Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2016
Могучий деревенский сугроб за окном моего деревянного дома — залубенел, не осел, но стеснился, выровнялся, опокатился — и теперь выглядит как спина огромного, нет, чудовищно громадного морского млекопитающего, снежистая кожа которого слегка застекленела и покрылась многими длинными нежными рубцами, неглубокими и геометрически точными, ровными, но живыми, пошевеливающимися — так, будто солнце вычёсывает из снега — снег!.. И снег в снежном сугробе перестаёт быть просто снегом: этот снег уже больше, чем снег. Это — праснег, снег-дедушка, археснег, снег первичный, первоприродный. Снег, готовый стать землёй. Солнце, тепло, юго-восточный ветер из Казахстана вычёсывают его до стекла, до слезы, до глины, до зелёной травы, удержавшей и сохранившей свою зелень в течение полугода — в морозы, под сугробами, под ветрами и метелями…
Мне десять лет, и я иду один на дальние покосы — к деду: несу ему мантачку, приспособление для отбивки, правки и подковки косы-литовки (дед мой — кузнец местный, учившийся своему ремеслу у цыган — сразу после окончания Харьковской гимназии, пока скитался по стране в бегах от украинских большевиков и в поисках жизни, просто жизни, хотя бы и одинокой, но свободной от насилия и безумия кухаркиной власти). Дед забыл её: завернул в тряпицу, положил на завалинку, а в карман не сунул — провозился с заупрямившейся лошадью, — вот бабушка и послала меня — одного! — на дальние покосы, на травяные пайки, которые выделялись властью крестьянам, имеющим скот (на Урале это были рабочие-крестьяне, они работали по фабрикам, шахтам и заводам, держали огороды, заводили серьёзное хозяйство с птицей, овцами, коровами и лошадьми). Я шёл полями, и я был горд тем, что иду к деду спасать работу — косьбу: без мантачки коса не косит. Мне десять лет — возраст промежуточный, от детства до отрочества два-три шага: разница, конечно, не такая, как между поэзией и литературой, а скорее такая, как между детским и юношеским стихотворчеством, когда бог земли вдруг под воздействием гормонов преображается в бога любви, уже почти телесной, но всё-таки преимущественно иллюзорной.
Я дошёл — полями — до старого Немецкого кладбища (где были похоронены ещё в сороковые—пятидесятые пленные немцы, дошедшие до Урала в скорбном арестантском строю)… Прошагал ещё с километр по грунтовой дорожке, которую пересекали многие другие, — и вдруг понял, что заблудился. Заблудился в чистом поле… Если б я был коршуном, коршуном в небе, я бы увидел себя в центре бескрайнего поля, засеянного овсами и горохом и перетянутого десятком дорог и тропинок, пересекающих друг друга и образующих гигантские латинские буквы «Х» и «У». По-русски — «ху». Кабы я знал, какое «ху» мне предстоит увидеть и пережить!..
Соседский дедок Яценко вынырнул из овсов неожиданно, сбоку. Он был в соломенной широкополой шляпе, с седой бородёнкой аксакала, с хитрым украинским лицом гоголевского персонажа. Глаза у него были бесцветные, то бишь их как бы и не было, но и — одновременно — они были как бы сразу повсюду. Он сразу смекнул, что я заблудился, — и без шуток, вполне серьёзно успокоил меня — и дал мне провожатого: «А вожатый у тебя — вот: видишь, он побежал по овсам вдоль дорожки, как раз в южную сторону? Видишь — волна с воронками и разворотами пошла по овсам? Вот тебе и вожатый. Ветерок. Иди за ним, не отставай…» Через час я был на нашем покосном пайке, у деда. И дед понял всё, что со мной произошло, — по глазам прочитал…
А за окном моим солнце и тепло вычёсывают снег — из снега. Из-под сугроба сочится вода — пока ещё слабая и плоская. Но — всё равно уже потекла, побежала, нет, поползла. Вода — провожатый снега. Вожатый снега — в землю. Притяжение солнца и тепла отталкивает от себя сугроб, сгущает его, стесняет сугроб в сугробе — и некуда ему деваться. Разве что — в землю. Так же появляются мысли, образы и слова. Гравитация исчезновения снега появляет, являет, порождает землю, дерево, птицу и небо вокруг неё. Она творит красоту. Гравитация красоты порождает слово. Но и слову нужен вожатый.
Сочинительство / текстотворчество — это путетворчество: торение и творение пути. Провожатый-вожатый — это олицитворенное тяготение пути.
Райнер Мария Рильке
(Перевод Вячеслава Куприянова)
Тяготение
Скрытая замкнутость, как
ты себя из всего извлекаешь,
исторгаешься даже из взлета, о мощь.
