Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2016
Павел Борода — родился в деревне Дрибин (республика Беларусь). В 2005 году окончил
Донбасскую академию строительства и архитектуры. По специальности экономист.
Живет в г. Макеевке (Донецкая обл., Украина).
Грузин приходит
фотографироваться. Говорит фотографу:
— Давай я встану вон за
тем деревом, а ты меня сфотографируй.
Фотограф говорит: — Вас тогда из-за дерева
видно не будет.
Грузин: — Слушай, ничего не
понимаешь! Я маме эту фотографию
отправлю. Она ее получит, а тут я такой выхожу из-за дерева
и говорю:
«Здравствуй, мама!»
Знаешь, как маме приятно будет!
Старый анекдот
Мы с Машей были женаты уже пару лет, когда родители, как с моей, так и с
ее стороны, потребовали от нас внуков. Грозились в случае неповиновения
вычеркнуть нас к чертям собачьим из всех завещаний. Что само по себе не очень
страшно, так как мы предпочитали не заглядывать так далеко, а опасаться
отдаленных перспектив несвойственно человеческой природе. В противном случае
наша планета давно бы уже сорвалась с катушек от семи с копейками миллиардов
панических приступов. Но родители все равно пригрозили. Впрочем, я был и сам не
прочь обзавестись потомством, хоть и слабо представлял, что именно меня ждет.
Это как с хреном, который однажды мне дала попробовать мама.
Мне тогда было не больше шести лет, когда я зашел на кухню, где обедали
мать и сестра. Борщ, бородинский хлеб, сало и чеснок уплетались с упоением и
причмокиванием. Я изошел слюной, несмотря на то, что в том возрасте ничего из
вышеперечисленного на дух не переносил. Думаю, что у мамы был определенный дар,
заключавшийся в умении собственным примером вызывать аппетит. Схожий талант
наличествовал только у нее и Алексея Толстого. Помнится, мне казалось, что не
может быть ничего вкуснее луковицы, которой Папа Карло накормил Буратино.
С особым пиететом и, пожалуй, шиком мама вкушала некую кашицу красного
цвета. Она черпала ее чайной ложечкой из маленькой майонезной баночки, а затем
размазывала тонким-тонким слоем по ломтику хлеба. Слой был настолько тонкий, а
пиетет настолько проникновенный, что у меня сложилось представление о красной
кашице, как о неком изысканном и очень дорогом деликатесе. С последними,
правда, у меня сложились натянутые отношения (красную икру, к примеру, я ел
строго за деньги. Один железный рубль с изображением Вождя — одна столовая
ложка), но вдруг на этот раз все сложится иначе?
Короче говоря, я поинтересовался у мамы, что же она такое ест. Мама
ответила, что это не что иное, как хрен. Из названия пока не выходило ничего
деликатесного, но не встречать же по одежке.
— Вкусно? — спросил я.
— Сладко, — соврала мама.
— Правда? — уточнил я.
— Правда, — подтвердила моя сестра.
В шесть лет я был наивен, как ропшак.
Бездонные, мокрые глаза на огромной голове. Нос на фоне таких глаз выглядел
рудиментом. Я, конечно, тут же спросил, можно ли мне попробовать, и — о, чудо!
— мама с готовностью откликнулась. Безо всяких сетований на то, что негоже есть
сладкое перед нормальной едой и перебивать тем самым себе аппетит, мама щедро копнула
ложкой из баночки. Так что вышло аж с горочкой. Хреновая кашица переливалась в
солнечных лучах полуденного солнца. Отдавало магией. Я без раздумий схватил
ложку и сунул в рот.
Дальше сплошной диссонанс между ожиданиями и реалиями. Из глаз у меня
прыснули слезы. Полыхнуло где-то в районе желудка. К нёбу взвился столб огня.
Сквозь соленую пелену я ошарашенно посмотрел на свою мать. Самая родная женщина
в моей жизни прикрыла рот рукой и беззвучно туда хихикала. Дрожала щеками и
мотала головой, что означало только одно: «Ой, не могу». Что тогда говорить о
сестре, тем более старшей? Аня ржала в голос, норовя опрокинуться на спину,
вздернуть ногами и мотылять ими до потери пульса. Я
уберег ее от преждевременной кончины, выбежав из кухни уже полноценно от обиды
рыдающим ребенком.
Двадцать с хвостиком лет спустя мне представится отменный шанс
отыграться. И я им сполна воспользуюсь, скормив племяннику Федору окатыш под
личиной леденца, предварительно завернув его в конфетный фантик. Малыш
недоуменно будет перекатывать его во рту добрых пару минут, пока к нему не
нагрянет озарение и он не выплюнет камень. Слезами не зайдется, будучи
оптимистом по жизни, в отличие от его дяди. Однако пора возвращаться к нити
повествования.
***
Итак, мы с Машей, подчинившись ультимативным требованиям предков,
приступили к воплощению задуманного в жизнь. Стоит сказать, что мы и прежде не
прекращали попыток, но были они, кхм, несколько, что
ли, бесцельными. Конкретикой от них и не пахло. Так, художества на вольную
тему.
Перво-наперво мы составили график. То есть заменили любовь регулярными
процедурами. Такими, как, например, электрофорез. Маша, натура гораздо более
романтичная, чем я, взбаламутилась и высказала свое «фе».
На что я не смог ответить ничего иного, кроме как: «Надо» и «Посмотри на
других». «Любовь… Надо… Фашизм какой-то», — невнятно бубнила себе под нос моя
недовольная жена.
Все наши друзья уже давным-давно обзавелись сопливым потомством разной
степени тяжести. Тем самым, помимо непосредственно счастья, они приобрели право
смотреть на нас, как на двух ущербных. Более того, они позволяли себе
напропалую нас жалеть и давать ценные, по их мнению, советы. Шутки о том, как
именно я должен действовать в постели, мною были услышаны столько раз из
стольких уст, что порой иллюстрированными являлись ко мне в кошмарных снах.
Но наше окружение добилось своего. Я и впрямь стал ощущать себя этаким
неполноценным членом общества. Зачатие ребенка обернулось для меня в идею фикс,
приняло конкурсную основу. Поэтому я взялся за это дело с удвоенной энергией.
Год бесплодных попыток привел к тому, что Маше опостылел секс.
— Все, — объявила она, — я так больше не могу. Хватит! Надоело!
— Но! — взбеленился я, — как по-другому? По-другому никак! Никак ведь!
— Не знаю. Но куда мы спешим?
— Маша! Мы три года в браке, а до этого два года вне, и ничего. Ни
единого намека. Ты даже не пополнела…
— Мерси боку.
— Я не об этом. По-моему, мы бесплодны. Нам срочно нужно к врачу. Лучше
прямо сейчас.
— Но восемь же вечера.
— Тогда завтра с утра.
— Хорошо. Но я все равно не понимаю, куда нам торопиться. Еще и ремонт не
закончили.
— При чем тут ремонт?! — завизжал я.
— Вот увидишь, — интригующе ответила Маша.
Тем временем количество советов от наших друзей росло с геометрической
прогрессией. Что может быть хуже неоказанной помощи?
Только помощь, о которой никто не просил. «Попробовать другое место, попытаться
в другое время. Вы утром? Тогда вечером. Вечером? Тогда посреди ночи. Не
сможете проснуться? Было бы желание. Хотите, я позвоню и разбужу вас? Не хотите?
О чем тогда можно вообще говорить?! Позы! Вы точно перепробовали все позы? А
эту? И вот эту? Потому что у нас получилось после этой. Или после этой. Я точно
не помню, мы тогда возвращались от Сидоровых. Виталик сильно перебрал, да и я,
чего уж греха таить, но определенно одна из этих». Нас засыпали контактными
данными бабушек-повитух, частных врачей всевозможных направленностей, светил и
докторов наук, магов и чародеев, ведьм, людей с экстрасенсорными способностями
и прочих шарлатанов с подведенными глазами.
