Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2016
Вячеслав Запольских — родился в Перми, окончил филологический факультет
Пермского государственного университета. Печатался в журналах «Нева», «Урал».
Автор книги «Планета имени шестого «б». Повести для детей» (Пермь, 1989).
Мерзлое железо
Когда на Чусовой обозначится очередной загиб, из-за тусклого прибрежного ельника боком начинает выплывать многостворчатый шкаф Высокого. Катамаран вписывается в долгую речную дугу, знаменитый камень тянется, длится, долго полощет свое пасмурное отражение в чусовской воде — серую известковую чешую, простеганную мокрой косицей водопада, обросшую колкой хвойной щетиной.
Кын уже близко. А как по левую руку покажутся небольшие, но коварные скалы, именуемые Воробьями, — левыми греби! — вот-вот обозначится строгановских времен водоотбойная стенка, неровная, из едва отесанных глыб сложенная и коваными скрепами сбитая. Ее многие привычно считают пристанью, к которой полтораста лет причаливали барки железных караванов. На самом деле барки подходили к берегу чуть дальше по течению, в тихой суводи.
Там страна и город мужей киммерийских. Всегдашний
Сумрак там и туман. Никогда светоносное солнце
Не освещает лучами людей, населяющих край тот…
Если подгадать и сойти на кыновской берег, когда солнце плотно скрыто нетопыриной мрачности тучами, — а такое бывает почти всегда, — всерьез покажется, что именно эту местность описал Гомер: «Ночь зловещая племя бессчастных людей окружает», и уходящая вглубь гор угрюмая расселина предстанет безотрадной дорогой в царство мертвых.
Только что «вход в пещеру меж скал зиял глубоким провалом», но борзые тени быстро пронесутся над Кыном, небо вдруг как бы распахнется, неудержимо хлынет солнечный поток и выгонит горный сумрак почти отовсюду — только придержат его низины и впадинки, да ребра скал, словно гигантские рейсфедеры, по-прежнему рисуют густой тушью на жухлой траве по склонам хитроумные чертежи механизмов и машин, давно забытых, равно как и никогда не воплощенных.
Кын тогда предстает как полураскрытая книга: вдоль корешка несется, шумливо пенясь, малая речушка, а по бокам, словно крышки потертого переплета, кренятся выстроенные друг за дружкой Верхоушка, Димитровская и Мерзлая, с другой стороны — Троицкая, Плакун, Ильинская. Надорванным капталом высовывается из-под корешка длинная ворсина косы, коей обозначено впадение уросливого Кынка в полуциркульный поворот Чусовой.
Но вот уже ползет из-за Ильинской горы грозовой мрак, и тютчевский гром колет серые небеса, как колун — чурбак. Несколько минут грозы, и радуга неуверенно соткалась над Ильинской горой. Только и эта радость ненадолго: прячь уши, градины секут картечью, скачут ледяными брызгами по камням и утоптанной глине. Но и они быстро тают под очередным солнечным напором — который вновь сменяется моросливым дождем. А на северо-западной стороне, говорят, можно иногда видеть полярное сияние.
Ах, Кын-завод, пристань трех погод — лучезарного света, сырого сумрака и каменного холода, ущелье четырех стихий — почти плутонического огня, ветра, штормовыми порывами рвущего в клочья холодный горный воздух, неугомонной воды и, конечно, железа.
Серые, чернеющие в непогоду скалы заставляют вспомнить пористый от питерского времени и непогоды мрамор статуй Летнего сада. Старый известняк грызут лишаи, оставляя на нем битумно-черные, охряные да еще белые, как птичий помет, для человека непостижимые петроглифы — руны подземных рудничных духов. Бросает на кыновскую палитру веселой зелени свежий ельник, выросший на Димитровской горе с тех давних пор, когда завод «обрубился», т. е. в окрестностях совсем не стало леса, все пережгли на уголь. А выйдешь на Чусовую, к кыновской водоотбойной стенке, сложенной из богатырского обхвата камней, — Верхоушка выдохнет такой смолистый сквозняк, что невольно замираешь, из пространства красок внезапно вброшенный в подспудный мир запахов.
И ведь не распахнешь книгу до конца, не разлистнешь известняковые горы, которые скальными своими выступами стремятся еще и прорвать страницы темного повествования, а потому кыновские хроники полны загадок и шифров, остаются не до конца понятными даже известные сюжеты. Например, присловье «Кын — золотое донце». Алмазы в устье Кынка намывали, было дело. А вот золота никогда не находили. Строгановский завод богатства своим работникам не приносил. Железо там делали качественное, а стремление к качеству всегда оборачивается балансированием на грани рентабельности. Заработки не то что у рабочих, даже у инженеров были невелики, именно это обстоятельство и сподвигло кыновлян организовать первое в России потребительское общество и открыть кооперативную лавку. По огородам находят, случается, медные деньги — копейка-то здесь у всякого водилась, но вот серебро ни разу не выкапывали из глинистой и каменистой кыновской земельки.
Еще присловье: «Кын — почти что Крым». Сомнительно, чтоб кому-либо из заводчан удалось своими глазами видеть благословенный природой полуостров, но в этот курортный топоним они вкладывали свой смысл: завод их был чист и прибран, солиден и украшен, никакого беспорядка.
Однако же на другой год после отмены крепостного права заводчане, почуявшие волю и потерявшие страх за господское добро, не уследили за верхней плотиной, и ее прорвало. А следом и остальные три, что стояли ниже по течению. Возликовавший Кынок устремился прямо в заводские цеха. Едва вода добралась до горячих печей, взрывы начали ломать кровли и рушить стены. Был уничтожен цех паровых машин. Пройдясь по заводу, поток накрыл кварталы жилой застройки. Ужаснувшись результатам катастрофы, управляющий Бушуев решил было: конец. Паровая, кричная, старая катальная фабрика и все «магазины» (склады) обращены в груду камней. На сем история Кына заканчивается, предприятие восстановлению не подлежит. Но, очухавшись и спокойнее присмотревшись, Бушуев понял: не все так плохо. Новая катальная фабрика цела, равно как и доменная печь с литейным двором. Устояли чугуно— и железосодержательные магазины со всем добром. Слесарня и кузница могут работать.
Предстояло восстановить производства передельного цикла. На старом фундаменте возвели новую — каменную — кричную фабрику. Восстановили, изрядно расширив, цех паровых машин. Усмирили Кынок, вновь подпрудив его плотинами. Отстроили жилые дома и конторские здания.
В обновленный завод завезли и более современное оборудование, предприятие стало давать ежегодно до 200 тысяч пудов чугуна (а в рекордные годы до 400) и до 150 тысяч — железа. Стали катать железо кровельное, ибо в Европах началась на него мода. На экспорт в основном и шел тонкий листовой прокат со многих горнозаводских предприятий.
Легенд, конечно, в связи с этим возникло и бытует множество: уральским железом крыты дворцы от Зимнего (Добрянка) до Букингемского (Пожва), а кыновские кровли будто бы нахлобучены на банки и конторы лондонского Сити. Правда это или небылица, сказать сейчас затруднительно, приходится числить предание по списку неясных мест и разночтений кыновской каменной книги.
А есть еще устойчивое мнение о неплодородности здешней земли. Когда в 1911-м закончилась заводская история Кына, встал вопрос: чем жить дальше? Специально созданная губернская комиссия решила организовать промыслы: бондарно-столярный, кузнечно-слесарный. А вот земледелием заняться, вернуть потомков обвинских и нердвинских хлебопашцев к крестьянскому труду даже и не планировали: мерзлые камни не позволят переключиться на сельское хозяйство. Почвы скудные, урожаев не жди.
