Очерк
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2016
Виктор Подшивалов — окончил Уральский политехнический институт (УПИ), почти полвека проработал на производстве, много лет был главным металлургом Машиностроительного завода им. Воровского. Живет в Екатеринбурге.
Он пришел к нам в гости в новой солдатской форме, подпоясанный ремнем, но без погон и без головного убора. Было лето 1945 года, и он, видимо, только что вернулся с войны… Я не помнил, каким он был до войны, и только по разговорам мамы с моими тетками имел о нем смутное представление. Звали его дядя Саша, он был старшим братом нашей мамы и моим крестным; жил в соседней деревне. Я с интересом его рассматривал. Рядом с нашим отцом, израненным и долгое время лечившимся в госпиталях, и со своим младшим братом, худым и нездоровым, более трех лет пробывшим в плену, дядя Саша выглядел богатырем.
— Теперь долго войны не будет, будем жить, заниматься делами, —говорил он кому-то, держа меня, девятилетнего, перед собой и внимательно рассматривая. Еще когда он был на войне и его жена приходила к нам по разным делам, — из разговоров ее с мамой я не раз слышал, что я очень сильно похож на него. Ему это, конечно, было известно.
Взрослые сели за стол, а мы, дети, получившие от пришедшего гостя подарки, занялись своими делами. Я обратил внимание, как дядя Саша, садясь за стол, перекрестился и что-то прошептал, на секунду взглянув в «красный угол» комнаты, хотя угол был пустой. Никто не обратил на это внимания, но я не мог не смотреть на него и пытался понять, о чем идут разговоры за столом… Почти четыре года его не было дома, все это время не виделся он и со своим братом Алексеем, который попал в плен в начале осени 1941-го. Алексей молчал, только иногда коротко отвечал на задаваемые вопросы. Тогда я еще не знал, что он служил в части, входившей в состав армии генерала Власова. Без боеприпасов, без продуктов и без связи с командованием, после долгих попыток соединиться со своими в болотах под Ленинградом их подразделение оказалось в окружении и вынуждено было сдаться противнику. В эти дни он проходил бесконечные проверки и уточнения обстоятельств, при которых попал в плен. Он избежал лагеря, только лишен был звания лейтенанта, которое получил после окончания военного училища перед войной.
Говорил в основном дядя Саша. За время войны мы уже много знали о войне, знали и из разговоров взрослых, и от возвратившихся живыми молодых солдат, да и война шла в непосредственной близости от нас. Мы своими глазами видели, как бомбят железную дорогу «Бологое — Сонково», которая проходит в двух километрах от нашей деревни. Слушая дядю Сашу, я не мог себе представить, как этот немолодой, большой и сильный человек ползет по снегу, прячется в окопе или в траншее, бежит вместе с молодыми, когда надо было бежать. Наверное, отвечая на чей-то вопрос о том, боялся ли он смерти, он говорил, что думал, что может погибнуть, но ощущал не страх, а горечь оттого, что останется семья без его помощи и что он не успел перед войной построить дом. А погибнуть мог, и не один раз. И тут он рассказал, как за несколько дней до окончания войны, когда их часть шла по следам отступающих немцев и на сотни метров растянулась на хорошей европейской дороге, неожиданно на полотно дороги с визгом упала мина. От взрыва у него сорвало пилотку, а его лошади перебило заднюю ногу, и она упала на подкосившиеся передние ноги. У него на глазах было убито шесть человек и человек двенадцать ранено… Лошадь легко тащила пушку, и за несколько минут до этого взрыва он сел на нее верхом… Поняв, что цел и невредим, он стал искать своего близкого товарища, но увидел того среди погибших.
— Вот и так погибали люди, сплошь и рядом, а в этом случае и мина-то была пущена, похоже, с наших позиций. Артиллеристы часто стреляли по неприятелю через головы своих и, наверное, ошиблись, — закончил свой рассказ дядя Саша…
Застолье продолжалось долго, и нас отправили спать. Только назавтра мой старший брат Толя, который оставался с взрослыми за столом, рассказал мне, что за все годы войны дядя Саша много раз участвовал в серьезных операциях, но ни разу не был ранен и не получил никаких наград. В конце войны их расчет был представлен к награде, но оформить документы не успели. Всю войну он прослужил, по его выражению, в малой артиллерии: был ездовым в боевом расчете пушки. Уход за лошадью, поддержание в целости и сохранности сбруи — были его главными обязанностями. Не освобождался он и от работ по сооружению укрытий и окопов, вместе со всеми выполнял все погрузочно-разгрузочные работы. Мы узнали, что война — это постоянная тяжелая, зачастую напрасная и бессмысленная работа.
Уходил на войну он в тридцать девять лет, а возвратился в сорок три года. Солдаты в его расчете, да и во всей батарее были в основном молодые, зачастую совсем юные мальчишки, и почти все звали его дедом.
Меньше года прожил наш отец после окончания войны. В день похорон отца, после обеда, дядя Саша задержался у нас, долго разговаривал с мамой, потом отдельно что-то советовал пятнадцатилетнему Толе, который после четвертого класса не стал ходить в школу и работал в колхозе. Мне и моим двум младшим сестрам он коротко сказал, что мы уже большие, и что нашей матери сейчас будет особенно трудно, и что ей надо помогать…
Мне исполнилось 10 лет. Летом мы занимались заготовкой хвороста в ближайшем от деревни, заросшем ивняком болоте, иногда мне приходилось пасти колхозное стадо коров. Зимой я ходил в школу, иногда мы с братом ездили в дальний лес за березовым хворостом. Работы хватало всем, но основная нагрузка была на маме. Она работала на колхозной ферме, дома была своя корова, иногда — теленок или поросенок, куры, гуси. Все это хозяйство требовало внимания, а большего внимания требовалось нам: младше меня еще были две девочки.
Жизнь после войны менялась медленно: не хватало лошадей, средства механизации требовали ремонта, специалистов для их эксплуатации не было. Доходы колхозников были крайне низки. Из разговоров взрослых я узнал, что дяде Саше предлагали стать бригадиром, но он отказывался, ссылаясь на то, что от войн он устал и ему нужно строить новый дом. Бревна на сруб у него были заготовлены до войны, и он начал потихоньку готовить сруб, оставаясь рядовым колхозником.
Осенью я пошел в третий класс; его стройка была недалеко от школы, и я иногда заходил к нему. В эти минуты он отвлекался от работы, садился на бревно, не торопясь, свертывал из газеты самокрутку, закуривал. Зная, что многие ребята-школьники курят, он не спрашивал меня, курю ли я, а с уверенностью, в которой был вопрос, говорил:
— Ну, я думаю, ты не куришь? — Я смущался, молчал, а он, чтобы закончить с этим вопросом, договаривал: — Не нужно, пустое и вредное занятие. — Но, понимая, что я могу спросить, почему он курит, продолжал: — Я ведь до войны не курил, и отец твой не курил, но на войне не курить было невозможно. А вот теперь надо как-то кончать…
Однажды, когда я зашел к нему после школы, была дома его жена, тетя Настя. Он попросил, чтобы она вынесла хлеб и молоко.
