Записки волонтёра
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2016
Ангелина Злобина — родилась в Подмосковье, окончила художественное училище, работала видеодизайнером на студии компьютерной графики, писала
сценарии для рекламы, видеоклипов и короткометражного кино. Рассказы и повести
опубликованы в журналах «Нева», «Звезда», «Новая Юность», «Урал», «Сибирские
огни», «Фабрика литературы» (Украина), «Чайка» (США) и др.
День первый
Дорога оказалась обыкновенной, ничем не удивительной: пестренькие
деревни, посёлки с невзрачными пятиэтажками, поля, овраги, городки, почти
неотличимые от деревень и посёлков.
Погода не менялась — яркое солнце, пышные облака; пейзаж за окном будто
плыл по кругу.
Никакого ощущения поездки как события не было. Ни предвкушения, ни
острого чувства перемены места, ни опасений, только некоторое раздражение от
навязчивого сервиса: как только автобус тронулся, проводница включила фильм —
старую комедию с песнями про море. По-моему, гуманней было бы обойтись без кино
и песен, особенно ранним утром.
Сидящая рядом со мной девушка тихо говорила по телефону и смотрела в
окно. Возле её запястья покачивался стеклянный брелок, похожий на дешёвую
серьгу.
Названия маленьких речек умиляли — Северка,
Ройка, Малявка…
***
Автобус вырулил к центральному автовокзалу и остановился. Теперь надо
было купить обратный билет, перебраться на автостанцию на окраине и оттуда
ехать до центральной усадьбы Окского биосферного заповедника, в местечко под
названием Брыкин Бор.
Дорогу до автостанции мне объяснила продавщица из сувенирного киоска. От
её тихого голоса и спокойного, участливого взгляда внезапно накрыло осознание:
а ведь это действительно другой город.
Молоденькая кондукторша в полупустом автобусе — улыбчивая, в светлом
платье с оборкой — пообещала непременно сказать мне, где выходить, и до самой
конечной остановки безмятежно смотрела в окно.
Потом она шла рядом со мной, приговаривая:
— Тут недалеко, я вас короткой дорогой проведу. Давайте сумку помогу
нести, ведь тяжёлая сумка. Как же это я про вас забыла! Брыкин
Бор… Я точно не знаю, но не может быть, чтобы только три автобуса в сутки. Вы
лучше там, на вокзале, спросите у кого-нибудь из диспетчеров…
На город тёмной полосой надвигалась туча, парило, в бурьяне на пустыре
глухо стрекотали кузнечики.
— Вот там автостанция, в конце забора, это недалеко. Счастливо вам
доехать!
Сумка и впрямь была тяжёлой. Забор казался мне бесконечным.
***
Полупустой кафетерий автостанции, столик у раскрытого окна. Круглые часы
на стене. Минутная стрелка будто засыпает на каждом делении. До автобуса больше
часа.
Под самым окном на улице сидят две женщины, я вижу только их пышные,
застывшие от лака причёски и широкие спины, обтянутые яркими блузками. Женщины
бережно держат сигареты в пухлых, окольцованных золотом пальцах, отпивают из
бутылок пиво и негромко беседуют, кивая друг другу — «да, да, и не говори…».
***
Маршрутка переезжает мост через Оку. Следующие два часа — мелькание
сосновых лесов, деревень, открытых пространств с холмами на горизонте.
От сидящего поблизости мужика, похожего на строителя-шабашника —
жилистого и загорелого, тянет горячим густым перегаром. На его полосатой
тенниске темнеют под мышками влажные пятна.
Девушка у окна бесконечно долго говорит по телефону, всё время рассеянно
поправляя на бледных коленях лёгкую юбку. Где-то я уже видела эту прозрачную
ткань с редкими цветочками, и эти незагорелые коленки, и стеклянный брелок на
телефоне…
Мужик в тенниске встаёт, по-обезьяньи уцепившись за верхний поручень,
перешагивает через стоящие в проходе сумки и наклоняется к водителю:
— Будь другом, останови на пару минут …
Маршрутка съезжает на обочину и останавливается. Мужик перепрыгивает
кювет и исчезает в лесу. Тишина. Пассажиры на солнечной стороне млеют, прикрыв
глаза.
Водитель коротко сигналит и что-то досадливо бормочет сквозь зубы.
Мужик в тенниске выбегает из леса и, вспрыгнув на подножку, счастливо
выдыхает:
— Спасибо, командир…
Снова деревни, луга, заросшие осокой старицы, поля…
Бор начинается внезапно, будто с открытого места вдруг попадаешь за
густой зелёный занавес, а спустя уже несколько минут появляются у дороги
бревенчатые дома, магазин, разворотная площадка и деревянная остановка, похожая
на дачную беседку. Приехали.
Водитель заглушил мотор, и теперь все звуки — разговоры, шаги, стрекот
кузнечиков — тихи и отчётливы. Солнце уже за верхушками сосен, жара спала.
— Здравствуйте. Вы в питомник?
Оборачиваюсь. Возле меня стоит высокая светловолосая девушка в красной
майке и широких серых брюках. За несколько дней до моего приезда мы с ней
обменялись парой фраз в Интернете, я знаю, что её зовут Маша, и что она
студентка МГУ, биолог, пишет в заповеднике курсовую, и что меня поселят к ней в
комнату.
Киваю:
— Ну да, это я. Привет.
От шоссе дорога спускается вниз, к нескольким деревенским домам, стоящим
по краю круглой поляны, потом сужается и сворачивает в лес.
Сумка оттягивает плечо, я почему-то улыбаюсь, глядя на свои кроссовки, на
сосновые корни, цепко держащие тропинку, на всякую чепуху вокруг — на сломанную
ветку, мелкие цветы, муравейник… Воздух непривычно чист, от запаха хвойного
леса возникает странная рассеянность.
Маша жестом усталого экскурсовода указывает сначала на здание у ворот —
«это контора», затем на двухэтажное строение с лестницей, увитое по самую крышу
девичьим виноградом, — «а это так называемый «брудер», тут ты и будешь жить».
Поднимаемся на второй этаж.
— Это кормокухня, тут готовят еду для журавлей. А это — кухня
обыкновенная. Имеется посуда, холодильник, а также плитка электрическая.
Проходим дальше, огибая шкаф.
— Рекомендую диван.
Распахнув дверцы шкафа, Маша торжественно указывает в его середину:
— Полка для барахла.
Я наконец снимаю с плеча надоевшую сумку и ставлю на пол.
— Спасибо.
Предполагалось, что я увижу дощатый барак, внутри будет некий пенал с
крашеными стенами: железная кровать, гвоздь для одежды, ржавый кран — мрачная
нора волонтёра, инфантильного городского циника, сетевого гоблина с аллергией
на комаров и репелленты. Чтобы впредь знал, куда едет.
