Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2016
О. Камов — после окончания МФТИ тридцать лет работал в академическом институте, а
затем в одной из крупнейших компьютерных корпораций США. Печатался в журнале
«Знамя». В «Урале» публикуется впервые.
Russian Lullaby, или Большая Мама Номер Пять
А.А. Певзнеру
Сновидение — полноценное психическое
явление.
З. Фрейд
Это всегда начиналось исподволь: почти неуловимое
подрагивание века, лёгкий горьковато-солоноватый привкус во рту, по утрам
особенно. Или слабый, но постоянный звон в ухе, будто там какое-то ЧП
приключилось, будто живёт там кто-то микроскопический, тревожится, в
подвешенную короткую рельсу молоточком бьёт, до-о-олго. Созывает. Кого,
интересно?
И хотя супруга Рая ещё ничего не подозревала и даже пела
иногда весело: «А в сердце девичьем — весна!», Гершовитц уже понимал: оно.
Точно: потом в груди становилось тесно, словно тот маленький,
из уха, наел рожу, как большой начальник, заматерел, спустился вниз и давит,
погань, давит свинцово… Но звон прекращался.
Зато рука теряла подвижность — почему-то всегда левая: не то
что скромную гантель с утра, среднего размера чашку с чаем держать не могла,
дрожала. Сильнее, чем раньше веко, намного.
Ну а после загадочные ночные кошмары наступали, с долгими
криками. Сам он их, разумеется, не слышал, зато Раиса — сколько угодно. Хотя
по-прежнему ничего не подозревала: будила ласково, доставала из комода чистое
бельё, переодевала его, сонного, мокрого от пота с головы до ног…
А то, что его большая лобастая голова в момент пробуждения
часто у жены между ног оказывалась, — её отнюдь не пугало. А даже веселило
вначале. Или, как сейчас на родине покинутой выражаются, улыбало — забавляло то
есть.
Они ведь в последнее время соприкасались, так сказать, телами
только случайно. Считай, по неосторожности, чаще всего именно по ночам, в
обширной супружеской кровати формата «кинг-сайз» — два метра на два. И чего же
здесь, скажите, необычного? Так кончаются дни золотые, каждый из влюблённых
седьмой десяток завершает.
Порадовали друг друга когда-то, позабавились от души. Хоть и
безрезультатно. Однако не разбежались, доживают вдвоём вдали от родительских
гробов — восемь часовых поясов разницы. Да и гробов-то никаких не осталось,
сгорели все в крематории вместе с родителями. Или уцелели и позже кого-то ещё
приютили временно. Ну и что? Даже если так — не возмущаться же по другую
сторону гринвичского меридиана воровством в ритуальной сфере, причём без
пострадавших.
Но главный непорядок с элементами штормового предупреждения
царил именно в ней, в седой его голове, куда прорывались совсем не благостные
мысли. «Если бы Рая знала, — думал он, — не стала бы такую чепуху городить на
пустом месте». Но открыться жене он не мог никак, не было сил, no way, как
здесь говорят.
***
Раз в год он встречался профилактически с эндокринологом,
доктором Кортизом: проверить рутинно щитовидку, убедиться, что ещё не начался
диабет. Его жене этого не требовалось, она всего пол-ложечки сахару в чай
добавляла, не хавала, как глава семьи, сладких пончиков-донатсов по полдюжины
со скидкой.
Док был симпатичный малый, окончил Буэнос-Айресский
университет, выглядел старше своих лет, может оттого, что носил треугольную
конкистадорскую бородку, и хотя любил поболтать на отвлечённые темы вроде танго
и баскетбола, приём вёл достаточно внимательно. А иначе и ходить к нему незачем
было бы: в этой стране профессия врача — не самая редкая.
Его офис располагался прямо в цокольном этаже Nursing Home,
дома призрения, по-русски, и перед кабинетом красавчика всегда сидели жильцы
сверху. Гершовитц их определял мгновенно: не по одеждам, которые вовсе не были
ни грязными, ни изношенными — такие же аккуратные, как и на нём самом. И не по
засаленным волосам, нестриженным ногтям, бла-бла-бла… — чушь собачья. По
глазам. Абсолютно у всех глаза были убитые — тоже новомосковское выраженьице.
Но точное какое. Не даром прошла четверть века для бывших граждан Страны
Советов. Ни проблеска надежды не было в этих глазах. Будто они смотрели уже за
черту, куда-то в четвёртое измерение. Или прямо в разверстую могилу.
От этого ежегодного шока Гершовитц лечился несколько дней,
они с Раисой шли гулять в парк и на кампус местного колледжа. Там его приводили
в чувство не ровно постриженный газон, не архитектура конца позапрошлого века,
а общее кипение жизни, бодрые голоса и крепкие тела студенточек и студентиков,
идущих, бегущих, катящих на велосипедах и роликах во всех направлениях.
«Редкая удача, — думал он, — что мы с ней почти здоровы, что
я успел потрудиться здесь, какую-никакую пенсию заработать — нам хватает. Всё
отдам, только бы не перебираться в Nursing Home. Никогда…»
Поторопился он, знал же совет: «Никогда не говори никогда».
В последний раз эскулап щупал и слушал его дольше обычного, а
потом поинтересовался:
— Вы кардиолога когда видели? Сделайте аппойнтмент на всякий
случай, я ему сегодня позвоню, ОК? Не волнуйтесь, ничего особенного, на всякий
случай. Кстати, вы слышали? Этот русский биллионщик уже готов продать «Невода»,
пяти лет не прошло, команда — ниже плинтуса, самая убыточная в лиге, объясните
мне, сэр, как он с такими способностями столько денег ухитрился заработать в
России?
— Он вор, — ответил спокойно Гершовитц. — Присвоил чужую
собственность, которую тысячи рабов создавали, разбогател за один день, сейчас
здесь деньги отмывает. Они все там воры.
— Гулаг Арки-пела-го, — сказал док. — Знаю. Жаль. Увидимся
через год, как обычно.
После недели тестов кардиолог сообщил, что у Гершовитца —
аневризма, неоперабельная, и жить ему осталось либо пару месяцев, либо
три-четыре года, а может, и больше — это как повезёт. Вот тогда он и
почувствовал, что ожидает Раю в недалёком будущем, но делиться с ней новостью
не захотел. А сам впал в чёрную тоску, что не предвещало ничего хорошего сильно
пьющему в прошлом мужчине и его любимой жене.
Но однажды на стоянке перед магазином «Домашнее Депо»
Гершовитц услыхал энергичное:
— Привет, босс, как дела?
Дэнни, человек из его бригады, года на три моложе его самого,
тоже успел уже на пенсию отправиться, но подрабатывал по строительной части —
мастер на все руки.
Гершовитц по местным меркам ответил почти честно:
— Хорошо, но не блестяще, как сам?
Тот залился соловьём:
— Почти идеально, редко лучше бывает.
«А у самого дома мама парализованная после инсульта лежит,
под себя ходит, и ведь не дурак какой, отличный мужик. Что болтает…»
Гершовитц даже помянул в сердцах бедную Дэнову матушку, хотя практически не
ругался, с тех пор как ступил на эту землю — не с кем было: жена этих слов
вообще не употребляла, на здешней стройплощадке его бы никто не понял, да и
поводов было немного, а немногочисленные новосветские аналоги — как
безалкогольная прохладительная продукция по сравнению со столичной водкой.
В столице-то он, даже в стройуправлении, в три хера
заворачивал, а уж на объекте — святое дело. Фундамент ведь самая ответственная
часть здания, и позволить всяким временным неграмотным придуркам завалить
работу он не мог никак.
— Ну почему ты с этим симпатичным мальчиком так ужасно
разговаривал? — спросила его однажды Рая, случайно увидев, как он навешивал
люлей молоденькому экскаваторщику из Молдавии.
— Для профилактики, чтобы жизнь сахаром не казалась, — сурово
ответил он.
Не забылось ещё, как его самого на студенческой практике
гоняли, правда, тогда его фамилия звучала по-другому — Гершович. А про своё
прогрессивное имя Гелий он здесь вообще забыл, оно здесь плохо сокращается,
поэтому его все звали либо Гершовитц, либо по-дружески — Хёрш. Но чаще всего —
сэр.
Дэн словно догадался, что перегнул в оптимизме, а может,
увидел выражение лица бывшего босса:
— Раньше не слишком хорошо было, ты же знаешь, сначала
мама… потом жена заболела, нервничал сильно. А сейчас я одно место нашёл —
стресс снимает лучше всякого психотерапевта, веришь?
— Жим, что ли, с тренажёрами? — спросил Гершовитц. — Стар я
для этих упражнений.
— Нет-нет, ты вообще не поверишь… Знаешь поворот с 69-й на
Лесопильную дорогу? Через полмили новый дом справа, одноэтажный, окна арочные,
очень высокие, рамы деревянные, дорогие.
— Фундамент Фитц заливал? — автоматически уточнил Гершовитц.
— Кто же ещё, вот там мне и помогли.
«Публичный дом, что ли, под видом сеансов спецмассажа?» — с
тоской подумал Гершовитц. И ещё подумал, что признаваться перед мужчиной, тем
более бывшим подчинённым, что это баловство ему ни к чему, совсем не в жилу.
Спросил безо всякого интереса:
— Хорхаус, что ли?
Дэнов ответ его несколько озадачил:
— Это как хер с пальцем сравнивать. Намного лучше.
Неизмеримо. И никаких забот: встанет, не встанет…
«На что намекает?» — подумал Гершовитц, а Дэн закончил:
— Там вообще не об этом речь, это не сравнимо ни с чем,
попроси себе Маму Номер Три, мне её Фитц рекомендовал, это сказка!
«Наверное, б…и, но изощрённые, — решил, прощаясь, Гершовитц.
— Хотя Джон Фитцджеральд из их же фирмы — серьёзный инженер-строитель, набожный
человек… И хорхаус… Странно всё это».
Пара месяцев прошла. И он ещё был жив. Но его интерес к жизни
уже несколько ослаб, голова была пуста, в ней почти отсутствовали какие-либо
желания. Однажды утром, автоматически брея недельную щетину, Гершовитц чуть
порезал скулу — и вдруг вгляделся пристальней в надоевшее зеркальное отражение.
Он увидел те самые глаза из Nursing Home.
Подумал: «Ну что я потеряю, в конце концов, — сотню баксов?»
Он свернул с 69-й на Лесопильную и через минуту въезжал во
двор нового здания с высокими окнами, завешенными глухими шторами. Стоянка была
пуста. Вылез из машины, позвонил на входе — дверь открылась.
Гершовитц решительно прошёл в маленький холл и попросил
прилично одетого молодого мужчину за стеклом:
— Маму Номер Три, пожалуйста.
— Конечно, сэр, доброе утро, два часа?.. Кредитная карта или
кэш?.. Сейчас открою ворота, заезжайте внутрь и паркуйтесь около входа номер
три, have a nice time, sir.
«Всё-таки б…и. — Гершовитц поставил машину перед дверью с
большой цифрой 3. — Ну и бог с ними, всё равно интересно, чем там Фитц с Дэном
восхищались».
***
Два часа спустя дверь номер 3 отворилась, и на пороге
появился уверенный в себе, чуть загадочно улыбающийся господин зрелого
возраста. И даже умудрённая Раиса только с большим трудом смогла бы признать в
этом благородном сэре своего законного мужа. Хотя, если бы она слышала, как
джентльмен мурлыкает, садясь в машину: «А в сердце девичьем — весна!» —
опознание ускорилось бы наверняка.
Целый месяц после той поездки на Лесопильную Гершовитц парил
как на крыльях, в недосягаемой вышине. Но постепенно потолок его полёта начал,
так сказать, снижаться. А потом пришли подрагивание века, привкус во рту, звон
в ухе… Да вы всё это уже знаете.
Что ж тут удивительного? Ведь главной проблемы он так и не
решил, его жену, безусловно, будет ждать Nursing Home, когда он улетит с
концами. Хорошо хоть, что похоронные расходы покроет страховая компания.