— Перекусим, — сказал он, подавая мне стакан с молоком, и я заметил, как он коротко перекрестился и что-то прошептал перед тем, как взять в руки круглую домашнюю лепешку, и вдруг неожиданно спросил меня:
— А Закон Божий еще не стали изучать?…
Я ответил, что не слышал даже упоминания об этом, а он с озабоченностью сказал, что сейчас самое подходящее время, чтобы начать изучать его. Я не понимал, что он имеет в виду, и не знал, как говорить на эту тему. Мы ведь уже давно знали, что нет никакого бога и что «религия — это опиум для народа». Но дядя Саша, видимо, хотел продолжить эту тему и начал говорить:
— У меня оставались детские книжки — старые, которые сейчас не продаются, но я не могу их найти, наверное, девчонки куда-то их задевали, пока я был на войне. Кроме Закона Божьего было несколько книжек «Детского чтения для сердца и разума». Тебе бы надо их почитать…
Я молчал; читать нам задавали из школьных книг для чтения, этого вполне хватало, и я не знал, что ответить дяде Саше. На этом у нас с ним разговор закончился, но интерес к этой теме остался, и я искал случая, чтобы поговорить об этом с мамой…
Когда такой случай представился, мама мне рассказала, что дядя Саша был вторым ребенком в их большой семье; он на 8 лет старше ее и на 14 лет старше самого младшего их брата Алексея. Вместе со своей старшей сестрой — тетей Маней, нашей крестной, он окончил церковноприходскую школу, а все остальные дети учились уже в советской школе. Здоровая крестьянская семья. Неутомимой труженицей была мать, строгим и умелым хозяином был отец. Дядя Саша прошел серьезную школу деревенской жизни, все, что нужно, знал и умел. Его отец беспокоился о судьбе детей, видел, что в деревне мало земли и много лишних людей. После того, как закончилась Гражданская война, на семейном совете решили, что старшим братьям будет лучше поехать в Ленинград, и они уехали. Несколько лет он прожил в Ленинграде, но умерли родители, и он вернулся в деревню: Алексей еще учился в школе, и наша мама была не замужем. В Ленинграде оставался средний брат Дмитрий, выучившийся на мастера по пошиву одежды… Девушку, с которой познакомился в Ленинграде, дядя Саша долго звал в деревню, хотел на ней жениться. Но она, с трудом вырвавшаяся из такой же нищей деревни, не хотела покидать город, и их связь прервалась. Эти краткие сведения о довоенном времени, полученные от мамы, не могли утолить моего любопытства, и я искал случая, чтобы подробнее расспросить дядю Сашу. Но я перешел учиться в другую школу, встречи с ним стали реже, и разговоры о том, довоенном времени почти прекратились — было полно повседневных забот…
Так прошло несколько лет нищенской деревенской жизни. Но и в этих условиях он построил замечательный дом, завел большое хозяйство, и многие завидовали его умению достойно жить среди нищеты и голода. На мои вопросы к маме, как это ему удается, она отвечала, что он умеет все предвидеть и рассчитать. У него не пропали деньги, заработанные в Ленинграде, — на них он приобрел бревна для дома, а когда его призвали на войну и выдали за несколько месяцев солдатскую «зарплату» за время учебы в Казани, он положил эти деньги на книжку, которую переслал жене в деревню… После денежной реформы 1947 года ему их выдали увеличенными в десятикратном размере. На вопросы знакомых, как он мог это предвидеть, дядя Саша отвечал: «Я не знал, останусь живой или нет, но знал, что война когда-нибудь кончится и деньги будут нужны».
Заканчивая седьмой класс, я задумался о поступлении на учебу в техникум и зашел к нему посоветоваться по этому вопросу, надеясь втайне, что он предложит хоть какую-то минимальную помощь. Одна из его дочерей к этому моменту уже окончила педучилище и работала в детском садике, а вторая заканчивала учебу и тоже жила в городе… Он долго молча читал объявление в газете об условиях приема и учебы в техникуме, потом расспрашивал меня, где и как я буду жить. Выслушав меня, он без всяких колебаний сказал: «Надо учиться, если чувствуешь, что сможешь. Стипендия 280 рублей — это очень хорошо, ты сможешь самостоятельно жить, вполне самостоятельно. Матери будет трудно, но это другой вопрос; ей будет еще трудней, если ты останешься дома. Похоже, ничего хорошего еще долго в деревне не будет». Эта его уверенная позиция укрепила мое настроение — поступать в техникум, и я сказал ему об этом. Разговор между нами продолжился…
Дядя Саша, вспоминая свою довольно длительную жизнь в Ленинграде, говорил о том, как просто было войти в новую городскую жизнь человеку, привыкшему трудиться, по крайней мере, как просто получилось у него. Он служил грузчиком-коновозчиком на предприятии, физической работы не боялся; за ним была закреплена лошадь, которую ему разрешали использовать после окончания смены по своему усмотрению. Человек разумный и дисциплинированный, он умело этим пользовался и хорошо зарабатывал. Появилась и девушка, тоже деревенская, простая, хозяйственная. Вспоминая то время, дядя Саша, уже явно инструктируя меня, говорил, что деньги не всегда просто заработать, но очень просто потратить, причем потратить любое их количество. Так, о своем покойном брате, погибшем во время блокады, он говорил, что Дмитрий был мастер высокой квалификации и зарабатывал хорошо, но денег у него почему-то никогда не было… О Ленинграде того времени говорил, что жизнь там была сравнительно проста, но настораживала постоянная напряженность из-за множества приезжающих людей, нескончаемых очередей в магазинах, не только промтоварных, но и продуктовых. Он помнил и знал рынок в годы своего детства и юности, когда было полно товаров и продуктов, но у людей не было денег. «На базар» жители деревни ехали, чтобы выгодно продать свою продукцию, а на вырученные и накопленные деньги купить самое необходимое, и никаких очередей не было — товары первой необходимости были в изобилии…
Из Ленинграда дядя Саша возвратился уже в «колхозную» деревню; не вступать в колхоз было нельзя — так называемых «единоличников» обременяли налогом, а земли, кроме приусадебного участка, не давали. И он стал колхозником — рядовым членом сельскохозяйственной артели с названием «Знамя коммуны». Это была большая деревня — около 70 домов, с начальной школой, магазином и большим зданием, называемым «клубом», в котором размещался сельский совет. Вокруг, на расстоянии двух-трех километров одна от другой, были также деревни с количеством домов от двадцати до сорока. Семь таких деревень входили в состав сельсовета. Районный центр находился в десяти километрах, через деревню проходила большая дорога, соединяющая соседние райцентры.
