Михаил Тарковский. Тойота-Креста
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2016
Михаил Тарковский. Тойота-Креста. — М.: «Эксмо», 2016.
В очередной раз повторю: курс русской литературы надлежит сверять по Прилепину. С поправкой на топор под компасом.
З.П. пропел осанну Михаилу Тарковскому не точию сугубо и трегубо, но многогубо: «Это настоящее, непридуманное, родное… Почему никто не приносит дары, вино и хлебá к его дому — в благодарность за то, что он живет с нами в одном времени?.. Идите скорей и ищите книги Тарковского… Себе возьмите и друзьям подарите. Грех снимется за это». Кондитерская патетика, помнится, меня покоробила, а глаз резанула лексическая ошибка: все-таки хлеба и хлебы суть разные вещи. Но после знакомства с «Тойотой-Крестой», номинированной на «Нацбест-2016», все встало на свои места. О Тарковском только так и возможно писать — приторно и безграмотно, по-прилепински.
Вообще, двух этих прозаиков роднит многое — от неизлечимого косноязычия до… э-э… творческих заимствований. С них, пожалуй, и начнем.
Если в салоне «Кресты» оказались московская гламурная киношница и сибирский таксист, то остальное — не бином Ньютона. Гарантирована лютая конфронтация: инь против ян, столица против провинции, глянец против почвы и т.д. Все бы ладно, да эту сюжетную схему 30 лет назад отработал Эфраим Севела: американская анархистка и русский диссидент добирались из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк и лаялись по любому поводу, используя редкие перемирия для совокуплений. Только «Тойота» у них была другой марки — «Королла». Книжка, между прочим, так и называлась: «Тойота-Королла». Ничего не напоминает, а?
Прочее ровно того же свойства. Вкрапления стихов в прозаический текст — поклон Пастернаку и ученику его Быкову. Сами вирши имеют выраженный лермонтовский привкус: «Снова выезжаю на дорогу…», и дорога предсказуемо рифмуется с Богом. Перманентные вояжи главного героя можно возвести хоть к Гомеру, хоть к Ильфу с Петровым. Сеттинг скомпилирован из всех сибирских классиков разом: Шишкова пишем, Распутин в уме…
Тарковского ценят многие: и Прилепин, и Кокшенева, и Авченко, и Сенчин. Подозреваю, однако, что мастерство тут далеко не решающий фактор, Blut und Boden не в пример важнее. Да и автор — фигура куда как любопытная: внук Арсения Александровича и племянник Андрея Арсеньевича, из москвичей переквалифицировался в таежники, из биологов в охотники. А имидж, вопреки известному слогану, это наше все. Алиби на любой случай, включая фатальное неумение писать.
М.Т., как и большинство почвенников, хронически не ладит с родной речью: «На рынке стояло семь тысяч праворуких машин, часть из которых одичало ездило по городу», «Очарованными странниками стали вдруг половина сибиряков» (цитирую по журнальному варианту). Компенсировать грамматические вывихи призвана натужная имитация народности на манер позднего Распутина: «оковалистые глыбки», «прогонистые даурские лиственницы», «пахорукий парень», «хрускоток обочины». Или непроглядно мутный маньеризм: «Чуешь, как мироустройство сквозь века огромной и гудкой листвяжной балкой отдалось в нутро, расщепившись, провернулось там ржавыми трехрожками, мотануло навильник сокровеннейших жил твоих?» Михаил Александрович, вы о чем? Да, и не объясните ли попутно, что такое «страшная людская зарезанность в существование»?
Прогонисто зарезавшись в оковалистую книжку, лишний раз убеждаешься в правоте Уайльда: язык — не сын, а отец мысли. Связно высказаться тарковским языком — задача непосильная. Кстати, было бы что высказывать. Коли есть в «Кресте» идея, то стократ пережеванная: насчет особого статуса Сибири, символом которого отчего-то назначен правый руль японской иномарки. «Енисей — это стрела раздела, и рули в разные стороны, и две головы российского орла», — растолковал автор. В итоге возникает ядреный, на страх Сорокину, соц-арт: Григорий Потанин гремит кандалами верхом на «Тойоте». Знамо, наш руль — правый, тем и славный. А Москва — «город мирового мещанства и никому не нужных понтов», и потому рули там левые, от лукавого.
