Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2016
Вячеслав
Запольских — родился в Перми,
окончил филологический факультет Пермского государственного университета.
Печатался в журналах «Нева», «Урал». Автор книги «Планета имени шестого «б».
Повести для детей» (Пермь, 1989).
* Первая часть «Записок на подошвах» опубликована в № 3, 2016.
Священная вода,
крошеный кирпич
На северной окраине Покчи малоразговорчивый старик строит бутылочный дом. Укладывает рядами пустые бутылки, вмуровывает их в цементный раствор, донца посверкивают на Печорский тракт. Сооружение вырастает медленно. Судя по ироничному отношению покчинцев к необычной затее, хозяин добывает себе стройматериал в лавке, содержимое выпивает, а освободившуюся стеклотару пускает в дело.
Какое время, такая и архитектура. Было другое время, и оно сохранило по себе памятки забытого стиля. Доступного только империям в пору расцвета. Сооружения исполинские, отметающие презренную функциональность и прижимистые мыслишки. В большинстве, конечно, постройки поскромнее, для житейских нужд, но в целокупной мысли и в деталях пронизанные неотступной тягой к красоте. Всего-то полтораста—двести лет назад их возводила какая-то иная раса, ныне вымершая или выродившаяся в нас.
…Прежде знаменитый Печорский тракт проходил сквозь Покчу ближе к Колве, там, где сейчас улица Коммунистическая. На ней и поныне стоят усадьбы местных богатеев: купчихи Анастасии Сокотовой, например, или старосты Алипия Федосеева, коего покчинцы выбирали на эту трехлетнего срока должность четыре раза подряд. Шатровую неорусскую крышу его двухэтажных хором — подобную той, что на здании чердынского ремесленного училища или на Ярославском вокзале в Москве, — урезает смотровая площадка, витиевато огражденная кованым железом. Усадьбы строились так, что на одном дворе собирались и лавка, и склад, и особняк помпезного уездного стиля. Неподалеку не менее изукрашенная лекальным кирпичом богадельня, мало что не дворец. Да и покчинские избы почти все окованы деревянным рустом, обросли резными плеоназмами наличников, а есть еще главная архитектурная особинка: конструкции наподобие арочных, оседлавшие почти каждые четырехстолбные ворота. А еще Коммунистическую с «трактовых» времен украшают тротуары-пазлы ломаной геометрии из местного плитняка.
Покчинская церковь с позапрошлого века смела тягаться размахом и велелепием с чердынскими храмами. Алипий Федосеев нанимал артель иконописцев, и они усердно украшали Благовещенскую. Утварь была серебряная позолоченная, а если какая-то вещь железная, то посеребренная. Почти все облачение для священства парчовое. Четырнадцать колоколов общим весом четыреста пудов. По колоколам кругом шли дарственные надписи: в покчинскую Благовещенскую церковь с такого-то завода.
Знаменита эта церковь и сейчас: живописностью своих руин, воспринимаемых едва ли не как совокупный образ нынешнего пермского севера, когда-то самодостаточного, зажиточного, теперь заблудившегося в маятниковых петлях своей памяти. Под высоким берегом, в колвинской глубине, на которую бросает надколотую тень колокольня, торопливая вода дошлифовывает надгробия уважаемых покчинцев — кладбищенские памятники из дорогого камня-лабрадора сталкивали в реку бульдозером. В советское время в храме располагалась МТС, в нефе слева и справа пробили проходы для тракторов. Покчинские ребятишки страсть как обожали лазать по ветшающей церкви, особенно забираться внутрь купола, чтоб почувствовать себя невесомо летящими над распахнутым Колвой небесно-таежным простором. Молния ударила в 1980 году, верх колокольни сгорел за считанные минуты, купол упал на трапезную и обвалил перекрытие. С тех пор Благовещенская и являет собой живописные руины. В июльские жары, в пору апокалипсического нашествия безжалостных слепней, внутри ее полуразвалившихся стен находит свое спасение скотина, и вместо священника в парчовой ризе из забранного кованой решеткой окошка с умильным видом выглядывает буренка. Под обрывом прогуливаются с колясками молодые мамаши, облизывая быстро тающее мороженое, да старуха разгребает саперной лопаткой грязь на склоне, выпуская на волю струйки неугомонных родников. Вот, пожалуй, обобщающая картина северного бытия: бесчисленные родники, настырно буравящие малоплодородную землю, да крошеный кирпич разрушенных колоссальных храмов, заявлявших когда-то о богатстве, немалых амбициях и убежденности, что время всегда будет благосклонно к этой гордой земле.
Время — самый ловкий обманщик. Надежды утекли Колвой, Вишерой, Камой, а краснокирпичные колоссы остались, сами собой ветшая, рушась под атеистическими бульдозерами, а что не доделала власть времени, то довершает природа.
Если от Покчи свернуть по проселку налево, то километров через пять откроется пруд, а в нем отразится повыщербленная церковная колоколенка. Это брошенная деревня Салтаново. Сквозь фонтанирующие заросли крапивы, по колотым кирпичам и выкрошенной извести пробираешься внутрь обросших кустарником стен. Строили салтановскую церковь Параскевы Пятницы в 1838-м, но будто по рецептам эпохи Феодосия Младшего: несколько рядов плинфы, несколько — дикого здешнего плитняка и густые прослойки извести. Еще в 2006-м над ней вздымался высокий деревянный шпиль, целы были и купол, и крыша, кое-где даже оконные рамы и внутренняя побелка. Пройдет еще несколько лет, и салтановская церковь, подобно стремительно развоплощающейся Лёнвинской, что близ Березников, оставит по себе только пятно кирпичного крошева, да и оно быстро зарастет крапивными джунглями.
В нескольких километрах — ключ, разумеется, «святой», над источником стоит часовня. Сыро и мрачно в логу под хвойной сенью, может, и встретишь тут святого, а человеку незачем сюда являться. Соскучившиеся бабочки-боярышницы облепляют от носа до ступней. Однако в полу часовни разверзается проем, внутри по черным колодам бежит родниковая струя, а в ней посверкивают мелкие монетки.
