Стихи Андрея Ильенкова
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2016
Андрей Ильенков — поэт загадочный; но не «поэт-загадка» (все поэты в той или иной мере «загадки»), а поэт энигмы, тайны, которая длится три десятилетия и не перестаёт удивлять тебя своей грубоватой нежностью — нежностью, прорастающей на стыках разноприродных стилистических плит, глыб, камней, щебёночного крошева, — как наша уральская трава, вечнозелёная и живая, остролистая даже под снегом. А. Ильенков — поэт прежде всего потому, что жизнь не вытравила из него, сколь ни старалась, его природную, онтологическую, божественную детскость. (Поэт, конечно — не всякий и не всегда, — дитя, дитё — с глазами, смотрящими одновременно и в себя, и в мир, и за мир — вверх и вниз — сквозь слёзы и мифы, — туда, где кроме живородящей пустоты вроде бы ничего и нет; дитя и дитё — с голосом, звучащим и в себя, и окрест, — без какой-либо надежды быть услышанным, — хотя вру: у каждого поэта есть если не субстанциональная, то по крайней мере призрачная Надежда; и у Андрея — есть). Детское говорение — основа лирического выражения, любого: и в словесности, и вообще в искусстве, особенно в музыке (итальянцы) и в живописи (русский портрет XVIII — XIX вв.). Лирическое говорение — не лепет, но: одновременно и лепет, и песнь, и плач, и песня, и бормотание, и песенка (один из любимых жанровых способов прямоговорения Андрея Ильенкова). Энигматичность и ювенильность поэзии А. Ильенкова в оптимально синтезированном виде — это результат работы в поэте сложно- и разноприродной интенции (а интенция — как общая деятельностно-результативная направленность языковой личности художника — есть мать этики и эстетики), которая обеспечивает появление и реализацию особого этико-эстетического сценария и творческого поведения, и стихотворения, и в целом вербально-просодических способов поэтического познания мира, себя, ближних своих и себя в мире и в людях.
Иосиф Бродский как-то сказал, что эстетика — это мать этики. Дефиниция легко переворачивается, как песочные часы: этика — мать эстетики. Но если говорить серьёзно, то этика и эстетика — две основные среды иных, не менее сложных частей, составляющих особую сущность, которую принято называть художественностью. Как бы мы ни называли результат работы этико-эстетической интенции (реализм, такой-сякой реализм, традиционализм, классицизм и классицистичность, модернизм, натурализм, постмодернизм, магический реализм, нежный или вульгарный романтизм и т. д.), — всё равно главным, центральным и генеральным в звуке, в слове, в тексте, в словесности и в культуре остаётся то, что мы считаем Поэзией.
Формалисты — эстетичны. Семантисты — этичны. Поэты — этико-эстетичны. За полтора века в художественной словесности наработалась широкая парадигма типов / видов эстетики: эстетика агрессивная, эстетика индифферентная, эстетика отрицания, эстетика сатирическая (сатирического), эстетика вообще и в целом модальная (оценочно-социальная), эстетика низкая (низкого), эстетика высокого, эстетика для эстетики (пуризм) и т. д. и т. п. Все виды современной эстетики освоены А. Ильенковым. Точнее, не освоены, а проявлены в себе и в текстах. Эстетика прежде всего антропологична, природна и, следовательно, онтологична. Однако поэт очевидно реализует в своих стихотворениях и эстетику «партизанскую». Партизанская эстетика функционально выворачивает мир наизнанку (или определённые части его, как отдельные пальцы на перчатке) и одновременно защищает себя и поэта от того тёмного и грязного, что есть в мире, — защищает себя и поэта — приобщаясь к такому миру. В такой художественной ситуации субъект становится частью объекта и предмета говорения, и это не парадокс, а неизбежный противоречивый («дизъюнктивный») синтез интенции, материала, познания, текстотворчества и результата (тексты). Андрей Ильенков — не бытописатель и не «чернушник»: поэт не говорит с пошлостью на языке пошлости (пошлость — внемодальна) — он использует коды, шифры и маркеры пошлости, которая, как мы знаем, была, есть и остаётся частью жизни и бытия. Поэт болезненно и мучительно переживает пошлость — чтобы изжить её, прежде всего — в себе. Поэтому поэзия А. Ильенкова по определению и по природе своей (первичной) — исповедальна. Можно и не увидеть, не рассмотреть эту особенность — и назвать такую поэзию декларативной (стихотворение есть декларация, манифест), но если вжиться в стихотворения А. Ильенкова, вжаться в них в качестве и материала, и мира, и звука, и — боли, то ты как читатель становишься частью исповеди — мучительной, созидательной и разрушительной для пошлости, грязи etc. Исповедь поэта здесь — абсолютно исповедальна.
