузена,
любовь не скроешь, в общаге у зазнобы не заночуешь. И однажды прелюбодея
настигла кара. Кузен его избил и отобрал одежду. Справедливости ради стоит
сказать, что силы были вопиюще не равны. Федин дружок был на две весовые
категории мощнее. К тому же он был запойный, и водка будила необходимый для
расправы адреналин. Человеку Фединой комплекции такого типа в одиночку не
одолеть. Разве что он Брюс Ли-Уиллис какой-нибудь совокупный.
Вопиющее и кошмарное избиение случилось, когда Анна давно и плотно жила в
Москве. Единственный, кто был готов нанести ответный нокаут и вырвать Федьку из
лап «гомосекшн революшн», — конечно, Вадим. Во всем Питере не нашлось… Но и
Вадим, хоть и любил поиграть мускулами, тоже понимал, что на тех, других брегах
нельзя рубить с плеча, — увязнешь. И к тому же Екатерина все примиряюще
объясняла.
— Феде нужен Кузен больше, чем белошвейка. Неужели вам, заступничкам, не
понятно… А вот когда перевесит другая чаша весов, Федя сам уйдет. Оставьте
человека в покое.
«Оставьте Габсбурга попам!» — кричали Парацельсу, когда он появился при
дворе и вылечил-таки умирающего монарха плесенью, соскобленной со стен склепа.
Не отдал Августейшего в лапы Преподобным, опробовав на доходяге прадедушку
пенициллина. Анна тоже с азартом лезла не в свое дело, но с меньшим успехом.
Сначала стань Парацельсом, а потом залупайся! Словечко из диких времен торговли
шампунями на проспекте Ветеранов, так что в экстренные моменты употребляемое.
Но ведь пока Анна доучится до волшебника, Федор, умничка-лапочка-интеллигент,
окончательно превратится в потрепанную тапетку! Хоть Катерина и утверждает, что
у Кузена не животная, а трансцендентальная ревность, он обижен корявым скупым
детством, он хочет снова прожить его, но уже как следует, по-подростковому
кровожадно и неистово, и мучить Федьку, как младшего брата или как… кошечку,
которых ему не доставало когда-то. Короче, дело не в анусе, а в тонусе, и
никаких позорных сношений нет, а вместо них — глубинное эмоциональное
порабощение, подкрепленное вполне материальными тремя китами, имя которым —
всем трем! — квартирный вопрос. Феде негде жить. А с Кузеном Федя в складчину
купил стиральную машину. А что есть у белошвейки?
Патриархальный постулат о мужчине-добытчике, который сам платит за
квартиру и даже — с ума сойти! — на свои кровные покупает бытовые приборы, а не
пристраивается к чьим-то, — даже не вспоминался. Какие могли быть добытчики в
Питере в конце 1998 года — я вас умоляю! Только Анжелика порой вздыхала о том,
что в каждую семью неплохо было бы внедрить наблюдателя ООН. А то потом вечно
никому ничего не докажешь…
2. Совместное предприятие «Гений и злодейство».
Случилось чудо невероятное: рассказы братьев Радельниковых приняли!
Однажды в телефонной трубке раздался жизнерадостный бородатый баритон
журнального редактора — и душа запела осанну.
— Только давайте не будем грешить против истины и подпишем тексты вашим
именем, — потребовал насмешник. — Никаких братьев не существует, я правильно
понял?
— Правильно. Правильно! — заторопилась Анна, без смущения ликуя. Не
ломаться же теперь. Выходит, женская проза — как старая засахарившаяся сгущенка
в холодильнике. С голодухи и она душевно идет с растворимым кофе, который
обильно пьют в редакциях пыльных, толстых, одышливых, больных диабетом и
гипертонией журналов. Увядают, курилки, но не сдаются, обещая по капле выдавливать
из себя литературное золото партии. Странно и удивительно мечтать в них
напечататься, но Анна сразу пресекла в себе всякий ложный стыд. Сюда хотя бы
пускали таких Ломоносовых-Тарковских с пакетиком прозы, как она… А в новых,
мускулистых, прогрессивных, с зубами из заморского фарфора действовал
загадочный фейс-контроль. Временами публиковали кого-то стоящего, как ревниво
замечала Анна. Но к ней это не относилось, она так и не прорубила модную фишку,
не поняла, что важнее — красиво изложить или одеться. Свой стиль она определяла
как «вышла на минутку, или Мэрил Стрип на отдыхе». Невеликая хитрость: напялить
добротный секонд-хэнд с вкраплениями распродаж. А потом убедить себя
(убежденность — самый важный элемент гардероба!), что в доме полным-полно от
кутюр’а, но «я-то Мэрил Стрип на отдыхе, вышла за хлебом в качественной и
потертой джинсе и слегка великоватом кашемире, и в этом мое антиснобское
величие!».
Особый и необходимый дар — прыгать из грязи в князи. Литературных князей
без грязи не бывает, они рождаются в ней, как Афродита в пене. Памятуя об этой
закономерности, Анна довольствовалась местами, где пьют так называемый
растворимый кофе из жестяных баночек. Еще там пьют трогательное густое какао,
воображая, что это и есть горячий шоколад, пьют чай, но стыдятся этого, пьют
портвейн и «Мадеру» (без них не бывает литературы, доказано классиками!), пьют
коньяк, иногда даже аутентично армянский, пьют джин, виски, абсент, «Мерло» —
да и водку с пивом, конечно, никто не отменял. В общем, пьют всё, потому что
жрать особо нечего.
И там, в этих странных местах, иногда встречались чудные, дивные и
добрейшие люди. Более того — энтузиасты, превращавшие вверенную им
250-страничную макулатуру в достойное чтиво. С одним из них Анна была знакома.
Встретился этот светоч в конце извилистого туннеля, в котором пришлось
блуждать, не подозревая, предусмотрен ли финиш. Это была черная полоса
улучшенной планировки, — дьявол давно овладел риэлторской терминологией. Полоса
последовала после нежданной удачи с выдуманными братьями Радельниковыми. Первая
удача, как известно, коварна своими последствиями. Первый блин должен быть
комом. И близкие люди должны сопротивляться твоему занятию — насмехаться,
проклинать за то, что подался в богему, в лучшем случае — оставаться равнодушными
к твоим опытам. Жесткие условия игры закалят характер, и за стойкость воздастся
тебе. Придет Державин и, в гроб сходя, благословит. Сим победиши.
У Анны выходило не по канону. Вадим верил в ее писательство, практически
не читая, — хотя от «захарившейся сгущенки» у него была изжога. Но так уж он
устроен: его способ любить мир — взращивать непризнанных, удобряя их теплым
словом. Выдавать похвалы авансом даже недостойным — дабы поощрить трудное
боренье с материей. Конечно, что касалось Анны, то для профилактики за щепоткой
пряника следовала непропорционально щедрая доза кнута. Но она была по поводу
невыполнения на должном уровне прочих обязанностей гейши. Ведь ей предписано не
только изящной словесностью пробавляться!
А еще Аню поддерживали трогательными аплодисментами друзья и мама, что
совсем смахивало на тепличные условия. И с чего тогда появиться громогласному
спасителю от гонений, долгожданному Державину?! От чего спасать зажравшуюся
девицу?
Вот и получалось: «Чё тебе не хватает? У тебя, блин, все есть!». Оно и
верно, так и есть, так и есть. Точнее, так оно и было, пока не появился Данила
Дмитриевич. Добрый и с виду покладистый, он с первых же дней совместной жизни —
революционных и страшных дней — отвешивал одну словесную оплеуху за другой. Это
была беспорядочная и беспощадная атака на смысл.
— Зачем ты все это пишешь-то? Да еще так долго. Чего там тянуть — сел и
написал. Это ж не в шахте работать. Разбаловались… все теперь пишут! Писатели в
таком количестве не нужны. Надо их сократить. Оставить только тех, кто
писаниной семью кормит. Пускай представят справку о доходах. Нет доходов —
меняй профессию. Экономика в основе всего. И сразу столько людей освободится от
графоманского невроза! Еще спасибо скажут.
Теперь-то, удалившись от тех термидорианских страстей на расстояние
выстрела серебряной пулей, Анна понимала, что с ДД надо было сразу, как с
болезным. С юнгианским спокойствием. С терапевтической улыбкой медсестры
частной швейцарской клиники. Не надо было астматически хватать воздух
возмущенно отвисшей челюстью. Спорить и заходиться в рыданиях в ванной комнате
со сломанной защелкой, — в это Станиславские не верят! И, главное, не надо было
мусолить шекспировский вопрос о том, почему от Данилы Дмитриевича, такого с
виду жертвенного, похожего на Николая II без усов, хотелось сбежать обратно в
темницу, к распутинским бесчинствам Вадима. Очень вредно изводить и грызть
время, мысли и ногти, пытаясь ответить на глупые вопросы. Чтобы они не
возникали в голове и не вытягивали энергию с жадностью молодого вампира, надо
кое-что усвоить.
Например, что ключевые персонажи всей нашей жизни появляются на сцене
одновременно. И первые, и вторые мужья-жены. И старшие, и младшие
братья-сестры. Первые и последующие книги. Младенческие складочки и морщины.
Каждый из нас — эксперимент Господа нашего. Он помещает своих созданий в разные
пробирочки. То в кислотную среду, то в щелочную, то половинку начистит зубной
пастой, то полбашки помоет новым шампунем — и смотрит, что будет с человечком.
И когда он какую-нибудь Анну выдает замуж за какого-нибудь Вадима, то боженька
прекрасно знает, что потом ему придется подбросить на Анину дорожку
какого-нибудь Данилу Дмитриевича. Господь ведь его уже создал, куда ж его
теперь девать. А уж что выросло, то выросло. От подмоги рыло воротить грешно.
Какой бы она ни была. Подмога, между прочим, кандидат наук. Не действительный
тайный советник, конечно, но уж коллежский асессор точно — примерно серединка
Табели о рангах.
Роптать не стоит. Всевышний всякий раз хочет как лучше, он пробует — а
как без этого изобрести совершенных нас… Он до сих пор создает мир. Точнее,
редактирует. Результат будет, только надо подождать — не дольше того, как
выходит книга. Полный печатный цикл, включая многолетнее паломничество все с
тем же с пакетиком прозы по редакциям, вежливые отказы и мимолетную утреннюю
суицидальность — все это есть грехи по христианским канонам. Данила Дмитриевич
приводил в пример иконописцев, которые не ставили своего имени на иконах и за
славой не гнались. А Аня, к стыду своему, гналась, — прими, Анжелика, первый
пункт исповеди.
Но даже чуткий труженик издательства, ангел небесный, открывший двери
ходоку с потным лицом, не сможет поторопить события. Ведь милосердный редактор
куда более загружен чтением безвестных мифотворцев, чем редактор отвергающий.
Ему надо ознакомиться и утвердить… Космически нескоро рождается плод
долгожданный, уязвимый для порчи критиканов и последующего забвения — книжица
со склеенными, как реснички младенца, страницами. Медленно мелет мельница.
Быстрее иной раз долететь до Бетельгейзе — и там, на прекрасной звезде,
поведать о домашнем насилии. Которому, кстати, подвергаются отнюдь не только
женщины. Все писатели — точно. Человек, пишущий не для продажи, не может не
раздражать.
Закономерно, что некоторые ранимые и нестойкие творцы уходят в мир иной,
не дождавшись своего склеенного, только что исторгнутого из чрева типографии
«младенца». Анна о них читала в причудливой энциклопедии с расплывчатым
названием «Русские писатели. Современная эпоха. ХХ век». Издание напомнило
Книгу памяти жертв Холокоста. Или просто жертв чего бы то ни было: давно
известно, что литература крайне вредное и неблагодарное производство. Каких
людей загубила! Удачных судеб — процентов пять. Книжицу можно подсовывать в
нагрузку к премии «Дебют» — дабы призеры не питали иллюзий о благополучии. В
издании встречались, конечно, персонажи-миллионщики по тиражам, урвавшие
заслуженного барства. Их надо бы поблагодарить за надежду, вместо того чтобы
завистливо шептаться вслед о блате и пронырливости. Хорошо, что хоть кому-то
откололись щедроты жизни. Но глаз цеплялся не за них, а за известных лишь в
узком кругу, которые срывались с крыш, гибли в автокатастрофах, пали от рук
гопников, сами прыгали из окон… А чего стоит «погиб на третьем курсе из-за
нелепой случайности»?! И смерть не своя, и жизнь взаймы: мыкались в плену,
чалились по зонам, едва выжили детьми в блокаду… «После тюрьмы мать на порог не
пустила, пошел работать в шахту…» — и так через одного-двух. Определенно, Анна
была счастливее, пока не прочитала эти печальные истории.
Но, судя по иным фигурантам, тяга к художественному слову порой вполне
совместима с жизнью. Так что в общей трагедии были вкрапления фарса и
анахронических безобразий. Скажем, основным литературным достижением писателя
Н. явилось то, что он приложил все силы, чтобы в журнале Н.Н. не напечатали
роман глыбы русской словесности Н.Н.Н. Так и сказано: «Н. тем и знаменит». Или
же сочинительница детских рассказов о природе И.С. Казалось бы, чего тетеньке
не сиделось в безмятежной нише. Пиши себе про ежиков и радуйся. Но нет, надо
было «сыграть зловещую роль в судьбе знаменитого Ю.Д.». Тема-то старинная:
чтобы попасть в историю, достаточно вставлять палки в колеса тому, кто попадет
в нее впоследствии. Логика слегка потоньше геростратовской — лаять на слона,
пока он еще слоненок. Только вот не все подлецы знают прикуп, растрачивают себя
на мелких рыбешек, которые потом не прозвучат. На таких, как Анна, одним
словом.
Она не метила в неудачницы, просто поневоле пришлось примерить на себя
горькую участь канувших в толщу лет. Тех, о которых было написано кратко:
«Выпустил несколько книг скучнейшей прозы», «стихи автора не нашли отклика у
читателя», или «издатели не знали, куда девать нераскупленный тираж его книги»…
Тут под ребром начинал зудеть вечный вопрос, как правильней жить: ярко, коротко
и кошмарно, или так себе серенько, но без потрясений и откликов читателей.
Снова Анна тратила время на несуществующие дилеммы, от коих сильно разило
советским воспитанием. Обмирала от стыда! Но куда деваться от своих корней: не
дано ей было грозовых перевалов Великой Отечественной, не знала она блокадного
хлебушка. Все потрясения детства — номерные горшки в шкафу ясельного туалета.
Ан нет! Зато потом неженке в отместку за баловство были даны две эпопеи —
Вадим и Данила Дмитриевич. Ее личные войны с Алой розой и с Белой розой.
Выходит, есть надежда на то, что из Анны Мельниковой выйдет толк. С другой
стороны, нельзя забывать, что и «средние писатели» терпят муки, а холеные
потомки, пороха не нюхавшие, выбиваются в дамки. Талант не пропорционален
страданиям, его можно получить незаслуженно. Есть такие перцы — им легко
пишется, поется, рисуется… они сразу родились в верхних слоях атмосферы.
Прелесть их загадки в том, что ее не надо разгадывать, а можно просто любоваться
ею. Легкостью тоже можно заразиться. И не мучиться более риторическими
глупостями. Впрочем, Анна оправдывала себя тем, что у каждого, даже
великого-превеликого, найдется хотя бы один мучительно детский вопрос к бытию.
Невозможно все время строить из себя глыбу русской словесности или
прогрессивного стилягу-матерщинника — когда-нибудь непременно обнаружишь на
себе воспетое Булгаковым пятно на парусиновых штанах.
Наипервейшие из пятен — испражнения критиков. Впрочем, некоторые перлы
настолько цветисты, что могут даже и украсить писательскую одежку. Типа
«…уникальная ревизия постмодернистской центонности с крайне нетривиальным
использованием интертекстуального инструментария». О как… Подобной конструкцией
как ни пытайся — не обидишь. Чтобы такой виртуозный сарказм расчухать, надо
самому быть едва ли не доктором филологии. А ведь «писатели — народ темный»,
как верно подмечено у любимого классика в «Сталкере». Жаль, что и критиков с
непосильным интеллектуальным багажом немного. Чтобы жизнь в литературном котле
булькала и не давала расслабиться, некоторые из них пишут совершенно обыденные
гадости. Оно и понятно — работа такая. Тем не менее Анна нашла повод для
расстройства и вдруг тихо разрыдалась — так накатило от несправедливости, пусть
и к маститым, и славы хлебнувшим…
Случилось это после очередной Вадюшиной вакханалии, после которой она
совершенно выбилась из сил. Уложить буйного пьяницу спать — этому даже жесткая
кащенская психиатрия толком не научилась. В бытовых условиях, без подручных
средств, исключительно лаской и убеждением — как на медведя с голыми руками. Но
Аня насобачилась. Далеко не всегда операции по усмирению проходили успешно.
Порою бывала битой. Но чаще просто выслушивала поношения и угрозы. Поначалу
помнила, что надо терпеть и слушать. Но простое непротивление злу не
прокатывало — необходимо было сразить чем-то неожиданно оптимистичным и свежим.
Например, стриптизом. Или мудрыми речами, что сложнее — Вадим был человеком
интуитивно эрудированным и фальшь чуял с полтычка. Да и без фальши был параноидально
недоверчив, потому и стриптиз оценивал критически. В общем, не будучи
вышколенной медсестрой частной швейцарской клиники, Анна рано или поздно
срывалась и шла ответным огнем. Это всегда был путь к поражению. Только однажды
ощутила боевое превосходство, когда со всей мощью твари божьей, которой вторые
сутки не дают спать, обрушила на Вадюшину голову томик Стругацких. То ли
оттого, что Вадим нежно чтил этих фантастов, то ли по другой, биохимической,
причине, но безобразник затих. Сначала всхлипнул, забормотал что-то обиженно, а
потом захрапел, выводя затейливые фиоритуры раненого мамонта. Алкоголики
довольно авангардно храпят, в духе Шнитке и Родиона Щедрина.
Нынешней отчаянной ночкой Анна так легко не отделалась. Спасибо еще, что
под утро угомонился, а мог бы еще сутки колобродить. Обессилев, Анна
ликвидировала кухонный разгром и решила наградить себя за усилия жасминовым
чаем с припасенными лакомствами. Тут-то и зачиталась энциклопедическим эпосом,
который заботливо приобрел Вадим на книжной барахолке. Вот уж утро подперло
бессонной тошнотой, а она все не могла оторваться от драматических писательских
судеб. Но сломалась на нескольких вопиющих эпизодах.
Прежде всего — «с баритоном». Разумеется, с тем самым, который принес
Анне первую благую весть, вдоволь насмеявшись над братьями-сиротами с
православной фамилией. Он ведь не только заместительствовал в журнальном отделе
прозы — он и сам пописывал, как это часто бывает с членами редколлегий и даже
Королевских академий, памятуя о Перро. О творчестве «баритона» в последнее
время густо писали разные колумнисты. Вадим подначивал смущенную Анну попросить
у именитого и даровитого какой-нибудь протекции. Анна старательно набиралась
смелости для этакой навязчивости — ведь дядька и так для нее много сделал, не
рано ли опять семенить по проторенной дорожке?! А тем временем… писатель
пописывает, читатель почитывает, однако… — как метко подметил тов. Ленин. Иной,
не последний на этой планете читатель не просто почитывает, зевая, а выдвигает
писателя в лонг- и шорт-листы. Похвальный почин, в результате которого самый
красивый баритон среди литераторов и лучший литератор среди баритонов получил
премию. Настоящую, в виде денег, а не поощрительную, в виде водки и яблока.
Такой поворот дела не понравился… отчиму новоявленного лауреата. Невероятно, но
анамнез некоторых вполне зрелых и состоявшихся господ отягощен наличием
злобного, по сей день здравствующего отчима! Золушкин сюжет в мужском варианте.
Месть завистливого гоблина, который тоже имел касательство к литературе, была незатейлива
— тиснул рецензию-пасквиль в замшелой газетенке, которую никто не читал, и
только заботливый составитель энциклопедии приберег цитату из нее для кучности.
Но Анну поразило, что злопыхатель в начале отповеди выставляет напоказ степень
своего сомнительного родства: дескать, смотрите, что пасынок мой вытворяет!
Непостижимая логика старого литературного маразматика… Хотя мало-мальски
грамотный пиарщик счел бы это нормальным «продвижением товара на рынок»:
чудовищный отчим поневоле рождает симпатию к пасынку. Тем более пасынку
юморному, обаятельному — да еще баритону! От поклонниц наверняка отбоя нет…
Впрочем, на тот момент пиар был для Анны чем-то мифическим, вроде клонированной
овечки или изучения английского языка во сне.
Следующим потрясением стали нападки на детского писателя А.А.,
взрастившего миллионы отроков, — можно сказать, классика… Когда-то он скрасил
Анютины дни в детской больнице. Томик повестей одновременно увлек, полоснул
душу, рассмешил и утешил, — а что еще нужно… и кто еще так может? Руки прочь от
А.А., старые литературные стервятники, обвиняющие его в малодушии и
податливости! Сами валите на баррикады и бронепоезда, а тот, кто умеет писать,
— пусть пишет, даже если он давно живет в Израиле (что он там делает???) и его
настоящая фамилия Перельмутер.
А потом Анна и вовсе потекла ручьем. От чувств-с! Оттого, что одного
лауреата госпремий и всяческих регалий чуть было не расстреляли в
И с кем мучилась — тоже важно. Женам порой не меньше достается. Не все из
них зарятся на наследство или топорами исподтишка лупят. Кто-то вместо топора
использует щадящих Стругацких… — и Анна всплакнула, теперь уж о себе, а потом
снова — о ближних и дальних, потом снова о себе и далее — везде. Ничего не
поделать, таков народный характер, все по песне: сначала я тебя, потом ты меня,
потом снова я, потом снова ты… Слезы капали на энциклопедию — неисчерпаемый
источник познания! — и чуть было не смыли краткую справку о мужественном и
молодом Почти Что Хэмингуэе, пережившем среднеазиатский кошмар срочной службы и
написавшем роман о мытарствах. А некий критик-эпигон о нем обмолвился: ах,
дескать, пафос понятен и кровью писан, но все равно неинтересно… Сволочь ты
штатская, как же у тебя язык поворачивается! Солдатиков-то хоть не трогай, если
сам отмазался и теплое местечко нашел… А даже если б ты и загремел в армию, все
равно такие как ты… в общем, не берут таких в космонавты! Разгневалась Анна с
устатку. Сама себе удивилась. Видела этого критика единственный раз по
телевизору. Малохольный, уравновешенный, немногословный. Анжелика, например,
смогла бы его полюбить — ей нравятся тугодумы. Хоть, право, это излишние
порывы!
Накалилась Анна до предела и уже сама себе напоминала бабушку на
красно-коричневом митинге. Хорошо, что от самобичевания ее спас нежданный
телефонный звонок. Объявился тот, кто лет десять уже был недоступен. Связь с ним
была односторонней: он звонит, а ему — нельзя. Таков негласный уговор неведомых
сил, от которого можно сойти с ума. Бывало, сидишь, поджав ноги в кресле эпохи
зрелого Брежнева, как нынче Анна, переживаешь за судьбы горемычные, а тут в
телефоне бодрый вопль:
— Вонг Кар-вай, Вонг Кар-вай, кого хочешь, выбирай!
Это Паша Вепс выходит на миротворческую тропу. И его сразу можно завалить
вопросами насущными и праздными, экзистенциальными и эзотерическими, и он будет
охотно и пространно отвечать, как депутат накануне выборов в Думу. Только
по-честному! Насколько это возможно.
— …и скажи мне теперь, Паша, после всего мною прочитанного, существует ли
ответ на вопрос: отделимы ли тексты от тела?
Паша подумал, подумал и ответствует:
— Нет, душенька. Тексты — плоть и кровь моя. Любишь меня — люби и их. А
не любишь… — Паша шумно набрал в легкие воздуха…
— Поняла, поняла! — поспешила опередить его Анна. — Вонг Кар-вай, Вонг
Кар-вай, кого хочешь — выбирай!.. Кстати, у меня есть невкусный торт. Заходи на
огонек.
