Миниатюры
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2016
Сергей Платон (Платонов) — актер, режиссер, педагог. Учился на актерском отделении
Ярославского государственного театрального института и на режиссерском
факультете Театрального института имени Щукина. Преподавал практическую
режиссуру в Екатеринбургском государственном театральном институте. Постановщик
спектаклей, разработчик многих рекламных проектов. Автор книг «Инглубагла», «Город Бург», «Черта
города», «Театральные каверзы», «Рекламная реальность», «Рекламмистика»,
а также сценариев, статей, рассказов, миниатюр. Финалист всероссийского
драматургического конкурса «Действующие лица», литературного конкурса «Белый
шкаф», Каверинского литературного конкурса. Живет и
работает в Екатеринбурге.
Журавли
— Высота, не высота… осень… даль какая-то… Вот водка мне нужна такая…
«Высота»? Или «Даль»? Называется она… как-то красиво…
— «Журавли»?
— Точно! Две бутылки.
Только что брал основной продукт в соседнем гастрономе по фамилии «Исетский» и заслушал, стоя в очереди, этот милый диаложек.
Но как же Настя, грушевидная, редко приветливая продавщица винного
отдела, пунцовое лицо которой ярко отражает все её лихие сорок лет, сумела
разом догадаться, о чем попросил очень стесняющийся мужичок в несвежем адидасовском костюме, промокшем на плечах от снега? Умничка Настасья!
Даль, осень, мокрый город, водка, красота и высота.
Конечно, журавли… Действительно, красиво…
Сырк
Крохотная чувашская бабушка заблудилась в уральском мегаполисе. С утра
шла в церковь и все время попадала в цирк. Услужливые
горожане весь день направляли, пальцем тыкали, рукой показывали, быстро
объясняли, куда и как идти, даже рисовали на бумажке оптимизированный бабушкин
маршрут. Старушка обалдела от жары и пыли, от доброго внимания
к себе и от мистической недостижимости поставленной задачи. Уже кругов
пятнадцать по центру намотала, проехалась в маршрутке, на трамвае, на метро.
Сплошные фокусы и чудеса! Все дороги города приводили к цирку!
Там рядышком, через дорогу, у забора Дендрологического парка, остывающим
летним вечером я и подслушал-подглядел скиталицу. Рядом стоял участливый пацан, щуря порочные от рождения глаза. Он безостановочно и
аккуратно сплевывал в сторону ограды, стараясь не задеть плевками
прутья кованой решетки, и внимательно прислушивался к путаным словам:
— Сырк! Сырк! Мне в сырк! В сыркв надо!
— В церковь, что ли? — смеясь, переспросил спаситель. Пусть был он
пьяненьким, помятым, неприятным с нашей точки зрения, но только он и понял.
— Сырк! Сыркф! — отрадно
закивала бабуля.
— Пойдемте, мама. Отведу! — неожиданно нешуточно ответил парень.
Майский снег
Пушистый, мягкий, розовый…
Теплый майский снегопад в Свердловске шестьдесят пятого года двадцатого
века.
Смотрю на старую фотографию и прекрасно понимаю, что это же нисколько не
выцветшие краски! Это же реальная цветовая гамма того самого времени!
Пастельная живопись снежных мазков, случайный фоновый оранж трамвайной раскраски, желтая капля фонаря, густо
присыпанная снежком, будто солью. Рядом почти наголо постриженная акация,
фасадная охра хрущевских многоэтажек, расчерченное
белой пешеходной зеброй сизое зеркало асфальта.
Мне кажется, я из всего из этого родился.
А в центре фотки — женская фигурка с сумкой. Мама? Плащ, косынка, туфли с
каблучком. Всё в гамме времени, всё та же приглушенная зелень, охра и немного
розового. Да и снег летит такой же, охристо-зелено-розовый.
Могло же так случиться, что именно она (со мной внутри) прошла тогда под
объективом? На обороте же написано: «май, 1965». Изумительная картинка,
истинный портрет исчезнувшей эпохи. Через два месяца после нее, в июле, много
лет назад, я появился в этом городе.
Котоводка
Напрасно этот холодильник на колесах убегал от снежного ветра, все равно
на каждой остановке в него врывались новые клубы инея и мороза. Самое высокое
место в полуживом троллейбусе, которое «для детей и инвалидов», оккупировала то
ли и впрямь глуховатая, то ли донельзя нахальная
тетка.
Ей, похоже, тепло, уже три остановки как завоевала внимание окоченевших
пассажиров, а не унимается, зычно и пронзительно треплется
по мобильнику. В общем, цепко держит на себе недоуменные и вяло осуждающие
взгляды окружающих. Резко оглашает названия остановок, точно сверяет с часами
время прибытия, но больше оглушает нас короткими выкриками.
— Да! Да! Да нет! — как выстрелы разносятся по салону ее слова. От
каждого такого залпа вынужденные попутчики вздрагивают. — Да! А ты? И что? Да!
Да! Да нет!
Троллейбус немного буксует, останавливаясь у Дома Бажова, в распахнутые
двери норовит втиснуться вьюга, кроме нее, никто входить не собирается. Нудная
бормашина электрического гула и колесных вибраций затихает на время, и в
наступившей тишине звучит:
— Да! Он у меня парень яйцастый!
Народ сдержанно прыскает.