Одна моя школьная подруга неустанно предлагала посетить церковь. Отстоять
службу, причаститься, исповедаться, на всякий случай окунуться в купели. Она
звонила мне и напоминала, что в ближайшее воскресенье такой-то христианский
праздник, или оповещала о том, что в один храм привезли мощи некоего святого и
весьма уважаемого в определенных кругах старца. Я, стараясь не ранить ее душу,
вежливо отнекивался и ссылался на некие важные обстоятельства, которые мешали
моему походу в Божью обитель. Тем не менее она не прекращала настойчивых
попыток приобщить меня к вере. Тем более она была уверена в том, что именно Бог
помог ей поставить на ноги собственного сына. Мальчик родился недоношенным,
плохо набирал вес и серьезно отставал в развитии от своих сверстников. Поэтому
моя подруга каждое воскресенье отстаивала службу в расположенном неподалеку от
ее дома храме, отправлялась в далекие паломничества и вскоре выучила географию
всех хоть чем-то примечательных святых мест. Чудо, конечно же, случилось: ее
сын начал поправляться и вообще всячески радоваться жизни, как и должны ей
радоваться дети. Вопрос: «Вмешательство Божье тому послужило причиной, или
естественный ход вещей в дополнение к обильному приему витаминов и прочих
пилюлек» — для подруги не стоял.
***
Мы, однако, решили повременить лишний раз беспокоить Всевышнего и
направили свои стопы в поликлинику. Там нас уже ждал неоднократно
отрекомендованный врач, который, как утверждали наши друзья, отменно чистит
трубы, и вообще «у него беременеют все». Где ведется такая статистика и кто ее,
собственно, ведет, оставалось непонятным. Но мы доверились и пошли.
В кабинете нас встретил презентабельного вида мужчина с благородной
сединой на висках, бархатным голосом и оттопыренным нагрудным карманом, куда я
определил «благодарность». Врач выпроводил меня из кабинета, чтобы с комфортом
осмотреть Машу. После, когда я вернулся, он задал ряд пикантных и не очень
вопросов и сходу определил, что причина, несомненно, во мне. «Но, безусловно,
только анализы способны подтвердить или опровергнуть мое предположение. Хотя в
девяносто девяти случаях из ста я прав. Что вы хотите: опыт! Опыт! Но анализы.
Хотя».
Чтобы убедиться в том, что Маша здорова и готова
хоть сейчас предоставить свою яйцеклетку во благо будущего конкретной семьи, а
заодно и всего человечества, он выписал для нее длиннющий перечень необходимых
анализов. Чтобы удостовериться, что проблема во мне, — один. Но ключевой. «Спермограмма». Я тут же почувствовал, как пылают мои щеки.
Взглянул на жену. Эффект аналогичный. Сидит и полыхает. Так на нас повлиял
призыв постороннего человека к действу, которое в приличном обществе обычно
скрывается от посторонних глаз. Впрочем, что тут такого? Все же врач. Человек,
перед которым безо всяких предубеждений и треволнений берешь и оголяешь стыды.
Тут же, не отходя от кассы, мы прошли в лабораторию, где нас поджидало
разочарование. Оказывается, сперма нужна исключительно утренняя, поэтому
сегодня у нас ничего не получится. Мало того, она должна быть еще и свежей. То
есть от момента ее получения до попадания в пробирки лаборатории должно пройти
не более получаса.
— Вас на завтрашнее утро записывать? — спросила нас лаборантка.
— То есть еще и по записи? — уточнил я.
— Конечно! Что же это получится, если все скопом явятся?
Я тут же представил себе столпившуюся перед дверьми уборной очередь
страждущих. Выходишь, всем все про тебя известно, взгляды прячутся за пазухой.
— А что, если из дома привезти? — решился спросить я.
— За полчаса успеете?
— Можно ведь на такси, — неуверенно предположил я.
— Можно. Но в таком случае сосуд с семенной жидкостью поместите в тепло.
— У меня, — говорю, — есть шапка зимняя из кролика. Очень теплая.
— Кролик — это хорошо, но лучше под мышку.
Так и поступили. Не вдаваясь в лишние подробности, отмечу только реакцию
таксиста, решившего, что у меня какое-то заболевание опорно-двигательной
системы. Неестественное положение плеча, безвольно болтающаяся кисть. Когда
расплачивался, то нервно тряс кошельком, свободной рукой пытаясь извлечь
деньги. Водитель взирал сочувствующе, несколько раз пожелал скорейшего
выздоровления.
В лаборатории меня встретили как родного. Искренне улыбнулись и спросили,
во сколько произошел сбор. Я ответил, что ровно в восемь ноль-ноль и ни
секундой позже. Лаборантка записала это у себя в журнале и сказала, что я
молодец и что мне осталось только оплатить страховку, после чего я могу быть
свободен.
— Страховку? — переспросил я, — Но от чего?
— Ну, мало ли, — уклончиво ответила лаборантка.
— А можно я просто так вам денег дам?
— Можно и так, но говорите тише.
На следующий день уже были известны результаты. Их мне сообщила все та же
лаборантка. Она уже не улыбалась, а выглядела сосредоточенной и озабоченной. Я
понял, что дела плохи.
— Агглютинация, — брякнула она незнакомым мне термином и тут же поспешила
успокоить. — Но это ничего страшного. Так у каждого второго. Лечится весьма
успешно. У нас уролог есть, весьма хороший.
— Прекрасно, — говорю, — но непонятно.
— Из положительного: сперматозоиды активнее некуда и живые. Из отрицательного:
склеиваются хвостиками. То есть хоть и активные, но бестолковые.
Тут лаборантка попыталась жестами показать, что не так с моей спермой.
Вышло не очень: жалкое лицедейство. Мне же было очень стыдно за
своих сперматозоидов.
— Вы пройдите к урологу. Дипломированный специалист!
— А есть недипломированные? — спросил я.
— Нет, — на полном серьезе ответила лаборантка.
***
С поникшей головой я вышел из лаборатории и пошагал в поликлинику. К
урологу очереди не наблюдалось, что уже выглядело настораживающим. Потому как я
привык: если что-то хорошее, то должна быть очередь. Я прочитал на двери
табличку: «Врач-уролог Константинов Николай Сергеевич». Постучал и, дождавшись
приглашения, вошел. Тут же уперся в огромную глыбу, облаченную в белый халат и
норовящую меня раздавить. Глыба хлебала чай из чашки, в ее руках казавшейся
кофейной, и хрустела вафлей.
— Вы уролог? — робко поинтересовался я.
— Разве? — гневно ответствовала она ртом с ярко-красными губами и
крепкими кирпичиками-зубами.
Женщина отошла в сторонку, и я увидел сидящего за столом мужчину примерно
моего возраста, но старающегося выглядеть старше своих лет. Хоть я и сделал
такой вывод единственно по старомодным бакенбардам, безуспешно пытающимся
подчеркнуть скулы на мягком лице уролога с нежной кожей и розовыми щечками.
Николай Сергеевич вежливо предложил мне присесть и вообще предстал очень
учтивым и деликатным человеком. К примеру, произнося слово «пенис», сознательно
понижал тон. Не в последнюю очередь из-за присутствующей в кабинете дамы.
— Так вы, значит, озаботились? — спросил он у меня.
— Так точно, — говорю.
— А почему без супруги?
— Отчего же? Супруга тоже озаботилась.
— Нет, пришли почему без супруги? Я практикую комплексный подход. Ну да
что уж теперь. Давайте посмотрим, — сказал Николай Сергеевич и уткнулся в бланк
с результатами моего анализа. Пробежался взглядом по цифрам и прочим закарлючкам, кивая головой и повторяя: «Так, так, так».
Закончив, провел со мной блиц-опрос:
— Курите?
— Бросил.
— Пьете?
— В исключительных случаях.
— Что такое агглютинация, знаете?
— Осведомлен буквально только что.
Уролог отложил бланк и откинулся на стуле, скрестив руки на груди. Принял
в некотором роде профессорскую позу. Я приготовился внимать. Смущал лишь
доносившийся позади меня хруст вафель. Словно сквозь лесную чащу бежал
спасающийся от пожара кабан. Трещал хворост, ломались ветки.
Николай Сергеевич, подчеркнуто шурша шипящими, поведал мне, что я не
безнадежен, но пролечиться следует. Шансы зачать наследника есть и без лечения,
но они невысоки, а потому стоит.
— Полагаю, что проблемка в небольшом воспалении, — заключил он.
Я тут же вспомнил все бордюры в своей жизни. Холодный бетон, проступающая
то тут, то там арматура.
— Я вам выпишу направления на несколько анализов.
— Еще анализы? — удивился я.
— А как вы думали? Нужно убедиться. Отсечь, так сказать, все мало-мальски
возможные варианты. Раз уж приступать, так целенаправленно. Понимаете?
— Кажется, да.
