Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2016
Евгений Боушев (1986) — окончил филологический факультет Смоленского государственного
университета. Печатался в журналах «Письма из России», «Обложка», «Камертон»,
«Наука и жизнь», в литературных альманахах «Живое Слово»», «Поэтическое Вече
IV». Повесть «Сердце капитана» опубликована в США. В настоящее время живет и
работает в Смоленске. В «Урале» печатается впервые.
Снилось поле.
Покрытая снегом, приправленная торчащими из-под него сухими черными
ветками, раскинулась под низким облачным небом однотонная ширь, и непонятно
было, то ли это небо на горизонте переходит в землю, то ли земля тянется вверх,
избавляется от палок и сугробов и становится небесной твердью, припорошенной
снегом и перевернутой вверх ногами.
Я бежал к горизонту, повернув морду к неяркому
пятну солнца, едва различимому в сером тумане. Вокруг пасти намёрз лёд,
сосульки стукались друг об друга и срывались вниз, теряясь в снежной пыли,
тянущейся за мной назад по склону.
И были следы под ногами — человечьи, занесенные снегом, так что
невозможно было сказать, сколько их было и как давно они здесь прошли. Я не
преследовал этих людей и не искал их, мне просто нравилось бежать вот так — не
первым, а одним из тех, кто доберется до конца пути. Там и разберемся тогда.
Тогда и познакомимся.
Рядом со мной летел такой же серый комок меха, поднимая в воздух снежную
пыль. Волк. Лохматый, как и я, лобастый, желтоглазый. Кто это был — неясно.
Чувствовалось только, что он един со мной, дышит тем же воздухом, думает теми
же мыслями. Мы одновременно скосили глаза, повернулись друг к другу, резко
останавливаясь, поднимая в воздух снежное крошево, — и исчезли.
Не умею просыпаться медленно. Нет, я понимаю, большинство людей устроено
по-другому. Им нужно время, чтобы осознать себя в окружающей реальности,
вспомнить, что здесь и как. Убедиться в том, что они уже не спят. В том, что в
этом конкретном мире, куда их вынесло из сна на спасательном плотике кровати,
выпущенный из рук стакан падает вниз, параллельные прямые не пересекаются, а
животные не умеют разговаривать. Я крепко держусь за настоящий мир. У меня не
бывает получасовой дремы между сном и явью — я сразу выпадаю в реальность.
Может быть, поэтому я редко помню свои сны?
Марина лежит рядом. Она уже давно проснулась и ждет, пока я открою глаза.
— Доброе утро, — говорю хриплым со сна голосом.
— Доброе. Опять этот сон?
Я киваю, потягиваюсь и наполовину зеваю, наполовину рычу. Маринка
тихонько воет, вытянув губы трубочкой и запрокинув голову к потолку. Это наша
старая шутка. Мы просыпаемся так уже год, и нам это нравится.
— Моя очередь готовить, — говорит она. Поднимается с кровати,
целомудренно прикрываясь одеялом, потягивается, хватает в охапку свои тряпочки
и уходит на кухню. Одеяло цепляется за угол, сползает с её плеч и падает на пол
в тот момент, когда Марина скрывается в темноте коридора. Момент заслуживает
того, чтобы быть использованным в эротическом фильме, но мы с Маринкой уже
определились. Между нами больше нет ни капли эротики.
— Ну и бардак у тебя, — доносится с кухни её голос. — Пепельницу
вытряхиваешь когда-нибудь?
Она всегда такая: вечером подлизывается, выговаривается за все время,
пока мы не виделись. Рассказывает о своих проблемах, жалуется на жизнь. Я
успокаиваю её, как могу: советую что-то, отвлекаю бессмысленной болтовней. А
Маринка, расслабившись, на следующее утро начинает ворчать.
Когда я наконец добрался кухни, завтрак стоял на
столе. Маринка наливала кофе.
— Тебя точно кошмары не мучают? — спросила она. — Если бы мне постоянно
снился один и тот же сон, я бы с ума сходить начала.
— А мне нравится, — сказал я. — Только непонятно, к чему всё это снится.