— Ой, подожди, — осекается дама. Она судорожно озирается по сторонам,
осознавая себя и пространство, минуту думает и кротко добавляет: — Это я про
кота! Я — котоводка!
Народ уже не просто смеется, а включает хохот на полную катушку. Лишь
мадам-котовод не веселится. Но и не особенно грустит.
Думает о чем-то, озадаченно улыбаясь.
Корм
В Ёбурге, у автовокзала, аккурат
в канун выборов открыли киоск для любителей зимней рыбалки. Назвали «Козявочная». Честное слово! И оформили живописненько:
мультяшными портретами всяческих счастливых козявок — мормыша,
мотыля, малинки, опарыша и других озорных червяков. По мнению художника, именно
так все они радуются накануне рыбалки, восторженно готовят рыболовные снасти и
ликуют, насаживаясь на крючок. Такая вот рекламная трактовка настроений,
биографий, судеб корма.
Ой, что-то это мне напоминает.
Книжный мир Шарташского рынка
Вынос книг из наших домов продолжается второе десятилетие. Упрямым
потопом течет по городским пространствам период ликвидации личных библиотечных
коллекций. Пачки никчемных книг народ иногда подбрасывает на крыльцо соседней
библиотеки, как нежелательных детей к дверям роддома. Уральские бабки активно
распродают на Шарташском рынке когда-то страстно
собираемые домашние библиотеки. Движется прогресс, ага! Прогрессирует постыдная
черта новейшей эпохи коммуникативного развития — книжный исход из жилищ.
Сбываются книжонки по дешевке, что фолианты, что брошюры. Почти все книги
в отличном состоянии, а старческие руки, выкладывающие их на зыбкую картонную
коробку, — нет. Не меньше сотни этих драматичных сцен и мелких сценок, или уже
привычный глазу всесезонный уличный флешмоб последних
лет — бабушки плюс книжки, — вижу ежедневно не только на рыночной площади, но и
на каждом городском углу, на всех перекрестках центра Екатеринбурга. Старухи эти
здорово походят на свои книжные обложки и корешки. Такие же выцветшие, неликвидные, мало кому интересные,
крепкие, но нечитаные. И те и другие — в пигментных пятнах.
Курить вредно!
Отвратительный сюжет из теленовостей: группа детей-активистов шла по центру
Екатеринбурга и обливала водой всех встречных граждан, курящих в неположенных
местах. Зашуганные курильщики не особенно сопротивлялись унижению, просто
утирались и сбегали с места происшествия.
Ремня бы этим юным активистам всыпать вовремя, чтобы перекачать мозги из задниц в головы. Энергичное, свежее поколение прогрессистов.
Они же скоро подрастут, они же очень скоро станут активничать совсем в других
ситуациях и пространствах. Но рядом шли довольные организаторы процесса —
широкозадые родители с родительницами, пара грушевидных полицейских, съемочная
группа хорошо откормленных журналистов и стандартный, несколько плешивый,
луноликий депутат в золотеньких очочках,
неграмотный, активный, говорливый.
Вот до чего это вредное дело доводит, курение. Гадость редкостная.
ДК Горького
Чудесный, необычный дом на Первомайской улице советского Свердловска.
Удивительное было место и занятнейшее время. На
первом этаже, в театральной студии, не столько ставил спектакли, сколько
упражнялся в театральной школе и готовился к преподавательской карьере
маленький режиссер Грачев. На втором этаже, в комнатке любительского
ВИА, пел Шахрин и что-то замышлял. На третьем этаже, в агитбригаде, озорно
выпивал с тремя восторженными девами изгнанный из театра Коляда; время от
времени он спускался на первый этаж поиграть Поприщина,
показывал распечатанные под копирку короткие рассказики и явно что-то затевал.
Под самым чердаком, в каморочке с табличкой
«Киностудия ДК», готовился к самоубийству (да, так просто) загадочный и нервный
кинорежиссер.
Ах, боже мой, забыл ведь его имя напрочь.
Туманов, кажется, возможно, Витя.
В сыром подвале, среди сохнущих гуашевых щитов, тихо позвякивали
гранеными стакашками и шуршали холстами своих
новеньких работ веселые безбашенные художники (имен
не помню). Сговаривались о чем-то парни, а верховодил ими пиратоподобный
Воскресенский.
Тридцать с лишним лет биография шлифовала мои воспоминания о тогдашних
реальностях этого дома. Недошлифовала. Дом,
инфицированный творчеством. Теперь в нем банк, магазины, офисы. Не в
творчестве, конечно, в доме… Хотя…
Опять символика, опять все точно. Переменились времена. Но если ты
желаешь дальше жить — переживай, раздумывай и ностальгируй. Как можно чаще
вспоминай и думай, думай, думай! К примеру, вот о том, как быстро Дом культуры
стал доходным домом.
В нем есть пристойный зал на двести мест с прекрасной
сценой. Ныне он затаился. Просцениум, порталы, занавес, колосники, карман,
балкон, прожектора, софиты спят. Теперь в него так просто не попасть,
пространство творчества сегодня заняли финансы. Зачем же банку зал, зачем ему
софиты? Не знаю. Да и финансовые командиры тоже этого не знают. Недавно
пробовали сдать в аренду, никто не взял. Так и стоит пока порожняком. Но всё же
— жив! А значит — ждет! Чего? Иных времен, конечно. По мне, так и дождется.