И опять его голова начала, как стеклянная кружка пивом,
наливаться невыносимой тоской.
А беззащитная душа просилась вверх. Пусть ненадолго. Хоть на
два часа. Даже если полёт последним окажется.
В результате он снова запарковался перед дверью номер 3.
А потом ещё раз.
И ещё…
В конце концов Раиса начала что-то подозревать. Вначале —
неосознанно.
Она никогда не курила, практически не пила и почти не
употребляла косметику. Её обоняние приближалось к идеальному. И она унюхала,
естественно. Возможно, что-то слабое, но специфическое после каждого его визита
на Лесопильную, хоть он каждый раз, следуя правилам Дома, принимал там душ — до
и после.
Именно: запах их шампуня и учуяла.
А потом сопоставила это с его странными пробуждениями вблизи
её главной эрогенной зоны. Или даже с его безумными криками во сне. Хотя, что
он там мог кричать: «Мама»?
Правда, «Мама Номер Три» — это уже могло привлечь внимание.
В общем, всё это звучало достаточно неопределённо.
Но она насторожилась.
И после его очередного вопля в семейном квадрате два на два
устроила грандиозный скандал.
Припомнила всю свою замужнюю жизнь. Особенно вторую половину,
загубленную вдали от родных и друзей. Но и первую тоже, чуть было не пропитую и
прогулянную Гершовитцем.
И уже в слезах: «А теперь с какими-то… с какими-то шлюхами
вонючими связался на старости лет, что ты там с ними делаешь, сволочь
развратная, пошёл вон из дома, видеть тебя не могу-у-у!..»
Ну, он и пошёл.
Точнее, поехал. По знакомому адресу. В два часа ночи.
А что ему было делать? Отрицать? Оправдываться? Рассказать
всё, как есть? Голова его раскалывалась от боли, пока он рулил по пустой 69-й.
— Доброй ночи. Простите, сэр, Третья сейчас занята, — сказал
из окошка тот самый вежливый молодой человек, Грег.
— А остальные? — спросил Гершовитц с нетерпением.
— Пятая освобождается через десять минут. Только она, так
сказать, — Грег запнулся.
— Так сказать что?
— Афроамериканского, так сказать, происхождения.
— Стыдитесь, молодой человек, — сказал Гершовитц, — двадцать
первый век на дворе.
— Я был обязан предупредить вас, сэр. По инструкции. Два
часа, как обычно?
— А на ночь можно?
— Можно на любой срок. Только это будет дороже, разумеется.
Но я могу предложить вам скидку пятнадцать процентов как пенсионеру и рассрочку
на полгода, сэр.
— ОК, — сказал Гершовитц.
Большая Мама Номер Пять в короткой просвечивающей рубашке
сидела на пружинящем цветном ковре.
Она была очаровательная. Она была огромная. Встань она на
ноги — пожалуй, оказалась бы вровень с семиметровым потолком, — профессионально
прикинул Гершовитц.
От неё отходили какие-то цветные трубки или провода.
— Здравствуй, красавчик, — сказала она, — извини, тружусь
напряжённо, сейчас идёт дезинфекция, заканчиваю через пару минут, прими пока
душ.
«Работает инженерная мысль, — думал он, стоя под сильными
струями горячей воды, — создали, наконец, полезный шедевр. Раньше ребята только
страшильных динозавров да акул для Голливуда лепили. А эта разговаривает
пограмотней меня — микроэлектроника на марше».
Он тщательно вытерся, надел свежий махровый халат с вышитой
цифрой 5 на кармане. Голова уже прошла. Его слегка знобило.
Он вернулся в комнату. Провода исчезли.
— А ты, я вижу, раньше с Третьей встречался, она
действительно замечательная. Не грусти, медовый, сейчас поймёшь: я не хуже. Ну,
снимай скорее халатик, детка, иди к своей большой чёрной маме, не волнуйся —
тесно не будет, проскользнёшь как по маслу. Головкой вперёд, не забыл ещё?
Давай, сладенький. — Великанша потянула вверх свою рубашечку, легла на ковёр,
широко расставила согнутые в коленях ноги.
И Гершовитц без страха мягко упал головой вперёд.
Он ничего не забыл, его сердце стучало, как в госпитале на
бесконечной дорожке кардиологического стресс-теста, ноздри жадно впитывали
одурманивающий пряный аромат…
Большая Мама не обманула — он проник без труда и легко
добрался до своего убежища. Там он слегка нагнул голову, обхватил её ладонями,
подтянул, насколько мог, ноги по направлению к подбородку и сразу сделался
похожим на огромную беспомощную личинку.
Рыдания появились сами собой, он не хотел.
— Ш-ш-ш-ш… — услышал он нежное, как шелест травы. — Ш-ш-ш-ш…
И тут со всех сторон пришёл этот низкий звук с обертонами,
проникающими в каждую клеточку его тела. Родной голос. Мамин.
Every night
you’ll hear her croon
A russian
lullaby.
Just a little
plaintive tune
When baby
starts to cry.
Rock-a-bye my
baby,
Somewhere
there may be
A land that’s
free for you and me
And a russian lullaby1.
Его мокрое лицо осветила блаженная улыбка, прямо из детства.
— Ш-ш-ш-ш…
Его глаза закрылись, впереди был радостный, исцеляющий,
полноценный сон.
***
Вскоре после описываемых событий известный всей стране борец
за гражданские права чернокожего населения преподобный O.J.K. потерял сознание
в чреве Пятой. Через секунду тревожный сигнал Пятой ушёл на диспетчерский
пульт, а оттуда — в ближайший полицейский участок. Однако из-за разразившегося
над Восточным Побережьем небывалого снежного урагана минивэн неотложной помощи
даже в сопровождении пожарной и полицейской машин не мог пробиться сквозь
полностью вставшую 69-ю в течение часа. В результате O.J.K., метеозависимый
кардиобольной, скончался ещё до приезда реанимационной бригады.
Владельцам заведения удалось избежать скандала: в течение
суток все роботизованные куклы были вывезены в неизвестном направлении, а через
неделю над кардинально перепланированным зданием заморгала цветными огоньками
вывеска «Жим на Лесопильной».
В те же зимние дни, на прогулке в парке колледжа Гершовитц
внезапно мягко упал головой вперёд в огромный снежный сугроб, так что Рая
вначале подумала, что муж забавляется, тем более что всё последнее время он
пребывал в замечательном настроении. Но, к сожалению, неизвестный ей печальный
прогноз врачей оправдался.
Раисе П. Гершовитц пришлось, в конце концов, перебраться в
местный Дом Призрения. Там она подружилась с отзывчивыми, интересными людьми и
даже увлеклась компьютерной графикой и хоровым пением. Прах её мужа, согласно
оставленному завещанию, в ожидании вечного семейного воссоединения временно
хранился в закрытой вазе на комоде в её комнате.
В День Независимости, 4-го июля, миссис Гершовитц впервые
участвовала в концерте, который по традиции начался исполнением классического
сочинения Ирвинга Берлина «God Bless America» — всё выглядело очень
торжественно, с внесением флага и почётным караулом. В репертуаре их хора было
много песен этого композитора. Но Раю особенно трогала одна, простая и
грустная, она часто напевала её в одинокие предночные часы. Она даже перевела
слова, как сумела:
Колыбель она качает
Ночи напролёт.
И пока дитя рыдает,
Песенку поёт:
Спи, моё сердечко,
Может, есть местечко,
Где вдруг будешь ты и я,
И песенка моя.
Chekhov Light
Велкам
К нашим
целкам.
Юз
Алешковский
Ну не тянет это больше, чем на би, дорогая, подумал он,
проверив последнюю тестовую задачу своей самой амбициозной студентки Барбары
Кристоферсон. И имя, кстати, на би начинается. Би-плюс максимум. Сколько слёз
будет, не исключено, что опять придётся часовое выступление зануды Дика
выслушивать о незыблемых принципах преподавания — она не только декана, она
ректора-президента подключит вместе со всем Попечительским Советом, если надо
будет. Старая история, причём глобальная, он знает этот тип людей ещё с
собственного института, а может, и со школы. Только пот-пот-пот… цистерны
функции желёз, а где же, где драгоценные капли вдохновения первого перегона?
Правда, он и сам далеко не Моцарт; если честно — он даже и с
Сальери рядом не стоял — и слава богу, хотя бы здоровье все сохранят.
А ведь с виду нормальная, да чего там — просто хорошенькая,
копна волос блестит, как благородная бронза. А ножки — само совершенство, хоть
она их под длинной юбкой скрыть норовит. Почему же ты серьёзная такая, такая
мотивированная? Соскочи со своей бакалаврской образовательной иглы, замути —
как сегодня в Москве твои сверстники выражаются, — влюбись безумно-безнадежно в
какого-нибудь местного Дон Жуана, их вокруг колледжа табуны пасутся, пар из
ноздрей, копытом землю роют. Или напейся — до сладкого забытья, до глубокого
провала, до чёрной дыры в Большом Адронном Коллайдере.
А лучше — и то и другое, но только не драгс, крэкс, эй-бомбс
и прочий опиум просвещённого народа, это — никогда. И пропусти наконец три, а
лучше четыре моих семинара. И получи наконец своё заработанное ди-минус. И
улыбнись знаменитой улыбкой Кабирии в исполнении самой гениальной актрисы кино,
а лучше просто захохочи прямо мне в лицо и скажи громко, на всю аудиторию: «Фак
ю, старый козёл».
А я улыбнусь тебе в ответ и скажу: «Ерунда, Барби,
пьюрэксидент-тэйкитизи, дорогая, вы же лучший студент в моей факанной группе,
такое происходит время от времени, сам грешен». И нисколько не совру,
оскорбительные неуды хватал на экзаменах по тем же уважительным
любовным-алкогольным причинам, а потом, между прочим, их на отлы перековывал, а
это гораздо трудней было сделать, чем с первой попытки.
Профессор Лузинг попытался глотнуть уже давно холодного кофе,
но чашка была пуста, ещё пару тестов проверить — и готово, можно будет
переходить к приятным вещам, тогда и заварит свежего.
Стрёкот прогревающих свои моторы кузнечиков — то ли в дому,
то ли за окном в тихой тёплой октябрьской ночи заглушал даже слабый шум вентилятора
его компа.
«А почему бы не послушать чего-нибудь помелодичнее? — подумал
он и поставил на минимальном звуке один из своих любимых CD — Чет Бейкер,
концерт в Токио, «Почти печаль», почти год до трагедии, бедный Чет… всё это
так его трогало — нельзя такое крутить как фон, он подвернул регулятор по
часовой стрелке: «…аlmost you, аlmost me, аlmost blue…»
Сразу, как оказался за океаном, обнаружил он, что его
простая, казалось бы, фамилия Лузин звучала здесь как триединое напоминание о
проигравшем, потерявшем, а то и ушедшем навсегда.
Хотя и не такая уж она и простая, если её носил один из
выдающихся математиков двадцатого века, основатель признанной школы, к которому
он, по-видимому, никакого отношения не имеет: с папой поговорить об этом не
успел — не умел он тогда ещё разговаривать, а через год папу убили на войне.
Профессором он сделался совсем недавно, после того как
отработал десять лет в местном Исследовательском центре, а потом в один день
высокий административный чин объявил им в конференц-зале о бизнес-решении
перевести весь их Отдел в полном составе в суперсовременный Главный Центр в
Остине, столице штата Техас, плюс сорок пять по Цельсию в тени, а тех, кто не
поторопится с переездом, Корпорация горячо поблагодарит в прощальном письме за безупречную
службу.
И вот здесь судьба слегка скомпенсировала нанесённый удар —
его коллега и приятель Вик, блестящий специалист и вообще хороший человек,
принял контррешение отдохнуть, поплавать и погреться во Флориде, откуда
всё-таки ближе до воды, чем из Остина, тем более что он отдал Корпорации
тридцать пять лет и мог рассчитывать на достаточно щедрую ответную
благодарность.
