Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2016
Александр Кердан (1957) — родился в городе Коркино Челябинской
области. Окончил высшее военное училище, военную академию и адъюнктуру Военного
университета. 27 лет прослужил в Вооруженных Силах. Полковник запаса. Доктор
культурологии. Автор 53 книг стихов и прозы, вышедших в Москве,
Санкт-Петербурге, на Урале, в Западной Сибири и в США. Лауреат Большой
литературной премии России, всероссийских и международных литературных премий.
Сопредседатель Союза писателей России, координатор Ассоциации писателей Урала.
Живет в Екатеринбурге.
Березка
Компания была тесной. Мужской. Потому и разговоры крутились вокруг войны, политики, женщин. О последних, к слову, говорили не ради них самих, а по отношению к первым двум темам: войне и политике.
Засиделись, как это бывает у давно не встречавшихся друзей, далеко за полночь.
Я — холостяк. Они — женатые люди. А посему, для порядка, пошли звонить их благоверным: объяснять, где задержались в такое время.
Юра Яковлев отчитался успешно, без нервных потрясений. То ли супруга уже привыкла к его поздним возвращениям, то ли у них в семье — домострой…
Сергею Игнатенко — не повезло. Пока мы с Яковлевым переминались с ноги на ногу, прицеливаясь, в какой «комок» податься за очередной порцией «брынцаловки», Игнатенко что-то смиренно объяснял извергающей на него праведный гнев телефонной трубке.
Он стоял к нам спиной — большой, с трудом помещающийся в будке, но даже по спине чувствовалось, насколько ему неуютно. Он запинался, оправдывался, словно нашкодивший школьник.
За годы нашего знакомства я не раз бывал у него дома и знал нрав его «половины».
Людку — хрупкую рыжеволосую женщину с большущими, на пол-лица, голубыми «брызгами», как ласково именовал их Сергей, можно было с полным основанием назвать обычной офицерской женой.
В восемнадцать вышла замуж за свежеиспеченного лейтенанта-мотострелка. В двадцать — родила ему сына. Вместе с мужем сменила тринадцать гарнизонов. Профессии не имела. И задачи у нее не было, кроме как — ждать, встречать и провожать мужа да воспитывать сына, которому доводилось «папку» видеть чаще на фотографии, чем воочию. И хотя, как большинство офицерских жен, она про странствия с Игнатенко говорила красиво: «Мы служили…», ей за эту «службу» звезд и наград не давали, а трудностей хватило сполна. Может, потому и нервишки у нее к сорока годам расшатались, и характер заметно испортился. Редкое застолье у Игнатенко проходило гладко. То она придерется, что муж лишнюю рюмку выпил, то начнет выговаривать, что ей внимания недостаточно уделяет… Начнет с простого упрека, потом закипятится, разгневается. Лицо покраснеет, а пресловутые «брызги», напротив, небесную окраску утратят, сделаются бесцветными, пронзительными…
Вспомнил я это — не удержался:
— Как ты терпишь все это, брат? Людка тебя поедом ест, а ты еще и оправдываешься…
Сказал и тут же пожалел: как-то не по-мужски получилось. Да и кто вообще имеет право в отношения супругов встревать?..
А Серега возьми да улыбнись в ответ: — Не ест меня Людка, а поливает…
— Это точно, поливает. Да еще как… — поддакнул Яковлев.
— Эх, ничего вы, братцы, не знаете. Тут история давняя… Так и быть, расскажу… Берите пузырь. Людка индульгенцию еще на пару часов выдала.
Мы купили водку. Вернулись в дом. Расположились на уже обжитой нами кухне. Опрокинули по стопке, и Сергей начал рассказ.
— В Афган меня откомандировали неожиданно, вместо «отказника». Редко, но встречались и такие. Сначала при беседе с кадровиками дает согласие на спецкомандировку, а потом, перед самой заменой, — в кусты.