Оказалось — обыкновенная комната, вполне обжитая. Светлые обои, письменный
стол, кровать, диван. На стеллаже книги, коллекция птичьих перьев и глиняных
сувениров, на стене над диваном пейзаж с северным монастырём и старенькая
гитара. За окнами сосны.
— Могу показать окрестности, — предлагает Маша, — если интересно. Идём?
Идём.
— Итак: ключ обычно лежит в стене, тут есть дыра в кирпичной кладке.
Спрятав ключ, сбегаем вниз по лестнице.
— Здесь у нас душевая, тут живёт стиральная машина. Ключ от душевой, по
местной традиции, тоже лежит в стене, за трубой. Здесь хозяйственные постройки,
за ними — поляна, дальше — сад. А теперь идём смотреть птиц.
Среди сосен строение, напоминающее цирк шапито, в центре закрытый блок с
островерхой крышей, по кругу вольеры с сетчатыми стенами и потолками, в каждом
живёт пара журавлей. Маша представляет мне обитателей: стерхи,
даурские журавли, канадцы, японцы…
Все реагируют на нас по-разному. Одни дефилируют вдоль сетки, другие
задумчивы и неподвижны, третьи подбегают ближе, резко вскрикивают и танцуют —
крылья раскинуты, шеи загнуты…
— Хулиганьё… — мрачно резюмирует Маша.
— Им что-то не нравится?
— Да жениться им надо, вот что.
***
Всё ещё не отпускает городская нервность, хочется что-то делать, куда-то
направить эту бестолковую энергию, поэтому, раскладывая вещи в шкафу, я пристаю
к Маше с расспросами, а она, проявляя чудеса терпения, спокойно рассказывает.
Она биолог-акустик, изучает возрастные мутации голоса у журавлей.
У неё два подопечных, живущих в отдельном вольере, журавли-красавки Фарух
и Хасан. Первый уже почти взрослый журавль, второй — птенец десяти дней от
роду. Она кормит их, взвешивает, записывает голоса, ведёт журнал. Каждый вечер
она выгуливает птиц по лесной дороге до реки и обратно. Это немногим меньше
километра.
— Ходить птенцам надо много. А иначе ножки кривенькие
будут, — серьёзно поясняет Маша.
А ещё журавлям нужна речная рыба. Ловит рыбу сотрудник заповедника
Кирилл. Каждое утро он проверяет сети на реке и уже к семи часам приносит на
кормокухню улов. А если улова нет — другие сотрудники ловят рыбу в холодильнике
на кухне. Но там, кроме брикетов мороженой салаки, ничего не водится, а это,
конечно, совсем не то — никакой особой пользы, один только рыбный запах.
Самая главная в журавлином питомнике — Татьяна Анатольевна, она
заведующая, ведущий научный сотрудник, а также мама Кирилла. Но с ней я пока
вряд ли увижусь, вчера у неё внезапно разболелся зуб, и утром Кирилл повезёт её
в Рязань к врачу, потому как в ближних пределах медицина хотя и присутствует,
но в весьма условном качестве.
А на сегодня уже никаких забот, судя по всему, не предвидится, вот разве
что…
На лестнице слышны чьи-то шаги. Входит молодой человек в штормовке и
резиновых сапогах. Он весело здоровается:
— Привет, я Кирилл. — И высыпает из пакета на кухонный стол несколько
крупных речных ракушек.
— Рыбы пока нет. А это — японцам.
Действительно, кого же ещё кормить моллюсками, как не японцев?
Маша с Кириллом готовят вечерний корм для птиц. Я пытаюсь помочь —
открываю раковины, разъединяя плотно сомкнутые створки острым ножом. На словах
«осторожно, не порежься!» — нож соскальзывает…
Неплохо для первого дня.
За окном темно. Не отводя глаз от монитора ноутбука, Маша медленно
складывает из конфетного фантика крошечного журавля. Берёт следующий фантик,
складывает пополам…
Я перебираю книги на стеллаже.
Всё хорошо, если бы не суетная, такая лишняя здесь привычка думать обо
всём сразу и ни о чём, искать причины и связи, просчитывать варианты. Пока ещё
слишком беспокоит собственная инородность. Кстати, голова болит. И горло,
кажется, тоже. Впрочем, совершенно всё это некстати! Организм совершенно сбит с
толку. Оказывается, кислородное отравление: это не шутка. А может быть, дело не
только в кислороде.
Та продавщица в сувенирном киоске у центрального автовокзала, объясняя
дорогу, должна была ответить мне иначе: быстрый строгий взгляд, сдержанный
жест, короткая фраза — «Там. Да, прямо напротив входа». Всё.
И не тащила бы я за собой внезапное сентиментальное чувство, похожее на
благодарность за естественную и уже почти забытую доброжелательность. Зачем,
когда мы так одичали?
Листаю перед сном «Из воспоминаний сельского ветеринара» Джеймса Хэрриота. Желтоватые страницы цепляются за полоску пластыря
на пальце. Буквы медленно плывут перед глазами, смысл ускользает. Разглядываю
картинки на полях книги, читаю подписи: коккер-спаниель…
стилет и гильза… лошади йоркширских холмов… доставка почты на велосипеде
(«доставка письма в лавку в Уэст-Тэнфилде в Уэнслидейле. Теперь почту обычно развозит почтовый
фургон…»)
Засыпаю, положив книгу рядом с подушкой.
День второй
Утром — солнце в глаза, неяркое, мерцающее между сосновыми стволами.
Холодильник то включается, содрогаясь всем своим естеством, долго гудит, то
внезапно выключается, и в комнате наступает восхитительная тишина.
Я слышу, как встаёт Маша, одевается и тихо уходит кормить своих журавлей.
Чуть позже с кормокухни за стеной доносятся негромкие голоса, там хлопают двери
холодильников, течёт вода из крана. Сотрудники заповедника пришли готовить
корм. Теперь уже точно надо просыпаться.
Совиная моя сущность непобедима, она может затаиться, прикинуться
ненадолго жаворонком, да только вот жаворонок получается какой-то замедленный и
бестолковый, и рад бы спеть, да слов не помнит. Уж какой есть, извините.
Знакомимся. Их двое: Таня — энергичная девушка с весёлыми глазами и
ямочками на смуглых щеках, и Александр Владимирович — спокойный рассудительный
мужчина лет пятидесяти. Они режут рыбу, варёные яйца, смешивают творог с
пророщенным зерном и сухим кормом, скатывают из этой массы короткие колбаски.
Весь стол заставлен пластиковыми плошками, в каждой лежит записка с именем
журавля. У птиц, оказывается, разные гастрономические пристрастия, важно не
перепутать. Одни не любят зерно, другие рыбу.