Такие вот дома, в таких-то вот местах ой как
упрямы. И «Чайник» здесь, рукой подать (училище Чайковского),
и старый ТЮЗ, ставший Учебным театром, рядышком Литературный квартал и Дом Метенкова, Центр современной драматургии, киноконцертный
зал «Космос», филармония и Камерный театр, новая коробка ТЮЗа,
студия Пантыкина, Музей истории города и Музкомедия недалеко, бывший Дворец пионеров (по-нынешнему,
ДДТ) на самой вершине и Станция юных натуралистов в парке. Да много здесь
еще чего подобного в округе. Все это — подножье Вознесенской горки. Именно
отсюда расползается по окрестностям творчество!
Мои московские, вологодские и костромские гости выспрашивают, где же ваши
горы? Да вот же! Вот они и есть! Такие у нас горы!
Зеркало
Очередь первого часа работы Сбербанка и почты поведает о городе намного
лучше самых виртуозных краеведов и литераторов.
Есть такое удивительное время в жизни всяческих присутственных мест,
которое легко расскажет нам о нас, нужно только выбрать именно это время и
внимательно приглядеться-прислушаться. Подглядывать можно и в тривиальном
супермаркете, и в коммунальной конторе, и в поликлинике, и в надменном
госучреждении, и в пенсионном фонде, да еще в несметной бездне многих других
жизненно важных народному быту и животу пространств.
Время в очереди очень красноречиво, оно наполнено характерами, драмами,
комедиями, глупостями, странными поведенческими особенностями, премудростями,
бессмысленностями, низменными привычками и высочайшими интеллектуальными
ценностями определенного времени. Драматургам, думаю, надо бы ходить в такие
очереди, как на работу, сюжетам учиться и темы вынюхивать. Там,
где есть прилавок, касса или стойка, в утренних очередях стоят, сидят,
руководят, скандалят, модничают, чопорничают,
судачат, сплетничают, плачут и смеются, оживляются и даже умирают неисчерпаемые
источники драматургии — трогательные бабушки-гномы. Это их законное
пространство, их излюбленное время, только здесь они водятся в таком
количестве. К обеду эта «плотность гномов» в городе неторопливо разжижается и
гаснет, разбавляясь другими типами народонаселения, да и очереди, кстати
говоря, куда-то исчезают.
И при чем здесь гномы? В позапрошлом веке жену городского домового здесь,
у нас, называли Доманя. Это вам не какая-нибудь
деревенская Домашка или Домовиха
в сатиновом сарафане, простенькая и темная. То ли дело прилично одетая Доманя или Домна — звучит гордо, прогрессивно, статусно!
Ныне наши Домани плотно наполняют зал
какой-нибудь конторы коммунальных платежей с утра пораньше и, абсолютно не
смотря ни на какие электронные очереди, подробно, прямо в лоб, дотошно
выясняют, кто за кем, куда и как. Они безостановочно выспрашивают, повествуют,
хихикают, показывают непонятные бумаги, грустят и ностальгируют, подшучивают над
собой и окружающими, обижаются на шутки, разнообразно ссорятся и мирятся и
часто, но недолго плачут. Именно здесь они по-настоящему живут и дышат.
Бабушка-доманя — это не возраст, среди них есть и
молодые мамушки, и тетушки средних лет, и некоторые девушки, давным-давно
готовые ими стать. Да почему же некоторые? Почти все.
За стойкой, разделяющей зал пополам, для полноты картины отделенные от
сборища домань полупрозрачным стеклом, в пространстве
сканеров, принтеров, мониторов, проводов, бумаг, клавиатур носятся довольные и
терпеливые девчушки-операторы, пока искренне убежденные, что очередь — не о
них, не для них, не для их дочерей.
Осознает ли эта зычноголосая молодка,
мясистая и нагловатая, что ежедневно видит сквозь стекло по ту сторону стойки
собственное будущее? Взгляните, как идеально накладывается на ее широкое лицо
физиономия желчной старухи с точно такими же мелкими глазками, переполненными
несгибаемым убеждением в собственной правоте, недоверием ко всем на свете и
твердой верой в личное безоблачное завтра.
Вынос
Обветшалый подъезд брежневской пятиэтажки прощается с новоселами.
Обкуренные санитары несут на стуле запоздалую старуху. Равнодушные
хип-хопперы, покуривая, наблюдают вынос тела в тонированное окно облупленной
«девятки», распухающей изнутри басами и ритмами нового века. Одутловатая
врачиха в застиранном халате средних лет (и у нее, и у халата — средние годы)
докуривает и запихивается в новехонький реанимобиль. Перспективные детсадовцы неуправляемым косяком
акульих мальков срываются из песочницы и бегут, запинаясь, поедать новое
зрелище. За ними несутся грузные мамочки, стараясь пресечь наблюдение, оградить
от вредных впечатлений. Подходит крепко спаянная группа иностранных
специалистов в сфере сантехники и дворовой уборки. Им интересно, у них на
родине такое происходит не так.
Подтягиваются утренние выпивохи, мастера
замусорить дворовые территории. Им тоже хочется позырить.
Вынос тела — вынос мозга.
В чистейшем небе над проводами и антеннами блестит авиалайнер, оставляя
на синем фоне белый облачный след. А в самолете, наверное, летит престарелая
дочь старухи. Черкает записки, мызгает заметки, мнет бумажки, готовится к
выступлению на конференции. Она еще не знает. Ей пока не до дум об отеческих
пятиэтажках. Потом приедет, на поезде.