— Вот и хорошо. Одну процедурку мы с вами можем
прямо сейчас провести. Готовы?
Я подумал, что это совсем уж лишний вопрос: как можно быть готовым к
тому, о чем не имеешь ни малейшего представления. Но выхода не было, и я
ответил, что, конечно же, готов. Николай Сергеевич пригласил меня за ширму,
разделяющую его кабинет на две части, куда я незамедлительно проследовал.
Ассистентка, роль которой мне так и не удалось для себя прояснить, осталась
хрустеть. Уролог все тем же нежным и обволакивающим голосом предупредил меня,
что процедура предстоит болезненная, но скоротечная. Забегая вперед, отмечу, что
иных мне вытерпеть так и не довелось. Что ни анализ, так пытка. Единственное
приятное исключение — спермограмма, но в этом случае
на смену боли физической приходят муки морального свойства. После экзекуции,
заставившей меня в сжатом вопле обратиться к праотцам, доктор выписал мне
рецепт на всевозможные таблетки, в том числе и на какие-то индийские, которые
«очень эффективные, но которые тяжело достать», и я вышел из поликлиники
совершенно другим человеком.
С тех пор категорически раз в месяц я вызывал такси и обезображенный
неестественно прижатой рукой вез в лабораторию жижу мутного цвета. Результаты
прыгали туда-сюда, и ни о какой стабильности нельзя было вести и речи. Однако
Николай Сергеевич неизменно радовал своим необоснованным оптимизмом и хвалил меня
за настойчивость. На смену индийским таблеткам он выписал мне малазийские, на
смену малазийским — немецкие. После курса последних снизилось даже привычно
высокое количество активных сперматозоидов, что немало озадачило моего уролога.
Он пробурчал что-то вроде того, что «отсутствие результата — тоже результат».
— Есть еще одна хорошая процедурка, — сказал он, и стало понятно, что
как раз ничего хорошего меня не ждет.
— Болезненная? — на всякий случай уточнил я.
— Скажем так: неприятная.
— Доктор, а есть приятные?
— На своем веку не встречал. Что вы хотите? Организм! — напустил туману
доктор. — Требуется непосредственный массаж предстательной железы, — продолжил
Николай Сергеевич, теребя кончик носа. Его ассистентка перелистывала тем
временем журнал и кушала заварное пирожное. Зачем здесь эта женщина?! За что
она терзает городскую казну регулярными вылазками за зарплатой?
— Массаж? — облегченно выдохнул я. — Будьте так добры.
— Не спешите с выводами, — загадочно улыбнулся уролог, натягивая на руку
резиновую перчатку.
Как выяснилось, мне предстояли десять сеансов жути. Десять сеансов
унижений и смехотворных попыток поговорить о чем-то отвлеченном, пока у тебя
спущены штаны, а совершенно посторонний мужчина елозит указательным пальцем в
твоем заднем проходе. Чтобы представить ощущения от массажа предстательной
железы, нужно вспомнить сон, в котором при виде надвигающейся опасности очень
хочется закричать, но внезапно пропадает голос. Только вместо желания орать во
все горло следует понимать желание помочиться.
После десяти сеансов пыток и очередной неудачной спермограммы
я плюнул на лечение, объявив Маше, что с меня хватит и больше я к этому
шарлатану и садисту с нежными щечками ни ногой. Жена не то чтобы одобрила мое
решение, но и возражать не возражала. Вновь напомнила о ремонте.
Отказавшись от медицинской помощи, мы решили целиком положиться на
судьбу. Наши надежды приобрели эфемерный характер. На смену четкому и понятному
плану пришла неопределенность. План лишился своей структурности и
последовательности. Отныне мы рассуждали примерно в следующем ключе:
«Как-нибудь само» или «Если суждено, то суждено». Или совсем уж вычурно: «Когда
ты станешь хорошо ко мне относиться». Однажды даже прозвучала такая мысль, что
живут же семьи без детей и ничего. Пожалуй, самой конкретной, имевшей хоть
какие-то хронологические очертания, была идея привязать пополнение в нашей
семье к окончанию ремонта. В общем, можно было утверждать, что мы-таки сдались.
***
Четвертый год нашего брака ознаменовался новым кризисным витком. Я понял,
что не за горами тот день, когда я, будучи прикованным к постели, из вредных
старческих побуждений потребую стакан воды, а мне его никто не принесет.
Отвергнув истинные причины такого бедственного положения дел, я взялся обвинять
домочадцев. Машу — за то, что она безответственно относится к данному вопросу.
Кошку — за то, что она занимает чужое место.
Как назло, на каждом шагу мне только и делали, что попадались дети.
Никаких нежных чувств они у меня не вызывали. Одну только зависть. От вида детской
коляски меня бросало в философские рассуждения о смысле бытия. А то и пробивало
на слезу. Папа в ответ на мои стенания рассказал, как когда-то во времена его
службы в органах правопорядка пришла наводка на одного преступника. Одной из
отличительных примет негодяя было серое кашемировое пальто. «Никогда бы не
подумал, что полгорода носит исключительно серые кашемировые, чтоб их, пальто»,
— подвел черту папа. «Спасибо, — сказал я. — Очень помогло».
Все сильнее наседали друзья, успевшие зайти на второй круг и теперь
тешившие себя надеждами, что пол их очередного ребенка будет разительно
отличаться от пола первенца. Количество советов угрожающе росло. Меня осуждали
за то, что я так рано выбросил белый флаг. Шикали, если я осмеливался
утверждать, что далеко не в детях счастье. Крамола! Еретик! Школьная подруга
терроризировала церковью. Создавалось впечатление, что весь мир настаивал на
оплодотворении Машиной яйцеклетки.
На этом фоне внутри нашей семьи участились ссоры и даже скандалы в
итальянском стиле. Мы громко кричали друг на друга, вспоминали всевозможные
грехи и чудом не доходили до применения кулаков, ногтей и зубов. Маша бросалась
в меня печеньем, булками и сырым тестом. Однажды, проследив данную
закономерность, я поинтересовался у жены, почему же именно мучным. Маша
ответила, что нынче не те времена, чтобы переводить на меня, к примеру,
колбасу.
Тема зачатия нависла над нами грозовой тучей. Любой разговор неизменно
сводился к одному и тому же: ребенок, изгои, сколько можно (последняя реплика
обычно принадлежала Маше). В каждом эпизоде нашей жизни мы высматривали
символы.
Если мы ехали куда-то отдыхать, то полагали, что именно перемена места
должна будет стать переломным моментом и поспособствовать. Потому что у
Ивановых получилось как раз-таки аккурат где-то между
пирамидой Хеопса и Сфинксом.
Если близился какой-нибудь праздник, то и он давал повод воскликнуть:
«Чувствую — сегодня все получится». Потому что Петровым посчастливилось осемениться в канун Пасхи. Нам чудились знамения во всем, в
чем доселе не чудилось ровным счетом ничего. В дожде, в солнце, в просроченном
кефире. Я с замиранием сердца ждал известий от Маши, начались ли у нее
месячные. Каждый день отсрочки дарил мне жиденькую надежду. Но злополучный
момент, когда Маша с виноватым выражением лица сообщала, что ей в срочном
порядке нужны определенные средства гигиены, все же неизменно наступал.
***
В начале года тяжело заболела мама. На второй план отошли все планы,
мечтания и чаяния. Зима налилась свинцом и давила со всех сторон. Ни отец, ни
мы с сестрой не представляли, куда себя деть. Каждый из нас хотел, чтобы от
него хоть что-то зависело. Каждый из нас боялся признаться самому себе, что от
него не зависит ничего. И вообще ни от кого. Ни от врачей, ни от шарлатанов, ни
от повитух, ни от светил. И тем не менее мы, словно голодные дворняги,
заискивающе выискивали в глазах этих бессильных лгунов хотя бы намек на
надежду. Мы распрощались с разумом, настаивая в спирте отвар из каких-то жуков,
выбрасывая дурные деньги на китайские чудодейственные экстракты, якобы
способные вылечить всех и ото всего.
Тогда, отчаявшись ждать чуда от всего мирского, я все же внял советам
школьной подруги и принялся посещать церковь. Благо располагалась она
неподалеку, в минуте ходьбы от дома. Раз в неделю, в субботу или воскресенье, я
с самого спозаранку топал в храм, попутно рассовывая подаяния в грязные ладони
забулдыг и попрошаек. Я отворял массивную дверь, бегло крестился и вставал в
хвост толпы, состоявшей процентов на девяносто из бабок различного фасона.