А ещё Вик читал для продвинутых студентов бакалавриата в
местном частном колледже, совсем неплохом, только ужасно разорительном для
кормящих родителей, двухсеместровый курс с названием, ничего не говорящим
неподготовленному уху, — об общих принципах работы одной из наиболее популярных
операционных систем современных компьютеров — и этот курс Вик любезно предложил
ему закончить вместо себя.
Естественно, Вик предусмотрительно представил его
ответственным людям, которые принимают решения, и говорил о нём восторженные
слова — чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения, что доктор Лузинг —
несомненно, наилучший вариант в форс-мажорных обстоятельствах в середине
учебного процесса, после чего отбыл, удовлетворённый, в Форт-Лодердейл —
купаться и слушать любимый блюз, оставив ему флэшку с текстами лекций,
практических занятий и тестов.
Небольшая тень, конечно, возникла, иначе не замещал бы он
временно эту позицию на скромной ставке приглашённого профессора кафедры
информатики — до окончания семестра.
Однако с того момента всё уже зависело только от него — и он
постарался, к концу курса у него сложилась устойчивая репутация пусть и немного
косноязычного, но высокопрофессионального лектора, к тому же он удачно
продемонстрировал широту своего образования, несколько раз успешно заменяя
заболевших коллег с соседних кафедр математики и общей физики, — в этой области
знаний у него имелся большой опыт подработок в разных московских вузах в
голодные времена.
Его спокойная, доброжелательная манера общения со студиозами
принесла ему дополнительно высокие оценки в анонимных колледжских анкетах, в
результате ещё до конца семестра ему предложили постоянную позицию младшего
профессора и даже недавно освободившийся маленький казённый домик в соснах на
краю кампуса, недалеко от спорткомплекса — это было уже кое-что, хотя и не так
хлебно, как в Корпорации.
Потом пошли следующие группы и классы, его жизнь стабильно
вошла в новую колею… внезапно он обнаружил, что у него появилась огромная
куча свободного времени — и днём, и особенно по ночам, стал мало спать из-за
нескончаемых головных болей, таблетки глотал без счёта.
Он встретился с невропатологом, делившим скромный офис с
женской консультацией, — рядом с дверью в кабинет дока висел большой плакат, на
котором улыбающаяся, просветлённо седая леди делилась с миром своим открытием:
«Верите или нет — климакс хорошая штука».
Эскулап не обнаружил никаких проблем, посоветовал купить
специальную плоскую подушку и на всякий случай назначил магнитную томографию;
когда после приёма врач вышел с ним в коридор дать указания персоналу, заметил
насмешливый взгляд своего пациента на средство наглядной агитации и сказал
серьёзно:
— Ну что же, не полная ложь, хотя бы головные боли мучить не
будут.
И тогда он попробовал писать: маленькие рассказики,
шесть-семь страниц, почти случайный процесс отбора материала, хаотично
перемешанного в его больной голове, инстинктивное выстраивание простейших
сюжетов и, наконец, не сравнимое ни с чем, кроме редких моментов любви,
наслаждение от поиска единственного возможного первого слова, а потом
следующего, которое дружит с предыдущим, и дальше, дальше… — когда вдруг чудом
возникает законченная фраза и появляется мелодия, которая, если повезёт — будет
уже сама звучать до последней точки в последнем предложении, а может быть, даже
минутой дольше — пока снимаешь очки, и складываешь их в футляр, и моргаешь
несколько раз непонятно по какой причине, и шаркаешь шлёпанцами в ночной
тишине, чтобы поставить чайник на огонь… — только что случившееся таинство
наполняло его душу каким-то первобытным языческим трепетом, хотя он уже знал,
что не раз возвратится: поправить-добавить-убрать — но всё это никогда не
сравнится с самым первым, непредсказуемым…
В сущности, ему уже были знакомы хоть и не такие яркие, и не
в пример более рациональные, и, как ни обидно, — очень редкие подобные ощущения
от хорошей научной работы. Однако литературные упражнения дарили ему почти
ежедневный, а точнее, еженощный незабываемый праздник, воронка грёз неотвратимо
затягивала неопытного пловца, и не было ни смысла, ни желания противиться этой
неодолимой силе.
А голова действительно прошла — верите? Или нет?
Вскоре он ясно понял, чего ему не хватает для полного счастья
— конечно, читателя, и как лучший вариант — читателя пристрастного и
образованного, такие критиками называются, только откуда их взять?
В науке эта цель достигалась на семинарах, где каждый был одновременно
и «писателем», и «критиком», и мог реально оценить качество работы, но в
литпроцессе — где их разыскать?
Он стал наводить справки и выяснил, что в их же колледже
между кафедрами драмы и английского языка сиротливо примостился класс русской
литературы и театра, который ведёт профессор Алекс Вински, на сайте колледжа он
нашёл его адрес и понял, что это в минутах ходьбы, на их же кампусе.
Возвращаясь после занятий, он завернул на соседнюю улицу и
подошёл к такому же маленькому, стандартному домику, как и его собственный,
хозяин — обнажённый по пояс мужчина ростом примерно сто семьдесят, то есть чуть
выше его плеча, с рельефной мускулатурой и крупной, красивой головой мыслителя,
настоящий подарок студенту-скульптору — с энтузиазмом разделывал диковинной
длинной пилой громадный ствол, покоившийся на трёх парах крепких козел. Мужчина
вскоре заметил, что за ним наблюдают, и повернулся к нему: атлет был уже не
молод — примерно его возраста.
Он представился по-русски:
— Простите, пожалуйста, Алекс, не знаю как вас по батюшке, я
Артемий Петрович Лузин, преподаю здесь компьютер сайенс, недавно начал писать
короткие литературные тексты, хотел бы попросить вас взглянуть — как эксперта,
конечно, если будет возможность.
Тот ответил:
— Ни по батюшке, ни по матушке мы с вами общаться не будем, я
здесь Ал, а вы, естественно, Арт, и давай, пожалуйста, на ты, с волками жить…
— шутка. А рассказики твои посмотрю — они с тобой? — тогда присылай, мой имэйл:
алвински, дальше как у тебя… Впечатляет? — вчера привезли. — Ал похлопал
ладонью свежего деревянного покойника. — Это только половина, упал после
урагана рядом с полем для гольфа — там склон слегка осыпается, никакой трухи, я
его уделаю, атомизирую на мелкие поленца, а потом мы бросим их в камин, сядем у
огня, глотнём их идеально смешанного шотландского, и я расскажу тебе всю правду
о твоих замечательных текстах, годится?
— Спасибо большое, — поблагодарил он. — Трудно переоценить.
В этот момент дверь домика распахнулась, и молодая полуодетая
деваха крикнула с порога:
— Ал, джакузи готово!
— Бегу, Vannochka, — странно ответил ей Ал. — Бегу, моя
радость, ко мне профессор Лузинг заходил… — А потом ему: — Пока, бегу! — И
действительно побежал прямиком в дом.
Потом он узнал, что это была гёрлфренд Ала Вайнона. Рослая, плотная
подружка рядом с ним выглядела неопределённо — казалась слишком юной, чтобы
быть его дочкой, но для внучки смотрелась уже слегка старовато. Он ласково
называл её по-русски Ванночка, оба были без ума друг от друга.
Он послал Алу из дома несколько рассказов вместе с номером
своего телефона и приготовился ждать.
Профессор Вински отзвонил через три дня:
— Привет, можешь сейчас к библиотеке подойти?
— Ну как? — едва скрывая переполнявшее его нетерпение,
спросил он Ала.
Тот сделал явно намеренную паузу, а потом замычал
нудно-лицемерно:
— Ну как тебе
сказать… — И наконец решился: — Врёшь много.
— Только с примерами, а то не пойму, — попросил он.
— Да сколько угодно, — ответил Ал. — Вот, например, когда
твой герой Б. проводит семинар… кстати, почему он Б., а не Бах, Битов,
Бронштейн Лев Давыдович в изгнании, наконец? — ладно, не важно, сидит этот твой
Б. за столом и видит напротив расчётливо расставленные ляжки своей студенточки,
забыл, как звать, без трусов… — Ал замолчал.
— Ну и что дальше?
— Ну почему вдруг он о смерти подумал? Он о жизни думать был
должен в такие моменты, об открывшемся ему символе плодородия, у него
полномасштабная эрекция должна была возникнуть в этой ситуации, он безвариантно
обязан был кончить прямо в свои профессорские твидовые штаны, а если ему в это
время ещё и вопрос из зала подкидывают и просят пояснить на доске, а ему
подняться со стула неудобно — это же лёгкая чеховская комедия, а ты драму
разыгрываешь… и кругом так — ложь на лжи.
— Может, мы с противоположных концов на одно и то же событие
смотрим? — не очень энергично попытался оправдаться он.
— Какие концы, какие события, ну кому ты это объясняешь, я с
этим материалом всю жизнь работаю… — «Интересно, что за материал он имеет в
виду? — подумал он. — И как он с ним работает?» — Что, я не видел, какие ты
только что взгляды мгновенные на наших тёлок кидал? Смотри, попрут тебя за
сексуальный харассмент, так ведь и в клетку загреметь недолго.
— Не может быть, — искренне признался он. — Даже никогда не
замечал, никого не харассил, какая тюрьма?
— Я же говорю — врёшь, и в первую очередь самому себе, потому
и не бьёт тебе в нос собственное тошнотворненькое амбрэ, но старого воробья
тебе на мякине не провести, — заявил Ал с апломбом. — Кстати, мы с Ванночкой
недавно разговаривали о тебе, о твоей личной неустроенности — это же прямо
выпирает из твоего творчества, как тесто из квашни, только не надо мне лапшу на
уши вешать, носки, небось, сам себе в тазике стираешь, пиццу паскудную жрёшь
колёсами — всё как Маркес описал, вместо того чтобы пригласить нашу
хаусклинершу-мексиканочку Розиточку — и вдуть ей сзади для знакомства, а она в
это время будет отсасывать пыль.
— От шагающих сапог? — спросил он рассеянно, думая о
неожиданно суровом отзыве профессионала.
— По дороге в Мандалей, — автоматически отозвался Ал. —
Ознакомительная сессия фри оф чардж, а дальше она сама тебе скажет. — И
продолжил мысль: — И Ванночка говорит: «А почему бы его с мамой не познакомить
— она тоже одинока, правда, мне показалось, что он для неё несколько староват и
мрачноват, ему блондинки нравятся?» — А я ей: «Ему все нравятся — блондинки,
брюнетки и седые, только следите, чтобы он с голодухи вашу золотую ретривершу
Пенелопу не трахнул» — она от такой аттестации прямо в восторг пришла, короче —
в ближайшее время они с мамашей устроят парти, готовься.
— Ты это серьёзно? — спросил он, не уверенный, что его не
разыгрывают.
— Абсолютно, — ответил Ал. — Потренируйся вначале на нашей
Рози, кстати, у неё лучшие рекомендации сразу с нескольких отделений, вот тебе
«Виагра» на первое время, мощная вещь — но не увлекайся, а то давление в
системе упадёт, как у кочегара, которого домой напрасно ждут, и не спеши
отдавать — я её в промышленных количествах закупаю с огромным дискаунтом, тебе
на какой день удобнее уборку заказать? — ну тогда определяйся и дай знать, я ей
позвоню, не сомневайся — она прелесть, ещё благодарить будешь…
— И что же, больше ты там ничего не нашёл? — спросил
изумлённо профессор Лузинг.