С осторожностью присматривался он к новой жизни, работал, но не терял связей и с Ленинградом. Когда мама вышла замуж, а Алексей поступил в военное училище, он съездил в Ленинград. Мама думала, что он не вернется, но вскоре он возвратился и, неожиданно для многих, женился на местной вдове с двумя детьми… Он говорил, что в Ленинграде после убийства С.М. Кирова все изменилось, даже на их небольшом предприятии искали «врагов народа»…
Маме нравилась жизнь в деревне, в недавно созданном небольшом колхозе; особенное удовлетворение было в том, как дружно, весело проходил сенокос, как в течение 12–15 дней наполнялись сеном сараи и пристрои скотных дворов, чердаки коровников частных домов. Такими же темпами осуществляли жатву ржи и яровых культур, а под конец лета — обработку льна и уборку картофеля и овощей. Настроение колхозников серьезно установилось на хорошем уровне после того, как по итогам 1936 года они получили такие доходы, что многие начали строить новые дома, а кое-кто съездил в Ленинград за покупками… Наверное, этот год стал решающим и в жизни дяди Саши; он окончательно остался в деревне… Мама неохотно рассказывала об их взаимоотношениях с братом. За эти годы — от замужества до начала войны — у нее родилось трое детей, и она переехала в другую деревню. У него новых детей не появилось, приемные — учились уже в школе, жизнь у каждого была своя…
Началась война: сначала Финская, а вскоре и Отечественная. И ту и другую он прошел от начала и до конца, только о Финской он ничего не говорил, кроме того, что там была большая вероятность погибнуть от мороза…
Закончив со
строительством дома, дядя Саша заменил корову. Новая стала давать не
Я поступил учиться в техникум. Но первое полугодие пришлось учиться без стипендии, и я попросил маму, чтобы она обратилась за помощью к дяде Саше. Но она категорически возразила, сказав мне: «В каждой семье своя нужда, уж как-нибудь сами справимся…»
Небольшую помощь оказала нам тетка, сестра отца, и я доучился до стипендии… Летом, после окончания первого курса техникума, когда я шел в кино в их деревню, он встретил меня, позвал во двор и подробно расспрашивал об учебе, о питании и о том, хватает ли стипендии. Когда я сказал, что получил за два летних месяца стипендию в сумме 560 рублей и теперь мы расплатимся с долгом, который образовался в первом полугодии моей учебы, он внимательно посмотрел на меня, наверное, заметил мою худобу и сказал, что ему нужно встретиться с мамой. Я увидел его искреннее сочувствие ко мне, но больше он ничего не сказал… Когда я рассказал маме о встрече и о разговоре с ним, по ее виду я понял, что она недовольна тем, что я сказал ему о нашем долге. Она знала характер своего брата, знала, что он никогда и ни у кого не брал в долг и неохотно давал, когда просили у него. Это был его принцип, и я догадывался, что маме он иногда помогал безвозмездно; она, конечно, ценила эту помощь и, как могла, скрывала от него нашу нужду.
Во время моей учебы в техникуме прошло объединение колхозов. Кое-что в деревне изменилось, но в целом все осталось по-прежнему. Объединение было проведено без учета желаний жителей, а «сверху». Человек думающий и расчетливый, дядя Саша очень скоро понял, что работа в колхозе при существующих порядках не может обеспечить колхознику нормальную жизнь. Он видел и причину такой несправедливости: низкие закупочные цены на продукцию, производимую колхозами, и непомерные налоги на колхозников. Он понимал, что страну, разрушенную войной, надо восстанавливать, а для этого нужны средства, и их будут правдами и неправдами получать за счет деревни. Поэтому, работая, как и все колхозники, на общих работах, он много внимания уделял личному хозяйству: кроме коровы держал поросят, овец, иногда выращивал бычка, — за счет этого получал хорошие доходы… Доходы в нашей семье были несравнимо ниже, — семья была больше, а полноценным работником была одна мама…
После окончания техникума я уехал на работу, отслужил в армии, и мы несколько лет не виделись. Демобилизовавшись, я недолго был у мамы, перед отъездом на работу зашел к нему в согласованное время. Он ждал меня, был накрыт стол, и, что меня немало удивило, стал называть меня по имени-отчеству. Я опять обратил внимание на то, как, садясь за стол, дядя Саша перекрестился, и из его короткой молитвы можно было разобрать: «…Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Он заметно постарел, и богатырем уже не выглядел, как это мне казалось ранее; приближалось шестидесятилетие. Для оформления пенсии потребовались документы, подтверждающие стаж его работы в Ленинграде, и он туда съездил. О поездке он рассказал с заметным волнением.
— Ведь прошло почти 30 лет, и каких лет! Война, блокада, — новый город, новые люди. Пришел на бывшее предприятие, — все по-новому, но и все узнаваемо. Объясняю в конторе, кто я такой, но и сказать ничего не успел, встает женщина с криком: «Саша, неужели живой?» — да, та самая женщина, о которой помнил всю жизнь! Все вопросы решились просто, труднее было вспоминать все наше прошлое… Она перед войной вышла замуж, но муж погиб; пережила блокаду, еще раз выходила замуж, но попался пьяница, и жизнь не получилась. Так и осталась одна…
Узнав, что я
служил в артиллерийском полку, он с интересом расспрашивал меня о современных
орудиях, и я с удивлением узнал, что он знает и 76-миллиметровые пушки, и
120-миллиметровые минометы: пушки были основными орудиями против танков и били
прямой наводкой. Когда я уточнил, для чего же были нужны на войне пушки
калибром
В этот вечер мы сидели долго, стоял на столе графинчик с самогонкой, и, наполняя стопки, он предупредил: «Очень крепкая, не боишься?» Я сказал, что большого опыта у меня нет, но разведенный спирт пробовал; на Камчатке, где я служил, водки не было… Мы выпили: на самом деле, напиток был крепкий. Через минуту, чем-то закусив, он сказал, указывая на стограммовую стопку, что это его норма, а собеседнику или гостю он наливает вторую, если тот попросит. Я удивился, но промолчал… Заметив, что перед тем, как выпить, он опять перекрестился, на этот раз молча, я спросил, что на фронте, наверное, смеялись над этой его привычкой. Он просто, спокойно ответил, что дураков и в армии хватало, но он не обращал на это внимания… Только один случай запомнился ему, когда за то, что перекрестился, его отчитывал офицер «особого отдела». А перекрестился он в момент, когда перед строем расстреливали провинившегося солдата… Офицер долго пытался выяснить, не означает ли этот жест дяди Саши, что он оправдывает казненного…
— Что я мог ответить этому дураку? Я просто сказал ему, что, когда Иисуса казнили, люди тоже крестились. После этих слов тот долго молчал, а потом начал агитировать меня следить за разговорами солдат подразделения и о наиболее активных «крикунах и жалобщиках» сообщать ему… Конечно, от этого предложения я отказался, — закончил дядя Саша описание своей единственной встречи с «особистом»…
Мне не хотелось на этом закончить тему о вере, всем в деревне было известно, что он вместе со своей сестрой ходит в церковь, нечасто — по каким-то праздникам. А до церкви расстояние около десяти километров, и я осторожно спросил, какая необходимость человеку, много работающему физически, еще подвергать себя таким нагрузкам. Дядя Саша не спешил с ответом, посмотрел в угол комнаты, заставленный иконами, и с грустью сказал, что нашему поколению, испорченному антирелигиозной пропагандой, трудно объяснить это, и любой разговор на эту тему будет разговором на разных языках. Так же не спеша он начал говорить о том, что главное в человеке — это здоровый дух, дающий ему силы сопротивляться проискам дьявола, оберегать от соблазнов, которых становится все больше и больше…
— Вот посмотри, — вдруг обратился он ко мне, — жизнь чуть-чуть меняется в лучшую сторону, в достатке хлеб, появился в продаже сахар, хоть немного, но снизились налоги: кажется, благодари Бога да продолжай работать, совершенствуй свою жизнь. Так нет же, начали гнать самогонку и начинают пить и в праздники, и в будни. Это значит, что у людей нет духа или, как говорят, дух нездоровый. Согласен ты со мной? — неожиданно спросил он.