— Можете к нам присоединяться, — приглашает меня Таня. — Всё делается
просто, вот смотрите…
Она берёт ножницы и настригает колбаску из корма небольшими кусками.
— …вот так, чтобы получались маленькие подушечки…
Стригу. Смешное занятие… Для раннего утра — в самый раз.
Плошки с кормом Александр Владимирович и Таня уносят в вольер, и
следующие полчаса оттуда раздаются громкие журавлиные крики, наверное,
радостные. А впрочем, кто их разберёт, этих птиц.
Таня сказала: «Мы для них — враги! Они же не понимают, что мы их кормим,
они только видят, что мы вторгаемся на их территорию, и за это готовы нас
убить».
Пока мне что-то не верится. Таня, конечно, биолог и опытный специалист,
но всё-таки хочется предполагать лучшее даже в птицах с клювами такой длины.
***
Дорога до магазина: сначала тропинка через лес, потом деревня на круглой
поляне. У крыльца первого дома сосна, к стволу прислонен велосипед. Цветы в
палисаднике, смелый побег винограда в сторону спутниковой тарелки. Тихо. Под
ногами белый песок со следами автомобильных шин, потом асфальт, пустое шоссе с
плавным поворотом.
Магазин безлюден. У продавщицы разочарованное выражение лица и следы
розовой помады на губах.
— Смотрите сами, всё на витрине.
Закупаю продукты на три дня и иду обратно. Дорожка в лесу — смесь серого
песка, сосновых игл и мелких шишек. Яркие цветки дикой гвоздики в траве. Их ещё
называют «часики», наверное, из-за плоского венчика и похожих на стрелки
тычинок. А может, потому, что вокруг этого розового цветения всегда слышен
тихий, размеренный стрекот и шелест, похожий на звуки невидимого тонкого
механизма, отсчитывающего какие-то собственные промежутки летнего времени.
Что это мы всё время улыбаемся…
***
В комнате никого. В окно видно, как Маша бродит с журавлём Фарухом по
поляне.
***
Едем с Таней и Александром Владимировичем на дальний участок кормить
птиц, сидим втроём на переднем сиденье «каблучка». Они так хорошо разговаривают
между собой — согласно, тихо, я слушаю, не вникая в смысл, и смотрю в открытое
окно — вдоль дороги мелькают молодые сосны.
Дальний участок — это два больших вольера в лесу. Ближайшая деревня в
трёх километрах, бор чистый, солнечный, вокруг тихо, только птицы кричат.
Идём втроём по длинному проходу между двумя вольерами. Вдоль сетки,
закрытой с внутренней стороны полиэтиленом, за нами бежит крупный журавль.
Сквозь матовую плёнку он кажется призрачно-серым, как в густом тумане. Догоняет
нас, сильно бьёт клювом в сетку, снова бежит, под его ногами шуршит трава, удар
— плёнка пробита — догоняет — ещё удар, ещё, ещё…
Пожалуй, зря я не доверяла Таниному опыту.
Вскоре я наблюдаю через зарешеченное окно в двери вольера, как Таня
удерживает шваброй журавля — птицу почти полутораметрового роста. Александр
Владимирович в это время быстро заносит корм и забирает пустые плошки. Журавль
с таким отношением к себе не согласен: он кричит, нервно переступает ногами,
грозно разводит крылья и лезет грудью на швабру. Таня, продолжая сдерживать
журавлиный натиск, осторожно отступает к двери, бросает мне через плечо —
«открываем» — и, пятясь, выходит из вольера, — «всё, закрываем».
Оскорблённая птица, выдержав секундную паузу, медленно опускает крылья,
разворачивается и не спеша идёт к кормушке.
В следующем вольере среди пунктирно цветущих стеблей цикория стоит птенец
стерха. У него высокие крепкие ноги, длинная шея и
просвеченный солнцем золотистый пух от макушки до хвоста. Стоит неподвижно,
тихий, как растение. Задумался…
***
За день вымыт пол в трёх вольерах, в кормокухне и в комнате. В приступе
бессознательной реактивности отмыт холодильник. Перемыта вся журавлиная посуда.
На сегодня, кажется, всё. Отдыхаю, упав на свой диван. Вместо дневниковой
записи бездумно рисую в блокноте длинноногую гибкую девицу с утрированным
армянским профилем, в очках и с панковской стрижкой. На пуантах. В трико. Если
вдуматься — некая связь с сегодняшними впечатлениями в этом есть. Не хватает
только швабры. И не совсем понимаю, при чём тут очки.
Слышно, как на кухне, закипая, булькает чайник.
Маша объясняет мне, как делать журавля из бумаги. Ничего не могу
запомнить, но процесс завораживает. Висящая на стене над диваном гитара
отзывается на мой голос эхом.
Звуки путаются, изменяются, что-то там, в темноте, едва слышно гудит… На
внутренней стороне нижней деки наклейка с надписью: «5 июня 1978 года. Артикул
396, цена 15 руб. Чаадаева, 15».
А Маша, оказывается, играет на скрипке. Вот почему на стеллаже среди книг
по биологии и орнитологии лежат нотные листы. И инструмент она привезла с собой
— это старая чешская скрипка, ей почти сто лет.
— У тебя абсолютный слух? — спрашиваю.
— Нет, просто хороший.
Журавлей она узнаёт по голосам. Когда со стороны питомника доносится
птичий крик — необычно надрывный, громкий, Маша запросто определяет:
— О, Брыкваль!
***
На закате ухожу к реке на обрыв. Солнце садится, светит прямо в глаза,
слепит, кто-то из компании, идущей мне навстречу, игриво бросает — «что же вы
одна ходите, не страшно?». Лиц не вижу, только розовый воздух, белые лучи,
силуэты стволов.
Обрыв, песок, изгиб реки. Голые корни сосен у самого края как длинные
пальцы над клавишами.
День третий
Кирилл утром приносит улов — небольшую щуку и несколько карасей.
Александр Владимирович, разделывая рыбу, шутливо хвастается:
— Даурцы яйцо отложили. Так что мы работаем,
Кирилл!
— Да-а, — Кирилл уважительно кивает, — это вы молодцы…
Таня после нарезки корма, хитро улыбаясь, сообщает мне:
— У меня для вас есть задание от Татьяны Анатольевны. Видели садик за
поляной? Вот там нужно оборвать траву под смородиной и крыжовником. Кирилл
вчера прошёлся между кустами ручной газонокосилкой, но она не везде достаёт.