Какая-то невидимая форточка громко транслирует на весь двор дискотеку
восьмидесятых. Как редко эти песни звучали в первые годы жизни дома!
Классический школьный дуэт (ну просто Роман и Юлька из фильма) ускоряет шаг,
практически бежит от тягостной картины. Пока нет места этим зрелищам в их
жизни. Приземистый дед поливает шлангом с балкона приподъездные
деревья. Ему не до выноса, не хочет он думать об этом. Карликовая тетушка,
надрываясь, волочет гигантские вязанки обоев. Ей тоже не до этого.
И мне не до того! Включаю телик и зашториваю окна. Но в эфире — фестиваль
прекрасного кино восьмидесятых. Отвлечься не выходит. По всем каналам мелькают
лица и глаза редчайших в свое время артистов и
образов. Ну просто половина телетрафика
— то самое кино. Его достали со всех полок, вынули из всех хранилищ. Теперь вот
достают им нас.
А неплоха была эпоха у старухи! Жаль, быстро миновала. Да и зачем вообще
эпохам миновать? Чем наша лучше? Нам бы лет пятьсот
прожить в одной эпохе.
Репетиция старости
Соседский колченогий дед дежурит у нашего
подъезда весь день, от рассветных сумерек до вечерних потёмок. Он курит, как
дышит. Его горбатая фигурка крепко, железобетонно, навсегда вмонтирована в
центр еще крепкой советской скамейки. Выглядит он как истрепанный годами ворон.
До гаражей доковыляет на минуту, нужду там справит и, вернувшись на свое
законное место, опять закуривает и сидит, глядит.
Он — монолитный элемент двора. Он здесь давно, он здесь все время. Я,
признаться, всегда поёживаюсь от его присутствия. Он никогда ни с кем не
говорит, он угрюмо смотрит. И я под этим взглядом цепенею. Прекрасно понимаю,
что старик попросту близорук и, по всей видимости, смотрит не на нас, снующих
рядом, а куда-то глубоко в себя, поэтому и хмур. Но этот ежедневный
неприветливый досмотр с укором, растерянный и желчный, тревожит, огорчает,
смущает и так не очень-то веселые обрывки размышлений на бегу, всерьез
драматизирует тематику моих случайных дум и очень огорчает мысли.
Для горьких мыслей самая пора.
Наверное, у всех на третьей трети жизни случаются периоды «примерки
старости», когда здоровье и работа, коллеги и помощники, грехи и страсти,
замыслы и планы, друзья и деньги, необходимости и недоразумения, путешествия и
чувства, мечты и творчество, семья и дети на какое-то время оставляют тебя в
полнейшем покое. Все они где-то есть, все еще живы, но ведут себя так, словно
умерли. Такое ощущение, будто бежал-бежал и вдруг остановился. Лишь память и
надежда упираются, не останавливаются, не оставляют. Эти и на четвертой
четверти продолжат беспокоить, а беспокойство и есть жизнь.
Однако бытие не бег, то есть не только движение. Порой и статика полезна.
Надеюсь, что полезна. Очень надеюсь, что порой. Неспроста же в маршруте жизни
предусмотрены такие вот остановки. Надо же осмотреться,
научиться обходиться с естественными исчезновениями, с такими неожиданными, с
такими заурядными утратами людей и явлений.
Энергичные и дерзкие особи проскакивают свою остановку, ничуть не
прислушиваясь ни к себе, ни к переменам в окружении. У них — оперативные
задачи, стратегические цели. Им не до тормозов. Негромкие и вдумчивые
индивидуумы силятся что-то понять, решить, переменить и измениться. Им паузы на
пользу. Есть еще третий род — выдающиеся личности, но мне о них мало что
известно, я с ними не знаком, в реальности я видел только первых и вторых.
Правы пока что и те и другие. Непоправима будет только статика старости,
когда все-все явления и люди оставят уже окончательно. Основная эмоция старости
— удивление. Тревожно это, непонятно, горько. Ты еще жив, а они уже нет и оживают лишь в памяти. Как с этим совладать? Сидеть и
хмуриться, растерянно разглядывая живых людей из новых поколений, не
совершающих ничего нового? Переделывать себя, стараться совершенствовать
давным-давно утомленное туловище и усталые мысли? Возиться с молодью,
присваивая их ритмы и примеряя на себя, унылого, формальные веселости новой
эпохи, наряжаясь в молодежные одежды? Нет-нет-нет…
Что, кроме смерти, почитается результатом жизни? Ее процесс, наверное,
все то, что довелось свершить в процессе. А сезонное обострение одиночества как
раз и позволяет выдумать, что ты сумеешь совершить в конце процесса, как
говорится, под занавес, как говорится, из последних сил, воистину
самостоятельно в буквальном смысле. Не запланировать, а сочинить, предположить
себе если не ясное дело, то хотя бы занятие. А ведь подумать — это тоже дело,
да еще какое! Оно называется «действие мысли». Им-то вот, наверное, и занят
ежедневно дряхлеющий дворовый ворон.
Библиохлам
В моем дворе, на задворках Сбербанка, тихо живет двухэтажная библиотека.
Та самая, которой я уже давно мечтаю послужить ночным сторожем. Хочу напрасно и
бесперспективно — нет вакансий.
