Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2016
Поэзия, в своем языковом воплощении, обновляет мир, являя ему то, что считается или погибшим, исчезнувшим, или забытым, исчезающим. Поэзия не отражает мир и не отображает его — она увеличивает в нем (и — преувеличивает) те предметы, процессы, атрибуты и явления, которые, возрождаясь в просодии, в мысли и в образе, преображаются, как бы возникая в мире заново, в первозданном, в первоприродном, в оптимальном виде — в той форме, функции и содержании, которые соединяют в одно целое сущее и воображаемое, когда степень адекватности таких миров приближается к тождеству. Прямо говоря, поэзия в языке и в мире работает одновременно и со словом (с любой единицей языка и мышления), и с делом. Когда в поэтическом тексте произносится, например, слово «дерево», то означаемое есть не просто растение (многолетнее и т.д.), но и сам предмет как часть бесконечно длящейся в пространстве и во времени ситуации «дерево». Дерево в поэзии — это свет, небесный свод, влага, воздух, птицы, насекомые, кошка, сидящая на нижней ветке, плоды и цветы его, почва, трава, камни, глина и корни, уходящие в глубь земли, — корни, зрячие осязанием своим, — и соседние растения — сад, перелесок, лес, бор, чащоба, бурелом, — и пила, и рубанок, и древесина, и бревна, брус и доски, и дом деревянный, и все постройки, и забор, и ворота с калиткой, и люди, строившие дом, и люди, и животные, живущие в нем, и… Здесь остановлюсь: концепт «дерево» бесконечен, ибо он означает главное — жизнь, жизнь как таковую, т. е. чудо появления, роста, гибели — и вновь роста, но уже не собственно дерева, а дома. Рост дома. Растение дома. Жизнь дома, во дворе которого (и в саду, и на огороде, и в палисаднике) — весь мир, мир с бабочками, детьми, кошками и собаками.
Птица села на ветку — дерево названо птицей. Имя дерева сливается с именем птицы — птица названа деревом. Взаимная номинация. Иногда — самоназывание: коршун в небе — крест, если смотреть снизу, с земли, — и коршун над землей, если смотреть на него сверху, с неба, — есть часть пернатой суши, не распятие уже — но размах крыльев, сила, голод и любовь, горячее тепло и драгоценные глаза — желтые изумруды с золотистым дном, оправленные в пейзаж, в голод и любовь. Распятье и размах.
Стихотворное косноязычие — это следствие отрыва слова от мира, или — распредмечивание языка. Для современного городского сочинителя всё, что летает, — птица или насекомое: «птицекомое»; всё, что растёт, — аллея, клумба, газон, парк и пресловутый лесопарк; всё, что мяукает и лает, — домашний любимец или помоечный дворянин (правда, породы кошек и собак нынче различаются в городах всеми). Мир не превращается в слова, а становится паузой, лакуной, образовавшейся в зазоре между значением слова, его предметностью и звучанием. Мир в современных стишках — дыра, напичканная оценкой и эмоцией. Современное стихотворение — это иллюзия самоидентификации и самооценки, то бишь самовыражение. Такой текст — это не духовный поступок, а некое речевое поведение, походка, жестикуляция, лишенные звукоизображения, семантизации и денотативности / предметности: слово опустевшее живет само по себе («грызуны словарного запаса»), а предмет остается равнодушным к говорителю и автономным в процессах языковой антропоморфии. Одним словом, поэзия в таких стихах «не ночует».
Люблю собак. Кошек, синиц, ястребков-перепелятников, поползней, соек, снегирей, полевых воробьев, луней (белых ястребов), осенних молодых сóвок, сидящих на заборе по вечерам и ввинчивающих свои головки в небо — выше и выше; люблю хомяков-мужичков с ношей защёчной по плечам; люблю всё живое — рыб, деревья, травы, цветы, особенно ёлку, рябину, пихту, сосну, кедр, березку и осину. Во всю мою жизнь у меня было несколько собак и кошек — котов. Кот Григорий и пёс Верный, уже покойные, до сих пор мои лучшие посюсторонные и потусторонние друзья. Верные друзья…
Я — трижды предатель. Предатель собак и собачье-человеческой дружбы. Предатель вольный и невольный. Но — предатель. В детстве я проворонил своего Джека, щенка-дворняжку: пока я был на тренировке, мать отвезла его к какому-то дяде в поселок Красное; я чувствовал, что что-то не так, что мать устала с этим собачонком, со своими работами, с мужем-алкоголиком, с нами двумя — мной и младшим братом, оставившим мне после утраты Джека такую записку: «Мама Джеку отдала деденьке на Красном от Уровмаша далеко ешь конфеты в шкафу». Брата я пальцем не тронул. Конфеты не ел. Просидел три дня в шкафу, рядом с конфетками (пока мать была дома между работами).