У самих заводчан на сей счет было собственное мнение. Они требовали раздать им в наделы окрестные земли, какие сами выберут. Какие получше. Видно, расходились во мнениях с губернской комиссией насчет «климатических и почвенных условий». Конечно, им на месте виднее было: как и многие горные заводы, кыновской на один летний месяц полностью прекращал работу — мастеровые заготавливали сено. Такова особенность горнозаводской цивилизации: крестьяне, становясь литейщиками, слесарями, токарями, не отрывались бесповоротно от труда на земле. Держали скотину, подкармливались с огородов. А после 1911-го здешнее мироустройство головокружительно перекувырнулось: сельское хозяйство заняло главенствующее положение, однако же и прикипевшие заводские навыки позволяли зашибить лишнюю копейку: продолжала еще какое-то время работать домна, не забывшие мастерство руки варганили подсвечники, кухонную утварь, паяли самовары; организовалась в Кыну и артель по выпуску инструментов.
В советское время существовали в Кыну леспромхоз облпотребсоюза, цех лысьвенской чулочной фабрики, но о них местные жители почему-то не вспоминают. Разве что о производстве очень вкусного лимонада и леденцовых петушков на палочке. А вот колхоз «Мир» в стариковских преданиях видится баснословным заповедником изобилия и порядка, ренессансом «золотого донышка». Все-таки в дальних кыновских окрестностях география предусмотрела сколько-то горизонтальных плоскостей, а время скопило на них некоторую толику суглинка. Так что и пшеницу, и рожь, и овес с ячменем здесь выращивали, и всякий овощ.
— Коров держали до тыщи голов, по два молоковоза в день в Лысьву отправляли! Зерна собирали столько, что негде было хранить — бульдозером рыли ямы вроде силосных и туда засыпали. Председатель Александр Петрович Шардин верхом на жеребце Дунае успевал, выехав с рассветом, проинспектировать все дальние бригады и участки. А в дни получек самолично дежурил у магазина, не позволял продавать больше одной бутылки в руки. Короче, жили! Жили хорошо! А потом… Туда-сюда… Всё потихоньку покатилось. Народ стал уезжать.
…А потом стал приезжать. Богатые горожане после спешных евроремонтов и переездов наконец раскумекали, что дышать автомобильным угаром и страдать мегаполисной депрессией им не по статусу, а где ж еще и сыскать заманчивый уголок, как не на прославленной Чусовой, и полной грудью без опаски вдохнуть смоляные веяния ельника и сосняка, что прижимают к водяному потоку медленно взмахивающую крыльями цаплю. А хищного коршуна будто черным комком вздымает над рекой сквозной горный ветер, произвесткованный доломитами девонских скал, шагнувших в Чусовую из нескончаемых миллионолетий палеозоя. Здесь ведь даже всесоюзный туберкулезный диспансер в недавнем прошлом существовал, Кын если и не «почти что Крым», то местечко замечательно пейзажистое и оздоровляющее. С недавних пор стали вырастать новорусские хоромы вдоль чусовского берега, в том углу Кына, что называется Криушами. Местные жители, даже из числа образованных и придирчивых, на новосельцев с классовым неодобрением не косятся, поскольку те вьют себе фамильные горные гнезда бревенчатые, без крикливой роскоши, из общей деревенско-заводской архитектурной среды не выпадающие.
А бывает, и небогатый люд находит себе в Кыну постоянное местообитание. Кто-то уезжает — а кто-то приезжает. Почти всегда можно найти желающего продать свой дом. Цены, конечно, разные. На том конце Троицкой горы, что поворачивает по берегу вместе с отплывающей от Кына Чусовой, стоит дворцового великолепия, ропетовскими деревянными кружевами изобильно обшитое здание старинной больницы. Резные столбики, подзоры, диагонально бегущие по фасаду лесенки с перильцами, приводящие к балконным крылечкам второго этажа, а усажено это чудо русского стиля конца XIX века на брутальный фундамент из дикого камня. И вид с пригорка распахивает душу навстречу Чусовой и бесконечным лесным далям за ней.
Нынешние владельцы «графских развалин», как прозвали старую больницу ироничные кыновляне, починили крылечко, начали перестилать полы. Просят за архитектурно-видовое обаяние миллион рублей. Эге! Да чтоб восстановить этот почти дворец, но по-настоящему восстановить, отреставрировать, не нарушая стиля и сохранив каждую деревяшечку, которую сохранить еще можно, не один миллион потребуется…
Избы попроще, деревенского склада, почти всякому по карману. Сергей Алексеевич Гринкевич, уроженец Белоруссии, окончил питерское инженерно-морское училище имени адмирала Макарова, жил и работал на северах, дрейфовал на льдине в высокоширотной экспедиции. А после всей этой типично советской романтики переселился в материковую глубь, в сердцевинное переплетение уральских рек, лесов и гор. С 1992 года Сергей Алексеевич живет в Кыну, на родине своей жены, работает учителем в школе, и сделался — как это часто бывает с пришлыми людьми — в большей степени туземцем, чем коренные уроженцы, очарован духом местности, будто впитавшей неспешное геологическое время в свои известковые скалы, пронизанной горнозаводской историей, которая читается в плитняке и плинфе старых заводских строений. Он теперь усерднейший кыновской краевед и фольклорист. Хотите узнать про Кын все, что еще можно выведать у полураскрытой каменной книги, что сохранилось в архивах и в людской памяти, — обращайтесь даже не к старожилам, что помнят своих предков с середины XIX века, а к приезжему Гринкевичу. Настигла-таки бывалого моремана во цвете лет неожиданная и окончательная романтика, оказался он скован с кыновскими металлом и камнем и сам сделался цементирующей силой вроде пережженного в известь здешнего камня.
Что-то ведь притягивает сюда даже тех, кому родной Кын казался запустелым, ничего не обещающим захолустьем, тем, кто давно пустил корешки в городскую почву, удобренную всеми коммунальными удобствами. Летними отпусками непременно наезжают, гащивают у родни, мотивируя помощью по хозяйству. Один из кыновлян сбежал из села, едва 17 лет исполнилось. Всю жизнь прожил вдалеке, а семидесятилетний юбилей отпраздновать потянуло сюда.
А вот еще необъяснимая особенность села: несколько даже маниакальное стремление кыновлян запасаться дровами в оглушительных количествах. Может, это генетическое следствие того, что завод столетиями потреблял древесный уголь и дров требовалось несусветно много. На старых снимках Кына упорно лезут в фокус дровяные бастионы, сложенные рядом с заводскими цехами. Вот и посейчас назойливая память принуждает: пили, руби, коли!.. А незанятых ровных мест в гористом Кыну почти не осталось, поленницы выкладывают впритык к фасадам изб, оконцам едва не под брови. Громоздят вдоль заборов, отчего огороды напоминают изготовленные к осаде крепости. Где только обозначится ровное место — там тотчас вырастает дровяная груда.
Или морозы в Кыну зимой случаются какие-то несусветные?
— Если в Перми минус двадцать, то у нас минус сорок, — подтверждают работники метеостанции, что расположилась на Троицкой горе.
— Как бы вам объяснить, — дипломатично начинают запасливыекыновляне. — Вот вы когда-нибудь ездили в лес за дровами? Нет? Так вот, это очень тяжелая работа. И мы за одну поездку стараемся запастись на пять лет вперед.
— А мы на два года запасаемся, — признаются заглянувшие на разговор соседи и виновато добавляют: — Но почему-то все в год уходит.
Человек тщится раздвинуть скалы, отыскать себе местечко, чтобы втиснуться. Но камень всюду, он нависает, свешивается, подпирает, сдавливает, иной раз скальная громада, кренясь, подбирается и чуть не ложится на обшитую тесом стену. Едва углядишь распадок меж выщербленных глыб, нащупаешь уступ в ложке гремучего ручья, а тут уже хибарка, огородик-пятачок, и еще три-четыре улья пчелиных втиснуто. Так и бодаются изначально камень и дом.