— Только если невкусный!
Паша Вепс следил за фигурой, то есть за маслами и намеком на то, что
буйное воображение могло бы назвать пивным брюшком. И одновременно Паша был
гурманом, который, тем не менее, мечтает казаться суровым и неприхотливым.
Настоящим диким вепсом из финно-угорского племени, коренным жителем
Ингерманландии, где был построен Питер,
Город-Спас-на-Крови-Вопреки-и-на-Радость. Паша и был вепсом по родословной, но,
видать, модифицировал предков в своем лице. А лицо у него было неповторимое и
пятиугольное, с улыбкой задиры. Впрочем, тролли и викинги непредсказуемы во
всем, включая гастрономию. Таков и Павел. Широта его пристрастий необыкновенна
— как вокальный диапазон у мировой оперной дивы. Скажем, у Марии Каллас. Хотя
вот ее как раз Вепс не то чтобы не любит — жалел. Страдала она много и голос
погубила, потому что села на диету и похудела. Нельзя земной женщине доверять
такой голос. Нельзя земной женщине доверять талант. Непосильная это ноша…
женщине нужно не крест нести — а так, крестик, иначе пропадет. Экий вздор,
однако! И все же так оно и есть, так и есть…
Паша Вепс умудрялся жить и в Питере, и в Москве. Дружить и с Вадимом, и с
Данилой Дмитриевичем. Когда Анна металась между ними, а после варфоломеевской
ночи ушла к Даниле, Паша Вепс был единственным, кто признал молодую республику
в виде нового союза, но при этом еще и усмирял Вадюшу. Тот обращался в
полыхающую боеголовку и готовился к священной войне. Анна бежала по горящему
мосту, а Вепс в это время раскуривал сигару в клубе «Курвуазье» и вел неспешную
беседу с Дианой Смолиной. Отдыхал от миротворческой миссии. Диана, давняя
любовь Федора, всплыла, как статуя-поплавок, на жизненном пути Вепса, сначала
немного закрутила с ним, покрутила-покрутила, а потом наняла охранником в свою
фирму. Да, с тех пор, как эта женщина с безупречно вздернутым носиком, дама
доброжелательная и шутливая, состояла в браке с директором тира — с той поры
много воды утекло. И Федечка о ней давно забыл, и Диана тем временем сменила
четвертого мужа. Но она, несмотря на породу, была совсем не роковой и не
спесивой. Она меняла мужей не как перчатки — не цинично и пренебрежительно. Она
меняла их внимательно, сочувственно и вдумчиво. Никогда ни о ком не вспоминала
с надрывом — ни хорошо, ни плохо, только нейтрально-рационально, вроде: «когда
мы жили с Аркашей, я увлеклась йогой». Так владелец агентства недвижимости,
человек стреляный и ушлый, вспоминает о собственных квартирах, рассуждая о
достоинствах и недостатках каждой спокойно, без придыханий.
Еще одну особенность Дианы подметил в свое время Кузен. Иногда в
компаниях он мог развеселиться, чем несказанно угнетал окружающих. Веселье у
Кузена выходило корявое. И вот в кумаре и вскриках всплыла в разговоре Диана —
как всегда, словно совершенная статуя-поплавок.
— У нее попа и грудь совершенно одинаковые, — вдруг резюмировал Кузен. —
Абсолютно! У меня глаз-ватерпас, — и тихо рассмеялся.
— А на ощупь? — попросил уточнить кто-то.
Кузен, расчувствовавшись, не ответил. И было совершенно непонятно, что у
него за чувства. Он был, конечно, сомнительным ценителем женщин. И тем не менее
всем присутствующим запомнились его «замеры». С тех пор при случайных встречах
с Дианой любопытствующие, вне зависимости от пола и воспитания, не могли
сдержаться и украдкой оглядывали ее с двух сторон. Быть может, загадка
уравновешенности некоторых персон, плывущих по жизни с достоинством статуй,
заключается в физических пропорциях?
Так или иначе, но релаксирующее рандеву в «Курвуазье» с нечеловечески
пропорциональной особой заставило Пашу Вепса вспомнить… об энциклопедии, так
сложно пережитой Анной. Потому что нынешний муж Дианы Смолиной был писателем,
которому в этом томе была посвящена обширная статеища. О нем писали, что его
последний роман «неприятно удивил навязчивыми мотивами инцеста и полового
неистовства героев». Диана этому по-детски радовалась. И Вепсу ничего не
оставалось, как с ней согласиться: действительно, после таких слов хочется
немедленно «неприятно удивиться» вслед за рецензентом. Тут, в сигарном дыму и к
слову, он и походатайствовал за старую подругу Анну. Обрисовал несомненное
литературное дарование, столь никчемное сейчас, когда неистовствуют инцесты…
Естественно, о горящих мостах он не упоминал — не тот случай, когда можно бить
на жалость. Это как у знакомого олигарха клянчить сотню баксов. Диана, как
выяснилось, совсем не помнила Анну, но вальяжно упомянула об одном своеобразном
субъекте, который может помочь сделать литературное имя. И даже поведала, кому
он это имя сделал, только — тссс! Потому что никто не знает, что он берет
взамен своей услуги. А те, кто знает, не говорят. Не деньги! — в том и
изюминка.
— Душу, Дианка, душу, — качал головой Паша и подливал захмелевшей Диане
коньячка из своей уютной коричневой фляжки. — Ну не тела же сморщенные
писательские! Хотя… есть вполне ничего себе.
А Диана уже соскочила с крючка темы и ностальгировала про редакцию на
Обводном, куда ее однажды пригласили и где с ней наперебой заигрывали водители.
— Зачем здесь столько водителей? Подарите и мне парочку, — кокетничала
Смолина.
Не можем, говорили ей, здесь у нас контора-то посерьезней рогов и копыт
газетных. Газетка-то так, баловство нашего генерального, который ниточки на
самый верх в пятерне держит. Сюда не суйся. Хотя… не берите в голову,
прекрасная панна, здесь банальное совместное предприятие.
Совместное предприятие кого с кем? Гения и злодейства?
Примерно так. А телефон загадочного субъекта Вепс у Дианы выудил. На
всякий случай.
3. Жесть
Вепс понимал, почему Анна ушла от Вадима к Даниле Дмитриевичу. Вепс видел
Анну со свежеоплывшим подбитым глазом — это убедительнее шума и ярости, и даже
статей в «Нью-Йорк таймс». Где-то на коварной подкорке даже самые сочувствующие
и сострадательные из человеческого племени пока не увидят — не верят. Посему
все близкие, кроме Паши, об Анином сокрушительном разводе нехорошо молчали. С
обидной озадаченностью. Одна Анжелика молчала понимающе. Она — друг, к тому же
нельзя сбрасывать со счетов жертвенную службу в «Бетельгейзе». Но и ей
требовался анамнез, предыстория и все-все пыльные, забытые детали. Анна их
тщательно собирала в рундуках памяти, а если надо было срочно срываться с
насиженных съемных мест, то пихала в пакетик с прозой — только уже пакетик
мысленный. Проза сминалась и жалобно пищала. И все никак было не довезти эти
сокровища с раскопок жизни до метафизической кухни. И потому исповедь
получалась рваная, клочкообразная и дистанционная — посредством ненадежной
связи. А далеко не все события, даже ярчайшие и переворотные, —
телефоногеничны. Электронной эпистоле тоже не всегда доверишься — не хранит
свежесть ран. В результате Анна привыкала безмолвствовать и копить. Писать, а
не говорить. А написанное когда еще прочтут, да и прочтут ли? Кто ж читает
собственных друзей, даже если они не какие-нибудь Радельниковы, но Гонкуры или
Корде?! Редкие птицы ценных пород читают. Кстати, Анжела к ним принадлежала и
прочла бы без зубоскальства. Но ведь написанное надо еще и издать, а на это,
как уже известно из писательской энциклопедии, иной раз и жизни едва хватает.
Так что «редкая птица» оставалась в запущенном неведении. Прости, Анжелика!
Хотя и к лучшему. Таких, как она, нельзя перегружать дурными вестями.
Если они не могут ничем помочь, их душа изнемогает от оборотов вхолостую. Когда
Анжела слышала крик отчаяния, ей непременно нужно было действовать. Иначе —
асфиксия от невозможности. Не молчание, а немая агония. И далее —
психосоматические боли различной степени тяжести. Острая непроходимость благих
намерений.
Далеко не случайно в ее имени задействован ангел. На сей раз банальная
параллель правдива, подружка у Анны — хранитель и оберег не по характеру и не
по экстерьеру: никакой кучерявой херувимости в облике! Она ангел по нечаянно
обретенному призванию. У ангелов все серьезней, чем у врачей: не смог выручить
страждущего — значит, снимай погоны. Ты уже не ангел и сгоришь в очистительной
геенне. Позор — допустить такое, если тебе доверились однажды. Наградили, не
глядя, ролью, от которой не отказываются. Анжи рассказала об этом Анне в один
из вечеров, когда распахни любую дверь — и тебя ждут. Момент волшебный,
ошеломительный и неподвластный меркантильным устремлениям. Ведь успеваешь
открыть всего лишь одну дверь, первую попавшуюся, а не Ту Самую, для каждого
свою… Но даже вера задним числом в то, что мог бы словить невероятную удачу,
если б загодя предупредили о великом шансе, — даже простая вера в то, что
неуловимое возможно! — давала живительный и чудный прилив благодарности миру.
Так бывает в сентябре, когда то самое солнце, которое как женщина после
тридцати… Но даже солнцу полагаются исключения. В такие дни оно теряет время
даром и совершенно не знает, чего хочет. Разве что пообещать вслед за
гениальным 16-летним балбесом Пресли: все в порядке, мама. Во всяком случае —
пока.
Анна восхитилась: мы в лучшем месте и в лучшее время! Анжелика, однако,
возразила. Мол, да, теперь лишь Питер… но только теперь, когда исчез ее родной
город. То был рай не умышленный, а естественно произрастающий. Не северный, а
южный. Его уже не повторить. Лучше этого города нет и не будет. И даже
произносить всуе его имя теперь не имеет смысла. Его название умерло, вместо
него — фонетическая мумия, всего лишь эхо оскверненной сказки. Нет, не стоит
даже сотрясать воздух наболевшей вибрацией — этим словом теперь называется
совсем другой город… Анна знала страшную историю мельком и не любопытствовала лишний
раз. Анжелику изредка прорывало саму, и она рассказывала о том, как появился у
нее навязчивый страх, что может подойти неслышно сзади кто-то, обхватить левой
рукой, а правой разрезать молочную железу. Почему? Никто не знает. Наверное,
что-то слышала во время дней погромов, хотя слово «погром» появилось в сознании
позже. Отец Анжелики к тому времени уже умер. Он был намного старше мамы, он
был ироничен и мудр. Зашла речь однажды о межконфессиональной неприязни — дети
и не поняли, о чем, собственно, он. Какие-такие погромы? Папа замялся и свел
все к чистой политике, что вовсе для отроков пустой звук. Резюмировал родитель
примирительно: ежели какая заваруха, то всем достанется. Называется Конец
света. Много лет Анжелика ломала голову, как бы объяснил произошедшее отец,
если б все это увидел. Он, как ученый с нежной специализацией «теплофизик»,
всему находил щадящую трактовку.
И вот та ночь… от соседей напротив послышался вскрик. Мама Анжелы была
женщиной взрывной и любвеобильной, но чтоб настолько — этого младшая дочь не
предполагала. Старшие дети — сестра и брат — созревшие птицы, упорхнули из
гнезда, учились в столице, у брата уже была семья. А мама все не верила, что
надо уезжать. Во-первых, им нечего бояться национальных чисток. Во-вторых, ну
не может же быть… Годы спустя просто не верится, сколько людей погибло из-за
этого «не может быть». И вот у соседей началось. Соседи в райском городе — это
та же родня. Но многие квартиры уже пустовали. Мать вдруг зачем-то схватила
папину куртку — ее было решено так и оставить на вешалке, на память, — и с
учащавшимся дыханием вдруг выбежала на лестницу. Анжелика осталась смотреть
телик, там показывали смешной грузинский фильм по сценарию Резо Габриадзе.
Очень не хотелось от него отрываться. «Мам, ты куда? Маам… Мама!» Анжелика
злилась на тапки — залезла на диван с ногами, а в тесные шлепанцы с орнаментом
теперь не втиснуться. Они давно маловаты, но это подарок отца, тоже память,
теперь потерянная… Может, никуда не бежать? Но опять крики. Кажется, уже
мамины. Что-то про Мадонну. Господи, что происходит?
Происходила смерть. Соседская дверь напротив висит на одной петле. Толпа,
вопли, мама продирается сквозь черные повязки. Запомнилось, что у некоторых
были такие на головах. Мама надрывно выкрикивает чьи-то имена. Чьи?! На полу
кровь, но до Анжелики все дошло только потом. В тот момент она была любопытным
зверьком, всем телом обращенным в погоню. Почему-то знала точно — надо юркнуть
вслед за мамочкой, которая сошла с ума и вопит, что у соседей застряли чужие
дети. Дети Мадонны. Ну, конечно, Мадонна — это имя соседки с третьего этажа, но
она тут при чем? И почему ее дети должны быть тут? На все вопросы был вполне
логичный ответ, но ведь до сей поры в этом городе ребятня делилась разве что на
темненьких, рыженьких и русых. Национальностей было слишком много — всех не
упомнить.
Следующую сцену Анжелика изо всех сил старалась забыть. Изо всех сил
проскакивала на следующий кадр, когда мама рванула к детской кроватке, где спал
годовалый ребенок, и с какой-то пастушьей сноровкой подбросила его,
одновременно обернув папиной курткой. Получился живой тюк — осталось вскинуть
его на плечо, словно барашка. Потом и маму с живым грузом, и Анжелу отнесло к
стене, и слышен был только сиплый шепот в ухо: «Хватай его!». Потом толчок — и
Анжелика рухнула сквозь стену. Ковер прикрывал вход в другую комнату. В ней
сидел мальчонка постарше, года три ему, кажется. Теперь его не скрыть от мрази
с ножами. Анжи, наконец, поняла, что его-то и надо хватать. Накрыв собой
ребенка, — молчал ведь, умничка, — она замотала его собственным халатом,
слилась с ним телом, стала толстая, неповоротливая, бежать теперь невозможно!
От ужаса тоже принялась вопить: «Мадонна, Мадонна!» И Мадонна услышала их. Нет,
не персидская красавица с третьего этажа, а Та, другая… Пока хозяйка дома
оседала в углу, а толпа убивала отца младенцев, Анжелика с отчаянной,
стремительно седеющей матушкой и детьми прорвались к выходу. Вбежав к себе,
мать долго не могла запереть второй замок, которым сто лет не пользовались. Он
был не нужен до сей поры — не от кого было прятаться…
Когда все было позади, с мамой стало худо. Она долго сипло рыдала,
обнимала Анжелику и повторяла: «Ты наш ангел, ангел, ты ангел, ты спасла нас…»
Анжела беспомощно гладила мать по голове, пытаясь перекричать ее: «Да при чем
тут я??? Я же ничего не сделала, это все ты, мама…» А мама ей вдруг совершенно
трезво отвечала: «Не кричи, детей напугаешь».
— Откуда ты знала, что за ковром второго ребенка спрятали?
— Но я же помню, что у них еще мальчик. И мне ли не знать, что за ковром
еще комната, я планировку знаю, как облупленную. Ты же помнишь тетю Нину,
которая тут жила с сыновьями… такие люди хорошие!
— Их помню, а планировку не особенно. Я бы не сообразила. Мам, ты… так
быстро сообразила выдать мальцов за детей Мадонны! Неужели если бы… детей тоже…
— И нас тоже. И нас.
И с незнакомым горестным шепотом утыкала лицо в платок. Семья напротив
вселилась сюда не так давно. Родня тети Нины, с которой родители Анжелики
успели сдружиться накрепко и писали им письма в другой город… Кажется, только
под утро, после всех слез, прибежала Мадонна-соседка и шептала, что надо
немедленно уезжать. И забрала своих названых детей, и дала Анжелике
полшоколадки. Потому что начались новые слезы. Взрослая девочка, крупный
молоденький ангел еще со щенячьей подростковой полнотой, совсем не хотела
никуда уезжать. Что за вздор! Нет, она, конечно, собиралась поступать летом на
питерский филфак, но родные места сдавать без боя не собиралась. И кому — шайке
в черных повязках?! И с какой стати, мама?! Анжелика по молодости быстро
исторгла кошмар из визуальной памяти. С возрастом он вернулся со всеми
невыносимыми кадрами, но сразу после казался наваждением.
— Мама, ведь нас гораздо больше, чем их!
— Воюют не числом, а уменьем.
Нас — то есть тех, кто не пойдет убивать. Тех, кто прятал. Тех, кто хотя
бы не болтал лишнего. Тех, чьи дети не знали, что писать в пятой графе, — в раю
ее и быть не может… Конечно, нас было больше. Почти все мы уехали из лучшего
города на Земле. С тех пор Анжелика запирала все замки. И в невыносимую минуту
заворачивалась в папину куртку и шептала: «Мадонна, Мадонна». Почти «Авессалом,
Авессалом». Ей уже никуда было не деться от запыленных белых крыльев. С годами
отощала, жирок сошел вовсе, но оставалась крупной красивой птицей, и миссию, принятую
в страшный день, никто не отменял.
Впрочем, мама просила ее не откровенничать о драме с чужими. Матушка,
желая вырезать невыносимую часть прошлого, как опухоль, стала недоверчива и
скрытна, особенно к бывшим землякам. С водой выплескивала и ребенка — на всякий
пожарный удалила вместе с опухолью много здоровой ткани. Вынесла рай за скобки.
Чего не скажешь о дочке — та мечтала найти попутчика-земляка, чтобы
съездить на могилу отца. И однажды такой смельчак нашелся — тоже из «райских»,
из возросших на родном песчаном берегу. Он сохранил его на холстах и акварелях,
в которые Анжелика немедленно влюбилась. С ним, сердечным, правда, никуда
съездить не удалось, зато прожили вместе два с половиной года. Мама была готова
костьми лечь, чтобы разорвать, аннулировать, изничтожить опасную любовь. Она
даже ничего не говорила, только смотрела так, будто сейчас ее настигнет кара за
спасенных пацанов и она получит свое перо в подреберье. Паранойя на склоне лет
не поддается лечению. Наивная Анжелика, пользуясь тем, что родительница жила с
семьей брата в дальнем городке Лениградской области, пыталась инсценировать
окончательный разрыв с неблагонадежным типом. Бесконечный двухгодичный разрыв.
Нелепо и печально: парень-то никак не мог взять в толк, что ему инкриминируют.
Он вообще не про это! — художник, реставратор, творец… Он, конечно, был одним
из нас, но теперь-то пятую графу — которая исчезла из анкет, но с физиономий
никуда не делась — разглядывали куда как пристальнее… И его несостоявшаяся теща
навсегда поставила свой бронепоезд впереди всех скорых и пассажирских. Она
означенную графу теперь бдила даже в дружественном лагере и, конечно, нацистом
оказалась неумелым.
Ладно, дело прошлое. Но по прошествии всех прошлых дел Анжелика осталась
верна призванию. И теперь понимала даже то, что своя «Бетельгейзе» нужна и
мужчинам, которые тоже терпят домашнее насилие. Она понимала всех, вне
зависимости от граф. Такую ширь и глубь сложно вынести даже крупной птице.
Потому она и молчала в телефонную трубку — но молчала наполненно, напряженно и
осмысленно.
Что она могла сделать, получив «ориентировку»? Только сочувствовать,
понимая, как мучительно терять насиженных покровителей, не имея новых. А
мужчина с ее точки зрения — всегда покровитель, иначе союз невозможен. Каждый в
чем-то консерватор: Анна не верила в гомосексуалистов, Анжелика — в
рафинированное равенство полов и раздельный семейный бюджет. Вадима она,
во-первых, боялась, во-вторых, считала надежным мужчиной, в-третьих, жалела,
в-четвертых, ценила как неисчерпаемую мишень для иронических импровизаций. Это
вполне сочетается на евразийском пространстве — сколько бы автоматическая
компьютерная орфография ни сигналила о перегруженной пунктуации этого
предложения! Десять лет бок о бок с таким типом сравнимы, пожалуй, с небольшим
погромом, когда все остались живы, но клок из души вырван, и, как говорила
одесская знакомая Фаины Раневской, «эта революция-таки стоила мне полздоровья»…
Впрочем, неприятно признавать, но при всех безобразиях Вадим умудрялся быть
покровителем. А интеллигент Данила Дмитриевич — нет. Совсем не тянул! И
признавать это было куда неприятней. Выходит, Анна ошиблась, поменяв сильную
особь на слабую? Отчаянный вопрос, который с надрывом хотелось предъявить всем
скептикам! Анжелика объясняла, что ответят «да» только особи коммерческих
форматов, которые в качестве угощения подают горку сухофруктов и живут в
сталинских квартирах, доставшихся от бабушек. Особи, которые пороха не нюхали.
А уж она, Анжелика, которая знает, что такое быть изгнанной из рая, все
понимает. Но сказать ничего не может! Ей надо подумать. А пока… «Анюта, есть
комната в Питере на Сенной, может, в ней пересидеть?»
Спасибо, маркиза ангелов. Тебе просто сразу не понравился словесный
портрет Данилы Дмитриевича. Один раз услышать — и сто лет не видеть. Звериная
интуиция.
Анну познакомил с Данилой, конечно, Вадим. Раз уж второй — следствие
первого, так ему и начинать. Знакомство прошло в атмосфере сонного штиля,
опасность которого осознается много позже. Уж лучше пусть сразу пронзят нутро
гром и молнии и встреча получит моментальный статус роковой и безжалостной.
Потом — любовная агония, наваждение, грех, покаяние, возвращение в лоно семьи
и, может, даже церкви. Обычная поправимая история, хотя и у нее бывают разные
категории сложности и последствий, как у пожаров или катастроф. Но трамплин
постепенного нарастания интереса — он самый сложный, потому как таит в себе
высокую вероятность необратимости. Бывает, все и обойдется, симпатия останется
на неосознанных слоях, получит легальный выход в чинном приятельстве и
совместных прогулках по Ботаническому саду — а то и на Гарри Гродберга в Зал
Чайковского. Какая благодать — не переступить эту грань!
Но мучиться потом несбывшимся?! Увы, не наш диагноз. Данила Дмитриевич
увлек шелестящим, говорливым спокойствием. Чем, кстати, умиротворял даже
Вадима, что мало кому удавалось. Он не спорил и не возмущался безобразиям, он
только смиренно ссылался на святое: «Вадик, не ругайся в Рождество, тебя Бог
накажет». И Вадим на время становился напряженно задумчивым. Вот оно как! —
брала на заметку Анна. Но в ее устах смиренный упрек не имел силы — ведь сама
некрещеная. Да и Данила Дмитриевич не всякий раз был услышан, чаще был бит
изощренной отповедью со ссылкой на Вадюшиного крестного отца (ох и широких
взглядов господин!).
Данила, упругий и скользкий, как сама истина, мирно переводил тему в иное
русло. Не обижался, не отрицал и не отказывался от угощений. Вадим угощал с
кавказской настойчивостью: кем-кем, а жадиной он не был. Конечно, при этом
приходилось терпеть его диктатуру. Однако… Данила как будто все сносил
велеречиво и смешливо, словно все вокруг не всерьез и драки с гопниками за
соседним столом ни при каких обстоятельствах не будет. Для Анны, с растянутыми
мышцами-связками тела и риторического аппарата — от постоянной необходимости
удерживать своего бедолагу от эксцессов — это было в новинку. Случались,
конечно, на ее пути мудрые, равнодушные советы: мол, пусть себе Вадюша носится
в ночи, ищет приключений себе на макушку, а ты спокойно спать ложись. Ну,
поколотят, ну ввяжется, ну пролетит… — так он же, мятежный, сам просит бури.