Нам у мамы-химии
Всем одно почтение,
Только за стихи мои
Я прошу прочтения.
Не суди по имени
За земными судьями,
Господи, прочти меня
Между строчек суетных,
Между кровью крашенных,
На сметане мешанных.
Ты их жалуй, ряженых,
Не стреляй и бешеных,
Пусть их, безобразные!
Это — вещи штучные
И всегда непраздные,
Оттого и тучные.
Есть у них, у каменных,
С рифмами раскосыми,
Между воплей маминых
Вдохи Твои, Господи.
Исповедь всегда чиста: она очищается приобщением к тому, перед кем и перед чем исповедуется поэт, — исповедь и поэт приобщаются и приобщают читателя к Поэзии (чистой, абсолютной и независимой), которая есть модальность Бога. Поэзия — модальность Бога и аксиологический сосуд Его. (Аксиология — система оценочности.) Но поэт не оценивает мир — он относится к нему, он с ним соотносится: «Я прошу прочтения…» Прочтения не только того, что вербализовано, но, главным образом, того, что сияет и темнеет между строк, «суетных» (отягощенных кодами жизни) и «каменных, с рифмами раскосыми». Где всюду и во всём (в стихотворении) дышит Дух.
Традиционное отношение поэта к способам поэтического познания и множественному (комплексному) восприятию результата такого познания определяет порождение гармонии. У А. Ильенкова — своя гармония, иная: она есть следствие работы сложной, комплексной интенции, которая функционально принуждает поэта не столько показывать нечто, но прежде всего — переживать то, что является наиболее болезненным в бытии, когда социальное и телесное, очищаясь в процессе исповеди, преобразуется в глубинное, в высокое, в духовное.
Жизнь моя, детская песенка
На диктофоне СС,
Боком пожарная лесенка
Падает с крыши в собес.
Чары пространства свистящего
Были в ворованном сне.
Только и есть настоящего —
Скрежет гвоздей по стене,
Эти подушки диванные,
Кто покусал их, садист?
Глупенький ты, деревянненький,
Люди смеются, стыдись!
Интенционально-процессуальная цепочка словесных поступков в этом стихотворении такова: принять — усмешить («улыбнуть») — содрогнуться — приласкать — приять, — и это уже не череда поступков вербальных, а поступь. Поступь культуры. Культуры, которая сегодня фрагментируется, атомизируется, индивидуализируется вследствие перемены полюсов, центров этой сложнейшей сущности (когда словесноцентричность замещается видеоцентричностью, когда ядро / ядра культуры становятся подвижными, мобильными и неконститутивными). Современная мировая культура (и — культура литературы) обрастает и зарастает культуроидами (рок-культура, поп-культура, рэп-культура, хипстер-культура etc) — веществом, подобным веществу культуры. Поэзия А. Ильенкова и культурна, и контркультурна одновременно: противоречивая энергия контркультуры не является разрушительной, она скорее, не вступая в непримиримую оппозицию с культурой архаичной, занимается приращением нового к старому, прежнему (см. «Новую жизнь» Данте и заметки О. Седаковой к этому тексту). Иная гармония А. Ильенкова расталкивает стереотипы элитарной и массовой культуры.
Весна
Все сильнее греет
Солнце с каждым днем,
В небе утро реет
Мраморным огнем.
Пламенем объята,
Выстрелит печаль —
Жутко и приятно
Вздрагивает даль.
Завтра — с юга ветер,
Оттепель и боль
Жить на этом свете
На одном с тобой!
Губы любят скупо,
Очи — горячо.
Я ли — этот глупый,
Дышащий в плечо?