Пространство для завода и для жительства прорыл и раздвинул Кынок — речка шумливая, но вроде горным буйством Арагвы и Куры не грозящая. Однако и Кынок умеет коварно переворачивать курносые каяки туристов-экстремалов, рискующих пройти хотя бы от остатков заводской плотины до впадения в Чусовую. Все же интереснее пропутешествовать вдоль берега. Вот полуразвалившиеся бревенчатые короба — «свинки», остатки заводских плотин. Мощная кладка береговой подпорной стены. А из прибрежного бугра высовывается полукруглый зев какой-то металлической конструкции. Оказывается, это передаточный вал от колеса на плотине к мехам доменной печи. Вмонтирован он был в каменную кладку левого крыла плотины, а ее, как и первые каменные здания в Кыновском заводе, строили в 1819–1819 годах. Получается, засыпанная землей железяка — самый древний из сохранившихся заводских механизмов в Пермском крае.
Первыми хозяевами Кына чуть было не стали Демидовы. Сам Акинфий Никитич, по легенде, два раза в 1724 году сюда наведывался, придирчиво оценивал возможные перспективы. Были они таковы: лес для выжига угля имеется, жительствуют в мрачноватом месте старообрядцы, а им по вере полагается во всяких трудах честно усердствовать. Транспортный путь — вот он, Чусовая, однако со времен Ивана Грозного она считается строгановской рекой. Бурый железняк окрестных месторождений содержит 50 и больше процентов железа да еще и природную легирующую добавку — ванадий. Вообще, рудных «дудок» вокруг Кына в изобилии, но мелких, такие быстро истощатся. Для устройства заводских плотин имеется речка Кынок, но с него много воды в прудах не соберешь, число водобойных колес, а значит, и приводимых ими в действие механизмов будет ограничено. Может, имелись еще какие-то соображения, но сальдо сложились у Акинфия отрицательное, так что только лишь 6 февраля 1759 года Берг-коллегия отвела Кын «действительному статскому советнику, кавалеру барону Николаю Строганову».
Сколько их, демидовских, строгановских, прочим вельможам и нетитулованным промышленникам принадлежавших, навсегда кануло в глубине Камского водохранилища, в щебенку размолото временем и экономической неконкурентоспособностью. А вот тут, в Кыну, можно получить представление об уральских заводах, на которых два века держалась промышленная и военная самостоятельность России. Приземистые, будто хмуро потупленные корпуса, сложенные из местного графитовой матовости плитняка, скупо прослоенного своедельным кирпичом-плинфой. Кажется, эти первобытные короба, их металлические ребра, болты-позвонки, влипшая в пологие стропила листовая кровля сами по себе выросли из здешних камней и руд, не желающих знать про архитектурные изящества.
Но рядом с приземистым кузнечно-слесарным цехом горделиво высится «провиантский магазин», оштукатурен и побелен, а фасады черчены прямыми аттическими линиями, хоть и тронуты завитушечками отцветающего барокко. Судя по всему, Строгановы присылали в Кын из Усолья своего знаменитого крепостного архитектора Трефила Тудвасева, окончившего три курса Санкт-Петербургской академии художеств. Кузня-слесарня и цех паровых машин, будто обиженные таким высокомерным классицизмом, принялись разваливаться, зарастать бурьяном, вдавливаться обратно в землю. Домна не сохранилась. Какой она была, можно увидеть на старых фото. Если потом кинуть взгляд на заводскую Троицкую церковь, то в ее колокольне, лишенной креста, увидится доменный конус, в горящее нутро которого сваливали руду вагонетки, подкатившись по высоко поднятой на столбах колее.
История Кыновского завода характерна для многих его уральских братьев, были в ней упадок и слава, иноземные технологии и подневольный труд, пожары и наводнения, подспудно тлеющее недовольство, открытые угрозы, показательные расправы, — но интересующегося подробностями адресуем к книге Сергея Гринкевича «Кын — золотое донце» (без уверенности, что легко отыщется, поскольку вышла в Лысьве тиражом 200 экз.). Когда завод еще работал, ущелистый Кын, должно быть, навевал мрачные античные реминисценции.
Влево Эней поглядел: там, внизу, под кручей скалистой
Город раскинулся вширь, обведенный тройною стеною.
Огненный бурный поток вкруг твердыни Тартара мчится,
Мощной струей Флегетон увлекает гремучие камни.
Домна дышала огнем и паром, уподобляясь негасимым, упомянутым Вергилием «циклоповым горнам», и не умолкал «лязг влекомых цепей и пронзительный скрежет железа». Зарево бродило по скалам, отсветы ложились на струи Кынка, превращая его в подобие адской огненной реки.
Слышится стон из-за стен и свист плетей беспощадных…
Плакун, самая знаменитая из кыновских гор, название свое будто бы получила от горестей заводской жизни. На нее взобравшись, отцы и матери голосили, провожая рекрутов-сыновей на злосчастия солдатчины. На этой горе публично пороли жалобщиков, вздумавших плакаться губернатору на свое тяжкое житье. И на Плакуне же археологи нашли несколько литых блях знаменитого пермского звериного стиля. Изображен на них медведь, и этот растиражированный языческий образ в массовом сознании конкурирует с официальным гербом Пермской губернии, где загривок таежного хозяина придавлен Евангелием.
Троицкая церковь возводилась, когда в России уже складывался обещающий скорое наступление модерна русско-византийский стиль. Проектировали ее, по всей видимости, приглашенные из Питера модные архитекторы. Но то ли по подсказке Строгановых, то ли сами почуяв особость места, в котором время будто оцепенело, избрали для подражания образцы старомосковского стиля: пятиглавие на горке кокошников, шатровая колокольня, «узорочье времен Алексея Михайловича». Свод в два кирпича вольно парит, опираясь только на четыре едва видные, заглубленные в кладку стен квадратные колонны.
Когда-то кыновляне гордились благовестом своего храма, колокольный звон, говорят, долетал до устья Серебрянки. В атеистическую эпоху сволокли девять колоколов, обрушили с колокольни крест. Какой-то местный энтузиаст даже водружал на лишенную главок крышу храма макет самолета. Грозные легенды на подобные случаи всегда предусматривают неминучую кару: умер авиатор-святотатец быстро и нехорошей смертью. Растащенные чугунные узорные плиты, когда-то устилавшие пол храма, до сих пор можно найти во дворах местных жителей; видно, хозяйская рачительность за сугубый грех не считается.
Автор этих строк стал едва ли не первым, кто взобрался на ярус звона по капитальным, недавно заново отстроенным лестничным маршам. До этого лишь падкая до экстрима молодежь карабкалась на спор по приставным лестницам на верхотуру. Некий спорщик — снова легенда? — сверзился-таки, но приземлился удачно, даже не покалечился.
Потихоньку идет восстановление храма. Вернулся один из девяти колоколов, отыскали в соликамском музее. В овальном клейме обозначено: «9 пудов 12 фунтов», причем цифра «9» имеет, как в древности, буквенное обозначение.
Церковь знаменита остатками росписей соликамского живописца Александра Мельникова, считавшегося в свое время лучшим в пермских землях богомазом. В обширном подвале были установлены калориферы, которые через облицованные местной выделки чугунными плитами внутристенные ходы обогревали храмовое пространство.
Стены алтаря исклеваны пульками
мелкокалиберных винтовок: когда в Кыну располагался детский дом
(преимущественно для детей репрессированных, среди
которых была и дочь Гамарника), в церкви устроили стрелковый тир. Впрочем,
пулевые отметины можно сыскать и на некоторых кыновских избах — тех, что пережили Гражданскую войну. Камышловский полк красных против Барабинского
полка белых. Чехи и венгры. Штыковые бои на улицах. Пулеметы на Плакуне. На
огородах не только гильзы от английских ремингтоновских
патронов до сих пор выкапывают, но и не до конца разорвавшиеся шестидюймовые
снаряды — неужто за
Это едва различимое на карте место оказывается пронизано токами мировой истории, переплетено с параллелями и меридианами планетарной географии. Доменный пламень, клокочущий в горной расселине, претворяется в импрессионистский фейерверк, озаряющий набережные Одессы. Грохочут хвостовые молоты — постукивают колеса экипажа губернатора Новороссии, и графу Александру Григорьевичу Строганову в аромате весенних каштанов чудится дымок «кабанов» — дровяных буртов, в которых на Урале выжигают древесный уголь. Брызги чусовской волны долетают до волжских пристаней Макарьевской ярмарки, дребезжанье кыновских листокатальных станов оживает в кровлях лондонского Сити, когда под банковскими подвалами проносятся вагоны подземки. Кузнечное эхо, ударившись о склон Плакуна, летит над виноградниками Пьемонта и картечным визгом суворовских пушек рассыпается у подножия Альп. Багровый выдох кузнечных горнов сливается с пороховыми извержениями обожженных огнем бородинских редутов.