По старому тракту сквозь Чердынь и Покчу вот именно на Печору в наши дни никто и не пытается ездить. Одевшаяся наконец в асфальт дорога на север вслед за стремительным потоком облаков приведет вас разве что в Ныроб. Но по дороге еще встретится Вильгорт с удивительным «составным» храмом. Белый куб типичной русской средневековой архитектуры оплеснут завитками барокко, распещрен жучковым и зубчатым орнаментом. В самом начале XX века к нему были пристроены неорусские трапезная и колокольня. Кирпичные пилястры на трехъярусной колокольне академично увенчаны белыми капителями коринфского ордера, а у ворот сгрудились мощные кедры, как почему-то часто бывает в церковной близости — с фантастично гнутыми и переплетенными ветвями. Троицкий храм действующий. Говорят, прежде на Печорском тракте храмы стояли через каждые три версты, но по большим праздникам народ со всей округи тянулся именно в Вильгорт, в Свято-Троицкую. Надо еще упомянуть стоящее неподалеку здание народного училища, уездно-дворцовый стиль дотянулся от Чердыни через Покчу и до Вильгорта.
За Вильгортом после моста через Колву по левую руку откроются остатки деревеньки Бигичи. Вот там и стояла до недавнего времени одна из таких церквушек, что «через каждые три версты», судьба которых оказалась плачевна. Все же рухнувшей деревянной церкви Ильи Пророка повезло: ее разобрали, перевезли в Чердынь и заново отстроили на Троицком холме.
…Лет десять назад при ясной солнечной погоде на Искор стала наползать зловещая красноватая туча. Вдруг раздался страшный грохот, искорцы, выглянув из окон, не могли ничего разглядеть в клубах красной пыли. Минут через пятнадцать морок развеялся, и стало видно, что с колокольни Христорождественской церкви восемнадцатого века напрочь снесены три яруса. Красная туча удалялась, не уронив ни капли дождя, по-прежнему сияло солнце.
Церковь Рождества Христова была выстроена местным жителем Андреем Наумовичем Пешехоновым, сделавшим состояние на постройке барж. Недалеко и особняк баржестроителя, краснокирпичный, увесистый, — далее по Печорскому тракту не встретишь богатых и нарядных хоромин.
Камгорт. Введенская церковь интересна тем, что под граненым восьмиугольным куполом у нее и основное храмовое пространство восьмериком — аки дворец Хрисотриклин (позволим себе еще одно воспоминание о Византии) императора Юстина Куропалата. Во Введенской венчался ссыльный Клим Ворошилов. В Камгорте имелся и музей красного маршала, но недавно сгорел.
…Ехали как-то зимой 1613 года ныробские купцы из Печорского края и увидели в поле икону, вокруг нее горящие свечи — а снег вокруг нетоптаный. Подобрали, разглядели: Николай Чудотворец. Отвезли находку в Чердынский монастырь. Вернулись в Ныроб, глядь, а икона-то вернулась на прежнее место. Так повторялось три раза. Стало быть, не желал Никола обитать в Чердыни, значит, выбрал он себе дальнее, в разбойничьей тайге сокрытое село.
Икона дала имя ключу на окраине поселка. Там ее, по легенде, прятали во время «нападений врагов», но что это были за враги, уже при Романовых-то, местные жители сказать затрудняются. Родник и часовенка обрамлены декорациями из древнерусских опер Римского-Корсакова: еловый полусумрак в низинке, насыщенная ионами серебра струйка шевелит опавшую влажную хвою, время дышит вечностью.
Явленную икону не уберегли от врагов в XX веке. Тогда же Ныроб понес немало потерь: колокольню, что стягивала храмовый ансамбль в единый небесный порыв, снесли в 1934-м, заодно погубили и колокол с надписью по ободу: «Город Кемпен, мастер Вегеварт», прибывший в Ныроб при царе Михаиле Федоровиче. Ажурную беседку, имитирующую часовню, что стояла над узилищной ямой боярина Михаила Романова, вывезли в Чердынь, поставили в Комсомольском сквере как памятник чердынскому купечеству. Да и сейчас, похоже, Ныроб обречен терять свои вертикальные доминанты: многометровый Дзержинский покинул площадку перед культурно-деловым центром и разместился ныне у соликамской конторы УИТУ.
Ныроб — тупиковая верста Печорского тракта, далее дороженьки становятся малопроезжими, волоки заросли лесом, речки без мостов. Ныроб будто вернулся к шестнадцатому веку, к статусу ultima thule цивилизованного мира. Особенно когда проходят представления здешнего Исторического театра на ландшафте, воскрешающие стародавние времена. Тогда едва ли не весь поселок наряжается в кафтаны и кольчуги, возводятся потешные крепостцы, реконструируются пыточные инструменты. Построили копию возка, на котором в «погост Ныробка» привезли в 1601 году опального боярина Михаила Никитича Романова. Местная жительница приглашает туристов этот возок опробовать. А когда они в него заберутся, мстительно сообщает:
— А у нас есть примета, кто в возок сунется, потом обязательно сядет. Все равно по какой статье, но сядет обязательно!
Не только сами ныробчане, но и осужденные из здешних зон, и лагерная вохра увлеченно подключаются к ландшафтным спектаклям. Зэки делали для исторического театра на ландшафте деревянные пыточные колодки. Узнав, что в представлении будет участвовать ОМОН, богато украсили их резными узорами.
В общем, в Ныробе интересно живут. Сами себя уверяют, что всем довольны, и матом кроют проезжающих туристов, которые жалуются на состояние сортира при ныробском автовокзале: «Не нравится — дыши в сторону, и вообще не хрен тогда к нам ездить! Лепят ушки — пельмени из сушеных грибов, для лечения от нервных хворей выкапывают марьин корень, как его здесь называют — «мари чечи», возят по случаю туристов в Дивью пещеру, рыбачить отправляются к исчезнувшим деревням — Богатырево, Байдач, Третья Плотина, Кремянка, Коркас, на речки Низьва, Соплес. Под колесами еще бренчат кое-где остатки бревенчатых дорог-лежневок. Вырубки вокруг брошенных лагпунктов заволокло малинником, кое-где можно обнаружить следы медвежьих пиршеств: косолапые тащили телят с откормочного участка в Шунье. На речках вовсю безобразничают бобры, хариус только мелкий остался — жиган. Но еще вдоволь морошки, брусники, голубики, клюквы. Над обезлюдевшими «командировками» витает блатное эхо:
Родился в поселке Ныроблага,
Почтовый ящик 320-Шэ,
И подрастал в
мальчишеской ватаге
Меж надзирателей и
вольных с УЖД.
Тогда был жив еще товарищ
Сталин —
Не просто вождь народов,
а сам бог!