Лирическое и исповедальное в этом стихотворении — уравновешены: «Ласточка с весною / В сени к нам летит» — да не летит; летит — боль. Боль тоже ласточка: боль нежная весны и боль полутерпимая — жить. Да ещё — на ЭТОМ свете! Дышащий в плечо — беззащитен. Лирическое прямоговорение (основанное на интертекстуальности) А. Ильенкова улыбчиво (криво-улыбчиво и горько-улыбчиво, и нежно-улыбчиво одновременно), но не гримасливо: мимика стихотворения вполне естественна — тебе одновременно и больно, и хорошо, и страшно, и счастливо, и безысходно. Вместе с тем поэт здесь также обнажает, выделяет и показывает процесс литературизации поэтического текста. Литературность в современном стихотворчестве как никогда высока: играют все — и в палимпсест, и в стилизацию, и в театрализацию стихотворения, создавая прежде всего ряды визуальных образов. Поэзия А. Ильенкова не визуальна, а музыкально-семантична (на основе известной просодической структуры поэт создаёт песенку — и как жанр, и как текст, и как речь, и как вербальный образец культуры новой поэзии. Первое прочтение этих стихотворений оставляет впечатление сложное: игра, ирония, стилизация, почти симулякр и фейк,— но когда ты прочитываешь и познаёшь (такой вид поэтической когниции) стихотворения повторно, повторно, повторно, — ты понимаешь (и — принимаешь) эту иную гармонию, в которой сталкиваются старинное, старое, новое, новейшее и индивидуальное. А. Ильенков противопоставляет (volens-nolens) литературизации культуры поэзии (стихотворчества — по сути) контркультуру новых методов комплексного познания. И тогда для читателя открывается связь времён, пространств, смыслов, музыки и звучания.
Веточка
в разбитом окне протянется,
Девочка
на койке к окну потянется,
Поежится,
накинет халат на славное,
По йогурту —
и в школу, и там поплаваем.
Коллоквиум
по физике и органике,
Холодные
ладони под юбкой: паника.
Да до ночи
попьют — до утра буянится,
Котеночком
вчера закусили пьяницы.
Доспелая,
чуть смелая, неумелая,
Поделай мне,
поделай мне, да, поделай мне!
С упорностью
на жизнь вперед крадущего
Субботою
зовут эти дни прогульщики.
Кружение
снежинок в окне на лекции,
Служение
энергии и инерции,
Прохожие
погожие годы божии,
Не дожили,
вы тоже пожить не дожили.
Горькие стихи. Уменьшительно-ласкательная форма существительных здесь пожирается цинично прямым называнием грубого, пошлого, но — тем не менее — тоже живого (!). Жизнь, по А. Ильенкову, действительно — боль. Боль, обусловившая появление ощущения счастья от познания горечи, сладости, трагичности и болезненности существования вообще. Андрей Ильенков — поэт трагический. Поэт нежный и мужественный, обретший новую гармонию, которая позволяет воспринимать мир шарообразно, значит — объективно.
Н.К.
И туфельки впору, и деньги малы,
И замуж еще невтерпеж.
На маленькой розочке в море смолы
Куда-нибудь приплывешь.
Весна затяжная, и столько хлопот
На ярмарке добрых друзей:
Смеяться и плакать, и вечно вперед
Уносит тебя карусель
И снова приносит, чтоб несколько дней
Подумать, насколько верней
На маленькой звездочке в море огней,
Расчисленных Богом огней.
Нежность — фатальная, роковая и — убийственная. Хочешь — плачь, хочешь — смейся, хочешь — пей, хочешь — пой. А. Ильенков — плачет сквозь смех читателя и — поёт.
Поэту свойственно народное говорение. Разговорность, просторечность, вульгарность (сельская, но не городская, промзоновская и «колдырская»), грубость и грубоватость — вот признаки лексической, синтаксической и иной, с элементами фоносемантической и грамматической игры, — стилистики устных форм языка, из которых, прямо говоря, произрастает любая письменная форма — и книжная, и — шире — литературная. Поэтическая словесность — изначально тяготеет (тяготела: нынче есть образцы сугубо и абсолютно «письменной поэзии» с гектарами прозаизированных текстов то ли верлибрического, то ли полупрозаического характера) к устной форме: стихи ведь проговариваются, плачутся, поются, шепчутся и кричатся. А. Ильенкову свойственно народное говорение без купюр.
Машенька
Листопад, листопад,
Клены выстроились в ряд,
Красный, желтый, золотистый
Карусельщик-куролес,
И вороны, как фашисты,
Громко каркают с небес,
Вниз говешками кидая
По затылкам, хохоча
И ширяя, дар Валдая,
Звон трамвая-лихача.
Шел я к ляду, шел я к богу,
Вдруг навстречу мне она
В сапогах на босу ногу
И, похоже, тоже на…
Осень свищет, как злодейка,
Нам и стремно, и смешно,
Мы купили за копейку
Развеселое вино.
То-то славно завертелось
Без закуски натощак,
Как бы нам с тобой хотелось
Брык со стула прямо щас,
На листве, на листьях серых,
Навсегда-всегда-всегда!