Волки, поле, снег…
— Ну, меня можешь не спрашивать, — засмеялась Маринка. — Я педиатр, а не
психолог. Тем более что я с тобой скоро и во сне по-волчьи выть буду.
Представляешь, приснилось сегодня, что мы с тобой…
— Волки? — испуганно спросил я. Я не собирался пускать её в мою уютную
зимнюю пустыню.
Она посмотрела на меня удивленно:
— Почти. Мы были людьми, но называли друг друга «волк» и «волчица». А что
касается твоей беготни по полю… — Она замялась, пытаясь подобрать слова. —
Знаешь, попробуй написать об этом. Как будто ты сам там бежишь, а не смотришь
со стороны. Я спросила на работе у психиатра — говорит, так принято поступать.
Иногда помогает.
— Бред какой-то. Мне, кажется, и так нормально спится. — Я попытался
перевести разговор в шутку, но наткнулся на ее внимательный взгляд. — Ладно…
попробую, — пробурчал я.
Маринка просияла:
— Спасибо…
Клюнула меня в щёку и побежала по своим делам.
Я заглянул в комнату: кровать уже была застелена, а на стуле рядом лежала
зарядка от Маринкиного телефона. Всё понятно. После работы заедет забрать и
останется на ночь.
Мы познакомились в институте. Пили-гуляли на студенческих сабантуях,
ходили в походы, готовились к экзаменам. Коротали ночи на кухне под чай и вино.
Никакой любви к ней я не испытывал, но друзья считали нас хорошей парой.
Приходилось соответствовать.
После четвёртой попытки «соответствовать» мы с Маринкой признали, что
кроме чисто технических операций необходимы взаимные эмоции. Эмоций не было. Не
любовь, не дружба — просто временно совпадающие интересы. Нам просто было
удобно друг с другом — везде, кроме постели.
Мы перестали забивать себе головы романтической чепухой и решили не обращать
внимания на болтовню друзей. Не мучаясь угрызениями совести, разбегались на
месяцы — когда встречали «настоящую» любовь или находили «ту самую» работу.
Потом снова встречались, сидели на кухне, ходили в кино, гуляли по городу.
Мы стали чуть теплее относиться друг к другу — и точка. Маринкиной
зарплаты не хватает на съемную квартиру, и она часто гостит у меня, ну а я могу
заехать к ней на обед с работы. Мы лечим друг друга от простуды, ездим на
природу, смотрим фильмы и проводим вместе выходные. Дальше невинных объятий
дело не заходит — и меня это устраивает, независимо от того, нормально это или
нет.
Вечером, возвращаясь с работы, я обнаружил на пыли, покрывающей входную
дверь, нарисованную рожицу. Точка, точка, запятая. Дети балуются? Начертил
пальцем ответный смайлик.
Через десять минут позвонила Маринка.
— Я в магазине через дорогу, — сказала она. — Что будешь пить?
Мы выпили бутылку вина, наполнили кухню уютными клубами табачного дыма и
стали хитро смотреть друг на друга сквозь него. Маринка взяла мою ладошку,
подержала немного, подмигнула мне и спросила:
— Как твой рассказ? Получается что-нибудь?
Я вздохнул.
— Не умею я писать. Пытаюсь рассказать, как два волка бегут по полю
куда-то вдаль, и, пока они бегут, в мире вокруг нет ничего важнее. Весь этот
снег, неяркое солнце, следы впереди — все это служит только дополнением к их
бегу. Но как только я начинаю описывать все это, внутри меня рождается
справедливый вопрос — куда они бегут? Куда, в принципе, могут прибежать два
волка, и вообще, что это за насквозь фальшивый, избитый и устаревший образ —
волки? Почему это, к примеру, не два гуся?
Маринка засмеялась.
— Потому что тебе не гуси снятся, — сказала она. — А рассказ
разваливается не потому, что ты писать не умеешь. Все дело в том, что ты сам не
знаешь, куда бегут твои волки. Да и волк-то, в принципе, там один — ты сам, а
второго ты придумал, чтобы не страшно было бежать одному.