— Опять о высоком? А чего там ещё искать? — ответил ему профессор
Вински. — Ну, предположим, подобрал ты, как скульптор Конёнков, подходящий
сучок у себя на заднем дворе, вырезал из него бабу без рук и назвал Венерой,
чего там обсуждать — как бы она этими несуществующими руками всплеснула, увидав
себя в зеркале? — хотя в вестибюле венерического диспансера она, может, и
неплохо смотрелась бы… и не вздумай обижаться, мы же друзья, надеюсь. В
общем, забудь свою литературщину на хер, — закончил его критик, — по крайней
мере пока врать не перестанешь, это дело требует оголённых нервов и чистых
чувств, страница созданного тобой текста — тот же детектор лжи, он не зря
полиграф называется, даже файл не открывай — запомнил?
Огорошенный, он застыл с раскрытым ртом, полез вдруг зачем-то
во внутренний карман за очками для чтения…
— То-то, гребёна мать, — принял Ал его молчание за знак
согласия, взглянул на часы и заспешил: — Всё, на семинар опаздываю, бегу.
И действительно побежал и быстро скрылся за углом.
Только тогда вернулась к нему способность соображать.
«Скотина, — подумал он с опозданием, — и какие же тексты бессмертные ты создал
своими чувствами-нервами — “Поэтика труда в творчестве Маяковского”? Или что-то
вроде этого — первая ссылка, которую возвращает Гугл при запросе библиографии
Ала, он сделал это открытие совершенно случайно и деликатно скрыл его от своего
нового приятеля, — и вот эта брошюрка с названием, как у школьного сочинения,
изданная в конце шестидесятых в Госполитпросвете, говно со стопроцентной
гарантией — дело чистых рук и горячего сердца?»
Он присел на ближайшую скамейку колледжского ярда.
«Ну и что, что говно? — Он постепенно успокаивался. — Человек
ведь не реабилитированной Сталиным физикой занимался, как некоторые, ему есть
надо было, ложь во спасение допустима, и вообще не судите, да не судимы будете,
и ведь действительно искренним человеком кажется, только оптимист неумеренный,
но ведь против этого не попрёшь, это уже Мать-Природа, это гены как карты на
столе Наверху легли».
Он вдруг обнаружил, что сжимает в одной руке футляр с очками,
а в другой — упаковку с «Виагрой», слава богу, что его студентов поблизости не
было — молодцы, в библиотеке занимаются, готовятся к тестам, а то популярность
бы себе снискал общенародную; Розиточка подождёт пока — небось, даёт по
душевной щедрости всему преподавательскому составу, интересно, обсуждает ли Дик
с доброй девушкой незыблемые принципы преподавания, когда общается с ней сзади?
— какой всё-таки простор для фантазий открывает перегруженный смыслами
английский язык, проникая в нетренированное русское ухо.
Естественно, писать он не перестал, слишком много радости
доставляло ему это занятие, чтобы прекратить его враз, хотя и поубавилось у
него после жёсткой Аловой рецензии уверенности в том, что делает.
Однако отношения их не затухли, в основном по инциативе Ала,
тот не только познакомил его со своей скупой на слова подругой, но даже пытался
приобщать к спорту, о котором он уже не вспоминал несколько лет, притащил
зачем-то на теннисный корт, где устроил ему показательную экзекуцию, а ведь
когда-то он очень прилично играл, да где здоровья столько взять, не олень уже,
чтобы так бегать.
Конечно, его новый приятель корректно, по-американски
поблагодарил за удовольствие, но серия невольных (или намеренных?) рекламных
демонстраций на этом не закончилась, продолжившись в душе, где он приходил в
себя на скамейке, пытаясь восстановить непокорное дыхание.
Ал вышел из душевой кабинки и встал напротив, как бы
задумавшись о чём-то, ловя ускользающую мысль; для хомо сапиенса скромных
параметров прибор профессора Вински выглядел очень внушительно, хотя и не
устрашающе, вещь медленно покачивалась прямо перед его глазами — не
отворачивать же ему голову, не красна девица, он вдруг вспомнил, как объяснял
своим московским студентам ромашковые лепестки маятника Фуко и даже демонстрировал
фотографии чуда классической механики прошлых веков, которые сам сделал в
Исаакиевском соборе.
Партнёр понял, что всё замечено и отмечено, и вполне
удовлетворился произведенным эффектом, сказал без хитростей, со сдержанной
гордостью:
— Ванночка его просто обожает, — и пошёл вытираться.
Вскоре после прощального теннисного матча профессора Лузинга
Ал передал ему приглашение на семейную парти в ближайшую пятницу.
Он подготовился к вечеринке: купил в лучшем городском
магазине две бутылки своего любимого, очень хорошего и дорогого итальянского
вина с незабываемым ароматом специально подвяленного на солнце винограда и
сходил постричься в парикмахерский салон рядом с колледжем.
— Как обычно? — спросила его Сузи.
И он впервые за два года попросил:
— Может быть, вы что-нибудь новое посоветуете?
Чем ввёл своего мастера в большие сомнения. Наконец она
сдалась:
— Ничего не могу лучше придумать, сэр, этот стиль очень вас
молодит — похожи на полковника в отставке, мне рассказывали, не знаю, правда
ли: в Ираке, когда не было возможности, ребята надевали каску на голову — и
острым ножом ниже железа, похоже на то, что я вам делаю, так всегда военные
стригутся, особенно морпехи — аккуратно и девушкам нравится.
— Ну, если девушкам, — согласился он.
Первой встретила его Пенелопа — с такой теплотой, которой и
Улисс не видел, она сначала положила свои золотые тяжёлые передние лапы ему на
грудь, пытаясь поцеловать, её мощное дыхание слабо отдавало чем-то
тухловато-рыбным, потом вдруг растянулась плашмя, лизнула его ботинки и
проползла по-пластунски на брюхе у него между ног, после чего вежливо отошла в
сторону, показав что торжественная церемония закончена.
— Глядь, какая, — сказал раздосадованно Ал, — я думал, она
только меня так приветствовала, а она со всеми мужиками…
— Битч, — подтвердила Ванночка.
— Real blood, — продемонстрировала своё владение реальным
русским выглядевшая как старшая сестра мама Пёрл. — Велкам, профессор Лузинг,
вери найс ту хэв ю хир.
— Сэнк ю, вери найс ту би хир, — ответил он с тем же стандартным
красноречием. — Пожалуйста, зовите меня Арт.
По сравнению с Пенелопиной встречей мамин приём показался
просто холодным.
Но это было только начало, главные события развернулись
позже.
Сначала мама, увидев его вино, сказала, обращаясь как бы к
дочери:
— Я же говорила тебе: последнее время у нас в городке
проблемы с пивом, трудно найти чего-то приличное…
На что Ал немедленно отреагировал:
— Пёрл, я поставил в холодильник три упаковки «Миллер Лайт»,
— и шепнул ему по-русски, когда мамаша скрылась: — Проще, проще, не на
конференции научной, ты посмотри, какой пёрл, помнишь, чему старшие учили?
— Вот это то, что надо, спасибо большое, Ал, и всего только
96 калорий, угощайтесь, помогайте себе сами, — пригласила Пёрл, возвращаясь.
И хотя еды она приготовила значительно больше, чем
требовалось для американской парти, ознакомительная беседа не клеилась и
протекала достаточно вяло, он ей про братьев Коэнов и Сэма Мендеса, а она ему —
про кровавый телесериал о преступном клане Гамбино, а может быть, Сопрано, уже
успел забыть — он вообще не включает свой кабель последнее время, ему есть чем
себя занять.
Ванночка абсолютно не принимала участия в общении и только
изредка что-то томно коротко шептала бойфренду на ухо, а тот наглаживал ей
колено с такой страстью, что просто неудобно становилось при живой мамаше.
«Разговаривают ли они вообще о чём-нибудь, или весь пар в его
непропорциональный свисток уходит?» — подумал он.
И так продолжалось до тех пор, пока она, непонятно почему, не
перешла вдруг к абортам — как он к ним относится? «Да никак он к ним уже не
относится, моя любимая женщина свой первый аборт сделала, когда ты ещё и
слова-то такого не знала», — подумал он и сказал, дурак, примерно то же.
Что тут началось: «Одобряете убийство людей, а как же Папская
Энциклика, какой позор, видно, вам к смерти не привыкать, да вы просто мафиозо
сицилийский, среди них и профессоров сколько угодно, за деньги всё продаётся и
покупается — кроме настоящей любви!» — и сразу же за голову схватилась —
дескать, мигрень у неё разыгралась, наверное, не знала, в отличие от него, что
климакс хорошая штука…
Он понял: пора делать ноги из этого дома.
Прощаясь, она произнесла с чувством:
— И заберите назад эту вашу итальянскую кислятину! — и
заплакала.
Он сильно расстроился, всё разъяснилось лишь на следующий
день, ему позвонил Ал:
— Извини, старик, трагическое стечение обстоятельств. Мне
Ванночка рассказала: вчера Пёрл делала контрольный рентген после перенесённого
на ногах тяжёлого бронхита, и случайно у неё обнаружили большую опухоль в
груди, врачи почти уверены. Она просто раздавлена.
Погуляли.
Через несколько дней в его доме снова раздался редкий звонок.
— Здравствуйте, Арт, это Пёрл, — звучал в трубке звонкий
голос. — Я хочу извиниться перед вами за своё безобразное поведение, простите
меня.
— Это вы меня простите! — Он пытался говорить как можно более
проникновенно и при этом не дать ей понять, что ему что-то известно. — Мы
никогда не знаем всех обстоятельств.
— Вот именно, — весело продолжила Пёрл. — Час назад доктор
Майзел сказала мне: «У вас замечательная маммограмма, дорогая, это просто
кальций, не пульмонологам неграмотным о вашей прекрасной груди судить, а
влюблённым мужчинам!» — так прямо и объявила, просто не верится, вы мне очень
понравились с самого начала, и вы сегодня увидите, что доктор была права, но
перед этим я хочу пригласить вас пообедать вместе вечером — чудесный
итальянский ресторанчик: паста, лазанья — всё как у вас дома, закажем вашего
вина… только с одним условием — плачу я, капиш? — сегодня мой праздник,
сколько же вы языков… я слышала, настоящие итальянские мужчины такие
страстные… жду.
Так вот почему она мафию и Папскую Энциклику вспоминала,
неужели он похож на Марчелло, интересно, играл ли тот под старость роли седых
полковников в отставке?
Они незабываемо провели тот вечер и особенно ночь, Пёрл его
совершенно очаровала, и главное, хорошо знала джаз, сама играла со школы на
флейте, она устроила живую сессию ночью, прямо в постели, импровизировала на
темы жобимовских босс, она была такой нежной и заботливой, что он напрочь
позабыл про Аловы выпрямители, которые захватил с собой на всякий случай, и,
между прочим, всё получилось совсем неплохо — с поправкой на его возраст, типа
би или, может, би-минус, и он даже сознался, что не итальянский итальянец,
чтобы не было чрезмерных ожиданий, но она не обратила на это никакого внимания.
Единственное, что его слегка насторожило — повышенная
социальная активность его новой подруги. С утра она горячо сказала:
— Милый, нам было так хорошо, ваш писатель Лио Толстой
говорил, что каждый человек — это целый космос, мы должны ближе узнать друг
друга, мы должны стать космонавтами-астронавтами, тебе надо переехать ко мне,
сегодня же, я буду исключительно счастлива заботиться о тебе.
А когда он стал говорить, что путь познания — очень долгий,
что ему трудно будет перестраивать педагогический и творческий процессы, и
наконец, что они смогут прекрасно встречаться где угодно, в любое время — она
тут же согласилась:
— Хорошо, тогда я переезжаю к тебе, сегодня же.
Он еле уговорил её немного подождать с ответственным
решением, не хотел он лишаться своей свободы, хотя и сам не знал, почему и для
чего — как молодой трудоголик доктор Астров когда-то.
Вскоре она впервые пришла в его профессорскую избушку, и у
них опять была незабываемая немедикаментозная ночь любви на пределе его
скромных возможностей…
А утром она опять поделилась с ним планами:
— Сегодня пойду в мебельный, присмотрю нам достойную кровать
вроде моей, в твоей же не развернуться, она просто угнетает, давит все
импровизации… и вообще тебе многое здесь надо поменять, это всё-таки
дом-родимый-дом, а не исправительная тюрьма на восемьдесят четвёртом хайвее.