Сколько можно бегать за страшным небритым мужиком и ловить его над пропастями
во ржи! Тем более что он совсем над другими пропастями, куда Анне путь заказан
и о которых она своими куриными мозгами даже не догадывается и с крыльями
куриными никогда не долетит… (это уже от Вадима получала, когда ему надоедала
вздорная неумелая опека).
Иначе строил защиту Данила Дмитриевич. Он, по праву старшинства,
подкупающе уходил в прошлое:
— Я и сам, и сам был таким, Анечка. Ты не представляешь, насколько я
узнаю в Вадике себя пятнадцатилетней давности! Не бойся, он сейчас вернется.
Целый и невредимый, а мы с тобой лучше тут посидим, выпьем. Вот уверяю тебя:
лучшее, что можно сделать — не поддаваться истерике. Быть собой. Молиться…
О том, что молитвы Данилы выходят боком, Анна пока не знала. В тот момент
ее расположило к миротворцу отсутствие постылой, просто-таки ненавистной идиомы
«не обращай внимания» или ее же вариации «не бери в голову»! Речевой аппарат
доброхотов автоматически воспроизводит эти указания, давно вписанные в
генетическую память. Могли бы изобрести что-нибудь новенькое! Так и хотелось в
ответ врезать по репе — да хоть бы и теми же Стругацкими, раз уж они удачно
прошли испытания. А после ответить тем же необременительным сочувствием: «Не
бери в голову, подруга»…
Вадим, как и было обещано, вернулся невредимым и даже довольным своими
успехами на невидимом фронте. Позднее предсказания Данилы Дмитриевича тоже
сбывались — но только плохие. Он больше по ним спец. И молился он за ближних
своеобразно. Был у него старый верный друг. Умница, детский доктор, авторитет в
тонких хирургических делах. Анна так много слышала о нем от своего любимого
комнатного Нострадамуса, что как будто и сама знала. Однако светило-хирург
никогда не появлялся в ее поле зрения. Его жена чем-то страдала, была слабой и
немощной. В общем, гейша из нее не проклюнулась. И Дмитрич пожалел друга
по-мужски. Помолился за его здоровье, чтобы личная жизнь наладилась и
рассосался бы застой в предстательной железе. Что ж, Господь лучший доктор…
Вскоре друга увела из семьи энергичная коллега из ординатуры. Как будто все
разрешилось благополучно. Для предстательной железы — как минимум. «А душе
каково?» — интересовалась Анна. Ей не давала покоя судьба брошенной и больной
жены. Разве с ней обошлись справедливо? «Так, значит, Богу угодно», —
философски разводил руками Данила Дмитриевич.
Дальше — больше. По «подсказке» усердного молитвенника Богу стало угодно,
чтобы один преуспевающий, но нервный предприниматель разорился и уехал в
тамбовскую деревню разводить овец. Здесь для души польза очевидная: от
стяжательства и соблазнов — к праведному семейному житию на лоне живительной
экологии. Пятеро детей обучались столярному делу. Красота!
— А в столице в него бесы вселялись, — вспоминал Данила о бывшем
начальнике. — Мог, например, выпустить для острастки приказ о применении
телесных наказаний для подчиненных. Правда, он отходчивый, в тот же день все
отменял…
Как известно, все к лучшему в этом лучшем из миров. Однако когда Анну в
недельный срок попросили освободить квартиру, Паша Вепс сощурился: «Видно,
Данила свет Дмитриевич за тебя помолился…». Внезапный, никак не объяснимый
форс-мажор! Смешок попал в точку — Анна и сама подозревала. Данила-мастер умел
устроить «best regards», а уж если примешивались обиды, которых при расставании
накопилось… Но расставание и исход из полюбившегося гнезда — они когда еще
будут! Хаотичное повествование норовит забежать вперед, торопливая исповедь
проглатывает дни и месяцы счастья. Зачем мы так торопимся к развязке?!
Чтобы нас скорее отогрели на метафизической кухне, разве непонятно! Но
пока если вернуться на дни, месяцы и даже годы назад — то необходима лишь одна
ремарка: Анна мимолетно насторожилась. Взяла на заметку: пускай Данилушка не
будет в курсе всех проблем, а то еще помолится сгоряча. И тут же забывала
поостеречься! Усыпляла бдительность нежданная персиковость происходящего.
Гуляли по Замоскворечью. Падали крупные снежные слитки, горели окна кафе, в
которых сидели нога на ногу располагающие к себе статисты. Они — спасибо им! —
придавали неторопливый уют картине мира. Важнейшая деталь — окружение.
Незнакомцы и незнакомки, остающиеся на фресках наших приключений навсегда.
Недаром содержание норовит перетечь в фон, и нередко в любовных историях самые
симпатичные — герои второго плана. В общем снежное, влажное новогоднее
преддверие. А гулять с Данилой Дмитриевичем было одно удовольствие. Он хоть и
не покровитель, но знаток. По ориентированию на местности у него твердая пятерка.
Умел нырнуть от центральных улиц в укромную мякоть города. Туда, где судьба
давно не ищет никого за печкой, потому что жильцы здешние уже либо упакованы
«от и до», либо ничего им не надо. Сами себе кудесники не от мира сего, старики
и дети на убитых квадратных метрах под снос. В стенах трещины. Из одеял,
свешивающихся с балконов, лезет вековая вата. В мозгах у аборигенов то ли
опилки, то ли золотая стружка. Не понять, как живут эти хоббиты, кто их рожает
и выхаживает их, — дееспособный люд не пеленгуется в этих сказочных дырах
города.
После приятных скитаний хорошо зайти в кинотеатр «Иллюзион» — и припасть
к иллюзиям бесповоротно. Но в старом кино есть пленительный обман. В него
приятно окунаться, когда реальность накатанная, как лыжня в Инсбруке, — и не
мешало бы ей придать эстетический вектор. У Анны, напротив, назрело мятежное
перепутье. Она пряталась за Лелюша, а потом приходилось вылезать из кадра и
распутывать свой клубок противоречий с того же места. Пока находилась с
Дмитричем, усыплявшим ее маниловщиной, — мерещился правильный выход. Хотя
Данила ничего не обещал — только жаловался на Аниных предшественниц. Жаловался
любовно, щедро выстраивая для каждой оправдание.
Ему удивительно шло великодушие — как костелу рождественское убранство!
Первая любовь — отвергла его без объяснений. Первая жена — изменила ему. Вторая
жена… вот ее как раз Анна немного знала и была с ней солидарна, и даже вместе с
Данилой энергично жалела о порушенном не своем счастье! Там детки супруги
выросли и разлюбили отчима, вот в чем дело. Неразрешимый переплет. Но когда
после кино опять нагуляешься по мокрым, черно-белым, «иллюзионным» набережным и
надо уже домой, и Вадим звонит, который ВСЕ знает, потому что с ним решено
обойтись по-честному, — будьте вы неладны, высокие отношения! Так вот, в сию
минуту роковую так сладко послушаться вкрадчивого Данилиного искушения и
присесть на полчасика в укромной кофейне. Всего-то по капуччино в кукольной
посудинке — и переплет кажется разрешимым. Надо волевым усилием прервать цепь
личных неудач. Сколько можно здоровому, честному и доброму мужчине куковать
неудачником, потом затворником, а теперь в намеченной перспективе — монахом?!
Надо еще дерзнуть, рискнуть, попробовать… Словом, когда с холода заходишь в
тепло, уровень оптимизма в крови подскакивает. Любовь требует воплощения.
Правильный выход уже не мерещится — он вопиет о себе.
Вадим тоже вопиет. Но ведь он специально такой невыносимый был все эти
годы — он втайне хочет, чтобы Анна ушла сама! Тем самым дала бы ему повод еще и
покуражиться, сорвать куш сочувствия с безмозглых, кому можно голову
заморочить. «Измена! Измена!» — покричат особенно ретивые Кибальчиши. В числе
коих — свита собутыльников и особое подразделение барышень, которым Вадик чинил
компьютеры. Не их собачье дело, — заранее грозила кулаком Анна. С Данилой
Дмитриевичем она расправляла запылившиеся, поблекшие от невостребованности
паруса. Правда, по дороге домой вся легкокрылость сдувалась. Вадима пока
любила. С ним прожито и понято немало, как некогда пелось… На Страшном Суде
припоминают не только Страшное. С Вадимом тоже поначалу радовали статисты и
антураж. Только они были совсем иными. Начиналось в Питере. Гуляли совсем по
другим берегам, по другим людям, в другое время года. Был конец мая, и
встретились подряд три голые женщины. В предзнаменование чего — неясно. Одна,
совсем молодая, пыталась утопиться, сиганув в Фонтанку с гранитного причала. Ее
кто-то спасал и урезонивал. Через двадцать шагов другая дама, возраста
элегантности, с шикарной седой завивкой, высунулась по пояс из окна, будучи в
неглиже, и помахала Ане и Вадиму сигаретой. Третья… а вот третья забылась.
Может, парила в небе, как любовники Шагала? Это было бы вполне по-петербуржски,
как язвила Анжелика. Ведь тут даже птичьи чучела летают, за которыми не уследил
однажды Федечка, перейдя из спецкоров в сторожа.
Смешная история. Печатный орган на Обводном со временем накрылся, зато
прочие, непечатные, вполне себе процветали. «Гений» захирел, зато «Злодейство»
набирало обороты. В качестве компенсации Федечку, а потом и Анну оформили
охранниками. Жалко было на улицу выгонять самых неустроенных и сирых. Охранная
миссия нехитрая: вечером запирали входную дверь на клюшку и звали друзей.
Куролесили до утра, благо что места много и на кожаные диваны можно было
укладывать притомившихся, как морских котиков. Сколько было здесь выпито,
выяснено, сочинено и продекламировано… В этом коридоре храпел даже светоч
рок-н-ролльного авангарда, но что теперь об этом! Не стоит культивировать
убогую манеру помечать события жизни громкими именами для пущей важности:
дескать, на этом стуле сиживал внучатый племянник Штрауса, а в тот платочек
сморкалась сама Агния Барто. И без них ночи были туго набиты судьбоносным. Сама
богиня Клио спускалась порезвиться на угол Лиговки и Обводного.
И вот одно дежурство выдалось тихим, без компаний. Федор идиллически
почитывал свою любимую Сельму Лагерлёф, когда в дверь позвонили. На дворе
полдвенадцатого ночи. В глазке наш храбрый страж видит… потом он назвал
пришельцев «группой мужчин-с», и этот эпитет вошел в анналы. Федор запустил
группу мужчин-с, потому что не увидел в ней ничего опасного. Разве что
натопчут! К генеральному частенько захаживали такие группы. Узнав, что Сам
отсутствует, шумная группа что-то долго обсуждала в его кабинете. Даже коньяком
хотели Федю угостить, наивные! Эка невидаль: у генерального была припасена
канистра, из которой особам приближенным было разрешено цедить. Посовещавшись и
назначив себя приближенными, Аня с Федей цедили, но речь не о том. Коньяк был в
канистре знатным, так что от чужеродного напитка храбрый страж отказался, дабы
не нарушать сложившуюся биохимию организма. Группа мужчин-с не стала настаивать
и шумно-хохотливо удалилась. Кто мог предположить, что они унесут какие-то
чучела птиц? Федор клялся, что никаких пернатых, живых или мертвых, в руках у
незваных гостей не приметил. Собственно, на прямой вопрос начальника: «Где?» —
Федечка простодушно пошутил: «Улетели!». Не то чтобы генеральный директор был
страшен в гневе или, как знакомый Данилы, мечтал о телесных наказаниях для
подчиненных, но все ж таки ему было на что обижаться. Человеком он был с виду
незлобивым, но за плечами у него был Афган и какие-то «нити, ведущие на самый
верх», о которых шептались в кулуарах. И он совершенно справедливо недоумевал
по поводу полночных ковбоев, которые ищут его на рабочем месте в столь
неурочное время. А также по поводу охранника, который таким ковбоям дает
зеленый свет.
Дела давние, Федечка был прощен, птицы официально констатировались
«улетевшими». А все к тому, что в Питере не бывает героев второго плана. Для
фона они слишком активны и затмевают основной сюжет. Даже вклиниваются в
любовные истории, превращая их в болезненные многоугольники. Главные герои не
выдерживают и отдают им свою любовь, потому что нуждающимся надо отдавать лучшее.
Нешуточные жертвы нужны, чтобы осчастливить голых женщин, одетых мужчин и
оживить чучела птиц. Оттого здесь так запутаны исповеди, Анжелика.
А Данила Дмитриевич не любил Питер. За беспорядки и скудость трапезы. Что
касается великих, засыпающих в коридорах, то о них высказывался еще резче.
Сжечь на кострах возрожденной инквизиции, чтобы не сбивали молодежь с пути
истинного! Весь этот рок с джазом — сатанизм и бесовщина. Анна, услышав такие
речи, поперхнулась, коротко вспылила, потом быстренько придумала оправдание —
разница в возрасте. О ней Дмитрич и сам любил всплакнуть: «Я старый для тебя!».
Мужчина ранимый, ворчливый и желчный — это было внове. Надо было срочно
подвести теоретическую базу — чтобы Вадиму диагноз поставить, годы ушли.
Подумала и решила: на старуху нашлась проруха, тишайший Данила тоже подвержен
помутнениям рассудка, что суть следствие больной печенки. Но что ценно — он
отходчивый, не в пример Вадюше. Значит, патология неглубока.
Вывод, конечно, типично дилетантский, но надо было быстрей помириться.
Встречались редко, времени было мало. Зато потом, когда мосты сгорели и
поселились вместе, Данила каркнул во все воронье горло. Тут был попран не
только град Петров и патлатые рокеры-богохульники, но и все источники Аниной
силы. «Я думал ты жертва, а ты своему Мельникову под стать! Оба вы, неучи,
норовите обидеть кандидата наук», — спесиво морщился Дмитрич, еще недавно
обильно посылавший кучерявые эсэмэсочные нежности. Впрочем, по части словес за
ним никогда не застоится. Они для него на вес, тоннами и килограммами, гадости
и нежности, все в куче. Смешает, взболтает — и щедро выльет в чужие уши, как в
унитаз — половину своих кулинарных творений. Готовил он, кстати, отлично, если
не портил блюдо порочной тягой к фальшивому фьюжну.
Кто не ценит слово, тот и дело не делает. Анна мудрость усвоила, но
поздновато. Хотя, быть может, надо было с другой стороны заходить: она
оказалась банальным объектом мести за Вадимово превосходство? Превосходство,
зачем-то старательно предполагаемое Данилой и такое банальное, что о нем даже
«Спид-Инфо» устал писать. Стыдно ученому-то кандидату завидовать чужой
брутальности. Но в ученом жил невротичный подросток, избалованный и
недолюбленный одновременно. Подросток жалил очень больно, защищаясь от
несуществующих лярв. Это лишь брутальный Вадик мог себе позволить не добивать
врага, практикуя половинчатую кару. Как делали это за соответствующую мзду
царские палачи, что жили когда-то в Палашевских переулках. Палачи ведь не
только умерщвляли — они ведали и более щадящими наказаниями, что сводились к
битью батогами по пяткам. Процедура была чревата параличом или сумасшествием
для наказуемого, но можно было с истязателем договориться, в смысле, забашлять.
И тогда он выдавал спасительные куски жести, которые прятали в сапоги. Жесть
защищала пятки несчастного, и он отделывался синяками и неделей постельного
режима. Так вот, Вадим-мучитель давал подложить жесть. А Данила, светоч
гуманитарный и неподкупный, наказывал как будто не так страшно. Подумаешь —
словесная иголочка под ноготь! Но — без всякой жести и без аффекта. Трезво и
чинно, с сознанием собственной правоты. И кто бы объяснил Анне, чей путь
душеспасительнее…
4. Нож для своих
Странное предложение — то самое странное предложение, если ты еще помнишь
о нем, Анжелика! — поступило после предательства госпожи Смагиной. Предложение
не было утешением, а предательство — предательством, если начистоту. Разве что
и Бога считать предателем, который то дал, то взял. Взял — его право. Так же и
с госпожой Смагиной. Как можно винить ее в том, что она впустила птицу удачи в
окно, а потом пернатая, заскучав, вылетела на волю! Остыв после неприятного
эпизода, Анна жестко урезонивала свое разыгравшееся эго. Которое, увы, лишь
подтверждало принцип «не делай добра — не получишь зла». Нравоучения имели
слабое воздействие: натуры человеческая и животная с трудом принимают внезапное
пресечение потока того самого добра. Болеют и мстят. Сосуды рвутся от
недоумения: как же так, еще вчера сиживал по правую руку от Его Величества, а
теперь на порог не пущают! И ведь правильно делают. Все ради блага Анны
Мельниковой, которая иначе пустила бы корни у первой попавшейся помойки. Ведь
она ленива. Ей только волю дай — и оседлает «добрый поток», объедаясь бананами
и тортом «Муравейник». Внезапный взбрык потока и сбрасывание с корабля
современности мобилизуют и концентрируют творческие силы организма. Дают стимул
искать новое Его Величество — ведь, как известно, Величества изнашиваются, не
сходя со своего трона. А глупые подданные не знают своего счастья быть свободно
согнанными с теплого местечка и познать новые горизонты, и получить в награду
за скитания нечаянную радость.
Так что госпожа Смагина учинила полезное вероломство. О том предупреждали
законы мироздания — слишком уж хорошо с ней начиналось!
Любовь Грантовну Смагину, как золотую рыбку, поймал широким неводом
Вадим. Надоели ему робкие Анины экспедиции с пакетиком прозы. Для начала
неплохо, но долго на мелкомасштабной ниве зависать не стоило, о чем Анне
неоднократно напоминалось. Больно нерасторопно она пробивалась к верхним слоям
атмосферы. По пути норовила поверить обещаниям разной степени сомнительности.
Чуть было не попала в сборник, который собирались издавать аж в Брюсселе.
Составитель выглядел преуспевающим щеголем. Правда, подозрительно молодым, с
навязчивым румянцем на скулах. Он был похож на выпускника брайтонского
колледжа, который надел на важную встречу папино пальто, притом что папа —
банкир где-нибудь в Восточной Европе. Что ни говори, фасад бравого молодца
выглядел как будто подходяще для того, кто самоотверженно продвигает русскую
словесность на запад. И то, что молодой человек обладал натуральной
сочно-каштановой мастью, и то, что мог внезапно прервать телефонную болтологию
загадочным: «все, пока, мне еще встречать делегацию!» — и то, что в качестве
талисмана носил в портфеле виниловую пластинку «Радио-няни» — все это
импонировало и увлекало в родной мир грез, в нескончаемый «Иллюзион». Деловой и
удачливый культуртрегер (вечно свежее и напористое призвание!) именно таким и
представлялся: стремительным и маняще необычным. Анне уже украдкой мечталось,
как возьмет в руки элегантную книжку, оформленную в пастельных тонах, и
обнаружит в оглавлении свою фамилию. Ей даже были показаны нежные акварели
многообещающей художницы, которой было доверено придумать обложку… Сиреневые и
пурпурные проблески на телесном, едва зеленоватом фоне, — так могла бы
выглядеть кожа инопланетянина-подростка.
— А на каком языке будет сборник? — для поддержания разговора
поинтересовалась Анна, хотя ответ сам по себе был ясен. Раз Брюссель, значит…
— На бельгийском, — невозмутимо ответствовал культуртрегер.
Анна пыталась убедить себя, что это шутка. Но румяный пацан не шутил,
истинно веруя в существование бельгийского языка. Позже Вадим, умиротворенный
похмельем и полуторасуточной игрой в «WarCraft», напоминал о своих мудрых
предостережениях. Он-то сразу раскусил румяного шустрилу и советовал Анне не
тратить на него время. Она же упрямо шла методом собственных проб и ошибок,
закидывая собственный невод, пусть и не столь приемистый, как Вадимов. Если б
она не тратила время на всякую попавшуюся ей рыбку — хоть девять из десяти
оказывались несъедобными, — то не выловила бы дражайшего Николая. Того самого,
что, презрев суету, преобразил пыльного 250-страничного «толстячка» в достойнейший
из журналов. В благодарность коллеги на юбилейном номере изменили выходные
данные и тиснули: «Главный редактор Николай Чудотворов». Хоть он и был Уговоров
— тоже не последняя на грешной земле фамилия по осмысленности.
Забегая, как обычно, вперед в своем нефеллиниевском «Амаркорде», Анна
записала на манжетах, что за Николая ее даже Вадик похвалил. В ту пору уже
улеглась пена страстей болезненного разрыва, и Вадюша был хладнокровно
рационален. Правда, не преминул напомнить, что у человека пишущего таких
Угодников должно быть несколько. Много он понимает, воевода виртуальных
карликов, мастер компьютерного градостроительства! Такие, как Уговоров и тем
более Чудотворов, выдаются человечеству в единственном экземпляре, и
копирование без разрешения Автора запрещено. Дражайший Николай, конечно, не вел
частых бесед по телефону, прерываемых неведомыми делегациями. Он выходил на
контакт внимательно и по существу. Не потому ли он один из первых получил от
Анны внятный отчет о ее кошмарной переправе от Алой к Белой Розе. От Вадима к
Даниле Дмитриевичу. О том, как стала персоной нон-грата и для Антанты, и для
Тройственного союза. Для наибов Вадима и союзников Данилы. И как долго потом,
натирая на душе мозоли, завоевывала осторожное доверие тех и других.
— Есть способ все это перемолоть, — деловито заверил Николай, попусту не
комментируя и не осуждая ни одно действующее лицо драмы. — Ты как можно более
точно описываешь события. Лучше ручкой на бумаге — компьютерный экран погрузит
тебя в рефлексию, ты запутаешься в ней, и терапевтический эффект ослабнет. Так
что — бумага и ручка остаются лучшим инструментом врача и следователя. Далее:
написала, выплеснула, омыла слезами — и в Лету. То есть в реку. Желательно
быструю. На географии я не настаиваю — Рейн, Тигр, Евфрат, Терек — что будет
под рукой…
— А в море нельзя? — спросила Анна, у которой, конечно, назрело много
других, более важных вопросов по процедуре. Но она решила, что сойдет за умную,
если попросит уточнить чисто функциональную подробность.
— Лучше река. Наглядность течения! Твою боль уносят воды времени, уносят
от тебя, далеко-далеко. А море оставляет теоретическую возможность, что твои
треволнения опять прибьются к берегу.
— Да-а, понятно… — протянула Анна, озадачившись.
Николаю она верила безоговорочно, поэтому и речи быть не могло о том,
чтоб увильнуть от предписания. Правда, с рекой затруднялась, но Данила
Дмитриевич туманно поманил поездкой в сторону Кавказа. И хотя он успевал
поменять любое решение в среднем четыре-пять раз за минуту, надежда на
лермонтовские воды Арагви и Куры затеплилась. Прорвемся, махнула рукой Анна и
принялась писать. И хорошо пошло! Настолько, что захотелось оставить и себе
экземплярчик, не только водам горных артерий. Графоманское тщеславие нарушило
чистоту эксперимента. Инструменты врача и следователя были попраны, Анюта
горячо застучала по клавиатуре. Компьютерный экран, как и предупреждалось,
навредил психике. Отшвырнул на острые края деталей, изранил… Рефлексия — это
еще мягко сказано. Вспомнилось все. Или почти все. Предохранительные клапаны
памяти кое-где срабатывали, не давая бередить самые уязвимые места.