И судьбы наши так
переплетались,
Что Эренбург бы описать не смог…
Где-то тут, выше Соликамска, по Колве, Вишере и Каме бродит неузнанный призрак пермского эпоса. Добредает до Купроса, где стоит, пожалуй, самая огромная в крае деревянная церковь. Сейчас на ней видны следы поспешного ремонта: новые светлые доски контрастируют с потемневшей обшивкой строгановских времен. Но при починке зачем-то понадобилось сбросить подкупольный барабан, он валяется на земле, мощный, как мельничное колесо.
Эпический призрак ныряет в зарыбленные цеха подводных заводов Пожвы, Чермоза, Добрянки и выплывает у высокого берега Майкора, прежде тоже славного своим железоделательным заводом. От прежней майкорской гордыни остался только заводской парк да огромная полуразваленная церковь, руины которой местные жители по-свойски называют «Каменкой». Хоть и хвастаются, что построена из своедельного материала, все же на некоторых кирпичах видны клейма: «Я.М. Шульцъ. Екатеринбургъ».
Самое печальное, что время рано или поздно подъест остатки купеческо-заводского севера. Не тот у нынешних благотворителей и жертвователей размах, чтобы финансировать реставрацию руин, до которых денежных туристов элементарно не дотащить. Не востребованы и не будут востребованы никогда брошенные храмы и заводы, потому как откуда взяться для церквей прихожанам, если окрестные городки, поселки и деревни стремительно вымирают, а выделывать на древесном угольке первоклассное уральское железо экономически нецелесообразно. Пока еще есть десятилетие-другое, чтобы полюбоваться на глазах становящимися мифом развалинами, они постепенно растворяются в красе окрестной природы. Никто не возьмется их даже консервировать, подобно стоматологическим осколкам каэров на вересковых холмах Мабиногиона, норманнским замкам, византийским монопиргиям.
Завершим печальное странствие, вернемся в его исходную точку.
Покчинской жительнице Валентине Васильевне Федосеевой в молодости кто-то давал читать старинную рукопись. В ней описывались местные события аж XV века. Пятеро покчинских охотников увидели на реке незнакомых людей. Затаились, присмотрелись — пришлые рубят лес, видно, собираются строить плоты и плыть к Покче. Охотников обнаружили, четверых убили, но один убежал и принес покчинцам пугающую весть. В это же время чужаки появились и у ворот городка. Но оказалось, это новгородцы, бежавшие из своего родного города после разорения его Иваном III. Их было человек тридцать, оборванных и измученных. Впустили. Новгородцы сказали, что это Москва на них идет. Вместе с покчинцами они двинулись к Искору, заперлись в этой «горной крепости». Новгородцы сражались особенно храбро, совершая дерзкие вылазки.
Много лет спустя Федосеева видела в чердынском музее «на окне» старую книгу, и среди ее текстов нашелся один, рассказывающий ту же историю. Это подтверждает, по мнению Валентины Васильевны, что читанная ею рукопись содержала рассказ о реальных событиях. Правда, вздыхает она, может, сейчас в музее и не вспомнят, что за книга у них на окне лежала… Но вот еще косвенное подтверждение: на окраине Покчи до сих пор виден холмик, из-под которого торчат жердины, — там была сторожевая башня.
Со взгорка за микроканьоном холоднючей речки Кемзелка в Покче бьют семь родников, стекаясь в мелкое озерцо. Местные жители там и белье стирают, и не гнушаются для питья воды набрать. Хорошая вода, бодрящая, хоть и называется по-сказочному — «мертвой». По легенде, здесь лихие люди убили купца с женой да еще пятерых работников. Вот и пробились из земли семь горестных ключей, вот почему вода «мертвая», хоть пить ее для здоровья совершенно невредно. Хотя есть авторитетное мнение, что историю про «мертвую воду» выдумала одна женщина в 1997 году для привлечения туристов. А что еще остается людям, кроме как припоминать и придумывать легенды да строить домики из пустых бутылок.
Пароходное село
Еще ледяной припой не отломится толком от берега, как в бурливые волны ринутся неисчислимые лодочки. Без плавсредства в Троице жить — никакого удовольствия. Дело не только в шансе подцепить на крючок знаменитого троицкого судака, в весенней воде шалого, дело в том, что и сам речной окоем, широким полукругом охватывающий живописную местность, — это неотъемлемая часть села.
Почти сразу под береговым обрывом темнеет двадцатиметровая глубина, а немного дальше буроватая пучина просветляется неровными пятнами мелей над бывшими заливными лугами Троицы. Когда-то река Сылва имела здесь всего триста метров ширины, в жаркое лето можно было отыскать брод на другой берег. Огибая село, она принимала в себя Юрман, чуть дальше — Кутамыш, а еще дальше, за железнодорожным мостом Горнозаводской ветки, угадывался державный ход Чусовой.
Троица стоит на полуострове, вырезанном тремя реками. После подъема воды, подпруженной Камской ГЭС, они беззастенчиво ринулись проглатывать одна другую, спеша захватить гидрографическое лидерство, и широко раздвинули речной окоем Троицы; теперь доминирующая стихия здесь — вода, золотая вечерами, кипящая ртутно-серебряной тяжестью в свете дня, приникающая плющеной жестью к тусклой планиметрии рассветного утра. Умиротворенная, чуть тронутая рябью или разозленно кипящая штормовыми барашками.
Василий Каменский перестраивал свой стоящий над Сылвой старинный дом, придавая ему вид парохода. Полуциркульная веранда, выдвинувшаяся в садик, являла собой нос судна, вторую палубу обегала галерея с трапом на капитанский мостик: на крыше была оборудована смотровая площадка с флагштоком, где поэт по праздникам или по случаю хорошего настроения поднимал флаг Камского речного пароходства.
Может быть, и Троицу правильнее называть не селом, а пароходом. Был бы такой единственный в своем роде вид поселения — пароход, как при Иване Грозном из одного только рода Строгановых состояло сословие «именитых людей», писавшихся «с вичем». Троицкий пароход то ли на вечном причале стоит, пропуская мимо себя медленное и мощное течение трех рек, то ли движется все же вдоль дальних хвойных берегов, сквозь тугой напор ветра, раздвигая облачное небо и свою пятисотлетнюю историю — поскольку движение относительно. Как относительно и время.
«Ракеты» мимо Троицы давно уже не проносятся, и пароходная метафора бытует лишь в воспоминаниях о торговом водном пути из Кунгура в Пермь, питавшем купеческую репутацию села, да в предании о пассажирском суденышке, умудрявшемся курсировать по былому сылвенскому мелководью. Капитанил на судне брат деда нынешнего троицкого «Кулибина» — Юрия Сергеевича Каргопольцева.