Я служил тогда комбатом в Мукачево в Закарпатье. Был конец мая, по местным меркам уже лето. Вдруг звонок из штаба дивизии: «Готовьтесь, поедете на юг». Что такое «юг», тогда, в восьмидесятом, уже все прекрасно знали: значит, «за речку» и дальше Кушки. Ну, а «готовьтесь» — это так, для успокоения: через три дня должен быть уже в Ташкенте, в штабе ТуркВО. Три дня на все. И должность сдать, и семейные дела уладить. На службе отнеслись с пониманием: сдачу батальона быстро провернул. А дома Людка, понятно, в слезы. Как ее утешить? Не знаю как…
Поехал в ближайший лесок, вырыл березку полутораметровую, привез в гарнизон, к нашему ДОСу. Перед подъездом выкопал яму и туда ее, белоствольную, посадил. Соседи в голос: «Поздно уже деревья сажать. Не приживется!» А я Людке тихо, на ушко говорю: «Хочешь, чтобы я вернулся, смотри за деревом. Завянет, значит, и мне — крышка…»
Так вот и простились. Улетел я в Ташкент, оттуда — в Афган. Командовал горно-пехотным батальоном. Вы знаете, что это такое. Из рейдов практически не вылезал. Бывали, впрочем, ситуации и пострашней…
Однажды приходит ко мне советник ХАД (военной контрразведки) и говорит:
— Алексеич, необходимо провести встречу между руководителями банд нашей и соседней провинций — Ташкурган. В Айбаке и Дарайзинданском ущелье с «духами» договоренность достигнута. Если сумеем свести саманганских и ташкурганских «бабаев», будем контролировать всю ситуацию в нашей части Афганистана. Условия встречи определяют «духи». Место — Ташкурган. Соберутся все главари банд. Гарантом безопасности они хотят, чтобы выступил ты. И больше никого… Сам понимаешь, риск большой. Поэтому решать тебе, как скажешь, так и будет.
Надо сказать, что мой батальон был единственной боевой единицей, способной повлиять на ситуацию в провинции. Поэтому условие «духов» мне было понятно.
Однако, чтобы пойти на участие в переговорах, я должен был доложить по инстанции командиру полка рапортом, как положено, дождаться его резолюции, а потом уж рисковать… Но времени для этого не было: выезжать надо было завтра утром.
— Я поеду. Каковы гарантии для меня?
— Гарантий для тебя нет никаких. А условия такие: губернатор провинции дает «уазик» с афганскими номерами. Ты — за рулем, но для страховки можешь взять с собой одного бойца, желательно таджикской национальности…
Так я и сделал. Взял с собой преданного солдата-таджика по имени Телло (что в переводе — «золотце»). Понимал, что втягиваю парня в смертельную авантюру, поэтому сказал:
— Ты можешь отказаться — мы едем на опасное дело.
— Я поеду.
Рано утром к нашему КПП подогнали «уазик». Я сел за руль. В «собачник» забрался Телло. У него радиостанция для связи (хотя действует она километров на восемь-десять, а мы к «духам» выдвигаемся на двенадцать, так что, случись чего, все равно нас никто не услышит).
— Телло, у нас с этого момента одна жизнь на двоих. Ты язык «духовский» знаешь, я нет. Если услышишь что-нибудь подозрительное, покашляй несколько раз.
— Я все понял, командир.
Подъехали к месту, которое назначили хадовские советники. Из дома вышли три бородатых «духа» с автоматами. Мы поздоровались по-афгански:
— Хубости-чатурости. Харасти-бахарасти.
Так они говорят, прикладывая руку к сердцу. Переводится это довольно длинно: «Как твой дом, как твоя жена, как твои дети…»
Я в знак миролюбия поднял правую руку. Они уселись в машину: двое на заднее сиденье, а один рядом со мной. Поехали. У меня на душе кошки скребут: а может, эта встреча просто засада?
Доехали до нашего последнего блокпоста, а дальше уже «духовская» территория.
Чтобы вам было понятно, объясню. Ташкурган расположен на границе гор и пустыни на площади около восьмидесяти квадратных километров. Этакий огромный оазис с шахским дворцом посредине. Наших поблизости нет, за исключением пограничников, но они, как правило, в перестрелки не ввязываются. Одним словом, надеяться не на кого.
Ну, вот, заезжаем мы в Ташкурган. Виляем по улочкам. Сидящий рядом бородач показывает рукой: направо, налево. А я стараюсь запомнить маршрут, чтобы не заблудиться, если придется вырываться с боем. Наконец бородач поднимает руку:
— Саиз! (Здесь.)