Только наденьте что-нибудь закрытое, с длинными рукавами. Там слепни…
Юмор мироздания невозможно не оценить: сельхозработы
— это именно то, от чего я всю жизнь пыталась уклоняться, мне от них зло и
тоскливо, методы кажутся первобытными, а результаты ненадёжными. Мне проще и
веселее готовить, мыть, приколачивать и передвигать, чем заниматься кропотливым
возделыванием почвы и собиранием плодов.
Вспомнилось: детство, июнь, спортивный лагерь на Пахре… Несколько старших
отрядов однажды вывезли на прополку свёклы в ближайшее хозяйство.
На поле к нам подошла женщина в сером полинявшем халате и белой косынке,
загорелая, улыбчивая. Она наклонилась над грядкой, заросшей мелкой молодой
травкой, нашла пару свекольных листиков и, осторожно придерживая их, быстро и
аккуратно оборвала вокруг всё лишнее. «Вот так», — просто сказала она.
Грядка уходила вдаль и заканчивалась там, где у горизонта синела сквозь
утреннюю дымку тонкая полоска леса. Вверху над нами монотонно звенели
жаворонки, день обещал быть очень жарким. Кто-то из мальчишек мрачновато
спросил у женщины, сколько стоит её труд, а она спокойно назвала ошеломительно
мизерную цену, при этом с губ её не сходила улыбка, а голос звучал всё так же тихо
и ласково. Нет, никогда мне этого не понять.
Я надеваю лёгкую куртку, беру резиновые перчатки агрессивно жёлтого цвета
и иду вместе с Таней в сад. Половину лужайки накрывает прозрачная тень от
соснового леса. На солнечной половине рыжая девушка Дана гуляет с Машиными
журавлями. Привет вам, птицы! Я справлюсь — видите, какие у меня перчатки? Я
сегодня утром драила душевую с адской жидкостью «Белизна», чего мне теперь
бояться!
***
Сад совсем небольшой — несколько яблонь, пара облепиховых кустов, смородина
— чёрная, красная, белая — и куст крыжовника с длинными тёмными ягодами. Есть
крошечный пруд с осокой по краю и мелькающими в зеленоватой воде головастиками.
С трёх сторон лес. Где-то совсем близко стучит своим деревянным клювом дятел.
Таня наклоняется, поднимает одной рукой нижние смородиновые ветки, а
другой с хрустом обрывает под ними густую зелёную поросль.
— Вот так.
Понаблюдав за моими попытками, она одобрительно произносит:
— О, у вас хорошо получается!
Почему мне в её голосе чудится еле заметная усмешка? Видимо, сквозь Танечкин добродушный тон просочился ехидный привет свыше.
До полудня рву траву и складываю её между рядами кустов. Меня едят комары
и слепни. Я ем крупную чёрную смородину. Один раз съедаю вместе с ней
невидимого, но коварно вонючего садового клопа. Pourquoi
pas? Отрезвляет.
Надевайте свои жёлтые перчатки, мадам, пора продолжать.
***
Когда жара становится невыносимой, бросаю работать и ухожу купаться на
реку. Пра изумительна — тихая, неширокая, извилистая.
Вода цвета зверобойного отвара и белый песчаный берег. Обрыв, сосны.
Высоко в небе над речным поворотом медленно кружат две хищных птицы.
Пытаюсь запомнить форму их крыльев. Надо будет спросить у Маши, кто это.
***
Просматривая последние записи в рабочем журнале, Маша задумчиво
комментирует:
— Написано, что я гуляла с Фарухом. Клевета, я сегодня с Хасаном гуляла.
А с Фарухом Дана ходила купаться на речку.
На слух воспринимается забавно. Если бы не Машкин деловитый тон…
Её подопечные Хасан и Фарух — журавли-красавки. Этот вид всегда называют
тюркскими именами, серых журавлей — старорусскими, стерхов
— названиями русских рек…
С именами вообще всё непросто, пол журавлей, за отсутствием внешних
признаков, определяется только путём генетического анализа, так что, давая
птице имя при рождении, можно и не угадать. Самый анекдотичный пример в
питомнике: Платон — самка, Пелагея — самец.
Конечно, возможны переименования, созвучные первому имени, но и тут без
анекдота не обошлось: была Гея — стал Гей.
***
У берёзы возле нашего крыльца ещё полчаса назад появился красный
велосипед. Значит, вот кто на нём приехал…
Она похожа на тренера — спортивная одежда, стройная фигура, короткая
стрижка, прицельный взгляд: «так-так…»
— Добрый вечер («так-так…»). Я — Татьяна Анатольевна. Ну, как идут дела?
Я с чего-то вдруг задумываюсь, не зная, с чем сравнить ход моих дневных
дел, чтоб и мне самой было совершенно ясно, хорош он или плох. Но всё-таки
киваю — «хорошо», имея в виду не столько собственные трудовые успехи, сколько
всё вообще — и тёплый вечер, и красный велосипед у берёзы, и наличие горячей
воды в душе, и — в перспективе ближайшего часа — гуляние с Машей и двумя
птенцами по лесу до реки и обратно.
— Ну и чудно. У меня к вам будет вот такая просьба: поливайте,
пожалуйста, вот эту клумбу по вечерам. Чтобы хорошенько её пролить, нужно около
шести леек. Хорошо?
— Хорошо.
Поливаю лохматую клумбу из бархатцев и папоротника. Шесть леек, всё
по-честному.
***
Идём по лесной дороге к реке. Под ногами песок и хвоя. Впереди вышагивает
серый журавль Фарух. Маленький пушистый Хасан семенит позади Маши, слегка
растопырив крошечные крылья и тихонько попискивая. Маша гуляет босиком — из
осторожности, чтобы всегда чувствовать идущего за ней младшего птенца.
Когда начинается спуск в низину, заросшую старой ольхой, Машка
разбегается и взмахивает руками. Фарух бежит вслед за ней, раскидывает крылья,
взмахивает, подбирает ноги… Летит!
Возвращаемся в том же порядке: впереди гордый юный журавль, только что
совершивший свой первый полёт. Позади, перебирая крепкими серыми ножками и
суматошно попискивая, бежит птенец. Тонко звенят комары. Пахнет нагретым за
день сосновым лесом.
Разговор от тюркских имён сворачивает к арабской поэзии. Ничего более
странного и естественного, чем это медленное шествие с птицами сквозь вечерний
лес, я не могу припомнить.
***
Моя бабушка курит трубку,
Черный-пречерный табак,
Моя бабушка курит трубку
В суровый моряцкий затяг.
Вот чтобы освоить этот разбитной репертуарчик и
исполнять его под гитару, надо интеллигентной барышне для начала десять лет
учиться игре на скрипке…
Жарю кабачки нам на ужин. Маша поёт.
Хоть у нее ни черта не осталось!
