Александр Ильянен. Пенсия
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2016
Александр Ильянен. Пенсия. — Тверь, «Kolonna
Publications», «Митин журнал», 2015.
Хотите почувствовать себя Хрущевым? — читайте Ильянена. После «Пенсии» я насилу совладал с желанием топать ногами и орать: «Я вам покажу, господа <censored>!».
Желание, кстати, вполне закономерное: к другим эмоциям российская квир-литература не располагает. Ибо у нее три слагаемых. Несказанное жеманство («искалеченные рояли бредят мировой инфлюэнцей» — Д. Бушуев). Безграмотность («кровать в форме бизе» — М. Ануфриева). И неизлечимая претензия на элитарность («Дуракам и гомофобам, что, впрочем, одно и то же, — видимо, вообще противопоказано» — опять-таки Ануфриева). Строго говоря, наш литературный гей-парад следует исключить из сферы применения статьи 6.21, — он не вызывает ничего, кроме брезгливой скуки.
Помимо квира анамнез пациента И. отягощен неоавангардом — да еще и питерского разлива, от Сосноры, чью фразу про столкновение сапог Святослава с онучами Кобяка не разгадал ни один экзегет от филологии. Подобный симбиоз не сулит ровным счетом ничего доброго.
Вообще, литературные ненатуралы и неформалы нынче выступают единым фронтом — о том много радел Д. Кузьмин, возводя свой «Вавилон». Прелесть этой тусовки — та же, что и у любого другого богемного сообщества: поточное производство новых гоголей. Правда, регалии действительны лишь в известных пределах: нетрадиционная ориентация — неважная замена таланту, а ужимка не везде сойдет за художественный прием. Если сказанное не кажется вам аксиомой, сравните Кузьмина с Кузминым, — все и встанет на свои места.
Впрочем, на реках вавилонских свои эстетические парадигмы. В здешних палестинах заслугой числят любой чих сотоварища: «Ильянен нижет слова посредством их колеблющихся признаков, созвучий, флексий» (А. Скидан) — простите неуча, но чем иным, кроме флексий, могут быть связаны слова в предложении?..
Теоретизировать в том же роде можно довольно долго, да
хватит уже откладывать знакомство с «Пенсией». Ваша очередь страдать, потому
извольте причаститься:
«он играет и шутит
с тобой.
когда с госпожой Б. выходили с концерта,
встретились Никита с доктором.
когда с госпожой Б. выходили из концерта,
встретились Никита с доктором (и ряженкой).
когда с госпожой Б.
выходили из концерта, встретились Никита и Доктор с Ряженкой.
snova sneg.
Saari ja sininen lintu.
saari ja musta lintu.
sielu. laulu.
достижение сатори через профессиональный идиотизм.
золотого как небо
аи.
как небо аи.
сатори через п. идиотизм.
достижение сатори через профессиональный идиотизм.
достижение сатори через профессиональный и.
достижение сатори через профессиональный иdiotisme».
И так — страница за страницей, а их в книге 666; я ни в коем случае не намекаю, просто констатирую. Аствацатуровские «огрызки из отрывков» на этом фоне выглядят эталоном логики и цельности. Сами собой возникают два вопроса. Первый — от Ильянена: он играет и шутит со мной? Второй — от Льва Пирогова: ну что, читатель, катарсисно тебе?
«Пенсия», похожая на сонное бормотание дьячка над синодиком, возникла из записей на «стене» «Вконтакте» (пять лет трудов, если кто не в курсе). Волей-неволей убеждаешься в правоте И. Гулина: «Ильянен — один из самых изобретательных авторов в современной русской прозе». Выдать клочковатые наброски из соцсетей за литературу — тут и впрямь нужна недюжинная изобретательность. Еще большая фантазия требуется, чтобы найти этому непотребству пристойное объяснение: «В Японии есть жанр дзуйхицу («вслед за кистью») — заметки, рефлексии. Вот это ближе», — объявил А.И. в одном из интервью. Ну что ж вы так неосторожно, Александр Сергеевич? Теперь не избежать сравнения с классиками жанра.
