Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2016
Николай Николаев (1960) — родился в Челябинской области. Окончил Свердловский юридический институт в 1981 году. Работал следователем прокуратуры, адвокатом, судьёй. В настоящее время — судья в отставке. Автор двух книг: «Скипетр жертвы» и «Ожидание жертвы». Печатался в журнале «Урал». Живет в Екатеринбурге.
Меня не покидало ощущение, что я умер. Ровно с того момента, когда начальник отдела кадров, злой старикан с бесцветными глазами, лично вручил мне трудовую книжку. По-настоящему он нигде не работал, а только скатывался с одной оперативной должности на другую, пока не зацепился, как за последнее прибежище, за отдел кадров. Теперь, напустив на себя суровый вид, старик выговаривал мне напоследок неживым, сухим голосом:
— Случайный вы человек для следствия, случайный. Скажите спасибо, прокурор спустил дело на тормозах. Добрый он. А будь моя воля — париться бы вам в Нижнем Тагиле, в колонии для таких, как вы, оборотней.
И он всучил мне трудовую книжку, глядя куда-то сторону.
Ничего не сказав, я взял трудовую книжку и молча ушёл. Признаюсь, скрывать не стану, приходилось иной раз нарушать закон. Где-то оставлю подозреваемого без адвоката, добиваясь от него наедине признательных показаний. А где-то осторожно покажу потерпевшему перед опознанием фотографию преступника, чтобы, значит, он не ошибся и уверенно указал на того, на кого надо.
Но основательно я прокололся, когда допрашивал одного педофила. Я не хотел его бить, скажу честно. За свою многолетнюю следственную практику ни разу никого не ударил. Но тут, слушая, как сидевший передо мной мужчина, никак не хотевший выходить из образа добропорядочного гражданина, путано оправдывается, я не выдержал. Видать, нервы стали ни к чёрту. Неожиданно для себя я сбил его со стула ударом кулака. Педофил глухо шлёпнулся о бетонный пол, словно горка жидкого навоза, и верещал, не вставая с пола, пока в кабинет не заскочили встревоженные конвоиры.
Происшествие в следственном изоляторе замяли. Иначе сидеть бы мне за сломанную челюсть, да не один годик. Поэтому обижаться тут не на кого, разве что только на самого себя, за свою склонность добираться до цели по-быстрому, напрямки, срезая окольные и трудоёмкие дороги.
Тем не менее некое чувство, похожее на обиду, заставило меня податься в адвокаты. А иначе чем объяснить это стремление стать тем, к кому я всегда относился с некоторым презрением?
На первом же процессе я поспешил мстительно разгромить уголовное дело, заведя следствие в тупик. Для этого мне пришлось опорочить несколько ключевых доказательств, добытых с нарушением уголовно-процессуального закона. Уж кто-кто, а я-то знал слабые места следствия.
Но со временем я успокоился. Уж если мстить, то не потерпевшим и не следователям-простофилям, а самому себе. Кто меня заставлял нарушать букву закона? Надо сказать, что остальная братия, среди которой я волею судьбы оказался, в большинстве своём именно таким неблаговидным способом отрабатывала адвокатский хлеб. Полсотни присосавшихся к правосудию паразитов, как могли, вставляли палки в колёса следствию и суду в угоду своим клиентам, платившим деньги с разбоев и убийств. Супостаты! Падальшики! Если раньше я относился к ним с лёгким презрением, то сейчас, узнав их ближе, испытывал к ним отвращение. За исключением двух-трёх бывших следователей, ушедших на пенсию и по старой привычке ходивших в следственный изолятор — в основном чтобы защищать потерпевших, да нескольких бабушек, ещё знавших советскую адвокатуру. В большинстве, растерянные, они сидели по домам и никак не могли взять в толк, что сейчас от них требуется не помогать правосудию, а разваливать его.
Но затем я вошёл во вкус и сам превратился в циничного, я бы даже сказал, прожжённого дельца, не гнушающегося ни одним делом. Моими подзащитными были убийцы, мошенники всех мастей, отъявленные негодяи. Брать с них завышенные гонорары я не стеснялся. Чем сильнее опустошались кошельки моих клиентов, тем большее удовлетворение я испытывал. При этом я совершенно не стремился к нужному для них исходу по делу. В суде я играл спектакль, изображая из себя знающего и деятельного юриста, с единственной целью: произвести впечатление на клиента. Сам-то я отлично понимал, что судья тоже играет свой спектакль, делая вид, что внимательно слушает меня. На самом деле у него уже давно написан приговор. Единственная категория клиентов, от защиты которых я уклонялся, были педофилы.
Со временем мне пришлось констатировать, правда не без грусти, что я довольно быстро превратился из сухощавого, с желтоватым от никотина лицом взмыленного следака в лощёного и жирного гусака. Двухсотграммовая, постоянно пополняемая дорогим коньяком фляжка стала моим необходимым атрибутом.
Теперь уж и не знаю, чего это я, такой успешный, далеко не бедный адвокат, потащился на это сборище в Доме дружбы народов. Впрочем, почему не знаю? Знаю. Это всё принципы. Мои новые принципы, которые я наработал в адвокатской конторе. Адвокат не должен пренебрегать ничем. Дьявол кроется в мелочах. Под маленькой ботвой нередко прячется крупная морковка. Поленишься нагнуться, чтобы поднять с земли цент, — считай, что отпугнул от себя доллар.
Успешно втянувшись в новую для себя роль и научившись держать нос по ветру, я чувствовал, что наклёвывается неплохое дельце. В погоне за солидным гонораром я научился испытывать азарт, наверное, такой же, какой испытывает один раз оступившаяся жена, находя всё больший и больший вкус в изменах своему мужу.
Поэтому и потащился на эту встречу. Потащился, совершенно забыв, что вечером должен был получить у егерей спецсвязи заказанное мной долгожданное ружьё. ТОЗ-106, самое короткоствольное ружьё, ходившее до недавнего времени в гражданском обороте, а теперь перешедшее в разряд коллекционных. В лихие девяностые ружьишко было популярно в народе и носило навеянное ещё кулацкими восстаниями название «Смерть председателю». Насмотревшись на ружьё по интернету, я уже любовно называл его «ТОЗиком» и ждал, не мог дождаться, когда стану его счастливым обладателем. Конечно, поохотиться с ним толком не поохотишься, а в дипломате оно уместится очень даже легко. На одной из встреч с наркодилером я чувствовал себя довольно некомфортно. Будь у меня оружие, я бы не так легко тогда, на тёмной окраине города, скинул на себя цену.
— А-а!— сказал, увидев меня в холле Дома дружбы народов невысокий, но крепкий мужичок в расшитой мансийскими узорами рубахе. — Рад! Очень рад вас видеть!
Он отошёл от группы людей явно деревенского толка и подошёл ко мне. Возможно, это были оленеводы или охотники. И все чем-то неуловимо были похожи на меня — такие же скуластые, смуглые и приземистые. Отличался я от них только модными очками в золотой оправе да солидным коньячным брюшком. Жена любила порой, склоняясь ко мне, целовать в лысину и одобрительно приговаривать: «Ты мой Денни Де Вито!» Ей нравилось, видать, что я обрёл наконец присущие персонажам этого актёра пронырливость и ушлость. Нравились деньги, которые я наконец-то стал приносить домой. И этим самым она подписала себе приговор. Потому что мне, несмотря ни на что, претили эти качества. Я ведь по-прежнему, что уж тут скрывать, любил справедливость.
— Мне говорил о вас Пустовалов из областного управления культуры. Говорил. Я ждал вас! — продолжал радоваться мужичок.— Мне очень нужен заместитель в вашем лице! Будем вместе работать с нашим манси народом!
И он с чувством пожал мою руку, внимательно вглядываясь, словно увидел давнего знакомого. На лице его читалась неприкрытая радость. Только что он оживленно о чём-то говорил землякам, а теперь всё внимание переключил на меня, пригласив прогуляться на улице перед началом собрания.
— Мало! Совсем нас мало! — сказал он, накидывая на себя белую, из шкуры оленя, куртку. Мы вышли на осеннюю промозглую набережную Исети. Он опять с чувством сжал меня за локоть. Ну, прямо как женщину, затискал! Неужели я и в самом деле так хорош, как говорила мне в последнее время жена? Радуется, дура, что ей удалось слепить из меня добытчика.
— Ты знаешь, Юван (оказывается, я вовсе не Иван, как называла меня мать с самого раннего детства, а Юван!), нас всего восемь тысяч человек на всём земном шаре. — Он вдруг резко остановился и снова, в который уж раз, пожал мне руку: — Топтон-ойка.
— Что? — переспросил я. Себя я всегда считал русским, а про свои мансийские корни и думать давно забыл. Поэтому и родной язык едва-едва понимал.
— Топтон-ойка, так меня зовут по-мансийски. Я Тимофей только по паспорту. Как и ты Иван только по паспорту. А на самом деле ты Юван. Юван, — повторил он, будто боялся, что я не запомню.
— Ага, вот оно как! — сказал я, и мы зашагали с ним от дома Дружбы народов вдоль Исети по набережной к центральной площади. Тогда я и узнал, что Тимофей, как и я, родом из Холатчахля и на нас возложена особая миссия.
Исеть уже покрылась тонким, едва заметным льдом, и холодное серое небо отражалось в ледяном зеркале, отчего становилось зябко вдвойне. Когда он сказал об особой миссии, возложенной на нас, то мне на какие-то доли мгновения показалось, что всё, что со мной сейчас происходит, уже когда-то было. Возможно, много-много лет тому назад, может быть, даже столетия. Возможно, на берегу этой же самой Исети, когда её берега ещё не были скованы бетоном, а мои далекие предки вогулы спускали с них на воду свои рыбацкие лодки. А впрочем, не исключено, что это просто недавняя выпивка давила мне на сосуды.
— Мы — хранители, — тихо сообщил Тимофей, склонившись к моему уху, словно боялся, что кто-то нас подслушает. Больше он ничего не сказал. Он, видимо, хотел донести до меня, что мы призваны быть хранителями родных национальных обычаев. А я тут же прикинул, что национальная культура, национальное своеобразие в наше время становятся модным трендом, сулящим неплохие деньги при должной раскрутке. Я представил, как будет выглядеть по-новому моя визитная карточка: «Юван Бухтояров. Советник юстиции. Адвокат. Хранитель». Но я ошибался. Тимофей Анямов имел в виду совсем другое. Но об этом я узнал позже.