— А следы тогда откуда? — не согласился я. — Ведь я бегу по следам,
значит, кто-то уже прошел этой дорогой до меня. Значит, у нее есть конец.
— А ты не думал, что это твои собственные следы? Что ты давно заблудился
в этой метели и теперь просто бегаешь кругами? — Голос у Маринки подозрительно
дрожал, будто эти наши шутки про мою писанину имели
какой-то скрытый, понятный только для неё смысл.
Мы поболтали ещё немного, потом по очереди сходили в душ, выкурили по
сигарете и легли в постель. Маринка, против обыкновения, не стала продолжать
беседу в темноте, и я решил, что она хочет спать. Повернулся спиной, закрыл
глаза и пробормотал:
— Спокойной ночи, волчица.
С другого края кровати донеслось:
— Беги-беги…
И ещё, совсем тихим шепотом:
— Дурак.
Я улыбнулся и провалился в сон.
Утром вместо улыбающейся рожицы на двери появилась девочка.
Туловище-треугольник, ножки-спички, ручки, сложенные за спиной. Неизвестный
художник не хватал звезд с неба и не сотворил шедевра пальцем по пыли. Большие
глаза этого хрупкого существа смотрели куда-то в потолок, а на юбке был
нарисован большой карман, из которого торчало что-то непонятное — то ли гаечный
ключ, то ли согнутая вилка.
Я вдруг почувствовал себя уставшим от всего, старым, столетним дедом,
годным только на то, чтобы сидеть на крылечке да плести корзины или вырезать из
орешника свистки на радость детворе. Вспомнил свой сон и нарисовал рядом с
девочкой лохматое чудище, отдаленно похожее на волка. Достал ключи, зашел в
свою квартиру и закрыл дверь. Меня знобило, а отчего — понять так и не смог.
Прошло несколько дней. Картинки на двери не менялись. Я чувствовал
странную обиду, как будто неизвестный художник обязан был увидеть и понять то,
чего я не знал сам. Бабье лето закончилось, осень вступила в свои права. Мы с
Мариной поочередно переболели сезонной простудой, поссорились из-за какой-то
мелочи, помирились и в последний раз перед холодами выехали за город. К вечеру
спустился туман, стало зябко, и поэтому мы просто сидели в машине у озера и
смотрели на то, как багровое солнце тонет в воде. Марина молчала, я крутил
ручку радио, пытаясь найти подходящую под настроение песню.
Вспомнил волка и девочку на двери, чертыхнулся. Ударил кулаком по обшивке
двери, царапая кожу на костяшках. Маринка внимательно посмотрела на меня,
дующего на кулак, притянула к себе, обняла. Я положил голову ей на колени,
закрыл глаза и неожиданно заснул.
Холодно.
Свет, струящийся сверху, яркое круглое пятно на ночном небе —
вот и всё, что есть в моем мире прекрасного. Снег
вокруг искрится под луной, переливается разноцветными искорками. К ночи тучи
разошлись, и через это окошко на небе на меня смотрит бледное мертвое лицо.
Если сощуришь глаза, иней на ресницах вспыхнет голубым пламенем, в котором
порой мерещатся удивительные вещи.
И звук сам рождается в глотке, заполняет её, рвется наружу —
и вот уже разносится на сотни метров вокруг пульсирующий, меняющий обертоны вой.
Звенит воздух, лунный свет касается меня серебристо-голубыми волнами,
обволакивает, ласкает.
Нет, ну что ты. Я не плачу. Просто иначе не выразить это
чувство восхищения бесконечностью, в которой теряются слова и кусты, овраги и
сугробы, лапы и мысли. Которую так легко можно
наполнить своим одиночеством — и больше ничем другим. Эта бесконечность манит
тебя, завораживает — и вместе с тем забирает твою душу.
Я открыл глаза и увидел, что на приборной панели горят огоньки. Маринка
включила двигатель и печку, укрыла меня своей курткой и курит в окошко. Радио
тихо шепчет ей что-то про ночь, дорогу и вечную любовь.
— Снова волки? — спросила Марина, улыбаясь.
— Не помню, — соврал я.