Прихожанином я выдался далеким от образцовости. Два с лишним часа я
попросту маялся. Смиренно изображал смирение. Полагаю, как и добрая половина
присутствующих. Зная слова всего одной молитвы, я даже и не пытался вникнуть в
смысл происходящего. Сосредоточиться мне не удавалось совершенно. Мысль уносила
меня прочь. Поэтому я просто стоял, повторял нехитрые телодвижения за все теми
же бабульками и, вперившись глазами в икону Иисуса Христа, настойчиво молил
того излечить маму. Заодно, чтобы два раза не вставать, просил ребенка.
Однажды на меня зашипела одна из старушек. Оказывается, я скрестил руки,
что было в корне неверным. «Держи по швам, не загораживайся от Бога», — сказала
она. Тогда я обратил внимание, что на стене висел целый список правил «Как себя
нужно вести в церкви». Мною ненароком нарушалась чуть ли не половина из них.
Лишь спустя месяц мне подсказали, что я стою в женской части церкви, что слева.
А полагается мне находиться справа. Где, собственно, было тоже очень много
женщин, что объяснялось малой вместительностью храма. Я поразился тому факту,
что в цивилизованном мире еще остались места, где царит легкая форма
дискриминации по половому признаку.
На выходных церковь забивалась под завязку. Люди стояли даже в дверях,
обильно угощая более удачливых прихожан сквозняком. Бабульки округляли глаза и
ворчали. Остервенело просили закрыть дверь. Я про себя осуждал бабулек,
вспоминая одно из вычитанных буквально только что церковных правил о
неприемлемости раздражения и злобы в храме Божьем. Тем самым тут же нарушал
очередное правило, в котором шло про недопустимость осуждения. Мамаши с детьми
(и тут они!) дежурили снаружи, дожидаясь окончания службы, чтобы ребенок мог
поцеловать крест, тем самым получив Божье благословение. Народу набивалось
столько, что свежеприбывшие, будучи не в состоянии
подобраться к иконам, чтобы поставить перед нею свечу, просили сделать это
вместо них. То тут, то там можно было услышать примерно такой диалог:
— Передайте свечечку, пожалуйста.
— Кому?
— Николаю Чудотворцу.
— Кому-кому?!
— Чудотворцу!!
— Что вы кричите, женщина? — и, хлопнув по плечу впереди стоящего: —
Передайте свечу, да храни вас Бог.
— Кому?
— Богородице.
В течение двух часов я томился, перенося вес своего тела то на одну ногу,
то на другую. Я очень старался не дать себе забыть, ради чего я здесь. Вернее,
ради кого. Но надолго меня не хватало. Я начинал размышлять, почему
православные храмы по примеру католических не оборудуют скамьями, засматривался
на подрагивающие язычки пламени свечек, изучал трещины дощатого пола,
подслушивал исповедующихся. Слово «сущий» вызывало у меня богохульнические
ассоциации и глупую улыбку. На «скамеечный вопрос» однажды по окончании службы
священник в своей речи дал покоробивший меня ответ.
— Истинная вера. Правильная вера, — говорил святой отец, — это отрицание
удобств. Это страдание и смирение. Это отказ от благ земных во имя небесных.
Так правильно ли поступают католики, с комфортом отбывая положенные на службу
часы? Очевидно, что нет. А потому только православная вера — истинная вера.
Иногда посреди службы толпа расступалась, чтобы дать пройти старому
батюшке, которому на вид было никак не меньше девяноста лет, а потому он
фактически приравнивался к святым. Люди просили у него благословения,
прикладывались к его рукам, кланялись в пояс. Я же пытался затеряться в толпе,
чтобы не пришлось целовать старческую длань. Помимо брезгливости меня также
беспокоила мысль, правильно ли я все сделаю, если все-таки решусь. Не будет ли
сухим мой поцелуй или, напротив, чересчур влажным? Нужно ли вообще целовать или
достаточно просто прикоснуться губами? Шутка ли, но я так не волновался перед
первым поцелуем с девушкой. Короче говоря, я упорно старался не попадать на
глаза старому священнику, но как упрятать сто восемьдесят семь сантиметров в
куче сгорбленных старух? Правильно, никак. Старец в конце концов меня заметил.
Наши взгляды на какую-то долю секунды пересеклись. Не знаю, что он разглядел в
моём, но в его я увидел дикую рутинную усталость, признаться, сперва принятую
за безумство. Совершенно отрешенный взгляд, благословения раздаются конвейерным
способом, на автомате. Я тут же пристыдил себя за кощунство, мысленно попросил
прощения у Бога и всех собравшихся и вернулся к попыткам вникнуть в ход службы,
но тут же отвлекся. В этот раз на запах ладана.
Обычно службу вел сам настоятель храма (всего батюшек я насчитал троих:
настоятель, старец и тот, нетерпимый к скамьям). Мужчина высокого роста,
страдавший близорукостью и отсутствием окладистой бороды. Вместо нее у святого
отца росло нечто прореженное и легковесное. Святой отец славился своей любовью
к искусству. Он занимался живописью и фотографией. Снял один документальный
фильм. И вот однажды в своей заключительной речи он объявил, что всем сердцем
жаждет заняться съемками фильма художественного.
Святой отец посвятил несколько минут описанию сюжета будущего творения,
суть которого я упустил из внимания, но, как оказалось, зря. Потому что актеров
на роль массовки творчески настроенный батюшка предполагал набрать из числа
прихожан. Жуткая конкуренция на роли бабушек, дикая нехватка кандидатур на
место молодых моленников. Святой отец призывал всех
желающих оставить свои номера телефонов для того, чтобы их можно было
пригласить на пробы. Этого ему показалось мало. Справедливо полагая, что
желание невозможно без наставления, он дополнительно шептал каждому
приглянувшемуся ему персоналию, когда тот подходил приложиться к кресту, чтобы
тот не стеснялся поспособствовать благому делу. Мне участи быть избранным тоже
не удалось избежать.
— Обязательно, — сказал мне святой отец, — обязательно!
Я как-то невнятно кивнул. То есть не то чтобы согласился, но и не
отказался. Такой себе кивок по диагонали. Понимайте, как вам угодно. Затем,
содрогнувшись, я дотронулся губами до участка креста, показавшегося мне
наименее заслюнявленным. Мимо листка, который охотно исцарапывало ручками все
старушечье полчище, прошел чуть ли не на цыпочках. Уже за воротами храма я
задумался, что хуже: отказать святому отцу или его обмануть.
Следующую службу я провел в тревоге. Подумывал в случае чего сбежать. Мне
казалось, что настоятель храма только и делает, что смотрит конкретно на меня.
Его очки с толстенными стеклами мешали разглядеть, что же таилось во взгляде
священника. Покончив с молитвами и песнопениями, он вновь обратился к пастве.
Теперь я уже внимал каждому его слову.
Итак, называться фильм будет «Всенощное бдение». Это рабочее название,
поэтому если есть идеи, то будущий режиссер/продюсер/сценарист/главный герой
фильма готов к обсуждению. Сюжет довольно незатейлив: святой отец проводит
службу, прихожане молятся. Камера выхватывает то одного молящегося, то другого
и якобы проникает в их светлые и стремящиеся к Создателю мысли. Я тут же
представил, что будет, если вдруг выяснится, о чем во время службы думаю я. Не
предадут ли меня тут же, на съемочной площадке, анафеме?
Вновь собралась очередь расцеловывать крест и священнические руки, опять
задекларировав патриархальное положение вещей в православии. Мужчины в первых
рядах, бабы пасут задние. Едва подошел мой черед, как настоятель уточнил у
меня, записался ли я на кинопробы.
— Знаете, — ответил я не своим голосом, — я очень объективов камер
страшусь.
— Что еще за глупости?
— Правда, — говорю, — фотографируюсь только после барбовала.
— Не выдумывай, сын мой, — торопливо проговорил святой отец, не поверив
ни единому моему слову, — немедля запишись. Благословляю. Ступай с Богом.
И ткнул тыльной стороной ладони мне в губы. Я даже опомниться не успел.
Так долго избегал лобызаний мужских рук, и все насмарку.
Пристыженный, я подошел к злополучному листку, пришпиленному к ставням
свечной лавки. На нем почти не осталось пустого места: столько нашлось желающих
попробовать себя в новом амплуа.