Каждую ночь библиотечные окошки слегка подсвечивают мрачный двор — и за
это спасибо. Пусть даже тусклый и никчемный свет, по мне, всяко
лучше полной тьмы. Слабенькая ночная иллюминация восьми желтых окон стабильно
связывает периоды закатного и рассветного освещения. Зимой она отражается от
снега и становится ярче, летом тонируется зеленым, занавешиваясь пологом
листвы.
Давно не замечаю этих элементарных красот. Ношусь рядом, вижу и не
замечаю. Как вечно замороченный скотиной или птицей, уборкой или посевной,
всегда уставший деревенский дядька видит и не замечает тонкую световую живопись
стаи ночных светляков. Ну да, красиво. Ну и ладно, о скотине надо думать.
Днем библиотека исчезает. Почти не помню, как же она выглядит при свете.
Ежедневная библиотечная реальность — вялая, сонная, размытая, болотистая:
десяток посетителей на дню, не больше. Из них всего один-два средних лет, а
остальные — школьники или пенсионеры. Правда, видел раз на читательской тропе
двух необычных особей, причем в один и тот же день, утром и вечером. Грудастую молоденькую мамочку, запихивающую груду ярких книг в
коляску, да «синего» татуированного мужичка в потертых трениках
и кепке, несущего в лопатах рук два толстых детектива. Видно, день
дворовой библиотеки выдался тогда изрядно нестандартным.
Обычно же в России чтением занимаются только старый да малый. Активная
часть народонаселения теперь читает изредка, ей о скотине надо думать, не о
книгах.
На днях уже было шмыгнул вприпрыжку мимо невысокого литературного
крыльца, но вдруг притормозил, остановился. Двери — на
клюшке, в небе — луна, в окнах — свет, а на ступеньках — книги. Большая
куча книг! Примерно сотня нечитаных изданий в твердых переплетах.
Лет двадцать пять назад такие пребывали в дефиците, в цене. Хорошую книгу
можно было поменять на хороший коньяк или копченую колбасу, столь же хорошую и
настолько же редкую. Один мой тогдашний знакомый авантюрист умудрился слетать
до Москвы и обратно, посмотреть две столичные премьеры, провести увлекательную
ночь на аэровокзале, напиться от пуза «Фанты» и
«Пепси», рассчитавшись за все про все трехтомником Дюма «Виконт де Бражелон» и книгой Гашека, естественно, о Швейке.
И вот теперь эти слитки вербального золота финальной части ушедшего века
свалены на входе в угасающую библиотеку. Им больше повезло, соотечественники их
принесли сюда, а не на свалку, где уже двадцать лет гниет чехословацкая
мебельная стенка, немыслимая в свое время без книг и хрусталя.
Врéменная или временнáя
перемена ценностей?
Выкопал я из этой кучи Дюма, Бальзака и Золя. Нахмурился и повздыхал на
время. Порадовался, представляя, как новый библиохлам встанет на белую икеевскую
полку. Ну да, красиво будет. Оставил Никонова и Астафьева, которые
и так уже живут на моем стеллаже (авось кому другому сердце сохранят). И тихо
пошагал домой готовить ужин, править свежие рукописи, отвечать на письма в электронке, болтать по «Скайпу» с дальними образами близких
друзей и перечитывать Олешу на ночь.
Заначка
Зачем-то ткнулся в дальний угол стеллажа, лет
двадцать–тридцать, почитай, туда и не заглядывал. А там… Сразу
забыл, зачем полез, когда в кирпиче выцветших фотооткрыток
с лицами советских киноактеров нашел вот это! Девяносто советских рублей! Три
сизых двадцатьпятки, красный червонец и синяя
пятерка. Какая удача! Припрятал в свое время и абсолютно позабыл, нашел только
сейчас.
Эх… Всё случается. Но с опозданием на тридцать лет.
Мне тогда было лет пятнадцать-семнадцать, только в этом возрасте так
важны человеку образы артистов. Помню, что на что-то я тогда копил (не помню уж
на что). Девяносто рублей! Это же тридцать бутылок водки. Это сорок пять
виниловых дисков-гигантов. Это пятьдесят приличных книг. Это четыреста
пятьдесят буханок хлеба. Это — средняя зарплата по стране в те годы.
Клад найден! Получается, он был зарыт только затем, чтобы об этом
написать сегодня.
Модерация образа
Ну, вот и всё. Дожил! Вот и мне вручили последний в жизни паспорт, в
смысле, бессрочный. Не без выкрутасов…
Измученная собственной свирепостью и бестолковостью
контингента, басовитая, но визгливая паспортистка средних лет (ровесница!)
вежливо и крепко выругала меня через окно своей норы в офисе Службы регистрации
граждан.
— Не годятся эти фотки в паспорт, гражданин! Я их у вас не принимаю! На
них всё не по правилам. Где тут ваше правое ухо? Даже не видно, есть ли оно
вообще. Идите фоткайтесь опять, там денег по второму
разу не берут. Снимайтесь без наклона головы. А то вы тут на какого-то
киноартиста походите, — сказала приемщица, будто оскорбила.
Я искренне сконфузился. Да, стыдно в жизни на актера походить. И впрямь
артист, натужный артистический портрет в фойе провинциального театра.
«Конечно, перефоткаюсь, — подумал, — надо, так
надо».
Второй дубль незапланированной паспортной фотосессии получился ещё гаже.