— Ты знаешь, Юван, — сказал Тимофей, остановившись на набережной. Он задумчиво устремил взгляд на размытые в тумане контуры Храма-на-крови, высившегося на другом берегу Исети. — Моя мать мне всегда говорила: «Как отец, охотником не будешь. Езжай в город. Там учителем станешь. Живой манси всегда лучше, чем мёртвый». Знаешь, почему она так хотела, чтобы я уехал из родных краёв? Я скажу тебе почему. Мой отец один раз пошёл на охоту. С собаками пошёл и с другом. Не один. Но друг был неопытным охотником. Отец ему говорил: «Ты разве охотник? Почему в лес идёшь? Стыдишься, что соседи будут говорить: “Нет, Екор не охотник. Смотрите, он на печке сидит и чёрствый нянь грызёт, жену к соседям за ураком из сушёного хариуса посылает”». Что ему Екор отвечал?
— Что? — повторил я за Тимофеем. Работая адвокатом, я научился убеждать клиентов, прокуроров и суд в своей правоте. И сейчас я отдал должное способности моего нового знакомого воздействовать на слушателя.
Мой спутник выразительно глянул на меня и продолжил:
— «Зачем так говоришь, Савка, а? — вот как отвечал ему Екор. — Скажи, ведь, бывало, и я со шкурой медведя возвращался. Не так, а? Много мяса приносил. И такое было, что ты с одним драным зайцем приходил. Сидел за баней у Марпы, ждал, когда темно станет. Ведь правда? Стыдно было, что люди смеяться будут, показывать на тебя пальцем, мол, драный охотник драного косого тащит».
Так, недовольные друг другом, пошли они на охоту. Но прежде помолились как следует Йипыг-ойке, лесному духу, чтобы собаки след в лесу взяли хороший и чтобы их старенькие ружья не подвели. Однако целый день зря ходили. Звери прятались хорошо, следов не видать. Отец подумал: «Екор шумно идёт, лыжами хлопает, кашляет и сморкается громко, вот звери и разбежались. Нет, с ним удачи не сыскать. Оторвусь-ка я от него, глядишь, мне и повезёт больше». И он ускорил свой ход. А Екор посчитал, видя, как Савка устремился вперёд и отрываться от него стал: «Знать, Савке охота такая надоела. Верно, спешит к охотничьей заимке строганины поесть и чай с молочным порошком сварить. Пусть, пусть спешит. Мне-то зачем спешить? Иду себе да иду. А он, глядишь, печку протопит. Я подойду, а в избушке уже тепло и чайник кипит. Уютно станет, хорошо».
— И надо ж было такому случиться! — мой новый приятель эмоционально ударил ладонью об ладонь, переживая заново давно минувшее событие. — Стоило отцу оторваться от Екора, как собаки, убежав вперед, вдруг залаяли зло, словно на шатуна напали. Ускорил отец ход, вскидывая ружьё, и прямо на медведя вышел. Аккурат лоб в лоб встретились. Шмальнул отец сразу из двух стволов. Дым, грохот. Что за напасть! Видать, прогневил чем-то охотник Йипыг-ойку! Вместо стволов ружейных — одни клочья остались. Крепко тогда помял отца раненый медведь. Крепко. Если бы не преданные собаки и не подоспевший на выстрелы Екор, утащил бы мишка незадачливого охотника к себе в берлогу. А Екор сделал из лыж сани и потащил истекающего кровью товарища в деревню. Переменил тогда Савка своё мнение о друге.
«Вот, Екор, — сетовал он, лёжа на лыжах. — Были бы мы немцами или на худой конец русскими, то и ружья были бы у нас хорошие!» — «Да, Савка, — соглашался Екор. — Но тогда мы не были бы манси, верно?»
После этого отец болел полгода и умер. Как сказала мать, ушёл в верхний мир…
Тимофей замолчал и, остановившись на набережной, устремил свой взор на недостроенную телебашню, едва различимую в серых клочковатых облаках, словно пытался узреть где-то там верхний мир.
— А я вот не стал охотником, и учителем не получилось быть. Вот болтаюсь здесь, в городе, а зачем — и сам не знаю. Хотел бы в Холатчахль вернуться, но где он, кто скажет?— Тимофей глянул на меня грустной дворнягой.
Мне показалось, что глаза у него увлажнились от набежавших слёз. Хотя, возможно, это был след от растаявших редких снежинок, которые кружились над нами, но, не решаясь опуститься на мокрый асфальт, снова взмывали в серое небо. Меня, честно говоря, его история тронула мало. Сейчас все мы живём другими принципами.
— Все умерли, — сказал Тимофей. — Нет пауля Холатчахль. Одна гора осталась, Холатчахль — гора Мертвецов.
Пока он говорил, я вспомнил свою клиентку. Деловой разговор с ней в салоне автомашины плавно перетёк в романтическую встречу в уютном кафе. Света, рослая, стройная блондинка с необыкновенно белой и тонкой кожей, пьянила меня больше, чем выдержанный коньяк. Когда мы прощались у её подъезда, новоявленная подруга, не торопясь выходить из машины, грустно улыбнулась:
— Напоил женщину и теперь бросаешь? Проводил бы ты меня до квартиры, у меня голова кружится.
Однако в квартире меня ждал сюрприз. Такая же светленькая, как и Света, девочка лет двенадцати. Едва заметив меня, она тут же бросилась к матери с книжкой.
— Мама, я никак не могу с этой проклятой задачкой справиться! Где ты шляешься?
— Ложись спать! — прикрикнула Света. — Утром решим на свежую голову.
Она, быстро скинув с себя дублёнку, помогла мне снять куртку и увлекла в ванную. Закрыв дверь, она жадно впилась губами в мои губы, и я тут же забыл про жену.
Уезжая от неё, я подумал тогда, что моя адвокатская жизнь, кажется, наладилась окончательно.
От приятных воспоминаний о страстной блондинке мне неудержимо захотелось выпить. Но фляжка была пуста.
А ещё охотничья байка нового знакомого напомнила, что я сегодня мог бы уже быть хозяином новенького «ТОЗика», передёргивал бы его уникальный болтовой затвор и раскладывал рамочный приклад, любовно поглаживая воронёный укороченный ствол и вдыхая запах свежего ружейного масла.
— Надеюсь, что ты нам поможешь с некоторыми юридическими бумагами? — спросил Тимофей, выйдя из транса после своего шаманского повествования о родине и незадачливых охотниках.
— Конечно, конечно, — согласился я и увлёк его в сторону кафе в ближайшем проулке. Тимофей с недоумением посмотрел на вывеску заведения:
— Что это? Зачем?
— За встречу. По рюмочке.
Но Тимофей с горячностью, присущей старому закодированному алкоголику, вывернулся из моих рук и решительно направился обратно.
Я чертыхнулся и повернул за ним. У меня появилось предчувствие, что я зря теряю время. «С этим оленем только по тундре мотаться!» — ругался я про себя, следуя за Тимофеем. Приземистый, в своей белой, из оленьей шкуры, куртке, он торопливо перебирал коротковатыми ножками по направлению к Дому дружбы народов и действительно напоминал мне оленя, спешащего на пастбище.
***
Признаться, меня мало интересовала начавшаяся в городе кутерьма с образованием различных национально-культурных обществ. Появились татарское национально-культурное общество, еврейское, немецкое, удмуртское… и вот мансийское. Но я каким-то шестым чувством понимал, что работа с этим обществом позволит мне выйти на новый уровень клиентской базы. Одно дело убийцы, насильники, хулиганы, сутяжники, годами делящие с родственниками имущество, и совсем другое — работа с юридическим лицом, с национально-культурным обществом, а через него — и с правительством области.
По просьбе Тимофея я подготовил несколько юридических документов, связанных с организационной деятельностью национального общества. Присутствовал на двух-трёх собраниях, на которые собиралось не больше десятка земляков из Екатеринбурга и ближайших пригородов. И со временем у меня всё меньше и меньше оставалось веры, что мой расчёт на новую серьёзную клиентуру оправдается. Обычно мы собирались в фойе и какое-то время ждали, когда освободится зал заседаний.
Как правило, перед нами собиралось еврейское национально-культурное общество. Было оно многочисленным, не чета нашему. Многие из этого общества были мне знакомы по телевизору. Вот, деловито попрощавшись со всеми на ходу, прошёл известный журналист. Другой, популярный телеведущий, что-то объяснял окружившим его накрашенным интеллигентным старушкам. Профессор юридической академии, неспешно и задумчиво застёгивающий кожаный реглан, был мне тоже хорошо знаком. Мы, студенты, незлобно подшучивали над его рассказами-воспоминаниями о героических буднях на следственном поприще. Естественно, меня он не помнит.
Признаюсь, мне было несколько неловко за моих земляков, терявшихся в непривычной для них, несколько театральной обстановке Дома (скорее дворца) дружбы народов. Хотя они и делали вид, что ничего не боятся и являются здесь завсегдатаями, на деле же их необъяснимым образом прибивало, словно мелкую рыбёшку сильным течением, в самый дальний и тёмный угол фойе.
— Не надо забывать своих родных, мансийских корней. Учить язык родной надо, обычаи учить, — повторял горячо на каждом собрании Тимофей. — А то иные совсем как русские люди стали, перестали манси называться. Говорить на манси языке забыли как.
Присутствующие послушно кивали головами и одобрительно вразнобой поддакивали Тимофею. Большая часть из собравшихся были женщины пенсионного возраста. Как только Тимофей заканчивал говорить, они переглядывались, и тут же кто-то из них начинал, а другие подхватывали народную песню:
Анки Варах Ва-а-рах,
Анки Варах Ва-а-рах…
Похоже, думал я, несколько смущённый их пением, они только для этого и собираются, чтобы вместе спеть да поговорить по-мансийски. Нет, чтобы серьёзные темы обсудить! И я, уже почти совсем не таясь, доставал из внутреннего кармана пиджака фляжку из нержавейки и отхлёбывал коньяку. Чтобы, значит, время не совсем впустую убивать. Честно говоря, я считал всю эту шумиху с созданием национально-культурных обществ затеей для отвода глаз. Чтобы не так бросалось всем в глаза катастрофическое вымирание малых народов. Тем не менее ритмическая и грустная мелодия на какие-то мгновения уносила меня на мою родину и заставляла забыть, что я нахожусь здесь только для того, чтобы заработать. Я приглядывался к собравшимся сородичам, и моё первоначальное некоторое высокомерное, и даже пренебрежительное отношение к менее удачливым, чем я, землякам несколько смягчалось. «Ну что поделать, — говорил я себе.— Ну, вот они такие, мои земляки. Приземлённые, что ли. Звёзд с неба не хватают».