Но когда он и в этот раз не выразил никакого энтузиазма по
поводу её перестроечных идей, неглупая женщина наконец поняла, что слегка
перестаралась, и с этого момента их вначале романтические вихревые отношения
превратились в устойчивую, приятную во всех отношениях, необременительную
дружбу-любовь-дружбу типа «Миллер Лайт» 96 калорий, чего он, собственно, и
ожидал с самого начала.
Однажды, придя домой, он прослушал Алов мессэдж: «Позвони мне
профессор, у меня к тебе просьба».
Набрал номер его телефона:
— Привет, профессор,
чем занимаешься?
— В ванночку погрузился.
«Совсем шлем снесло водолазу», — подумал он и произнёс сухо:
— Интимными подробностями твоей личной жизни не интересуюсь,
желаю новых неизведанных глубин, перезвони, когда прибудешь.
— Постой, не придирайся, ошибся — вырвалось по привычке,
ванну я принимаю, вискаря шотландского полстакана налил, сигару вечернюю курю,
жизнью наслаждаюсь, понятно? А Ванночка ещё на работе, трудится тяжело.
— Поди догадайся, — сказал он. — Теперь понимаю, что можешь
поговорить.
— Я всегда могу поговорить, когда не сплю, — весомо ответил
Ал. — Спасибо, что отзвонил, во сколько ты завтра начинаешь?… Прекрасно,
значит, сможешь заглянуть к нам на самоварные чтения — «Вишнёвый сад», нам
актёров на мужские роли не хватает катастрофически, подходи полпервого к
трагической лужайке, договорились?
— Спасибо, — сказал он, — очень интересно, одна покорная
просьба, Константин Сергеевич, роль мне приготовь не особо возрастную, как того
молодого отморозка — убийцу стариков звали — Яков? — его и отыграю.
— Поглядим, — ответили ему. — Только девок моих глазами не
ешь.
— С негодованием отвергаю вашу провокацию, профессор, отбой,
— строго закончил он и положил трубку.
На колледжской трагической лужайке в живописном беспорядке
были расставлены тонкие псевдокоринфские колонны чуть выше человеческого роста,
каждая несла бюст классика жанра — вероятно, Эсхил, Софокл, Еврипид… больше
он никого не помнил, а позеленевшие медные таблички у земли рассматривать не
захотел в своё время — легко ли нагибаться, когда позвоночник как палка; правду
сказать, он и этих авторов не читал, хотя примерно знал, о чём они писали, он
же не гимназию императорскую заканчивал, а московскую среднюю школу номер
восемь.
Драматурги выглядели странновато из-за глазных бельм и
провалившихся носов, обусловленных вероятно низкой маркой строительного цемента,
впрочем, не исключено, что такими же дефектами обладали и эллинские оригиналы и
даже более поздние римские копии – крошится и мрамор. Трудноудалимые с
исторических личностей следы бомбардировки
диких гусей, взлетающих от соседнего пруда в испытательных полётах перед
зимней передислокацией, довершали оригинальный вид места, выбранного для полевого семинара по поводу
последней чеховской комедии.
«С чего это он хотел в вестибюле вендиспансера мой сучок
ставить? — вдруг пришло ему в голову. — Этим ребятам было бы гораздо полезнее
встать там на часах в назидание беспорядочно вступающему в отношения поколению
— как Командору когда-то трагически легкомысленно предложили».
Когда он подошёл, все участники уже были в сборе, в центре
композиции помещался настоящий медный самовар с расписанным петухами фаянсовым
заварным чайником наверху, рядом стоял аутентичный сапог — где они только его
достали? — а также горка бумажных стаканчиков, пакетики с сахаром и большая коробка
донатсов — местных сладких пончиков на любой вкус.
В Аловом классе было восемь разноцветных девушек и один
крепкий кудрявый юноша в обтягивающей тонкой майке, подчёркивающей Аппалачи
мышц; у всех, включая профессора, на коленях покоились лэптопы. Увидев его, Ал
сказал:
— Познакомьтесь, пожалуйста, с моим приятелем профессором
Артом Лузингом, он компьютерный волшебник, я пригласил его поучаствовать в
нашем сегодняшнем семинаре, давайте поприветствуем его. — И первый произнёс: —
Велкам! — А потом добавил потише по-русски: — К нашим целкам, — как один
классик говорит.
Отовсюду слышались «велкам», а кудрявый пригласил:
— Двигайте сюда, профессор, я Тод.
Пока он доставал свой комп, Тод пробасил задушевно:
— Вы даже не представляете, сэр, как я наслаждаюсь моим
персонажем.
Он вежливо поинтересовался, какая роль досталась Тоду, и тот
ответил — Лубов Андриевна Раневски.
Ал сказал:
— Хочу быть уверен, что все видят на экранах мою страницу.
Всё в порядке? Все прочли пьесу? Тогда начинаем. Вопросы — по ходу. Только не
надо соль в раны втирать: почему в пьесе не выстрелил револьвер Епиходова и
молчало ружьё Шарлотты, и где она нашла огурец в начале мая, хотя это вас вряд
ли удивит, и зачем носила его в кармане перед тем как съесть, и для чего ей
собачка без имени, и не лесбиянка ли она или, более того, гермафродит — не
смогу я ответить на эти вопросы, хотя специалисты раскопали даже прототипов
обоих странных персонажей.
Лучше вспомните, сколько времени оставалось у автора до
момента, когда доктор в немецком городке Баденвейлере, посмотрите на карту —
вот здесь, по традиции заказал для своего умирающего русского коллеги мистера
Чехова бутылку шампанского… — вот именно, в том-то и дело, что полгода.
Он понимал, что надежды нет, лишь срока не знал, но даже в
письмах к жене почти не жаловался, хотя страдал от невыносимой боли, в
последнее время ему только морфий помогал, даже близкие люди узнавали его с
трудом.
И ему нужны были деньги — для родни и просто знакомых, он
всех вокруг себя всю жизнь кормил, в общем, времени ему критически не хватало.
А Шарлотта Ивановна — вообще самый загадочный чеховский
character — может, кто-нибудь постмодернистски посчитает её символом его
близкой смерти, но я в это не верю совсем, конечно, художник создаёт
виртуальный мир прямо из своей головы, но сам предпочитает жить в другом,
заселённом реальными лицами, а не персонажами.
Теперь давайте с жанром разбираться: муж главной героини —
человек запойный — предпочитает разорительное шампанское, от него в конце
концов и умирает; через месяц, видимо, под внимательным присмотром
педагога-резонёра мистера Петра Трофимова тонет в реке ребёнок — хорошенький
мальчик семи лет; появился бойфренд — обобрал-бросил-ушёл к другой —
издержался, собирается повторить всё сначала — и, безусловно, повторит успешно;
обе дочери — родная и приёмная — бедные, неустроенные, нелепые создания; родной
брат — клиника, разжижение мозгов, задушевные разговоры с домашней мебелью… —
как бы вы определили жанр такой пьесы? — а ведь перед вами комедия, подскажите
почему? Правильно, все смерти случились не на сцене, да ещё шесть лет назад, то
есть огромный фактор времени и места — время всё сглаживает, не может человек,
и тем более персонаж, каждый день жить под таким стрессом шесть лет — в
результате возникает лёгкое действо. Даже если герой застрелился успешно — но
за декорацией, и публике объявляют об этом под занавес — комедия, благодарный
зритель уже в очереди к гардеробу с номерком стоит.
А если один герой палит в другого дважды, хотя начинает
разборку за сценой и оба раза промахивается, но в середине пьесы, — может такое
называться комедией по Чехову? Никогда.
Когда я впервые прочёл «Сад» в школе, готовясь к уроку, он
показался мне просто несуразным, особенно по сравнению с поздними прекрасными
прозрачными его рассказами — никто не слушает никого и каждый невнятно бубнит о
своём, глухие все, а не только Фирс и Гаев, и какие-то — за исключением
Раневской и Дуняши — безжизненные, бездушные, как старинная народная забава —
выструганный из дощечки и примитивно раскрашенный мэн, которого нужно дёрнуть
за ниточку, а он тебе одним глазом подмигнёт обсценно и пенис напряжённый
покажет, я ещё застал эти игрушки на колхозных, прошу прощения, фермерских
рынках…
С тех пор я не намного поумнел, единственно уразумел, что
произведение, в котором никто никого не понимает, — бессмертно, «Вишнёвый сад»
будут играть по крайней мере до тех пор, пока все в зрительном зале не
достигнут идеала, о котором мечтал другой герой доктора Чехова — и тоже доктор,
но об этом не сегодня…
Отпущенные ему сорок четыре года Антон Чехов прожил, как
великий человек, а самым совершенным его театральным творением оказалась его
собственная смерть, когда он допил свой бокал, сказал два слова по-немецки… И
умер — как сказал. А теперь приступаем к тексту…»
Догадайтесь с трёх раз — какую роль ему Ал приготовил? Хватит
и одного: конечно, Фирс. А сам играл Лопахина и Яшу. Так для чего он ему нужен
был на этих чтениях — показать его ученикам, как сова кричала? Как самовар
гудел, они и сами слышали.
Или у него другая цель была — как на теннисном корте?
…Резкий, оглушительный телефонный звонок прервал плавный
ход его мыслей. Когда-то он боялся таких ночных трелей до ужаса, эти вестники
несли одни потери, а теперь ему терять уже нечего, домой его уже никто не ждёт…
он быстро поднял трубку.
— Тёма, Ванночка ушла! — Исключительной чистоты голос на
другом конце оптического кабеля был полон траурной скорби.
— Погоди, погоди — что случилось? Что означает «ушла» — вы
объяснились? — тогда, может, у подруги осталась ночевать, выпила лишнего… вы
же идеальная пара — двенадцать медовых месяцев в году, — начал он сходу
врачевать-успокаивать. Хотя чего же тут было сверхъестественного, история стара
как мир, но никого не останавливает.
Ал мгновенно заглотнул наживку:
— И мне тоже так казалось, я всё готов был для неё сделать,
она такая беззащитная, доверчивая, в сущности, большой ребёнок, она ведь не
случайно в отделе детской книги в нашем магазине работает, читает все эти
фэнтези типа «Гарри Поттер»… Представь себе: я ей наши сказки на ночь
рассказываю в собственных переводах, они её в восторг приводят…
«Да ты просто болен, дружок, — подумал он. — Тебя дядя
психиатр давно ожидает, живёшь с совершеннолетней недоразвитой тёлкой, а
сюсюкаешь с ней, как Гумберт Гумберт с настоящим ребёнком себе не позволял».
А Ал продолжил:
— В последнее время она была какой-то рассеянной, на работе
стала чаще задерживаться… ты не поверишь — даже от близости порой
отказывалась… — Опять он его с сексопатологом спутал, спасибо за доверие,
клянусь хранить вечно врачебную тайну Гиппопотама.
— Я сам от близости порой отказываюсь, но из дома не исчезаю,
— прохладно прореагировал он.
— Прекрати немедленно свои грёбаные шутки, — грубо остановили
его с другого конца волокна. — Я звонил Пёрл, она тоже не знает, где дочь, что
мне делать?
— Как минимум не пороть горячку, и не вздумай полицию
тревожить, только заработаешь ночь бессонную, даже на Гаити люди уже бесследно
не исчезают, потерпи пару дней — она сама объявится, будь уверен, а пока
налей-ка себе в ванну воды, а в стакан — виски, смотри не перепутай, даже одну
дополнительную сигару от нервов позволить можешь, хоть и вредно, ещё притащи в
ванную комнату плэйер и поставь негромко CD с самбой, которую я тебе записал, —
всё в комплексе должно помочь, только проверь, что ты телефон оттуда не вынес,
я звякну тебе через час, чтобы не заснул, ты меня понял?