По дороге домой она подарила мне зажигалку с фонариком:
— Чтобы не заблудился в темном подъезде.
Перед тем, как войти в квартиру, я ещё раз осмотрел пыльную дверь,
подсвечивая себе фонариком. Картинки изменились. Рядом, как в комиксах,
появилось следующее изображение с дальнейшим развитием сюжета.
Девочка, нарисованная в пыли, уже не смотрела в небо. Она с интересом
разглядывала моё лохматое страшилище, игриво отставив
ножку. То ли неизвестная художница и вправду так здорово
рисовала, то ли я уже начал влюбляться, но взгляд у девочки поразил меня —
застенчивый и озорной одновременно.
Я подрисовал чудищу протянутую пятерню и пошел спать.
После этого у нас пошло все гладко: на следующий день девочка уцепилась
за протянутую лапу, а над новоявленной парочкой появилось маленькое солнышко. Я
понимал, что рано или поздно нашим нарисованным двойникам станет тесно в этой
пыльной сказке и вся история перейдет с двери в реальную жизнь. Я чувствовал,
что что-то важное может случиться в ближайшие дни. Может быть, даже сегодня.
Может, этой ночью.
Позвонила Маринка:
— Я фильм достала, который ты просил. Вечером свободен?
— Сегодня никак, — говорю. — Извини.
Я положил трубку и пощупал уши. Уши горели. Тогда я вышел в подъезд, и
быстро, двумя взмахами, внес в наш дверной комикс главный недостающий элемент —
сердце.
Утро принесло радостные новости: в пыли на двери появилось ещё одно
сердце, большое, — оно заключало в себя девочку с гаечным ключом и лохматое
чудовище. Руки у них были соединены, а глаза смотрели друг на друга с таким
пылом, что дверь, ей-богу, начинала дымиться.
Место в пыли заканчивалось.
Осень подходила к развязке.
В четверг Маринка позвонила мне на работу.
— Это ты? — зачем-то спросила она и, не дождавшись ответа, сказала: —
Папа при смерти. У них там какая-то авария…
Ее отец попал в реанимацию. Мать горстями пила успокоительное и была не в
состоянии что-то делать, а больше у Маринки не было никого. В далеком снежном
городе, откуда она приехала, никто не мог помочь. Марина отправила домой все
деньги, что смогла собрать, уволилась с работы и купила билеты на поезд. До
отъезда оставалось два дня.
Я забрал её к себе. В первый вечер Маринка проплакала у меня на плече, но
потом подобралась, посерьезнела и, в общем, держалась молодцом. Про её отца мы
не говорили. Я знал, что его состояние стабилизировалось, но он остался
парализованным и нуждался в постоянном уходе и дорогих уколах.
Волки не снились ни мне, ни ей. Картинки в пыли замерли на этапе
романтического поцелуя, и я был мысленно благодарен за это своей художнице.
В ночь перед отъездом Маринка не могла найти себе места. Она бродила по
квартире, трогая вещи, заваривала чай и выливала его в раковину, обнимала меня,
пряча голову на моей груди, курила на балконе, на кухне, в подъезде, рылась в
собранных сумках и снова сжимала меня в объятиях. Судорожные движения,
отчаянный взгляд, застывшие в глазах слезы — что бы мы ни говорили о том, что
ещё не раз встретимся, обоим было ясно — всё заканчивается. Переписываться я не
умею, а ездить в гости — слишком далеко.
Мне тоже не хотелось прощаться. Но было бы странно — бросить все и
поехать вместе с Маринкой в этот абсолютно чужой город. Перетерпим как-нибудь,
думал я, забираясь под одеяло. Привыкнем.
В окнах дома напротив погасли последние огоньки, а Маринка всё металась
по комнатам, курила, шуршала пакетами… Я силой затащил её в кровать, укрыл
одеялом и погасил свет.
Прошло полчаса. Мы молчали.
— Не могу заснуть. — Маринка положила голову мне на грудь, попросила: —
Расскажи что-нибудь.
— Да я уже почти сплю, Марин. У меня мозг отключается, сейчас во сне
разговаривать начну.