После того как улеглось общее волнение от первого организационного собрания, Тимофей перешёл к плану работы общества:
— Перво-наперво надо нам создать воскресную школу. А то у многих дети совсем не говорят на родном языке. Найдём учителя, будем водить туда своих детей. Хотя бы раз в неделю. Правительство области обещало немного помочь с деньгами.
Однако выяснилось, что у всех присутствующих дети уже взрослые и разъехались кто куда и водить в школу некого. А идея, на мой взгляд, в принципе была неплохая и могла бы принести определенный коммерческий успех.
Тогда Тимофей решил организовать студию танца народа манси. Однако среди посещавших собрание не нашлось ни того, кто мог бы научить других этим танцам, ни тех, кто хотел бы научиться их исполнять. А ведь при хорошем продюсерстве, считал я, этнический ансамбль мог бы раскрутиться и на европейском уровне. Но что поделаешь, если нет людей.
— А чего учить, — сказала одна бойкая женщина. — В пауль приедем, ноги сами, поди, будут знать, как плясать. А здесь, в таком казённом доме, только сидеть охота.
Договорились, что на ближайший праздник все соберутся в гостях у этой бойкой и к тому же хлебосольной женщины, с тем чтобы спеть народные песни и исполнить народные танцы.
— С вином придёте, так только рада буду! Чай, не чужие! Места хватит! — обещала женщина, назвавшаяся Сойкой.
В следующий раз мы встретились на квартире у Сойки. Собравшиеся выпили вина, спели песни, сплясали и поговорили на родном языке. Похоже, всем понравилась непринужденная, домашняя обстановка.
Не знаю, зачем я пошёл. Я уже давно понял, что как адвокату мне тут ловить нечего. Интерес к собраниям у меня пропал окончательно. Выпить я предпочитал в шумных ресторанах, там же мог и спеть, и сплясать, если разойдусь. Может быть, где-то там, в душе, оставалась какая-то тяга к землякам. Услышанное мансийское слово будоражило память. В сознании, словно на старой киноленте, проявлялся лик давно умершей матери, слышался её голос. А отзвуки шаманского бубна начинали тревожно звучать в моём мозгу, пробуждая забытые образы из прошлой жизни.
Когда Тимофей объявил дату следующего собрания в Доме дружбы, все зашумели:
— Опять в казённом доме! Пусть там собираются те, кого много. А нас мало, мы можем собираться и на квартире.
— В следующий раз у меня можно встретиться, — несмело сказала маленькая, сухонькая женщина по имени Еня. Чем-то её круглое лицо с тонким носиком и остреньким подбородком напоминало мордочку ёжика. — Шаньги, поди, все любите. Напеку и с картошкой, и с творогом.
Но к Ене я уже не пошёл. Не люблю я шаньги. Когда мать их готовила, я выедал картошку и творог, а лепёшки бросал собаке. Тем более что в эти дни я достал из домашнего ружейного сейфа любимый «ТОЗик» и, спрятав его в сумку с патронами и другими немудрёными пожитками, съехал от жены, невзирая на её мольбы и уговоры. Теперь я стал жить со своей клиенткой Светой, той самой, деловая встреча с которой переросла в посиделки в ресторане и закончилась любовной феерической схваткой в ванной комнате её уютной квартирки.
Пока работал следователем, я был примерным семьянином и не помышлял о любовных связях на стороне. Наверное, для этого попросту не оставалось времени. Работа, расследования убийств занимали меня полностью. Сейчас я погрузился в любовь, которую дарила мне Света, погрузился весь, без остатка. Беспокоило меня только одно: я никак не мог найти подходящую для нас квартиру. Но Света и слышать не хотела, чтобы это как-то могло задержать мой переезд к ней.
— Ничего, — решительно сказала она.— В тесноте, да не в обиде. Кровать у нас широкая. Машка будет спать у стенки, я посередине, а ты — с краю.
С краю я не лёг, бросил на пол рядом с кроватью старую Светину шубу и улёгся на ней. Поначалу я лежал тихо, боясь шелохнуться и как-то помешать сну её дочки. Долго не мог уснуть, пока Света не перебиралась ко мне. Она впивалась зубами в мою ладонь, чтобы своими сладострастными стонами не разбудить дочку. От этого через несколько дней ладони стали синими от её укусов.
— Нет, я так не могу, — объявил я наконец Свете. — Не могу заниматься с тобой любовью рядом с твоей дочкой.
— Да что ты!— успокаивала меня Света.— Машка за день так умотается, что спит как лошадь, без задних ног. Ну, хочешь, купим диванчик и переселим её к окну?
Мы купили диван, и Машка стала спать на нём. Но всё равно, я не мог полностью отдаться страсти, когда с нами в одной комнате находился ребёнок. Мне казалось, что она притворяется, что спит. В один прекрасный вечер Машка подошла ко мне с дневником и попросила расписаться.
— Что там у тебя? — с кухни крикнула ей мать.
— Ничего! Я тут с Ваней общаюсь! — отрезала Машка и, хитро посматривая на меня, ткнула пальцем в графу «Родители». — Распишись-ка здесь.
— Не Ваня он тебе, а Иван Семёнович! — крикнула из кухни Света.
Когда я неуверенной рукой поставил наконец подпись, Машка хмыкнула и, резко отдёрнув дневник, плюхнулась на свой диван, закинув ногу на ногу. Она теребила золотую серёжку в ухе и задумчиво сличала подпись в дневнике с моей физиономией, которая почему-то налилась багровой краской. Машка была такой же рослой, как и её мать. А под кофточкой уже угадывался вполне сформировавшийся бюст. Света жаловалась, что Машка уже несколько раз надевала её туфли. А размер у матери ни много ни мало — тридцать восьмой!
Несколько раз мне звонил Тимофей, приглашая на встречи с земляками, но я, ссылаясь на занятость, от встреч уклонился — был занят поиском жилья. Я задействовал несколько риэлторских компаний, но все их предложения ограничивались либо слишком большой квартирой, либо, наоборот, такой же маленькой, что и у Светы. Меня гораздо больше, чем дела землячества, волновала проблема, как мне ужиться в одной комнате с любовницей и её дочкой, раньше времени созревшей девицей. Было понятно, что так дальше продолжаться не может. А с земляками для меня после этих нескольких встреч всё было ясно.
Я знал, что манси с соседями и пришлыми людьми никогда по-настоящему не воевали, а всегда, уступая давлению, уходили с родных мест на новые, необжитые территории. Отступали, пока не упёрлись в Северный Ледовитый океан. Манси оказались малым народом с маленькими зубами и слабыми когтями. Значит, согласно теории Дарвина, должны уступить место в эволюционной цепочке более сильному племени. А значит, и мне нет резона цепляться за лодку, которая должна утонуть. Моя жизнь теперь здесь, в большом городе, в котором большие возможности для карьерного роста. И живу я не с оглядкой на неудачливых охотников и оленеводов, а сцепившись в одной связке на одной беговой дорожке с вёрткими и ушлыми адвокатами.
И поскольку я полностью подготовил пакет юридических документов для Тимофея Анямова (адвокатского вознаграждения я не требовал, чего уж там), то посчитал, что и землякам ничем больше помочь не смогу, и клиентов себе не найду, и на правительство области выхода не получу. А видеть, как несколько человек делают вид, что возрождают национальную культуру, я был не в силах. Последний раз Тимофей мне позвонил совсем уж некстати — когда я собирался зайти в зал судебного заседания. Я ответил ему коротко и сухо, отключив затем телефон. После этого Тимофей перестал мне звонить.
***
Снова мне довелось увидеть Тимофея только через полгода. Он явился в юридическую консультацию без предварительного звонка. Знал бы я, что он придёт, то перехватил бы его на улице. А так меня охватило чувство досады, когда присутствовавшие в консультации адвокаты дружно повернули головы, с интересом разглядывая толкающегося в приёмной среди дорогой мебели Тимофея. Его некогда белая куртка из оленьей шкуры за эти несколько месяцев пообтрепалась. И если осенью, когда мы с ним увиделись в первый раз, она смотрелась очень оригинально и даже несколько элегантно, то теперь напоминала грязный, недавно сошедший с улиц города мартовский снег. Это был уже не олень, а сгорбленная, оголодавшая росомаха. По осунувшемуся лицу и синякам под глазами можно было догадаться, что Тимофей в запое.
«Наверняка в конторе посчитали, что это мой клиент или, что ещё хуже, родственник!» — подумал я и поспешил вывести Тимофея на улицу. Я решил сказать ему твёрдо, что больше ни на какие национальные сборища не пойду.
— Юван! — сказал тихо Тимофей, склонившись близко ко мне. Глаза его лихорадочно блестели, но я не уловил запаха перегара.— Юван! Посмотри, пожалуйста. — Он показал куда-то движением глаз.
— Что? Куда? — не понял я.
— Туда. Ну, туда! — Он снова скосил глазами в сторону. — Посмотри в капюшон моей куртки.
Я посмотрел, но ничего в капюшоне не увидел.
— Нет там ничего.
— Как нет?! — сказал нетерпеливо Тимофей. — Смотри лучше!
Я снова заглянул ему за спину.
— Ну нет же ничего, говорю тебе!
— Ты что? Не видишь и не слышишь его?
— Да кого?