— Тёма, — сказал Ал тихо, — а ты не мог бы сейчас приехать ко
мне переночевать?
— Исключено, — мгновенно ответил он.
— Но почему? — спросили на другом конце волокна.
— Боюсь проснуться с утра не профессором Лузингом, а миссис
Вински — что, я не видел, как ты сканируешь буркалами моих румяных пацанов?
— Ты это серьёзно?
— А ты мне про своих тёлок — серьёзно? — жёстко ответил он. И
сам поразился какому-то новому в себе качеству, может, впервые вспыхнувшей
непонятно отчего неприязни, а если нет, значит, ему самому уже пора к
шаману-шринку, грязноватенько у вас на душе, профессор Лузинг, антисанитарно,
чистить пора…
На другом конце молчали.
— Ладно, Лёша, — сказал он примирительно, — если после водных
процедур тебе не получшает, я зайду ненадолго, не расстраивайся, жизнь
продолжается, неожиданное — за каждым углом…
Через час тот сам позвонил опять, расслабленный и
умиротворённый — видно, прилично принял по его совету.
— Арти, ты знаешь, чем я здесь занимался?
— Догадываюсь, — ответил он. — Меня так и овевает идеально
смешанным шотландским.
— Вот и ошибся… Хотя я, конечно, выпил, я захватил с собой
на воды твой маленький рассказик, самый первый, но не про искушение святого
Антония, а тот, в котором джаз, джем-сэшн, долгая дорога домой, олень одинокий
посредине пустого шоссе… и ты знаешь — я заплакал.
— Это от самбы, я сам от неё плачу, гениальная муз›ка, —
отозвался он и почувствовал, как засвербило в правом глазу у переносицы. — Спи
спокойно.
На следующий день ему звонила Пёрл.
— Здравствуй, дорогой, ты уже в курсе?
— Что случилось? — спросил на всякий случай.
— Вайн Ала бросила, такая blood!
— Дорогая, это очень крутое русское ругательство, постарайся
реже употреблять его, тем более в адрес собственной дочери.
— Он ведь просто обожал её, — горячо сказала Пёрл. — О, если
бы меня кто-нибудь так любил… — и сделала классическую мхатовскую паузу.
Никто, однако, не стал её разуверять, и его искренняя подруга
продолжила:
— Она ведь советовалась со мной, когда повстречала этого шиза
в их же книжном магазине — отдел художественной литературы, парень третий
колледж меняет, простых курсов сдать не может, голову ей своим фикшн забивает:
«Теперь я поняла, ему тело моё было нужно, мамочка, а про душу мою он и не
подумал», — а этот, значит, её душой интересуется, плюс его захватили
кришнаитские идеи — пусть даже так, только не травка и прочее, она клянётся,
что нет, переехала к нему, оба переводятся сейчас в другой книжный, из их сети
— около восемьдесят четвёртого хайвея, я уверена, это не продлится долго, он
абсолютно пустой человек, в сущности, ещё ребёнок. Да и она недалеко от него
ушла.
Он молчал по-прежнему.
— Я бы хотела тебя попросить, милый, — поговори с Алом,
передай мои слова, тут нельзя ничего силой делать пытаться, девочка должна сама
всё понять, я была бы рада всё это сама ему сказать, да боюсь, он может мне не
поверить — всё-таки я лицо заинтересованное, хоть и целиком на его стороне.
Послушай, он был так взволнован, когда разговаривал со мной по телефону, как бы
он не натворил с собой чего-нибудь ужасного.
— Не волнуйся так, дорогая, он звонил мне тоже, и я пытался
сдвинуть его именно в этом направлении — не делать резких шагов, переждать
какое-то время… а там, глядишь, всё удачно разрешится. А в детали, о которых
ты мне рассказала, мне с ним вдаваться просто неудобно, это подробности личной
жизни других людей, вероятно, это было бы лучше сделать Вайноне, в крайнем
случае тебе… вообще такие деликатные вопросы желательно обсуждать без
посредников, извини меня.
— Я надеюсь, дорогой, что ты так поступаешь, исходя из своего
опыта и своих принципов, а не по душевной бесчувственности, и никогда не
пожалеешь об этом решении, — сказала она, заканчивая разговор.
«Вот и зашла бы к нему, дорогая, прочла бы ему на ночь сказку
о пользе воздержания», — подумал он.
Ещё через несколько дней Ал опять позвонил ему, в этот раз с
утра — голос его звучал ужасно:
— Вчера объяснились с Ванночкой, она сказала — между нами всё
кончено, она любит другого и просит меня не искать и тем более не преследовать
её, а то заявит в полицию… Тёма, я не знаю, что делать, не могли бы мы
встретиться через час, поговорить немного, подходи к пруду, у меня сегодня
занятия в дальнем корпусе.
— Конечно, Лёша, — сказал он. — Ты нехорошо звучишь, бери
себя в руки.
Листья на деревьях вокруг пруда были ещё зелёные, ни один не
налился местной знаменитой кровью, да и осень, в сущности, только началась по
календарю.
Гуси проносились высоко над акваторией, выстроившись
треугольным профилем, словно почётный эскорт супернового сверхсекретного
абсолютно невидимого бомбардировщика, построенного по идеальной технологии
«стелс», вся трава вокруг была завалена зелёно-коричневым дерьмом. «А ведь если
ещё и зима будет тёплая — они все тут останутся, а не отбудут во Флориду на
воды, — подумал он. — Надо Пенелопу сюда привести — разогнать эту галдящую и
гадящую компанию, пусть себе другую авиабазу подыскивают».
К его скамейке подошёл старик с неопрятно покрашенной пегой
головой и потухшими глазами, он с трудом узнал своего приятеля.
— Что мне делать? — опять затянул тот любимую песню.
— Делай что делал, наберись терпения, может, она и вернётся,
кавалер её — мудила изрядный вроде Пети Трофимова, мне Пёрл немного про него
рассказала, у тебя не нулевые шансы. Послушай, ты же творческий человек, найди
себе какое-нибудь достойное занятие, пиши — как я, у тебя такой опыт, вкус, чутьё
на правду звериное, или дерево своё допили-доколи, Розиту, наконец, приглашай
убираться — хоть два раза на день.
— Она жизнь моя была, — равнодушно сказал Ал. — Я три года с
психиатром встречался, сумасшедшие пилюли глотал, новейшие психотропные, по кампусу
как сомнамбула слонялся, люди от меня шарахались. С тех пор как её встретил —
вагон «Виагры» выпил, если бы эти таблетки раздать населению бесплатно — у
всего нашего городка… неделю… безвариантно, от них у меня в голове
постоянно гудит и лопается — будто клинья стальные туда забивают, как я в
колоды деревянные, всё время дозу увеличиваю… а сейчас ничего не хочу, теперь
дошло: не врал ты в своём рассказике — покажи мне сейчас любые прелести… и
только класс свой с трудом поднимать начал, я же его ужасно запустил — одни
девки, а ведь раньше…
— Как девки? — возразил он. — А Тод?
— Голубой пассив, трудно не заметить, я уже на плохом счету
на обеих кафедрах, вся моя жизнь повалилась, как это грёбаное дерево рядом с
гольф-клубом… и я ужасно, я просто панически боюсь одиночества, я вчера после
разговора с Ванночкой достал семейную реликвию — папин трофейный «Золинген»,
сел в ванну, раскрыл лезвие… — он вдруг заплакал громко и безутешно, как
ребёнок.
— Доброе утро, профессор Лузинг, — внезапно услышал он за
спиной знакомый, слегка задыхающийся голос. — Хорошо, что увидела вас,
извините, что отрываю, я бы хотела обсудить с вами результаты моего последнего
теста — когда вам будет удобно.
— Ничего страшного, мисс Кристоферсон, — сказал он своей
умненькой и, как он и предполагал, очень стройненькой студенточке в спортивных
трусах, майке и замазанных птичьими экскрементами кроссовках. — Без проблем,
только не сейчас — вы видите, я занят с моим другом профессором Вински, —
указал он на отвернувшегося Ала, у которого всё ещё подрагивали плечи. —
Сегодня после лекции вас устроит?
Девица посмотрела с небольшим удивлением в сторону его
страдающего друга, сказала:
— Конечно, огромное спасибо.
И побежала дальше. Интересно, как она роли в их голубом дуэте
распределила — кто в пассиве?
— Знаешь что, Алёша, — решил он внезапно. — Перебирайся-ка ты
ко мне, живи сколько хочешь, придёшь чуть-чуть в себя. Единственно — ты же
видел: у меня обстановка казарменная, так что не обессудь, делай там, что тебе
нравится, книг у меня маловато, зато музыки — слушай дни напролёт.
— Никогда не забуду, Тёма, — сказал тот проникновенно,
постепенно приходя в себя. — Я тебе вечером позвоню, сегодня много дел.
…После лекции он подошёл к Барбаре:
— Ну задавайте ваши вопросы, мисс Кристоферсон.
— Простите, профессор Лузинг, что отнимала ваше время — я уже
разобралась во всём… извините, сэр, ваш друг профессор…
— Вински, — подсказал он.
— Он производил впечатление по-настоящему несчастного
человека, — смело продолжила его студентка и добавила: — Простите, что
вмешиваюсь не в своё дело.
— Это ничего, Барбара, — он впервые назвал её по имени. —
Тронут вашей внимательностью и участием, у моего друга возникли некоторые
проблемы личного свойства, он пытается их разрешить. — И пусть она воображает
себе всё, что хочет, плевать ему, кто и что о нём подумает.
Ал не позвонил ему в тот вечер.
На следующий день он сам набрал его номер и оставил
сообщение, что вчерашнее предложение остаётся в силе и он ждёт его в любое
подходящее время.
Тот, в свою очередь, послал ему имэйл, что немного успокоился
и переедет в ближайшие дни.
На него и самого навалилась внезапно куча дел, надо было
представить руководству перспективные планы на зимний семестр, подготовить
проекты исследовательских грантов и прочую ерунду, плюс мисс Кристоферсон
впервые не пришла на его занятия, причём пропустила три подряд, наверное,
заболела, подумал он и даже слегка разволновался.
Возвращаясь с семинара домой под моросящим дождём, он подумал
об Але, с которым не имел никаких контактов уже неделю, прошёл мимо своего
домика и направился прямо к резиденции друга — что за расстояние пара тысяч
футов.
Когда профессор Вински открыл ему дверь, он просто поразился:
подбородок Ала был гордо приподнят, как, возможно, у римских триумфаторов или
на отдельных фотографиях позднего Бродского, — так что профессор Лузинг смотрел
коллеге прямо в глаза — и эти глаза сияли, лишь лаврового венка не хватало его
красивой крупной голове с залысинами на мощном лбу.
Это настолько не соответствовало той картине, которую Арт
предполагал увидеть, что он автоматически спросил друга чисто по-американски:
— Каксам?
— Очхорошо, — так же дежурно ответил Ал и продолжил уже с
настоящим жаром: — Артюша, ты не поверишь — я опять живу, всё забыл, как
страшный сон, я так благодарен тебе за поддержку — никогда не забуду, прости,
что так тебя грузил, я просто не представляю, что бы делал без тебя, я…
— Неужели Ванночка вернулась? — ошарашенно прервал он Ала.
— Не совсем, — впервые несколько неуверенно и очень непонятно
выразился его друг.
Но необходимость в пояснениях исчезла, потому что он уже
увидел причину случившейся с другом метаморфозы — прямо у того за спиной
причина бесшумно появилась из ванной комнаты, копна её бронзовых волос была
спрятана под тюрбаном полотенца — её единственной одежды.
Она была совершенна, как дар небес, — молодая женщина на
хорошо проторённой, освящённой тысячелетиями тропе любви, её глаза озарял тот
же победный свет, который неузнаваемо преобразил лицо Ала.