Я останавливаю машину на небольшой площади, но двигатель не глушу. Смотрю, к нам шагают человек двадцать, все бородатые и все вооружены. Наш «дух», который сидел за штурмана, вышел из машины, о чем-то с ними переговорил и делает мне знак выйти. Я вышел. Бородачи осмотрели меня с головы до ног и подняли правые руки, в знак того, что принимают меня как гаранта. Оставшиеся афганцы, что ехали с нами, тоже вышли и вместе с хозяевами удалились в дом.
Я вернулся в машину и потихоньку озираюсь. Вижу моджахедов за дувалами с оружием на изготовку. Говорю Телло:
— Приготовь гранаты. Если начнется бой, нам отсюда не уйти. Будем драться, сколько сможем. Но и их побольше с собой заберем.
— Хорошо, командир.
Сколько времени прошло, не скажу. В таких ситуациях у времени особый счет. Вдруг из-за дувала выходит к нам «бабай»:
— Уезжайте, переговоры закончатся в час. К этому времени и приедете.
Я медленно разворачиваю машину, спиной чувствуя, у скольких «духов» мы на мушке, и начинаю выезжать. Причем знаю: есть территория, контролируемая нами, есть та, которую контролируют они, но есть и просто «беспредельщики», которым один Аллах судья. Если нарвемся на таких, нам — крышка!
Но пронесло. Выехали из кишлака, добрались до блокпоста. Пообедали. Ротный спрашивает:
— Как вас вытаскивать, если…
Что ему сказать? Ташкурган не смогла взять дивизия вместе с маневренной группой погранцов и десантурой… Куда тут с ротой соваться!
Короче, в половине первого поехали назад. Дорога уже знакомая. Но пулю-то все равно ждешь: откуда прилетит? У машины хоть и афганские номера, но за рулем — русский (блондина от брюнета любой бача отличит).
Подъехали. Встали. Справа, слева наблюдаем присутствие «духов» и ощущаем их неподдельный интерес к нам.
Проходит полчаса, а парламентеры не показываются. Проходит еще двадцать минут — никого. А мы по-прежнему на мушке. У меня мысли всякие: «Может, переговоры не состоялись. Может, наших «бабаев» уже убрали. Теперь наш черед…»
В половине третьего вышел из-за стены какой-то старик и прямиком к машине. Ситуацию отслеживаю, словно кадры в кино. Подходит он и кидает мне на колени скрученную записку. Я разворачиваю ее, а там цифры: «15.00». Понимаю, что надо подождать еще полчаса. Напряженность нарастает…
В 15.05 появляется толпа бородачей, и я вижу, что среди них нет приехавших со мной.
— Готовься, Телло…
— Я готов.
Они подходят к машине, окружают, оживленно переговариваются. Я спрашиваю солдата:
— В их словах есть угроза?
— Пока нет, командир…
— Тогда подождем…
Наконец из-за незнакомцев вынырнули парламентеры. Опять длительное прощание с хозяевами. Потом «бабаи» садятся в машину.
— Телло, спроси: мы — в безопасности?
Тот перевел вопрос, а потом ответ:
— Они утверждают, что в безопасности.
— Это гарантировано?
— Да.
Я вырулил на обратный курс. Доставил бородатых туда, куда они пожелали, и — в свой гарнизон. А там уже ждут представители ГРУ и КГБ:
— Как прошли переговоры?
— Не знаю. Я просто живой вернулся…
Серега сделал паузу. Потом сказал:
— Поверите или нет, но рядом со смертью был два года: изо дня в день. Навидался всякого: и в засады попадал, и из окружения прорывался. Но одно скажу, в каких бы переделках ни оказывался, не маму, не Бога, а Людку свою в такие моменты вспоминал. Ей молился: «Если ты мне сейчас не поможешь, то — никто не спасет»… И вот, прошел всю войну без единой царапины и даже заразы никакой — в тех местах распространенной — не подхватил.
Короче, цел и невредим остался.
Вернулся в Мукачево, как и уезжал, в самом начале лета. Подхожу к ДОСу, и первое, что увидел, березку мою. А она, ребята, аж под второй этаж вымахала…
Потом соседи рассказывали, как Люда деревце это выхаживала. По три раза на дню поливала, от пацанов, футбол гонявших, грудью заслоняла, словно с подружкой, с березкой разговаривала…
С той поры и повелось — зашумит Людка, забранит меня за что-нибудь, а я сам себе говорю: это она меня, как ту березку, поливает. Значит, любит еще, волнуется, жизнь мою бережет.