— Куль-отыра! Он там. Сидит в моём капюшоне и говорит мне, говорит, не переставая. То тихо, то громко. А иногда и очень злобно. Говорит, что зря манси в города уезжают из родных мест. Говорит, что гора Мертвецов совсем без хранителей осталась. И скоро случится так, что из неё через дыру все злые духи нижнего мира ринутся к нам. Весь мир погибнет, если манси, как в стародавние времена, не будет там из реки хариуса ловить и на медведя ходить…
— Да нет там никого, Тимофей! Смотри! — Я похлопал по капюшону. — Пусто там! Ты просто устал. Пойди домой, отдохни, проспись. И главное, не пей больше. И всё будет хорошо! — Мне не терпелось вернуться в консультацию. — Если что, звони, ладно?
Тимофей, потерянно толкаясь в уличной толпе, исчез, наконец, в переулках. А я с облегчением вздохнул и, потрогав фляжку коньяка в кармане пиджака, вернулся в консультацию. Вернулся к судебным делам, к привычной жизни адвоката, входящего если не в «золотую пятёрку», то в «золотую десятку» в своей адвокатской конторе-то уж точно. Только сейчас я понял, насколько я оторвался от земляков и какой нелепой мне кажется вся эта затея Тимофея с возрождением национальных обычаев, традиций, языка.
Тимофей не позвонил мне. Ни через день, ни через месяц, ни через год.
Не скажу, что он совсем исчез из моей памяти. Нет. Я его вспоминал постоянно. Моя жизнь со Светланой к этому времени уже подходила к концу, несмотря на то, что я нашёл двухкомнатную квартиру. Теперь мы свободно предавались с ней любви в отдельной комнате, а Машке была предоставлена своя комната.
Успешно, используя подлые адвокатские приёмчики, я загубил уголовное дело против своей любовницы. А она, ни много ни мало, обвинялась в убийстве. Если говорить точнее, в разбое, сопряжённом с убийством. Света, работая секретарем, навела на свой офис, как я сейчас догадываюсь, моего предшественника, прежнего любовника. Этот любовничек потом всю вину взял на себя: и причинение ранения охраннику офиса, и его смерть, и хищение оргтехники с последующим её сбытом. Но я, пока собирал адвокатское досье, попутно нашёл и некоторые оставшиеся неведомыми для следователя доказательства, которые уличали Светлану в убийстве. Это она обмотала так непрофессионально, так небрежно оглушенному охраннику лицо скотчем.
Я спал с женщиной, целовал её, выслушивал клятвы в любви, а между тем руки её были обагрены кровью невинной жертвы. И я стал тяготиться этой любовью. Кроме того, Машка, повзрослев за этот год и окончательно превратившись в девицу, становилась порой совершенно невыносимой.
— Может, перекинемся в картишки? — ловила она меня в коридоре, когда я, на минуту вырвавшись от своей женщины, шёл в туалет. Накинув на плечи цветастый цыганский платок, она стояла, подпирая стенку в коридоре, словно малолетка на блатной малине.
— Оставь Ваню в покое! — кричала из комнаты Света. — Дай мне с ним пообщаться. Я и так с ним вижусь редко!
Мои попытки пообщаться с Машкой если не по-отцовски, то хотя бы просто по-мужски провалились с первых попыток. Под её насмешливым взглядом я терялся, мне казалось, что она видит меня насквозь.
Я всё чаще и чаще, под предлогом длительной командировки, уходил на старую Светину квартиру. Отключив телефон, сидел на кухне за столом, разложив на газете «ТОЗик», и неспешно разбирал его, смазывал затвор и ствол ружейным маслом, запивая всё это дело небольшими, но частыми порциями коньяка. Особого смысла в этом не было, но мне нравилось наблюдать блеск внутренней полировки ствола, заглядывая через дуло на яркую лампочку. И собирать его потом с другими частями в единое целое, как оно и было задумано мастерами тульского оружейного завода. Так в своё время я составлял обвинительное заключение. Из текстов экспертиз, протоколов опознаний, очных ставок, допросов и явки с повинной.
А ведь надо сказать, я был неплохой, совсем даже неплохой следователь! Обвинительное заключение у меня всегда было веским и аргументированным. Все его составляющие были к месту и достаточными. Как в этом ладном «ТОЗике», который я так любил перебирать. К слову сказать, я наловчился довольно метко стрелять из него. Главное, что я усвоил, надо резко, чёткими и энергичными движениями перемещать затвор, чтобы стреляный патрон сразу вылетел из ствола, а новый, под действием пружины магазина и затвора, не перекосился, а ладно встал в патронник. Себя я в последнее время ощущал именно таким перекошенным патроном.
И весь этот год, вспоминая Тимофея, я ловил себя на мысли, что мне осточертела адвокатская деятельность. До тошноты надоело встречаться с уголовниками и уединяться с ними, чтобы обсудить детали их спасения от справедливого возмездия. Если бы клиенты знали, что для них главным врагом является защитник! Никто не испытывает большего недоверия, презрения, затаённой ненависти к другому человеку, чем адвокат к своему клиенту. Эта ненависть, как и ненависть женщины к своему нелюбимому мужчине, более изощрённая, нежели ненависть солдата, колющего штыком противника.
Ещё больше опротивело пожимать в своей консультации руку добропорядочному с виду юристу, который в этой самой руке несёт взятку прикормленному судье.
«А может быть, я просто болен? — ловил иногда я себя на мысли. — Заразился вирусом злобы и нетерпимости, и теперь мне кажется, что вокруг меня не люди, а одни злодеи и вампиры. А на самом деле, может быть, это далеко не так?»
Мне захотелось отсидеться где-то в уединенном месте и привести в порядок свои мысли. Я сказал Свете, что уезжаю в командировку, отключил телефон и, накупив коньяка, заехал в её старую квартиру. Долго, правда, отлёживаться мне там не пришлось.
— Я так и знала, что ты здесь! Вот прямо чувствовала! — Светлана меня вычислила быстро. Она стояла на пороге квартиры и радостно смотрела, как я, раздосадованный её внезапным появлением, встаю с дивана и одеваюсь.
— Ваня, нам надо с тобой поговорить!
— Поговорить? — отозвался быстро я. — Давай поговорим. — Мне уже давно хотелось расставить с ней все точки над i.— Пройдем на кухню. Кофе заварим.
— Зачем?
— Ну, так легче разговор пойдёт.
— Ну, ты, Ваня, прям так серьёзно собрался поговорить, — усмехнулась Света и извлекла из сумки бутылку красного вина. Прошла в гостиную, поставила бутылку на стол, достала из серванта два красивых фужера.
Я открыл бутылку, разлил вино и тут же осушил свой фужер. Мне не терпелось покончить с этим раз и навсегда. Света слегка пригубила вино. Ей с трудом удавалось скрывать свою озабоченность.
— Ты что? Решил бросить меня? — спросила она наконец не без труда.
— Мы разные люди, — сказал я, наливая себе еще вина.
— Разные. Но мы же любим друг друга!
— Не могу любить убийцу.— Я вытряс себе последние капли и осушил фужер.
— Ну что ты говоришь, Ваня! — Света схватила меня за руку и увлекла из-за стола на диван.— Ты же сам и на следствии, и в суде доказал, что я не имею к убийству этого охранника никакого отношения! — Капля вина застыла на её верхней губе, словно капля крови.— Ты доказал это, и тебе поверили!
— Но мы-то с тобой знаем, как было на самом деле!
— «На самом деле! На самом деле!» Что ты, Ваня, заладил, ей-богу! Как маленький! Я думала, мы с тобой сегодня всё утрясём, и у нас будет всё как у людей. Даже лучше.— Света не выпускала мою ладонь из своей. — Мне вот сегодня приснилось, что у нас с тобой была свадьба. Я была в белом кружевном платье, а на голове у меня…
— Ты мне уже рассказывала об этом сне.
— Я? Рассказывала? Ну, тогда сон был про подготовку к свадьбе. А сейчас была уже сама свадьба!
— Нам надо расстаться, — как можно твёрже сказал я и сделал попытку встать.
— Ваня, ну что ты! Посиди! Я так собиралась к тебе! Вот к косметологу сходила. Посмотри, какая у меня ножка стала! Гладкая!
Я провёл ладонью по её голени. Да, гладкая. Полированная, как ствол у моего «ТОЗика». И я снова представил, как она ночью в офисе поспешно заматывает окровавленную голову охранника широким скотчем.
— Прощай, — сказал я. — Ключи от квартиры в прихожей.
Я взял приготовленную ещё накануне сумку с ружьём и патронами и направился к выходу.
Света с озабоченным и растерянным лицом поспешила следом.
— И это всё?
— Всё. Всё.
И куда только следователь смотрел, когда я обвёл его вокруг пальца, доказывая её невиновность! Неужели и я таким же был в своё время лохом? И так же шёл по тому пути, по которому меня направляли продажные адвокаты?
Я отправился в ближайшую гостиницу. «Мне надо отлежаться, — подумал я. — Как охотнику, раненному зверем на охоте».
***
Никакой коньяк теперь не давал мне даже кратковременного освобождения от тягостного мироощущения. Болезнь зашла слишком далеко, думал я. В своём узком и тесном следственном кабинете, из которого меня выпнули, как провинившегося тузика, я даже не подозревал, насколько губительно овладели всеми нами демоны ненависти, стяжательства и беззакония.
Выезжая со следственным чемоданчиком на очередную жертву убийства, я и не догадывался о той степени зла и агрессивности, которые пропитали всё наше общество снизу доверху. Справедливость, которая, как мне казалось раньше, устанавливалась мною с каждым новым уголовным делом, отправленным в суд, сейчас воспринималась мною всего лишь видимостью справедливости. А то и просто прикрытием тех махинаций, чёрных делишек в свою угоду, которые обделывались повсеместно, тут и там.
Но одно дело, когда я, как следователь, был над убийцами, душегубами и насильниками, и совсем другое дело, когда я, уже адвокатом, оказался с ними в одной упряжке. Адвокатом я изнутри, можно сказать, с самого низа, переговариваясь шёпотом с убийцами и наркодилерами, прячась в укромных местах от внимательных глаз, видел, кому идут взятки, кто из правоохранителей готов сотрудничать с преступным миром ради корысти. Каким же я, оказывается, был наивным глупцом в своё время, полагая, что рядовой следователь способен установить в этом мире справедливость!