Картечные ядрышки до сих пор находят и на огородах, и на улицах села. Ядра же, в том числе бомбические, с высверленными пазами для порохового заряда, водятся в банях: их там складывали в каменки, поскольку гранита в кыновских окрестностях не имеется, а известняк раскалять нельзя, быстро перегорает. Иногда кыновляне так хорошо поддают пару, что чугунные снаряды не выдерживают, их разрывает, и можно увидеть, как литой чугун распускался лепестками в момент взрыва на полях суворовских сражений. Картечь и ядра в Кыну действительно делали и отсылали в оружейные магазины на юге России как раз перед тем, как русская армия отправилась в Итальянский поход.
Сейчас земля потихоньку возвращает железо, которое поглощала полторы сотни лет существования завода. Такое впечатление, будто ей назначено родить не овощ и злаки, но металл. То это спекшийся со шлаком бесформенный доменный выплеск, то гвоздь кованый, а то и четырехлапый якорь. На одном из огородов собрали целую экспозицию: разнокалиберные ножницы, утюжки, картечные градины, молотки, колуны, чего только нет. Возле сарайчика сколотили из досок почти музейную витрину и там разместили невольные археологические находки. Нередкие экспонаты — обломки вафельных форм. Для выпечки вафель делались щипцы с длиннющими ручками, а круглые формы украшались каким-нибудь рельефным узором или изображением. Такие вафельницы в качестве ходового ширпотреба выпускали на многих старых заводах. Отличие кыновских — двуглавый орел, который геральдически отпечатывался на вафле. Точнее, на «суши», так это лакомство называлось в Кыну.
Железные урожаи собирают по огородам весной, когда приходит пора грядки вскапывать. Копают археологически осторожно, лопата втыкается не больше, чем на полштыка (глубже уже гольная глина), а потом землю не переворачивают, а подкидывают, встряхивая, чтобы она упала разрыхленной на прежнее место. Впрочем, если надеешься не на одни лишь всходы железа, нужно обязательно держать скот. Без навоза вряд ли что-нибудь толковое вырастет. А к следующей весне глина подчистую «съест» органику, и снова таскай навоз на грядки.
Таскать приходится, ковыляя вверх-вниз по склону, мало какое хозяйство располагает приличной горизонталью. Только склон, угор, винтовой перекос планиметрии. Но в Кыну ничего похожего на привычного вида террасное земледелие нет, борозды между грядками проводят не поперек, а вдоль склона. Со стороны эти наклонные огороды выглядят более чем странно, но иначе нельзя, сырости здесь в избытке. И влага должна стекать, иначе участок превратится в болото.
Жизнь проходит на диагонали. Чтоб костер развести, хворостяную кучку надо подпереть камнями. Корову же ничем не подопрешь, и она может, поскользнувшись, полететь на нижний участок и, пробив крышу, оказаться в соседской бане, был такой случай. А самым каторжным наказаньем из-за норовистого рельефа оказывалось обеспечение водой. Сейчас во многие домохозяйства, в том числе и на горах, провели водопровод. Прежде приходилось спускаться за водой к Кынку, а это предприятие почти альпинистской сложности. Вместо альпенштока — коромысло с ведрами. Но куда ж денешься, надо. Зимой предпочитали топить снег.
По горным спускам, вывертам, колдобинам нагорные кыновляне умудряются ездить на «Нивах», мотоциклах с колясками, даже на тракторах и грузовиках. Привелось и мне прокатиться по вставшей дыбом земной поверхности в качестве пассажира. Наверное, похожие ощущения испытал бы, пытаясь заехать на легковушке в шахту крутого падения. Судя по тому, что по обочинам — если скалы и обрывы можно назвать обочинами — не валяются кореженные, ржавеющие обломки машин, кыновляне весьма искусные водители, им не было бы равных в горном автослаломе, если б такой вид спорта существовал.
Но, бывает, и водопроводные трубы перемерзают. Причем случается это не в трескучий разгар зимы, а в предвесенние дни. Виноват скопленный в морозы холод, который горы начинают выцеживать из себя в марте. Он по-местному называется куржаком. Он-то и замораживает воду в трубах. Куржак — это и ознобный иней, выступающий на скалах и россыпях камней на исходе зимы.
Нынешние параболические антенны в Кыну зарастают ржавыми пятнами за сезон. А водостоки из кровельного железа своими прорезными узорами до сих пор радуют каждого, кто проходит мимо старой кооперативной лавки. Водостокам этим полтораста лет. Коррозия не берет кыновское железо, легированное ванадием, выплавленное на древесном угле, а потому не содержащее серы и фосфора, углерода — менее процента. Да еще перекованное до такой степени вязкости, что сама структура его противодействует коррозии, напряжению на излом, корежащему действию мороза. Хорошее было железо. Слишком хорошее. Чересчур качественное, чтобы конкурировать с металлом, выплавленным в мартенах на донбасском антраците.
Сейчас кыновское железо выступает из крошащихся кирпичных стен Троицкой церкви. Затейливо крученное, бренчит кольцами на дверных запорах. Прорезным кружевьем водосборников подвешено под крыши старинных зданий. Художественное литье, изящные кованые изделия собраны в сельском музее, что расположился в «народном доме». Это недавно был сельский клуб, а теперь в Кыну гордятся, что официально вернули ему прежнее, строгановских времен название. Заводская интеллигенция вздумала учредить самодеятельный театр, для чего испросила у владельца позволения занять под храм муз чертежную контору. Соизволение было получено, «чертежня» перестроена, оборудована оркестровая яма, в зрительном зале подвешен вполне театральный балкон. На балкон этот изредка, за особые трудовые заслуги, пускали рабочих, чтоб посмотрели, как баре представляются. Сейчас здесь гремят дискотеки, натужно стараясь передецибелить шум бегущего под самыми окнами Кынка.
Но в основном жизнь протекает тихонько. По старине. На печных дверцах под многими слоями побелки еще можно разглядеть колесницу с античными героями — так в Кыну по-своему, художественным литьем отметили победу над Наполеоном, взяв за образец квадригу на арке Главного штаба. Старики еще иной раз бродят по склонам, наберут годных камней, сложат из них под открытым небом печь и трое суток, не отходя, топят. Известь получается замечательная, стены или печку побелить — все равно что краской: не сыплется, как покупная, а шоркнешь невзначай локтем, рукав не забелится.
Люди как-то прижились на холодных, распещренных временем камнях, в набитый мерзлым железом кислый суглинок пустили цепко корни. Кто-то покидает Кын, иные возвращаются, обживаются основательно приезжие, молодежь строится, старики поднимают на бетонный фундамент дедовские дома. Сколько им лет, кыновским избам? Один хозяин вспоминает, как двадцать лет назад наводил справки у старика соседа. Седобородый дядя Ваня Овчинников, а ему тогда было девяносто, ответил: «Сколько себя помню, дом твой все черный стоял».
Уже не слышно щелканья кнута дяди Миши Полушкина, колхозного пастуха. Он имел над всякой животинкой таинственную власть. Как скомандует, да с матерными прибавлениями: стройся! И коровы выстраиваются колонной, причем по старшинству, а сзади пристраиваются телята, в хвосте козы и овцы — и в полном порядке маршируют с горы на водопой к Кынку. Зимой умер дядя Паша, последний кыновской старовер-кержак. Завалилась церковная ограда, столбики в которой — как пушечные стволы, облупилась краска на венчальных иконах. В тетрадке, где химическим карандашом переписаны икосы и кондаки, для сбереженья обернутой в газету «Звезда» с передовой статьей «Директивы XIX съезда партии по пятому пятилетнему плану развития СССР на 1951–1953-й гг.», выцвели чернильные акафисты. Каменная книга Кына раскрыта на середине. Прочно вколочены в каменную летопись главы, повествующие о триумфах и катастрофах, о вещах знаемых и событиях предполагаемых, но и непрочитанных, не до конца понятых страниц еще немало, и чистых, незаписанных листов хватит, пожалуй, на неопределенное будущее.