Но разве существуют неуязвимые! Обернешься — все кровоточит. Истерзанную
ткань времени, чтобы не заживала, тревожит память. Ее разъедает привычный
комплекс вины — примерно так же, как цирроз прожигает печень. Ее буравит уже
привычный упрек Вадима, на все лады повторяемый и для общественности праведный:
— Ты зачем его привела сюда, в мой дом? Я тебя просил не водить его сюда,
а ты привела…
Обыденный иезуитский идиотизм. В переводе значит: ты пошто с подмогой
пришла, одной-то тебе легче мозги законопатить, помучить ночку-другую пьяной
истерикой. Ишь чего надумала — не одна пришла, «с кузнецом»…
Словно Анна пришла измену Мальчишу-Кибальчишу учинять на его же
территории! Словно бы вот такая гулящая, ни стыда, ни совести, прямо под носом
у труженика-мужа, который непосильным трудом ей, барыне, хату снимает. И не
только! Кормит ее, одевает… «У нее, блин, все есть!» — а она, змея гнилой
питерской породы, вон что надумала. Вадим виртуозно владел тактикой «гнев
праведно-патриархальный, ментально управляемый, в упаковке с дозатором».
Первейшее орудие манипуляторов. Этим грубым компостером для мозгов некоторые на
удивление тонко работают. Анна-гусыня вздумала идти против такого виртуоза неумелой
лобовой атакой — и ее порыв был обречен на стратегический провал. Но чего
только не сделаешь в аффекте бунта, осмысленного, но все равно безобразного.
Идея освободительного движения бывает и чиста, и справедлива, но вот исполнение
из рук вон. За содержание пять, за грамотность два. Экзамен провален.
До нее потом доносились голоса скептиков о том, что надо было все
тщательно подготовить.
— Анюта, вышло действительно некрасиво: ты привела в дом любовника — ведь
так?! Естественно, тем самым спровоцировала драку, ведь так?! И Данила не хотел
идти сам, это ты его просила, ведь так?! Ну зачем… Ведь он в результате чуть
было… а кто знает, чем могло бы все кончиться?! От удара бутылкой по голове
можно и кони двинуть — если неудачно. И, конечно, можно понять Варвару, к
которой вы потом заявились среди ночи: кто такая, почему тебя ищет муж? Ищет не
где-нибудь, а у нее дома! Откуда он может знать?! Он следит за тобой? Да еще и
угрожает ей, ни в чем не повинной, которая ни сном, ни духом! А у нее дети! И
что с того, что вы не с ними в квартире, а на другой территории. Да сколько бы
у нее ни было квартир, это не твое дело! Человек пустил тебя на принадлежащую
ему жилплощадь, в одно из своих гнезд, а за тобой охотится какой-то уголовник.
Ведь Вадик ужасно сквернословит, по телефону его можно принять за отъявленного
бандита! И это человек, с которым ты прожила десять лет! А что же тогда можно
сказать о тебе, Аня?! Неудивительно, что Варвара была против… Ну и пусть
когда-то Данила ей помог. Но это было давно. Теперь другие времена. И это он ей
помог, а причем здесь ты? Ведь если бы не ты, ему бы и не потребовалось
политическое убежище. Он жил бы себе да жил с родителями и сестрой. Человек уже
настроился на буржуазное загнивание, отдельный холодильник себе купил, рыбок завел…
Потрясенная риторикой упреков, увязшая в сизифовых оправданиях, Анна не
сразу осознала, что никаких скептиков и их голосов не существует. И даже
Варвара, приютившая, — не особенно-то она кипятилась. Весь этот недовольный
ропот — лишь глас Данилы Дмитриевича, который умеет расслаиваться и умножать
ядовитые сущности — псевдодрузей, которые якобы осуждают. Еще одна
манипуляторская наработка — только теперь уже другого маэстро чеканки по
мозгам. Все-таки кандидат наук, язык у него без костей и к тому же — один из
немногих органов Данилы Дмитрича, что работают бесперебойно. Вадюша хоть и пил,
но был здоровее и на апостолов не ссылался. Это ведь больше академическая
привычка, а Вадя академиев не кончал. Он никогда не обвинял по принципу «Мы,
народ…» — он нес честную отсебятину.
Беда в том, что Данила никак не мог реабилитировать Анну за то, что
безоглядно вняла зову его души и плоти, а не духа. Эти три кита у Дмитрича
совсем не дружат. Коллизия несколько сложнее, чем у лебедя со щукой и раком — в
товарищах не было согласия, но они хотя бы играли на равных. А Данила пытался
насиловать себя внутренней иерархией. Плоть, как и положено, умерщвлял. Дух,
как и положено, назначал Верховным Главнокомандующим. Душа получала почетное
второе место. Но рано или поздно начинала страдать, неприкаянно металась в
своем «промежутке», чего-то ждала. За ней принималась волноваться плоть:
«Почему всегда я? И так вся больная, изношенная, армией и панкреатитом
покалеченная… За что? Чем провинилась, мой господин?» Заканчивалось все банальным
«низы не хотят, верхи не могут» и последующим революционным переворотом. То
есть обыкновенным человеческим счастьем, кратким мигом полета, за который
следовало наказание. Не только бунтовщицам душе и плоти, но и их сообщницам. В
данном историческом контексте — Анне Мельниковой.
— Видишь ли, христианская вера — это, в сущности, подготовка к смерти, —
вздыхал задним числом Паша Вепс. — Она устраивает человеку такую земную жизнь,
что ее конец видится приятной перспективой. Но нужно иметь очень сильный характер,
чтобы устроить себе аскезу, будучи здоровым, полноценным мужиком в самом
расцвете лет. Потому и недотягиваем до горчичного зерна…
— А ты?
— А что я… верую в Единого Бога. Я — ортодоксальный христианин.
— Опаньки! Даже так? — пугалась Анна.
— … и именно поэтому я никогда не принуждаю женщину принять мою веру. Как
многоуважаемый твой Данила… кстати, он не потомок князя Барятинского? Очень
похож. Я как раз сейчас набрел на книжку о Кавказской войне. Какое поучительное
чтиво — его переписка… «больной и слабый Шамиль»! И это не победитель и
побежденный, это две глыбы, друзья по переписке, два великих правителя. Прости,
все время забываю, что женщинам это неинтересно. Они не знают истории.
— Нет-нет, очень даже интересно, — поторопилась Анна, которой, по правде
говоря, было куда интересней подкрепиться аргументами против Даниловой
апологетики. — И что же там дальше? Почему Шамиль «больной и слабый»? Это
Барятинский его довел?
— Господи, Аня! Я же сказал, что женщины не знают истории! Барятинский
наоборот… впрочем, не стоит всуе ковырять ноготками пласты культурного
наследия.
— Хорошо. Тогда ответь пока, почему ты не стал бы принуждать женщину
принять твою веру?
— Потому что это гордыня — полагать, что и рыбку съешь, и в Царствие
Небесное войдешь. Буду по-честному гореть в аду за свои грехи.
Вот так же честно подписаться бы под последним письмом — «больная и
слабая Анна»! Но где ж найти благородного и милосердного адресата… Нынешний век
— сплошная показуха. Страдания без эффектной обертки, без приличного промоушена
не принимаются. Николай Чудотворов вел речь о другом. Он просил без всяких
форматов вспомнить все по-честному, без купюр. Беспощадно к самой себе и к
врагам рейха. Довести истерию своей вины до абсурда и избавиться от нее. Таков
незатейливый метод аутотренинга. Метод шоковый, доморощенный, из той же серии,
что и больной зуб, привязанный к дверной ручке. Как и православная вера, это
путь для сильных характеров. Анна недотягивала. А до веры — тем более. Данила
Дмитриевич ее предупреждал! Тут надо отдать ему должное. Анна не послушалась
слабого, но бескомпромиссного голоса Духа, который в тот момент был монархом в
изгнании. Дух требовал: «Креститься и венчаться, иначе во грехе погрязнете!»
Анна рассеянно кивала, успокаивая себя: «Не всерьез же он!». Еще как всерьез,
не по-детски. Просто в те благословенные времена тон задавали подружки душа и
плоть. И они умоляли: детка, иди к нам!
Данила Дмитрич, им послушный, наполнял левый глаз слезами. Правый у него
был поврежден в детстве и никогда не плакал. Обычно, напротив, повреждение
слезной железы влечет усиленное увлажнение, но здесь-то организм особый. Левый
глаз слезно просил избавить Данилу-мученика от растянувшихся во времени
страстей. Как было при первом разводе. Он растянулся на несколько лет, он
изнурил и вымотал. Супруга-изменница все не решалась — ведь уходила к человеку
неприятной наружности, без рельефных выпуклостей характера, с некрасивыми
пропорциями лица и тела. Зато — молчун и трудоголик, мечта самодурши. И
все-таки женщине, травмированной обаятельным болтливым невротиком, похожим на
князя Барятинского, тяжко было привыкать к обыденному психотипу. Подобное лечат
подобным. Скорее даже не лечат, а пытаются лечить, тяготея к щадящим
неправославным методам. Анна в мыслях о первой супруге ДД прошла все стадии
преодоления фарисейства — от гневного обличения до полного и бесповоротного
прощения. Последнее, конечно, пришло с опытом, когда Анна познала Данилушку в
быту, в ближнем бое, как говорится.
Уже в знаменательную ночь, когда она решилась на спринтерскую дистанцию
по горящим мостам, наметились трещины. Но что ей до мелочей, когда Вадим уже
вычислил ее место дислокации. На этом месте и не пахло прелюбодеянием: Анна
вместе с Данилой провожали гостью из Питера. Гостья была драгоценной. Давно не
близкой, но «родня по юности», из тех, кто давно перешел с портвейна «Три
семерки» на родной португальский первоисточник, но еще может напеть «В
трамвайном депо пятые сутки бал». Она, единственная из Аннушкиных друзей,
внушила ДД безоговорочную симпатию. Еще бы — изящная, длинноволосая и
несуетная. Анну даже уколол комарик ревности, но она едва успела его заметить.
Потому как вскоре под лопатку воткнулось нечто куда более весомое — целое
копье, отравленное мстительным ядом. Только не собственным, а Вадюшиным, разумеется.
Большие корабли не мелочатся. Вадим был мрачен и неукротим, как Советское
информбюро. «Бюро» посредством мобильной связи извещало о том, что злой Вадик
уже ступил ногой Каменного гостя на территорию Ленинградского вокзала и скоро
всем будет возмездие. Погоня! А меж тем он еще пару часов назад выказал
редчайшие намерения, как-то: быть сегодня трезвым, уложить сына спать, почитать
ему «Винни-Пуха», учинить полезный воспитательный процесс, оказать позитивное
отцовское влияние…
На сем эпизоде откровения упорно спотыкались. Так оно всегда с детьми
выходит. Прихотливая субстанция. О них либо все, либо ничего, иначе выйдет
лживость и приторность. Невыносимая «засахаренная сгущенка», от которой
прячутся красивые редактора-баритоны. Но Анне негоже было бояться, — ныне она
сознательно писала «в стол», то есть в реку! Однако терапевтически
исповедального эффекта не получалось — там хотелось урезать, здесь прибавить.
Причесать непроизвольный поток чувств, на всякий случай вписаться в
какой-нибудь формат — а об искажениях в хронике событий и говорить нечего.
Память человеческая тут успевает напортачить поперек мозга, недаром показания
участников одной и той же эпопеи обязательно будут друг дружке противоречить.
За примером далеко ходить не надо. Данила Дмитрич упорно не помнил, как
панически вопил Вадиму, что он оставляет его жену в покое — только пусть тот
даст ему уйти восвояси.
— Аня, я такого не говорил. И даже если и говорил — я же о маме
беспокоился! Я так ее измучил. Хоть мы с ней и ссоримся, но я знаю, что сам не
подарок. Старушка много пережила из-за меня. Она бы совсем зачахла, если бы
Вадим меня порешил. А ты тоже хороша! Зачем потащила меня к себе домой?! С
точки зрения любого закона я не прав. Вторгся на чужую территорию. Увожу чужую
жену. Ты же фактически меня этим подставила. Все могло кончиться гораздо хуже.
Но все женщины таковы — они лживы и стервозны по своей природе. Сталкивают
мужчин лбами и смотрят, что будет. Но моя беда, что я всегда их слушаюсь, а
потом страдаю. А я за тебя знаешь как заступался перед Варварой?! Она была в
истерике от нашего появления, а я умолял ее не выгонять нас, в ногах у нее
валялся… Видишь, в какое положение ты меня поставила, Аня! И я все терплю, и
тебе не в чем меня упрекнуть. Я честный и порядочный человек. У меня все четко.
Это меня могут подвести, а я — никогда.
Матерый человечище, ничего не скажешь. Такому не повредят никакие детали
и детальки, на которых строил свою дедукцию старик Холмс. А деталек-то хоть
отбавляй, каждая из которых аннулирует догмат о непогрешимости Папы Московского
Данилы Дмитриевича, первого или второго, или какого угодно, несть им числа…
Насчет «в ногах валялся» Анна пробовала напомнить, что и на нее он яростным
челобитьем воздействовал, требуя скорее приступить к совместной жизни. Вот она
и приступила — в острый, отчаянный момент, когда надо было поставить точки над
всеми «i», констатировать завершение одного брака и начало следующего. Забрать
неспящего сына, которому нетрезвый папа не стал читать «Винни-Пуха» на ночь, —
и бежать по мостам. И кого как не любимого человека просить о помощи в эту
роковую минуту, прости, Господи, за высокопарность?! Чем, чем провинилась Анна,
силы небесные… Разве что внезапностью порыва. Но мало кто из смертных может
чинно и цивилизованно разорвать аорту. Честь и хвала тем, кому удается. Анна не
входит в их число. Впрочем, «господа судьи и кулуарные арбитры, обращаюсь к
вам, как достопамятный Гумберт Гумберт: неужели десять лет активной борьбы за
мир в одной безумной семье не засчитываются?! Разве в ответ на миллион тумаков,
моральных и физических, нельзя поставить точку в виде одного большого синяка?
Неужто он — превышение необходимой обороны?»
«Но так вышло, что означенный синяк, — вступает воображаемый Обвинитель,
— на голове непогрешимого Данилы Дмитриевича. Что вы на это скажете,
уважаемая?».
Анна скажет на это, что и Вадиму Завоевателю досталось. А уж о ней и речи
не идет. И еще скажет о вопиющей несправедливости суда, который даже не
рассматривает опасность, исходящую от гневливого, невоздержанного, пьющего… и
так далее. Бремя этой опасности она честно несла все эти годы, и вот теперь,
когда попросила о помощи, она же и оказалась виноватой. Но даже сам Вадик,
когда бури улеглись, признал ее правоту. Даже Варвара, в общем-то добрая тетка,
давно все забыла и зовет ее в гости на блины. Так почему же неловкая Анна не
реабилитирована до сих пор в сумбуре собственного сознания?
Потому что Данила Дмитриевич не любит, когда аорты рвутся в
непосредственной близости от него. Вот порвала бы Анна сама, без него, в
одиночку, получила бы пару ласковых, — ей же не привыкать! — совершила бы
парочку геракловых подвигов, а потом бы и звала Данилушку-мастера за накрытый
стол. А то столько беспокойств доставила его родным и близким!
Между прочим, родные и близкие Данилы — очень милые люди. Они все поняли
правильно. Но об этом Анна узнала позже, когда уже получила удар по нервам и
необратимые изменения в самоидентификации. О, какие неуместные для исповеди
слова! Править приходилось много и трудов своих стало жалко. Рецептура
эксперимента нарушилась бесповоротно. И раз пошла такая пьянка, финал сценария
изменился в корне. Во-первых, написанное было сброшено не в могучий Терек, а,
за неимением его, в Москву-реку, пресытившуюся страдальцами насмешливую речку.
Во-вторых, второй экземпляр повествования, условно названного «Дни, когда все
было против меня», Анна отнесла досточтимому «Чудотворцу». Прямо как соискатель
научной степени отсылает копию диссертации в Высшую аттестационную комиссию.
Николай был примерно тех масштабов для мятущейся души. И среагировал отменно!
— Я предполагал, что так и будет, — кивнул он буднично, пресекая все
экивоки и объяснительные преамбулы. — А чего еще ждать от писателя. Он и свою
речь перед казнью умудрится отослать в издательство. Ну что ж, буду читать вас,
Анна…
Прочитал и напечатал. Своевременно утешил после отказа госпожи Смагиной.
Хотя и стоит ли припоминать ей отказ, если она тоже из благодетелей. И номером
один в светлом списке…
Пора бы, наконец, и ее описать правдивым словом. Вадим ей позвонил без
всяких рекомендаций и был необычен в своем порыве. Мало кто из мужей будет
просить редактора за никому не известную жену. И на месте Любови Грантовны
другие бы съехидничали: мол, а жена сама где? В коме? В Коми? В Эмиратах? Или,
быть может, в более отдаленных местах? Но разговор пошел совсем по другой
колее, в чем заслуга обеих составляющих — и дочери загадочного капитана Гранта,
и напористого Вадюши, который отвечал на вопросы без околичностей. Смело и
вальяжно, словно только и делал, что пристраивал романы своих и чужих жен в
разные издательства. Уверенным и вместе с тем уважительным напором он достигал
главного — с ним соглашались, даже если поначалу не слишком доверяли. Своим
появлением он, видимо, обещал власть имущим смутные приключения. Он мог внушить
стойкую симпатию и участковой терапевтше с одышкой, и успешному предпринимателю
спортивного телосложения.
Анна грешным делом досадовала: видели бы они этого чинного малого во
время весеннего обострения! Извечная зависть первого к последнему,
выстрадавшего к незаслужившему. Даже когда завидующему на руку такая прыть, все
равно чужая удача изумляет и коробит, если она необъяснима моральным кодексом.
Но разве дано знать смертным в полной мере, кто истинно достоин земных
радостей, а кто обойдется и неземным блаженством…
Анна знала, что поддается неправильным чувствам — но не одной ей
приходилось ломать голову над феноменом Вадика: грубиян, дикарь, самоучка, а
ведь как складно порой лепит! Любовь Грантовна была не из доверчивых, но и она
попалась. Впрочем, почему «попалась»? Вадик ее не обманывал, он чистосердечно
предлагал «пакетик прозы», только и всего. Но Анна была уверена: явись она с
тем же пакетиком собственной персоной — Грантовна и пальцем не пошевельнула бы.
С другой стороны, о ней ничего нельзя сказать наверняка.
Ведь она женщина с белым котом с пурпурным пятнышком от глинтвейна. Его
однажды облили, не удосужившись отмыть. «Ну как его мыть, он же кот…» —
равнодушно отвечала царственная хозяйка. Анна не успевала переварить
впечатления от первого и единственного визита в дом к редакторше. Она крайне
редко звала к себе в дом авторов, даже любимых. Для Анны было сделано
августейшее исключение, что само по себе заставляло волноваться. А еще госпожа
Смагина постоянно меняла текст автоответчика. «Вы позвонили по телефону
322-47-28. Меня нет дома. Я в Венеции. Вернусь 5 июня. Не верьте мне», — вот
что услышала Анна из телефонного динамика, когда Любовь Грантовна не стала
брать телефонную трубку. Услышав себя, нежно улыбнулась собственным шалостям.
«А это я забыла сменить текст. Лень придумать новый — а надо. Такая у меня
гимнастика для риторического аппарата». Меж тем автоответчик ей парировал
мужским голосом: «Любаня, срочно позвони мне, я нашел гениальное решение нашей
проблемы…» Грантовна прыснула, немедленно заглушив доброго волшебника: «Наш
главный лезет во все щели!». Анна изо всех сил сопротивлялась обострению
чинопочитания: ей казалось, что Любовь Грантовна — очень важная персона, раз ей
сам Главный на блюдечке преподносит гениальные решения. А она еще и дразнит его
игривыми репризами про Венецию.
— Там хорошо? — рассеянно спросила Анна.
— Где? В Венеции? Хорошо. Пенсионерам и ужам. Как в «Песне о Соколе» —
тепло и сыро.
Госпожа Смагина не восторгалась исторической перспективой, не дорожила
воспоминаниями и не чтила прошлые заслуги. Даже признанных мэтров без жалости
предавала забвению, если переставали писать так, как нравилось именно ей. Анна
догадывалась, что существует естественный, как снег и ветер, закон вселенной,
который отвечает за обновление и гласит: нельзя нравиться вечно. Ни Любане, ни
кому бы то ни было. Рано или поздно внутричерепное давление в писательской
голове подскочит, и мозг выдаст нечитабельное новаторство. Оно, может, и впору
придется незамылившимся умам, но коммерчески важную часть электората новатор
неизменно потеряет. У него наступит не коммерческий, но метафизически важный
период жизни. И кто в силах предрекать его заранее… Так что Анне приходилось
стойко закрывать глаза на перспективу и верить, что она не разочарует свою
благодетельницу, которая допустила ее «пакетик» к издательскому процессу.
Итак, у Анны вышла книга. И никакие воды не расступились перед нею, и
горы не разверзлись. Потому что ничего в этом особенного нет. Сколько в мире
ежесекундно рождается детей, столько и книг. Чай, не «Фауст» и не «Декамерон»!
Грантовна, выдавая авторские экземпляры, мимоходом поздравила, слегка картавя.
Дефекты речи она позволяла себе в расслабленные минуты. Но тут же по телефону
торопливо отшила графоманшу, безжалостно сетуя, что у некоторых личностей даже
сам голос бывает глупым. Анна рефлекторно откашлялась от мысли, что и она может
попасть в категорию аудионеприкасаемых. С Любаней надо было держать ухо востро
— она была воплощением изменчивости успеха. Не оттого ли сама ничего не писала?
А могла бы. Хотя редактору чертовски трудно писать самому. Как хирургу сложно
быть гомеопатом. Но неисповедимы пути! Пишущий редактор — это страшная сила. Но
редкая. Здесь необходимо, как сказал некто из великих, мужество невозможного.
Любовь Грантовна явно не страдала этим благородным неврозом. Ее недуги были
спрятаны где-то глубоко под пунктирной картавостью, которая, как известно, не
бывает глупой, подобно разным графоманским дискантам. Картавость может быть
трогательной, в худшем случае вредной. Но под ней непременно спрятана драма.
До которой Анне не суждено было докопаться. Не то чтобы она из кожи вон
лезла, чтобы узнать биографию загадочной и небрежной к священным законам бытия
Любани. Отношения автора и его редактора вовсе не литературные. Они проникнуты
магнетизмом, пытливой мнительностью, ревностью и мучительными предчувствиями
разной тяжести. Анна сильно сомневалась в том, что ее скромная персона занимает
мысли госпожи Смагиной. Сама же думала о ней с изнурительным постоянством, то
приписывая ей чуть ли не ангельские свойства, то неумеренно демонизируя. Те, с
кем связана удача, непременно окутываются магической дымкой, сознание не в
силах подходить к ним с общей мерой. Но это до поры до времени. Пока даритель
удачи не отфутболит тебя, сам того не желая, с неосторожностью Аладдина, без
задней мысли потеревшего лампу. Однако не исключено, что с его стороны все
вполне рационально. Не зря Любовь Грантовна умела стремительно закруглять
телефонные разговоры. Она, наверное, давно поняла, что если не будет защищаться,
то ее счастливый родник быстро осушат жадные писателишки. Неосторожно хватаясь
за нити Фортуны, которые редакторша держит в астеничных пальцах, порвут связь
времен…
Словом, таких людей до обморока, до омертвения нервных клеток боишься
разочаровать. Потому непременно разочаруешь, как иначе. Но прежде чем Анна
отхлебнула от этой чаши, она подсмотрела одну утешительную подсказку, которая
потом скрасила ее дни затмения. В Любином доме она смотрела в оба, но ничего
интересного не обнаружила. В том смысле, что ничего такого, что приоткрывало бы
завесу над тайной. Дом как дом — в спальном районе. Не в самом худшем, но
называть его «престижным» было сильным прегрешением против истины. Здесь
Грантовне отказывали филологическое чутье с редакторской выучкой, и она допускала
соседство двух взаимоисключающих характеристик. Поясняла: «Люблю лесопарки».
Всякий кулик свое болото хвалит. Особенно московский кулик. Симпатичная сторона
купеческой натуры. В Питере про городской уголок, в котором проживаешь, принято
сперва страшилки рассказывать, а уж после с едва сдержанной слезой выказать
привязанность.