У неё в кошельке три рубля…
И скороговоркой между куплетами:
— Мне очень стыдно, что я тебе не помогаю, зато я делаю вид, что
развлекаю тебя.
— Иногда важнее не мешать. Так что продолжай.
Но моя бабушка курит трубку,
Трубку курит бабушка моя!
День четвёртый
Утром голоса в кормокухне за стеной звучат как спектакль, запутавшийся в
обрывках сна. Сон быстро истончается, тает, голоса остаются. Одеваюсь, выхожу
со своим невнятным «добрым утром» к двум спокойным, приветливым и уже занятым
делом людям.
Таня месит в тазу комбикормом с творогом, Александр Владимирович
отстригает ножницами головы и плавники у недавно выловленных окуней. Обсуждают
внезапную летучесть журавля Фаруха.
— Пора уже подрезать ему крылья, конечно, — говорит Таня, скатывая
колбаски из комбикорма. — А помните, Александр Владимирович, как два японца
улетели? Задели за провода, всё заискрило…
Я приношу с крыльца зелёный пластиковый таз, снимаю с гвоздика над мойкой
ножницы для нарезки корма.
Зачем я так рано встала? Какие дивные картины могли бы явиться мне в моём
утреннем сне! Осенний туман, бледные силуэты сосен, столбы, серые провода.
Пронзительный крик. Два самурая, взмахнув рукавами чёрных кимоно, взлетают
вверх. Провода провисают под их тяжестью, пружинят, покачиваются. Тишина. Блеск
длинных мечей, красная кисточка на рукояти. В подёрнутой инеем жухлой траве две
пары деревянных гэта…
— …в посёлке свет вырубило,— продолжает Таня, — компьютеры выключились —
паника! А эти потом вернулись, конечно. А как же, есть-то хочется!.. А ещё, —
вспоминает она, — у нас весной один стерх улетел в
Турцию.
Я стригу ножницами колбаски из комбикорма. Усмехаюсь молча — надо же, в
Турцию улетел! Понимаю — весна, депрессия, бегство на юг. Анталья, аэропорт с
античными статуями, паспортный контроль, улыбчивый гид в зелёной футболке…
Я, кажется, начинаю просыпаться. Спрашиваю:
— А как же узнали, что он в Турции?
— Какой-то биолог оказался случайно в глухой турецкой деревне, заметил
там окольцованного журавля… Отловили птицу, написали в наш питомник письмо,
сообщили номер кольца. Татьяна Анатольевна писала туда, договаривалась с
турками о передаче, но они вдруг почему-то замолчали. Так и не вернули.
— Таня, а как здесь журавли зимой живут?
— Нормально живут, в вольере же тепло. Если, например, на улице мороз
минус пять — гуляют на улице час, если минус десять — то полчаса, ну а если
холоднее, то не гуляют.
— Скучают, наверное.
— Конечно, скучают. И тогда они начинают разбирать вольер, гонять ведро,
долбить стены… Птица же интеллектуальная, — Таня говорит почти без иронии, —
ей, как всем интеллектуальным существам, нужны игрушки.
— Знакомо, — соглашаюсь я. — А может, им кокосовый орех подкинуть? Вот
они и будут его гонять и долбить.
Оба сотрудника быстро переглядываются.
— А что… Может быть…
Таня, подумав секунду, улыбается и продолжает скатывать колбаски из
корма.
— Да как бы они потом собственные яйца гонять и долбить не начали.
— Тоже верно, — соглашается с ней Александр Владимирович и снова щёлкает
ножницами, настригая рыбу мелкими кусками.
***
Следующие два часа — прополка смородины в саду. Солнце плывёт за стволами
сосен, потом выбирается по кронам вверх, и начинается пекло. Слепни звереют, от
жары и постоянных наклонов перед глазами мелькают огненные кляксы. Устав,
стаскиваю перчатки, кидаю в траву, умываюсь у маленького пруда, собираю в
ладонь смородину. Тихо. Дятел стучит. Мысли всё больше незатейливые,
простенькие, вроде головастиков в пруду.
Вот и хорошо. А то чуть что, сразу — разбирать вольер, гонять ведро,
долбить стены…
***
Против течения плавать забавно, можно хоть час грести — и всё ни с места.
Зато в другую сторону получается быстро. Если устанешь, всегда можно встать, и
глубина будет по пояс, а может, и по колено. А может, и вовсе не будет дна —
неизвестно.
На другом берегу долго, почти засыпая, лежу на горячем белом песке. У
воды мелькают бабочки-парусники, почему-то всегда парами. Речное дно у самого
берега похоже на марсианский пейзаж — красноватое, всё в волнистых песчаных
линиях и лунках.
Поднимаюсь на песчаный обрыв, мысленно повторяя про себя на каждом шагу:
«брыкин — бор, брыкин —
бор».
Воздух напоминает крымский, такой же горячий, смолистый, хвойный.
В сосновом лесу возникает острое ощущение хрупкости, беззащитности мира.
И незаслуженности приоткрывшегося мне чуда — вот
этого неба с медленным кружением птиц, реки, капель медово-прозрачной смолы,
запахов, звуков. Чувство, неуловимо похожее на влюблённость.
В путеводителе пишут, что давным-давно тут жил разбойник Иван Брыкин, грабил торговые суда на Оке. И ещё что где-то здесь
в бору зарыт его клад. Ну, это само собой, как же без клада…
***
Поливаю вечером клумбу, набираю воду из уличного крана у крыльца. Вся
стена под густой завесой девичьего винограда. На листе возле самого крана —
бражник, серая ночная бабочка. На сложенных крыльях тонко нарисованное
лицо-маска. Когда бражник раскроет крылья, изображение исчезнет.
***
Гуляем от питомника до байдарочной стоянки — Маша, я и два журавля.
Выходим на поляну у реки, где большая компания жарит шашлык. Под навесом
накрыт длинный стол, в траве лежит надувная лодка, у берега купаются дети.
Завидев нас, взрослые затихают, расшумевшихся в воде детей торопливо
осаживают, чтоб не напугали своими криками птиц.
Солнце уже клонится к закату, от деревьев на поляне длинные тени. Ярко
светится Машкина красная футболка и моя рыжая юбка-парео
с бахромой по краю. Обе птицы — большая и маленькая — стараются держаться к нам
ближе.
Пожалуй, в этот момент мы больше всего похожи на бродячий цирк. Проходим
через поляну.
За спиной изумлённый детский шёпот:
— Кто это?
Идём по песчаному пляжу вдоль берега, впереди солнце, мерцает вода.
Оправдывая свою цирковую харизму, выпрашиваем у рыболова единственную
пойманную им рыбёшку — для журавля.