Ольга Арефьева
Индеец и собака
Индеец не умеет долго плакать —
Индеец обнимается с собакой,
Индеец наливает ей вина,
Индеец выпивает с ней до дна,
Индеец знает, в чем его вина.
Индеец не умеет долго плакать —
Индеец утирается собакой,
И шерсть ее, как море, солона,
И в черном небе так луна полна…
Индеец знает, в чем его вина.
Индеец не умеет долго плакать —
Индеец накрывается собакой —
Сегодня ночь на диво холодна,
Сегодня от него ушла жена.
Индеец знает, в чем его вина.
Третье мое предательство точно описано в третьей (последней) строфе этого стихотворения: я разводился с первой моей женой, вернее, она уезжала в Лондон с новым мужем (по-русски его фамилия звучала бы так: Ювелиров, Иван Ювелиров). Наш пёс (колли) Джолли («весельчак») зависал в пропасти, образовавшейся между нами. И я настоял на том, чтобы она (уходящая жена) забрала Джолли. Я просто не мог смотреть на него без слёз: этот разбойник, рыжий мохнатый проказник был для меня символом, что ли, моей до-катастрофы-семьи. Собаку б/у жена забрала, но дочь оставила мне, слава Богу.
Александр
Макаров-Кротков
тихо так воет собачка
словно хочет повеситься
а не умеет
Я знаю много стихов о собаке, написанных и классиками, и безвестными авторами, — и вот что сейчас скажу: я ненавижу сентиментальные стишки (особенно — Есенина) о собачках, всё это бл…ое говорение — всегда с высоты человеческой низости (и Гитлер любил собачек, сентиментальный ублюдок, жестокий и лживый трус; то же можно сказать и о многих стихотворцах-собачниках), — всегда с выдавливанием из себя сентиментально-пьяного/полупьяного рыдания: вот я какой добрый и хороший!..
Арсений Седугин
В бурю
Затонул огромный корабль.
Темной ночью
На берег
Вышла одна собака.
Жены погибших нашли мужей,
Мужья погибших нашли жен.
Только одинокая собака
Все бегала
На песчаном берегу
И выла.
Людям стало
Не по себе,
И они застрелили
Собаку — как собаку.
Не могу смотреть фильмы о Белом Биме — Чёрное Ухо, о Хатико и т.д. — сердце разрывается на две части — на собачью и человечью.
Николай Глазков
Шебуршит колючий снег.
В стужу и во мраке
Мёрзнет бедный человек —
Лучший друг собаки.
Второе мое предательство собаки, души собачьей и живой, — предательство жизни ее и моей, — было вынужденным: я оставил своим флотским друзьям Верного, лайку-маламута, лохматого, мохнатого, огромного пса с косоватыми глазами полупьяного мичмана, — пса умнейшего и добрейшего, — друга милого, хитрого и настоящего. Я уходил на дембель, а товарищи мои еще дослуживали — ну и попросили: оставь нам Верного, без него совсем тоска, а? Дембеля ехали на «Уазике» из Североморска в Мурманск — к дембельскому паровозу. Верный бежал за машиной до Мурмашей. Мы остановились, и я попросил Верного вернуться к ребятам. Он понял всё — и заплакал, встал на задние лапы и обнял меня передними. И я заплакал. Верный сказал мне: ладно, не вой, Юрик, — такова жизнь наша служивая, — и побрел, опустив уши, обратно… А потом наша машина перевернулась, но никто не пострадал: Бог не фрайер — намекнул мне, что сука я, а не старший матрос… К поезду мы успели.
Сегодня мне 60. Живу один в деревне. Один, да не один: четыре призрака всегда со мной — Джек, Верный, Джолли и кот Григорий, который изредка показывается мне. Чёрный кот на белом снегу…
Вениамин Блаженный
Итак, давным-давно,
когда я спал в сарае
И духом угасал, —
Приснился мне Господь,
бредущий за горами, —
Он брел в обличье пса.
Свисала доброта с его косматой шерсти
Лохмотьями репья,
Он брел, но не один —
со мною брел он вместе,
Судьбу свою стерпя.
И был Господь так слаб,
глаза слипались болью,
В глазах была тоска, —
И брел я рядом с ним
с суровою любовью
Собаки-старика…
Любой природный объект, живой или «неживой», — есть сущность комплексная и «коллективная», системная, конститутивно главная и структурно неизбежная: камень — это воздух, небо, огонь, дерево, птица, рыба, человек, собака, земля, звезды, Вселенная. Человек — это воздух, земля, огонь, вода и всё, и все, кто и что обитает в этих известных нам (но названы, естественно, не все) стихиях. Дух коснулся всего — и всё теперь живое, целое и одновременно часть целого.