Теперь уж и не знаю, что привело меня на улицу Посадскую, где жил Тимофей Анямов. Наверное, я просто малость перебрал коньяка. В тот вечер мне надо было встретиться с одним денежным клиентом. Но мне почему-то захотелось увидеться с Тимофеем. Отключив телефон, я отправился по известному мне адресу.
Однако сколько я ни звонил — дверь квартиры на Посадской мне не открывалась. И как я ни прислушивался, припав ухом к холодному дверному железу, ни единого звука не услышал. Тщетно я надеялся различить среди разнообразнейших звуков многоквартирного дома хотя бы что-то похожее на поскуливание собачки или разговор обитателей интересуемой меня квартиры. Нет, только гудение электрощита, шелестение лапок вездесущих и беспокойных тараканов да настороженное дыхание пожилой соседки у дверного глазка по ту сторону двери в углу лестничной площадки.
Под этим боязливым, но пытливым взглядом я чувствовал себя героем спектакля, разыгрываемого неведомым режиссёром. Уже понимая, что Тимофея не увижу, я несколько раз с силой ударил кулаком по двери, до смерти напугав подглядывавшую в глазок соседку. Она бросилась со всех ног от двери в глубь своей квартиры. Из судебной практики я давно уяснил, что большинство людей предпочитают наблюдать, а не участвовать в событиях. А из этих наблюдателей стать свидетелями решаются только единицы. Самые скрытные наблюдатели — это соседи. От них, как правило, ценную информацию получить не удается никогда.
И тут, совсем неожиданно для меня дверь, квартиры вдруг открылась и передо мной возникла заспанная щуплая блондинка лет двадцати в обтрепанных джинсовых шортах. С тонкой открытой шеей и тонкими ножками. Она таращила на меня заспанные глаза, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу и, как мне показалась, даже дрожала не то со страху, не то от нетерпения.
— Анямов? А кто это такой? Жил здесь? Не знаю, я тут недавно.
— Вы позволите? — не дожидаясь ответа, я решительно потянул на себя дверь и вошёл в квартиру, оттесняя в глубь коридора девушку.
Поняв, что сопротивляться уж поздно, она испуганно моргала, позабыв захлопнуть рот.
Чтобы успокоить девушку я показал ей уголок адвокатского удостоверения, такого же красного цвета, что и удостоверение следователя. Пусть я ещё немного побуду следователем. Следователем, пытающимся найти истину и установить справедливость.
— Вы давно живёте здесь?
— Нет, недавно. Родители купили, даже ремонт ещё не успели сделать.
Похоже на то. Здесь, на стене в прихожей, висела картина, точнее, большое красочное фото в застеклённой рамке, я сразу понял, что это наследство от прежнего собственника, — заснеженные горы Северного Урала. Через раскрытую дверь видна была другая висевшая на стене в гостиной картина с изображением горы Холатчахль. Вот он, привет от Топтон-ойки!
— Договор купли-продажи есть?
Из договора, который девушка предъявила мне после десятиминутной возни где-то в глубине квартиры, следовало, что продавцом квартиры выступала некая Пенкина, проживающая, как ни странно, в этом же доме. Но я знал, что собственником этой квартиры был Тимофей Анямов, а не какая-то там Пенкина!
Переписав себе в блокнот адрес продавца и реквизиты договора, я распрощался с девушкой. Когда подошёл вызванный мною лифт, дверь квартиры снова распахнулась.
— Постойте! — девушка держала в руках потрёпанную спортивную сумку. — Вот, на балконе валялась.
Дома я разобрал вещи. В сумке кучей были навалены учредительные документы по национально-культурному обществу, протоколы собраний, книжки на языке манси, журналы, фотоаппарат-мыльница, а также исписанная мелким аккуратным почерком толстая тетрадь на девяносто шесть листов.
Я позвонил в управление культуры Пустовалову и узнал, что национально-культурное общество манси прекратило своё существование, а председатель общества Тимофей Анямов куда-то исчез.
— Может быть, вы возглавите работу общества? — поинтересовался Пустовалов. Но я отказался.
Меня совсем не интересовала судьба национально-культурного общества. Меня интересовала судьба Тимофея. В наше компьютеризированное время, когда каждый твой шаг многократно отражается в сводках официальных и неофициальных сайтов, под словом «исчез» можно понимать только одно — исчезновение человека из жизни, его смерть.
А Тимофей, признаюсь, каким-то непостижимым образом за те немногие встречи, которые были в Доме дружбы народов и на квартире у земляков, успел войти в мою жизнь. А если быть точнее, то он приоткрыл мне самому ту часть моей настоящей жизни, которая оказалась скрытой за суматошными адвокатскими буднями и за стремлением к успеху и которая осталась там, в прошлом. В Холатчахле.
Вечером, освободившись от участия в судебных процессах, я принялся изучать общую тетрадь из сумки, которую передала мне девушка. Я надеялся найти что-то вроде дневниковых записей или деловых заметок, которые приоткрыли бы мне жизненный путь исчезнувшего человека. Но ничего, кроме каких-то мансийских легенд и сказаний без начала и конца, я не нашёл.
Все записи в основном посвящались некоему Савке, мансийскому охотнику, зачем-то отправившемуся в Верхний мир. Его поочерёдно искушали разные демоны, представавшие перед ним то в образе змеи, то в образе красивой женщины, предлагавшие ему поочерёдно золото и своё прекрасное тело, лишь бы он отступился от цели. Иногда на неутомимого Савку в открытую нападали собакоголовые воины, с которыми охотник бился не один год, пока до него не доходило, что эти воины всего лишь мираж. Но вся соль была в том, что этот Савка никак не мог взять в толк, что он давно помер и это его душа бродит в потёмках загробного мира. И будет бродить неприкаянно до тех пор, пока оставшиеся на земле его близкие не совершат опредёленных значимых действий. Что-то подобное, во всяком случае, такой же алгоритм действий главного героя встречал я и в индейских сказках.
Утром я отправился к продавцу квартиры Пенкиной. От встречи с ней многое прояснится. Не исключено, что эта Пенкина не единственный продавец анямовской квартиры. Известно — чем криминальнее квартира, тем больше у неё перепродавцов. Охмурить одинокого и пьющего человека, чтобы завладеть его жильём, в наше время стало прибыльным бизнесом. Мне был известен случай, когда одинокую пожилую женщину, пришедшую в городскую мэрию на приём к депутату, убили, чтобы перепродать её квартиру. Этот самый депутат, народный избранник, и убил. Она пришла к нему с прошением, пришла за помощью, как в последнюю инстанцию. А он прельстился лёгкой добычей. Обнадёжил женщину скорой подмогой и заслал к ней киллера.
Дверь мне открыли не сразу. Голый, в семейных трусах до колен, тощий мужик долго смотрел на меня непонимающим взглядом и озадаченно скрёб седую щетину на щеке, переминаясь на тонких и кривых ногах.
— Пенкина? Как ты сказал? Галина Ивановна? Нет-нет, не знаю такую. Ах, здесь проживает? А-а! Галька? Так она уже ушла. На работу. Дворы подметает. Увидишь. Такая красивая баба. Метёт тут рядом. Увидишь.
Без всяких церемоний я протолкнул доходягу на кухню.
— А ты что? Мент? — поинтересовался он, увёртываясь с неожиданной для его тощей и высохшей фигуры силой.— Что-то я ксивы твоей не видел!
Пришлось развернуть адвокатское удостоверение.
— А, ну тогда другое дело,— он нехотя поднёс к носу трехлитровую банку с редкими огурчиками, плавающими в мутном рассоле, и, осторожно принюхавшись, жадно глотнул рассола, умудряясь при этом косить на меня одним глазом.
Я решил сменить тактику и уже вежливо и осторожно стал расспрашивать мужичка.
Ему не только посчастливилось быть сожителем красивой женщины, но и обладать редким и благородным именем Аристарх.
С его слов мне стало известно, что Пенкина Галина, подметая одним весенним утром дворы, обнаружила Тимофея Анямова. Тот лежал без сознания на скамейке у подъезда и совсем не подавал признаков жизни.
— Галка, она такая, никогда не пройдет мимо чужой беды. Остановится. Поможет. — Аристарх ловко извлёк длинными ссохшимися пальцами сморщенный огурец и захрустел им. Глаза его насмешливо изучали меня. — Вот так и мне в своё время помогла. Стою как-то на улице, хлопаю глазами и понять ничего не могу. В руках бутылка пива, а где я, кто я — забыл начисто. Ладно Галка не прошла мимо. Подобрала меня, привела в дом, отогрела, накормила. Сейчас — человек человеком! А того бедолагу она в больницу определила. Какую, врать не стану — не знаю. У неё и спрашивай. Так-то, парень.
Эта женщина прожорлива, как чайка, подумал я. Понятно, что такая не пропустит лакомый кусочек в виде квартиры.
Найти мне её удалось далеко не сразу. Ещё раза три или четыре наведывался я к ней домой рано утром и поздно вечером, и всякий раз меня встречал Аристарх в своих семейных трусах. Похоже, другой одежды у него не было. Как всегда, он забавлялся выуживанием солёных огурцов из банки.
— Да почему же вы с ней никак не встретитесь? — притворно удивлялся он. — Она ну вот только что, аккурат перед тобой пошла двор мести!
На этот раз у меня лопнуло терпение. Я обхватил Аристарха и вместе с огуречной банкой затолкал его в ванную комнату, приперев дверь шваброй. Сам же, не мешкая, прошёл в глубь квартиры. Так и есть! На диване у телевизора лежала упитанная, почти круглая, сорокалетняя женщина в коротком домашнем халате и притворялась, что спит.
Я стоял, изучая взглядом её белые пухлые ноги и подрагивающие веки. Подрагивают, значит, притворяется. Из ванной доносились возмущённые крики и угрозы Аристарха.
Наконец Пенкиной надоело притворяться, она открыла глаза и сказала равнодушно:
— А, это вы. — Она села на диван, поправила на себе халат. — А я что-то расспалась.
— Мы с вами знакомы? — удивился я.
— Мой алкаш говорил про вас, мол, приходил, вынюхивал что-то о Тимофее Анямове.
— Так вы знали Тимофея?
— Как не знать, ведь он мой муж.
— Вот как! И давно вы в браке?
— Да с полгода примерно, чуть больше. Точнее, это столько времени прошло после его смерти. А женой я его побыла недолго.