Застывшего, словно жажду глоток,
тяжесть пронзает.
Но из спящих струится,
словно из плотных туч,
обильный дождь тяготенья.
«Скрытая замкнутость» — это круг, центр которого везде, а окружность нигде. Центр тяготения и в тебе, и во всём. Процесс тяготения одновременно и открыт, и герметичен: два потока связи всего со всем и всех со всеми направлены сразу внутрь носителя тяготения и — наружу — к другим источникам гравитации. Такова природа поэзии как гравитационной связи красоты, ужаса и пустоты с душой того, кто / что эту связь и принимает, и воспроизводит, и направляет от предмета к предмету, от предмета к субъекту, от субъекта к субъекту, — так работает поэтический текст и текст вообще, текст как таковой. Стихотворение — есть квант (сложнейший, комплексный, разноприродный) такой связи / гравитации, тяготения, притяжения. Поэзия — это и энергия, и форма целостного комплекса связей мировых, вселенских — внутренних и внешних.
Поэзия извлекает себя из себя. Такое извлечение (просодия!) не формализуется звуком, но превращается в него — всё сразу или частично. Партитивное проявление поэзии — это не грех, не изъян, это — свойство вербализации, то бишь метаморфозы мета- и интерфизического (связь) — в физическое, это признак превращения беззнаковости мысли, образа и абсолютной музыки в семиотическое единство и функционирование языка ментального, антропологического. Тяжесть жажды (поэзии) уменьшает глоток (речь, стихотворение, текст и та часть языка, которая способна быть или стать поэзией). «Обильный дождь тяготения» струится шарообразно — во все стороны принимающего ужас и красоту света. Любой дождь — фрагментарен. В нём есть пустóты и цезуры, когда капли влаги (поэзии) соседствуют, не смешиваясь (!), с каплями, или каплищами, воздуха (языка). Вот такая газировка получается. Напиток богов.
Тяготение истины. Тяготение мысли. Тяготение прекрасного, ужаса, красоты, пустоты, любви и смерти. Тяготение поэзии. Тяготение, притяжение, гравитация в физическом смысле есть сила, движение, т. е. процесс. Гравитация духа, духовного, смыслового, образного, художественного реализуется в сфере процессуальности поэтической, синтезирующей физическое и метафизическое чудовищной силой связи, поэзии, энергии интерфизического (неуловимого!) характера.
Райнер Мария Рильке
(Перевод Ольги Седаковой)
К музыке
Музыка: статуя дышит. Быть может:
образ покоится.
Ты язык, когда языки
кончатся. Время,
по вертикали встающее к исчезновению сердца.
Ты чужбина, музыка.
Произрастает из нас
сердца пространство. Глубочайшее наше,
нас превзойдя, вырываясь…
о, разлука блаженная.
Будущим окружены,
как сверхопытной далью, изнанкой
воздуха,
чистой,
гигантской,
уже никогда не жилой…
Музыка — одна из форм такой гравитации: вертикальные связи, энергия таких связей в музыкальном и поэтическом доминируют. Поэт, художник вообще (и композитор, и музыкант) — вожатые такой связи. Именно поэт определяет вектор движения поэтического чуда — к гармонии. Гармония не совместное функционирование частей и форм текста, гармония — это сила, сводящая в одно целое все сущности поэтического: физические, метафизические, интерфизические и незримые, неслышимые, неосязаемые субстанции энигматической природы — природы неизъяснимой и непознаваемой. «Исчезновение сердца» освобождает прекрасное от небытия: небытие сердца порождает бытие поэзии! И чужбина бытования гармонии (музыкальной, поэтической) принимает тебя, принимающего свое исчезновение, — принимает тебя, освободившего место для гармонии, которая рано или поздно воскресит тебя, вернет тебя — тебе и поэзии.
Рильке приходит к тебе с провожатыми. Переводчик — вожатый поэзии, перерастающий из языка в язык, — когда исчезновение одного языка (немецкого) обеспечивает рождение другого (русского языка). Русский — Рильке.
Райнер Мария Рильке
(Перевод Ольги Седаковой)
Часть первая, ix
Тот только, кто пронесет
лиру в загробье,
тот, угадав, возведет
славу над скорбью.
Кто с мертвецами вкусит
мака забвенья,
гибнущий звук возвратит
в вечное пенье.
Пусть отраженье с водой
вновь унесется,
образ построй:
только из бездны двойной
голос вернется
кротко живой.