— Вот здесь фамилию и имя напиши, а тут телефон, — подсказала мне
высунувшаяся из окошка старушка.
Вечером я как обычно навестил больную мать. Застал ее за просмотром
какого-то ток-шоу. Над изголовьем маминой кровати висело распятье. На полках
стеллажа теснились иконы. Я рассказал маме о том, что мне грозит. Мама
выслушала меня с тяжело давшейся ей улыбкой. Сделала вывод, что на то, видимо,
Божья воля и мне не следовало отказываться изначально. Что у меня подходящий
образ.
В спальню, пару месяцев все сильнее напоминавшую больничную палату,
проник отец. Спросил, что случилось. Не дождавшись, пока я отвечу, объявил, что
мама ничего не ест.
— Только чай пьет и все. Что делать? — спросил он у меня, заведомо
понимая, что я вряд ли чем-то ему помогу. В нашей семье ответы всегда имелись
только у одного человека. Но маму, прикованную к постели, с известных пор
многие вопросы просто перестали волновать.
На кинопробы меня пригласили спустя пару недель. Состоялись они на
территории храма. Символично, что примерно двадцать лет тому назад на этом
месте располагался летний кинотеатр. С распадом Советского Союза заведение
испустило дух. Однако, должно быть, призраки синематографа никак не могли
обрести покой. Витали у стен возведенного храма, цапали за щиколотки
предрасположенного к культурным изваяниям батюшку.
Я пришел сразу после работы, не заходя домой. Поднялся на второй этаж
узкого здания, бывшей проекторной. Меня встретила женщина с непокрытой головой,
спросившая мою фамилию. Она сказала, что святой отец ждет мою персону особенно.
Я признался женщине, что чаяния священника могут быть немного завышенными, потому
что я совсем не фотогеничен, противно картавлю и к тому же актер из меня хуже
некуда. К примеру, в детском садике мне доверили роль мухомора, и я с треском
ее провалил.
— Не переживайте. Говорить вам не придется, —
сказала женщина.
В комнате была еще одна дверь, из которой вскоре вышла молодая девушка.
— Как все прошло? — поинтересовалась у нее женщина.
— Ой, вы знаете! Вы знаете! — сумбурно ответила
девушка и взбудораженно скатилась вниз по ступенькам.
— Пожалуйста, проходите, — пригласил голос из-за двери.
— Это вас, — обратилась ко мне женщина.
— Неужто, — сказал я, акцентируя ее внимание на том, что кроме нас двоих
никого в комнате не было.
Я переместился в маленькое, совсем крохотное помещение, залитое ярким
светом. У дальней стены стоял стул, куда мне и предложили присесть. Ослушаться
я не посмел и освоил краешек стула.
На меня был направлен объектив видеокамеры, закрепленной на штативе.
Надрывалась лампа дневного света. Возле камеры на точно таком же стуле сидел
настоятель. Сквозь его очки с толстенными линзами сочился очень добрый взгляд.
Но я, тем не менее, был настороже. По комнате также шустрила
девушка с фотоаппаратом и в потертых джинсах.
— Павел, верно? — обратился ко мне настоятель. — Волнуешься?
— Частично, — ответил я, прокляв влажные подмышки, — а что?
— Просто на тебя направлена видеокамера, а ты замер будто бы перед
фотографированием.
Я пошевелился. Состроил некое подобие улыбки, призванной
продемонстрировать, что я само спокойствие. Меж тем подмышечную эстафету
подхватил лоб, а за ним и прочие подвластные потовыделению
участки тела. Я представил, как, должно быть, блещу в свете лампы.
Святой отец оседлал любимого конька и в который уже раз принялся
пересказывать сюжет своего будущего творения. При этом его взгляд был устремлен
куда-то в сторону. Настоятель словно парил в облаках грез и мечтаний. Тоже в
некотором роде поблескивал.
Потом он спросил у меня, что послужило причиной моего прихода в церковь.
Я рассказал о маме. Настоятель выразил искреннее сожаление и ожидаемо приплел
фразу о неисповедимости путей. Затем он полюбопытствовал, знаю ли я слова
каких-нибудь молитв. Я ответил, что знаю, но далеко не от начала и до конца.
Тогда настоятель попросил меня прочесть ту молитву, слова которой мне известны
целиком и полностью и желательно в правильном порядке.
— Вслух? — уточнил я.
— Разумеется, — святой отец проявлял воистину мученическое терпение.
Вокруг меня крутилась девочка-фотограф. Я с выражением, вытянутым
откуда-то из школьного прошлого, прочитал «Отче наш». Настоятелю вроде бы
понравилось. Он что-то пометил карандашом в тонкой тетради. Напоследок задал
еще один вопрос, не смогу ли я отпустить бороду. Я с сожалением отказал такому
учтивому батюшке, сославшись на то, что у наших работодателей разные требования
к внешнему облику работника.
Перед тем как распрощаться, святой отец протянул мне руку тыльной
стороной ладони кверху. Я без задних мыслей руку пожал. У священника
округлились глаза. Он сказал, что со мной обязательно свяжутся, потому что у
меня колоритная внешность и смиренная фактура.
Но со мной так никто и не связался. А вскоре я забросил и церковь. Умерла
мама.
***
Когда прошло достаточно времени, чтобы жизнь обрела все свои временные
плоскости, в нашей семье вновь встал ребром вопрос о ребенке. Встал настолько
остро, что мы даже вплотную подобрались к разводу. Я ссылался на то, что наша
семья неполноценна и раз проблема во мне, то я не имею ни малейшего права
удерживать Машу силой и тем самым быть повинным в ее несчастье.
— Ты еще молода, — говорил я. — У тебя еще будет время найти хорошего
молодого человека. Возьмем хотя бы того, у которого собственный бар. Ты как-то
упоминала, что он положил на тебя глаз.
— Тот с баром и глазом женат, — отвечала Маша.
— Дети есть? — не унимался я.
— Вроде как.
— Вроде?
— Ну, есть.
— Будь он проклят!
Маша, поначалу относившаяся к моим эмоциональным припадкам уравновешенно,
вскипела. Она долго пыталась переубедить меня, утверждала (весьма, кстати,
справедливо), что нельзя перечеркивать, почитай, семь лет
супружеской жизни вот так просто, одним махом. Но я был неумолим. Я,
можно сказать, был катком, под капотом которого прятались не лошадиные силы, а
ослиное упрямство. Поэтому, в конце концов, Маша не выдержала, собрала вещи,
утерла слезы и ушла к маме.
— Какой же ты эгоист, — напоследок бросила она мне.
Уже на следующий день я умолял Машу вернуться.
Теща встретила меня холодно и с наставлениями:
— Жизнь и так сложна.
— Как два пальца, — не в такт поддержал я.
— Зачем ты так себя ведешь?
— Не знаю. Передайте, пожалуйста, моей все еще жене, что я жду ее на
улице, — попросил я.
Маша вышла ко мне в разлетающемся сарафане, который, поддаваясь
взбалмошным порывам налетающего ветерка, как бы опровергал высказывание тещи о
тяжести жизни. Грусть придавала облику Марии возвышенность и романтичность.
Где-то поблизости просто обязан был иметься обрыв и океан. Мне тут же
захотелось жениться на своей жене во второй раз.
Маша присела на ржавые качели, которые пронзительно скрипнули, вспугнув с
веток деревьев ворон. Я торжественно объявил, что был неправ и, полагая, что
этого достаточно, осведомился насчет багажа. Но не тут-то было. Мне пришлось
выслушать долгую и пространственную речь, основной посыл которой сводился к
тому, какой я идиот. Выговорившись, Маша сообщила, что записала нас на прием к
еще одному врачу, практикующему в небольшом поселке, граничащем с нашим
городом. Зовут лекаря Гаяр, он араб, репутация
противоречивая, талант бесспорный.
— У него рожают все, — заявила Маша.
— Где-то я уже это слышал.
— Не поняла.
— В понедельник, говорю, так в понедельник. Возьму отгул на полдня.
***
Еще не так давно доктор Гаяр работал в крупной
городской больнице и подавал большие надежды. Ходили слухи, что именно он
станет главным врачом после того, как действующий уйдет на пенсию. Среди своих
коллег доктор Гаяр выделялся, несмотря на малый рост.