Я был согласен и сказал ему об этом, а еще добавил, что встречал где-то у Гоголя рассуждение о том, что на человека почти всегда «сверху давит сила, а зачастую внутри нет духа», и бездуховный человек гибнет…
— Вот видишь, ты где-то находишь умные книжки, — похвалил он меня, — вот церковь и нужна для поддержания духа. — Немного помолчав, он, продолжая затронутую тему, сказал, что надо все-таки в школе изучать Закон Божий. Я ничего не ответил…
Я собрался уходить. Был холодный январский вечер. Через два дня я должен поехать на работу в город Свердловск. Кроме солдатского обмундирования, у меня не было никакой одежды, — два года назад Толя, демобилизовавшись, взял мою гражданскую одежду и уехал устраиваться на работу в Ленинград… Я ничего у него не просил, но надеялся, что он поможет. Но дядя Саша рассказал мне, что старшая его дочь вышла замуж, получила с мужем квартиру, но из мебели еще ничего нет, и сейчас они ждут от него помощи. Я это понял и ни на что уже не надеялся, хотя денег у меня не хватало даже на дорогу… Надевая шинель, я вспомнил, что в нагрудном кармане у меня находится книжечка, которую купил в дороге на одной из станций. Это был рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека». Рассказ я уже прочитал, он мне понравился, и я протянул книжку дяде Саше со словами: «Будет время, — может, почитаете». Он взял книжку, даже не взглянув на нее, вышел куда-то на кухню, возвратился оттуда и стал пересчитывать принесенную «пачку» денег. Деньги были рублевыми бумажками, и их оказалось ровно 100 рублей… «Больше не могу», — сказал он, протягивая мне деньги. Я сказал «спасибо» и положил пачку в карман; мы распрощались… Денег было обидно мало и хватало только на дорогу и на покупку самых простеньких брюк…
Мои сестры подросли, помогали маме на ферме; постепенно в дом приходил достаток, едва заметный, но все-таки ощутимый в сравнении с многолетним голодом. Я приживался на новом месте; работая на заводе, поступил на вечернее отделение института. По письмам мамы следил за обстановкой в деревне. Трудности для женщин оставались, и немалые. Дяде Саше не писал, через маму передавал поклоны и получал от него. Деревня менялась, появилось радио и электричество, но это устраивало далеко не всех, и наиболее активные парни и девушки правдами и неправдами уезжали в города. После службы в армии остался в Ленинграде Толя, одна из моих сестер уехала учиться…
Дядю Сашу я навестил в год, когда он вышел на пенсию. Он сидел под навесом и плел корзины из ивовых прутьев. Непривычно у него над головой довольно громко звучало радио.
— Вот, — обратившись ко мне по имени-отчеству, начал он, — сколько удовольствий одновременно получаю: и радио, и электричество, и пенсия, а еще и зарплата. Заказывают мне, говорят, что тара нужна, а никто не умеет. Я-то знаю, что некоторые умеют, но не хотят. А я люблю это дело и вот, под музыку, тихонько работаю…
Он был необычно оживлен, по-мальчишески легкий и подвижный; с удовольствием стал показывать свой огород, чистый, ухоженный. Смородина была уже собрана, на молодых вишневых деревьях плодов тоже не было. Но на грядках было много огурцов, отдельно была гряда с помидорами, еще зелеными, мощно выделялась морковь, среди лука густо рос мак и укроп. Между ульями отдельными кустами рос широколистный табак, хотя я уже знал, что курить он бросил. В дальнем углу сада была большая яблоня с обвисшими от множества плодов ветками, с подставками и подпорками. Указав на яблоню, дядя Саша сказал, что ведер 15, а то и 20 будет, если мальчишки не успеют набезобразничать… Над ульями гудели пчелы… Когда он угощал меня огурцами и морковкой, я обратил внимание, что у него почти нет зубов, и спросил, почему он не займется протезами. Он ответил, что интересовался этим, но не встретил ни одного человека, который был бы доволен искусственными зубами…
Мы зашли в дом; он поставил на плитку чайник, попросил меня сесть за стол. На тумбочке перед зеркалом лежала стопка писем с распечатанными конвертами, а под этой стопкой я сразу же заметил ту книжечку Шолохова, которую оставил несколько лет тому назад. Ни одной книги, кроме этой, на виду не было, и я понял, что чтением он не занимается, хотя районную газету выписывает… Не торопясь, он поставил на стол заварочный чайник, насыпал в него чай из пачечки и залил кипятком. Затем достал из шкафа тарелку с домашними лепешками и мед, налитый в чайное блюдце… Я держал в руках ту самую книжечку, и он, увидев ее, сделал рукой жест, как бы отмахиваясь от чего-то ненужного, сказал серьезно и даже строго:
— Пустое, для детей и для женщин, — вранье и слезы, недостойные мужика. Конечно, кое-что из описанного могло быть на войне, но зачем же делать неправдоподобного героя, голодного и измотанного непосильным трудом, но могущего выпить три стакана водки или коньяка, показывая, что это ему ничего не стоит и он выше и сильнее врага. А это бахвальство, что он после первого стакана не закусывает, чего стоит? — Дядя Саша остановился, но видно было, как он взволнован. Потом, видимо вспоминая какие-то фронтовые случаи, он сказал, что водку или спирт иногда давали, и у него во фляжке всегда был хотя бы глоток спиртного, так же как всегда был в вещмешке сухарь и кусочек сахара. Но к спиртному наши люди, не только молодые, но в любом возрасте, несдержанны, поэтому с водкой чаще всего были одни неприятности. Не имели понятия и командиры, когда лучше раздать этот «паек»… — После паузы продолжил: — Вот там, в книжке, голодный Соколов выпивает стакан, почти сразу же — второй и третий. А как бы он вырос в глазах этого немца, если бы отказался пить!.. И рассказ был бы совсем другой!…
Меня удивила эта оценка рассказа «Судьба человека», и вдруг я понял, что согласен с ней. Я даже на минуту представил себе, как не Соколов, а уже постаревший, сегодняшний дядя Саша стоит перед немецким офицером и на его предложение выпить отвечает: «Незачем это, господин офицер, мне это уже не поможет, так зачем напрасно добро переводить…» Мне не нравились другие, более ранние, рассказы Шолохова как раз потому, что слишком неправдоподобны были главные герои этих рассказов… Заводить разговор об этом не имело смысла, так как я сомневался, что дядя Саша их читал, но его мудрость меня поразила, и я выразил ему свое восхищение. Он отнесся к этому спокойно, как к само собой разумеющемуся, и продолжил рассуждение о спиртном:
— Я с детства видел, что в закрытом шкафу стоит нестандартная посудина с водкой, что иногда отец наливал из нее в стопку и там же выпивал. И я понимал, что это лекарство и что лекарство только для него. Перед праздниками, когда ожидались гости, варили пиво или брагу, доставались из погреба настойки. Выпивали за столом за неторопливой беседой взрослые, детям накрывался стол отдельно. Пьяными ни родителей, ни гостей я никогда не видел. Видимо, такой порядок был заведен отцом. Отец был человеком уважаемым, все знали его трезвость и здравый ум, а еще многие помнили и его отца — моего деда, который был единственным в деревне грамотным человеком и служил писарем в церкви…