— Это сколько же недолго?
— Ну, совсем недолго… День.
— Один день?
— Ну да. Один день. Может быть, и дольше бы довелось побыть его супругой, да болезнь скосила бедолагу. В апреле помер в Заозерском туберкулезном диспансере…
Оставалось ещё несколько вопросов, но в это время шум из ванной заставил меня обернуться. И вовремя!
На меня, удобно перехватив для удара обломок деревянной швабры, нёсся разъяренный Аристарх. Мне ничего не оставалось делать, как точным ударом в челюсть опрокинуть Аристарха на пол.
— Ой, ой! — запричитала над Аристархом Пенкина. — Уходите скорее! Сейчас встанет и за ножи начнёт хвататься! Уходите, уходите! Потом договорим!
***
Пару дней я выжидал — не последует ли от Аристарха заявление в милицию. Это было бы весьма некстати. В конце концов, от греха подальше, я решил на время оставить в покое Пенкину и съездить в Заозерный. В туберкулёзном диспансере я рассчитывал получить информацию, что же произошло этой весной с Тимофеем Анямовым.
Всю ночь меня мучили кошмары. Я видел Пенкину, танцующую в модном прозрачном пеньюаре. Она демонстрировала в танце свои пухленькие ножки, а потом душила меня в своих крепких объятиях и норовила укусить за нос. А то вдруг я видел себя лежащим на медвежьих шкурах в пещере. Красные сполохи от костра выхватывают из черноты пещеры бледные встревоженные лица моих земляков и родственников. А Тимофей Анямов, в оленьих и соболиных шкурах, в песцовой шапке, бьёт в туго обтянутый шкурой бубен и, ритмично приседая, исполняет вокруг меня шаманский танец. Он пытается изгнать из меня болезнь и злых духов.
Утром, выйдя из подъезда, я обнаружил на пыльной двери моей «хонды» размашистую надпись «Лох». Судя по почерку, писал не ребёнок. Руки бы оторвал этому писателю! До Заозёрного было каких-то полсотни километров. К обеду я рассчитывал уже вернуться обратно. Выбрал маршрут по скоростной объездной дороге, мимо аэропорта Кольцово, через окраину города-спутника Березовский. Впрочем, скоростной её никак назвать было нельзя. Фуры, следовавшие одна за другой, не позволяли вырваться из общего потока. Когда миновал окраины Березовского, я смог вырваться из плена, в который меня взяли большегрузы, и выскочил на оперативный простор. Машин стало совсем мало, но и дорога сузилась до двух полос.
Асфальт пошёл на удивление гладкий и ровный, а многочисленные плавные изгибы дороги позволяли почувствовать себя гонщиком где-нибудь на ралли в солнечной Италии. Горки, крутые спуски и повороты, свист ветра сквозь щель в окне. Редкие встречные машины с рёвом пролетали мимо в каких-то нескольких сантиметрах от меня.
А вот и яркие пятнышки фар попутной машины отразились в зеркале заднего вида. Меня догоняет «порш». Однако поведение водителя «порша» показалось странным. Он пристроился сзади и завис на хвосте. Возможно, водила осторожный, подумал я. Боится неожиданных встречных машин, которых не видно из-за поворотов и горок. Мигает фарами. Ну да! Хочет, чтобы я снизил скорость, и беспроблемно меня обогнать. А с чего это вдруг я буду менять свою скорость? Пусть сам ускоряется, если обогнать ему невтерпёж.
Но «порш» продолжает нагло висеть на хвосте да ещё мигает фарами. Ну ладно, не хочешь обгонять, сам ускорюсь! Я нажал на педаль газа, и моя «хонда» рванула. Сто двадцать! Сто тридцать! «Порш» не отстаёт. Продолжает висеть на хвосте и мигать фарами. Вот гад! Я снова жму на педаль газа. Сто сорок! Для моей ласточки это, конечно, не предел. Но на такой трассе больше гнать не стоит. Но «порш» по-прежнему висит на хвосте и мигает фарами. Но вот наконец он решился. Легко обгоняет. Однако вместо того, чтобы ускориться и уйти в точку, он мигнул огоньками стоп-сигналов и плавно стал снижать скорость, принуждая меня остановиться. Козлина! Что ему надо? Мне пришлось затормозить.
Из затонированного «порша» вылез крупный собакоголовый детина и вразвалку, ухмыляясь, двинулся в мою сторону. Ага, вот оно как, значит! Переложив с пассажирского сиденья себе на колени пластиковый пакет, я извлёк из него свой любимый «ТОЗик». В стволе один патрон и в магазине два, снаряженные дробью. Сняв ружьё с предохранителя, я вылез из машины и выдвинулся навстречу собакоголовому. Ох, чувствовало моё сердце, чувствовало, что всё не так просто с этой дворничихой!
— На землю! — крикнул я детине, направив на него ствол. — Ложись на землю!
Детина, не ожидавший, видать, такого отпора, поспешно улёгся на землю, раскинув, как я велел, по сторонам руки и ноги.
— Кто тебя послал?! Говори, урод! Кто послал?! Пенкина?
— Извините! Пожалуйста, извините! — запричитал вдруг плачущим голосом верзила. — Я только хотел сообщить, что у вас дверь задняя открыта!
Не сводя с него ствола, я оглянулся. И впрямь, задняя дверь моей «хонды» была закрыта неплотно и во время манёвров на трассе могла распахнуться.
Ах, я осёл! Лох!
— Ладно, вставай, — скомандовал я мужику уже другим тоном. И помог ему подняться с земли. — Извини, я ошибся.
Оставшийся путь до больницы я проделал в тихой печали. Степень моей профессиональной деформации, кажется, достигла предела.
Туберкулёзный диспансер располагался на скалистом берегу реки Реж. Водонапорная башня из красного кирпича высилась среди живописных сосен. Там же зеленели черепичными крышами административные и лечебные корпуса. С высоты последнего перевала в ясной осенней дали было видно, как сверкают на солнце изгибы реки у больницы.
Оставив машину на стоянке у шлагбаума, я прошёл в регистратуру, а затем поднялся по широкой мраморной лестнице, устланной красной дорожкой, на третий этаж.
Меня приветливо встретил пожилой мужчина в белом халате на два размера больше, чем ему было нужно. Он совсем не был похож на главного врача. Улыбаясь, пригласил меня присесть к столу. Его жёлтые гнилые зубы и стойкий запах никотина подсказали мне, что передо мной заядлый курильщик с полувековым, не меньше, стажем. Кивая ободряюще головой, он терпеливо слушал и, поставив наконец мне диагноз, стал перебирать дрожащими и толстыми пальцами, не соответствовавшими его щуплому телосложению, истории болезни, выставленные в коробках на приставном столике.
— Анямов, Анямов.… Помню, помню этого больного. Хорошо помню… — Он углубился в чтение истории болезни. — Поступил 15 апреля, а 20 апреля скончался. Вот патологоанатомическое заключение… Пожалуйста. Всё чисто. А что у вас вызвало сомнение? Его поспешный брак? Ну, знаете… В его-то положении за любую соломинку схватишься, чтобы выкарабкаться с того света… Да я сам и благословил этот брак! Волею главного врача, знаете ли… Эта женщина, кажется она дворником работает, продукты ему привозила… ему же усиленное питание требовалось. Лекарство дорогостоящее… А что? Мы всё делали, чтобы вытащить его. Но, видать, не судьба… Все мы, знаете ли, под Богом ходим. А то, что он из морга пропал, — извините, это уже не к нам вопросы!
— Постойте. Как пропал?
Доктор бросил на меня быстрый взгляд.
— Видите ли, все думали, что это его новоявленная жена увезла труп, а выяснилось, что нет. Она вообще не приезжала за ним. Подозреваю, что произошла путаница при выдаче трупов. Скорее всего, Анямова захоронили как безвестного, у нас хватает безвестных с вокзала…
Похоже на правду. Мне приходилось в своей следственной практике сталкиваться с такой путаницей. Работники морга тоже люди. Устают не меньше, чем остальные. Особенно если они любят спирт.
Домой я вернулся в подавленном состоянии. Мне не давала покоя мысль — ведь Тимофей от меня тогда ушёл в болезненном состоянии. Говорил что-то про Куль-отыра, про гору Мертвецов, про наш родной Холатчахль, о необходимости вернуться на родину. А я был рад, что по-быстрому отделался от него. А ещё я вернулся к мысли, которую выстрадал, расследуя многочисленные убийства, и укрепился в ней, защищая убийц. Одно из двух, подумал я как-то, либо человеческая жизнь ничего не стоит, либо смерть ничего не значит.
В нашем роду был обычай: если человек умирал вдали от родного дома, то горсть земли с его могилы бросали к подножию горы Мертвецов. Так замыкался круг жизни человека. Но я даже этого не мог сделать — ведь я не знал, где Тимофей Анямов захоронен.
Я перестал ходить в суд. Меня не пугало, что за неотработанный гонорар дружки моего клиента могут со мной рассчитаться по-свойски. Жил в гостинице неделю за неделей и даже в магазин не выходил. Давал консьержке деньги на коньяк и находился в прострации до тех пор, пока в мозгу сама собой не вызрела мысль, осознание, что я в своём падении достиг дна.
***
Утром следующего дня я уже сидел
за рулем своей «хонды» и осторожно крался по Серовскому тракту. Я не был
уверен, что поступаю правильно. Но оставаться в гостинице я больше не мог. Моей
целью был городок на севере Свердловской области — Ивдель, бывший когда-то
столицей печально известного Ивдельлага, а ещё раньше — мансийским поселением
Сапсаус. По моим расчётам,
В Ивделе Анатолий, старый товарищ ещё по совместному житью в интернате, у которого я остановился на ночлег, долго смотрел на меня вечером, основательно загрузившись водкой.
— Нет, ты, Иван, парень, конечно, расчётливый. Всё рассчитал — айда по зимнику до самого Холатчахля. Но я твою «хонду» поставлю в гараж, а ты на моём снегоходе где по мёрзлому льду, где по сучьям, а где и по камням поскачешь. Ещё неизвестно — прикатишь ли ты мне его обратно. Ты хоть черкни где-нибудь, что завещаешь мне свою «хонду».