Грантовна всегда была готова поддержать питерскую тему. Она, по-московски
спесиво веселая, любила Питер. И даже ее питерская приятельница нашла время,
когда названивать, — как раз когда Анна бодро озиралась в редакторском логове!
Хозяйка надолго погрузилась в разговор. Она совсем не Аристотель, и друг ей был
дороже истины. Фирменное умение завершать сеансы связи не потребовалось.
Напротив: похоже, она только и ждала этого звонка. А быть может, это была и не
приятельница вовсе, а приятель! И не просто приятель, а друг Платон.
Платоническая любовь. Но, увы, расслышать ничего было нельзя — Смагина
предусмотрительно закрыла дверь на кухню, ободряюще кивнув гостье, мол,
посмотри там журнальчики покамест… Анна рассеянно фантазировала, листая
совершенно излишнюю в данном случае прессу. Потому что она увидела нечто куда
более личное. Под стопой макулатуры лежала фотография-открытка. Размер
нестандартный. Больше, чем девять на двенадцать, но меньше А4. Вид а ля замки
Луары. И надпись на другой стороне: «Моей дорогой Любе, которая, как все
безбожники, любит красивые религиозные обряды…». Подпись неразборчива. Еще бы!
Больно жирно еще и имя автора получить на блюдечке. Его пассаж заворожил: а
ведь Анна такая же! Любит красивые религиозные обряды, особенно экзотических
конфессий. Сама некрещеная. В те времена она еще не была знакома с Данилой
Дмитриевичем. Упрекать за невоцерковленность было некому. Не жизнь, а малина!
Можно было любить внешнее, не вникая вглубь и вширь. Витамин легкомыслия
необходим организму, в самом деле! Хотя бы в малых дозах…
В эпизоде, однако, осталась недосказанность, которая всплывала время от
времени. В той безжалостной грации, с которой Грантовна управлялась с чужими судьбами,
действительно сквозила дьявольщинка. Или Анна накручивала лишнего? Накрутишь
тут, в беспрерывном кофейном допинге… Грантовна пила крепчайший итальянский
сорт, от которого даже у Анны-кофеманки начинался легкий тремор конечностей. А
Люба пила по пятнадцать чашек в день, притом могла еще и задумчиво подъесть
гущу. Напоминало этой действо «усиленный» гадательный ритуал: не только узнать
рисунок будущего, но еще и съесть его для верности. Так чего было ждать от
этакой ворожеи? Чем больше она делает для тебя, тем сильнее удавка
благодарности сжимает твою глупую жертвенную шею. Интересно знать, кого
подразумевал даритель открытки под «безбожниками»? Не сатанистов же, право
слово. Может, тех, у кого вера меньше горчичного зерна? Тогда это все население
планеты за редким исключением. Паша Вепс добавил бы, что исключение составляют
больные и немощные, которым легче блюсти аскезу… Нет, нет, дело не в
схоластике, здесь другое. Анна так волновалась, потому что в чем-то они с
Грантовной так схожи. Например, ей тоже друг дороже истины. О красивых обрядах
и речи нет. Свежемолотый кофе — очевидный общий интерес. Небрежность в
обращении с начальством — пожалуй, тоже. Только у Анны давно не было
начальства. Со времен редакции на Обводном канале. Все последующие записи в
трудовой книжке можно считать случайными связями по сравнению с большой первой
Обводной любовью…
Да что там начальство — Любаня и с мужьями наверняка не церемонилась.
Здесь Анна пас. Уместно напомнить, что она во многом, что подвластно Грантовне,
пасует. Несмотря на призрачное сходство. Аня — бледная копия благодетельницы.
Ее аккомпаниаторша, если вспомнить трактовку Нины Берберовой. Вот что огорчало
и приводило к крайним суждениям — Анна стремительно снижала самооценку в
присутствии этой любительницы лесопарковых зон. Тем временем удавка
благодарности затягивалась еще сильнее, потому что Любаня включила Анюту в
несколько сборников. Так стоило ли попрекать дорогую «крестную фею» в том, что
она отказала во второй книге?! Она ведь спасла девочку от благодарной смерти от
удушья…
Зато на целые сутки повергла в суицидальный шок. Любовь Грантовна
отказывала так же легко, как и принимала в свой круг. С небрежной философской
подоплекой.
— Анечка, я разочарована. Мне совершенно не понравилось. Какой-то
неприкаянный роман… Я человек динамичный, мне необходимо действие. Хочешь чай с
печеньицем? Подожди чуть-чуть…
Она с видимым облегчением отвлеклась на телефонный звонок. Боковым слухом
потрясенная Анна улавливала ее вздорную болтовню. Госпожа Смагина рассуждала о
детях. Новая тема в ее репертуаре:
— Танюша, дело в том, что прежде чем рожать сына, надо родить ему
старшего брата. Неразрешимая воспитательная задача, сама понимаешь. Так что
пусть твой муж радуется, что у тебя будет девочка!
Интересно, кто такая Танюша? Родственница? Могут ли быть родственники у
демонических сущностей? Дети? Но Анне никогда не приходило в голову
рассматривать Грантовну в материнской ипостаси. Нечеловеческая музыка
получается. Нет-нет, чур меня, глупости все это! Когда-нибудь Анна встретит
милосердного и животворного редактора, а не… железное чрево. Замерло на миг и
растаяло как дым страшное озарение, так и не расшифрованное. Оцарапало
послевкусием ужаса: слава богу, что Любаня закрыла издательский рог изобилия
для Анны. Одному дьяволу известно, чего избежала девушка с пакетиком мятой
прозы.
И все же, все же… она не знала, куда деваться от обиды, усиленной горечью
недоумения. Кипятилась: неужели нельзя было отказать ей по телефону?! Любаня
такой телефонный виртуоз. Зачем ей понадобилось вызывать Анну в издательство
многообещающей завлекалкой «есть разговор»?! Неужели затем, чтобы горемыка
краем глаза успела увидеть гордость российского кинематографа, который на
секунду заглянул к Смагиной, редактирующей его мемуар… Та моментально выгнула спину
и зажурчала приветствия. Большой Актер выдавил щепотку улыбки. Издательство,
видимо, слегка напортачило в его книжке, и теперь Грантовна заглаживала вину.
«Мы… мы же вас так любим. Ну, правда, любим!» — включила свое нежное
грассирование Смагина, вытягивая губы. Заходили другие проштрафившиеся
официальные лица. Они тоже любили Большого Старого Человека. Даже Анну, как
током, пронзил верноподданнический импульс сделать книксен и выдать глас
народа, который тоже любил. Ох, как любил! Но Анну душило слезное облако. Ее-то
пока не любили. Ей небрежно-оскорбительно отказывали. Ее втаптывали в пантеон
безымянных. Если бы кто-то сейчас подошел к ней и шепнул, что нечего распускать
сопли из-за пустяков, она запросто могла бы скончаться от отека Квинке. Есть
минуты, когда здравый смысл смертоносен.
Закончив суету, разведя бледными астеничными пальцами пару Карибских
кризисов, Любовь Грантовна обратилась к агонизирующей плаксе. Как опытный
режиссер решила, что сцену утешения затягивать не стоит. Не по злобе. Ангелы удачи
не злятся, они просто уходят, этого вполне достаточно.
— Тебе нужен хороший муж. Вадим, конечно, монстр. Тебе с ним было тяжело.
Вы разошлись, насколько я помню? Он сейчас один?
— Нет, не один, — вздохнула Анна.
И добавила про себя: «Прости, Любаня, но при всей экзотике натуры, ее
соцветий и плодов, ты — растение под названием «стерва обыкновенная». Не ангел
удачи, а бес. И потому объяснима твоя словесная атака. Вместо «ты сейчас одна?»
— «он сейчас один?». Уж если играть в задушевность, можно было прежде
поинтересоваться Аниным статусом, хоть он и трудноопределим. Почему вдруг
любопытствовать о бывшем муже? Обзывать его монстром, хотя еще совсем недавно
ты его толковала как предприимчивого благодетеля. Нет, не возьмешь, старая
ведьма, голыми руками жалости! Это не меня бросили, я сама ушла. Слышишь, сама!
У меня есть… Данила Дмитриевич! Мал золотник да дорог…» Здесь, по сценарию,
следовало бы истерически захохотать и в апогее выдать нечто вроде: «ты понял, в
натуре?»
Любовь Грантовна Смагина не понимала. Ведь Анна помалкивала, вся
непроизнесенная пламенная отповедь осела на органах дыхания, на стенках
желудка, засорила печень. Неужели и здесь она должна трясти своими
неравнобедренными любовными треугольниками! Не дождетесь. Думай что хочешь,
ласковая вампирша. Ты вышла в тираж. В истории болезни Анны М. тебе больше нет
места. Нет места, но есть месть.
Чего только не придумает «больной и слабый Шамиль»… Какая-такая месть?
Гоп-стоп разве что. Может быть, только он способен освежить восприятие фрейлины
книжного мейнстрима. Нечто свеженькое в болоте книжных новостей: чисто
литературное убийство. Ладно, пусть не убийство, но покушение. Пощекотать
заносчивую судию перышком «для своих». Сюжет из ранних баек Вадима, когда он
приезжал в Питер и по-московски хлебосольно и стремительно охмурял Анну. В его
арсенале были истории в духе Гиляровского. Вадику довелось однажды выпивать с
суровым человеком. Одно неосторожное слово — и тот набычился. Вынул нож. Вадюша
еле выскользнул из клинча, получив боевое крещение по убалтыванию противника.
Ладно, обошлось, пьют дальше. Тут суровый человек качнулся, как купол неба,
дабы встать и выйти по нужде. У него из преступных недр выпал другой нож. Его
лезвие посередине было перемотано черной засаленной изолентой. Вадя полюбопытствовал,
мол, это для чего так. «А это, — ответствовал господин из преисподней, — нож
для своих. Для друзей, значит…» Анна не сразу и догадалась, какая фора друзьям
выпадает — быть льготно порезанными! По детской дозе, до половинки…
5. Пятеро из Махачкалы
Прости, дочь капитана Гранта. Ты ведь знаешь, что помечтать о мести
полезно. Успокоение и раскаяние следуют за нею. Только надо мечтать на полную
катушку. Скрупулезно и натуралистично. Уже не в Тарковских надо
перевоплощаться, а в братьев с другой фамилией. Скажем, сицилийского
происхождения. Отчаяние длилось сутки, если считать все его фазы. Острая стадия
длилась несколько часов. Кто бы знал, какая острая! Анна едва не задыхалась от
горчайшего изумления.
Ведь она не знала, что будет скоро море по колено. Но чем ближе к
«странному предложению» — тем больнее ожог в игре «горячо-холодно». Экий вздор,
однако! И все же так оно и есть, так и есть…
Четыре года ожидания — не повод убиваться. В жизни случаются истории
пожестче. Друг Паши Вепса писал свой роман добрых тридцать лет. И не ждал, что
по завершении титанического труда его понесут на руках по Невскому проспекту к
Дворцовой площади, где в честь него будет дан салют и споет приглашенный Пол
Маккартни без ансамбля. Человек терпеливо, сквозь горести и насмешки, писал
свой отчет перед Богом. И не закатывал истерики в лицо творческим импотентам,
которые рисовали на его затее жирный крест. У всякого свой Данила Дмитриевич, а
у кого и не один. Всегда есть кому положить камень в твою протянутую руку. Но и
всегда есть дверь, которая откроется. Бог не фраер, он читает все присланное в
редакцию. А также просматривает все аудио-, видео-, кино- и художественные
продукты. Он найдет, как «подвинуть товар на рынок». Странно было бы в это не
верить. Редакция у него нерядовая, сроки рассмотрения не лимитированы. Если
повезет, то пара-тройка столетий. Плюс-минус бесконечность. Зато гарантия и
никакого товарно-денежного рабства. Твори и не суетись. Большие люди не
торопятся.
А «тридцатилетний» роман был издан. Анна прочла на одном дыхании.
Обзавидовалась. Но это была блаженная зависть на грани нирваны: достойный
написал достойное. Бывает ведь так, что писатель сволочь, а пишет отменно. И
это уже совсем не нирвана. Черная натура все равно проступит сквозь строки,
пусть даже и через столетия. Неотделимы тексты от тела, ох, неотделимы. И что
же дальше? А ничего. Чел написал роман и отдыхает теперь. Обдумывает новый. Не
скулит.
Вот так, в поисках внутреннего гусара, Анна медленно мирилась с
реальностью. Плюс рыдания, кофейный дурман и запрещенная Данилой аварийная
пачка сигарет. Нарушенная норма — не больше пяти в темное время суток. Дабы
скрыть грех, распахнула окно. Декабрь, холод, насморк моментальный. Не
позволила сыну пускать кораблики в ванной. Накричала на ребенка. Отягчающие обстоятельства
на полную катушку. Писатель хреновый — это еще куда ни шло. Но плохая мать…
Хорошо, что Данилы не было рядом, а то он подлил бы ядовитого маслица в
огонь. Но он, как Красная Шапочка, уехал со своим ядовитым маслицем к дражайшим
родственникам. Чтобы и они не расслаблялись. Дмитрич полагал, что его вредность
закаляет домашних и продлевает им жизнь. Воистину блаженны самовлюбленные… В
семье у Данилы роли давно были распределены: уклад и жизнеобеспечение выпало на
долю старшей сестры Веры, трудяги со спартанским оптимизмом. Младший брат
Данилушка — анфан террибль, вечный возбудитель споров и, как следствие,
валокординового духа квартиры. Мама в преклонных годах была хрупка, как
греческая амфора, чудом уцелевшая и извлеченная из недр пытливыми археологами.
Величественная уязвимость и добросердечие этой женщины, вкупе с ее грандиозным
гостеприимством, не допускали даже мысли о том, что к такой маме можно иметь
хоть какие-то претензии. Однако на головы жертвенных матерей падают самые
несправедливые упреки. Похоже, в связи с этим школьным учительницам в пыльных
шлемах (в смысле — в ореоле борьбы за нравственность) давно пора решить важную
педагогическую задачу. Отроковицам-школьницам надо уметь тонко объяснить,
отчего не следует становиться слишком хорошими матерями. Одни страдания и драмы
от этого. В лучшем случае прилежная дочь пожалеет. Зато сын покоя не даст. Вот
и пример готов. Сестру Данилы следовало бы занести в Красную Книгу Москвы и
Московской области — за то, что вкалывает, содержит всякого, кто зашел к ней на
огонек, притом на жизнь не ропщет. Вера называла родительницу муттер и никогда
ей не перечила. Только оберегала и приносила халву «Дружба». Сыночек, напротив,
требовал от 80-летней добрейшей женщины 10-дневного голодания и 12-разового отжимания.
На упреки в абсурде и возмутительной черствости Данила отвечал, что именно
жесткие меры со стороны близких мобилизуют жизненные силы увядшего организма.
Потакание слабостям и заслуженный отдых — быстрая дорога к могиле.
Самоистязание — источник долголетия.
Стоило ли удивляться тому, что домашние привыкли стойко обороняться от
Данилушки. Тот обижался и, как воинственный кочевник, разорял их нервную
систему идеологическими набегами, вздорностью и вредностью. Но при том сам
беспомощно завяз в семейной драме. Любимый, как болезненное дитя, но не
уважаемый как редкий специалист. Родные в рамках оборонной политики не
принимали всерьез его кандидатство и признание в узких кругах. Считали слишком
скудной наградой его дипломы и удостоверения. И даже поездку в Америку по
приглашению Библиотеки Конгресса. Что это, дескать, за предмет изучения —
древние акты? Кому это надо…
Все было несколько иначе, чем казалось обиженному. Его любили
матриархально. С того самого момента, как было обнаружено тазовое предлежание
младенца. Уже в утробе ДД доводил семью до цугундера. Семья привыкла отдавать
младшему бунтарю лучший кусочек. Матриархальная любовь всегда мечтает вырастить
идеального мужчину вопреки всем предлежаниям, астмам, геморроям и желтухам. Это
ведь самая чистая и страшная на свете любовь. За такую любовь мстят. Во
избежание дурных и очень дурных последствий необходим невозможный старший брат,
— Любовь Грантовна подметила верно! И ведь брат существовал, природа
позаботилась и бросила соломинку. Но не в коня корм. Брат не единоутробный, по
отцу. Этого родства не хватило.
С самого рождения Данилушка рос с песней протеста за щекой. Как же
достал, сердешный… Родители были вправе надеяться, что хотя бы после всех
превратностей с перитонитами, реанимациями после стычек со шпаной, — не только
Анна ищет в себе внутреннего гусара! — а также после пятилетнего поступления на
факультеты безнадежных восточных языков и трагического многоточия первой любви,
— вздохнут спокойно. Данилушка, конечно, дал им относительную передышку. Закончил
компромиссный вуз, женился, родил дочь. Оперился. Полетел. Культурная миссия
набирала обороты и даже перенесла через Атлантику. И тут крушение на взлете!
Развод, раздрай и королевский подарок семье — квартира, которую кооперативно
выстрадал отец. Семья — то есть, прежде всего, имелась в виду дочурка, но ведь
и жена-изменница с новым мужем там зажили душа в душу. Куда они денутся! И как
им простишь… Со временем, конечно, шок рассасывается, но болезненный узелок в
памяти остается навсегда.
Что поделать, Данила Дмитриевич в молодости любил жесты благородные, но
обременительные. И ведь не отругаешь за них! Страдали от проявлений широкой
души по-прежнему родители и сестра. Подкосил их Данилушкин развод. Осталась
горькая досада и недосказанность. Быть может, если бы благородные чувства были
сметены печалью и вышел бы скандал, то было бы проще примириться с потерей. Но
выпускать пар по низменному поводу — это было здесь не принято. Данила
Дмитриевич — вполне закономерное дитя семейных традиций. По местной традиции
благородство обязывает, связывает по рукам и ногам, скручивает в бараний рог.
Когда-то сюда приехали пятеро из Махачкалы с ковром на плече. Они заселили
квартиру на полгода и жили на полном пансионе. Родственные нити, что привели их
в странноприимный московский дом, не поддавались распутыванию. С тех пор Данила
Дмитриевич решил пристально изучить собственную генеалогию. Он полюбил родню,
родня любила его. В практическом смысле это мало что поменяло. Родственные
ручейки не пересыхали. А вот сам Данила Дмитриевич менялся. Потрясения
превратили щедрого рыцаря в скупого. И все от любви. Виной тому
впечатлительность и излишняя эмоциональность, а вовсе не расчет. Происхождение
скупости — былая щедрость. Антитеза щепетильному воспитанию. Вот и объяснение
трудных детей у легких родителей…
Однако возможно ли соблюсти золотую воспитательную грань, оставаясь не
слишком, но все же хорошими матерями и отцами? Чтобы вырастить счастливого Юрия
Гагарина, который проживет до глубокой старости. Желательно, чтобы он совмещал
в себе свойства академика Лихачева и Мишеля Платини, и неплохо бы добавить
щепотку Конан-Дойля и дознячок Дмитрия Харатьяна. Последняя составляющая
допускает позитивные вариации от Евгения Евстигнеева до Сергея Юрского.
Талантливый, удачливый долгожитель, аттестованный на пять и по профпригодности,
и в личном, так сказать, экстаз, и в семейном кругу. Чтобы создать такой образ,
даже воображение потело. А материализовать? Это ж лет пятнадцать перед зачатием
надо петь волшебную мантру. Где ты, граф Калиостро…
Чем дальше Анна уходила в лирическое отступление, тем призрачней ей
казалось ее нынешнее поражение. Такое неправдоподобное, глупое, кукольное.
Перспектива стремительно удаляла точку росы, Любовь Грантовна превращалась в
еле видимую насечку на линии горизонта. Само ее имя, неубедительно эклектичное,
было предназначено для быстрого растворения в облаке прошедшего и далекого. И
на следующий день Анна жалела, что в порыве отчаяния написала Екатерине письмо
в есенинском духе. «До свиданья, друг мой, до свиданья…» — было его
декадентским девизом. «Внутренний гусар» захлебнулся в меланхолии. Анна писала,
что ее вера в себя треснула, а без нее и жить не стоит. Она никудышный
человечишко, бездарность и дурная мать, которая не умеет устроить ребенку
приличного отца. Или отчима. Или просто достойный мужской пример перед глазами!
Она умеет только травмировать детскую психику аллюром по горящим мостам со
старым пледом под мышкой. Она, если смотреть здраво, куда обременительней и
бесполезней для ближних, чем Пятеро из Махачкалы. Потому что они, в конце
концов, неплохо устроили свою жизнь. И кто-то из потомков оных странников — уже
в министерстве. Ковер, привезенный ими, — тонкий, из натуральной шерсти,
редкость по нашим временам — до сих пор служит. На его фоне сомнительный плед с
весомой примесью синтетики выглядит бледно. Не говоря о министерстве…
Катюша ответила резонно: а нельзя ли попросить ответной помощи у
товарищей из министерства? Кстати, в каком конкретно? Они могут очень даже
пригодиться, эти «Пятеро в звездолете». Помнишь такую книжку?
— Издеваешься! Ты сама много ли помощи получила от незваных гостей?
Что-то не припомню! Хотя на недостаток постояльцев не жаловалась.
— Это ты о ком? — простодушно поинтересовалась Катя и осторожно умолкла.
«Да о ком, о ком… об упыре твоем вонючем», — в сердцах могла бы ответить
Анна, если бы собиралась отвечать. Катюша позвонила ей, чтобы утешить, а чуть
было не получила нож в поддых. Тот, наверное, что все мы припасаем для друзей.
Не по злобе — от обиды. Анна и прочие старались придержать язык по поводу
Катиного мезальянса. Однако зубоскалы слишком громко думали о нем плохое. В
качестве обороны Катя выбрала самую верную тактику — мужественную самоиронию:
— Везет нам с тобой как утопленницам. Нет чтобы познакомиться с мужчиной,
когда у него «щедрый» период, а не «скупой»! Почему мы вечно привлекаем тех,
кто уже однажды «все отдал» и окидывает окрестности взглядом престарелого
бульдога. А мы предназначены для того, чтобы реабилитировать перед ними женский
пол: дескать, и среди нас еще остались жертвенные клуши, готовые взять для вас
кредит на свое имя. Которые карман не опустошают, а наполняют, еще и от подагры
лечат.
— Уж не взяла ли ты, матушка, кредит?! — насторожилась Анна.
— Вот так всегда: всех интересует кредит и хоть бы кто справился о
подагре, — бодро посетовала Катя, спешно натягивая на себя оптимистическую
броню. Это был ее конек: Анна и Анжелика в приближении атаки противника либо
впадали в ступор, либо обнажали словесные шпаги. Рисковая Катюша, не в пример
им, бесстрашно улыбалась. — Понимаешь… Сеня очень много сделал для меня. Ты не
поверишь, но он может быть очень чутким и внимательным. Не спорю, у него
отвратительные манеры и он может производить мерзейшее впечатление. Да что уж
там, временами он обыкновенный агрессивный хам. Вдобавок с виду он урод, у него
плохие зубы. Он мочится мимо унитаза. Шепелявит, брызжет слюной и неприятно
пахнет. Но при этом… он настоящий, понимаешь?
— Понимаю. Искусственный, конечно, не может похвастаться таким богатством
проявлений.
— Что-что? — переспросила Катя, не расслышав.
Ничего-ничего, Катюша. Концы в воду. Оставим скользкую тему, на которой
мы множество раз поскользнулись и столкнулись лбами, и даже жаловались друг на
дружку Анжелике. Какой стыд, однако. А со стороны Анны — еще и коварство.