Эти рассуждения дяди Саши меня интриговали, — ведь мы, живя в общежитиях, уже что-то пробовали, бывали свидетелями, а иногда и участниками случайных или неслучайных шумных застолий, которые подчас заканчивались неприятностями. На мой вопрос о жизни в Ленинграде он отвечал, что к этому времени был вполне стойким ко всякого рода соблазнам и, по крайней мере, в пьянках не участвовал, хотя в заначке бутылку всегда держал… Для товарищей у него была наготове отговорка: «мне некогда». Он на самом деле много работал… На войне встречались разные люди, многие хвастались, что они «хорошо» попили перед войной, но было ли это правдой, сказать трудно. Больше было пустых разговоров об этом, а уж об умении пить с пользой для здоровья понятия ни у кого не было. Случалось, спорили на тему, когда лучше выпить — после еды или натощак, и какой-нибудь шутник серьезно утверждал: «Полезнее всего — сразу же, как притащат», — под общий смех, искажая неправильным ударением последнее слово…
Мы пьем чай и не спеша разговариваем. Я узнал, что они продолжают держать корову, также держат поросят. В сенокос и в жатву дядя Саша, наравне со всеми, участвует во всех работах, связанных с заготовкой сена и уборкой урожая. Тетя Настя не работает — у нее повышенное давление и часто болит голова… Еще раньше, при наших прошлых встречах, говоря о колхозе, он подчеркивал, что, в принципе, такая форма организации жизни в деревне оправдана, особенно в пору сенокоса, жатвы, уборки урожая, когда люди понимают важность и срочность выполняемых работ, и этим понятием людей обеспечивается наивысшая производительность их труда. В этом случае всем все ясно: важность заготовки сена для скота и зерна — хлеба никому не надо объяснять… Но жизнь и в деревне сложна и состоит из множества всяких жизненно важных проблем и работ, связанных с ремонтом и строительством помещений фермы, сараев и амбаров, с обеспечением дровами, с мероприятиями по поддержанию плодородия почвы, по поддержанию в порядке дорог, по обеспечению сохранности имущества, ремонту и обслуживанию оборудования и средств механизации, — и вот решение этих тоже важных вопросов вызывает много споров, недовольств, обид. Такие вопросы в условиях маленького колхоза решались просто, так как людям все проблемы были очевидны, и легко контролировалось участие в этих делах каждого труженика. Сейчас же, в связи с созданием больших хозяйств путем объединения малых, решение всех организационных вопросов усложнилось. Потребовались другие формы организации колхозной жизни. И какие-то меры по изменению существующего положения принимаются: организуются машинно-тракторные станции, постоянные строительные бригады, организуются пункты питания работников в полевых условиях, строятся клубы и дома культуры хотя бы в самой большой деревне — в центральной усадьбе. И положительные результаты в отдельных случаях достигаются: появляются хозяйства, в которых жизнь существенно меняется в лучшую сторону, но это все-таки не правило, а исключение… Остаются нерешенными главные вопросы: создание нормальных условий труда и отдыха, справедливой оплаты труда, уверенности в завтрашнем дне…
Дядя Саша с озабоченностью говорит о том, что часть сенокосных угодий запускается, — такого никогда в деревне не бывало. С другой стороны, он и сам не знает, как справиться с необходимым объемом работ, когда людей в деревне становится все меньше и меньше, средства механизации несовершенны, а работать, как работали раньше, люди не хотят… В помощь деревне привлекаются жители городов, промышленных предприятий, но это не может изменить положения. Кроме того, неожиданно повсеместно и широко началась мелиорация заболоченных земель, причем мелиораторы работают зачастую без согласования своих планов с колхозами, на землях которых ведут работы. Их работа финансируется государством, и создаются никому не нужные объекты на заболоченных участках, польза от которых не всегда заметна, а полезные покосы и пастбища зарастают кустарником…
Среди руководителей и специалистов колхозов и совхозов появляются люди, направленные в деревню по решению районных и областных властей, как правило, люди со специальным образованием, но с недостаточным опытом. Бывает, что колхозники принимают нового человека с надеждой, что он внесет что-то новое, полезное, но проходит время, и ничего не меняется, а в район отправляются отчеты о принимаемых мерах по улучшению жизни в колхозе и о каких-то, зачастую надуманных, достижениях и успехах…
Наконец, в газетах стали появляться статьи о проблемах, связанных с производством зерна, мяса и молока в колхозах. Люди с удивлением узнали, что большие объемы зерна наша страна закупает в Канаде, — наше сельское хозяйство не обеспечивает нужного производства также мяса, масла, молока, яиц. Ходят разговоры о том, что до революции эти продукты экспортировались и Россия кормила Европу. Вместе с тем в тех же газетах полно объявлений о том, что в городах требуются люди самых разных специальностей, часто — без специальности, обещается жилье, и люди продолжают из деревни уезжать, причем бегут прежде всего из малых деревень, где народу уже и сейчас не хватает…
Но дядя Саша уверен, что власти не допустят полного разрушения деревни, и своим дочерям наказывает держаться за деревню, что бы в жизни ни случилось: в деревне можно пережить любые невзгоды…
После этой встречи мы несколько лет не встречались, у меня образовалась семья, мы получили квартиру, обзаводились самым необходимым, лишних денег не было, родилась дочь… Два несчастья почти одновременно постигли нас: скоропостижно умерла тетя Настя и в результате несчастного случая погибла моя жена. С трехлетней дочерью я приехал на родину к маме и, конечно, посетил его. Он выглядел как обычно, только была заметна его неуверенность и растерянность. Увидев, что я выкладываю принесенную закуску, он запротестовал, утверждая, что у него все есть, заторопился приготовить чай, почти не спуская глаз с моей дочери. Выложив к чаю городские пряники и мед, он сказал, перекрестившись, что, конечно, была бы Настя, все было бы по-другому, но тут же добавил, что его никто не обижает, а наоборот, дочери больше нужного его балуют…
Разговор не получался, занятые своими мыслями, мы молчали, отвлекаясь только на вопросы ребенка. Наполняя стопки из графина, дядя Саша неожиданно заговорил, заговорил серьезно, не торопясь, взвешивая каждое слово: «Если не поддашься этому, — он указал на графин, то все пройдет, все уладится. Но трудности будут, и немалые; к этому надо быть готовым. Не торопись, если не хочешь оставаться здесь, то забирай с собой мать, — она тебе сейчас будет нужна. Но хозяином будь сам, ни на кого не надейся». — Он подошел к шкафу, достал деньги и, передавая мне заранее отложенную небольшую пачку, сказал, указывая на мою дочь, что это ей и что необходимо положить их «на книжку».