«Кулибиным» его кличут потому, что дядя Юра предпочитает дружить с паяльником, нежели с удочкой. Например, сконструировал приборчик, позволяющий заряжать батарейки. Не аккумуляторы, а батарейки.
Во сне бывшему сельскому электрику и подписчику многих технических журналов дяде Юре являются тени Славянова и Теслы. Славянов говорит: «Можно сваривать стальным электродом любые цветные металлы в любом сочетании» — и диктует технологию сварки. Дядя Юра просыпается с готовым техзаданием в голове и осуществляет. Но опыт оказывается удачным только на первый раз, повторить успех почему-то не удается.
Тесла вещает: «В некотором пространстве можно компенсировать силу земного притяжения в нужной степени». То есть создать антигравитатор. Устройство настолько незамысловато, безо всякой мудреной электроники, что каждый может собрать его в кухне на коленке. «Сделать его можно, — предупреждает Тесла, — но нельзя. Потому что получится штука пострашнее атомной бомбы». Каргопольцев и не пытается. Поскольку для создания антигравитатора необходимо знание механики движения всех небесных тел в Солнечной системе, а дядя Юра в астрономии слабоват.
Разумеется, знание звездного неба необходимо для морских волков, а для плаваний по рекам секстан с астролябией вовсе не обязательны. Но, может статься, потому дядя Юра и не продолжил династию речных капитанов, что речные звезды тянули его к дому у слияния трех рек — а ведь дед его был капитаном первого на Волге и Каме пассажирского парохода «Надежда». Сам Юрий Сергеевич три года проработал в Камском речном пароходстве судовым электромехаником и радистом, плавал по Волге и Дону, добирался до Риги и Москвы. Но судьба речника — с середины апреля и до октябрьских праздников дома не видеть. А Троица, как известно, неотступно маячит футуристическим флагштоком на жилище певца былинных речных разбойников.
Каменский был романтик, свой дом-пароход задумывал, видимо, солнечным летом. Дождь по почти плоской крыше почти не стекает, а уж зимой ее надо каждый день чистить от снега. И все равно дерево гниет, и «палубный настил» приходится едва ли не каждый год переукладывать.
Дом сгорел в 1984-м. Грешат на тетку, что жила в дальнем пристрое. Вину на нее молва возложила только потому, что после пожара она обронила: «Пожил сто лет, и хватит» (в антиутопический год как раз собирались отметить вековой юбилей Каменского). Несчастная тетка до сих пор находится на лечении в психиатрической клинике.
После пожара дом-корабль Каменского фактически пришлось отстраивать заново. Подлинных вещей Каменского уцелело мало. С трудом воссоздавали интерьер кабинета на «второй палубе». Расспрашивали местных старожилов. Кто-то говорил, что посреди кабинета стоял большой макет парохода «Поэт Василий Каменский» — не чета нынешней маломерке. Кто-то — что белый рояль. И тот и другой вряд ли могли втиснуться между рабочим столом и знаменитой пронзающей этажи печью-голландкой.
Росписи на печке тоже восстанавливали по рассказам. Сейчас картинки на ней не столько футуристические, сколько похожие на иллюстрации к Чуковскому и Житкову. А прежде, говорят, немало на ней было написано заумных стихов, так что она служила чем-то вроде белой стены в кабинете Любимова в театре на Таганке или компендиумом автографов вроде «Чукоккалы». На стенах висели персидские шали, а кто-то вспоминает — картина из раздавленных осколков елочных игрушек. И круглые фонари на воротах были огромные, из зеркального стекла. А с фасада на улицу сияли две бронзовые плакетки с надписями дореформенной орфографии: «Россия, такой-то год», в детскую память, как известно, даты плохо укладываются.
Василию Каменскому приписывают грех: будто это он взорвал Свято-Троицкую церковь. Закрывала вид на реку. Но храм был окончательно разрушен уже после его смерти. Еще в упрек ставят, что, как депутат Троицкого сельсовета, он не выступил против решения о сносе. Но ведь с 1951-го поэт жил в Москве, а именно в начале пятидесятых и началось постепенное разорение храма, построенного в 1835 году.
…Если прислушаться, то в гравиевой подушке под асфальтом одной из дорог, выбегающих из Троицы, заскрипят раздавленные гробы и кости богатых сельчан и священников. Гравий добывали, раскапывая экскаваторами территорию возле Троицкой церкви, а в церковной ограде, как известно, хоронили самых почтенных персон.
Говорят, фасад церкви, как и фасад пермской Петропавловской, был обшит листовым железом. А между кирпичными столбиками ограды тянулась кованая решетка. Даже для Петербурга кованые решетки оказались неподъемной роскошью, большинство пушкинского «узора оград» — чугунное литье.
Разрушение началось с того, что в начале 50-х свалили крест. Потом решили сковырнуть маковку на куполе. Рассказывают, что желающим посулили пятьдесят тысяч тогдашних рублей. Вызвались трое. Один еще во время работы упал и разбился, остальные умерли в течение года.
Церковь разбирали постепенно, как разбирали когда-то в поздней античности римские языческие храмы, как Колизей на несколько столетий превратили в каменоломню. Но полутораметровой толщины стены Троицкой церкви скупо отдавали свои кирпичики, из десятка выломанных годными оказывались один-два. Разумеется, во многих пермских городках рассказывают, как в прежние времена в раствор добавляли яичный желток для крепости кладки, но в Троице добавят: и казеин.
Уж кирпичный барабан под куполом разобрали, купол стоял на четырех колоннах. Попытались сдернуть купол тракторами, для чего привезли толстые стальные тросы, из-за тяжести их даже не смогли поднять на купол (крана не было), сумели зацепить за одну из подкупольных колонн. Восемь запряженных цугом гусеничных «Сталинцев» дернули — тросы лопнули, как нитки.
Приехала бригада взрывников, заложила аммонал в три из четырех колонн. Жителей близлежащих домов выселили. Рванули. Пыль рассеялась. Купол неколебимо стоял на одной колонне. Ночью случился ураган, и вся Троица содрогнулась, когда порыв ветра уронил-таки купол.