— Давай черкну, — легко согласился я и написал завещательное распоряжение.
— Во как, — сказал Анатолий, разом протрезвевший. Он стал внимательно перечитывать моё распоряжение. — А у нотариуса заверить не требуется?
— Нет, — обманул я его. Помирать в мои планы не входило, и я намеревался ещё вернуться.
Переночевав у Анатолия, я очистил от излишней смазки ружье, проверил боеприпасы и, оседлав старенький снегоход, отправился по маршруту Ивдель — Полуночное — Хорпия — Холатчахль.
Конечно, мне было известно, что от пауля Холатчахль не осталось и следа. Но там продолжает стоять гора Холатчахль — гора Мертвецов, — в окрестностях которой захоронены мои предки. Мои родственники расселились по окрестным поселкам: Бурмантово, Вижай, Хорпия, Суеватпауль и ещё бог весть где. По большому счёту там все мои родственники. Поживу, огляжусь и схожу на медвежью охоту. Я должен буду убить медведя, как это делали мои предки. Выпью его кровь и стану другим человеком.
Путешествие моё длилось недолго. На реке Лозьве я утопил снегоход. Залюбовавшись парившим вдали водопадом, низвергавшимся откуда-то из-под густых елей на величественных скалах, я летел прямо на него по руслу реки. Не думал, что лёд окажется таким тонким уже за сотни метров от водопада. Хорошо самого не утащило под лёд! Но одежду всё-таки я намочил. Вот что значит заранее написать завещание, хотя и в шутку. Ладно успел отбросить в сторону рюкзак с ружьём и кое-какой одеждой.
Выбравшись на берег, я сменил мокрую одежду на сухую. Тем не менее замёрзнуть успел основательно. Двадцатиградусный мороз на порывистом ветру ощущался на все сорок. По моим расчётам, до Хорпии оставалось километров тридцать. Через лес, по снегу такое путешествие могло и затянуться. Поэтому мне следовало бы побеспокоиться о ночёвке в лесу. Слава богу, что спички не намокли. Наберу валежника, будет из чего костёр разжечь. Да и веток можно наломать на шалаш. В общем, панике я не поддался. Ведь я манси. Мать говорила, что и родился-то я зимой в лесу, когда она на нартах поехала гостевать к родственникам на дальнее стойбище.
Решив углубиться в лес, подальше от ветра, я рассчитывал следовать в направлении Хорпии, пока позволял световой день. Ближе к вечеру стоило бы начать подготовку к ночёвке. Тем временем ветер не утихал. Верхушки елей шумели и обсыпались снегом, накрывая меня белым облаком и сводя видимость до нуля. Через три часа, когда я уже начал задумываться о подготовке к ночлегу, я вышел на приземистую избушку из почерневшей лиственницы. Судя по наполовину занесённой снегом шишкодробильной машине, видневшейся неподалёку, летом здесь работали заготовители кедровых орехов. Странно, но я словно и не сомневался, что выйду на эту избушку.
Дверь мне не сразу поддалась, пришлось как следует её пнуть. Маленькое закопчённое окошко едва-едва освещало внутреннее пространство. Земляной пол, широкий стол посередине, деревянная лежанка в углу и самое главное — печь. Я сразу принялся её растапливать, закладывая в топку припасённые кем-то дрова. Всё-таки не чужой я здесь человек, поэтому родина встречает меня такими подарками. Только когда плита раскалилась так, что осветила красным светом все дальние углы избушки, я почувствовал, что становится тепло. Приладив над плитой веревку и вывесив сушиться намокшую одежду, я разогрел банку тушёнки, основательно подкрепился и устроился на ночлег. Конечно, отсутствие снегохода здорово осложнит мои планы, но теперь лишь бы добраться до Хорпии.
Ночью ветер усилился. Он стучал в окно. Было слышно, как на крышу избушки с шумом валятся обломанные сучья с елей. Казалось, моё убежище не устоит под натиском начавшейся бури. Но тепло от печки обнадёживало меня. Я положил рядом с собой на лежанку ружьё и, обхватив рукой его полированный ствол, вскоре заснул, утомлённый последними событиями. Ночью вдруг стало необыкновенно жарко, видать, я перестарался с печкой, перегрел её. Пришлось сбросить с себя одежду. В какой-то момент мне даже показалось, что ко мне прижимается разгоряченная Света. Потом среди ночи я вдруг подскочил в испуге. Теперь почудилось, что прислонился к раскалённой плите. Тут до меня всё-таки дошло, что у меня начался жар. Купание в студёных водах Лозьвы не могло пройти без следа.
Однако больше всего я сейчас боялся не болезненного жара и даже не медведя-шатуна. Я боялся забыться надолго и замёрзнуть у потухшей печи. Поэтому спал беспокойно, то и дело вставал через силу и забрасывал в печку новую порцию дров. Ночь, похоже, давно прошла, а наступивший день совсем не прибавил в избушке света. Из-за начавшегося у меня жара нечего было и думать продолжить путь. Ветер на улице усилился, еловые сучья то и дело били по крыше, прогоняя от меня обрывки сновидений.
Уже измученный беспокойным сном и жаром, я вдруг вздрогнул от громкого стука. Кто-то в дверь стучит, или на крышу упала еловая ветка? Я крепче сжал свой «ТОЗик». Если медведь, то уложу его не с первого, так со второго или третьего выстрела. Не зря же я ружьё с собой ношу. Жаль, что в обойме всего два патрона. Третий — уже в стволе. Может быть, мне стоило помповик приобрести? С таким же укороченным стволом? Там будет уже не три, а пять зарядов.
— Вы ошибаетесь, Иван Семенович.
Я вздрогнул и, приподнявшись на локте, стал вглядываться в полумрак избушки. Так и есть! Кто-то сидел у самой печки.
— Вы ошибаетесь, Иван Семенович! — повторил незнакомец. Жар от плиты окрашивал его лицо в багровый цвет, а тень удлиняла нос, делая его похожим на крысиный.
Маркушин? Откуда он здесь? Маркушин, тот самый педофил, которому я сломал челюсть в следственном изоляторе, сидел и качал ногой, закинув одну ногу на другую.
— Вы сильно ошибаетесь, товарищ следователь. Вы не того схватили. Я добропорядочный гражданин, а не какой не насильник.
— Да какой я тебе товарищ! — сказал я, не переставая удивляться его визиту. Откуда он здесь, в тайге?
— Простите, гражданин следователь. Вы знаете, надо мной даже жена смеялась. Какой из меня насильник? У меня всего-то пять сантиметров, и то — от крестца. Тем более что свидетелей-то ведь нет ни единого. Да и откуда могут быть свидетели в лесу? Вы ошиблись, гражданин следователь. Если в чём я и виноват, так это в том, что на лесной дороге не разглядел эту девочку. Она брела по дороге и не слышала ничего. Я же не виноват, что она ничего не слышала! Вот я и зацепил её бампером. Вроде не сильно зацепил, бампер даже не повредился, а вот гляди ж — девочка умерла. Что мне оставалось делать, товарищ следователь? Ой, извините, гражданин следователь? Я ж не повезу мёртвую в город, верно? Вот я и утопил её в болоте.
Маркушин достал из кармана скомканный носовой платок и осторожно стал сплевывать туда.
Я ему не челюсть — голову сейчас разнесу из ружья!
Вскинув дрожащей рукой «ТОЗик», я стал целиться в проклятого педофила. Но он ловко уклонился, юркнув куда-то в тёмный угол. Сколько я ни высматривал его, увидеть больше не смог.
Если в чём я и ошибся, так в том, что всего-навсего сломал ему челюсть. Голову бы ему надо было размозжить! Сидит сейчас на зоне в тепле, наяривает за обе щёки гречку с говядиной. И ещё меня, похоже, переживёт.
Устало откинувшись на лежанку, я снова забылся в болезненном сне.
Вновь пришёл в себя от усилившегося за стенами избушки ветра. Снежинки ожесточённо били в окно, словно это была не уральская метель, а злой хабуб в пустыне Сахара, сметающий всё живое на своём пути. В какой-то момент буря ослабила свой натиск. Только ветер протяжно выл в печной трубе, словно это волки обступили мою избушку кругом и готовились напасть на одинокого, больного путника, лежавшего в беспомощном состоянии за слабыми, если не сказать утлыми дверями. Словно подслушивая мои мысли, кто-то с силой ударил в двери. «Это ветер. Конечно же, ветер», — успокаивал я себя, но тем не менее ловчее перехватил ружьё. Мне ли, урождённому манси, бояться лесной бури? В ожидании нежданного визитёра, я снова забылся. Проснулся от пронизывающего холода. Кажется, стоило бы подбросить в печку дрова.
— Не мешало бы подбросить в печку дрова, — вдруг услышал я и увидел склонённую над печкой фигуру во всём белом.
— Кто это? — я пристально вглядывался, пытаясь разглядеть, кто это во всём белом стоит у печки. Женщина?
— Не узнал? Это же я, твоя Света!
— Что ты тут делаешь?
— Как что? Я ведь жена тебе, Ваня. Куда ты — туда и я. Нас теперь ничто не разлучит. Мы навеки с тобой теперь будем вместе. Правда, красивый на мне свадебный наряд? — Она провела ладонью по платью, любуясь им.
Я приподнялся на локте, пристально вглядываясь в полумрак.
— Так оно у тебя в крови! — сказал я, разглядев на платье кровавые потёки.
— Ничего, — сказала Света. — Почти не видно. Я хорошо его постирала. Ты просто привередничаешь, Иван. Хочешь, и твою одежду постираю?
— А чего её стирать? Это же не я, а ты убила охранника.
— Ой, опять двадцать пять! Он сам задохнулся. Я всего лишь обмотала его скотчем. У тебя дрова совсем закончились. Полежи, схожу сейчас в лес за ними.
Света вышла, не закрыв за собой дверь.