День пятый
«Тьма не жрёт зерно. Исё тоже не жрёт зерно» —
утренняя мантра, случайно цепляющая где-то в глубинах памяти ехидное
продолжение — «тля ест траву, ржа — железо, а лжа —
душу». Доброе утро, Антон Павлович.
Тьма — стерх, белый журавль с чёрными маховыми
перьями. Она родилась ночью, когда в заповеднике отключили свет, и название
русской реки совпало с местным энергетическим катаклизмом.
Одной июньской ночью птенцы снова остались без тепла и света, и Маня
спала в вольере на куче опилок, согревая под свитером недавно вылупившегося
Хасана.
А Исё — японский журавль. Есть такая река в
Японии — Исё.
***
Объявление: «14 июля магазин работать не будет». Коротко и ясно. Какие
они строгие, эти старые деревенские магазины, гордые своей единственностью — ни
тебе вежливой снисходительности, ни нескладных объяснений с непременным
орфографическим казусом.
***
Утром рыжая девочка Дана идёт с подружками купаться на реку, собирается
взять с собой Фаруха. Почему бы нет, они давние знакомые. Журавль выходит из
двери вольера и, грациозно покачивая длинной шеей, направляется вслед за тремя
девицами каникулярного вида. Все три загорелые, в ярких майках, юбках, шортах.
Неожиданно Фарух разбегается, раскидывает крылья — взмах! — взлетает над
крышами ближайших построек, описывает над поляной широкий круг…
Машка, замерев, наблюдает за его полётом.
— Резать к чёртовой матери, — произносит она, глядя вверх.
Журавль плавно снижается и исчезает в лесу за вольерами.
— Он здесь! — кричат оттуда. — Он рядом с нами на тропинку приземлился!
Маша облегчённо вздыхает и качает головой. В журнале в этот день
появляется запись огромными буквами: «Резать!!!»
***
Днём за лесом гремит — тихо, но долго, раскатисто. Я сгребаю между
кустами смородины высохшую траву, складываю в тачку и отвожу к ближайшим
соснам. Падают первые капли; я стаскиваю перчатки и иду к дому.
Дождь застаёт меня на середине поляны, такой внезапный и сильный, будто
он собирался пролиться вовсе не здесь, а намного дальше, и не так, а размеренней, осторожней, но — не донёс, обрушил и с досады
громыхнул через всё небо.
Темнеет. За окном наклон мокрой шиферной крыши, укрытой мокрой
виноградной листвой, стволы сосен, дальше — всё серое, мелькающее, неясное.
Сквозь монотонный шум дождя слышен какой-то стук. Мы с Машей прекращаем
разговор и прислушиваемся. Кажется, стучат в дверь.
Открываю. На крыльце человек в длинном плаще с капюшоном. Лица не видно,
только блестящий от воды плащ и резиновые сапоги. В руке пакет и удочки.
— Здравствуйте! Я вам рыбу для журавлей принёс.
Он отдаёт мне тяжёлый пакет с уловом, молча кивает в ответ на мои и
Машкины радостные восклицания, прощается и уходит.
Маша разделывает рыбу, ловко вспарывает её длинным ножом, вычищает,
срезает плавники, головы складывает отдельно — это для взрослых птиц. Я пью чай
и наблюдаю. Иногда лучше не мешать.
Дождь кончается так же внезапно, как и начался, но сначала появляется
солнце — всё начинает мерцать, вспыхивать, мокрые стволы сосен светятся рыжим.
А потом шум стихает, только слышно, как с крыши тонкими струями сбегает вода.
***
К вечерней готовке корма приходит Татьяна Анатольевна. Узнав про
таинственного дарителя рыб, она рассказывает:
— Это наш старый знакомый! Он телеоператор, когда-то приезжал сюда со
съёмочной группой делать репортаж. Вот с тех пор каждый год здесь бывает —
снимает жильё в деревне и живёт по нескольку дней, на рыбалку ходит… Очень ему здесь
нравится.
— Неудивительно, — серьёзно замечает Маша. — В Брыкин
Бор легко влюбиться.
— Да. Жаль только, что люди увольняются. Самые лучшие уезжают… — вздыхает
Татьяна Анатольевна.
— Из-за денег? — спрашиваю.
— Конечно. Зарплата мизерная. Даже с надбавкой за научную степень —
копейки!
Она рассказывает о своих бывших сотрудниках, убежавших от нищеты на
заработки в Рязань или Москву. Биологи там строят дома, ремонтируют квартиры.
— А ведь каждый их них золотой человек, незаменимый! — горячо говорит Татьяна
Анатольевна, а потом добавляет: — Машка, ты тоже золотой и незаменимый человек.
Да-да. И ты должна об этом знать.
Она рассказывает о том, как журавлиные питомники существуют в Канаде, в
Америке.
А у меня снова возникает острое ощущение беззащитности этого заповедного
уголка, будто он существует только по случайному временному недосмотру тех
вездесущих сил, что вечно жаждут добра и, преумножая его, вечно творят зло.
На оконной ручке у нас в комнате висит глиняный колокольчик — ангел. Есть
ещё один на подоконнике в кормокухне, тоже глиняный, с белыми крыльями.
Приглядевшись, замечаю, что крылья у него за спиной не ангельские, а
журавлиные, да и вовсе это не ангел, а обыкновенная женщина с журавлём под
мышкой.
***
Иду вечером в соседний питомник. К зубрам. Пожалуй, это дурацкая затея —
уже поздновато для дальних прогулок, до зубровника
больше трёх километров, да и одной, наверное, отправляться не стоило. Но Машка
занята, а вечер длинный.
Ничего, «ходить надо много, а то ножки кривенькие
будут»!
После дождя в лесу дымка, трава мокрая, небо безмятежно-голубое, асфальт
в тени синий, провисшие провода вдоль дороги сияют от яркого солнца и кажутся
мохнатыми белыми верёвками. Тихо. В лесу время от времени слышен какой-то
треск, и мне вспоминаются разрытые кабанами ямы у дальних вольер.
У обочины пасётся стадо коз — все белые. По краю леса, приглядывая за
козами, ходит белобрысая девочка лет пятнадцати, что-то собирает в траве,
может, последнюю землянику…
А вот и зубровник. За ограждением большая
вытоптанная поляна. Поодаль стоит нечто похожее на амбар с двускатной крышей и
распахнутыми воротами. Внутри — темнота. Рядом кормушка с навешанным сеном.
Вокруг — взрыхлённый копытами серый песок, куцая трава. Зубров не видно. Может,
они там, в загоне, уснули во время дождя и теперь, едва проснувшись, смотрят
сонными глазами на некое размытое пятно вдали, у самого ограждения, — это я! —
и думают, что им это снится.
Возвращаюсь.