Иван Бунин
Собака
Мечтай, мечтай. Все уже и тускней
Ты смотришь золотистыми глазами
На вьюжный двор, на снег,
прилипший к раме,
На метлы гулких, дымных тополей.
Вздыхая, ты свернулась потеплей
У ног моих — и думаешь… Мы сами
Томим себя — тоской иных полей,
Иных пустынь… за пермскими горами.
Ты вспоминаешь то, что чуждо мне:
Седое небо, тундры, льды и чумы
В твоей студеной дикой стороне.
Но я всегда делю с тобою думы:
Я человек: как Бог, я обречен
Познать тоску всех стран и всех времен.
Собака здесь — субъект познания, она здесь коллективный познаватель, в котором работают миллионы мыслящих существ — от инфузории до волка, от волка до собаки, от собаки до Бога.
Александр Цыбулевский
Лежит собака на газете.
За нею темный двор ночной,
Склад угольный и дровяной.
Блестит трамвайный путь прямой.
Еще пожить на белом свете.
Лежит собака на газете.
Несвободная воля — быть человеком, деревом или собакой. С точки зрения вечности никакого времени нет — есть только жизнь. Жизнь собаки. Жизнь человека. Жизнь дерева. Жизнь жизни. Время придумано нами: оно есть тавтологический цикл, круг, или — кривая, синусоида, или любая протяженность в любой конфигурации в любом направлении. Время социальное, историческое придумано для того, чтобы заслоняться этой иллюзией от смерти, от вечности, от бытия, — чтобы оправдать наш безумный, тупой, подлый и комфортный быт. Блез Паскаль заметил, что человечество мчится к бездне, к пропасти, закрываясь от них экраном (прямоугольным куском непроницаемого материала. А сегодня еще — и монитором, планшетом etc). И Паскаль же сказал, что Вселенная — это круг, центр которого везде, а окружность нигде. Вселенная состоит из вечности и жизни. Такие дела.
Игорь Шкляревский
Пока в столовой жадно ест собачник,
к его фургону, развевая мрак,
в рубахе белой подкрадется мальчик,
сорвет засов! И выпустит собак…
Они рванутся в темноту на волю!
Пьянея, с ног спасителя собьют.
Вот, кувыркаясь, по ночному полю
они уже бегут, бегут, бегут.
Река блеснула. Им не надо брода —
они плывут. И где-то за рекой
соединяет радостно свобода
вой ликованья и собачий вой.
Их колет рожь! Их радуют проклятья!
Под каждым стогом есть для них приют.
Но и во сне, обнявшись, словно братья,
они бегут, бегут, бегут, бегут…
Несвободная воля вечности, жизни и бытия. Мы все, живые и мертвые, в этом мире — собеседники. Но говорим мы на разных (разноприродных) языках. Нам нужен переводчик. Толмач. Вселенная предлагает нам его — это Дух. Дух, душа, духовное, душевное, или — досмысловое, но не эмоциональное, не реакция, а движение — шарообразное — души. Направление такого движения — мысль, которая порождает всё остальное — от эмоций до метаэмоций. Есть у Ивана Бунина странное (хочется сказать — слабое) стихотворение «Одиночество», где в четвертой строфе есть две строчки, которые знают все:
<…> Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.
Ирония. Горькая. Но и усмешливая: здесь, в последних двух словах стихотворения, звучит «ку-ку» (собаКУ КУпить). Мой приятель В.Г. как-то спародировал эту ложно тоскливую интонацию:
Газ зажгу. Буду бухать.
Хорошо бы собаку продать…
Эмотивное Бунина не смогло преодолеть, с одной стороны, иронической деструкции, а с другой стороны — онтологической тоски. Потому что собака — тоже человек…
Потому что слово «дерево» — это дерево. Дерево онтологическое и ментальное. Потому что слово «собака» — это и собака, и Вселенная, и Бог, и человек. Слова не информативны, они — когнитивны, то бишь они несут знание. А информация — это знание минус эмпирика, познание и душа. Впрочем, компьютерная цивилизация этого уже не поймет. А жаль. Но — дети-то еще понимают язык Вселенной, они еще воспринимают произношение Толмача, Духа Его и нашего. Собаки любят детей, потому что сами — и дети, и мудрецы, и дерево, и птица, и река от истока до моря со всеми своими дождями, ручейками и притоками. Слово детское, слово изначальное, слово чистое, слово поэтическое возвращает миру всё, что мы уже почти потеряли. Уже. Почти.
За листьями — листва,
как за душою — тело.
Скупее волшебства
сезонные пробелы.
Проворнее дождя
бегут на свет из мрака
собака и дитя,
особенно — собака.