В карстах разъеденной памяти
Встрепанное серое небо за считанные минуты сгущается до черноты и от тяжести оседает, вот-вот наколется на колокольню Никольской церкви. Северный ветер подлетает и бьет разбойничьим ударом, но только ворошит корявые верхушки высохшего бурьяна; приподнять, отодвинуть насевшее осеннее небо ему не под силу.
И Неволино с его места наскоком и порывом не сдернешь, село с середины семнадцатого века усидчиво расположилось на обширном гипсовом панцире, что вздыбился вдоль Ирени подобно спине подземного ящера из пермяцких легенд. Высоко сидит село, его не подтопляет в сезон знаменитых кунгурских половодий, даже когда они оказываются катастрофическими.
Отсюда, с господствующей высоты, шестифунтовые ядра чертили в небе дымные дуги, прежде чем упасть на Кунгур. Пушки пугачевцев обстреливали непокорный город.
Близкий Кунгур видно не только с колокольни Свято-Николаевской церкви. Если выйти из села и спуститься совсем немного по течению Ирени, то горизонт сломается кардиограммой многочисленных кунгурских церквей. Оттуда пришло городское ополчение и встало в самом узком месте между рекой и крутым взгорком, поросшим непроходимыми для конницы сосняком и ельником. Атаку башкир встретили ружейным огнем, а потом ударили в штыки. Бунтовщики не выдержали натиска и разбежались. Но все ж таки это место в пойме Ирени удерживает имя Пугачевского поля.
Лог, что обкорнал село с северного краю, когда-то низвергал настоящий водопад, который, попрыгав по вымытым из почвы ангидритным глыбам, успокаивался, вливаясь в близкую Ирень. Каменные пороги, обросшие красноватым и черно-зеленым мхом, до сих пор воспроизводят, если ухо приложить, записанную в шершавости, как в борозды грампластинок, бегучую игру воды; вываленные потоком камни прикидываются ледниковыми валунами, только всё это ангидритовые мягкие породы, и еще лет через тридцать покроет их белесоватая земля, а поверх вырастут сосны и ели и своими корнями раздробят ныне театрально живописные каменные россыпи.
Чуть дальше по течению, а потом вверх по склону — «Волчья яма». Нет, серых хищников в окрестных лесах давненько не видели, так устрашающе прозвали провал — карстовую воронку диаметром метров сорок и столько же в глубину. Стоя на краю пропасти, начинаешь понимать жестокосердую сущность Урала, будто приоткрывшего здесь для отеческого вразумления страшноватую глубь своих недр. Веет неощутимый ветерок бездны, немое эхо безнадежности отражается от каменных ступеней, которые зовут, зовут спуститься вниз. Коли образовалась воронка, значит, внутри горы прячется пещера. Может, отводок знаменитой Кунгурской, но подобного размера провалов на Ледяной горе не приходилось видеть. Никто не ведает, что таится в неоткрытых подземных чертогах под Неволино, чьи стоны и сожаления блуждают по гротам и переходам, а может, разбойничье оружие ржавеет и готово вспыхнуть от первого лучика света проклятое золото, перемешанное со сгнившими кредитными билетами Царя-освободителя.
Не каждому кунгурскому купцу, да что там, не всякому даже московскому барину по карману было отстроить такой трехэтажный классицистический особняк, которой воздвиг себе неволинский крестьянин Григорий Кулыгин. С пейзажистым видом на Ирень и на дальние лесистые холмы. Память местных жителей не сохранила сведений об источнике такого богатства. Ни романтических преданий о найденном кладе. Ни завистливых легенд о разбойном происхождении первоначального капитала — каковые нередко встречаются в других пермских местностях. Разве возможно было разбогатеть крестьянским трудом на здешних землях, пропыленных крошеным гипсом? А промышленность местная сводилась к тому, что в Неволино делали кирпич: из него-то и построены церковь, «поповский дом», здание волостного правления, само кулыгинское палаццо, каменные и полукаменные дома местных жителей. Но производили кирпичики полукустарным способом, только для собственных нужд.
«Черносошного олигарха» убили через два года после Манифеста об освобождении крестьян. Стало быть, вольным человеком он успел побыть недолго.
Кто убил Григория Кулыгина, тоже никто ответить не может, даже версий не выдвигают. Известно только, что его ударили топором «в левую косицу» (висок) на лестнице собственного дома. Современная детективная мысль тотчас же уцепилась бы за это обстоятельство: раз богатей впустил убийц в дом и даже спустился им навстречу, стало быть, эти люди были ему хорошо знакомы. Каковое обстоятельство сразу сильно сужает круг подозреваемых.
Но что это были за люди, местные или пришлые, удалось ли им сыскать кулыгинскую казну, поймали их, или удалось душегубам скрыться — сие покрыто мраком забвения. Память о прошлом в Неволино рассыпается гипсовой щебенкой. В истории сохранилась только та часть печального повествования, что выбита затейливыми буковками на каменной могильной плите. У плиты обломан край — в советское уже время нашлись желающие раскопать могилу в надежде отыскать якобы схороненное вместе с хозяином золото.
Когда в начале нынешнего века построенную Кулыгиным церковь принялись восстанавливать и в ней опять начались службы, двум местным старушкам, Юлии Александровне Щучаловой и Клавдии Гавриловне Герасимовой, как они выражаются, «интересно показалося — церковь открыли, а он лежит в таком виде»: плиту кто-то сволок с ее места, а могила была засыпана землей и всяким мусором. Старушки завалы разгребли, очистили могилки Григория и его супруги, поставили в изголовьях новые деревянные кресты и выкрасили умиротворяющей синей краской.
Фамилия Кулыгиных была едва ли не самая распространенная, да только сейчас она почти полностью перевелась, перешла на памятник погибшим фронтовикам. Строка за строкой бежит однообразное повторение: Кулыгин Г.П., Кулыгин П.В., Кулыгин И.И., Кулыгин В.П., Кулыгин П.П., Кулыгин А.И., и так двенадцать строчек.
Можно предположить, что крестьянин-богатей был, скорее всего, старовером. Не зря ведь он в своем селе воздвиг именно единоверческую церковь — там ради того, чтобы сузить пропасть раскола, дозволялось двоеперстие и служба по старопечатным книгам, лишь бы староверы не отрицали верховенство Московского Патриархата. Староверы же, как известно, были люди исключительно работящие, в деловых вопросах ухватистые, настойчивые и, не будучи осознанно жестокими, в денежных расчетах жалости не ведали и послаблений должникам не давали. Так или иначе, изряднейший капитал простому неволинскому мужику сколотить удалось.
Впрочем, и здешний колхоз еще до
войны считался богатым. В других очагах коллективизации голодовали, а тут
выдавали по
Деревня Сухая Речка стоит у озера Плоского, где водились когда-то знатные караси. Теперь рыбы нет, только бобры. Всю воду замутили. Ольшаник приозерный перевели почти весь, здоровенные лесины перегрызают. Местная жительница Анфиса Ивановна Султанова вспоминает, как в войну, когда она была девчонкой, на станцию Кунгур привозили солдатские «фуфайки», а оттуда на подводах отправляли грязное обмундирование по деревням для стирки. Девчонки стирать еще не научены были, матери им говорили: так положите в воду и пляшите на них! Плясать они уже умели, и поплыла по Ирени кровяная пена.