Оставалась колокольня. Ее подкапывали, но она все стояла. Наконец, один местный житель, которого все звали «Безрукий» — у него действительно была всего одна рука, — подкопал ее так, что колокольня глыбами обвалилась в реку. Плавал этот Безрукий лучше всех в Троице, протез отстегнет, и никому за ним не угнаться. Однако через год-два бойкий пловец все же утонул.
Очень глубокие, чуть ли не в пять метров, церковные подвалы еще служили складами. В подпол колокольни навалом ссыпали соль для всей округи, «голбица» под кафоликоном служила зернохранилищем. Троицкие дети рисковали пробираться в эти подвалы и сейчас с суеверным страхом вспоминают: настенные росписи все были забелены, но все равно сквозь побелку выступали архангелы и святые, Саваоф и Адам.
Свято место несколько десятилетий пустовало. В 1995-м тогдашний глава сельской администрации продал участок под застройку. Спустя год он умер. За ним от инсульта скоропостижно скончался и владелец строящегося дома. Убили священника, освящавшего землю под строительство особняка. Утонул тракторист, вспахавший на участке землю под картошку. Зять хозяина, которому достался самый лакомый кусочек троицкой земли, вывел особняк под крышу и тоже умер. Земля стала переходить из рук в руки, новые хозяева достраивали, перестраивали дом, перелицовывали фасад. Но, узнав о «проклятии», стремились перепродать участок, приносящий несчастья. Например, этой землей недолго владели муж и жена, прежде жившие семейно душа в душу, — побыв хозяевами «нехорошего особняка», они развелись. Нынешний хозяин высказал согласие построить на земле часовню или, по желанию сельчан, установить какой-нибудь памятный знак. «Пока живой», — флегматично отмечают старожилы.
Была старая Троица. Она тянулась вдоль воды под высоким берегом. На берегу воздвигались только церковь, дома и амбары священников да липовый парк — реликты процветавшего здесь когда-то в строгановскую старину монастыря. С подъемом воды на дне оказались 38 окрестных деревень и лучшие сельскохозяйственные угодья. Если кто желает заниматься крестьянским трудом — милости просим на другой берег Сылвы. Раз в сутки ходит паром. Или придется заиметь собственную моторку, а для нее — лодочный сарай, каковые постройки в Троице называются просто «гаражи», и с крыши вашего гаража местные подростки будут с разными вывертами сигать в сылвенскую прибрежную глубину (тренеры по прыжкам в воду, обратите внимание на здешних пацанов, это будущие чемпионы).
Но и на правом берегу Сылвы единственное доступное развлечение из буколических — пчеловодство. Не будешь ведь корову на моторке туда-сюда таскать. В результате в Троицу трижды в неделю привозят цистерну суксунского молока, и к ней все село сбегается с трехлитровыми банками. Кажется, в Троице только одна непреклонная пейзанка продолжает держать коров. Пасутся они на улицах и по редким клиньям пустырей, где из чертополоха высовываются штендеры: «Продается». Конкуренцию коровам по объеданию остатков уличной растительности составляют козы. Конкуренцию козам составляют «лэндкрузеры». Они уже пробрались в сегодняшнюю Троицу, заползли на огороды пяти-шести старых — допотопных, как здесь говорят, — домов, сгрудив картофельные кусты в тень под заборами. Пока никто из понаехавших не покусился на заброшенный особняк управляющего имением князя Голицына, да особняк купца Серебренникова остается семейным гнездом коренных троицких уроженцев.
Еще одна необычная особенность Троицы: это село интеллигентов. Когда в соседнем поселке построили птицефабрику, троицкие жители потянулись туда в поисках работы. При нагретых ларах и пенатах остался едва ли не один педколлектив коррекционной школы. А туда принимали дефектологов со специальным образованием, которое можно было получить только в Москве или Питере, в крайнем случае, требовалось предъявить диплом пермского пединститута. Поэтому разводят индюков и выращивают арбузы, кичатся помидорами по кило триста и кабачками под метр длиной изысканные троицкие дамы, обладающие хорошо поставленной речью и на огород позволяющие себе выходить отнюдь не в прет-а-порте от провинциальных бутиков и сэконд-хендов, но в нарядах собственной затейливой кройки и отделки. Отдавая дань пестованию традиционной живности, ставят опыты по акклиматизации кур китайской шелковой породы, не без светской отстраненности отмечают, что утки несколько туповаты, их на речку отпускать нежелательно, в отличие, скажем, от гусей. Тем только крикнешь: «Эй, носатые, домой!» — сразу бегут ко двору.
От досужих наблюдений за природой дамы переходят к рассуждениям о детерминизме. Троица в их философских концепциях предстает местом, куда непреодолимо притягивает всякого, кому предназначено здесь рано или поздно поселиться. Вот как отнестись к приговору энергичной старушки, которую еще Каменский угощал московскими конфетами, когда она с усмешкой и как бы между прочим обронит, пронзительным взглядом пробуровив вас до кармических глубин: «И вы здесь жить будете».
— В начале 70-х, когда я еще в школу не ходила, родители перевезли бабушку в Пермь, потому что она уже с хозяйством не справлялась, — рассказывала нынешняя хозяйка купеческого особняка Серебренниковых. — «Как у вас тут хорошо! — восхищалась бабушка. — Печку топить не надо, за водой ходить не надо… Но придет день, и вы все захотите вернуться в Троицу. А земли-то вашей уже не будет».
Как в текучие оракулы сылвенской воды глядела.
В Новой Троице улица Василия Каменского неофициально называется, конечно же, «Рублевкой». Там в эпоху первых долларовых ошеломлений начинали строить себе фазенды «новые русские» первого поколения.
Хоть держательница последних здешних коров и заявляет, что Троица превратилась в подобие окраинного пермского микрорайона, только без почты, поликлиники и детского сада, все же в этот почти спальный пригород краевого центра беззаконно вторгается дикая природа. Недавно на автобусную остановку выбрел переплывший Сылву медведь. Все врассыпную, а зверь шумно отряхнулся и куда-то делся в моментально вымершем пространстве. В соседнем с домом-музеем Каменского хозяйстве ласка передушила всех кур и петуха. Хозяева утром смотрят: лежат, видимых повреждений нет. Только кровь хищница выпила, мясом закусывать не стала. Лисы осмелели, зимой подбираются к рыбакам на льду. Те кинут им какую-нибудь рыбешку, провиденциалистки-патрикевны хватают подачку и сразу убегают, снова плотно запахивая шубку звериных инстинктов.