Нас вороны не обсерут,
А обсерут — не беда,
Потому что ты смешная,
Ну а я того смешней,
Мы пойдем, листву пиная,
Пировать в подъезд ко мне:
На обед бычки в помаде,
На десерт курносый нос,
Перепутанные пряди
Жирных пепельных волос.
Ангел Мэри, пей помои,
Лей до края в решето!
Осень, листья, солнце, двое —
Христа ради, ни за что.
На основе полипросодических отзвуков («Листопад, листопад / Листопаду каждый рад…», «Ангел Мэри», «Колокольчик, дар Валдая…» и др.) поэт создаёт песенку по классической палимпсестной модели, которую предложил А. Ерёменко в стихотворении «Переделкино». Но у А. Ерёменко источник интертекста смешанный — народный и литературно-классический, а у А. Ильенкова преобладает — народный, простонародный, просто народный, народный как таковой.
Андрей Ильенков — автор двух книг стихотворений («Книжечка». Екатеринбург, 2006. — 96 стр. и «Стихи». Челябинск, 2014. — 60 стр. — [Галерея уральской литературы]), многих публикаций в периодике и трёх неизданных книг. Он лауреат литературной премии им. П.П. Бажова. Помню, какой шум поднялся в Союзе писателей России: как так?! модернисту, постмодернисту — дали премию Бажова?! Считаю, что именно А. Ильенков и заслужил эту премию хотя бы только потому, что поэт обладает истинно народным слухом (а Павел Петрович Бажов СЛЫШАЛ — и народ, и землю, и камень, и Мастера, и недра, и душу Урала), народным голосом и душой, способной любить, ненавидеть и вновь любить всё, что делает жизнь жизнью человеческой. Поверхностные, неумные, социально-политические «уличения» поэта в маргинальности, в постмодернизме, в сочинительстве из подполья (все поэты — подпольщики в любом государстве) — это архаико-исторические клише, — даже не скорлупа яичная, а краска земляная, помётная, «пасхальная». Социально отягощённый слух читателя-обывателя, выдающего себя за патриота, государственника, не способен услышать и узреть поэзию, которая есть СОБЫТИЕ, но событие не поверхностно-содержательного характера, а образно-музыкально-смыслового, когда событием становится само стихотворение.
Песенка — один из любимых жанров игровой лирики во всём своде стихотворений А. Ильенкова (а это несколько десятков превосходных текстов).
Есть у поэта одно интереснейшее стихотворение, «инфинитивное», почти пародийное, но очень, на мой взгляд, и серьёзное (А. Ильенков умеет шутить с серьёзным лицом и говорить вещи страшные и прекрасные — усмехаясь). Стихотворение, которое зависает между языком и грамматикой, между поэтом и поэзией, между миром и человеком, — зависает, как во времени: Suspended In Time.
чем тебе оплатить
жизнь мою или сон
осень уметь плотить
дух и плевать лицо
солнце гореть и греть
люди зачем-то при
вот и трамвай уметь
ехать Тобой внутри
вот и уметь народ
гены Тобой сложить
или наоборот
фоном Тебе служить
наоборот Тобой
выдуман край родной
чтобы не быть одной
с осенью и со мной
Грамматика глагольная здесь преобразовывается — на глазах читателя, языка и Бога — в грамматику любви. Вот ряд инфинитивов: оплатить — уметь — плотить — плевать — гореть — греть — уметь — ехать — уметь — сложить — служить — (выдуман, краткая форма причастия, глагольной формы) — (не) быть (одной). Ряд инфинитивов формирует парадигму смыслов полинтерпретативного характера (множественная интерпретация, многослойное понимание etc). Однако, на мой взгляд, здесь выразителем глобального смысла (концепта) является начальная, неопределённая форма глагола (12 форм). Инфинитив — выразитель хронотопической и процессуальной неопределённости. «Инфинитивная игра» привела к образованию огромной концептосферы неопределённости — состояния до, в течение и после — ЧЕГО? — И здесь начинается интерпретация. Чего? — конечно, любви.
Неопределённость, неуравновешенность, обеспокоенность, сомнение — вот базовые признаки, во-первых, предпроцессуальной ситуации текстотворчества, во-вторых, вообще художника, а в-третьих, русского человека. Поэтому грамматика неопределённости вполне соответсвует евразийскому менталитету, русской любви и любви как таковой, особенности которой гениально отображены А. Пушкиным в стихотворении «Я вас любил…».