С сестрой ходили на колхозное картофельное поле. Там оставались две-три борозды неубранной перезимовавшей картошки. У поля — ручей, сестра еще маленькая, самостоятельно через него перебраться не могла. Анфиса переносила ее на руках, потом возвращалась, переносила ведра. Отыскивали «картовочку», отмывали ее в воде, стоявшей меж бороздами, она выглядела чистенькой и красивой. Дома мать варила картошку, толкла, добавляла горсточку муки и пекла что-то вроде олашков. Драники-деруны, наверно. Ох, как было вкусно! Много лет спустя Анфиса Ивановна решила повторить опыт. Набрала перезимовавшей картошки с бабушкиного огорода, сделала оладьи — нет, в рот не идут, невкусно. По весне, когда пистики — побеги хвощей — в поле появлялись, совала их детям. Те пожуют, выплюнут: сама такое ешь. А она-то пистиков уже вдоволь наелась, когда их ровесницей была.
В комоде у Анфисы Ивановны хранится истрепанная по краям грамота, советские узоры на которой замыкаются наверху ликом Сталина. Товарищ Сталин был хороший человек. Подарил ее мужу портсигар и свою фотокарточку. За отличные боевые действия в боях с японцами — Александр Сергеевич Султанов служил на подводной лодке на Тихоокеанском флоте. Государственная бумага с портретом Иосифа Виссарионовича называется, правда, не грамотой, даже не благодарностью, а «справкой о благодарности» и подписана командиром части, но выглядит внушительно. И потом, какая разница, командир подлодки портсигар подарил или сам товарищ Сталин, главное, к людям уважение было, была Победа, и молодость не позволяла кручиниться, — самое счастливое время, деруны из мерзлой картошки казались деликатесом, а стирка солдатского исподнего превращалась в балет на воде.
Небеса над деревней Шубино неласково мрачны. Береза возле деревянной церкви намокла и сочит из черных своих корост ознобную влагу. Ольгу Николаевну Салтыкову крестили в шубинской церкви. Только никто не помнит, во имя какого святого освящался здесь престол. Молодежь, которая местной историей интересуется, говорит: это Иоанно-Богословский храм. Кто-то, что во имя Ильи-пророка построен. Сама Ольга Николаевна версий не выдвигает, признается, что не помнит. Так ее и звали всегда просто — шубинская церковь, потому что остальные в округе позакрывали. А помнит она, как в войну работала девчонкой на колхозном зерновом складе. Где работали, там и жили. Соберутся домой, ан бригадир навстречу по дороге: куда это? Нам бы домой, поесть, — отвечают. — Вот, я вам несу поесть. — Нам бы в баню. — Ничего не знаю, работать кто будет?
Бывший колхозный амбар до сих пор стоит рядом с церковью, основательный и обширный, поднят на квадратных каменных столбах. На дверях крепкий замок, но сквозь пропил кошачьего лаза шуршит пустота, подметенная двадцать лет назад. Тропка к амбару заросла репейником в пояс.
В шубинской церкви было много икон, даже будто бы снаружи на стенах висели. Но в 60-е и ее закрыли. Председатель сельсовета и секретарь. После этого они недолго пожили, председатель еще руки обморозил, думали, ампутируют, но обошлось, — однако вскоре все же помер.
Простенок между притвором и храмом почти полностью выломан, но Ольга Николаевна все равно открывает уцелевшие двустворчатые двери и только через них входит в пустоту, обрамленную зашарпанными стенами. Как полагается, крестится, будто не замечая церковного разорения. Должно быть, ей видится исчезнувший иконостас и прежнее небогатое, но благолепное убранство.
В войну в церкви служил батюшка Александр, так он купил на свои средства самолет для фронта. И он, и матушка его похоронены под березой возле церкви. Береза отяжелела от осенней мороси. Из дыр в церковной крыше струйками стекает дождевая вода.
В Шубино, Неволино и прочих окрестных деревнях дождевую воду бережно собирают, используют для питья и для готовки. Ее тут называют «потошной». Родниковая или артезианская годна только для технических нужд, больно жесткая. Ну, еще бы — гипсовый ведь подпол у всего неволинского холмистого бытия.
…Вроде бы в небе прорезался голубой глазок. Потягивается, распрямляя дощатый позвоночник, перекидной мост. Ирень просветилась до самого донышка, обнажая плетущиеся косицы водорослей. Промытые волной гипсовые обломки на берегу заиграли искорками, словно друзы выпаренной каменной соли. Солнечные потоки побежали по сухой и седой, как китайская шелковая бумага, траве Неволинского могильника, на нее брызнули пурпурные капли боярышника. В здешних захоронениях при доспехах и оружии находили не только останки мужчин, но и женщин-воительниц. Значит, еще в средние века здесь водились геродотовские амазонки.
…Хоть и не кулыгинского масштаба, но оборотистые люди в Неволино и сейчас имеются. Смотрит на сельскую улицу по-современному нарядным фасадом дом здешнего «капустного короля» Николая Костарева. Вообще-то у него есть еще прозвище «Советска власть», потому что он года два пробыл председателем сельсовета. Но обращаться к нему таким образом не следует, в лучшем случае удивленно поднимет брови. А «капустный король» — да, это лестно. Держит обширные парники, снабжает всю округу рассадой. Когда на осенней ярмарке в Кунгуре он выставил на прилавок свои 15-килограммовые вилки, услышал, как муж с женой за его спиной перешептываются: «Не настоящие! Пойди проверь». Мужик как бы невзначай Костарева плечом подвинул и капусту ногтем ковырнул: удостоверился.
Опять же рыбная ловля в Ирени хороша. Окуни, щурята. Голавли.
— Недавно голавлика на два с половиной кило поймал, — гордится завзятый местный рыбак. — Я его — подсачником, он от меня — под лодку. Полчаса с ним бился.
Последние октябрьские деньки в Неволино окончательно распогодились. Девочка в фольклорном сарафане и мальчишечка в вышитой косоворотке исполняют на сцене сельского Дома культуры песенку, рекомендованную детскими сборниками художественной самодеятельности:
Были речки синей, а березки светлей,
Колокольчик звенел веселей.
Хоть эта песенка веселенькая и детская, про земляничный май, но припев у нее осенней тональности. Получается, поют ее ребята как бы за неволинских бабушек-амазонок, которые, оскальзываясь резиновыми сапогами на крутых здешних тропках, то к заброшенной церкви бредут поклониться населенной детскими воспоминаниями пустоте, то гонят с пустыря во двор веселоглазых коз или зачерпывают из бочки под углом крыши потошную воду, чтобы сварить щей из «королевской» сочной капустки.
Колумбы Камские
Раскинулись пивные шатры на пятачках, еще не занятых автопарковками. На раскаленной мемориальной броне Т-34 бомжи варят бульон из кубиков лего. В кронах деревьев бойко верещат перелетные мобильники. Урбанистическое лето пришло.
В плавящемся подсознании всплывает плакат Моора: на фоне кайманов, кабриолетов, пальмовых листьев и диснейлендов суровый пермяк в плавках от Живанши, в солнцезащитных очках «Адидас», намазанный кремом для загара «Эйвон», нацелился в самую душу отманикюренным в косметическом салоне ногтем: «А ты бывал в Елово?»
Что ты ответишь ему, завсегдатай палм-бичей, безропотная жертва туроператоров-космополитов? Когда своими ногами вымерял высоту пирамиды Хеопса, сбивал цены на скрудрайверы в барах Торремолиноса, терял облико морале под нажимом малайского массажа, но родного края круизный экстрим тебе неведом, то медь ты, блин, звенящая и кимвал, в натуре, бряцающий. Патриотичней надо быть.
К скрытой утренней дымкой Terra Elovo Incognita мы подбираемся ранним утром на теплоходике «Василий Каменский», ибо райцентр сей расположен на бывшем Камском, ныне Воткинского водохранилища, берегу и с трех (а может быть, и больше) сторон окружен водной стихией. Бросаем якорь у причала, не избежавшего разрушительного действия времени и экономии цемента. И, бдительно озираясь, памятуя о судьбе капитана Кука на Гавайских островах, сходим на дикий брег.