Откуда-то взялся окладистый подбородок, выпучились и помельчали глаза, жирно
проступила легкая небритость, в тонкую струнку
вытянулась шея, излишняя фронтальная заливка светом очень по-своему перекомпоновала географию лица.
Вот это образ! Краше в гроб кладут!
— Отлично! То, что надо! — подобрела привередливая
стрелочница-паспортистка. — Немножко не походите, но возьму эту фотокарточку, в
ней всё по правилам.
Хотел было с этой судьбоносной теткой потягаться, возразить, поспорить. В
первом-то портрете был пусть изнурённый, но живой человек, во втором — какой-то
бледный вампир, опухший и ушастый, или какой-то луноликий дурень,
лом проглотивший, или какой-то блин карикатурный с точечными глазками. А
пригляделся к желчному лицу усталой модераторши наших
паспортных образов и понял: нет, не стану.
Вот и меня отмодерировали, уши теперь видно
даже слишком хорошо. Останусь не похожим на себя, зато по правилам.
Фейерверк
В центре города ночуют вороны. Догадываюсь, им все фиолетово, вернее
будет сказать: им даже все черно по жизни. Но боже
мой, как же они живописно ночуют! Жизнь со стороны красива очень.
Смотрите. По всем скверикам, бульварчикам,
паркам и аллейкам на набережных вкруг Плотинки растут
огромные тополя, еще не окончательно вырубленные из городской среды. На всех
тополях зимою спят екатеринбургские вороны, развесившись, как гроздья черных
ягод на гигантских кустах. Копошатся там себе чего-то, иногда каркают, ворчат,
скандалят. Красота! Летом они незаметны, лето, наверное, предлагает им больше
вариантов ночлега. Живут себе между небом и городом, без них, наверное, совсем
уныло было бы у нас.
Ничегошеньки не знают эти сонные стаи о праздниках людей. Абсолютно не ведали
птицы и в новогоднюю ночь, усаживаясь спать, как всегда, как обычно, какие
потрясающие впечатления их ожидают. В полночь город притих ненадолго, а уже
через пару минут к небу взлетели сотни огней. Новый год наступил оглушительно,
колоритно и ярко. С разных сторон громыхали залпы дурацких
фейерверков под дурацкие человеческие крики с земли. Черно-фиолетовые стаи,
естественно, поднялись на крыло, но лететь было некуда. Со всех сторон небо
расцвечивалось неожиданными салютными взрывами, разноцветными дымами, тысячами
бумажных фонариков, огненных ракет, фонтанами искр и огоньков, между которыми
сновали силуэты одуревших ворон. Красивейшая, драматичнейшая
графика: новогодний салют, разбавленный раздрызганной
стаей ворон, одуревших от неожиданного грома. Тысяча мятущихся черных душ на
праздничном фоне равнодушного бенгальского огня всех цветов радуги. Про нас
картинка.
Как минимум два часа в небе Екатеринбурга бесновался фейерверк из
пиротехники и обалдевших птиц, аккурат до наступления
московского Нового года. Потом народ охрип от ора, подустал от взрывов и
вернулся к столам, а вороний народ, вырвавшись в конце
концов из огненного окружения, полетел ночевать куда-то к чертовой матери,
куда-то за город, в лес, в темноту. За первый день нового года в городе так и
не появилось ни одной большой птицы.
Площадь Обороны
Меня во глубине Уральских гор давно тревожит
слово «Украина». Всякий раз когда его слышу — хмурюсь.
Хотя и радости случаются, отмеченные этим словом. Никогда не забуду
впечатления, полученного на площади Обороны, сравнимого со вздохом облегчения,
от неприметной екатеринбургской тетушки на митинге то ли в поддержку, то ли
против Украины. Юркая дама ловко повязывала без разбора всем вокруг на рукава
ленточки цветов наших флагов не отдельно, а вместе (желтый, синий, красный,
голубой, белый), улыбалась и бежала дальше. Митинг тогда проходил как-то вяло,
дежурно. К подножию памятника «Седой Урал», который некоторые остроумцы в
народе дразнят или Дедом Морозом с мечом, или старовером с крестом, нагнали сотню
скучающих студентов, мелких чиновников, пенсионеров и школьников с типовыми
плакатами, со стандартными флагами. Между ними и сновала незаметная активистка.
Вот же молодец, никто ее не заставлял, сама пошла, накупила ленточек нужных
цветов, нарезала и привязала. Неужели надо еще кого-то в чем-то убеждать, о
чем-то спорить? Получается — надо. Кому? Вот уж не нам-то с этой теткой, это
точно.
Однажды мне Украина насолила крепко (еще до всех событий, до всех
майданов). Это же надо было такому случиться: жила-была у меня первая повесть,
а потом вдруг произошла у повести первая прекрасная победа в литературном
конкурсе и первое серьезное обещание издания книжки пристойным тиражом. И все
это — из Киева. Совсем немного лет назад придумали тамошние ребята издавать «тонкие»
тексты на русском языке (стихи, рассказы, повести), чтоб книжки потом
продавались в Москве, Киеве, Минске. Авантюристы. Вся затея развалилась, надо
понимать, еще на старте. А зря. Ну да, геополитические утописты в том
издательстве сидели, ныне на Украине подобных издательств быть не может и долго
еще не появится. А вот почему? Не понимаю.