***
Вечером идём с Машей на обрыв фотографировать закат. Гуляем вдоль реки,
дожидаясь, когда солнце склонится до самого леса. У другого берега возле
излучины лежит в воде засохший дуб. За ним устье притока, всё в траве и
кувшинках, — тихая, маленькая, уютная речка, вытекающая из болот заповедного
леса. А зовут её — Прорва.
День шестой
— Доброе утро, вас приветствует экипаж парохода «Брыкинбор».
Температура за бортом около восемнадцати градусов, погода прекрасная, трава
мокрая.
Это Маша вернулась от своих птиц, уже включила чайник и ложечкой в чашке
звякнула, сейчас заварит себе чай, но так и не выпьет, потому что начнётся
готовка корма и другие утренние дела, а чай, как всегда, остынет.
Сразу вслед за двумя сотрудниками в кухне появляется Татьяна Анатольевна.
Она снимает с гвоздя ножницы с зелёными ручками — те самые, какими обычно
срезают рыбьи плавники, зовёт Машу, и обе уходят — серьёзные, преисполненные
сокровенной важности момента.
Пожалуй, мы с Таней и Александром Владимировичем сейчас напоминаем родню
турецкого мальчика, занятую приготовлением угощений в день обрезания. Таня
месит корм и, будто кого-то утешая, объясняет:
— Маховые перья потом заново отрастут, ведь птицы линяют. Старые перья
выпадают, новые появляются…
Мысль об обратимости этой птичьей инициации мне как-то раньше не
приходила в голову, а тут вдруг осенило:
— Так их надо постоянно подрезать?
— Конечно! — продолжает Таня. — Но к моменту спаривания он должен
перелинять, обновиться. С подрезанными крыльями журавль размножаться не может.
Вы подумайте, какая связь!
— А почему?
— Потому что ему надо удержать равновесие во время спаривания. Это же
такой балет! Журавль взлетает на спину самки, расправляет крылья… Видели
когда-нибудь?
Мне почему-то некстати вспоминаются танцы страусов из передачи «В мире
животных» и сразу вслед — адажио из «Лебединого озера» с нелогичным
доминированием самки.
— Не помню точно. Нет, наверное. Ну а если самка с подрезанными крыльями?
— Ничего не выйдет. Она ведь тоже расправляет крылья, чтобы помочь самцу
устоять. Без нормальных крыльев это невозможно. Но если она догадается лечь —
тогда всё может получиться.
— То есть кто не может летать…
— Совершенно верно.
Возвращается Маша. Она вешает на гвоздик ножницы с зелёными ручками и
вздыхает:
— Отлетался Фарух Зурбанович…
***
Днём прихожу из магазина, выкладываю из сумки на кухонный стол хлеб, сыр,
сахар, чай, концентрат кваса, пакетик сухих дрожжей…
— Ма-аш!
— Ау.
— Будем делать квас.
— Круто.
— Надо найти посудину ёмкостью пять литров.
— Сейчас.
Маша раскрывает нижние дверцы кухонного шкафа, заглядывает, чем-то там
гремит, потом вынимает кастрюлю и внимательно разглядывает её со всех сторон.
Спрашивает:
— Как думаешь, эта на четыре или на пять литров?
— А что написано на дне?
— Тут написан диаметр. Но высота не написана, а линейки нет.
— Давай я измерю высоту. У меня растяжка пальцев ровно двадцать
сантиметров.
Я прикладываю ладонь.
— Пятнадцать-шестнадцать сантиметров, не больше.
Маша берёт лист бумаги, садится к столу, вычисляет…
— Готово. Четыре с половиной литра.
— Прекрасно. Сейчас замутим. Правда, я никогда не делала квас на сухих
дрожжах. Может и не получиться.
— Запросто. Дрожжи — это грибы, а грибы — это хаос.
— Точно?
— Абсолютно. Грибы не поддаются никакой классификации, учебники по грибам
устаревают ещё в процессе написания.
— Воистину хаос!
Я заливаю в кастрюлю воду, беру свои жёлтые перчатки и ухожу в сад.
***
На ветке берёзы у самого пляжа висит простой алюминиевый крестик, надетый
на длинную сухую травинку. Наверное, кто-то потерял в песке.
Здесь сегодня людно, как будто пришёл загорать выпускной класс из местной
школы. Девчонки переплывают реку и подолгу сидят на другом берегу,
разговаривают или купают маленькую коротконогую собачонку. Собака, выбравшись
из воды, отряхивается и отбегает от них подальше, сначала опасливо
оглядывается, вздрагивает и почёсывается, а потом, отдышавшись, ложится.
Мальчишки, осторожно переступая босыми ногами по стволу наклонившегося
над водой сухого дуба, пробираются к «тарзанке»,
привязанной к толстому кривому суку, раскачиваются, ныряют. Вздымается корона
брызг чайного цвета.
С небольшого обрыва, разбежавшись, прыгают сразу трое — взлетают,
бухаются в воду, потом отфыркиваются, беззлобно ругаются, хохочут…
Недалеко от меня сидят три девочки и двое мальчишек. Девицы все, как
одна, длинноволосые, загорелые, стройные. Мальчишки совсем разные — один почти
взрослый увалень — плечистый, с ленивыми движениями и низким голосом, другой —
щуплый, веснушчатый, с белыми короткими волосами и курносым розовым носом.
Говорят об экзаменах, о ценах на занятия с репетиторами, о школьных
знакомых…
Маленькая собака бегает поблизости, находит в осоке потерянную кем-то
соломенную шляпу и долго, с упоением, рыча и мотая головой, треплет её,
выставив вверх короткий обрубок хвоста.
Тема разговора у компании незаметно меняется — теперь они обсуждают, кто
сколько хочет иметь детей, каких, когда, с какой разницей в возрасте… Надо же,
все хотят двоих или троих.
А я думаю о том, что сразу после приезда сюда, в первые пару дней, мне
был бы удивителен и их разговор, и эта спокойная манера рассуждать о жизни
всерьёз, не опасаясь чужой иронии, не прикрываясь иронией собственной. А
сейчас…
Нет, пожалуй, я и сейчас всё ещё удивляюсь. Неужели я послезавтра уеду?
День седьмой
Маша закрылась в вольере и записывает на диктофон голос маленького
Хасана.
— Это недолго, — пообещала она мне, — может, минут двадцать. Погуляешь с
Фарухом в саду?
— Отчего же мне не погулять в саду с Фарухом? — ответила я.
Согласие моё оказывается довольно самонадеянным — журавль не слушается и
вообще ведёт себя, как настоящий ревнивец. Он обходит меня, удирает из сада и —
по краю поляны, перебирая ногами всё быстрее и быстрее, петляя, торопясь,
обманывая — приближается к запертой двери вольера.