Когда лед на Сылве только-только становится, близко под ним ходят щуки. Мужики наловчились колотить по молодому льду гирями, глушить ополоумевших рыбин. Лед еще не слишком толстый, панически трещит, но опасная забава продолжается.
…Небо над Троицей многослойно, ближе к земле кудрявятся пышные облака, над ними парят расчесанные блеклые полосы, словно косы заждавшейся невесты, а к самому космическому своду прилипли невразумительные волокнистые очески. И, заставляя кровельным железом греметь все три сферы, проносится пара серых сверхзвуковых плотвичек, заходя со стороны Перми и разворачиваясь над речной равниной. В небесных разрывах открываются тогда неверные манящие образы, всяк волен прочесть в них свое: обещание разбойничьей воли — эй, сарынь на кичку! — или стигматы предопределенной судьбы. Кажется, Троица даст сейчас пароходный гудок, отчалит от своего настоящего и важно двинется в неопределенное и предсказанное будущее, которое ни с чем иным не может быть связано, кроме умиротворяющих вод Сылвы, Кутамыша и Юрмана.
Лунная мелодия Ирени
Плодородная российская «средняя полоса» дотянулась до бедного почвами Предуралья одним-единственным клином чернозема. Пермский край всегда кормился со своего южного угла, с плодородных почв Ординского района. Здесь всякого земного произрастания обильно: звенят на ветру сосны, обомшелые елки пытаются приподнять седеющие ветви над извивами речушек, петлистая путаница которых яснее всего запечатлелась в названии одной из них — Зюзля. Взмывают над прудами журавли, испуганные черными тенями коршунов. Реки здесь богаты рыбой, леса — зверем. Иного медведя жаканом с первого выстрела не уложишь: встанет и жестоко обдерет охотника.
Но палимые солнцем плоские противни полей здесь со всех сторон окружены если и не горами в уральском понимании, то обширными покатыми холмами, отчего кажется, что земля гуляет широкими разливистыми волнами.
Как ни странно, ординские цветущие раздолья имеют репутацию едва ли не лунного ландшафта.
Парадокс. А это камень виноват. В широком смысле слова камень.
Например, пронизанный игольчатыми кристалликами, прозрачный, янтарно светящийся изнутри селенит — редкий поделочный минерал. Месторождений «лунного камня» хорошего качества всего два в мире, в Америке — и здесь, в окрестностях села Красный Ясыл.
Село уже больше ста лет знаменито камнерезным промыслом. Отсюда по всему свету расходятся не только умилительные слоники из непорочно белого ангидрита или не менее любезные мещанскому сердцу медведи из томно светящегося селенита. Фантастически источенный речной водой гипс ясыльские камнерезы-эстеты называют речным кораллом, и в его текучих, будто невесомостью выращенных причудливых формах прозревают очертания будущих анималистических фигурок: индюков, жар-птиц, лебедей. Освоили они и твердейший, еле поддающийся обработке серпентин, до черноты сгустивший в себе зелень палеозойской растительности, буйствовавшей в этих краях 250 миллионов лет назад. Даже обычный, на дороге подобранный кварцит порой идет в ход, если мастер подивится его расцветке, напоминающей пятнистые шкуры африканских зверей.
В Ясыле камень режут «в каждой бане». За селенитом отправляются на Абакшину гору, что круто вознеслась над рекой Ирень. Там слои «лунного камня» открываются в береговых осыпях. Бьют сельчане и шурфы. Дело это опасное, добытчика может завалить землей и пустой породой.
За сто лет из ремесленников выросли настоящие художники. Впрочем, не одни лишь музейного качества вещи, уместные в дворцовых интерьерах, но и поделки крупных серий, что конвейерным методом вытачиваются по образцам, транслируют не поддающийся копированию и подделке древний шаманский дух Приуралья. Говорят, мастер безошибочно узнает работу другого мастера по чертам характера, которые камнерез невольно передает своим каменным зверушкам.
Посредники наживаются на промысле, пририсовывая к цене закупа нолик. Говорят, все московские сувенирные лавки заполнены селенитом. Продавцы для пущего гламура покрывают изделия лаком, что, по мнению ясыльских мастеров, «убивает душу камня». Или выдают селенит за природное смешение янтаря с мелом, поскольку янтарь дороже селенита… Но это как сказать. Того и гляди, не только авторские работы, но и серийные изделия сделаются музейными редкостями и предметом хвастовства счастливых коллекционеров. Потому что комбинат «Уральский камнерез» дышит на ладан. Число работающих сокращается такими неуклонными темпами, что через 2–3 года предприятие вообще может обезлюдеть. А залежами поделочного камня завладела какая-то ушлая фирма, перегородила дорогу к карьеру двумя шлагбаумами и взрывает гору, не жалея аммонала. Добротный камень перерабатывают на обыкновенный щебень, пускают на изготовление гипсокартона. После первого же взрыва качественного поделочного камня в карьере уже не сыскать, одна минеральная труха. Действительно, лунный ландшафт…
В старинном селе Ашап тоже обнаруживаются россыпи безжизненной «лунной» породы, напоминающей реголит, что покрывает поверхность нашей небесной соседки. Все дело в том, что чернозем в Ординском районе соседствует с извечными пермскими медистыми песчаниками — рудой, легшей в основу горнозаводской цивилизации, родившейся на Урале в XVII веке. Конечно, медеплавильные, а по истощении руд — и железоделательные заводы располагались в основном на северо-востоке края. Но и на юге Акинфий Демидов присмотрел выгодное местечко, обильное лесом (для выжига древесного угля), медной рудой, многочисленными реками, на которых удобно ставить заводские плотины. За 386 рублей Акинфий купил у местных татар почти 40 тысяч десятин приглянувшейся земли. Завод заложили в 1741-м, через три года он дал первую черную медь. А прекратил существование после очередного пожара, в 1869-м.
Завод за 125 лет выдал полмиллиона пудов черной меди. При содержании металла в руде 2–3 процента, медного песчаника надо было перевезти около 400 тысяч тонн, а ведь добывали руду не близко, порой верст за тридцать от завода. Можно представить, сколько шлака скапливалось возле заводской территории, на берегу речки Ашап!