Примерно так же в раннем детстве я ничегошеньки не понимал и кисло
хмурился из-под стола, когда мама с самой близкой подругой разругивались вдрызг, обсуждая темы сосуществования кацапов и хохлов в
России. Обе в самом начале Великой войны были эвакуированы с теплой Украины на
седой Урал в холодную Россию. Получилось, что эвакуировались они навсегда. Обе
— детдомовки, обе поголодавшие и изболевшиеся, обе крепко убежденные в своей
правоте. По-прежнему не понимаю их полемики и недоумеваю. Я ведь по-прежнему
обеих их люблю.
Переохлаждение
В городе — крепкий мороз и розовое небо. Этой ночью в мой двор привалил
вдруг какой-то шафрановый снег. Стало светло, как на рассвете, и тихо, будто
утром. Машины, гаражи, песочница, помойка — всё во дворе накрылось гигантской
порцией мороженого. Выглядит уютно. Кажется, что за окном теплее.
По дому слоняется серая стужа и полумрак, поскольку новое поколение
управдомов стабильно экономит на температуре теплоносителей, безбожно завышая
тарифы и занижая подачу тепла нашим домам. Что-то они там
подвинчивают-подкручивают каждую зиму в подвале, совершенно легально и
беззастенчиво.
В комнате неслышно пыхтят слабенькие батареи, молча силится согреть хотя
бы себя единственный обогреватель, сипит неявный сквознячок по полу и, тихо
рыча, надрывается пустой, обиженный на всё на свете холодильник. Всё бы это не
беда, да только на душе тоже сквозит не по-доброму, и мозг застывает.
Оставлю я его в покое, он, говорят, незамерзайка,
но, по-моему, не умеет он сам разогревать эмоции и мысли. Даже от самой горячей
фантазии душа-то не оттаивает, а тело и подавно. Пойду баюкать охлажденный нос
в подушке, отогревать в паху окоченевшие костяшки пальцев, кутать в одеяло
ледяные пятки.
Пойду подумаю о том, как же легко нас теперь вырубить, отключить,
обесточить, в общем, отсоединить от жизни. Не то что в
прошлом веке с печками, дровами, огородами, колонками, колодцами. Все наши
судьбы ныне накрепко закоммутированы где-то в центре
управления цивилизацией, лишь кнопочку нажать — и делу край!
Контроль
Ну, наконец-то к нам опять пришла весна! Вот она, капает в музее с
потолка. Да какой там капает, течет потоком в три ручья: в большую вазу, тазик
и ведро! Тепло пришло. Аккурат на входе в первый зал
оно и пришло-нахлынуло. Тряпочки теперь подкладываем прямо под струйки,
поскольку шибко гулкая и звонкая капель получается. Хорошо, что, пока идет переэкспозиция, зритель не увидит этого нашего влажного
позора.
Мало было нам, сторожам, уборщицам, гардеробщикам и кассирам, оперативных
задач по уборке и развеске, тут еще вот эта течь случилась. Полезем на чердак,
куда деваться? Пока заносчивым сантехникам по телефону не обрисуешь обстановочку литературно и доходчиво — все будет напрасно,
не придут рулиться в ситуации. А потому что популярны
они ныне не менее хирургов и диагнозы — не их дрова. Возможно, там всего-то
надо крышу залатать, а вовсе не сантехнику чинить или систему отопления (лет
семьдесят всего-то- навсего
старушке).
Я знаю всё наперед, карабкаюсь по тесной, почти вертикальной лестнице и
уже предвкушаю какое-нибудь новенькое потрясающее впечатление от чердака. Ни
разу еще не было, чтоб я туда сползал, не заметив чего-то удивительного.
Точно. Будет в Ёбурге весна, будет! Смотрите.
Весь наш чердак в недавно свитых голубиных гнездах, в каждом — по два-три яйца,
уютно укутанные в бумажки и тряпки. Красиво. А по жести крыши — недовольное
цоканье родительских коготков.
Вспугнул я вас с насестов, милые. Но извините, люди-зрители важнее вас, у
нас внизу голландцы выставку монтируют, вот какая честь! При чем тут детки
екатеринбургских голубей? Несопоставимые реальности. Я вот залез и разузнал,
что течет совсем не талый снег, а кипяток из проржавевшего бачка — будет чем осадить наглость сантехника. Будет ему
(сантехнику) объективная неотвратимость восхождения со сварочным аппаратом (и с
крепким комментарием) на наш чердак. Будут голландцам аккуратные русские
зрители, не запятнанные, не обкапанные с потолка ржавой водой. Людское актуальнее, приоритетней голубиного.
Пробираюсь обратно к люку, запинаюсь, с размаху трескаюсь возвышенной
башкой о низкую занозистую балку и тут же многое осознаю. Я, получается, уже
полчаса движуху навожу, фонариком размахиваю,
спотыкаюсь, матерюсь. Вот они, гнезда, вот зародыши новой жизни, но теплых
голубей-то здесь уже не будет! Как некрасиво получилось. Вот гнездо. Два
перламутровых шарика. Холодные. Теперь им даже инкубатор не поможет. Ой.
А разве стóит
наша выставка, пусть даже очень-очень нидерландская, этих незаметных смертей на
чердаке?