Негоже сеять и углублять раскол среди самых близких друзей. Ведь Анжелика тоже
терпеть не может Катиного мужа. Даже она, добрейшая и тишайшая, однажды
сказала: «Катя, у него простатит мозга». Катька тогда… в общем, плохо было с
ней, дело кончилось чисткой крови. Пошла вразнос, а Анжелика пыталась
расхлебать, развести беду руками, но рука бойца колоть устала. Перенапряглась
и, не сдержавшись, выпустила пар. Нажила себе врага — того, который Настоящий,
а не искусственный. «На лицо ужасный, добрый внутри». Немало их таких. На всех
Кати не хватит, а они перед ее дверью в очереди выстраиваются. Очень уж она
теоретически и практически подкована по части десяти заповедей. Она словно
монахиня-кармелитка в госпитале для прокаженных. У нее принцип: «Чем другие хуже
меня?». А общепринятое: «Чем я хуже других?» — приводило Екатерину в грустную
задумчивость. Она честно пыталась ответить!
«Взгляни на человека, даже самого отвратительного, глазами его матери», —
говорила Катя, и взгляд ее становился строгим и хрупким, и вздрагивала в руке
сигарета, и на мгновение становилось космически легко полюбить каждого. Анна
пробегала мысленным взором по своим ближним и дальним знакомцам, потом совсем
по дальним, потом — по окровавленному виску бомжа, сидящего в луже собственной
мочи у метро… Она старалась секунду-другую побыть хорошей матерью и для него
тоже. Попытавшись один раз, она уже обречена была возвращаться к этому
упражнению во вселенском материнстве. И какие уже могли быть мелкобуржуазные
тезисы о пустяшном приданом и лучших партиях?
Болезненное и раненное жизнью дитя, как известно, матери милее. Катя была
последовательна в своих порывах. Вот, например, есть мужчина. Наверное, не
самый, но вполне себе отвратительный. Катя с ним знакома несколько лет, дружит.
Иногда он приглашает ее на утомительные прогулки по лесным массивам. Там ей по
ушам ездит, дает ей диски с эстетскими фильмами, книги разные чернушные — то
есть просвещает. Ему приятно, что его слушают. А все, кому это приятно,
начинают хотеть большего. Не только чтобы слушали, но и слушались. Он начинает
проявлять настойчивые знаки внимания. Екатерина пугается, колеблется, а потом,
как это ей свойственно, начинает с хайдеггеровской строгостью к себе размышлять
о том, почему бы ей на эти знаки внимания не ответить взаимностью?
Действительно! Ведь чем этот хмырь с потным носом хуже ее?! Он тоже создание
божье, и ни у кого нет права задирать перед ним нос, даже и не потный.
Непоколебимая христианская логика. Точнее, Материнство.
Можно, правда, заподозрить, что Екатерина просто ловит рака на безрыбье.
Что она себя не любит и оттого самоуничижается. И что недобрый был у нее отец.
И что детская психологическая травма… Но все эти предположения — кроме
последнего, насчет которого история умалчивает, — неверны, чему Анна свидетель
и под чем кровью подпишется. Катя с ее пепельными кудрями и веснушками получала
предложение даже от… а, впрочем, не все ли равно. Зачем ворошить
неприкосновенное. Беспощадная к себе Екатерина имела четкую идеологическую
платформу. Она знала, что отказать сильному, здоровому мужчине — меньшее зло,
чем обидеть отказом слабого, больного и невыносимого. Спорить с Катей
бессмысленно. С миссией не спорят. Тем более жалкими доводами о возможной
лучшей участи.
Кроме того, Кате палец в рот не клади, она откроет спокойный и улыбчивый
встречный огонь. Дескать, покажи пример, Анна-искусница, найди хотя бы для себя
человека, в котором все прекрасно — и душа, и тело, и лицо, и мысли. Пока ты
вроде бы в таком же безуспешном и напряженном поиске, что и я. И с величайшими
муками поменяла шило на мыло. Только к «мылу» прибавляешь уважительное отчество
— видимо, в подтверждение того, что мучилась не зря. Был просто Вадим, теперь —
Данила Дмитриевич. Но ты по-прежнему сотрясаешься от рыданий! Так твоей ли
коровушке мычать…
Риторика Катина будет не язвительной, а сочувствующей. И сольются их с
Анной голоса в мелком бисерном сетовании — вместе им слишком весело для того,
чтобы огорчиться всерьез! — о том, как тяжела их общая миссия с тайным смыслом.
Смысл тайный и с годами не проясняется, а затуманивается. Ну, зачем же они
всеми перстами вцепились и держатся за своих невыносимых и неприкаянных, с
отчеством и без оного? Если все так беспросветно и никакой радости, и никакой
гармонии, то какого лешего столько лет на них убито, и не пора бы открыть
кастинг на сайтах знакомств, уехать беби-ситтером в Калифорнию, вернуться к
родителям на Урал… Постылые варианты на выбор станет перечислять Анна.
Постой, постой, — заартачится Екатерина. Гармонии, может, и не было, но
радость-то, радость была! Она накрывает, как волна, и предъявлять ее, как
паспорт, никому не нужно. Она для каждой твари божьей своя. Кому хорошо
перетряхать нутро в Атлантическом шторме, переплывая на яхте с одного
Канарского острова, на другой, а кому — в «Икее» купить этажерку провизорской
наружности. А кого прет от того, что кубышка растет, и санузлов в жилище все
больше, и движок у тачки все мощнее. И любая радость имеет смысл без всякого
оправдания в налоговой и товарищеских судах. Ныне и присно.
Екатерина умела идеологически взбодрить. Она вдруг произнесла с
неожиданной резкостью в голосе:
— Знаешь, есть такой человек… Он может помочь. Только слушай сейчас
внимательно.
И от этой фразы полетело эхо в прошлое и будущее одновременно. Анна
слушала невнимательно, не проникаясь знамением. За добрый порыв, конечно,
спасибо, но пропущу сказку о Настоящем человеке мимо ушей. Как в такое верить?!
Даже из Катиных уст. Дело не в Катюше, просто питерские рецепты не действуют в
Москве. Примерно как имена Бога, которые имеют этническо-географическую
привязку. В Индии скорее помогут Будда, Кришна или Ганеша, нежели Христос,
Аллах или Иегова. Что отнюдь не расшатывает вероисповеданий, как полагала Анна.
Однако своим спорным тезисом не злоупотребляла, просто знала про себя: то, что
в Питере в самый раз, в Москве не катит. Но Екатерина непривычно настаивала.
«Есть такой человек» — казалось смехотворным заклинанием, которое, впрочем,
сумело произвести гипнотический эффект. Потому что пока живу, надеюсь. Очень
сложно запретить себе верить в Такого человека… как сумрачно выражался Вадим,
«одного из тех четырех, что понесут твой гроб». Брр, чур меня, чур, отгоняйте
катафалк, я пока пешочком! Так отмахивалась Анна от пугающих образов,
порожденных весенними депрессиями бывшего мужа. Но бывший муж все никак не
становился бывшим — цепкие у него образы, и время от времени хотелось
поговорить с ним по-хорошему. Не то чтобы обратно под его холерическую пяту, но
на денек вернуть все как было, проплакаться, отмокнуть — да хотя бы постирать
белье в его стиральной машине, что когда-то мнила себя совместно нажитым
имуществом. За что было перед Данилой Дмитриевичем стыдно. Анна даже
сознавалась ему в своей печали. Данила сам просил о честности. Но даже будучи
разочарован ею, все равно испытывал горькое торжество от того, что все его
подозрения оправдались. И вот тогда приходилось с трепетным гневом опровергать,
спорить, доказывать, посыпать голову пеплом полуправды. «Нет, ты не понял, я
имела в виду совсем другое. Я скучаю не по Вадиму, а по той жизни. Нет, это не
значит, что мне в ней было хорошо! …А что же значит??
Если начистоту, Данила Дмитриевич, то это жгучая ностальгия Анны по
своему прошлому «Я». По сравнению с теперешним прошлое «Я» было беззаботным и
неопытным. Ему не приходилось напряженно искать пристанище и бабло. Прошлому
«Я» попадало от пьяного Вадима, но зато можно было исхитриться, усыпить
чудовище, и — красота! Устраивайся поуютней в кресле на кухне,
пиши-смотри-читай, наслаждайся карамелькой «Гусиные лапки» вкупе с
энциклопедией про безумных писателей. В сущности, тому «Я» было немного надо,
оно существовало в гармонии минимализма. Оно нечасто задумывалось о том, тяжело
ли Вадюше нести материальное бремя. Чего задумываться — и без того попрекнут
благополучием в грубой форме. В ответ можно было возразить: у нас, дорогой,
совместное предприятие. Я выполняю всю рутинную работу, есть и моя доля в наших
странных непостоянных доходах, кроме того худо-бедно хозяйничаю, да еще терплю
твои гнусные выпады, буйства и свинства. Мы квиты. Я не обуза!
Отвратительная бытовая правда. Ее трудно произносить, она совершенно
неубедительная. Разве можно быть искренне уверенным в своем праве на воздух, на
крышу над головой, на койко-место, на места общего пользования? На правую руку,
на левую руку… Уверенность в данности, стремление доказать аксиому — это
болезнь разума, порождаемая браком. Опасно привыкать к этим упражнениям.
Впрочем, иногда удавалось избежать дрязг и полюбовно примириться. У
всякого свое бремя, и Вадим, как всякий мудрый деспот, понимал, что зависит от
ближних, и по-своему берег их. Данила Дмитриевич не сказать что не берег — они
были ему не по карману. Бремя поиска пристанища и бабла для него оказалось
непосильным. Он перенапрягся еще в 90-е годы. Не по злобе жадничал, по немощи
своей гуманитарной. Оттого злился и на себя, и на своих, и на чужих. Оттого и
устраивал истерику о том, что Анна никчемная графоманка и ничего у нее не
получится, и надо ей валить с ребенком к маме и папе, ибо нефиг московское небо
коптить. На примирение Данила Дмитриевич шел быстро, жалобно негодуя, когда на
него обижались всерьез. Дескать: а что я такого сказал; а я этого не говорил;
устал-болен-бредил; бес попутал — и так далее… Но примирение с Данечкой, —
который каждое свое доброе дело записывал себе в похвальный перечень, а
вредность и поганый язык списывал на бесов, — не приводило к равновесию. Увы!
Они оба с Анной были ведомыми. При этом каждый искренне полагал себя ведущим и
более заслуженным на ниве жизнеобеспечения семьи. Семьи, впрочем, не было. Была
женщина с ребенком и мужчина, которые влипли.
Данила страшно обиделся бы на такое резюме и, возможно, даже заплакал бы.
Пусть одним глазом — оттого ведь еще жальче. Внезапно и тихо плачущий мужчина —
разве можно остаться к нему равнодушной? Чай не герой турецкого фильма. И что,
скажите на милость, лучше — терпеть Вадюшину пьянку или Данилушкин
душещипательный анамнез? Вонг Кар-вай, Вонг Кар-вай, кого хочешь выбирай…
Поневоле начнешь хвататься за Человека, Который Может Помочь. Совершенно
неважно, окажется ли он впоследствии в числе тех четверых, — лишь бы не
оказался как эти двое, прости Господи.
— Я несправедлива к обоим, — каялась Анна. — Меня послушать, так они оба
какой-то мужской неликвид. Это неправда! Они оба уникальные в своем роде. Из
них двоих можно такого классного мужика слепить. Вот скажешь, что это старо и
по Гоголю. Пускай! Я не нос к ушам лепить собираюсь. Ты не представляешь, какой
характер можно составить из Вадима и Данилы, убрав все вредное и ядовитое,
соединив лучшее, созидательное и солнечное!
— Известно ли тебе, Пигмалион-многостаночник, — вздохнула Екатерина, —
что почти из любых произвольно выбранных из человеческой массы двоих мужчин
можно слепить нечто стоящее. И что с того? Природа не заинтересована в таких
слияниях, ее больше интересуют генные вариации. Кстати, в твоем идеальном
эгрегоре кого будет больше — Вадика или Дмитрича? Ты подумай. Кого больше — с
тем и надо оставаться. Это я так, в порядке бреда, — извинилась Катя.
Анна долго пузырилась. Кричала о том, что она не на рынке помидоры
выбирает и назад ей хода нет. И о том, что у Вадюши уже есть другая девушка, а
Данилу Дмитриевича нельзя заставлять в третий раз переживать развод. «Ага! —
победительно набрасывалась Катя. — Желания твои ясны как день. Значит, ты
хочешь вернуться к Мельникову, и тебе мешают только моральные обстоятельства. А
ты знаешь, с точки зрения эволюции такие обстоятельства не являются
непреодолимыми. С точки зрения эволюции их вообще нет!»
Друзьям всегда хочется перемен в твоей жизни. Скандалов, скитаний и
мытарств. Так легче сохранить святое братство. Счастливые в браке люди друзья
лишь друг другу. Чтобы сохранить нетленное единение душ, надо всегда создавать
пищу для пересудов. Тогда твоя фигура будет скреплять самую разношерстную
компанию. Почетная роль!
Тем более что в компании встречались даже такие персонажи как «Человек,
который может помочь»! На него Екатерина долго и безуспешно собиралась
перевести тему. И ей удалось — когда она произнесла условие
странного-престранного предложения (внимание, Анжелика, ангел ты наш коллективный!):
— Одному, скажем так, не последнему на этой планете человеку нужно, чтобы
за него написали, скажем так, прощальное письмо…
— Катенька, ты трезвая?
— Как никогда! — заверила Катенька и продолжила скороговоркой свои
«скажем так». — Это в своем роде конкурс. Нет-нет-нет, не официальный,
разумеется. Строго говоря, никакой не конкурс. О нем знают очень немногие.
Очень! И мне стоило большого труда, чтобы застолбить место. Ты знаешь, в
ответственных делах я умею добиваться своего. Правда, не для себя.
Катя умела добиваться «своего для других» — факт. Чего стоила ее операция
по устройству скромняги-землячки в туристическую фирму, коммерческий директор
которой был неравнодушен к Екатерине целых два года. Она свела с ним деловое
знакомство еще в бытность свою на радиостанции. Раскрутила его на рекламу,
много говорила о нем, а он мучил ее, обучая фламенко, менуэту, шейку, сарабанде
— увлеченный был господин и мечтал о собственной танцевальной школе. Неловкий
мечтатель и затейник, в сущности, добродушный дядька. Давно уж вытравлены такие
персонажи из руководящего звена. Но камнем преткновения стал его «коммерческий»
статус. Кате втемяшилось, что ее хотят купить. Глупость пионэрская. Любить
благополучных Екатерина себе не разрешала, во всяком случае, пока на ее сердце
претендовали неблагополучные. А блага в первую очередь полагаются льготным
категориям…
Пользуясь расположением, Екатерина пристроила на работу к мягко
отвергнутому ею директору свою одноклассницу. Та приехала в Питер, растерянно и
жадно вращая вокруг глазами. Она носила элегантное расклешенное черное пальто,
но без капризов кушала пустой рис и мучительно переживала свою неприкаянность.
Боялась стать обузой подруге. Своим страхом она мудро заразила Катю, и та
легкомысленно озадачилась. Нежно погладила волосатую лапу, оказав скромнице
энергичную «туристическую» протекцию. Скромняга, в отличие от однокашницы, не
страдала сложной душевной организацией и, как выражался Паша Вепс, вгрызлась в
косяк. То есть охотно ответила на ухаживания директора-ветреника. Впрочем, еще
неизвестно, кто на чьи ухаживания ответил. Важно, однако, что девушка получила
неплохие стартовые условия и не упустила шанс. Насчет девической провинциальной
хваткости зубоскалят лишь завистники: директор-то женился! А семья — исход серьезный.
Катя выпускает из рук только подлинных птиц удачи.
Именно потому Анна внимательно вслушивалась в абсурдную историю о
конкурсе на прощальное письмо. Как бы сие ни выглядело на первый взгляд, это
обязано было быть правдой. Но где ж такому поверить! Некто маститый и
состоятельный, чье имя держится в тайне (уже смешно), хочет мирно расстаться с
одной особой. И при этом он не хочет ее обижать. Он имеет возможность
расстаться красиво, дело за малым — за прощальной эпистолой, которая должна
быть написана так, как еще никто и никогда не писал. Что там утешительные
кабриолеты, уютные жилые метры в тихом центре и пожизненная рента, — отступные
как раз не проблема в данном уникальном случае. А вот точное, филигранное
слово, которое залечит рану, — оно до их пор не найдено!
— Кто это, Катя? Что за разводка? Это твои фантазии? Розыгрыш?
— Нет, слушай сюда! — зло оборвала Катя, и голос ее стал угрожающе
сипеть, что свидетельствовало о серьезных намерениях. — Я совершенно случайно
узнала о том, что этот чел уже просил нескольких людей написать за него эту…
эпитафию. Ну не любит дядя письма писать! И не умеет. Да он, может, и алфавита
толком не знает. Нам с ним детей не крестить.
— Но какова чуткость! Разве ж достигнет таких нравственных высот невежда?
— Невеждой его не назвать, прямо скажем. Он очень компетентный в своей
области. Торгует всякой аппаратурой, в общем, электронщик по образованию.
Технарь-бизнесмен, селф-мэйд-мэн. Он много лет жил в гражданском браке с одной
женщиной. Это был роман-утешение. Утешение для нее. История в некотором роде
необычная. У бизнесмена, назовем его Борис, был друг, который рано умер. Друг
опекал свою сестру, которая родила ребенка без мужа и нуждалась в поддержке.
Таким образом, после смерти друга Борис взвалил это бремя на себя. В общем, так
постепенно и сошлись без излишнего трепета. Дела давние. Как ты понимаешь,
союз, основанный на одном чувстве долга, рано или поздно идет ко дну…
— Честно говоря, я не знаю, на чем должен быть основан союз, чтобы рано
или поздно он не пошел ко дну, — опечалилась Анна. — Твоя история напоминает
изнурительные тесты при приеме на работу. Типа «как вы поступите в данной
ситуации, варианты ответа — а, бэ, вэ…» Не бывает таких ситуаций, не бы-ва-ет!
Все иначе. Зачем городить нелепые сказки. Их должны придумывать профессионалы.
Где он, новый Бажов? Где-то наверняка творит, но молва о нем пока не набрала
силу. Все на свете начинается с убедительной сказки. Пускай срочно учредят
стипендию Вильгельма Гауфа, иначе мир выродится и захиреет.
— Я тебе дело предлагаю, а тебе стипендию подавай, — рассердилась Катя. —
Я, уж прости, не Бажов и не Гауф, я другой. Сама знаешь, какие финты судьба
выписывает. И не только с нашим братом балбесом, но и приличные люди попадают в
тупик. Захотелось, понимаешь, мужику жениться по любви. «Не может ни один, ни
один король…» Смешно? Правда бывает смешной. Теперь куда деваться, надо дать
гражданской жене отставку. Не просто жене — сестре умершего друга. Отягчающее
обстоятельство! Конечно, Борис не обязан был на ней жениться. Но теперь уж они
связаны куда прочнее, чем обещание об опеке и попечительстве. Как я уже
сказала, материальных проблем там нет. Нужно всего лишь придумать тонкий сюжет,
который не только оправдывал бы Бориса в глазах бывшей жены, но и преподносил
бы развод лучшим из возможных исходов. Нужна фишка, гипнотическая деталь…
креативный подход!
— Катюша, бога ради… это же личное письмо, а не реклама подгузников. Ты
бы еще Цвейгу посоветовала быть креативным, когда он писал «Письмо незнакомки».
— Не люблю Цвейга. Он надрывный.
Нет, это Анжелика его не любит за то, что он ребенка убил. В «Письме…» —
она так считала — надо было оставить мальчика живым. И тогда фабула имела бы
смысл. А так — тухлятина, австро-венгерская безнадега. Для Катюши, напротив,
Цвейг служил оправданием ее жертвенным концепциям. Она его, конечно, любила и
ненавидела одновременно за «нетерпение сердца», за тему саморазрушительной
верности любимым, которые либо недостойны, либо увечны. В своем нынешнем
состоянии Анна была готова умозрительно сжечь такие книги, — примерно так же,
как Данила Дмитриевич во время приливов желчи хотел выслать всю богему за 101-й
километр. Иногда так хочется вырезать из себя сокровенную и мучительную часть
души, побегать голышом под дождем, отречься от престола… Как-то все это пугающе
неслучайно — предложение от Екатерины написать прощальное письмо, избавляющее
от чувства вины фантасмагорического совестливого «Гэтсби». Хотя почему бы и
нет? Если деловые письма пишут секретари, мемуары строчат литературные негры,
подарки женам босса покупают его референты, то ничего странного в том, что
черкнуть последнее «прости» вышедшей в тираж супруге занятой человек поручает,
например, Анне Мельниковой. Может быть, он настолько щепетилен, что не хочет
посвящать во все это даже верных помощников-соратников или, как теперь модно,
работников домашнего офиса. Решил поберечь приближенных, ведь иные из них
обречены на пожизненное заключение в его особняке, ибо слишком много знают. И
потому «объявлен конкурс» среди неприближенных. Недорогих сердцу. Чтобы
счастливчика, выполнившего высокохудожественную задачу, можно было на всякий
случай убрать. Как-нибудь аккуратно, непыльно, сообразно его литературному
дарованию…
— Знаешь, есть одна задорная детективная авторица, такая мордатенькая,
телик как ни включишь — она густо хохочет? Так вот, ты могла бы не хуже ее
сочинять, — хорохорилась Катенька, веселая и обескураженная одновременно.
Конечно, ей было обидно, что с таким шикарным предложением еще и навязываться
придется. Кинь она клич — этот шанс с руками вырвут! Потому что — ааап! —
победитель нашего шоу получает главный приз: автомобиль!
Полно ерничать. Там якобы призовой фонд посерьезней. Вплоть до отметки
«проси, что хочешь».
— Квартиру подарят вряд ли, — деловито предупредила Катя. — Но найдут
недорогую съемную без посредников запросто! Оплатят за год вперед, — это я к
примеру говорю, а так, может, и больше. Так что смело обозначай квартирный
вопрос. Я тебе говорю — это нормальный мужик. Он сам помыкался и котлеты у
соседей воровал. С Борисом можно без церемоний, и это очень ценно. Теперь
понимаешь, почему я хотела сберечь его именно для тебя?!
Анна твердила всяческие спасибо и кляла себя за лицемерие позорное —
тараторила-то с тайной мыслию о подвохе. Особенно что касается квартиры — явный
перегиб. Видимо, на фоне эксклюзивности услуги такая замануха должна была
выглядеть правдиво. Где уж тут сопротивляться соблазну, если вместе с Данилой
приличное жилье уплывало из рук. Не везло. Варианты попадались гнилые. Такой
отборной хозяйской вредности Анна еще не встречала. С Вадиком потому и
уживались вместе целое десятилетие, что не так часто скакали с места на место.
А тут пошла текучесть адресов, переезды, нервы, грязь, пот… Живая иллюстрация к
вопросу о том, почему кочевники жестче и безжалостней оседлых народов. Впрочем,
удаляться в исторические перспективы было некогда. Анна хватала, что дают —
жить где-то надо… Данила спихивал невезение на неугодность их союза Господу.
Паша Вепс — на падение нравов. Анне просто мечталось о мистическом ауте
материального воплощения: если существует медитация как отсутствие мыслей, то
пусть будет медитация как отсутствие телесной необходимости в адресной
координате. Пару-тройку месяцев позависать бы так в мировом эфире всей семьей,
пока не появится сносная хата в нужном районе. Йоги умеют.
Анна пока не волшебник, только учится на слабую троечку. Попадается на
приманки, то есть в переделки. Попал в переделку — терпи! Будут с алчным
вожделением ездить по ушам, наобещают с три короба и отпустят с кровоподтеками
на органе, который вырабатывает канцерогенную надежду, тем самым нарушая обмен
веществ, — кстати, где он, этот мучительный аппендикс? Нет, лучше не знать:
удалишь его — снова нарастет, как аденоиды. Потому что помощь все же приходит,
но не сразу и с неожиданной стороны. Вот и получается dum spiro spero. Овидий —
довольно востребованный автор для пробующих себя в молодежном искусстве
граффити, — шоб вы знали…
Катя, разумеется, чиста, она туфту не гонит. Экспериментальный подход к
жизни у нее в крови, но все подставы от многочисленных пройдох, которые
крутятся вокруг нее, она интуитивно проверяет на себе. Где еще таких подруг
найдешь: Катя в переводе на героическую символику — Александр Матросов,
Анжелика — сестра милосердия…
— Только попробуй прощелкать клювом, Анна! Считай, что я от сердца Бориса
оторвала. Не загуби авантюру, прошу… а то обижусь и на порог не пущу!