Комья шлака похожи на серый туф, изрытый крошечными пещерками — из них вытекли капельки расплавленной меди. Заводской шлак в Ашапе называют соковинником. Когда-то почти в самом центре села, рядом с заводом год от года вырастала огромная гора этого соковинника. Уже при советской власти шлак начали разбирать на строительство дорог и на добавку к бетону при заливке фундаментов зданий. Сначала долбили шлаковую гору лопатами, но почти сразу натолкнулись на вечную мерзлоту: ашапский соковинник зимой сковывали морозы, а летом, под новыми слоями шлака, он не успевал прогреться. Наступила эпоха бульдозеров, но и этими мощными машинами разгребать террикон следовало с осторожностью, чтобы не сломать бульдозерный нож. Мужики шутили: предки насыпали эту гору обыкновенными лопатами, а мы третий десяток лет ее с помощью техники разгрести не можем. Только к началу 70-х годов прошлого века с задачей справились. Теперь на дороге вдоль русла реки Ашап за плотиной можно отыскать лишь немного шлаковых остатков. Покопаться стоит: нет-нет, да и блеснут в сером крошеве обращенные в стекло доменным жаром камни, в которых сгустилась то предгрозовая мутная синева, то гематитовая багровость, а с другого бока выглядывает серо-голубой изгиб или расплывшаяся капля «кофе с молоком». Комочки меди, двести лет назад выплеснутые из заводского плавильного котла, обросли малахитовой патиной — или превратились в красно-коричневые осколки, на ржавых гранях которых читаются черные инопланетные иероглифы. И все эти минеральные причуды пропитаны древностью демидовских времен.
В давние времена в Ашапе заводчане однажды смеха ради засунули в плавильный котел (конечно, остывший) зазевавшегося мужика. После чего прилепили ему кличку «Вареный» (ну как же — в котле «поварился»!). Кличка сделалась едва ли не второй фамилией. Правнук Вареного достойно нес свой заводской когномен: в 70-е годы прошлого века он был бригадиром колхозных мелиораторов, распоряжался мощными тракторами. И вот колхозное начальство вызывает его и передает настоятельную райкомовскую рекомендацию «столкнуть» тяжелой техникой громадную каменную Ашапскую церковь. Бригадир, в семи советских щелоках варенный, отговорился тем, что не имеет в наличии длинных стальных тросов. Потом доложил своей бригаде о случившемся разговоре. Бригада твердо ответила: не мы строили, не нам ломать. Получив поддержку земляков, Вареный всякий раз, когда райком вновь возвращался к требованию направить на борьбу с религиозным дурманом тяжелые тракторы, находил возможность по-тихому саботировать распоряжение. Теперь пенсионер ходит мимо красавицы церкви, в которой возобновлены службы, и радуется: «А прояви я тогда прыть, и не стояла бы она».
Листовое кровельное железо, выпускавшееся Ашапским заводом, содержало в себе примеси меди. И потому практически не поддавалось ржавчине. Истории про долговечность кровельных листов рассказывают и в Добрянке, и в Пожве, притом обязательно упоминают о дальних странах, где нержавеющий лист производил естественнонаучный фурор. Вот и в Ашапе вам едва ли не каждый житель перескажет легенду про то, как в Англии стояли рядом две фермы, и на постройках одной из них кровли приходилось менять каждые двадцать лет, а крыши соседней ржа не брала. Фермеры решили исследовать сей загадочный феномен, забрались на нержавеющую крышу и на одном из кровельных листов обнаружили клеймо: «Ашапский железоделательный завод». МХАТовская пауза.
Делали в Ашапе и кирпич. До сих пор в Ординском районе стоят церкви, лабазы, жилые дома из ашапских звонких кирпичиков. Как и медистое кровельное железо, они, скрепленные раствором с добавлением яичного желтка, противостоят изъедающей кислотности времени. В почти обезлюдевшей деревушке Курилово средь почернелых изб сигналит о былом благоденствии чуть повыщербленное краснокирпичное наследство какого-то богатого сельчанина. В Шляпниках бросает вызов дешевому сайдингу ларьков приземистый каменный магазинище, у дверей которого смолящий «Приму» мужичок расскажет, что болотце, видимое с торгового пятачка, было когда-то озером, которое так и называлось — Озеро, а заливчиком своим оно заворачивало прямиком в усадьбу к Филиппу Петровичу, очень удобно: утром «морду» поставил, а вечером карасики. Внушительная Свято-Власьевская церковь в Шляпниках построена по проекту Турчевича, ей тоже ашапский кирпич придал крепости против приступов иконоклазма XX века.
Бывают в пермской провинции церкви, будто спроецированные со столичных площадей, огромные, имперски великолепные, наполненные холодной пустотой и минеральным сиянием облицовки, серебряным блеском утвари. А бывают этакие простецкие, увеличенные подобия деревенских изб: поломойные тряпки вдоль стен сохнут, дрова возле печки свалены, батюшка бурьян вокруг храма самолично обкашивает. Ашапская Свято-Троицкая церковь соединяет в себе и примиряет два этих храмовых типа. По фасаду она обсыпана, как пасхальный кулич изюмом, веселенькими украшениями декора, отчего все туристы норовят сфотографировать ее ракурсом сквозь какой-нибудь из цветущих неподалеку шиповниковых кустов. Купол над центральным нефом вполне классицистичен, а колоколенка отсылает к XVII веку. Интерьер являет собой сочетание ампира а-ля московский метрополитен с избяным уютом. Видно, если ее и ученые архитекторы проектировали, то строители малость переиначили зодческий замысел под свои вкусы.
В Ашапе сильны старые традиции. Там есть улицы, носящие вполне советские названия, но их никто не собирается переименовывать, потому что всегда пользовались старыми. Советская — это Первая, Восьмого марта — Вторая, Первого мая — Третья, Пролетарская — Четвертая, а на Северной — Пятой — всего один дом остался. Уличная нумерология — следствие «правильной» застройки села. Сначала улицы Ашапа разбегались веером от завода, но любая искра могла вызвать пожар, который при такой планировке моментально распространялся на все село. После очередного огненного светопреставления стали строиться «по-петербуржски», правильными кварталами, параллельно источнику пожарной опасности. Стороны улиц называются «порядками»: по правую руку нижний порядок, по левую — верхний (ну почти как на Васильевском острове). В ходу старые названия околотков: Бараба, Нижний Кон, Казамат, Зарека, Гора… Бараба — страшное место, туда выселяли девок, до 23 лет не вышедших замуж. Здание земской школы, приспособленное ныне под детскую библиотеку, упорно именуется «школа на лугах». Бывшее заводоуправление иначе, как Козлихиным домом, не величают — в честь московской купчихи Козловой, что володела здесь когда-то лесопильным заводом и мельницей. Интересно, какое имечко прилепится к построенному в 60-е Дому культуры с классическими фронтоном и колоннадой?