И не только рули. Законы тоже. Пошлины на ввоз иномарок из Японии перекрыли кислород автобизнесу: ужас. С пуском Богучанской ГЭС ушли под воду красноярские деревушки: вообще кошмар. Ан раскинем-ка умом: а рабочие места на алюминиевых заводах сибирякам не нужны? — все лучше, чем тачки из Приморья гонять. А радиаторы в нежно любимых Тарковским праворульных «японках» — не из алюминия ли деланы?
Впрочем, паралогизмы — визитная карточка г-на сочинителя, ему дано скорбеть об отмене школьного автобуса и тут же восхищаться: «А какие храмы люди строят!.. А какой монастырь в Могочине Томской области!» Хм. Если в одном месте прибыло — в другом неизменно убыло. Но, видимо, закон Ломоносова—Лавуазье биологу знать не обязательно.
А равно и законы написания прозы. У Тарковского и с этим изрядные проблемы: герои анемичны, композиция аморфна. Три части романа абы как связаны образом протагониста — Жени Барковца. Да и тот более чем размыт. Иногда — реальный пацан с раёна: «Тачечка с аука, таможня Кырск, все чеснок… Я угорел. А лавандос отдаешь прямо в тачке». Иногда — православный хоругвеносец: «Есть телевизор. По нему кажут бесовщину». Замечательный гибрид, Кристина Потупчик не нарадуется.
«Креста» повествует о трех любовных историях енисейского таксиста. Пожизненная его страсть — японский автопром. После первых пяти страниц ощущаешь себя зажатым в дорожной пробке: «“Мазда-Этюд”, “Тойота-Краун-Рояль”, “Хонда-Концерто, “Тойота-Публика”… Чем больше машина, тем красивей имя: “Тойота-Цельсиор”, “Ниссан-Глория”. Но мне больше всего тройные нравятся, с превращением: сначала японское идет, потом латинское, а потом русское. “Тойота-Краун-Атлет”, “Ниссан-Лаурель-Медалист”». Я список кораблей прочел до середины, а потом стал пропускать: ну на фиг, утомило… Вторая love story — с москвичкой Машей — само собой, обречена: Маша — не наша, рифма просится на язык еще в первой части «Кресты». Но зачем-то есть еще и вторая, посвященная бесконечным разборкам сладкой парочки. Ближе к финалу автор за ненадобностью ссылает гламурную барышню в Канн, а у Жени завязывается новый роман — с неоглядными сибирскими далями, они же просторы.
А Сибирь у Тарковского — это та-акая Сибир-рь! Лоб здесь крестят во всех местах, включая отхожее. У случайного знакомого, юного (?!) майора, первым делом интересуются, есть ли в части батюшка. Пьют самогон на шадажьих ушках и майгушачьих магунах. С подобающими тостами: «За то, что батюшка Енисей всех нас снова собрал!» Закусывают сохачьей колбасой с чесноком. Изъясняются под стать личутинским мужикам или мультяшным князьям: «Слабовастый ты ишшо духом и греховастый». Ну, вы понимаете: непридуманное и родное — Палех, помноженный на Хохлому.
Я добрых два десятка лет прожил в Иркутской области. Колбасу ел «Докторскую». Пил коньяк местного разлива. Тостов за Ангару-матушку ни разу не слышал. Слово «слабовастый» слышал в основном от пэтэушниц. И прочая, прочая, прочая. Видимо, не в той Сибири я оказался, — но это моя личная драма…
Что в послевкусии? Да практически ничего.
Сибириада? — было. Кстати, не в пример лучше: от «Угрюм-реки» до «Последнего поклона».
Интертекст? — а кого этим нынче удивишь? Постмодернисты эту делянку уже до последнего куста вырубили.
Диалектизмы оптом и в розницу? — над ними еще Куприн потешался: «Айда с андалой на елань поелозить… В том-то, брат, и уксус!» Вот именно: уксус, ибо вино благополучно скисло в начале прошлого века.
Однако мелочи не в счет. Русский роман, по Льву Данилкину, должен соответствовать трем критериям: а) толстый; б) с проблемой; в) «с языком». «Тойота-Креста» — по всем статьям роман. И даже «Претендент на бестселлер», есть в «Эксмо» такая серия.
Хотя с бестселлерами у Тарковского явная заминка. Третья часть романа — «Распилыш» — четыре года назад уже претендовала на «Нацбест». Жюри, вопреки Прилепину, не спешило потчевать автора вином и хлебом. Отрецензировал текст один лишь Александр Етоев: «Ставлю неуд, даже не тройку с минусом».
Я же говорю — строго с поправкой на топор…