Выделялся прежде всего интеллектом. Веществом, которое не приобретешь в
институте и которое не принесут в конверте. Интеллект его и погубил. С
невеждами Гаяр вел себя нетерпеливо и даже надменно.
Тупость его неимоверно нервировала. Коллектив терпеть не стал и ополчился. В
ход пошла тактика подковерных интриг, сплетен и
науськиваний.
Отчаянной попыткой избавиться от неугодного коллеги стало заявление
работницы регистратуры Быковой Зинаиды Сергеевны, в котором шла речь о якобы
сексуальных приставаниях доктора Гаяра. Чтобы получше
вообразить себе эту живописную картину, нужно представить пятидесятидвухлетнюю
Зинаиду Сергеевну запредельного для выходца из Передней Азии роста. В заявлении
она так и указала: «Доктор Гаяр щипнул меня за,
простите, зад». Обвиняемый, на свою беду, этого не отрицал, а лишь сделал
уточнение, что он всего-то хотел обратить на себя внимание стоявшей к нему
спиной работницы регистратуры, хлопнув ее по плечу.
В итоге руководство медучреждения пришло к выводу, что доктор Гаяр разлагает коллектив, целостность которого превыше
всего. И араба сослали в крошечную поселковую поликлинику, расположенную в
роскошно цветущем яблоневом саду и делившую одно здание с детским садиком.
Мы с Машей приехали немного раньше положенного, но все равно опоздали.
Все из-за того, что даже местные жители с трудом представляли себе, что где-то
здесь притаилась детская поликлиника. Несколько раз обойдя вокруг двухэтажного
кирпичного строения, мы все же разглядели в одном из окон висевший на ручке
стетоскоп. У врат учреждения были припаркованы коляски, трехколесные велосипеды
и один внедорожник вишневого цвета, судя по всему, принадлежавший как раз
доктору Гаяру.
В регистратуре у нас даже не удосужились поинтересоваться целью визита, а
сразу направили на второй этаж. Видимо, все и так было написано на наших
изможденных и разочаровавшихся в жизненных перспективах лицах. Дверь в кабинет
доктора Гаяра была приоткрыта. Я постучал в наличник
и выразительно кашлянул.
— Проходите, — пригласил нас голос с характерным восточным акцентом.
Внутри просторного и светлого кабинета, в высоком кресле и посреди
стеллажей с медкартами пациентов доктор Гаяр терялся
и в то же время царил. Человек, сочащийся чувством собственного достоинства,
несмотря на расклеенные повсюду васильки, бабочки, улыбающиеся паровозики и
прочую мишуру, веселящую детей. Он возвышался над обстановкой и условиями,
несмотря на скромный рост и забавную внешность. Вместо приличествующего его
годам взрослого лица у доктора Гаяра на том же месте
наблюдалась физиономия егозы и проказника. Абсолютно неполовозрелое лицо. Если
бы не лысина, то можно было подумать, что какой-то сорванец пробрался в
поликлинику, напялил на себя белый халат и дурачит посетителей.
Доктор Гаяр предложил нам присесть, беззлобно
надругавшись над шипящими в наших именах. Он задал нам уже набившие оскомину
вопросы, так что подумалось: «Ну вот, опять. Следующий шаг — спермограмма, за ним — массаж простаты». Говорил доктор
быстро, но, в отличие от меня, коренного жителя славянских просторов, четко.
Чеканил, так сказать, словцом. Регулярно шутил, хоть и чувствовалось, что эти
юмористические экспромты уже преклонного возраста и, по сути, экспромтами не
являются. Но Маша, а вместе с ней и я благодарно улыбались.
В знак того, что нам рано вешать нос, Гаяр
извлек из портмоне фотографию чернявого младенца.
— Сколько мне лет? — спросил он у меня.
Я подумал, что вопрос риторический, и промолчал. Опять же с дурацкой
улыбкой на лице.
— Нет, ты скажи, сколько? — не унимался Гаяр.
Пришлось отвечать.
— Сорок два? — неуверенно сказал я.
— Почти угадал! — радостно воскликнул доктор. — Сорок девятый пошел!
Сорок девятый! Можешь поверить?
«Могу», — подумал я про себя. Но вслух сказал, что не может того быть, а
Маша воспроизвела нечто восхищенное. Что-то между «вау»
и «как вы хорошо сохранились». Есть такое свойство у человека: гордиться своим
возрастом. Будто бы в том есть хоть какая-то его заслуга. Но в целом доктор Гаяр оставлял вполне благоприятное впечатление, а потому
слабости его были простительны.
— Три месяца писуну, — вдруг совсем неожиданно выпалил Гаяр. Я едва переключился с разговора о возрасте, а потому
не сразу сообразил, что речь идет о малыше на фотографии.
— Простите, — говорю.
— Три месяца писуну, — повторил доктор Гаяр и
ткнул в меня снимком. Смуглый и сморщенный мальчик с крупным для его возраста
носом. Внизу, действительно, писун.
Изучив весь набор анализов и обследовав в отдельном кабинете Машу, доктор
достал тетрадь и протянул ее мне. Потом передумал и передвинул ее Маше.
— Я говорю — ты записываешь.
Маша послушно сняла колпачок с ручки. Доктор Гаяр
что-то посчитал, активно используя пальцы и арабский язык:
— Вахед… Этнин… Талата…
Мы переглянулись с женой. Забавный, сумасшедший человек. Тот, кто нам
нужен.
— Сегодня и в понедельник, — сказал доктор.
— Что? — хором не поняли мы.
— Как что? Секс, конечно. Желательно, после обеда. И желательно, чтобы
вот так, — Гаяр нарисовал на клочке бумаги парочку
богомолов, барахтающихся в мочале.
— Доктор, это все? — уточнил я.
— Да, пожалуй, секса маловато будет. Что ж, съедай в день по одному
апельсину и яблоку.
— А Маше ничего не нужно принимать?
— Маша здорова, как телка, — иногда русский язык подводил доктора Гаяра.
— Мы просто рассчитывали на определенный курс лечения, — попытался
объяснить свою озабоченность я. — Таблетки какие-нибудь, компрессы.
Доктор Гаяр тяжело вздохнул. Что означало: с
кем приходится иметь дело.
— Витамины А, В1, В2, РР, С. Это апельсин. Как,
собственно, и яблоко. То, что нужно для твоих сперматозоидов. Зачем мне вас
пичкать всякими лекарствами, если у Маши через пять дней начинается цикл. Вдруг
вы за эти пять дней бам-бам, и выходит, что зря
потратились на таблетки.
— А если не бам-бам?
— А если не бам-бам, то очевидно.
От поликлиники до автобусной остановки мы шли в легком недоумении.
Яблоки, апельсины, богомолы. Что творится вообще? По всему выходило так, что
если нам оставалось уповать исключительно на чудо, то только что это наше
упование было официально задокументировано в тонкой тетрадке в клетку и
санкционировано человеком с медицинским дипломом, может быть, даже
международного образца.
По дороге домой мы заглянули на рынок и купили два килограмма лекарств у
женщины с длинными наклеенными ногтями и сигаретой в уголку
рта.
***
Путь, который предстояло преодолеть, чтобы обзавестись наследником,
казался бесконечным и растворяющимся за линией горизонта. С каждой секундой я
все сильнее утверждался в мысли, что это воистину невыполнимое предприятие.
Спустя четыре дня послушного следования инструкциям доктора Гаяра Маша с узнаваемым виноватым выражением лица подошла
ко мне и сообщила, что у нее ноет внизу живота. Таким образом, она
недвусмысленно дала понять, что ничего не вышло и на этот раз. Я спросил,
бежать ли мне в аптеку за теми самыми средствами. Маша ответила, что пока рано,
но почему бы на этот раз не подготовиться заранее. Дело в том, что нашей семье
не свойственны превентивные меры, и, случись разверзнуться хлябям небесным, мы
вряд ли сыщем в обувном шкафу хотя бы парочку резиновых галош.
Маша тут же созвонилась с доктором Гаяром и
записала нас на прием во вторник. Приехав, как и было договорено, мы уперлись в
закрытую на навесной замок дверь.
— Какого лешего?! — возмутился я.
— Только не ищи в этом ничего символичного, — взмолилась Маша, зная меня,
как облупленного, — сейчас четыре часа. Больница работает до двух. Нас
принимают во внеурочное.