Я не стал отказываться — сбережений у меня не было…
Через два года я женился, и вскоре после этого умерла моя мама. На похороны прилетала крёстная, тетя Маня. Она рассказала нам, что он тоже собирался поехать, но в последний момент передумал. Еще она сказала, что они — родственницы и соседки дяди Саши — советовали ему жениться, была и женщина, готовая с ним соединить свою судьбу, но он категорически возражал, ссылаясь на нездоровье и на возраст, хотя ему было только 64 года и выглядел он неплохо… Я вел переписку с тетей Маней, передавал ему поклоны и получал известия о нем. Он бросил все свое домашнее хозяйство, поделил между дочерьми свои сбережения, пожелав, чтобы зять купил машину и им проще было до него добираться. Сам же стал заниматься садом-огородом и пчелами… Каждую неделю приходил кто-то из «девчонок», приносили выстиранную одежду и то, что он заказывал. Сам он ходил в магазин только за хлебом… Вскоре у зятя появилась машина, и у дяди Саши появилась возможность вывозить на рынок картошку, мед и яблоки.
В моей деревне родных мне людей не осталось, но желание побывать в местах, где прошло детство, естественно, сохранилось… Возможность увидеться с ним представилась зимой, и я без предупреждения к нему заехал, прихватив в Москве колбасы «по 2.20» — в районе с продуктами было плохо… Был вечер; он сидел в закрытой наглухо избе, плел свои корзины из прутьев, расположившись перед телевизором. Узнав меня, заволновался, хотел позвать тетю Маню, но я сказал, что к ним я зайду завтра, а сейчас мы посидим вдвоем. Мы сварили картошки, колбаса оказалась кстати, была квашеная капуста, и, конечно, было что-то в графинчике… Он успокоился, заинтересованно расспросил об обстановке в моей семье, о только что родившемся у нас сыне, об отношении дочери с новой мамой… Тихо работал телевизор… Выслушав меня, он, помолчав две-три минуты, с горечью начал говорить: «А у нас плохо, плохо настолько, что ты не поверишь… Вот на днях разговаривал с племянницей, — она занимается откармливанием бычков, — два месяца решается вопрос о сдаче всего стада в счет мясопоставок, но кто-то не разрешает, якобы не набрали нужный вес. А на них же сено не заготовлено, и они не набирают вес, а теряют, при этом съедают корм, заготовленный для коров. К весне коров будет нечем кормить. И никто не может ничего сделать, все или чего-то боятся, или хотят что-то выгадать… Это пример незначительный, но очень показательный. Так во всем: решили в одной бригаде кур разводить, наделали каких-то клеток, цыплята дохнут сотнями, их не успевают захоранивать, — вонь стоит за километры от деревни, а ни яиц, ни кур никто не видел…»
Дядя Саша остановился на минуту, но опять начал говорить о поголовном пьянстве жителей деревни, о безответственности руководителей, об их непомерно высокой зарплате, о конфликте между председателем и специалистами колхоза, о бесполезности партийной организации, о ссорах и сплетнях…
Мы никогда не заводили разговоров о загранице. Но в газетах, да и в телевизионных передачах стала появляться информация об успехах как в промышленности, так и в сельском хозяйстве в странах социалистического лагеря, и я осторожно задал ему вопрос, что он думает об этом, почему жизнь «там» меняется в лучшую сторону быстрее, чем у нас, что удалось ему увидеть тогда, во время войны, когда он солдатом проходил эти страны. Он нехотя начал разговор об этом, признался, что было интересно узнать подробнее тамошнюю жизнь, но возможностей было мало. Когда проходили сельской местностью, то встречали селения, мало похожие на наши: это были хутора, состоящие из нескольких больших домов с множеством аккуратных строений, с сараями, навесами и амбарами, с мельницами и кузницами. Но людей не было — к приходу наших войск все разбегались, и задавать вопросы было некому. Наши политработники объясняли, что это селения помещиков. Возникал вопрос, а где же крестьяне, которые работают на помещиков? Но в армии задавать лишних вопросов не положено… А то, что там все было устроено не по-нашему, — было очевидно. Во всей этой благоустроенности и аккуратности опытному человеку виден был многолетний организованный труд людей…
Я, уже давно живя в большом городе, все-таки интересовался деревней и знал из разных источников много негативного, но увидеть такую картину, какую представил мне дядя Саша, я не ожидал и спросил, что же, по его мнению, нужно делать. Помолчав минуту, он сказал, что не знает, что сейчас можно сделать, а на мой вопрос, когда и что было сделано не так, как задумывалось, сказал: «Хотя сомнения были с самого начала, но задумывалось, казалось, все правильно: государство сказало колхозникам, — вот вам земля, и та, что была у вас, и еще та, что была отобрана у помещиков, — объединяйтесь в колхозы, обеспечивайте себя, платите налоги, а излишки произведенной продукции продавайте государству. Но излишков не оказалось, и государство стало просто повышать налоги. Была создана целая система по «изыманию» у колхозов и у колхозников продукции, определяемой установленными налогами. Бригады «уполномоченных» устраивали соревнования между районами по одному главному показателю: какой район соберет больше. Собравший больше всех ставился в пример всем остальным, уполномоченных поощряли; соревнование продолжалось… Эта система была порочной с самого начала, и это явилось основной причиной того, к чему мы сейчас пришли… В войну люди терпели, и, может быть, по-другому и нельзя было, но ведь прошло после войны почти 25 лет, а система осталась та же, хотя налоги и были снижены. Но люди устали от произвола, а главное, оттого, что настоящего хозяина в колхозе так и нет, — дядя Саша задумался и неожиданно для меня подытожил: — Как «сверху» под нажимом создали, так, похоже, и разорят…»
Наверное, чтобы успокоить меня и не показаться жалким и одиноким, он начал говорить о том, что у него все нормально. Пенсии для проживания достаточно, у него все необходимое есть, с кем ему интересно, он общается, а закрывается на ночь да иногда и днем от ненужных ему любителей выпить или занять «на бутылку»…
Утром, за чаем, он вдруг спросил, «в партии» я или нет, а когда я ответил, что еще не вступил, он заинтересованно спросил, зачем мне это нужно. Я честно ответил, что мне это не нужно, но обстановка такова, что, может быть, придется вступить. Он меня понял и сказал, что был разговор с зятем, и тот ему объяснил, что, по занимаемой им должности, он должен быть членом партии. Когда я подтвердил, что у меня такая же ситуация, он, сделав жест рукой в сторону телевизора, сказал: «Я, конечно, не все понимаю, но в такой партии нормальному человеку делать нечего», — там транслировалось очередное награждение Л.И. Брежнева… Мы расстались, пожелав друг другу здоровья.