— Разговаривай во сне. Я хочу… Мне нужно слышать твой голос.
Она взяла мою руку, накрыла её своей ладошкой, поднесла к губам. Я
почувствовал её дыхание на коже.
— В конце концов, неважно, бежит этот волк куда-то или нет, — сказал я и
вдруг почувствовал, как Марина взяла в рот мой палец и осторожно трогает его
языком.
— Марина!
— Тссс! — Прошептала она. — Продолжай.
— Главное, чего я никак не могу себе объяснить, — почему вокруг эта
метель, — сказал я, стараясь не обращать внимания на её руки, которые творили
под одеялом вещи, никак не соответствующие закрытым Маринкиным глазам и
спокойному, даже безмятежному выражению на лице. — Пусть этот волк — я… я не против. Пускай я пытаюсь убежать от чего-то. Я даже
готов согласиться с твоей версией о том, что я бегу по кругу, и вместо этой
бессмысленной беготни от самого себя нужно заняться обустройством теплой
берлоги.
Моё тело тем временем начинает отзываться на Маринкину ласку, реагируя,
быть может, так же бурно, как это случалось в первые несколько месяцев нашего
знакомства.
— Да при чем тут берлога, — раздосадованно
говорит Маринка просто для того, чтобы что-то сказать, потому что необходимость
что-нибудь сказать наступила уже давно: одеяло отброшено в сторону, Маринка
забралась на меня сверху, а я глажу ее по голой спине. — Дело в том, — говорит
Маринка, жмурясь от удовольствия, — что зима, которая в твоем сне означает не
что иное, как холод в сердце, это исключительно твое представление о мире. И
чтобы его изменить, достаточно просто перестать бежать и внимательно оглядеться
по сторонам. И лето наступит само собой.
Это как это оно наступит, если я уже успел привыкнуть и к зиме, и к этой
вечной беготне, пытаюсь сказать я, но уже слишком поздно что-то говорить. Всё,
что слышно в комнате до самого рассвета, — это наше дыхание, невнятные звуки и
потом, спустя вечность, мой шёпот:
— Марина…
— Тссс, — говорит она, сжимает в ладошках мои
пальцы и зарывается подбородком куда-то мне в область шеи. — Тихо, — повторяет
Маринка. — Спи.
Утром я отвез её на вокзал.
Мы молча стояли у вагона, и Маринка рассеянно хлопала меня по груди
перчатками.
— Приезжай ко мне, — сказала она наконец, — что
бы ни случилось. Обещаешь?
— Хорошо, — сказал я.
Зашел в квартиру и сразу ощутил тяжелый, застоявшийся табачный запах. Дом
был похож на высохшие внутренности какого-нибудь морского гиганта:
нагромождение угловатых предметов и бесформенных теней, не имеющих ничего
общего с жизнью. Откуда-то из-под обоев сочилась тупая, беспросветная тоска.
Она стекала со стен, обволакивала меня и разъедала, как желудочный сок.
Я раздвинул шторы и открыл окна. Лучше не стало. В утренних сумерках
виднелась разоренная кровать. Я ушел на кухню — грязные чашки на столе,
недопитое вино. Заглянул в ванную и нашел там Маринкину пудреницу. Не выдержал,
открыл дверь и убежал в подъезд, стоял там, прижимаясь к холодной металлической
двери лифта.
Пройдет какое-то время, и останется только безобидная постоянная горечь,
никак не проявляющая себя, кроме навязчивых снов и боязни привыкнуть к кому-то.
Я знаю, что так и будет. Так бывает всё время.
Всё будет нормально. К тому же остаются ещё наши пыльные сказки. Кстати,
что там с дверью нового?
Я повернулся к двери: рисунки были стерты и на
оставшемся крохотном пятачке легкими штрихами была нарисована девочка с
поднятой вверх ладошкой. Она прощалась. И, кстати, это не гаечный ключ и не
вилка выглядывали из её кармашка, теперь я это ясно видел. Это была
стилизованная буква М.
Я так и не приехал к Марине. Через год она вполне удачно вышла замуж.
Волки, кстати, мне больше не снились.
Ни разу.