Среди фамилий ашапских жителей редко встретишь типично пермские, угорских корней. Заселяли завод крепостными господ Аксаковых и Черкасских, Головиных и Шереметевых, везли «крещеный товар» из-под Арзамаса, Нижнего Новгорода, из Петербургской губернии. Ашапцы гордятся: Бобылев Дмитрий Михайлович, земский служащий, краевед. Фотолетописец пермского завода им. Свердлова Матвей Иосифович Кузнецов, автор знаменитого снимка мальчишки военной поры, стоящего на подставке у станка. Александр Дмитриевич Мамонтов: оборонял Шипку, георгиевский кавалер. А внук его Константин Яковлевич — самый знаменитый местный поэт. В детстве беспризорничал, ростовские и одесские «авторитеты» 20-х годов поддерживали юное дарование, хоть и отмечали, что до Есенина недотягивает.
…Зеленые холмы то тут, то там извергают из себя ангидритовые глыбы причудливых форм, или, наоборот, склоны их и вершины продавлены обширными карстовыми воронками, напоминающими лунные «цирки» в миниатюре, только заросшие лютиками и сурепкой. Внутри холмов — пустоты. Залитые дождевыми водами, подпитываемые подземными ключами карстовые озера притягивают рыболовов и колхозных коров, но вдруг могут возгудеть, как перекаленный самовар, и вода за какой-нибудь час всосется в карст, обнажив заиленные комья ангидрита, на которых пляшут подлещики и карпы. А через год яма вновь заполнится водой, и, как ни в чем не бывало, побредут к ней черно-пестрые буренки и деревенские ребятишки с удочками.
Самая главная здешняя достопримечательность — Ординская пещера. Еще недавно почти никто о ней и не знал. Ну, подумаешь, каверна десятиметровой глубины в Казаковской горе, да еще подземных галерей метров триста, да глубокие пещерные озера с кристально чистой ледяной водой… Но в начале 90-х в пещеру прибыли спелеодайверы, нырнули в озера, и оказалось, что Ординская пещера — самая длинная из обводненных в России. А может, и в мире — до конца ее еще не исследовали, баллонов с дыхательной смесью хватает только на пять километров подземно-подводного экстрима. Кстати, попасть в пещеру обычному туристу невозможно, потому что маршрут — 4-й (высшей) категории сложности, да и пещерные своды нестабильны, постоянно осыпаются. Местный житель рассказывал, что еще совсем недавно по одному из подземных ходов приходилось протискиваться, а спустя год на месте «шкуродера» образовалась широкая анфилада. Спускаться в пещеру даже опытные спелеологи из Франции, Германии и США предпочитают только зимой, когда морозы сковывают пропитанные осенними дождями своды пещеры.
Зато поблизости от Казаковской горы можно отыскать сероводородный Артемовский ключ и принять целебные ванны. Если же всенепременно захочется окунуться в пещерный сумрак, то у жителей Красного Ясыла можно спросить дорогу к пещерам «Утес» и «Шум», вход в которые открывается «из воды», потому что в самих пещерах бьют источники. Где-то поблизости растет загадочная «медвежья трава», которой местные жители умудряются лечить едва ли не все болезни. В лесах прячутся незарастающие шурфы, где добывали в демидовские времена медную руду. С низкой космической орбиты ординская земля смотрится, наверно, как позеленелая россыпь шлака-соковинника, нацедившего в свои каверны капли мерцающей утренней росы. Бьющие со дна ледяные ключи не дают прогреться речушкам, даже в летнюю жару остается только безответно любоваться речными кораллами, то бишь источенным течением белоснежным ангидритом, запрятанным речкой Ясылкой в недосягаемо холодные струи. В гидрографическом итоге невозмутимая Ирень, медленная Moon River, шепчущая иногда под мостами голосом Одри Хепберн: «Old dream maker, you heart breaker», вбирает в свою мелодию голоса всех потоков, миновавших цепочки прудов, оставляя только разбросанные под холмами капли карстовых озер.
— Весь горизонт тучами обложен, у соседей ливмя льет, а у нас сухо, — хвастаются ординцы и приводят наукообразное объяснение: — Это, наверно, потому, что многочисленные пруды создают зеркальный отражающий эффект. Зато уж если зарядит, то не отвяжется.
Карстовое озеро Черное в окрестностях села Медянка года три назад принялось постепенно уходить в землю. Медянские жители и горюют по этому поводу, и втайне надеются, что на дне поищут клад, якобы затопленный там грозным пугачевским «полковником» Иваном Белобородовым. А пока, накупив металлоискателей, тренируются в подвалах Никольской церкви, где священники, по слухам, в ожидании большевистских экспроприаций закопали драгоценную утварь. Суровая барочная громада Никольской, заложенной спустя девять лет после казни Пугачева, отбрасывает на Медянку мрачную тень, которая раз в сутки доползает до улицы Шеклея, где родился отец Ивана Белобородова.
Медянские жители резвее прочих крестьян Ординского уезда принимали участие в картофельном бунте. Массовые протесты против заморского земляного овоща здесь пришлись не на эпоху Екатерины II, а на царствование Николая I. Губернские власти, памятуя о прежних эксцессах, приступили к картофельной пропаганде исподволь. Не принуждали местных крестьян сажать картошку на своих огородах, а создали общественные картофельные поля. Загодя тренировали будущих картофелеводов, приказав садить клубни в снежные сугробы общественного поля, а потом тут же их из снега выкапывать, чтоб навык возник. Может, нововведение обошлось бы и без бунта, но тут Николай I утвердил герб Пермской губернии — с изображением медведя. Мужики офонарели: как это? Их, свободных черносошных крестьян, имеющих право владеть землей, собираются отдать в крепость какому-то помещику Медведеву?! Первым делом разгромили общественные картофельные поля, затем взялись за волостные управления. Не помогла присланная из Кунгура вооруженная сила. Бунтовать прекратили, только когда специальный чиновник приехал и показал верную бумагу: они по-прежнему остаются государственными крестьянами.
Кстати, нынешняя ординская картошечка — объедение. Всегда стараюсь именно ее покупать на рынке. В формах клубней нет-нет, да угадаешь очертания селенитовых ясыльских медведей, а то напружинится перед прыжком серпентиновая рысь, или вот-вот расправит крылья птица, будто выточенная из редкого розоватого ангидрита.