Вожатый из языка в язык подобен Вергилию (у Данте), призраку отца Гамлета (у Шекспира), Пугачёву (у П. Гринёва / А. Пушкина), Орфею (у Рильке), Одиссею (у Мандельштама), Катуллу (у Майи Никулиной), Тютчеву (у Кушнера), Смерти (у Гандлевского), Данте (у Седаковой). Такие вожатые поэтов — многофункциональны: во-первых, они действительно ведут поэта к невыразимому и непознаваемому; во-вторых, такой вожатый / провожатый / поводырь есть толмач чистого времени и абсолютного пространства; в-третьих, вожатый учит поэта путешествовать (не шествовать!) — в себя и в себе в поисках своего пути; в-четвертых, такой поводырь есть преобразователь смыслов: поэт говорит не только то, что показывает, но и то, что видят другие, иные, идущие за ним, да не с ним, стремящиеся не понять, а домыслить, досотворить, пересотворить сотворённое; в-пятых, вожатый есть средство структурирования ужаса, а структурированный и номинированный заново ужас — это уже красота, или ужас красоты, или красота ужаса, — вот сила гравитации поэзии; в-шестых, поводырь усиливает мифологизацию мифа (например, миф об Орфее и Эвридике), которая приводит к его демифологизации, — и Орфей — это уже не только внутренний и внешний Рильке, он становится одновременно и субъектом, и объектом, и процессом песни, плача и тишины / молчания; в-седьмых (и т.д.), наличие вожатого — это синтез провиденциального (по Мандельштаму) и реального Собеседника: и это не двойственные муки и услады пения, плача и молчания, но — очевидное и неизбежное усиление единства поэта и поэзии. Вожатый снимает страх перед инобытием: «бездна двойная» к тому же обещает наличие и проистекание процесса телескопичности прорвы, пустоты — пустоты освоенной, прирученной, ставшей «своею» и родной.
Райнер Мария Рильке
(Перевод Вячеслава Куприянова)
Расточаются звезды переполненным небом
над печалью твоей. Но не в подушку,
в небо заплачь. Здесь, уже слезы,
на самом исходе лица,
здесь, во все проникая, берет
начало вселенная, вос—
хитительная. Кто же сможет пресечь,
если к ней тебя тянет,
это стремленье? Никто. Разве ты сам
вдруг посмеешь сразиться с наплывом
грозных светил на тебя. Дыши.
Дыши темнотою земли и снова
всмотрись! Снова. Легко и безлико
бездна свыше к тебе припадает. Бесплотное,
полное ночи лицо уступает простор твоему.
В этом стихотворении адресант — Рильке. Адресат же представляет собой сложную, комплексную объектно-субъектную сущность — «ты». «Ты» — как обобщенный и синтезированный, но не абстрагированный и одновременно не конкретизированный образ адресата, — этот образ и не физичен, и не метафизичен, он — интерфизичен: адресат — поэт, поэзия, вожатый, собеседник, вообще часть природы, мира, Вселенной — часть плачущая, а значит — поющая и молчащая. Плач, песня, молчание вытесняет «лицо ночи» — лицом плача, песни и молчания. Вектор метафоризации здесь — нисходящий к физиологичности (лицо, глаза, слезы, горло, голос, звук, etc), но движение вниз — по вертикали — всегда чревато подъемом вверх — по проложенному пути слез, который рано или поздно, а скорее, одновременно становится путем музыки, песни, плача и снова — молчания. Ряд стихотворений всегда ритмичен: он состоит из чередований поэзии и пустоты. Поэзия — пустота — поэзия — пустота — поэзия… Но: пустота — это дыхание, вдох и выдох, и опять вдох. Дыхание стиха, дыхание просодии, дыхание звука, дыхание цезур — всё это — жизнь. И смерть. И любовь. Потоки жизни, смерти и любви сходятся в одной точке — в запрокинутом в небо лице, блестящем от слез и звезд. Это уже не только лицо, но и отражение иного лика: лицо плачущего певца преодолевает черный слой и амальгаму зеркала (небо) и срастается с ликом. Песня, плач и молчание здесь — провожатые того, кто плачет и поет.
Райнер Мария Рильке
(Перевод Вячеслава Куприянова)
Лик любимой был наполнен миром,
но его внезапно расплескали:
мир вовне и ускользает верно.
Почему же я его не выпил
из дрожащего возлюбенного лика,
мир, что подступал к губам, волнуя?
О, я пил. Я пил неудержимо.
Но я сам был миром переполнен,
и мой мир через меня пролился.