А. Ильенков в своих стихах (почти во всех) балансирует (неточное слово) или растёт, вырастает, вымахивает одновременно на качественно разных основах. Его творческому поведению свойственны и скоморошество, и сатиричность, и ироикомичность, и лиричность, и песенность, и «песенковость», и философичность, и — что очень важно — юродство, проистекание которого чревато как художественностью, так и пророчественностью, профетичностью.
Я пчелами съеден, обрезан судьбой,
Мне, видимо, все по плечу,
И, веришь ли, ангел, мне плохо с тобой,
Но я без тебя не хочу.
Когда человек с рассеченной трубой
Пытается мной говорить,
Мне страшно поверить, что буду с тобой,
Но, думаешь, можно не быть?
И так мне зима засыпает глаза
Обратно в берлогу уйти.
На свет невечерний легко, стрекоза,
Немного печально лети.
Синтез лирического и скоморошеческого здесь очевиден: лироироника у А. Ильенкова — не игра, а жизнь, выражение и смерть с непременным воскрешением его поэтической натуры, которая может существовать только на границе (или — в провале?) между культурой прежней и новой, между культурой современной и контркультурой вечной. Поэзия — субстанция контркультурная. Контрсоциальная. Контрортодоксальная. Контрэстетическая. Поэзия А. Ильенкова является природно и народно нравственной: видеть, любить и ненавидеть, и проживать грязное в этой жизни — это талант, и талант — мужественный. Мужественный и нежный.
«Элегия ироикомическая» — действительно элегия — всеми средствами и всеми силами. Пародийна ли она? Да. Серьёзна ли она? Да. Пародийность, стилизация, палимпсест — всё это у А. Ильенкова не совсем прямо пародийно и постмодерново: элегия эта представляет собой шаровое многогранное зеркальце, в котором — стилистически, просодически и семантически — живёт и мир, и его отражение — в мучительном, гибельном, болезненном, но всё-таки счастливом единстве. Не стану цитировать ее (32 строки), лишь отмечу, что элегическое, волшебное зеркало этой элегии — отнюдь не кинематографично и не нарративно, оно — исторично и в сфере культуры мировой истории, и в сфере культуры — как контркультуры — поэзии.
Поэт создаёт образ поэта-персонажа-читателя абсолютно нового образца: зовут его Гамлет (армяне и другие начитанные народы любят это имя), а фамилия его — Лебядкин. Гамлет Лебядкин.
Любая игра (языковая, текстовая, культурологическая) чревата судьбой: выигрыш / проигрыш — это прагматика, а вот преображение Гамлета в Гамлета-Гамлета (по модели «Гумберт-Гумберт» В. Набокова, но в лингвистическом аспекте), в Лебядкина-Лебядкина и, наконец, в Гамлета Лебядкина, сам процесс метаморфозы — это уже рок, фатум, судьба. Судьба всего живого и живущего со смертью внутри живого и живущего, когда Жизнь-Жизнь превращается в Жизнь-Смерть, затем в Смерть-Смерть, которая в свою очередь обещает и возвращает Жизнь. Движение (вектор) поэтического познания А. Ильенкова происходит по горизонтали, переходящей в вертикаль: от частного к общему — от общего к личному — от личного к всеобщему, которое, естественно, абсолютно персонально и интимно.
А. Ильенков преодолевает телесное так, как Орфей, оглядываясь, застревает в смерти, но — живя, живя, живя, плача песенки свои. Грязное, чтобы стать чистым, должно быть названо. И не единожды. Так же, как мы повторяем имя ужаса до тех пор, пока не перестаём бояться его, потому что страх — обессмысливается.
В стихах А. Ильенкова много «персонажей», а точнее — предметов поэзии: это и люди, и животные (конечно, собаки), птицы, образы (трагикомические и трагические, на мой взгляд) литературных героев и персоналий. Но главные герои его «поэтической драмы» — это вода (во всех её формах), свет (во всех его источниках, процессах и способах фотонного излучения) и — СВОБОДА, свобода как воля вольная, как воля, осуществляемая во время жизни, смерти, познания и любви. Вода, свет и свобода накладываются на трёхчастную матрицу ложь — правда — (status quo) — истина. Такие сложнейшие концептуальные образования семантизируются как раз в процессе появления иной, индивидуально-авторской гармонии. Что такое гармония — не знает никто. Это не столько системное функционирование всех единиц текста, в ильенковском случае гармония — это синтез несовместимых стилистических пластов («социальное»), синтез традиционной и новационной грамматики («психологическое»), соединение дизъюнктивных, оксюморонных смыслов («концептуальное»), слияние различных полюсов этико-эстетического («интенциональное»), сращение не совпадающих по тональности элементов просодии и интенции («музыка» песни, песенки, элегии, лирики etc) и, главное, — совмещение крайне противоположных по качеству предметов текстотворчества («поэтическое»). Отрицая демонстрацией (нарочито грубой) литературности, А. Ильенков играет роль целой толпы архетипов (поэт сам себе Гамлет, Лир, Макбет, Офелия, Яго, Отелло, Ромео, Шут и Орфей) и утверждает — поэзию.