В дзуйхицу, несмотря на видимую фрагментарность, есть единый смысловой знаменатель, не названный по имени, но ощутимый в ёдзё — послечувствовании. У Сэй-Сёнагон это хэйанское моно-но аварэ — очарование вещей, у Кэнко-хоси — конфуцианская вера в традицию как основу культуры и морали. У Ильянена… да уж. Уместнее прочих будет определение М. Эпштейна: «поэзия размытых семантических полей». Лирический герой катается на велосипеде, вспоминает то Пазолини, то Блеза Сандрара, то Крученых, регулярно бывает на панихидах, одну за другой строит бесчисленные аллюзии и парафразы. И?.. В сумме возникает пустое множество, ибо ничто даже не пытается сойти за нечто:
«Tristesse.
Весна на Октябрьской
набережной (песня).
добьемся мы
освобожденья своею собственной рукой.
sвоею sобственной.
Handwerker aller Länder, vereinigt euch».
Вопрос к гг. Гулину, Скидану, Левенталю и прочим восторженным поклонникам А.И.: кто заметил контрафакт? — три последние строки в отрывке мои. Эксперимент навевает невеселые мысли. Ильяненовский артхаус вполне доступен копиисту, что не есть признак шедевра. И еще: с аморфной «Пенсией» можно делать все, что в голову взбредет, — дополнять, сокращать, менять местами части. Целое при этом не страдает, потому как отсутствует.
Репин, гласит легенда, просил визитеров-абстракционистов нарисовать лошадь, — и если те не выдерживали экзамена, гнал их взашей, справедливо полагая, что абстракционизм идет от дилетанства. Воля ваша, но я не упомню у Ильянена ни одного яркого тропа, ни одной убедительной детали. Хотя разного рода «измы» у нас и по сю пору — универсальное алиби.
Кто-то из высоколобых теоретиков назвал стиль Ильянена пуантилизмом — да, есть в этом сермяжная правда. С одной лишь оговоркой: точка для г-на сочинителя самоценна, потому как ее одну он может изобразить безукоризненно. Для того А.И. последовательно разлагает вещество литературы на атомы: в «Финне» он упразднил идею, как следствие — и композицию, в «Дороге в У.» зачем-то подверг остракизму глаголы. В «Пенсии» наблюдаем распад атома: период редуцирован до фразы, фраза — до слова; слова между собой связаны не рационально и даже не ассоциативно, а как бог на душу положит. И каждое повторяется дважды, трижды, четырежды — с безысходной монотонностью Гертруды Стайн (под которую, видимо, и закос). Итог — полная и безоговорочная нечитаемость текста.
Судить об ее степени можно по тиражам: «И финн» — 2 000 экземпляров, «Дорога в У.» — 1200, «Бутик Vanity» — 1100, «Пенсия» — 500. Ну, я понимаю: дуракам и гомофобам противопоказано. Тем не менее симптом тревожный. Но только не для вавилонян — им что ни дурно, то и потешно; был бы повод, а приторно-невнятные комплименты всегда наготове:
«Сведенный в судороге экивока автор тщетно разгадывает себя по частям, как чужестранную речь, как «сладкое имя скальда», сложенное и произнесенное как свое» (А. Скидан).
«Непрекращающийся обрыв и возобновление письма носит крайне эротизированный характер. Это телесный процесс, можно было бы сказать — прерывистое дыхание, но точнее — бесконечная череда поцелуев, кокетливо-куртуазных, но и пронзительных» (И. Гулин).
Достижение сатори через профессиональный и., как и было сказано. Уже слышен сводный хор гг. модернистов и <censored>: «Пра-ативный, зачем в наш скверик ходишь?» И впрямь: зачем? Впредь обязуюсь. Ну на фиг, себе дороже…