К семидесятилетию со дня рождения я послал ему шерстяной свитерок и короткое поздравление в открытке. Он быстро ответил, поблагодарив со всей откровенностью, и уточнил, что подарок получил точно в день рождения и что мое поздравление было единственным… Никто из остальных племянников его не поздравил. А в заключение, неожиданно настойчиво, он приглашал всю мою семью к себе в гости. Мы собрались только через год, — нашему сыну пошел четвертый год, дочери исполнилось десять лет.
Мы заранее предупредили его о приезде. Его зять встретил нас на вокзале, а дядя Саша стоял перед крыльцом своего дома и ждал; дверь в дом была открыта. Прибежала тетя Маня, немногие соседи, — заканчивался сенокос, люди были на работе. В доме хлопотала младшая дочь дяди Саши. Общими усилиями накрыли стол: летний салат, сыр, мед, чай. Умывшись из непривычного нашим детям умывальника и переодевшись, мы сели за стол без посторонних, договорившись встретиться с родственниками за ужином. Детей, уставших в дороге, уложили отдохнуть, а мы сидели и разговаривали. Он расспрашивал мою жену о ее родителях, откуда она родом, а когда узнал, что она врач, то как-то застеснялся, стал извиняться, что задает глупые вопросы… Отношения между ними определились за несколько минут. Она взяла на себя приготовление пищи, мы ей помогали, у детей нашлись друзья-одногодки. Для привезенных из города продуктов был холодильник, в огороде были свежие огурцы, ягоды смородины, крыжовника, а главное, была свежая картошка из скороспелых сортов. Молоко нам доставляла тетя Маня. Дети впервые увидели поспевающую рожь, поля душистого клевера, ощутили медовый дух скошенной травы. Я показывал им свои родные места, где прошло детство. Было еще много людей, знавших меня…
Но главным для меня было общение с дядей Сашей. Он с грустью говорил о том, что у людей нет уверенности в завтрашнем дне, что люди спиваются, работают кое-как, а на почве пьянства — ссоры, выяснение отношений… «Всего-то в деревне осталось одиннадцать баб, так и те — на три лагеря», — горько пошутил он.
Меня тронуло его сообщение в письме о том, что его никто не поздравил с юбилеем. Я знал еще по тем годам, когда жил в деревне, и по разговорам с мамой, что его уважали за трудолюбие, за умение по-настоящему, по-крестьянски, вести свое личное хозяйство, за внимательно-заинтересованное отношение к родственникам, за готовность дать правильный совет тому, кто оказался в тяжелой ситуации. Но людям этого мало. Вот если бы он не складывал в «кубышку» свои сбережения, а делился бы со всеми, — тогда бы его полюбили. Нет, таким «добрым» он не был и не хотел быть. Я помнил моменты, когда ждал от него помощи и втайне обижался, когда не получал или получал не то, что хотел. Наверное, такое же чувство к нему было и у других… Сейчас, когда я ничего от него не хотел, и он знал это, — мне хотелось затронуть эту тему в разговоре с ним, узнать, не чувствует ли он вины за свое отношение к тем, кому мог помочь и не помог… Нет, заводить такого разговора не стоило; я догадывался, как он ответит на мои вопросы. Он понимал, что помочь всем невозможно, а помощь кому-то одному вызовет зависть других, кривотолки, обиды… Всем было известно, когда умер брат дяди Саши, Алексей, он съездил на похороны и серьезно помог его семье, — там оставалось двое несовершеннолетних детей. Тогда у меня возникало чувство обиды, — ведь наша семья после смерти отца была в таком же положении, как семья его брата, а он помог только той семье. Но мама мне объяснила, что там положение было еще хуже, чем у нас…
В связи с этими моими мыслями и воспоминаниями меня развеселил рассказ дяди Саши о том, как в магазине его встретил бывший мой одноклассник и выразил желание встретиться со мной и познакомиться с моей семьей. Смеясь, он рассказал, что человек-то этот пришел за бутылкой, а продавщица ему напомнила о долге и бутылку не дала. Вот тогда он и попытался напроситься в гости. Дядя Саша сказал ему: «Так ты приди к нам и позови их в гости, вот и узнаешь все о них». После этих слов одноклассник засмущался и незаметно удалился из магазина…
Мы гуляем по родным мне полям, дорогам, то ведущим на возвышенность — в деревню, то спускающимся в низину, почти заболоченную и заросшую кустарником. И охватывает грусть: что за места? — Кругом, в радиусе пяти километров, — ни леса, ни реки, ни озера. Только возле каждой деревни — пруд, наполовину заросший камышом, с лягушками и пиявками, — в нем поят лошадей, а в жаркий полдень к нему пригоняют стадо коров… Как же мы здесь жили и как продолжают жить люди? И подумалось, не в этих ли местах побывал Ф.И. Тютчев, когда более ста лет назад написал:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!..
Но нет, эти места с давних пор довольно густо заселены, и совсем недавно не хватало покосов, пастбищ и пашен. Когда-то давно эти пашни тяжелым трудом отвоевывались у леса, и мы знаем много легенд о том, когда и как это было… Вот этот заболоченный кустарник с давних пор зовется «гарь», и нам рассказывали, что на этом месте был лес, а в одно невероятно сухое лето этот лес полностью выгорел, после этого пожара стал расти только ивовый кустарник, и редко встречаются березки и осины.