Соул
Жирное солнце пробили стрелой компаса,
Каменный век мой короче, чем южный день.
Гор безработный, но объясните, масса,
Что ему делать, если работать лень.
Крепкий загривок и песни мои из мяса
Нравятся Богу и женщинам на полях
И на верандах. Гор сожалеет, масса,
Но солнце из пекла, а сердце, опять же, прах.
И белые руки по телу текут, как смазка,
Но вот и беда, что сильно ясно кричат
Синие очи, и Гор удивился, масса,
Что масса не хочет нянчить своих внучат.
Масса вернулся один и священным маслом
Стал умащивать Кольта. Кольт неспроста
Сделан из Бога, а песни мои — из мяса,
И что это мясо может против Христа!
Но разве это материя? Свистнет лассо,
И в трюме такого добра всегда подобрать.
А жарко на свалке, и песни мои из мяса
Выедят птицы и тоже станут орать.
длинные длинные сильные сильные песни мои из горячего мяса
выедят жадные птицы и будут довольные вечно и громко орать
Всё сделано из Бога — и добро, и зло, и красивое, и страшное. И стихи сделаны из Него, из Его Мяса, которое едят все, кто кричит, шепчет и поёт. Стихотворение завершается двустрочной «ужасной» автометафорой: поэт вечен. Так оно и есть.
Серьёзность содержания не всегда достигается угрюмой констатацией очевидного. Серьёзность А. Ильенкова усмешлива, улыбчива. Серьёзность тоже может иметь гримасу — гримасу отрицания (а множественное отрицание есть усиленное утверждение), гримасу боли, гримасу страдания, гримасу жизни, смерти и любви. Стихотворение «Твои глаза окрашены как ветер…» — одно из самых «серьёзных»: здесь поэт спокойно входит в зону метафизики:
<…> Мне кажется, я долго жил на свете
И жизнь свою я прожил как-то мимо,
И даже зябко выходить из дома
В печеный полдень августа, смотри:
Пар изо рта кузнечиков.
Финальная строфа элегии не просто автопортретна, она — автобытийна и автопоэтична: в зной изо рта кузнечика — пар, — где ЭТО происходит? С кем? Когда? И — почему?.. Так происходит только в поэзии.
старость впадает в детство детство стало быть устье
или кажется дельта или может быть альфа
нет это точно гамма чувств а скорей пианино
что не хватало пальцев прежде теперь не гнутся
утром в стекле трамвая видишь себя такого
но приглядишься вскоре видишь как проступают
сквозь черты дорогие дороги мосты бульвары
и очень чужие люди
чем далее тем яснее
что ты исчезаешь в мире
но просто живи сыночек
и к ночи себя увидишь.
Одно из самых «тихих» стихотворений А. Ильенкова. Это — мудрое стихотворение. Это — белые стихи. Без чёрного. Автор видит сквозь ложь и правды, коих много, как сквозь трамвайное окно — истину. Во всех отношениях эта элегия исполнена из вещества, которое составляет гамму тишины. А тишина — всегда — начало поэзии.
Мне ли не знать, что дыхание — это горение
Или гниение, если дышать не получится.
Каждой весной я пишу стихотворение
И целое лето жду перемены участи.
Участь меняется осенью гатью болотистой,
Но ненадолго, а сущность вообще не меняется,
Дышит она — и сгорает, а сердце колотится,
Будто бы перед тобой за меня извиняется.
Но от себя самого мне не будет прощения
За самосуд, за измену намеченной участи.
Каждой весной я пишу это стихотворение,
Это гниение, но на ошибках не учатся.
Гниение — рано или поздно, но обязательно — переходит в горение. Поэт дышит и тем и другим: первое проживает тебя, второе тебя убивает. Выхода нет — остаётся только дышать.
Юрий Казарин