Я пытаюсь не пустить, помешать, вернуть обратно. Наверное, со стороны это
напоминает футбол.
Птица меня переигрывает — мы всё-таки оказываемся у двери вольера.
Фарух блуждает вдоль стены. Он останавливается, старательно ковыряет клювом
дырку в кирпичной кладке, потом отступает и вытягивает шею, будто хочет
заглянуть в окно. Не хватало ещё жалобно запричитать «курр-кррр».
Шуметь нельзя, идёт запись!
Он вдруг поворачивается и направляется в сторону леса.
Я догоняю, пытаюсь заставить птицу свернуть — поздно! Мы уже на лесной
тропинке. Дальше только сосны, кусты, крапива и в стороне — несколько нежилых
вольеров за сетчатым ограждением. Фарух сворачивает в крапиву. Всё-таки
напрасно я хожу по вечерам в пляжных шлёпанцах!
Журавль входит в пустой вольер. Мне хочется сказать ему что-то понятное,
убедить, но он делает круг вдоль ограждения и выходит. Я — в вольере, а
журавль, высоко поднимая ноги, стремительно удаляется в лес. Уместно было бы
спросить у него: «И что ты этим хотел сказать?!» Впрочем, я и так знаю.
Иду за ним. Под ногами похрустывают мелкие
ветки, шишки, кора… Серая птица идёт всё быстрее, головка на чёрной изящной шее
покачивается при каждом шаге. Нет, не догоню! Убежит, сломает себе что-нибудь,
испугается, сойдёт с ума! Мне рассказывали о журавле-красавке, который вдруг
запаниковал, взлетел и свернул шею о вольерный потолок. И ещё — как красавка
пила воду из ведра, испугалась чего-то и захлебнулась.
Тропинка уходит вправо. Я останавливаюсь. Журавль почему-то
останавливается тоже. Он замирает и, не поворачивая головы, смотрит на меня
глазом-бусинкой.
Я возвращаюсь к поляне. Оглядываюсь — Фарух идёт вслед за мной.
Дверь вольера открывается, и появляется Маша с диктофоном.
— Ну, вот и всё.
***
Выгуливаем журавлей по знакомому маршруту — по лесу в сторону байдарочной
стоянки. Комары облепляют, звенят, запутываются в волосах. Птиц тоже кусают —
Хасан крутит пушистой головой, Фарух грациозно запрокидывает шею, касается
затылком впадинки между крыльями.
От реки доносится музыка и заздравное бормотание диджея.
Репертуар довольно разухабистый. Мы останавливаемся в низине возле ольшаника,
прислушиваемся. Фарух нетерпеливо оглядывается и переступает ногами. Хасан
интересуется бахромой на моей юбке: вытягивается, будто встаёт на цыпочки, и,
ухватив клювом рыжую кисточку, тянет её к себе.
Слышно, как у реки громко, стараясь перекричать радио, спорят, смеются,
что-то выкрикивают. В сыром вечернем воздухе пахнет дымом и едким шашлычным
маринадом.
Решаем не рисковать и поворачиваем обратно.
Потом ещё долго бродим по саду, едим смородину и крыжовник. Машка
выбирает ягоды покрупней и кормит журавлей с ладони.
Пруд с зеленоватой водой и осокой в сумерках становится похожим на
гобелен.
***
С крыльца видно, как встаёт луна — огромная, спелая, рыжая. Ползёт по
нижней кромке неба, прячась за чёрными стволами сосен. Но целиком её не увидеть
— вокруг лес.
Ночью беспокойно вскрикивают журавли, не то волнуясь от полнолуния, не то
почуяв крадущуюся к вольеру лису.
День восьмой
С квасом, похоже, что-то не задалось. Я приподнимаю стеклянную крышку и
заглядываю в кастрюлю, там вяло пузырится невзрачная серая жизнь. Кисло пахнет
дрожжами.
— М-да…
— Ну, что там? — интересуется Маша.
— Хаос! — вздыхаю в ответ.
***
По дороге на реку подбираю с тропинки маленькую кривую ветку — обломок
соснового корня, пару шишек, розоватые чешуйки коры, похожие на тонкий
пергамент. Шишки в ладони долго остаются тёплыми, от коры на пальцах прозрачные
клейкие метки.
Алюминиевый крестик на берёзе возле пляжа всё ещё висит.
Уплываю на другой берег и там долго лежу на горячем рыхлом песке. В небе
над излучиной опять медленно кружат две хищных птицы. Машка сказала, что это
коршуны.
Надо бы уже собраться с духом и уйти.
***
В комнате тихо. Маша сидит за компьютером, кажется, занята переводом.
Спрашивает, не оборачиваясь:
— Хочешь эксклюзивный сувенир? Маховое перо Фаруха…
— Конечно хочу.
В её руках раскрываются веером несколько узких иссиня-чёрных перьев.
— Выбирай.
Перо ложится закладкой в мой блокнот.
***
Вещи собраны, до отъезда почти час. Я достаю из кармана сумки сложенный
вчетверо лист, разворачиваю. Это подробное описание пути из Москвы в
заповедник.
Перечитываю, отрываю половину листа, складываю пополам и вырезаю маникюрными
ножницами маленького ангела. Я прицеплю его к одному из тех перьев, что стоят в
глиняной кружке на стеллаже. А взамен возьму себе Машкиного бумажного журавля.
Она как раз сейчас складывает его из конфетного фантика.
— Скоро? — спрашивает она, глядя в монитор.
— Полчаса ещё.
***
Через час я буду ехать в автобусе, смотреть в окно, в Спасске рядом со
мной сядет загорелый мужик, пахнущий потом и пивом, он будет долго что-то
считать в тетради, говорить по телефону о кирпиче и пеноблоках,
а потом уснёт и до самого моста через Оку будет тихо похрапывать и клониться к
моему плечу.
На подъезде к Рязани во весь горизонт вытянется длинная чёрная туча, там
будут висеть серые космы ливней, мелькать молнии. Дождь накроет нас в городе,
будет сначала накрапывать, потом усилится, в воздухе неярко сверкнёт…
Я выйду из автобуса, перебегу забитую машинами площадь, втиснусь в такси
и — уже под проливным дождём — буду ехать с весёлым таксистом в шортах до
другого вокзала, до другого автобуса.
— Успеем?
— Должны успеть.
Дождь закончится только у самой Москвы, и прямо на шоссе опустится
гигантское красное солнце. Город покажется мне нежилым, пыльным. Люди —
нервными и несчастными.
Но пока я ещё тяну время и рисую в блокноте Машкину макушку, короткую
косичку, длинную прядь возле уха, плечо, локоть… В комнате тень, за окном
солнце и сосны.
До отъезда ещё полчаса.