Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2016
Одиссей Шаблахов — родился в семье инженеров в Москве, рос в
Подмосковье и на Нижегородчине. В 2006 году окончил
Литинститут (семинар О.А. Николаевой). Ранние стихи публиковались в журнале
«Знамя» (2003 г.). Живет и работает в Москве. В «Урале» публикуется впервые.
***
Ласточки над потускневшим цинком,
надо всем, что стать могло бы снимком,
но как будто к лучшему — не стало…
Ласточки над звуками вокзала.
Облако над домом Беатриче
наслаждается своим величием
в свете, и не снившемся Куинджи…
Истина всегда немного ниже.
Жизнь проходит, скрежеща вдоль борта
айсбергом, но то ее работа:
бросив службу, не ищу иную,
Беатриче больше не ревную.
Лег на подоконник и считаю
ласточек — как музыку читаю:
так прекрасны их штрихи на фоне
айсберга и общей какофонии.
***
Карменер.
Фотокамерой двухобъективной
стала вдруг голова —
покрути и как хочешь настрой:
например,
то, что менее интуитивно, —
замедление шторки
и зев диафрагмы простой.
Свет хорош,
и зрачок твой — глазок дальномера:
он спокойнее, чем
заблестевший слезой линзоблок…
Мир похож
на глубокий глоток карменера —
за недолгое счастье
и сумерек полутепло.
Карий мир —
беглый узник вселенной-обскуры,
где песок часовой
устремляется вверх, а не вниз,
сувенир
гасит память, а самоцензуры
хватит ровно на то,
чтоб разгладить искомканный лист…
Туповат,
буруном обрастает форштевень,
но настойчиво режет
машинное масло реки…
Виноград —
грозди с якорной цепи суждений —
остается давить,
ибо ягоды эти горьки.
***
Чугунная лодка в прозрачном зале,
что ярким светом от люстр залит,
полна людей, раздетых и разных,
смывающих в воображенье грязь.
Один из них крепко держит лейку,
сев на решетчатую скамейку,
другой готов крутануть вентиль,
как только махнет рукой третий.
Третий рукой все никак не машет,
так как для него слишком важен
взгляд четвертого, что отвлечен
видом в окне, у пятого за плечом.
Пятый долго сосет огарок,
потом собирает во рту харк —
и, только плюнув на плешь шестому,
улыбнувшись, отходит в сторону.
Четвертый, в один момент собравшись,
смотрит на третьего, третий машет
рукой второму, и тот открывает
воду, которой всегда не бывает.
Но лодка плывет без воды — лодка
как глубокая сковородка,
раскаленная добела…
Ты приплыл, чтоб она плыла.
***
Толчея входа-выхода. Вечер за окнами рынка.
Аномальная бодрость торгующих. Гадость толпы.
Как в стекло кубометра предсмертной воды бьется рыбка,
наблюдают сородичи, хмуря покатые лбы.
На уверенный голос — точнее, на тень интонаций,
что бывали в ходу у учительниц точных наук, —
обернулся, а там ноготком напряженного пальца
дама тычет в стекло, будто выглянет рыба на стук:
«Нет, не этого… Нет же, вот этого… Ниже! Левее!
Только чистить не надо. Вы можете просто убить?»
Смуглолицый торговец, сомненья улыбкой развеяв,
просит ровно минуту — и, бросив маман теребить,
сын заказчицы — школьник, навьюченный сменкой и ранцем, —
наблюдая за ловом, — само любопытство! — притих…
«Не смотри!» — голос женщины требовал повиноваться.
Не дерзая ослушаться, я отвернулся от них.
***
Я видел под ногами слово «вечность» —
оно желтело на сыром асфальте,
написанное масляною краской,
должно быть, чтобы просто заменить
на беговой дорожке слово «финиш»…
Студгородок был выстужен под вечер,
стыд-город погружался в кому ночи,
и кромки луж блестели, словно ртуть.
Горели окна ровно и беззвучно,
и, как парашютист, спускались мысли
до чашки чая, чья теплопроводность
решительно устроила бы всем.
Студентки, зыбких штор не распуская,
друг перед другом перенаряжались,
но что удача для вуайериста,
то стихотворцу — немота и смерть.
О, зыбкая строка, ты не скрываешь
ни наготы душевной, ни уродства!
Ты жизни умаляющийся выбег,
недолгая инерция любви.
Нельзя стоять, дыша парами ртути,
дрожать, гальванизируя пространство,
бояться языка, который знаешь…
Но есть слова, что не переступить.
***
Куда мне жить, куда мне жить, куда?..
Куда бежит усталая вода,
омывшая нутро очередного шлюза,
всему служа и все в себе неся, —
но жажду утолить такой нельзя,
а захлебнуться лучше б в бездне вкуса…
Не в этом же затоне, где баржи
пример железный подают: лежи
в нос головой, в корму ногами, взглядом в тучи,
налитым, как кораблик наливной,
ах, не опасной дрянью нефтяной —
невидимой другим слезой горючей.
А бакены мигают, как всегда,
рубинов, изумруден их сигнал, —
мне нравится смотреть на это светодейство:
налево — мель, направо — глубина,
все просто. Мне такая же нужна
система непредвзятого судейства.
Так хороша слепая вязь волны:
мазок мазута, лепесток весны…
Но правда не в стихах, а в пофамильном списке,
когда пойдет ко дну речной трамвай
со всем: и дураками де-воляй,
и нежным мясом дев по-пассажирски.