И вот что еще повторяла Катя: «Я в тебя верю!». Еще подозрительней
становилась затея — к чему так прессовать? Она верила в друзей своих с самого
рождения, сильней, чем все гардемарины, вместе взятые. Об том знали даже
Молдаванка и Пересыпь, не говоря уж о Сенной площади и Фонтанке. Екатерина
одаряла обычно без ажиотажа. А с этим Борисом вдруг раскудахталась. Подрядилась
бы сама сочинять от его имени письмо низвергнутой фаворитке — и получила бы в
подарок полцарства! Но Катя не желала более дискуссий: приз должен был
достаться ее лучшей подруге, и точка.
Как-то утонул в прениях штришок о том, что несколько эпистол
привередливый Борис уже отверг. И даже одного известного писателя бортанул, по
слухам. Он, видите ли, писал слишком по-мужски. А ведь только женщина поймет
женщину. В смысле, обманет. В смысле, уничтожит. И так далее. Словом, вся
надежда — на женский почерк. Почерк мыслей и чувств.
Анна положила трубку после энергичного разговора и поняла, что не сказала
самого главного: ей лень писать это письмо. Вот лень, и все. Пыхтеть над
прославленным жанром письма, в коем столько корифеев, начиная с Пушкина, — само
по себе занятие сомнительное. А тут еще знатных претендентов надо переиграть.
Лучше было ничего не знать о потугах известного писателя. Между тем откладывать
затею, тянуть время и лениться было никак нельзя — Екатерина ждала текста через
сутки. Сутки! Екатерина, кажется, рокотала о том, что ставить перед собой сверхзадачи
творческому человеку просто необходимо. Анна скорбно соглашалась, а заодно
пыталась выведать о заказчике Борисе хотя бы скудные сведения. Ей был ответ
уклончивый, суть которого — меньше знаешь, крепче спишь.
Анна не спала совсем. Разве что пару часов подремала со звериной
чуткостью. И доказала себе опытным путем, что от некоторых сверхзадач
необходимо отказываться. Неважно, убьешь ли сутки на них или целую жизнь — они
по природе неразрешимы. Они с тремя неизвестными. И спасибо Катюше, что она
позволила помучиться всего-то день да ночь. Для инициации или получения
сакрального знания это сущий пустяк. На исходе ночи Анна поняла, что изобретает
вечный двигатель, но продолжала вгонять себя в гиперборейский ужас. В нее
верят! Она не должна ударить лицом в грязь! Грош цена ее словесным упражнениям,
если они при необходимости не могут послужить насущным человеческим
потребностям! Подстегивая себя кнутами самолюбия и общественного долга, Анна
пыталась произвести на свет идеальное прощальное послание. Которого, конечно,
не может существовать в природе. Оно может быть только предсмертным. И даже
тогда несгибаемые герои умудряются ввернуть щадящую ложь. Анне по меньшей мере
следовало бы стать автором народной классики масштаба «Черного ворона»: «Ей
скажи, она свободна, я женился на другой». Но народ смягчает, прямо скажем,
жестковато. Разве говорится в песне о том, что, дескать, я, милая, жениться-то
женился, но под нашей старой липой схоронил для тебя сундучок с червонцами. И,
вообще говоря, женился-то я на страшной ведьме, потому что подцепил страшную
болезнь, так что тебе только лучше будет без меня, зануды грешного, тем более
что наш есаул (председатель колхоза, начальник ЖЭКа, нужное подчеркнуть) давно
на тебя глаз положил…
Кроме смертельных заразных болезней и прочих трагических неразрешимостей,
Анна пыталась использовать и другие аргументы в пользу Бори — например, его
потребность быть счастливым. И ничего абсурдного в таком повороте дела — даже
странно, что Борис чрезмерно усложняет дело и давно не выложил все начистоту
супруге без всяких сомнительных посредников. Он был ее благодетелем и сделал
все, что мог. И тут неуместны разговоры о предательстве — союз был скреплен,
прежде всего, гуманитарными побуждениями. Более того, дама и ее дитя обеспечены
пожизненной рентой, чего еще желать! Анна на их месте сама бы писала письма —
целый благодарственный эпос. Может, покидаемая супруга — понятливый и
милосердный человечек. И она не без горечи, но со смирением и кроткой верой в
то, что и на ее улице возгорится пламя подлинной, а не утешительной страсти, —
отпустит своего Борю на все четыре стороны.
И после этого говорят, что женщины после тридцати не любят терять времени
даром! Анна, видимо, вопиющее исключение: сочинять письмо незнакомца к
незнакомке, потому что он уходит к другой незнакомке. Сущий бред! Но
неугомонные духи стремления к абсурдному совершенству еще мучили ее, и она
придумала, что напишет письмо самому Борису. А что если именно в этой
контратаке и теплится истинное решение? В предутреннем бреду простительны
перегибы. Анна забарабанила по клавишам. Она писала неведомому Боре и всему
человечеству в его лице. Что уж там, развернулась, по-бетховенски порубив в
капусту всю суть затеи. Бросьте, мол, Борис, эту вашу утонченность. Не нужно
никаких писем! Зачем такие траты — лучше поезжайте в Доминикану ловить
океанскую волну. Или постройте храм. Или больному ребенку оплатите операцию.
Зачем расточительствовать, потакая эфемерным причудам… Кто, кроме вас, найдет
нужные слова. Стыдитесь своего малодушия. А еще лучше хорошо подумайте, стоит
ли вообще… менять шило на мыло?! Вот я, Анна Мельникова, ушла от алкоголика к
интеллигентному человеку. Вроде все делала правильно — а оказалось, что надо
делать неправильно! Я-то, дуреха, думала, что разрываю гордиев узел, стремлюсь
чрез маргиналии жизни к звездам. Прекращаю играть в жертву и, как советуют
прогрессивные журналы, превращаюсь в сильную и свободную личность. А на хрен
мне эта личность! Вот, говорят, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и
больным. Но что, если алкоголик богаче и здоровее…
А Данила Дмитриевич — он хороший, если не слишком наводить фокус. Но вы,
дорогой Борис, все равно семь раз отмерьте перед тем, как бежать по горящим
мостам. Вот какое письмишко сочинила Анна. Ей уже было не до признания и королевских
подарков. Она устала ломать голову на заданную тему. И вообще писать
тренировочные прощальные письма — плохая примета.
И плохо оплачиваемая, как полагал Данила. Он появился дома как раз к
кульминации Аниных творческих судорог — вернулся из командировки по архивам. В
состоянии истерической доверительности Анна ответила правду на нежно
саркастический вопрос о том, над чем работает нынче знатный акын нашего аула.
Услышав о том, что Анна уже навострилась за большие деньги писать письма —
подробности исполнения задачи были опущены, — Дмитрич шумно одобрил и даже
аплодировал этакой хватке. Но сразу опроверг себя, как это ему свойственно:
— Анюта, зачем ты опять занимаешься чепухой? Какое-то
сирано-де-бержерачество — писать за других личные письма! Кто за это платит?
Сразу видно, что все вы — люди без образования. Никакого системного мышления,
полное отсутствие здравого смысла и… да что там говорить, все женщины таковы!
— Во-первых, платит не женщина. Во-вторых, твоя банальная сентенция —
первый шаг к серийным убийствам. Ты в курсе, что мужчин, которые усвоили
сексистские обвинительные клише, будут теперь ставить на учет в психдиспансеры?
Данила был не в настроении и чхать хотел на диспансеры:
— Что ты можешь сказать, кроме глупостей? Хоть бы говорила их на иностранном
языке, что ли. Просил тебя, давай вместе изучать итальянский. Куда там!
Недалеких всегда раздражает интеллект. Скольких разводов не случилось бы, если
б современные женщины умели ругаться на латыни. Или на идиш…
Все! Если затронут идиш, то брюзжание затянется. Знание идиш — это
передний край интеллектуального развития. И последний аргумент в словесной
драке. «Ну-ка, скажи, что значит фамилия Гизунтерман? Не знаешь! Проще некуда —
это значит «здоровый человек»! Достаточно немного знать немецкий…» Для полного
лингвистического винегрета не хватает арабского и китайского. По десятку слов
из каждого — и рецепт обогащенного мировым знанием духа готов. Данила
Дмитриевич будет пыхтеть не то чтобы долго, но достаточно для того, чтобы
испортить жизнь на целый вечер. Потом он виновато умолкнет, потому что сам
знает, что невыносим. Станет спокойно, как в аду. Не выдержав паузы, станет
просить прощения, словно веселый толстый ребенок, который не верит в наказание,
что бы ни натворил. Сколько раз все это было! Начиная с горящих мостов, будь
они неладны…
— Анюта, а вообще это выход — продавать творческий продукт, — журчал
Данечка час спустя, выпустивший пар и заметно подобревший после пары стопок. —
Точнее, даже не продавать, а расплачиваться им. Экономика не выдумала ничего
лучше натурального хозяйства! Сеть кишит такими предложениями типа «возьмете на
лето мою кошку, а я посвящу вам песню». Какая-то начинающая певичка пишет. И
раз пишет — значит, клюнут! Ты тоже так можешь. Главное — набить цену своему
товару.
— Я, напротив, от своего товара отговариваю. Я антизазывала!
— Так это ж самая эффективная реклама!
Так Анна впервые заслужила похвалу от графоманофоба. Правда, Данила
уверил, что история с письмом — это так, для мелочи на карманные расходы.
Приличного гонорара не жди — состаришься. Но тенденция такова, что услуга
«напишу роман о вашем дедушке» скоро будет востребована не меньше, чем
антикварная мебель. Экая чушь, однако! И ведь оно и правильно, оно и верно…
6. За Луну или за Солнце
Уговор дороже денег. Анна, как обещала, отправила злополучное письмо
Кате, потом долго пребывала в ступоре, потом Данила опять сказал что-то
обидное, и тут уж разревелась. Можно бесконечно носить в себе набухший слезный
мешок, но любая пустячная шпилька его легко прорывает. И в этом милосердие
вскрывающего раны, пусть даже он колупнул из вредности. Куда денется — ему же
придется срочно творить добро, подставить жилетку под извергающиеся воды
отчаяния — если, конечно, он не последний мерзавец. Данилушка не мерзавец,
плачущему он сострадает, если в этот момент не плачет сам.
— Лапочка, забудь ты эту историю. Написала бы, что в голову взбредет, и
послала всех подруг подальше. Я тоже когда-то надеялся на Человека, Который
Может Помочь. Пока не понял, что это Господь Бог. С тех пор к нему и обращаюсь.
Все прочее — иллюзии… Ты же знаешь нас, московских мякишей! Тот, кто может, тот
не хочет, тот, кто хочет, тот не может. Повторяй, как скороговорку. Креститься
и молиться, другого выхода нет. И тогда все у тебя будет, Бог милостив. Я бы на
твоем месте бежал из Москвы, сверкая пятками. Где родился, там пригодился.
Почему ты не живешь там, где родилась? Культурный большой город, не захолустье.
Там у тебя все условия — и жилье снимать не нужно, и родители рядом, и ребенку
было бы лучше подальше от столичной клоаки. И чего тебе не сиделось…
— В этом городе у меня никогда не было… близости. Биохимия не намоленная,
понимаешь? Там нет любви для меня. Гений места отомстил мне за неверность. Я с
пяти лет мечтала о других городах.
— Зря. Люди там зато…
— Да, да, успокойся, люди там зато! Люди душевные. Люди — наше главное
полезное ископаемое. А вовсе не нефть! Людей надо вывозить с собой. Вагонами и
составами. Чтобы сразу — готовый клан. Вековой переселенческий опыт о том
гласит. Ехать сразу всем вместе, через пустыню — так уж всем народом!
Расселиться по околоткам московским, чтобы случись что — на помощь к своим.
Свои не скажут «это твои проблемы». Свои пустят хотя бы в чулан и поделятся
кусочком благодати. Эффект одновременной судьбы — вот великий мотив! Те
земляки, что давно обосновались и плотно сидят в своей раковине, — до них не
докричишься. Залог взаимопомощи — синхронность, понимаешь? Всех своих вожу с
собой. Принцип Моисея.
Данила не понял напора трансцендентальности и на всякий случай откатил на
позиции бытовой обороны:
— Да эти твои и так каждый день вагонами высаживаются в Москве и оседают
твердым осадком.
— Ага, испугался, мякиш московский! Сразу до провинциальной душевности
стало как до звезды, да?! Удобней, конечно, ее любить издалека и в малых дозах!
А ведь, сам знаешь, в происходящем есть элементарная закономерность: весь ХХ
век людей вывозили эшелонами на восток и на север. А теперь они эшелонами едут
обратно. Твоя любимая диалектика!
— Ой-ой, можно подумать, ты что-то понимаешь в диалектике! — Данила
перешел в чванливое наступление.
Надо было задушить изнурительный спор в зародыше, и путь только один —
замолчать. Пусть выльют пару ведер словесных помоев на голову — молчи. И тогда
не выльют третье. Жаль, что в состоянии беззвучного вопля до родных людей не
докричишься. Вопль-таки беззвучный! Хотя в молодости получалось. Как
наябедничаешь беззастенчиво в трубку — и вот оно, хоть какая-то иллюзия своего
кагала поблизости. С годами стыдишься, потому что у всех свои слезки на
колесках, зачем взгромождать еще и свою ношу. Потому учишься заменять реальный
разговор вымышленным. Внешние истерики — внутренними. Анна приучилась
испытывать мощный внутренний катарсис, когда внутрь себя извергала клокочущую
окровавленную обиду. И словно бы ее кто-то слушал и сочувствовал, и, возможно
дарил ей разные утешительные призы. Их воображаемость не смущала, скорее, имела
эффект плацебо, успокоительной пустышки. И вот уже можно бродить по бульварам и
набережным, где стоят давно выбранные Анной дома. Дома, где она наметила себе
пожить, — мечтать можно бесплатно. Их даже можно коллекционировать, упражняясь
в расширении сознания. Раньше мечталось в духе социалистического
распределительного принципа «не больше одной квартиры в одни руки», а потом Аня
смекнула, что квартир-то в собственном офшорном зазеркалье можно приобрести
сколько угодно. Экономическая свобода! Итак, Набережная Фонтанки шла номером
первым, потом Колокольный переулок, за ним Петроградка… Нет, пожалуй, она самая
первая в рейтинге, или все-таки близость Новой Голландии тоже обозначить в
тройке лидеров? А еще не забыть бы модерновый дом там, где улица Декабристов
упирается в Вознесенский проспект, хотя в 1990 году он еще назывался проспектом
Майорова.
Нет, так можно надорваться на преданиях старины глубокой. На том
недоперекрестке слишком много чего перекрестилось, судьбоносное нельзя трогать
всуе! Здесь началась эпоха, отсюда Анну повел гриновскими тропами случай,
который был в руках рискового парня. Того парня уже нет на свете. Он из Тех,
Кто Может Помочь, — безусловно. Только он знал, как пройти к заветному балкону,
который проезжает поезд минут за десять до прибытия на Московский вокзал. Он
знал множество путей — и насквозь через дворы, и в обход вдоль фасадов, и
каждый из них вел в верхние слои атмосферы. С ним можно было стоять на покатой
ржавой крыше и смотреть, как монетка падает вниз — рука крепкая, удержит, если
что. Но Анна забыла его тропы и, сколько ни плутала после, выходила новая
история, и другой маршрут, и следующая любовь. Балкон остался недосягаем, как
мираж. Только с поезда и виден до сих пор, и никто не знает, как такое может
быть. Точнее, никто не удивляется, это ж Питер.
Меж тем тот, кого нет больше на Земле, закодировал: «Доберешься сама до
заветного адреса — сложится твоя мозаика, сбудется стрекозиная мечта, теплое
пингвинье счастье…»
Не объяснил, мудрец, разницу между искать и найти. Анна себе дома
подбирала, а про главный дом забыла. Забыла, что волшебство дается лишь в
бескорыстные руки. И видится незамутненному глазу.
— …анюткиному глазу, желто-синему, местами ядовито-фиолетовому… мне как
художнику всегда казалось странным…
Данила Дмитрич плотно увяз в своей любимой кондиции — пьяная дрема под
ночной телик с советскими фильмами. Безмерное благодушие и миролюбие. Новый
виток покаяния с разрешением даже ударить его. Торопливый отказ от предыдущих
показаний:
— Девочка моя, разве я когда-нибудь тебе говорил, что ты «понаехала
тут»?! Я не говорил! Это тебе, наверное, Вадим говорил!
— Нет, не говорил!
— А кто говорил? Кто тебя обидел, кто?
— Кто меня может обидеть? Дворник-таджик? Электрик-казах? Или, может, наш
слесарь, бывший лимитчик из Великих Лук…
— Вот видишь, как все хорошо. Налицо единение всех волн миграции. А ты
говоришь «одновременность»…
— Брось, «волны» ни при чем. Вот я отвечу тебе сейчас, почему я здесь.
Иду я, бывало, утром после бессонной ночи. И чувствую себя совершенно
неправильной оттого, что все на работу бегут, пыхтят, а я только и мечтаю
свернуться кульком на диване. Пусть у меня ночью был аврал — все равно, думаю, кому
он нафиг был нужен… и чем я буду за квартиру в этом месяце платить. Надо было
влиться, как белый человек, в структуру. Медленно, но верно делать карьерку на
теплом местечке. Взять беспроцентную ссуду на работе, купить квартиру, вставить
зубы, ездить в Турцию. Хотя бы четыре пары обуви завести — четыре, а не две —
зимой кроссовки, летом шлепанцы. Вылечить свое плоскостопие — да мало ли что
еще. И вот так ковыляю я, и мысли меня душат. Тем временем навстречу мне идет
мальчик с портфелем за спиной и букетом мелких хризантем в целлофане. Идет,
наверное, поздравлять свою учительницу. И мальчик этот вдруг улыбается мне и
здоровается, словно бы я уважаемая и всем известная такая… Сельма Лагерлеф. Или
Агния Барто хотя бы, или просто гардеробщица в школьной раздевалке. В общем,
человек признанный, при деле, понимаешь? И от того, что со мной поздоровались
так, все в моей жизни на мгновенье обретает смысл. Потому что мир любит меня. И
даждь нам днесь и ссуду, и квартиру, и портки, и шузы. Вот за эти моменты я
люблю этот безумный город. И самостийно верю в Бога. Ты скажешь, конечно, что
так не считается. А для меня очень даже считается! Для меня не считается то,
что ты твердишь про вздутые цены, про дома во Флориде, которые якобы стоят
дешевле, чем «двушки» в Черемушках. Что мне с этой Флориды? Там, поди, никто не
поздоровается. А как дойдет до дела, хваленый дом окажется прохудившейся
хибарой в Небраске. Нельзя верить заманухам, отфотошопленным картинкам и
людям-бутебродам!
Данила уже спал. Когда разгоряченная исповедью Анна забиралась рядом под
одеяло, он, как это свойственно гениям, проснулся и оказался в теме. Гении во
время сна не то что слушать, даже диссертацию писать умеют…
— Ты мой самый лучший на свете… писатель-деревенщик, — пробормотал гений.
— Значит, все-таки тебе в Москве лучше, чем в Питере. Признавайся!
И через минуту снова засопел. «Ты за Луну или за Солнце?» — вспомнилась
Анне детская ловушка. Во избежание внутренних дуэлей пора точить зуб на
апартаменты в шестнадцатом округе Парижа.
Но это чужая мечта, ее нельзя мечтать! Парижем утешал себя Федор. У него
там давно обосновалась двоюродная сестра, которая его звала к себе. В это было
трудно поверить, но Федя и не уверял никого, не доказывал свою неожиданную
богоизбранность. О сестре вспоминал редко, с тихой блаженной радостью человека,
которого беспокоит только одно: как он перевезет на rue de Clignancourt свою
страдающую всеми мыслимыми женскими болезнями кошку. Изредка Федечка, конечно,
вызывал раздраженное недоумение у близких: зачем прозябать под гнетом
малограмотного, деспотичного Кузена, если в Париже ждет потрясающая
хлебосольная кузина, самая что ни на есть родная, с вкуснейшими драниками и
вишневым пирогом под мышкой?! Да, по рассказам Федечки, его сестрица Галя, или
Галушка, как ее называли в детстве, — знатная кулинарка. Она вообще мастерица
на все руки, и даже умеет делать плетеные табуретки и вообще душа-человек! Но
нетрудно догадаться, что у таких сказочных вариантов обязательно есть жирное
«но». Его роль в данном случае играл муж. Нервный и вспыльчивый, очень
неудобный муж, страшно разочарованный «заграницей». Чтобы не нарушить его
хрупкое жизненное равновесие, в доме нельзя было ничего менять. Это могло его
фатально расстроить. Тем более что он бросил курить, отчего его мнение о
парижанах упало ниже плинтуса: дескать, романтики вымерли еще в 20-х годах,
осталась одна меркантильная шушера. Он любил брюзжать на тему собственной
внезапной смерти, рисуя готические картины семейного упадка. Естественно, в
центре сюжета было презрение к трауру новоиспеченной вдовы и опасное
мезальянсное замужество! Впечатлительная и легкомысленная супруга, к которой в
дом вечно ходят разные богемные шалопаи, непременно пойдет вразнос, когда над
ней еще будет метаться путешествующая в земных пределах душа благоверного. Он
будет наблюдать, как нажитое им станет транжирить какой-нибудь буржуазно
эгоистичный подмастерье. Бедные дети…
Впрочем, детишки в этой клоаке тоже растут прохиндеями.
Всем был недоволен сердитый муж. Ведь он был немолод. Гораздо старше
жены. А она — гораздо старше Федора. Но изобретательности с годами не
растеряла. Она уверила своего меланхолика в том, что избежать морального
падения ей поможет как раз прибытие и поселение на ПМЖ в семейном гнезде
возлюбленного брата. Он в качестве надежного помощника по хозяйству как раз и
послужит гарантом ее чести и достоинства. Он, такой величественный в своей
строгости и чистоте, не позволит проникнуть в ее сердце и недвижимость
альфонсам с грязными помыслами! Благо что муж Галушки никогда означенного
родственника не видел…
Итак, мужа уломали. На это ушло, правда, лет десять, но за ценой не
постоим. Позади Питер, впереди Париж. Но в промежутке Москва.
— Я еду! — кричал Федя в телефон непроснувшейся Анне одним прекрасным
утром. — Буду в Москве проездом… нет, не в Париж, в Артемовск! — его было очень
плохо слышно, уловить некоторые слова, а тем более логику действий было трудно…
— Можно я к тебе заскочу? — последовала скорбная смущенная пауза, после которой
Федя уведомил. — Я буду с кошкой.
— Хоть с аллигатором, Федечка! — кричала ошарашенная Анна. У Феди от
волнения испортилась дикция. Но поволноваться было от чего. Нервозный парижский
свояк дал посадку Федору, но без отягчающих обстоятельств. То есть без кошки.
Ничего личного, просто аллергия. И вообще, братан, кончай борзеть, тебе дают
великий шанс, какие могут быть кошки в натуре!
И вот, оказывается, полгода Федор пребывал в метаниях и пароксизмах
совести. Он страдал молча и ни с кем не делился своей шекспирианской дилеммой.
Мало того, что ему предложили благополучие в обмен на предательство, — он был
абсолютно лишен дружеского сочувствия и поддержки. Кто ж будет сочувствовать в
таком казусе?! В лучшем случае фыркнут: «нам бы ваши проблемы». И не без
резона, надо заметить. Именно этих жлобских резонов и боялся Федор. Кошка,
пусть и больная на всю мочеполовую систему, много значила для него как боевая
подруга, утешительница в минуты отчаяния и незаменимый лекарь в часы похмелья.