И он впервые кристально чётко понял: как иррационально, как
невыразимо сильно он желает её — каждой клеточкой своего разбитого тела, каждым
седым волоском своей измученной души, полной старческой нежности. Он всегда
хотел её — с первого взгляда на своей первой лекции, а после — даже не видя её,
проверяя её тесты, даже обсуждая с Диком проблемы преподавания, не позволяя
себе признаться в этом, как ему казалось, запретном порыве. Получилось, что он
попросту врал себе самому, а вот этот маленький сгусток энергии и страстей,
смотрящий ему сейчас прямо в глаза, мгновенно обнаружил ложь последнего года
его жизни всего лишь на шести страницах графоманского текста с выдуманными
героями и обстоятельствами, неслабая работа, мистер Вински, вы настоящий
профессионал.
Вероятно, отражение, которое Ал увидел в зрачках коллеги,
заставило его обернуться, продемонстрировав профессору Лузингу почти
оформленную лысину.
А Алова возлюбленная — «Это моя возлюбленная, хер тебе,
комедиант дешёвый, бажов-с-прибором», вдруг с огромной неприязнью, да нет,
просто с ненавистью подумал он, — его, Его Возлюбленная абсолютно естественно и
даже грациозно произнесла:
— Здравствуйте, профессор Лузинг, я искренне прошу у вас
прощения за три пропущенных занятия, и знаете, у меня нет ни одного
уважительного повода для этих отсутствий, так что вы, быть может, не захотите
больше видеть меня в своём классе, мне очень жаль.
И он ответил со всей теплотой, на которую в тот момент был
способен:
— Ну что вы, мисс Кристоферсон, пожалуйста, не беспокойтесь
об этом, вы же лучший студент в моей группе. Не думаю, что это была
существенная потеря для вас, наслаждайтесь своим временем…
И сразу же мелькнуло: «Что же я несу, идиот!»
Одновременно он ощутил ту самую полномасштабную эрекцию,
которую и предсказал его пристрастный литературный критик, и обрадовался
сегодняшней ненастной погоде, и тому, что он, по счастью, не успел снять свой
плащ и они не разыграют здесь лёгкой чеховской комедии, как с Аловым классом на
лужайке.
По-видимому, все его мигом пронесшиеся мысли и чувства
магически передались ей, во всяком случае она сразу будто ощутила какой-то
дискомфорт, ему даже показалось, что она нерешительно пытается прикрыть ладонью
свой символ плодородия.
Ал тут же пришёл ей на помощь, он мягко сказал:
— Барби, дорогая, Арт заглянул ко мне на минуту, прости меня,
я скоро освобожусь.
И она ответила:
— Шур, милый, бай, профессор Лузинг! — и удалилась, сверкая
попой, с достоинством английской королевы.
Это уже было чересчур, и он прохрипел незнакомым голосом:
— Ал, у меня к тебе огромная просьба… — Он ещё не знал, что
скажет дальше, его друг был — весь напряжённое внимание. — Не мог бы ты
позвонить Розите, чтобы пришла прибраться у меня?
«Вот именно, — подумал он неожиданно, — вдую, продую и задую
всюду, и пусть отсасывает всё, что захочет».
— Безусловно — с полным пониманием ответил Ал. — Тебе когда
удобнее?
— Сегодня, прямо сейчас, спасибо, извини, что потревожил без
звонка.
— Какая ерунда, в любое время! — радостно защебетал его
счастливый приятель-сучье-рыло. — Ты знаешь, Артюша, она сказала: «Профессор
Лузинг — мой самый любимый препод в колледже, он такой умный, такой порядочный
и такой застенчивый, он напоминает мне чеховских героев» — как тебе это
нравится? — она просто обожает Чехова.
Ну конечно — Ванночка обожала твою польскую колбасу, а
Барбичка — излюбленного комедиографа из твоей убогой классной программы…
впрочем, возможно, одно не противоречит другому — Антон Павлович был известный
мастер тараканьего спорта, но почему ты, козёл, отдал мне в этой пьесе роль
навсегда ушибленного жизнью Войницкого, а себе по обыкновению оставил сразу
две? С меня Фирса с его самоваром достаточно было, подумал он и попрощался,
выходя в дождь:
— Бай, профессор
Серебряков, спасибо за дружескую услугу.
Вернулся домой, благая весть уже поджидала его на
автоответчике: «Тёмочка, Розиточка будет у тебя через полчаса, шалунишка».
Он достал из письменного стола заветную Алову упаковку,
набуровил себе полстакана из непочатой бутылки, специально купленной для друга,
который так к нему и не переехал, и запил три таблетки добрым глотком
шотландского пойла.
— Ставим в позу тётю Розу, — тихонько промурлыкал он,
разваливаясь в кресле поудобнее, и нажал кнопку на пульте дистанционного
управления — негромко зазвучала «Почти печаль».
Скоро он почувствовал, как центр его тяжести медленно
перемещается в низ живота, в оставшемся невесомым теле в замечательном ритме
самбы пульсировала приятная теплота, спонтанно принятое решение нравилось ему
всё больше и больше, он плеснул себе добавки.
Наконец в дверь постучали, на пороге с раскрытым зонтиком
стояла весёлая Дженнифер Лопес.
Красотка представилась:
— Здравствуйте, профессор Лузинг, я Рози, профессор Вински
сказал, что вам нужна моя помощь.
— Абсолютно правильно, Рози, очень нужна, чрезвычайно нужна,
— расслабленно сказал он, отмечая, что бюст у его гостьи выглядит даже
убедительней, чем у виртуальной мисс Лопес. — Счастлив с вами познакомиться,
проходите, пожалуйста, и зовите меня просто Арт.
— Взаимно, одну секунду, Арт, — сказала Рози-Дженнифер, —
только воду с зонтика стряхну…
Во время процедуры стряхивания он отметил, что тылы, где ему
предстояло начинать, также были в большом порядке, и спросил со всей
учтивостью:
— Вы такая красавица, Рози, откуда вы родом?
— Картахена, Колумбия, — ответила она, посмотрела на него и
вдруг засуетилась: — Я сейчас, Арт, одно мгновение, вы где пылесос храните?
«Драматург х…в, — подумал он вполне добродушно и
умиротворённо, — мексиканочка, сто лет одиночества, пицца колёсами, “Миллер
Лайт” бочками…»
И объяснил, отхлёбывая из стакана:
— Прямо и направо, там всё что нужно.
И, улыбаясь, не понимая, что умирает, крикнул вслед
стремительно исчезнувшей девушке:
— Пожалуйста, не торопитесь так, Рози, время ещё есть!
Брат-близнец
Был тот солнечный день самого начала осени, когда вдруг начинаешь
замечать обращённые к тебе улыбки редких прохожих в огромном парке, и падающие
с костяным звуком на дорожку крупные круглые жёлуди, и кидающихся за ними почти
под ноги сумасшедших белок. Когда даже открывающийся в просветах между
деревьями широкий Хадсон уже не выглядит застывшим и тускло оловянным, и
непредсказуемая игра золотистых пятен отражений и белых бурунчиков на речной
поверхности отвлекает от тяжёлых мыслей и создаёт кратковременную иллюзию
беззаботности существования.
Встречный мужчина улыбнулся почти неуловимо, уголком рта, и
мне вынужденно пришлось изобразить то же самое — чтобы сразу, как водится,
забыть гримасы вежливости навсегда. Однако через мгновение я услышал за спиной:
— Извините, пожалуйста, сэр.
Я остановился и на всякий случай обернулся: кроме двух сэров
в окрестностях никого не просматривалось. Тем временем незнакомец приблизился
ко мне со словами:
— Простите, что прерываю, ваше лицо показалось мне знакомым,
по-моему, я видел вас в госпитале, с супругой, не так ли?
Ну что мне было ему ответить — скажу «да» или скажу «нет», он
всё равно поинтересуется, откуда я родом, да ещё и добавит вначале, если
повоспитаннее, что ему нравится мой акцент…
В общем, безвыходная ситуация, как бы от него отвязаться
поскорей, гори огнём этот госпиталь, мы его порог переступали через силу,
только по необходимости. Я попытался промычать что-то неопределённо и даже
покрутил правой кистью на манер маятника в часовом механизме для придания
ответу дополнительной неоднозначности, а выражения лица мне даже и менять не
пришлось, оно у меня уже десять последних лет подходящее — будто уксусу глотнул
вместо вина.
Но господин любопытствующий оказался не из слушателей, он
переспрашивать не стал. В сопровождении моих коровьих звуков он продолжил:
— Патти на терапии дремлет, ещё час остался, вот убиваю
время, гуляю, этот парк просто необъятный — мили и мили дорожек, а указателей
мало, новому человеку и заблудиться недолго, направо не ходите — там кладбище
бесконечное, камни-камни-камни… Все конфессии, даже странно такое здесь
встретить, ворота закрываются в четыре пополудни, главный выход — прямо на
шоссе, а там — ни пешеходной дорожки, ни просто обочины, без машины и делать
нечего, в прошлый раз попытался — отважился на несколько шагов и тут же повернул
назад, попробовал проголосовать…
Я потерял нить — нет, не из-за моего скудного английского, а
по причине монотонного бубнежа совершенно постороннего человека в общественном
месте. Сильно не нравилось мне всё это, во мне моё собственное горе не умещалось,
для чужого багажа в этой камере хранения места не было. Я временно оглох и
попытался получше рассмотреть случайного собеседника, если его невнятный
монолог можно было назвать беседой.
Давайте я вам его опишу: среднего роста, седой, ещё не
плешивый, плотный, плечи широкие, но чуть сутулится, возможно, временно, из-за
артритных болей в пояснице — уж я-то знаю, что это за зверь, поверьте; глаза
неопределённого цвета, нос как нос, немалый, и губы обычные, скромная
повседневная одежда… голубые джинсы, кроссовки, куртка лёгкая, серая,
погодите, погодите…
Этот господин выглядел примерно как я сам, понимаете? Меня
его куртка сразу с толку сбила — моя хоть того же фасона, но чёрная и
застёгнута наглухо. А вот молнию опущу — убедительно, будто в зеркало гляжусь.
И то, что там вижу, — особой радости не вызывает.
Но как бы побыстрей это всё закончить, о чём он там?
— …пробовал, там вообще не пройти, это всё доктор Майер:
«Гуляйте больше, мне не нравится выражение вашего лица, вы должны её морально
поддерживать, а какая поддержка с таким лицом? Для вашей жены положительные
ментальные установки — чуть ли не главное сейчас, ну и мы тоже делаем всё
возможное — сами знаете, плюс этот осложнённый случай…» — нет, не подумайте
чего, она в порядке, совсем неплохо. Хотя не так хорошо, как хотелось бы, ведь
бывает и лучше…
Тут я опять отключился. Потому что доктор Майер — он ведь и
наш доктор был. И говорил он мне те же слова, про кислую гримасу на моём лице и
наш осложнённый случай, интересно, бывают ли они у кого-нибудь облегчённые… Ну
что ты меня мучаешь, сэр, может уже замолчишь наконец?
— …объяснил нам, что доктор Майер из Хадсонского госпиталя
— самый авторитетный специалист в этой области, с прекрасной статистикой,
конечно, мы сразу аппойнтмент сделали, прилетели…
И поняли, что дело это долгое, подумали: «Немного холоднее,
чем в Сан-Диего, но выбора у нас нет — надо двигаться, сначала вылечиться надо,
а потом можно будет у сына во Флориде отогреться», дома в Калифорнии сейчас
очень дороги, так что при переезде мы кучу денег загребли, хватает на всё, хоть
я уже второй год не работаю… а что же мы стоим прямо на дорожке, нас всем
обходить придётся, может, присядем? — вон скамейка в кустах, чёрт, — уже
занята, тогда давайте двинемся потихоньку, в любую сторону… и ни одного
человека знакомого, тяжело поначалу, вы с таким, наверное, никогда не
сталкивались…
Конечно, никогда! Я сразу вспомнил наш незабываемый первый
год в Новой Англии, недалеко от стоянки пилигримского «Майского Цветка», и мои
многомильные разъезды с картой на руле — джипиэсы тогда только у военных были —
по многочисленным интервью, все эти притворные сожаления менеджеров: «Но
отсутствие опыта ничто не заменит», «А допуск к таким исследованиям у вас
имеется?», «И как быстро вы могли бы войти в курс дела?.. Неужели?», «Простите,
но вы слишком высоко квалифицированы для такой работы, вы скоро заскучаете у
нас», — будто я на автомойку устраивался. Хоть бы один честно сказал: «Вы уже
немолоды, сэр, и это ваша основная проблема и немытая ваша ахиллесова пята».