Но раньше, еще до эпохи электричества и радио, трудом людей создавалось что-то красивое, нужное: вот заброшенная помещичья усадьба с каменным домом под железной крышей, с красивым искусственным прудом, с обширным парком — с березами, тополями и акациями и с яблоневым садом. А подальше, в другой стороне, мы знали другое красивое село с церковью, где была тоже красивая поповская усадьба. Церковь и сейчас видна издалека, хоть без креста, с прохудившейся крышей, но красива и величественна. Но уже в наше время эти усадьбы были разграблены, зарос и заилился пруд, разрушены строения. А земли помещичьей усадьбы до сих пор отличаются высокими урожаями. Так что случилось? Я делюсь с дядей Сашей своими мыслями о том, что все зависит от человека, и уж он-то знает, что заинтересованный человек может сотворить чудеса.
Он это, конечно, знает, соглашается со мной, говорит, что много раз бывал в «правлении колхоза», пытался доказать, что и где делается не так, как следует. Иногда с ним соглашаются, но все остается по-старому. И он понимает, что все упирается в один главный вопрос — в колхозе нет настоящего хозяина, а избранные на определенный срок и председатель, и главные специалисты — люди временные, уставшие от безысходности и зачастую с нетерпением ждущие прихода пенсионного возраста. А над его вопросом, почему в школе не изучают Закон Божий, откровенно смеются… Люди другого поколения, они не понимают, что его вера серьезна и откровенна, и многое в деревне еще держится этой верой, хотя таких людей осталось мало…
Мы живем в деревне, ходим в гости к родственникам, принимаем редких гостей у приютившего нас хозяина. А он ходит в магазин и, выставляя на стол бутылку, говорит почти всегда одно и то же: «Угостить-то вас совсем нечем, в магазине — хлеб да вино, ничего больше нет. Правда, конфеты какие-то есть, но я в них не понимаю, сходите сами».
С горечью и болью заговаривает о хлебе: «Ну, разве так можно, хлеб стоит 18 копеек за буханку, хлебом кормят коров, свиней, а говорят, что пшеницу закупаем в Канаде. Как можно так вести хозяйство?» Об этом уже говорили повсеместно, и я был согласен с ним.
— Так почему же ваша партия никаких мер не принимает? — возразил он мне, на что я со смехом сказал, что в партию-то я так и не вступил. Он промолчал, наверное, не поверив мне. Его зять был в партии.
В один из дней, пока я ходил в магазин, а жена готовила обед, дядя Саша чем-то привлек внимание нашего сына. Увел его в огород, долго водил по всем уголкам, а потом достал с чердака самодельную прялку с ножным приводом и начал учить его прясть. Прялка ребенку понравилась, и они долго играли вместе, разговаривая. Дядю Сашу забавляло произношение новых для ребенка слов — «пьялка», «огоед», «мясоюбка», а особенно «скоеедка» — сковородка, и он, смеясь, повторял за ним. «Потом, —рассказывала мне жена, — вдруг погрустнел, задумался и как-то неожиданно откровенно сказал, что вот лишил себя такого счастья, что лишил сам, и обижаться не на кого, — видно, так Богу было угодно…» У его приемных дочерей детей не было…
Двух недель нам вполне хватило, надо было уезжать, — нас ждали в Ленинграде. Накануне отъезда, когда мы остались вдвоем, он достал откуда-то из шкафа фотокарточку, не любительскую, довоенную, и с грустью сказал:
— Вот это было мое.
На фото была сидящая на стуле темноволосая девушка с открытым, внимательным взглядом, в черном платье с белым ажурным воротником. Я не знал, что сказать, и пытался понять, почему они расстались. Из случайных разговоров мамы с тетей Маней о нем я догадывался, что отношения у него с этой девушкой были самые серьезные, он переживал, долго не женился, несколько раз ездил в Ленинград, но почему-то так ничего и не получилось… Задавать какие-то вопросы на эту тему я посчитал неуместным и только спросил:
— С тех пор, с молодости?
— Да, фотокарточка с молодости, а подарила, когда ездил за документами для пенсии, — ответил он с грустью.
— Вот так история, — сказал я после паузы и продолжил: — Так ведь прошло почти десять лет, как вы один. Почему же? Ведь она, наверное, жива?
— Наверное, жива, и надо бы, но… Опоздал, а, конечно, надо бы, — безнадежность и грусть отразились в его взгляде…
Но вдруг он как будто опомнился, встал и неожиданно спросил:
— Похоронить-то приедешь? — И после паузы добавил: — Я накажу, чтобы известили.
Я молча обнял его худые плечи…
Больше мы не виделись. Он прожил еще более двух лет и умер на семьдесят шестом году. Меня не было дома, известие пришло с опозданием. Я приехал на поминки через год. Его дочери оповестили, и, как принято, на поминки собралась вся деревня. С близкими съездили на кладбище, с огорода нарезали цветов. Простенькая сварная пирамидка без фотографии, только с выгравированными фамилией, именем и отчеством и датами рождения и смерти, ничем не отличалась от соседних. Так завещал…
Гражданскую панихиду «отслужила» тетя Маня, предварив свое «выступление» фразой: «Нет попа, так я пока», а в конце сказала, что, как самая старшая в семье, всех она вынянчила, и вот пришлось всех похоронить…
Во время обеда прозвучала только одна фраза:
— Крепко жил дядя Саша, наверное, был единственным настоящим крестьянином…
После этого я изредка, проездом бывал в родных краях. Еще долго была жива тетя Маня, но умерла и она; дом дяди Саши и огород много лет держали дочери, но и он был продан, дочери жили в городе. Вышедшие на пенсию, постаревшие жители деревни уехали в города — к детям, к внукам, а одинокие остались. От моей родной деревни осталось одно название; поумирали старики, а выжившие — с помощью колхоза перебрались в центральную усадьбу. Колхоз существовал еще и в годы Перестройки, на «паленой» водке спивалось оставшееся население в девяностые и в двухтысячные. Пережившие и Перестройку, и смену власти отдельные трезвые семьи обзавелись скотом, наиболее продвинутые — «приватизировали» колхозное имущество и начали новую жизнь. Но таких семей единицы, а кроме них — пенсионеры да наехавшие откуда-то бомжи… Бывшая центральная усадьба стала называться «сельским поселением» с родным, старым названием деревни…
А земля «отдыхает», много лет ничем не засеваемая. В заброшенных, безлюдных деревнях лес растет уже посреди улиц, деревья прорастают через разваливающиеся строения, сквозь ступеньки бывшего крыльца. Гуляют лоси…
Двоюродная племянница, активная и умелая хозяйка, оставшаяся с семьей на родине, рассказала мне по телефону, что в десяти километрах от «нашей» центральной усадьбы планируется строительство большого молочного комплекса, который будет обслуживаться таджиками…
Это не Север, это почти центр европейской части России — до Москвы двести пятьдесят километров, до Санкт-Петербурга — чуть больше пятисот.