Пустынен этот брег, и приходится еще с километр брести до первых признаков цивилизации, как-то: водоразборных колонок, степенных ветеранов в орденах, здоровающихся с каждым встречным, и редакции газеты «Искра Прикамья». Здесь дорога от причала превращается в главную улицу, название которой свидетельствует, что туземцы привержены языческому большевистскому культу.
Улица эта прорезает Елово насквозь и разделяет село на две симметричные половинки. Центр на этой оси мира обозначен цитаделью власти. Райкомом, то есть, тьфу, райадминистрацией. Однако веяния рыночных перемен добрались и до Елово. Альтернативу райкому, то есть, тьфу, райадминистрации, представляет новенькое и богато отстроенное милицейское здание. Вот характерная особенность текущего момента — милиция в условиях провинциального капитализма процветает и всячески демонстрирует свое процветание. В еловском бастионе правопорядка не погнушался бы поселиться и филиал какого-нибудь московского банка, если б в кредитах, депозитах и ипотеках у туземцев была хоть самомалейшая нужда.
Свои скромные сбережения жители Елово несут не в банк, а в довольно-таки современный, то есть панельный и двухэтажный, торговый центр. Это еще один важный узел еловской цивилизации. Зайдешь в него и вздрогнешь. Покажется, что самым востребованным товаром в Елово являются кладбищенские венки и траурные ленты; во всяком случае, этот печальный ассортимент занимает внушительную часть торговой площади, и только где-то сбоку продают удмуртское масло, кировское молоко и московские сосиски.
Однако неформальным центром притяжения еловской общественной жизни оказывается гораздо более скромная торговая точка, украшенная вывеской «Глазовская водка». Этот магазинчик спокон веку держал в крепостной зависимости все окрестное население. Раньше в нем подавали керосин — а без керосина на селе, знамо дело, никак. Потом любители керосинить дрались здесь в очередях за талонной водкой. Глазовская водка, очевидно, оказывает седативное, умиротворяющее действие на аборигенов. Именно на этот магазинчик они повесили транспарант «Я люблю тебя, мое село!». Именно на ступеньках этого культурно-делового можно услышать рассказы старожилов о необыкновенных случаях из еловского житья-бытья.
Когда-то, в давние времена, мимо магазина «Глазовская водка» шествовали стада мамонтов. Этому есть материальные доказательства, в школьном краеведческом музее сберегаются позвонки и осколки бивней этих допотопных животных.
Чуть позже был такой случай. Коза забрела в открытое окно хлебопекарни, очевидно, привлеченная сытным запахом. И свалилась в бадью с тестом. Ее оттуда вытащили и отправили обратно гулять, всю в липких комках и в муке. История умалчивает, как поступили с тестом, в котором брала ванны коза. Полагаю, что испекли и съели.
На строительство быткомбината возили грузовиками песок, а как раз была уборочная, и в кузовах оставалось зерно. Оно попало в песок. А потом проросло на фасаде здания, которое сделалось похоже на увитый плющом английский колледж. Правда, еловцы недолго любовались зелеными архитектурными излишествами: ростки вскоре засохли и их соскоблили щетками.
Мамонты в здешних краях сейчас вроде бы повывелись, но медведи еще встречаются. Их когти тоже являются экспонатами школьного музея. Кроме того, местный малый бизнесмен держит медвежью ферму — специально, чтоб охотники могли злобить своих собак.
Дойдя до самого конца центральной еловской улицы, мы обнаружим несомасштабную селу Петропавловскую церковь; такая громадина и в Перми оказалась бы архитектурной жемчужиной. Храм усердно приводят в порядок реставраторы из Ярославля. Но паствы так немного, что церковь бывает открыта только по воскресеньям да по престольным и двунадесятым праздникам.
А сразу за храмом расположен предел земли. Пройдя село из конца в конец, снова упираешься в водную стихию, и кажется, что планом ГОЭЛРО Елово действительно превращено в остров и со всех сторон омывается гидроресурсами. Зато эта окраина села умилительно патриархальна, заросла джунглями крапивы и лопухов, здесь тихо жужжат стрекозы и лодочные моторы «Ветерок», на деревянных мостках рыбачат малолетние дети и полощут белье их мамаши, а на ряску тихих заводей стряхивают меланхолию вековые деревья, из-за которых если что и виднеется, так только краснокирпичная церковная колокольня — и никаких признаков вопиющего прогресса!
Жители Елово считают, что их местность — «маленькая Швейцария». Говорят: мы с трех (а может быть, и больше) сторон окружены водой, поэтому у нас климат благоприятный. Помидоры особенно хорошо растут. Один бывший райкомовец, оставшись не у дел, решил выяснить, какие сорта лучше всего соответствуют еловским условиям. Испытал почти сотню томатных разновидностей и около десятка рекомендовал односельчанам к усердному применению.
Но, вообще-то, обитатели многих российских глубинок любят сравнивать себя со Швейцарией. А во-вторых, стараниями Чубайса, то есть, тьфу, еще Кржи-жа-новского, многие прикамские райцентры превращены плотинами в архипелаги. Оса, например. Или Частые. Полинезия какая-то. Кругом вода. Под водой — исторические достопримечательности. На оставшейся тверди иллюстрирует постулаты социал-дарвинизма пережившее потоп и дефолт народонаселение.
«Василий Каменский» до Частых доплюхать не может, причаливает к пристани, именуемой Ерзовка, далее опять пешедралом версты три-четыре, покуда земля не начинает разверзаться.
Частые и глубокие
В Частые нужно спускаться. Представьте себе мощную расселину в уральских предгорьях. Гранд-Каньон. «Оставь надежду, всяк сюда входящий»… А на самом дне — райцентр. Бойкий такой. Торговый. В Елово развалов секонд-хенда не найдешь. А тут пожалуйста. Челноки не боятся совершать нисхождения в эти хтонические недра. Вообще, местное население тяготеет к торговым традициям, и на мамонтов здесь после посещения бара-пиццерии никогда не охотились.
«В баре-пиццерии, находящемся по адресу: с. Частые, ул. Советская, 35, всегда имеются в продаже горячие пельмени, пицца, пирожки, прохладительные напитки, холодное пиво. Спешите!»
Главный частинский магазин с оглядкой на первый пермский молл «Стометровка» и пародировавший его киоск «Трехметровка» (в Перми у центрального рынка такой стоял) называется «Девятиметровка»; наверное, с рулеткой фасад вымеряли, прежде чем название утвердить. У магазина бабуськи торгуют с поставленных на бок ящиков всякой всячиной. Всячина иногда бывает очень подозрительной. Например, сплющенная темно-коричневая масса, завернутая в полиэтилен. «Это что у вас?» — «Дак сера». — «Какая еще сера?» — «Дак жевать». И вспоминаешь родовой памятью, что до пришествия «Орбитов» и «Ригли» мы ведь жевали смолу хвойных деревьев и называли ее серой.
Частые ведут свою историю с 1646 года. Почему-то местные жители очень любят подчеркивать, что их село — ровесник Запорожской Сечи. Может быть, такая настойчивость логична. Сечь, как известно, располагалась на днепровском острове Хортица. В окрестностях Частых на Каме тоже было множество островов и опасных перекатов. Сейчас они разделили судьбу Атлантиды. Да и сами Частые на 5/6 — град Китеж, так что новое летоисчисление райцентра следует вести с начала 60-х годов прошлого века, когда произошло почти тотальное затопление древнего села.
Но и на новом месте частинцы продолжили свои цивилизационные традиции. В центре универсума поставлены не только торговые развалы, но и библиотека. Аборигены издавна тяготеют к драматическому искусству и ставят самодеятельные спектакли. Близлежащие горы Лузган и Брекун стали источниками лирического вдохновения для многих частинцев. Кажется, удельный вес поэтов в общей массе народонаселения здесь выше, чем в Переделкине:
И в круг наш веселый и тесный
На праздничный наш хоровод
С баяном придет зоотехник,
Доярка с гитарой придет.