Так что правильнее было бы заречься: «Никогда больше» — пусть сбудется
напоследок.
Мы одновременно вздрогнули от резкого взвизга сирены
невидимого локомотива, спешащего в Олбани понизу вдоль берега. Под хорошо
знакомый ещё с савёловских студенческих времён прощальный доплеровский басок
удаляющегося к северу железного монстра я понял, что настало лучшее время,
чтобы достойно сделать ноги, постучал пальцем по циферблату часов и сказал как
можно теплее:
— Прошу прощения, должен идти, у меня ещё куча неотложных
дел, увидимся как-нибудь.
Он ничего не ответил — плевать ему было на мой ломаный
английский вместе с мной, он глядел только внутрь себя.
Как и я.
Я развернулся, ускорился, как мог, и на развилке повернул
направо, к кладбищу, хотя вовсе не собирался туда, этот странный человек
совершенно сбил меня с толку, поднял муть в моей душе, как случайный купальщик,
ступивший на скользкое глиняное дно незнакомого пруда, мгновение назад ещё
полностью прозрачного.
Примерно через час я действительно попал в огромный город
мёртвых на склоне горы, первые камни там датировались восемнадцатым веком. Но
эти камни лежали внизу. А вверху, откуда я появился, я прочёл на отполированном
красном граните:
Жизнь пришла — жизнь ушла.
Смерть пришла — смерть тоже уйдёт.
Парадоксальная мысль, по-видимому, откуда-то с востока,
конечно, удивила, поэтому и запомнил, но надмогильный обзор продолжать не стал,
хотя до закрытия было ещё далеко, и поспешил вниз к главному выходу в надежде,
что удача мне улыбнётся и я смогу быстро поймать такси до госпиталя.
Напрасно надеялся, Апстейт — не Нью-Йорк Сити, после пяти
минут бесплодного ожидания оказии я уже двигался, местами боком, навстречу
транспортному потоку по узкой зелёной полоске между асфальтом и глухими
оградами.
К счастью, движение на этом участке шоссе было двухрядным:
большинство водителей, заметив на расстоянии мою одинокую фигуру с краю,
успевали перестроиться влево — с возмущённым продолжительным сигналом или даже
с оскорбительным F-жестом — это они давали мне понять: «Дорога — для наших
четвероногих друзей, а тебе — напротив надо, там бывших ходоков, которые, как
древние инки, никогда не видели колеса, обутого в резину, немало разместилось».
Попадались мне и зеваки, замечавшие неприметного из их траков
человечка в последнюю минуту и в ужасе дёргавшие руль.
А пару раз я чуть не стал добычей настоящих дорожных
истребителей — клянусь, до сих пор не понимаю: за что они хотели меня
уничтожить? Один летел прямо на меня, но в последний момент, возможно, пожалел
пенсионера и отвернул; другой сближался до упора: я вжался в стенку, и краешек
его бокового зеркала больно ударил меня по руке, я даже успел рассмотреть перед
этим искажённое ненавистью лицо владельца дорогого седана. Возьми он парой
дюймов правее — и я действительно мог бы присоединиться к усопшим на склоне
напротив, только ведь и у охотника имелся хороший шанс пробить хромированным
радиатором каменную стенку и присоединиться ко мне — может, это меня и спасло.
Удивительно, но незабываемый зазеркальный контакт укрепил мой
дух: я твёрдо понял, что дойду до цели во что бы то ни стало, даже ускорился,
как мог, и вскоре осуществил задуманное — обратная дорога по шоссе была
примерно вдвое короче лесной тропинки, поэтому и рисковал.
В госпитале я подхватил у дверей терапии мою засыпающую жену,
вывел её на улицу, усадил в машину и повёз домой. Через несколько минут, на
хайвее, я сам напрочь забыл о существовании пешеходов, включая странного
незнакомца из Сан-Диего, неожиданно прервавшего мою утреннюю идиллию.
Погода начала портиться, щётки оставляли на стекле дуги
следов от противной мелкой мороси. «Обязательно заменить», — подумал я и
подтянул молнию на своей чёрной куртке.
А ровно две недели спустя я оставил жену в холле того же
госпиталя, а сам сбежал ненадолго в замечательный музыкальный магазинчик
неподалёку, где моя душа отдыхала, как могла, среди гармоний и каденций. Когда
вернулся — увидел мою Веру, беседующую с дамой приятной наружности и примерно
нашего возраста, в чуть-чуть сползающем на бок паричке — точно как у Веры.
— Познакомьтесь, Пат, — сказала жена, — это мой Питер.
— Очень рад, что встретились, Пат, — сказал я. — Надеюсь не
очень мёрзнете в наших краях после Сан-Диего? — И сразу продолжил: — Никакой
магии, простейшая логика: мы недолго пообщались с вашим мужем на прогулке в
парке, хотя и не успели представиться друг другу, он упоминал ваше имя… и вот
теперь такое приятное совпадение.
— Теперь понятно, — сказала Пат. — Джим немного рассеян в
последнее время, вы знаете: все эти хлопоты, переезды, незнакомая обстановка…
Хотя по случайностям и совпадениям он любого в Штатах может проконсультировать,
он ведь математик, большой специалист по стохастическим процессам, по его
книгам студенты обучаются в университетах.
«Вот ещё одно!» — подумал я. Я ведь тоже трудился почти
рядом: совсем ещё недавно уравнения матфизики анализировал, правда, с гораздо
более скромным успехом.
Вот так мы и познакомились с этой милой парой. И, можно
сказать, подружились в каком-то смысле — не коротко, конечно.
Но несколько раз смотрели вместе хорошие некоммерческие
фильмы в маленьком местном кинотеатре. И я сводил всех на джазовую сессию в
«свой» клуб — даже равнодушную к такой музыке Веру уговорил за компанию. Ещё в
перерыве между терапиями съездили вместе в Нью-Йорк, посмотрели новую выставку
в «Метрополитен», а потом в отличном итальянском ресторанчике смаковали
лингуини с моллюсками и креветками… Даже выпивали немного в домашней
обстановке, листали семейные фотоальбомы, делились впечатлениями от прочитанного…
И просто болтали ни о чём и обо всём, дурачились, молодость вспоминали,
смеялись, пытаясь сравнивать опыт… В эти моменты я гордился своей Верой,
которой приходилось говорить и слушать за нас обоих — мой английский на таких
скоростях начинал спотыкаться.
Джим оказался совершенно замечательным человеком, тонким,
хорошо воспитанным, он прекрасно умел слушать собеседника, мы обнаружили с ним
нескольких общих знакомых по профессии.
Нашу первую встречу он почти не запомнил.
А я вообще не упоминал о ней, мне понятно стало, что в тот
день у него стресс случился, иногда мне казалось, что не существует на свете
человека, полнее, чем я, чувствующего, что с ним происходит.
А когда я наблюдал за Верой и Пат — я смог, наконец, оценить
мудрость доктора Майера: обе просто расцвели, если это слово можно употребить в
адрес двух немолодых, измученных тяжелейшим лечением и ещё более тяжёлыми
мыслями женщин. У них, как у бегунов, появилось второе дыхание, много раз в
день они беседовали по телефону, по Скайпу, делились опытом, поддерживали друг
друга…
И улыбались, улыбались! — сам видел.
Удивительно, как сразу всё изменилось вокруг, хотя всё
оставалось с нами: и изнурительные для наших женщин процедуры, и многочисленные
анализы-диагностики с результатами-приговорами, и каждый раз пугающие
неизвестностью встречи с доктором Майером.
Но акценты немного сместились, сводящее с ума ожидание
худшего отступило как бы на второй план.
А на первый вышло ощущение радости жизни, пусть и не самого
высшего качества, но хорошо известной раньше, до болезни, с доставляющими много
радости повседневными хлопотами.
Жизнь перестала напоминать баланс на самом краю и сместилась
чуть подальше от границы — туда, где всё ещё может обернуться не замечательно,
но неплохо, совсем неплохо, где царствуют случайности, вероятности и
математические ожидания, очень хорошо знакомые Джиму.
И мне — но похуже.
В День Благодарения мы сидели дома вдвоём — Вера заболела
гриппом накануне, но удивительно быстро восстановилась.
Потом, как обычно без перерыва, начались предрождественские
хлопоты, к нам собирался в гости сын из Миннеаполиса с женой и двумя детьми, а
к Пат с Джимом — их мальчик со своей командой, мы договорились обязательно
встретиться всеми тремя поколениями около ёлки… А за несколько дней до Рождества
мне пришёл имейл от Джима:
«Дорогие Вера и Питер, поздравляем вас с наступающим светлым
праздником. К сожалению, мы не сможем увидеться в этот раз, обстоятельства
изменились, срочно уезжаем к сыну в Майами, доктор Майер рекомендовал нам
своего ученика из их Центра. Обязательно свяжемся с вами позже. Всего вам
доброго и наилучшие пожелания от меня и Патриции. Искренне ваши».
Вера сразу же набрала их телефонные номера: молчал и
домашний, и мобильные, Скайп не соединялся, электронная почта не дошла.
Они не позвонили нам на следующий день, и днём позже, потом
прилетели дети с внуками и мы весело отпраздновали Рождество Христово; через
неделю дорогие гости возвратились к себе на Север…
Я с самого начала заподозрил что-то неладное с этим
неожиданным отъездом, а глухое молчание наших новых друзей только усилило мои
подозрения. И в очередное посещение Госпиталя я решился — зашёл в приёмную
доктора Майера и спросил его секретаря, с которой у меня установились
замечательные отношения:
— Простите, Эллис, вы случайно не знаете, что случилось с
нашей знакомой, миссис N?
Эллис взяла долгую, прямо театральную паузу, а потом сказала
шёпотом:
— Только если вы не скажете никому, в первую очередь вашей
жене — дайте мне слово, я потеряю работу, если вы кому-нибудь расскажете.
И когда я согласился молчать: «Она умерла. Неожиданно. Прямо
на химо. Вначале думали, что эмболия. Реаниматоры ничего сделать не смогли,
никаких подробностей не знаю. У нас до сих пор все в шоке. Пожалуйста, не
выдайте меня, сэр».
Кто я — враг собственной жене? Бедный Джим, каково же ему
было сочинять это письмо, конечно, он о Вере думал в тот момент.
А Пат уже всё равно.
Но Вера и без моей помощи понимала: случилось что-то
непоправимое, она вообще чрезвычайно чувствительный человек, только более
сдержанный, чем я. И я понимал, что она понимает. И она понимала, что я
понимал, что она понимает… — стоит ли продлевать это безумие? Она не
спросила, а я не мог первым начать этот разговор. Так мы и потеряли двух наших
недолгих друзей.
Моя жена опять сделалась грустна и неразговорчива, а доктор
Майер опять напомнил мне про моё потухшее лицо и снова порекомендовал чаще
улыбаться окружающим.
И однажды на очередной прогулке в оживающем после зимы
огромном парке, следуя докторскому совету, я улыбнулся встречному седому
джентльмену, поймал в ответ его улыбку, и мы разминулись, чтобы забыть друг
друга навсегда.
А потом я вдруг развернулся и, будто не слыша себя, почти что
прокричал в его удаляющуюся спину:
— Извините, пожалуйста, сэр…
Мужчина остановился.
1
«Russian lullaby» («Русская колыбельная»),