Но и этот саркастичный стыд оказывается не последним моим чердачным
впечатлением. Несопоставимые реальности окончательно смыкаются, когда я решаю
посмотреть в гнездо через очки. А там… Ох, видно
крепко я ударился о балку. Среди бумажек, пуха, перьев, пакли, ветоши и ниток
внятно различим знакомый корешок музейного билета со словом «контроль» поверх
логотипа музея. Такого не бывает! В общем, ничего удивительного, конечно, мы же
обрывки билетов ежедневно сотнями сыплем в мусорку, а
ветер их разносит. Но что это за мистические намеки! Нелепое гнездо с неродившимися птенцами и явным ярлычком «контроль». Ох.
Полезу вниз, чтобы под всем под этим жить-поживать да что-то сочинять
реалистично, убедительно, правдоподобно, пробуя забыть увиденное.
Меломания
Когда мой сосед по маршрутке, на всю голову оттопыренный и молоденький
меломан в огромных наушниках, кое-как приминающих корабельную швабру из модных
канатиков заплетенных волос, вдруг зевал или просто приоткрывал рот, чтобы на
что-то ответить, музыка громко звучала из его рта, прямо как из динамика.
Могу себе представить, какой стоял грохот, какой убийственный был шум и
гам в мальчишеских ушах! И надо думать, в мыслях, соответственно.
Безысходность
Во многих уральских городах часто встречаю жутковатые дома-пятиэтажки с
балконными дверями — без балконов. Бург не
исключение.
Представляете? Вот он, фасад, на котором вместо окошек — двери, через
которые не выйти. Такой дом выглядит не столько глупо, сколько драматично. И
никакой это не французский стиль в уральской архитектуре. Никуда не ведущая
дверь за низкой решеткой — нехитрая метафора наших здешних надежд и
возможностей. Есть они, но никуда не ведут.
Дрель
Что ты там сверлишь столько лет, невзрачная моя соседушка-пенсионерка?
Тихая с виду бабушка всегда полупрозрачна во дворе, почти и незаметна днями, но
очень примечательна по вечерам: слышна всему подъезду, всему дому, всему миру.
Я свыкся, я уже не злюсь, я снова отодвинул сырую рукопись мало кому
нужного рассказа и силюсь разгадать, чтó же
может тихая женщина сверлить ежевечерне в течение
трех лет? Стены? Мебель? Потолок? Думаю только об этом. Чем сверлит и зачем?
Бензопилой? Перфоратором? Дрелью? Совсем оригинальный вариант: китайским блендером о батарею для полноты и мощности
звучания?
Биологические шумы соседей, то есть звуковые (и не только) волны
соседских событий, серьезно корректируют судьбу среднего жителя многоэтажки. Со
всеми этими стандартными бытийными звуками все ясно. Нервные собаки по утрам
пискляво воют и скулят от одиночества. Ясно. Пьяные дураки
ломятся ночью в закрытые двери своих квартир и матерно препираются с вялыми
милиционерами на тему переименования тех в полицейских. Понятно. Малоимущие
автолюбители прогревают чихающие моторы под окнами. Ну, тоже ясно. Сытно
питающиеся подростки слушают хриплые хип-хоповые
речитативы из магнитол родительских автомобилей. Тоже понятно. Ликующие детки
орут от переизбытка энергии в просторных клетках детских площадок, стучат
лопатками по качелям, иногда колошматят друг друга и
лопухи, заливисто смеются звонким крикам мам. Понятней некуда. Ровным фоном
чирикают мелкие птицы, каркают вороны, скрипят деревья, поют автосигнализации,
домофоны и телефоны. Разумеется, понятно, ясно. Дико басят телевизоры в домах у
глуховатых стариков и радиоприемники у прогрессивной молодежи. Яснее некуда.
Неясен только этот звук.
Я изнемог в незнании, я вытер навернувшиеся слезы, я на сегодня отодвинул
сочинение, одним рассказом будет меньше. Ответь — что ты там сверлишь? А? Не пилишь
ведь, не приколачиваешь, не отвинчиваешь, не роняешь, не стучишь. Лишь
сверлишь-сверлишь-сверлишь мои мысли, уничтожая некрепкие замыслы. Твоя
квартира (копия моей), но только выше на этаж, судя по
звукам, должна теперь насквозь состоять из отверстий. Ты только пол не трогай,
ладно? Он же мне служит потолком. Не ровен час, рухнешь со всеми дырами в мое
интимное пространство, и что мы будем делать? У меня тут своих брешей выше
крыши! Ты аккуратнее, родная, не сломай там ничего.
Звук дрели обезволивает. Вот же звук! Так выкорчевывают пни, так
расчленяют туши, так созидают деревянную скульптуру. С подобным звуком делают
гробы, перепланируют квартиры, изготавливают мебель, трепанируют черепа и
гранят алмазы. Ты чем из этих дел там занята?
Ох, этот многолетний звук! Ни один мужчина так сверлить не станет.
Медленно, упрямо, неуверенно, с большими паузами, методично. Как говорят, «не
ради результата, а во имя процесса». Да, для процесса. То бишь
бесконечно долго продлевая для процесса. Да, точно, это дамский звук! Ведь
судьба (она же совесть) — женского рода, она напоминает о себе по-женски,
неуверенно, упрямо, нудно и противно.
Сверли сколько угодно, дорогая! Отвлекай меня от глупой зауми, шугай
обыденную плесень лени вместе с механической рутиной ремесла. Но дай ответ, что
и зачем ты сверлишь?
Молчит, не дает ответа…