Вишневый внедорожник Гаяра примчался через
тридцать минут. Доктор выскочил из автомобиля и, миновав момент с извинениями
за опоздание, открыл дверь поликлиники, пропустив нас первыми вовнутрь. Мы
поднялись в его кабинет и уселись, придавленные грузом неудач. Доктор Гаяр вывел Машу в смотровую. Вернувшись, спросил, не забыли
ли мы прихватить ту самую тетрадку, в которую фиксировали план лечения.
— Конечно же, нет, — отрапортовала Маша и, поковырявшись в папке с
документами, извлекла искомое.
— Я говорю — ты записываешь.
— Арба… Хамса… Сэта… — считая, доктор Гаяр касался указательным пальцем правой руки костяшек левой.
Он продиктовал список медикаментов отдельно для Маши и отдельно для меня. Мой
привычно вышел гораздо короче. В него ожидаемо вошли яблоки с апельсинами, но
прибавились и «настоящие» лекарства. Некоторые названия доктор Гаяр называл по несколько раз, некоторые — по слогам,
некоторые — используя жесты. При этом он очень нервничал, что мы его так тяжело
понимаем, но, как мог, скрывал свое раздражение. Дошло до того, что
пристыженная Маша прекратила переспрашивать и вывела в тетради нечто волнистое
и вряд ли существующее в фармакологии. Наверное, решила положиться на того
бедолагу-фармацевта, который будет отыскивать в каракулях моей жены
фонетические созвучия с действительно имеющимися препаратами.
Потом доктор Гаяр перешел на шепот. Поведал нам
о чудодейственном лекарстве, которое очень тяжело достать и которое стоит
бешеных денег. Но он мог бы выделить нам из личных запасов. Прямые поставки из
Ирана. Мы, конечно же, согласились. О чем речь? Мы были готовы на все: пить
магму, обтираться связкой ежей. Чтобы заполучить чудодейственные таблетки, мне
пришлось встретиться с доктором Гаяром в условленном
месте под покровом темноты. Оглянувшись по сторонам, он всучил мне пластинку и
назвал цену. Прямо скажем, не бешеную, но уважение заслуживающую. Я отсчитал
положенную сумму. Только потом заметил, что на заднем сидении автомобиля сидит
женщина с чернявым малышом со снимка.
— Как наркоторговцы, — подметил доктор Гаяр.
Я представил себе наркоторговцев, приобщающих к делу жен и трехмесячных
сыновей. Но доктор Гаяр, так располагающий к своей
персоне, ждал благодарной реакции, и я отозвался, угодливо хмыкнув.
Обобрав половину аптеки и вновь заглянув к женщине с наклеенными ногтями,
мы распределили, какие лекарства в какой день принимать. Но все оказалось
напрасным в силу своей преждевременности. Потому что на следующий день Маша,
подгоняемая любопытством и жаждой познаний, надумала пописать на полоску теста
для определения беременности. И тест показал, что витамины А, В1, В2,
РР и С, а также богомолы на мочале сделали свое дело. Маша однозначно
забеременела.
— Но как же низ живота? — первым делом спросил я.
— Для его нытья есть масса причин. Беременность одна из них, — ответила
Маша. — И вообще, так ты проявляешь свою радость?
— Я, безусловно, рад, — соврал я, потому как вместо радости чувствовал,
прежде всего, огромное облегчение. Я так долго и мучительно ждал этого дня, что
на эмоциональный всплеск не осталось сил. Радость нагнала меня уже многим
позже, с полновесным осознанием происходящего. Она прихватила с собой за
компанию тревогу и ворох всяких дурных мыслей, которые я отгонял, словно
навязчивых котов от банки со сметаной.
— Отрадно, — подметила Маша, — мы как раз покончили с ремонтом.
— Да, — отозвался я.
— А я же говорила, — Маша сказала фразу, ради которой все и затевалось.
***
Первый же анализ, сделанный нами в больнице, подтвердил тот, взятый
кустарным способом в туалете. С его результатами мы в очередной уже раз
навестили доктора Гаяра. Тот был несказанно рад и
всячески расхваливал свои способности, не единожды упомянув, что нами поставлен
рекорд по зачатию с момента посещения кабинета его собственной персоны.
По специальной таблице доктор Гаяр вывел, что
рожать мы будем в начале марта и «писуна». «Хотя возможна и двойня», — добавил
он. «Цифры зашкаливают».
— А мы так девочку хотели, — сказала Маша.
— Не расстраивайтесь раньше времени. Это всего лишь предположение. Пол
покажет УЗИ. Еще раз поздравляю. С вас ящик шампанского.
Я прикинул в голове, не просто ли это словесный оборот, и если нет, то
сколько в ящике бутылок и какова в таком случае его цена. Подумал спросить,
нельзя ли вернуть неиспользованное чудодейственное средство. Только потом
понял, что только что мне предрекли целую двойню. Маша наступила мне на ногу.
Мол, не жадничай. Тут счастье привалило, а ты все за свое. Я отблагодарил
доктора Гаяра, несколько раз повторил, что он маг и
волшебник. Он нисколечко с этим не спорил. Напомнил ограждать Машу от лишней нервотрепки.
— Все будет хорошо, — произнес он несколько раз
обязательные слова.
Все и было хорошо. Маша имела честь познакомиться со всеми прелестями
беременности, не пропустив ни единой. Токсикоз проявлял себя со всей
коварностью, напирал так, что порой дурно становилось и мне. Поэтому Машу положили в больницу под наблюдение. В первый же день я
так спешил привезти жене все самое необходимое, что упал и, как выяснилось
спустя бессонную ночь и череду стонов и завываний в пустой квартире, сломал
руку.
— Ты нарочно? — только и спросила Маша.
Все и было хорошо. Над городом пролетали снаряды, нередко падая в его
черте. Люди, словно обезумевшие, воспылали ненавистью к своим соседям, позабыли
об истинных ценностях, вверили свой разум и сердца в руки алчных, мелких,
уродливых политиканов. Они выкрикивали их имена на площадях, поклоняясь, словно
идолам, и призывая беды на свои головы. С экранов телевизоров вещали торсы с
сочувствующими и все понимающими глазами, в то время как вне объектива камеры
их ноги шпыняли никому не нужную правду.
Все и было хорошо. Под оглушительные взрывы мы убегали из города. Я и
беременная Маша, ненавидящая разом все запахи, наполняющие этот мир, эффект
которых только усиливался в купе поезда, становился спертым, невыносимым даже
для меня, страдающего от приступа аллергии, с заложенным носом и затянутой в
гипс рукой. Мы удирали на родину Машиного дедушки, восьмидесятипятилетнего
старика, которого от ужасов бомбежки уберегал слабый слух. Наша троица со
стороны, должно быть, выглядела, как гастролирующий цирк фриков.
Одна здоровая рука на весь багаж.
Все и было хорошо. В деревне нас встретили удивительные и простые люди.
Врачи, не заглядывающие ни в кошелек, ни в паспорт. Скудная и в то же время
богатая еда. Скромные, берущие за душу пейзажи. Вплоть до горизонта, где
оборвался казавшийся бесконечным путь. И куда можно добраться на дребезжащем
велосипеде с прохудившимися тормозами и ошалело уставиться на иссыхающее озеро,
гладь которого повторяет вслед за доктором Гаяром:
«Все будет хорошо».
Мы вернулись домой, который уже отчасти не был нашим домом, спустя
полтора месяца. Город встретил нас серым небом, такими же серыми домами со
следами от осколков снарядов и серыми людьми, через силу выдавливающими из себя
улыбки. Близилась зима, война, дикая и необъяснимая с позиции здравого смысла,
была в самом разгаре.
***
В ночь на третье марта меня разбудила перепуганная Маша и сообщила:
— Пора.
— Куда пора? Зачем пора? Ночь на дворе, — забубнил спросонья я.
— То есть как куда? Ты издеваешься? Рожать, конечно.
Я кое-как приоткрыл глаза и осмотрел жену.
— Что-то не похоже, чтобы ты рожала.
— Можно подумать, что ты знаешь, как оно должно быть. Я чувствую. Этого не достаточно?
— С горочкой.
— Вещи я уже собрала. Чисти зубы и вызывай такси.
Я присел на кровати. Выглянул в коридор. Там и впрямь стояли два огромных
пакета, доверху набитых всяким барахлом. Отдельно стояла сумка с комплектом для
непосредственно родов.
— Точно ничего не забыла? — спросил я. — Утюг? Горшок с алоэ?
Кипятильник?