«Надо бы закрыть дверь», — подумал я, но поленился встать. Только плотнее закутался в свои тёплые тряпки. Не хотелось терять драгоценное тепло. Я только слушал, как ветер хлопает дверью, но вставать не торопился. Вскоре буря пошла на убыль и постепенно сошла на нет. Только я собрался встать, чтобы прикрыть дверь, как услышал, что её плотно прикрыли. Не оборачиваясь, почувствовал, что это была не Света. Кто-то мягко прокрался к печке и замер. Я резко оглянулся, сжимая в руках ружьё, но никого не увидел, хотя полная луна залила всё помещение ровным голубым светом. Только за столом чернела густая тень. Теперь я лежал, не сводя с тёмного угла своего настороженного взгляда. В избушку могла прокрасться рысь или росомаха. И, кажется, там, за столом, я заметил какое-то движение. Осторожно сместив на ружье флажок предохранителя, я приготовился стрелять. И тут из тени на свет вышел человек. В меховой малице, подпоясанной кожаным ремнём, ноги в удобных оленьих камусах. Человек откинул капюшон, и я сразу узнал Тимофея Анямова.
— Ты?!
— Да, вот решил тебя проведать. Смотрю, дверь не прикрыта и печь не топится. Ты, Юван, не на мишку ли собрался охотиться?
— Да. Надо свежей медвежьей крови напиться. Что-то плохо мне.
— Хорошее это дело поохотиться. А ружье не маленькое ли взял? Да и собаки у тебя, гляжу, нет. Как охотиться-то будешь, а? Ну-ка, дай я тебе на топоре погадаю. Будет ли тебе охота, нет.
Тимофей сел на корточки перед печью и ударил палочкой по топору, воткнутому в чурбан. Послышался переливчатый и мелодичный звон. Тимофей внимательно слушал. Затем ударил ещё раз. И снова вслушался в тонкий звук. Покачал головой и опять ударил. Встал и снова покачал головой.
— Медвежья кровь тебе не поможет. В Холатчахль тебе надо, Юван. На гору Мертвецов. Только там получишь силу. Дорога туда непростая. Но я тебя проведу. Зайду к тебе следующей ночью, но уже в медвежьей шкуре. Лягу на стол и буду лежать сколько-то. Ты подставь что-нибудь на землю, чтобы кровь с моей головы собрать. Только смотри, Юван, не пей её, а только смажь себе лицо и надень вот эту маску.
Тимофей достал из-за пазухи берестяную маску с длинным носом.
— Когда я очнусь и встану со стола, то тебя не увижу. Пойду на гору Мертвецов. Вот ты за мной и иди следом. Только не снимай с себя маску, Юван! Не то загрызу тебя! И ружьё твоё тебе не поможет!
И Тимофей ушёл тихой поступью, осторожно прикрыв за собой дверь.
Какое-то время я лежал, потрясённый увиденным. Но постепенно в моём сознании это необычное событие встало в один ряд со всеми другими, пережитыми мною ранее. Вскоре оно стало восприниматься уже как самое рядовое. Возможно, в моей крови на генетическом уровне жило убеждение, что смерть для манси ничего не значит. Жизнь плавно, как в песочных часах, перетекает из одной половины в другую. С последними крупицами жизни верхнего мира начинается жизнь в другом, нижнем мире. Должен только последовать некий толчок, который явится потрясением для человека и перевернёт его песочные часы жизни, чтобы начался новый отсчёт, но уже в другом измерении.
Теперь мне казалось, что и явление мне Тимофея, и предстоящая встреча с медведем — события закономерные, подготовленные всей моей предшествующей жизнью. Моя неудачная следственная карьера, губительная и для собственного здоровья, и для души адвокатская практика, мои предки, считавшие поход на медведя главным своим подвигом, привели меня сейчас сюда, чтобы произошло некое событие, которое откроет для меня новый отсчёт. Медведь, который должен меня привести к священному для моего рода месту, казался мне сейчас более обыденным, нежели вся моя прежняя городская жизнь.
Время до следующей ночи я провёл в сновидениях о своей прежней жизни в городе. Единственным мостиком, соединявшим сейчас мою жизнь с этими снами, было ружьё, которое я продолжал сжимать в руках.
Когда голубой лунный свет полностью залил помещение моей избушки, я услышал, как кто-то грузный и огромный ходит на улице. Его силуэт на какое-то время полностью заслонил окно, погрузив и печь, и стол, и мою лежанку в полный мрак. Дверь вдруг широко распахнулась, и в помещение ввалился медведь. Тяжёло дыша, разбрызгивая с морды пену, он обошёл кругом стол, пружинисто оттолкнувшись от земли, легко взобрался на стол и, сложив голову на передние лапы, тяжко вздохнул и затих.
Не мешкая, я вскочил с лежанки и подставил под голову медведя старую миску. Закапала кровь, как дождь о крышу, застучав по железному дну. Я тут же, как учил меня Тимофей, помазал кровью себе лицо и надел берестяную маску с длинным носом. После этого я смазал этой же кровью ступни медведю, отступил в угол и стал ждать. Медведь всхрапнул, словно пробуждаясь от глубокого сна, и, совсем как человек, сполз со стола на задние лапы и вышел на улицу. Какое-то время он продолжал идти, как человек, на задних лапах, разглядывая яркие звезды. Они, словно угли затухшего костра, мерцали на чёрном небе, переливаясь красными огоньками. Сориентировавшись по Млечному Пути, медведь опустился на четыре лапы и побежал по снежному полю. Стараясь не упустить его из виду, я бросился за ним следом, не чувствуя ни глубокого снега, ни оврагов, ни других препятствий на пути. Словно меня несла неведомая сила. И по-прежнему любимое ружьё было со мной.
До Холатчахля было неблизко. Но медведь вёл меня каким-то особым, коротким путём. Иногда, оказавшись на какой-нибудь горке, он прерывал свой бег, вставал на задние лапы и задирал голову на Млечный Путь. Потом снова пускался в путь, не оглядываясь на меня.
Когда звёзды на небе стали тускнеть, а слева от нас стала заниматься заря, впереди забелела снежная шапка Холатчахля.
От самого пауля Холатчахль уже не осталось и следа. Все жители умерли, либо переехали от подножия горы в разбросанные по необъятной тундре редкие паули. Кто-то, как и я, подался в далёкие города за новой судьбой. Но по-прежнему, я это видел сквозь заснеженный лёд ближайших озёр, в толще чистой и прозрачной воды на многометровой глубине неспешно плавали хариусы, толкая друг друга матёрыми горбами. Чернеющая на горизонте кромка леса скрывала в себе непуганого зверя, нагулявшего за летние месяцы толстый слой жира. Звери ждали, когда же, наконец, я соберусь на охоту.
Медведь, а за ним и я быстро приближались к горе. По мере нашего приближения становилось так светло, что я мог различить выступы на скалах на вершине горы. И тут я понял. В долине было светло потому, что сам Холатчахль светил ровным, словно неоновым, светом.
Этот свет, струившийся от горы, был ровный, без сполохов. Казалось, светилась сама земля вокруг горы. Особенно яркий свет шёл из-за валунов, нагроможденных беспорядочно у подножия горы. Свет шёл столбом вверх, освещая и самую вершину горы, и нависшие над горой облака, подкрашивая их в багровые тона.
Медведь, оказавшись у подножья, встал на задние лапы, а передними навалился на огромный валун. Камень с лёгкостью, словно был из папье-маше и ждал своего часа, отвалился в сторону, открыв ход в пещеру. Зверь скрылся в горе, а за ним с осторожностью последовал и я. Передо мной открылся освещённый нежным аквамариновым светом туннель, уходящий в глубь пещеры. Я отметил, что чувство тревоги исчезло окончательно. Меня охватило новое чувство. Ожидание долгожданного открытия. Когда-то в далёком детстве, ещё в пауле Холатчахль, я слышал от стариков про подземное озеро, что плещется в горе Мертвецов, вода в котором — живая вода. Эта слышанная в детстве сказка сейчас мною воспринималась как правдивое сказание. По стенкам туннеля пробегали отблески невидимого пока озера. Там, на дне озера, если верить мансийским сказаниям, горит вечный огонь, давая импульс жить всему сущему на земле.
Туннель не сужался, но и не расширялся. Он был ровным, словно я шёл по переходу в метро от одной станции к другой. Сходство с метро придавало некое отдаленное, едва слышное ритмическое звучание, сопровождавшее этот мой ночной переход в глубь горы Мертвецов. То ли это было эхо от моих шагов, превращенное многократным отражением и усилением в странную мелодию, то ли так гудели индейской флейтой многочисленные ниши в стенах под воздействием ворвавшегося в гору воздуха из долины. А ещё мне эти звуки напомнили тихую музыку в крематории, где мне довелось как-то побывать в связи с кончиной знакомого адвоката. Я шёл по переходу, мягко освещённому ультрамарином, и каждый раз за очередным поворотом ожидал увидеть таинственное озеро, отсветы которого отражались на стенах туннеля. Но озера всё не было, исчез и медведь. Зато становилось с каждым моим шагом светлее, а мелодия всё слышнее. В ней уже совершенно отчётливо я различал неуместные отзвуки шаманского бубна. Иногда казалось, что это вовсе не бубен звучит, а пульсирует в моём мозгу кровь. Я чувствовал, что переход мне даётся с трудом. Порой ноги мои становились ватными, а перед глазами плыли разноцветные круги. В какой-то момент ноги подогнулись, и если бы я не опёрся вовремя на отшлифованную гранитную стену, то непременно рухнул бы оземь. А так я плавно сполз вдоль стенки и потерял сознание.
Пробуждение было тяжёлым. Мне показалось, что я пробудился от длительного, идущего на разрыв легких своего крика. В голове ритмичными ударами бубна пульсировала, пытаясь пробить тесные стенки сосудов, кровь. Она била по сосудам так, что мне заложило уши. Я открыл глаза и увидел над собой красный потолок. Когда моё зрение сфокусировалось, я понял, что это отсвет костра окрасил стены помещения в алый неровный свет. Я лежал на полу в тесной пещере на толстых оленьих шкурах, окруженный сидящими на корточках родственниками. Тут были мать, отец, братья и другие встревоженные мои близкие. Они смотрели на меня, и в их глазах уже угадывалась радость от сбывшейся надежды. В нескольких метрах поодаль конвульсивно бился в шаманском танце Топтон-ойка. Он неистово бил в бубен. Его лицо исказилось гримасой. Из последних сил он отгонял от меня бесов и через минуту упал, обессиленный, на землю. Я понял, что выздоровел, и засмеялся от радости.