Совместно пережитое и с кузнечиком сдружит… в общем, предательство далось
Федору нелегко. Но надо было принимать судьбоносное решение. На работе в
очередной раз отказали в долгожданном повышении. Кузен пил и бесчинствовал.
Счастливый поворот судьбы был необходим как воздух. И Федор отправился припасть
к могилам предков в родной Артемовск. Там и только там добрые люди обещали
обеспечить должный уход немощной старушке Пенелопе.
Несмотря на расставание с нею, Федечка все-таки был в радужном
предвкушении. На вопросы о технических деталях переезда отвечал уклончиво.
Точнее, так ни на один и не ответил — ускакал на встречу с достопамятной Дианой
Смолиной. Проститься со старой любовью перед отъездом в Париж — как было
избежать горьковатой сладостной боли с примесью превосходства! Не маячь впереди
скромный парижский триумф, Федор в жизни не стал бы искать давнюю зазнобу. Но
раз выдалась такая оказия… тем более что в Москве он бывал не намного чаще, чем
в Париже. Тем более что Диана была так рада слышать его голос:
— Феденька! Я так вспоминала тебя, я так вспоминала… Ты светлый мальчик,
ты похож на Леонида Харитонова в роли солдата Ивана Бровкина. Его фотографию
моя мамочка дала мне как талисман, когда я уезжала учиться в Питер,
представляешь? Я была влюблена в эту фотографию целых полтора года!
«Лучше бы она была влюблена не в фотографию, а в тебя!» — вздохнула Анна,
когда Федор вернулся со встречи. Промокший под дождем. Немногословный и мудрый.
Как тут было не вспомнить о сложной судьбе Леонида Харитонова, которая
отомстила ему за невероятный успех. Впрочем, дальнейшие впечатления о Диане
выведать почти не удалось.
Федор только ухмыльнулся:
— Похоже, она сделала пластическую операцию. Смотришь на нее теперь и
думаешь: как такие толстые губы держатся на таких тоненьких ножках!
И все?! И все. Вместо удовлетворения сплетнического инстинкта Анна
получила встречный огонь. Федечка пристрастно расспросил о ее нынешнем анкетном
положении. Даже родители старались касаться этих тем косвенно, а Федька вдруг
рубанул с плеча! Такие простые и страшные вопросы… Сколько времени Анна с
Данилой Дмитриевичем. Каков его имущественный статус. Имеет ли он недвижимость.
Готов ли прописать на ней Анну. Каковы его доходы. Перспективы роста. И,
кстати, как принял Анютин сынишка смену караула?
— Прекрасно принял! Он в восторге! Чем больше партнеров по играм в
пиратов, тем лучше! — Анна с энтузиазмом отстреливалась только по тем пунктам,
которые не таили в себе опасности и ответы на них изобиловали позитивом. Папа
так учил отвечать на экзаменах, благо что сам много лет преподавал. Но друг
Федор внезапно стал беспощаднее всякой приемной комиссии. Позитив он пропускал
мимо ушей и продолжал атаковать. Помогает ли Вадим. Приискал ли себе девушку.
Оформил ли с ней отношения. Ждет ли она ребенка. Каковы ее отношения с мамой
Вадима.
— …и испытываю ли я личную неприязнь к гражданину Папишвили! — хохотнула
Анна любимой цитатой. — Федька, что с тобой? Очнись! Я вижу, что надутые
силиконом губы Дианы сдули весь твой кураж. Или ты репетируешь парижский
буржуазный прагматизм?
— Диана увеличила не только губы.
— А что еще?
— Мозг.
— Какой, однако, смелый вариант оперативно-косметического вмешательства!
Ну и чем тебя огорчил ее мозг?
— Тем, что она все правильно мне предсказала, понимаешь! Все правильно,
все!
Только теперь стало заметно, что Федор был в отчаянии. Анна давно с ним
не виделась: она забыла, что перед тем как поделиться плохим известием, Федечка
долго ходит вокруг да около. Он надеется, что так ничего и не скажет. Что
поступит, наконец, по-мужски и оставит печаль гнить внутри своего — увы! — пока
не увеличенного мозга. Что никого не обременит необходимостью сочувствовать и
утешать. Короче, надежды на новую жизнь потерпели сокрушительное фиаско: Федя
больше не едет в Париж. Так сказал изменчивый свояк. Экстренный звонок от
сестры — и судьба разбилась. Почему разбилась? Потому что Анна видела Федора
таким лишь однажды — когда разбился почитаемый им автогонщик Айртон Сенна.
— Нашли время менять решение — когда ты уже на полпути с Пенелопой, когда
ты все рассчитал! — риторически сокрушалась Анна. — Они тебе уже и приглашение
прислали, наверное… Не прислали, только собирались? Но тогда… зачем ты кошку
заранее перевозил… отпуск только сейчас дали, а потом некогда… надеюсь, ты с
работы пока не уволился?!
Федя, Федя, не стоит репу чесать по полгода! Куй железо, пока есть шанс.
Хотя парижане тоже не лыком шиты — не торопились слать бумагу. Ковырнешь наши
шансы — а внутри требуха. Словом, Диане вряд ли потребовался наращенный мозг,
чтобы сделать дурное предсказание за двадцать минут до рокового звонка… Чтобы
утешить друга, Анна принялась скрупулезно отвечать на все Федины вопросы.
Пускай скорее отвлечется на чужие неурядицы! Итак, у Вадима все отлично. За два
года он вполне оправился. Женился на веснушчатой девушке, которая на
одиннадцать лет моложе Анны. Она спокойная, добрая, с высшим образованием. Она
прекрасно поладит с любой мамой планеты Земля, а тем более с мамой Вадима,
золотой женщиной. Могла ли она быть иной, ведь давно знаем закономерность:
непростой сын — добрейшая мама. И есть справедливость, согласно которой у мужа,
которого бросили, в дальнейшем все должно сложиться удачно. А ту, которая мужа
бросила, жизнь должна наказать. Анна всегда была сторонницей именно такого
миропорядка. И поэтому ей ли роптать, даже если мишенью для возмездия стала она
сама…
— Федь, ты чего на меня так смотришь? Да, представь себе, так бывает!
Какой мне резон приукрашивать действительность. Я знаю, ты, и Анжелика, и
Катюша — вы все попали под Вадимово обаяние. Вам казалось, что я зря от него
дала деру. По-дружески вы отрицаете благополучие его второго брака. И тем не менее,
как бы это ни резало стилистически чуткое ухо, Вадик женат на очень хорошем
человеке!
Федор даже не улыбнулся. Он, напротив, посерьезнел донельзя:
— Мы не обязаны любить тех, кому уступили свое место.
Торжественно-печальный опыт. Уходя, мы поневоле кому-то что-то уступаем,
но разве пристало ставить это себе в заслугу? Федечка, помыкавшись,
утвердительно кивал. Кивал со мстительностью к обидчице-судьбе. Ведь
альтруизмом он заработал только язву желудка. Теперь он выбрал другую тактику,
складывая в свое портфолио каждое нечаянно доброе дело. Что и Анне советовал.
Соблазн послушаться был, чего уж скрывать…
— А Вадим учил по-другому. У него любимый афоризм: «делай добро и бросай
его в воду».
— Вот пусть и бросает. А я набросался, теперь буду ловить.
Может, Федя и прав. Даже Вадюша, проповедник неведения правой руки по
части того, что творит левая, — и тот свои заслуги заносил во внутренний
реестр, при случае бережно и гордо его демонстрируя. Кто-кто, а он умел
показать свой товар лицом. Возразить Феде было нечего, Анне оставалось
соглашаться и обдумать его новое предложение. Предложение озадачило, потому что
было не совсем странным. На кой оно надо! Анна теперь ждала лишь совсем
странных, прочие ее смущали пресностью и тем, что заведомо не укладывались в
лекало непредсказуемого бытия.
Итак, несмотря на разразившийся крах мечтаний, Федор не преминул
ходатайствовать перед Дианой-охотницей насчет Аниной книги. Ведь должна быть
еще одна книга, а потом и следующая, и так далее до собрания сочинений. Федор
простодушно полагал, что в том нет никакого волшебства или везения, что если
человек пишет много и упорно, значит, его должны издавать, принимать в союзы
писателей и посылать на симпозиумы в теплые страны. И там он, попыхивая
сигарой, обязан выступать перед публикой с идеями переустройства
Североатлантического блока и прочей чепухой. А потом падать пьяным в бассейн и
всевозможно кутить!
Ладно, взамен симпозиумов должна быть получена хотя бы служебная
жилплощадь. Здесь, подобно Даниле Дмитричу, Федор путал писателей с дворниками,
что вполне простительно по причине смежности профессий. Зато он завоевал
расположение Дианы Смолиной. Расположение перетекло в романтический интерес,
которого мучительно недоставало когда-то. Невыездной в Париж Федор вызвал у
дивы бурю эмоций — от жалости до влечения. Однако натиском чувств Диану было не
сломить. Она не забыла, что ее генеральная линия — искреннее увлечение своим,
условно говоря, сорок первым замужеством. Поэтому Федору особо ловить было
нечего. Допустим, звезда стала ближе, и можно с ней закрутить тонизирующий
роман. Можно, как Паша Вепс, устроиться к ней оруженосцем и наблюдать пышное
увядание этой самой звезды, некогда любимой. Но эти варианты сюжета не грели. И
Федор трогательно вспомнил о старой подруге Анне, которая надоела своей
неустроенностью и крайне неудачным выбором мужчин. Кто бы говорил, Федя…
— Позвони Смолиной. Я рассказал про тебя, она обещала посодействовать, —
вздохнул Федор, но тут же голосом подчеркнул настоятельность своей
рекомендации. — Не затягивай с этим, у нее в одно ухо влетает, в другое
вылетает. Вдруг что-то получится, а?!
Анна не стала упрямиться и ворошить прошлое. Федечке, расстроенному и
потерянному, не стоило знать о том, что он шел по проторенной дороге. Некогда
Паша Вепс тоже молвил Диане словцо за непутевую подругу. И даже записал
магический номер телефона большого литературного человека, который славился уже
не вспомнить чем. Что толку, его телефон стабильно молчал. Анна решила тогда,
что Вепс находит таких же телефонно-недоступных помощников, каким являлся сам.
Федор с ненавистью вернулся в Петербург, но очутился совсем не в том
городе, из которого уезжал. Старенькая Пенелопа после нервного путешествия
почуяла вину перед хозяином. Умная персидская кошка решила никогда больше не
рушить чужих планов. И угасла. Кузена тоже постигло раскаяние, он бросил пить,
«зашился», устроился прорабом. И наконец, Федя получил долгожданное повышение.
Теперь он стал главным «господином оформителем» в своей рекламной фирме и мог
осуществлять свои импрессионистические идеи, не испытывая давления со стороны
всяких бездарных серых кардиналов. При таком стечении обстоятельств Париж
весьма померк. Конечно, потерю Пенни было пережить нелегко. Анна хотела было
рвануть на своем любимом питерском поезде на 00.50 утешать друга, но идея
захлебнулась в житейских путах. Останавливаться негде. Кузен-то, может, и
смягчился, но на Федькиных ностальгических подружек таки по-прежнему глядел с
подозрением. Анжелика, как всегда, проживает в многонаселенных квартирах.
Приглашает самозабвенно, но ее нужно поберечь. Пашка Вепс погряз в личных
коллизиях. Остается Катя, которая с ликованием давала посадку, пока у нее не
поселился мрачный хмырь, муж Сеня. Тут без вариантов, Анна и Сеня питали друг к
другу глубокую неприязнь. Получалось, что в любимом городе негде приземлиться и
осуществить благородную миссию утешения Феди — единственного мужчины, которому
Анна прощала любовь к кошкам. «Кошачья» примета работала безотказно: если
мужчина любит кошек и не любит собак — от такого держись подальше. Бывали,
правда, в истории исключения, но с личностью исторической детей не крестить. К
этой примете можно долго приводить рациональные обоснования, но они не приняты
в народном жанре. В общем, собаки — условие недостаточное, но необходимое.
Пусть даже любые требования к мужчине излишни, пусть даже мир изобилует
опровержениями, пусть даже кошкам разрешено входить в алтарь. Прости, Господи!
Анна не поехала. Конечно, не найти местечка в Питере — смехотворное
оправдание. Захотела бы — нашла сколько угодно. Самолюбие заело неправедное.
Хотелось, чтобы в родных пределах принимали с распростертыми, на полную
катушку. Однако на сей раз энтузиазм был хиловат. По правде говоря, Федорино
горе было не единственной причиной, которая заставляла с тоской изучать железнодорожное
расписание. Анной двигало щемящее желание опять сплотиться с друзьями. Не на
день-два, а взаправду. Утопическая прелесть этой затеи заставляла смущенно ее
замалчивать. Конечно, все знают, что нет возврата к старому, но Анне с шаткой
московской колокольни было легче поддаться обострению иллюзий. Увы, —
очередному! Именно нынешний момент показался подходящим, чтобы реанимировать
заржавевшую машину времени и попробовать вернуться в год… хотя бы тот самый,
Вселенная сказала: «Обойдешься! Не смей киснуть. Лучше позвони Диане
Смолиной». Ах, да, вот о ней-то Анна запамятовала. Вовремя подоспевшее
упражнение по усмирению гордыни. Шли дни, Анна тянула с трудным разговором.
Притягивала за уши нескладную мистику в оправдание своего бездействия. Уверяла
себя, что звонить не стоит, потому что фамилии Смолина и Смагина подозрительно
похожи, и это не может быть случайным, и лучше держаться подальше от повторения
пройденного с Любовью Грантовной. Всего две буквы совпадают, но такие пустяки
порой выходят боком. Числа управляют событиями. Пятеро из Махачкалы, четверо,
провожающих в последний путь, трое — Троица, двое — Вадим и Данила, два
мужчины, две столицы, а один… Одним может быть только Бог. Даже ребенок не
должен быть один. Пора опровергнуть сентенцию Любови Грантовны о «невозможном»
старшем брате. Нельзя родить старшего брата, но можно — младшую сестру! Для
формирования правильной мужской натуры это даже полезней…
Возрадовавшись собственной внезапной мудрости, Анна делала что угодно,
только не звонила толстогубой Диане. Ей и без нее стало замечательно и вдохновенно.
Она набиралась сил для нового витка походов с пакетиком прозы. Ворошила свои
«Дни, когда все было против меня», нещадно выбрасывая из них мелочи и длинноты.
Засыпала, не раздеваясь, под ночные фильмы, к великому неудовольствию Данилы
Дмитриевича. Посыпала голову пеплом, соглашаясь, что беспредельничает и
нарушает святые принципы домостроя, но ничего не могла с собой поделать. Во сне
рождались нужные слова о том, например, что Вадим — это кипяток в фужере, а
Данечка — кефир в заварочном чайнике. Тонкое стекло трескается, фарфоровый
носик забивается, пить в обоих случаях неудобно и нелепо, но ведь можно
исхитриться! Анна далеко не самая потерпевшая сторона в вопросах брака,
особенно если вспомнить пациенток службы «Бетельгейзе». Она не бедная овечка, она
умудренная опытом… овца со странностями. И сама себе Бетельгейзе. Какой вздор,
однако. И ведь так оно и есть, так и есть…
Елейный голос Дианы, несмотря на телесные преобразования, не изменился.
Анна слишком долго готовилась к разговору с ней, начала чуть ли не с низкого
старта, заикалась и путалась. Ей самой была не слишком ясна цель мероприятия.
Что она просит у женщины с безупречной непроницаемой формой и невидимым
содержанием? Разве такие люди делятся секретами? Стучаться надо в ту дверь,
которая хоть раз открывалась, в противном случае это стена и ее придется
ломать… За ту минуту, пока Анна громоздила приветствия, она успела раскаяться в
том, что опять повелась на чужую блесну, полезла не в свою лазейку и вот-вот
сядет в лужу… Диана никоим образом не способствовала смятению чувств, она,
напротив, была ровна и доброжелательна. Это было сродни благодушию ротвейлера,
наблюдающего за мышью, — позавтракать он ею брезгует, а потому пускай себе
шуршит. Госпожа Смолина силилась припомнить Анну внешне, выделить ее из
редакционной толпы, из милых сердцу питерских застолий. Расспрашивала о
семейном и профессиональном статусах, определить которые было сложно. Но Диана
утешила, что нынче так у многих. Что время наступило вязкое, не духовное,
культура буксует и выдает поток вторсырья. Все книги, песни и фильмы большей
частью напоминают ей еду в советской столовке — как будто это уже кто-то кушал.
Иной раз сквозь дребедень и проклюнется нечто стоящее, но и тогда не отвязаться
от аналогий. Вроде пробрало от песни, а потом думаешь: да это ж примерно
пол-Высоцкого или треть Янки Дягилевой. «Цепанул» актер — а потом вспыхнет
запоздалая похожесть, потому что в парне просто штрих от Юрия Богатырева или
щепотка Олега Даля. Хотя и это редкость, вокруг сплошные клоны.
— Есть такое дело, — созналась Анна. — Но жемчужины попадаются.
Войдя в азарт, она принялась перечислять деятелей искусств нашего
безвременья, которыми может гордиться держава. И тут проклюнулось
музыкально-кинематографическое родство душ с Дианой — кто бы мог подумать! Обе
любили «Несчастный случай», «Ундервуд», «Маркшейдер Кунст», «Хоронько-оркестр»,
Юру Наумова, Петра Налича и, естественно, Агузарову, куда ж без нее. Обеих
согрел фильм «Граффити» и все киноленты почтенного Алексея Учителя. И далее по
курсу, еще несколько дорогих имен. У Анны ладошки вспотели от внезапного
единомыслия, они с Дианой перебирали свои общие вкусы, как две подруги,
которые, попав на распродажу, жадно роются в нарядах. Литературы, правда, не
касались, но Диана объяснила, что здесь не надо заранее нагнетать ассоциативный
ряд. Она прочтет Анину книжку, и вот тогда будет тема для прений. О, Диана
предвкушает… она знает, что настоящие жемчужины можно найти лишь такими
неисповедимыми путями. Все ценное сейчас где-то на дне, в кулуарах и по случайным
рекомендациям залетных молодцев.
— А… как ваша фамилия? — напоследок смущенно вопросила Диана.
— Мельникова. Анна Мельникова, — с бондианской гордостью произнесла Аня.
Последовала пауза. Диана отчего-то замялась и вдруг смешливо выдохнула:
— А вы не та ли Анна Мельникова, которая отговаривала Бориса жениться?
Последующие откровения могли расположить к веселости кого угодно, только
не Мельникову Анну. Диана Смолина — новая жена того самого сентиментального
господина «с письмом»! Что же ты, Катюша, душенька, так облажалась в нашем
самом тесном из миров?! Хотелось издать звериный вопль конфуза, но Катин номер
молчал. Честно говоря, Анна только в эту роковую минуту осознала, что по
умолчанию надеялась на благоразумие подруги. На то, что Катюша прочтет присланную
Аней эпистолу, забракует ее с пониманием и сочувствием и никуда пересылать не
будет, естественно! Однако Екатерина — друг, она выполнила обещание. Сработала
оперативно. Вышла осечка, карты спутались — бывает… Как видно, она совсем не
знала мифического Бориса и не подозревала, что достопамятная Диана заняла трон
рядом с ним. Впрочем, Анну просили утешить жену предыдущую, а не свергать
нынешнюю. Инициатива наказуема. Разве что госпожа Смолина развлеклась, будучи
женщиной с юмором. Ей ли бояться Аниных нечаянных кляуз! Она даже похвалила
стиль и деликатность, которые придали письму очарование. Нет, Борис его не
читал, конечно, потому что затеей руководила Диана, которая жена, референт и
советчик в одном лице. Но, на ее взгляд, Анна Мельникова слишком «живо и
своеобразно пишет» для той цели, которые преследовала эта милая оригинальная
акция. Цель — отобрать авторов для некоего проекта… но пока рано об этом
говорить, пока не разглашаем, так сказать, идею. В любом случае это интересный
опыт, правда? С изящной доброжелательной иронией Диана попрощалась, пообещав
непременно свистнуть, если у нее появится что-то подходящее. Ведь к питерским
братушкам-сетрушкам у нее особое отношение… «Так что, Анечка, позванивайте
мне!». Вот оно, истинное великодушие Людей, Которые Могут Помочь.
Но Анна решила, что с нее хватит «позванивать». И коллекцию Таких Людей
она более пополнять не будет. Она сама себе Бетельгейзе, сама себе Бетмен и
Супермен. Точнее, бетвумен, супервумен и женщина-кошка до кучи. И хватит
причитать о слабой творческой натуре, которая не в силах взвалить на свои плечи
тяготы быта. Если у творческой натуры возникла острая необходимость, то она
наведет шороху, будьте покойны. Не надо басен о стрекозах, когда глаз налит
кровью, а дряблая мышца готова к отпору. Мы уж как-нибудь сами. С божьей
помощью как-нибудь. И пусть те Четверо похоронят иллюзии, но не спешат хоронить
рабу Божию Анну.
Вместо эпилога
— И в довершение мне приснился сон. Будто подходит ко мне субъект,
мерцающий, как переливная картинка, многими родными мне лицами. На всех похожий
и чужой. Со смутной олигархической улыбкой. Ну как у этого… короче, ты понял, о
ком я. И он говорит мне: «Я болен неизлечимой болезнью. И ту, которая станет
жить со мной, я так отблагодарю, так отблагодарю. Я издам все ее книги. Я
сделаю ее самой знаменитой в стране. Ею будут все зачитываться. Все мечты ее
сбудутся, и не будет она нуждаться ни в чем, только вот заразится от меня и
умрет. Но зато как проживет остаток жизни, как проживет… Эх!» …Не
помешательство ли у меня? А Федька в Питер зовет. Будто бы нашел мне работу, а
Анжелика нашла квартиру с бабушкой, за которой нужен легкий посильный уход, а
жить можно бесплатно. По словам Анжелки, бабушка задорная, рыжая, в голубых
носках. Любит Вагнера.
— И наверняка больна чудесной неизлечимой болезнью? — съязвил Паша Вепс и
поставил поклажу, чтобы перекурить. Он всегда самоотверженно помогал Анне
переезжать, за что она была ему благодарна. Не каждый из телефонно-недоступных
появляется пред тобою, как Сивка-Бурка, дабы облегчить ношу твою.
— Только я не могу вернуться в Питер, пока точно помню, как там хорошо.
— Ты свяжись с Екатериной, — запыхтел Паша сквозь беломорину. — Она в
трансе, переживает из-за глупой истории с Дианой. Катя, конечно, ни сном ни
духом. И вообще этого Бориса ей подсунул Сеня, столь непопулярный среди нас.
Случился у Сени и Кати спор насчет тебя. Муженек подначивал: мол, ни на что
твоя подруга Анна не способна. Вот ежели она такая великая писательница на
заборе, пусть докажет! Пусть напишет, как надо, хотя бы обыкновенное письмо.
Подстава чистой воды! А Катька, ты ж знаешь ее. Она ему верит и спорит
по-честному. И в тебя она верит. И потому отправила письмо не виданному ни разу
Боре, не читая. Я, говорит, не уполномочена чужие письма читать. Вот и вышел казус.
— Ладно, забыли. Конечно, я ей позвоню.
— А как твои Дни… — прояснилось на горизонте?
— Боюсь сглазить. Пока на стадии допечатной подготовки.
— Я не про книгу, а про жизнь. Наладилось у тебя с Данилой-то?
— Разрешите вопрос проигнорировать, товарищ Вепс. Как есть… так и пусть
будет. Иной раз окажется, что «Дни, когда все было против меня», и «Дни, когда
все было», — это одни и те же дни, понимаешь? Они же «окаянные» бунинские, они
же и «Дни любви» с Мастроянни. Они же и в Питере, они же и в Москве. Они же и
были, они же и будут.
— Какое смирение, однако. И ведь так оно и есть, так и есть.