Ну, а те частинцы, кому в поэтическом кругу не находилось места, выбирали менее художественные, чем зоотехник или доярка, профессии. Кто доктором философских наук становился, а кто сельхозотдел ЦК КПСС возглавлял.
Из Частых есть смысл отправиться в Очёр. Но — на автобусе, Кама сию твердыню Строгановской горнозаводской цивилизации не омывает. Омывает ее одноименная городу небольшая река.
Город, утопающий в палеозое
Во времена Строгановых заводов без плотин и, соответственно, прудов не существовало. На Очёрском пруду расположено знаменитое произведение монументальной пропаганды, которое очень любят запечатлевать своими «Никонами» антисоветски настроенные фотографы. Наверное, всем приходилось видеть: бетонные серп и молот посреди бескрайней водной глади. Этакая аллегория тоталитаризма, дегуманизации и соц-арта. На самом деле бескрайняя гладь — это подлог. Монумент расположен совсем рядом с бережком. Совсем не страшно. Даже ностальгично.
Рядом еще один монумент. Ведущим советским профессиям. Металлург с длинной сталеразливательной ложкой, колхозница со снопом, космонавт с гермошлемом.
Случается, летом воду в пруду спускают. Метра этак на четыре. Тогда монументы открываются взору вместе со своими постаментами, уходящими в обнажившееся дно бетонными корнями. Можно даже подойти вплотную, если не раздражает скрип мириад речных ракушек под подошвами. Ракушки эти исключительно полезные, они очищают в пруду воду. Но когда задвижки плотины широко распахиваются и уровень пруда понижается, моллюски оказываются под палящим летним солнцем и гибнут в неисчислимых количествах. Запах при этом стоит такой тяжелый, что в июльскую жару к берегу подойти не всякий решится.
В Очёре есть интересный краеведческий музей. Там можно увидеть пятиведерный самовар, гигантский лапоть, в который без остатка войдет упитанный первоклассник, а также уникальный складной походный староверческий иконостас. На его реставрацию потратили 30 тысяч рублей, сумма по очёрским масштабам олигархическая.
Недавно рядом с очёрским музеем открылся Парк пермского периода. Там установили три небольшие металлические скульптуры звероящеров: эотитанозуха, аноплозуха и ивантозавра. А через пару месяцев — и эстемменозуха завезли и водрузили, хоть и не в натуральную величину, как обещались (все-таки монстр был шестиметровой длины), но в масштабе 1 к 2, что тоже немало.
Приурочили открытие парка звероящеров к первому сентября. Двор очёрского музея мало-помалу распухал, туда после «первого звонка» мамаши и папаши притаскивали своих первоклассников, а их младших братьев и сестер прикатывали в колясках. Учителя пригнали балбесов-старшеклассников. Густо белели парадные рубашки милиционеров, где-то поблизости от микрофонов потели в пиджаках главы — муниципального района и собственно поселения. Все жужжало, гудело, но никак не могло начаться.
Захожу в фойе музея, там какая-то музейная дама копается над поролоновым эстемменозухом. В смысле, над человеком, запакованным в зеленый костюм эстемменозуха. И кажется мне, что из эстемменозуховых глубин доносится женский писк.
— А кто это у вас там, внутри? — интересуюсь у музейщицы-упаковщицы. — Похоже, что дама?
— Дама, — упавшим голосом соглашается музейщица.
— Вот ведь как у нас, в России, — философически замечаю, — всегда самая трудная работа достается женщине. Как вас зовут??? — кричу в эстемменозуха.
— Вера Михайловна, смотритель, — отзывается эстемменозух.
— А где такой шикарный костюм достали? Ведь эстемменозух не тиранозавр какой-нибудь, живность малоизвестная, наверняка специально пришлось шить.
— Да костюм, вообще-то, бэушный, — извиняющимся тоном говорит музейщица. — Мы у пермской школы номер девять его купили. Видите, уже ношеный…
Она быстрыми стежками прихватывает прореху на спине звероящера.
— А-а, у «мурчисоновцев», — понимающе киваю.
Если на каком-нибудь из снимков в каком-нибудь пермском журнале, опубликовавшем репортаж с открытия Парка пермского периода, вы увидите зеленое поролоновое чудовище, знайте: внутри у него простая русская женщина Вера Михайловна, смотрительница музея.
Может быть, это был ее звездный час.
В Очёре есть храм Михаила-Архангела, освященный еще в 1841 году.
А в 1887-м мастеровые очёрского завода изготовили металлическую кованую лестницу, которая ведет на второй этаж храма. Лестница сама по себе — произведение искусства. А есть еще предание, будто если по ее ступенькам подниматься каким-то особым образом, то ступеньки эти будут издавать мелодичные звуки, которые сложатся в мелодию. Правда, древняя партитура никому из нынешних очёрцев не известна, и ступеньки, правду сказать, только дисгармонично скрипят и лязгают.
В древние времена заводские мастеровые вообще любили демонстрировать свою технологическую удаль. Строили и запускали в пруд маленькие пароходики-стимботы. Главная достопримечательность Очёра — солнечные часы — тоже изделие местного прецизионного искусства. Был я как-то в Очёре лет …дцать назад. Тогда достопримечательность являла собой запыленный и ржавый столбик, притулившийся где-то в заштатном переулке. Сейчас часы вычищены, выкрашены, огорожены фигурной литой решеткой, а вокруг разбит скверик. Правда, переулок, где они стоят, по-прежнему остается заштатным и безлюдным, но когда-то он был торговой дорогой, которую не могли миновать ни прибывающие в Очёр купцы, ни местные торговцы, вывозившие свой товар. Потому-то солнечный времяуказатель и поместили там, где, не умолкая, скрипели купеческие подводы и всякий коммерсант мог уразуметь, который таперича о`клок.
Вообще, жители Очёра склонны к мифам и легендам. Они утверждают, что Очёр — это то самое место, где чудь белоглазая ушла под землю. На крыше здания Строгановской конторы горного округа громоздится четырехугольная надстройка. «Это, — говорят, — дозорная противопожарная башня. Там четыре колокола висело. С какой стороны колокол зазвонит, в ту сторону и бежать с ведрами, топорами и баграми». Ловко придумано, ага? Одно непонятно, как можно было различить, какой именно из колоколов принялся трезвонить.
На окраине Очёра возвышается знаменитая гора Кокуй. Точнее, полгоры. Вторую половину аккуратно срезали, когда строили дорогу. Открытый взглядам разрез уцелевшей «горбушки» являет собой геологическую летопись последних 300 млн лет очёрской истории. Поскольку тоненький слойчик кайнозоя цепляется за самые корни растущих на Кокуе елок, можно сделать вывод, что легенды и мифы очёрцев берут свое начало в палеозойской эре. Кокуй — это десяток вертикальных метров слоистого палеозоя. Медистые песчаники перемежаются ярусами окаменевших деревьев. Когда в 1991 году в Перми широко отмечали двухсотлетний юбилей введения Родериком Импи Мурчисоном термина «пермский период» в научную практику, то к Кокую подвезли целый автобус иностранных палеонтологов. «Как они выскочат! Как в гору-то кинутся! — вспоминают местные жители. — Склон обсели и принялись долбиться, как дятлы».
Это иностранцы себе на память кусочки окаменевших палеозойских деревьев выколупывали. Признаться, и я у подножья Кокуя две окаменелости подобрал. Демонстрирую теперь гостям. «Вот это, — говорю, — была сигиллярия, а это — гингковое дерево. Им по двести тридцать миллионов лет!».
Очёр — город преимущественно мастеровой, купеческих понтов, как в Частых, здесь не встретишь. Пролетарский имидж райцентра не так давно оттенялся стационарным транспарантом на ларьке: «ТОВАР В ДОЛГ НЕ ОТПУСКАЕМ».
Прошло время. Теперь самый интересный очерский ларек — который с вывеской: «ПИВНАЯ ЛАВКА № 1».
№ 2, как вы догадываетесь, не существует.