Мира одному — много. Метаэмоция любви в этом стихотворении перенаполнена семантикой утраты. Утраты — чего? Переливание мира через края души (как открытого, но сокровенного сосуда) — утрата или перенаполнение, захлёб? Сокровенное здесь становится откровенным, то есть ничьим. Ничьим — значит божественным. Конкретно-физическая основа предметного слоя метафоры примитивна, первоприродна, как воздух и трава. Как ветерок в полях овса, который, змеясь с юга на север, вёл меня за собой, выводил из заблуждений моих дорожных и душевных — выводил меня — куда? К покосам? Или — к этому очерку, который пишется сейчас здесь, в Каменке, 50 лет спустя, в Каменке, где март, где плоская вода ползет, как стекло, как зеркало, между снегом и ледяной землей, — сжатое, ужатое в себя до полной несвободы и воли петь, молчать и плакать?
Райнер Мария Рильке
(Перевод Вячеслава Куприянова)
O Lacrimosa
(Трилогия к будущей музыке Эрнста Кренека)
1
О емкость слез, как только небо держит
их тяжесть над ландшафтом боли.
Во время плача дождь косой идет
над истомившейся долиной сердца.
Как скопище всех слез уравновесить
и не смутить святую ясность неба,
хоть существует небо влаги ради!
Край этой скорби все светлей под небом,
единым, стройным и подобным лику
в минуту медленного пробужденья,
когда отвесна мысль над бездной мира.
2
Пустота — это вздох и не боле, и эта
емкая зелень деревьев
затаена как вздох!
Мы на вдохе еще,
мы сегодня на вдохе, как мера
земли замедленного дыханья,
как спешка этой земли.
3
О время зим! Затаенное
бегство земли! Когда вокруг мертвых
в чистом исходе соков
замышляется дерзость,
дерзость грядущей весны.
Где возникает замысел
под застывшей корой, где от летних
длиннот обветшалая зелень
снова к расцвету
с блеском восходит, себя предвкушая,
где забудет яркость цветов
о зачарованности наших глаз.
Поэт, себя предвкушая, сводит в одну точку сущности неба, пустоты и времени — именно здесь происходит взрыв энергии сначала Творца, потом просто творца, певца сквозь слезы. Четыре пустоты в трехчастном стихотворении — начальная, две внутритекстовые и последующая (за-стихотворением) — обещают и задыхание (на вдохе), и задыхание (на выдохе) и дыхание, подобное всхлипыванию после плача перед речью. Отвесна мысль над спешкою земли, готовой к бегству — и замысел, новый и древний (как архезамысел, как Промысел), зеленью с блеском восходит, предвкушая себя, и песнь в себе, и поэта, и поэзию. Песнь ради песни. Плач ради песни. Молчание ради песни. Всё — ради неё. Петь — для чего (М. Хайдеггер)? Для того, чтобы опять замолчать. Умереть. Не дышать. Пауза. Пустота. Вдох.
Райнер Мария Рильке
(Перевод В. Куприянова)
О, не быть в разлуке,
не быть столь малой мерой
изъятым из меры звезд.
Что это, суть?
Не восходящее ль небо,
где птицы мелькают и путь
ветра к дому ведет.
«Путь ветра к дому ведёт…» — Ветер, мой поводырь между детством и отрочеством, вел меня из молчания в плач (я, десятилетний, плакал тогда, пятьдесят лет назад, заблудившись в овсах), из плача — в песню. В песню — значит — домой.
Райнер Мария Рильке
(Перевод В. Куприянова)
Где-то цветет цветок расставанья и веет,
где бы ни были, всюду цветочной пыльцой;
даже в грядущих ветрах вдыхаем мы расставанье.
От красоты тянет музыкой («музыкой потянуло» — Валерий Лобанов). В музыке ты то видишь свои похороны («слезы»), то вспоминаешь — Богом — Первый День Творения. Всё начинается с разлуки, и всё завершается разлукой: рождение — разлука с пустотой; жизнь и любовь — разлука со смертью; смерть — разлука с жизнью и любовью. Что дальше? Дальше — встреча.
Я перехожу поле и протискиваюсь в лес, и взгляд мой меняется: он теперь, как снежная вода, становится плоским и разрезается на полосы — деревьями, как небо над лесом, когда смотришь в него из леса, запрокинув лицо — параллельно лику. Лику — чьему?
Райнер Мария Рильке
(Перевод В. Куприянова)
Ангелы
У них у всех уста устали,
и души досветла ясны.
И лишь случайные печали
порою им смущают сны.
Они как будто не у дела,
и, Божий населяя сад,
они, как мерные пробелы,
в его мелодии молчат.
Но стоит крыльям их раскрыться,
разбудит ветер все края,
так Бог перелистнуть стремится
рукою скульптора страницу
неясной книги бытия.
Март. Весна. Начало пробела — до появления нового воздуха, которым дышит и живёт музыка. Музыка — это пробелы в тишине. В тишине — после плача перед песней.