— Мне не до шуток. Там все самое необходимое!
Маша разговаривала, резко переходя с шепота на крик и обратно. Если и не истерила, то явно находилась на взводе. Дотронешься —
обожжешься. Последний раз я видел ее такой на нашей свадьбе, по окончании
которой ко мне подошел фотограф и очень трепетно пожал мою руку. Словно
провожал в опасное и, скорее всего, безнадежное путешествие. Несчастного
фотографа Маша изводила всю церемонию. Ему и невдомек было, что как бы он ни
старался, как бы ни изощрялся, его снимкам никогда не получить положительной
оценки. В этом я смог убедиться уже во время свадебного путешествия, когда из
всех фотографий, на которых позировала Мария, украшая собою багровые закаты или
захватывающие дух обрывы, самой модели не понравилась ни одна. «Слишком ярко…
Слишком темно… Не видны ноги. Где мои ноги?.. Зачем тут в кадре мои ноги?.. Нельзя
было сказать, чтобы я по-другому стала?». Или совсем уж безразмерная претензия:
«Тебя ни о чем нельзя попросить». Однако причалило такси.
Посреди чугунной ночи и действующих на нервы сверчков мы подъехали к
дверям роддома. Здание признаков жизни не подавало. Горела одна-единственная
лампочка над крыльцом.
— Стучи! Звони! Сделай уже что-нибудь! — упершись руками в поясницу,
повелевала Маша.
Я действовал тактично, испытывая колоссальное чувство вины за то, что
тревожу чей-то сон. Машу это не сказать что задевало,
но явно бесило. Наконец, выдохнув, я задержал палец на кнопке звонка. Немногим
погодя послышались чьи-то шаги. Дежурная медсестра с всклокоченными волосами и
в домашних тапочках отворила двери.
— Рожать? — спросила она.
— Простите, — ответил я.
— Переобуйтесь, я вызову врача.
Врач, женщина, смотрящая на мир исподлобья через держащиеся на кончике
носа очки, увела Машу на осмотр. Я остался ждать в
холле. Медсестра тихо копошилась в ординаторской. Мерно тикали часы. Мягкая до
неприличия кушетка. Откуда-то из затылка ко лбу распространялся свинцовый
туман. От падения в объятия Морфея меня остановил Машин окрик.
— Что это ты удумал?!
— Ничего, — ответил я.
— Смотри мне. В общем, фальстарт, — сказала Маша.
— То есть?
— То есть мы рано приехали. Они говорят, что я еще не рожаю.
— Правда? И что теперь делать? Возвращаться домой?
— Проснись уже, наконец! Какое домой? Я не рожаю прямо сейчас, но рожу
сегодня. Понимаешь? Сегодня!
— Сегодня не за горами, — согласился я.
Вышла медсестра. Сказала следовать за ней. Машу поместили в палату, где
на четырех кроватях сопело трое недовольных комков одеял. Медсестра
бесцеремонно включила свет. Комки возмущенно задергались.
— Вы подружитесь, — заметил я. Маша шутку не оценила.
— Мужа можете отпустить домой, — подсказала медсестра. — Пусть проспится.
— Еще чего, — возразила Маша.
— Но что же мне делать? — подал голос я.
— Будь подле меня. Сиди в ногах и бди.
— Как-то неразумно.
— Ты что-то сказал?
— Ничего.
Домой меня все же отпустили. Времени, правда, выделили ровно столько,
сколько нужно на дорогу туда и обратно. Когда я вернулся, то застал одну из
беременных девушек сидящей на кровати и рыдающей в голос. «Что с ней?» —
поинтересовался я у Маши. «Она тут уже двое суток. Никак не начнутся схватки.
За двое суток через эту палату прошло по меньшей мере штук двадцать рожениц.
Девочке обидно. Это как в марафоне: никто не хочет прийти последним».
Немногим погодя нас перевели в родильный блок, где мы и провели самые
насыщенные пять часов нашей семейной жизни, о которых не принято вспоминать
чересчур детально.
В 15:00 третьего марта 2015 года на свет появилась Полина. Не мальчик и
не двойня. С того момента, когда я впервые пришел в церковь, прошло
четырнадцать месяцев и один день. Теперь я точно знал срок, за который просьба,
обращенная к Богу, доходит до адресата. Четырнадцать месяцев и один день.
Цифра, полученная самым что ни на есть опытным путем.
Когда малышку отмыли от всякой послеродовой требухи и нас перевели в
палату, нагрянула теща. Полину бросились разбирать на части. Ноги мамины, нос
мамин, губы мамины, лоб идентифицировать не удалось, глаза закрыты — не
поймешь. Что же папино? Если только уши. Такие же слегка оттопыренные, светятся
при попадании на них солнечных лучей. Я пришел к выводу, что мое участие в
процессе вынашивания ребенка обратно пропорционально моей вине в задержке с его
зачатием. Чего уж в таком случае мне сетовать на столь скромный улов, как уши?
Уши и уши. Пусть будут уши. Не возражаю.
***
Как-то гуляя с Полиной, мирно спящей в коляске, я встретил ту самую
подругу, которая настаивала на посещении мною церкви. Она очень обрадовалась
моим успехам, категорически отказавшись заглянуть в коляску под предлогом
некоего суеверия. Я ответил на обязательные вопросы о росте и весе, вкратце
прошелся по самим родам и дождался того момента, когда она скажет:
— Я же говорила. Бог услышал тебя.
Памятуя о решающем вкладе доктора Гаяра, я
заметил, что меня вполне мог услышать и Аллах, даром что я напрямую к нему не
обращался. Этим высказыванием я рассердил мою подругу.
— Нельзя так, — сказала она. — Бог один.
— Но имен у него много ведь, да?
— Нет, и имя у него одно — Бог. Все остальное — от лукавого.
Она посмотрела на меня, словно на неразумное дитя.
Будто бы приходится объяснять мне прописные истины и заодно ставить на путь
истинный. Пререкаться со своей подругой я не стал, мы еще немного поболтали и
разошлись.
Полина, не потревоженная нашим разговором, по-прежнему спала, выкрутив
пальчиками правой ручонки этакий кренделек. Легкий ветерок дразнил верхушки
тополей. Я неторопливо шел тенистой аллеей, тарахтя коляской и размышляя о
вечном вперемешку с насущным. Где-то вдалеке ухали артиллерийские установки.
Сюрреализм местного разлива. После очередного залпа позвонила Маша.
— Скажи мне, что это был гром, — сказала она.
— Это был гром.
— Не ври мне! На небе ни облачка. У вас все хорошо?
— Вполне.
— Полина?
— Спит аки младенец. Хотя она же и есть младенец.
— Она не замерзла? Ручки пробовал? Носик пробовал?
— Нет, не замерзла.
— Хорошо. Я просто переживаю. Наберешь, как будете подъезжать к дому.
— Маша?
— Что еще?
— Мне кажется, что Бог есть.
— Ты пил?
— Нет. Просто здесь такой ветерок… Многоговорящий, что ли. То есть не
просто ветерок, а нечто большее. И я подумал, что, пожалуй, Бог все же есть.
Ну, или не Бог, но кто-то однозначно есть. Или что-то.
— У меня много дел. Надо плиту отдраить, за кошкой убрать.
— Подожди. Я мысль пытаюсь сформулировать.
— Формулируй быстрее.
— Так вот. И этот кто-то, пусть все-таки Бог, он расставляет повсюду
знаки, по которым понятно, что он не выдумка и не происки Римского Папы. Но
почти никто этих знаков не замечает.
— Почему никто? Есть такие люди. Для них даже специальные заведения
существуют. С минимумом раздражителей. Ах, чтоб тебя!
— Что случилось? — переполошился я.
— Я палец порезала. Болтается на ниточке. Кровищи!
— Как же так?
— А вот так. Кухонным ножом. Все из-за того, что ты меня отвлекаешь.
Маша повесила трубку. Я остался один на один с Полиной и своими мыслями.
Я думал о проявлениях Божественного — назовем его все же так — вмешательства. О
вихре ветра, пронесшегося над крышей. О строчках книг, перелистываемых перед
сном. О минорных аккордах запавшей в душу песни. О мазке кисти художника,
намерившегося потягаться с создателем в воссоздании красоты заката. О моей
жене, которой с каждым днем все тяжелее меня терпеть.
О солнечных лучах, которые просвечивают сквозь такие же, как у меня,
слегка оттопыренные уши.