Серега умолк. Мы, не сговариваясь, подняли чарки. Выпили. Без тоста. Просто так. И мужики как-то вдруг засобирались. Мол, время позднее, пора и честь знать.
Я проводил их до перекрестка. Поймали такси. Ребята укатили.
А я побрел в сторону дома, где меня никто не ждал.
Экипаж машины боевой
Полковник в отставке и заместитель начальника автослужбы российского парламента Александр Иванович Чистов осторожно отодвинул штору и выглянул из окна своего кабинета на одиннадцатом этаже Белого дома. Так, Белым домом, москвичи окрестили здание Верховного Совета новой России.
Быть осторожным не мешало: со стороны гостиницы «Мир» по окнам мятежного парламента уже несколько дней постреливали снайперы. А пару часов назад к ним добавились крупнокалиберные пулемёты бронетранспортёров внутренних войск, сначала расстрелявшие палаточный городок на площади перед Белым домом, а теперь, периодически крошившие стены самого Белого дома.
Но всё-таки Александра Ивановича интересовали не эти бронетранспортёры и даже не стрельба их пулемётов. Он смотрел на четыре танка, на четыре «семьдесят двойки», то есть танка Т-72, которые неуклюже ползли по Калининскому мосту. Он, Александр Иванович, бывший строевой танкист (а танкистов, как и разведчиков, бывших не бывает), а в дальнейшем — начальник танкоремонтного завода, по бортовым номерам сразу узнал броневые машины родной гвардейской Кантемировской дивизии. И, увидев их, он обозлился на механиков-водителей:
— Корячатся, как коровы на льду! Они что, первый раз в танк сели? Тоже мне, экипаж машины боевой! Должно быть, со всей дивизии в добровольно-приказном порядке собирали! — сердито забубнил он себе под нос и живо представил, как это было.
В воскресенье, а ещё верней, в ночь с субботы на воскресенье (как же тут обойтись без таинственности! — зло усмехнулся Александр Иванович), пришёл танкистам гвардейской Кантемировской дивизии секретный приказ загрузить в танки бронебойные и термитные снаряды и заправиться топливом. Запасные баки сказано было не брать — Москва-то под боком! Но о цели пока не сказали. Цель — это стратегия высшего порядка… И наверное, вчера, после расстрела сторонников Верховного Совета возле телецентра Останкино, в Кремль на вертолёте прилетел Первый, он же Верховный Главнокомандующий, он же гарант конституции. Прилетел и тут же призвал к себе министра обороны, Героя Советского Союза и бывшего десантника (хотя и десантники, так же как разведчики и танкисты, бывшими не бывают):
— Надо раздавить эту гадину! — словами из недавнего письма либеральных деятелей культуры, адресованного ему, сказал Первый. Его Александр Иванович много раз видел здесь на заседаниях Верховного Совета и догадался, что именно так и должен был сказать Первый, именно в такой ситуации.
— Какую гадину? — конечно, переспросил его министр обороны.
Александр Иванович замечал за министром способность в необходимый момент включить этакого туповатого солдафона. И в другой раз бывшему десантнику, может быть, и сошло бы с рук прикинуться дурнем, ведь не зря же говорят, что каждый прыжок с парашютом — это малое сотрясение головного мозга, а у него этих прыжков больше полутысячи, не считая лёгкой контузии, полученной в Афгане. Но в этот раз, наверное, не сошло.
— Приказываю расстрелять эту гадину, засевшую в Белом Доме, — закричал Первый.
А Александру Ивановичу представилось, что руки у Первого в этот момент подрагивали, совсем как у членов ГКЧП, дававших пресс-конференцию два с лишним года назад, за два дня до блестящего триумфа Первого. Но тогда был девяносто первый — самый звездный час Первого, и сам Первый, сам гарант, тогда ещё не гарант, был иным.
А ещё подумалось Александру Ивановичу, что министр обороны, хотя и имел за плечами более полутысячи прыжков с парашютом и контузию, заметил подрагивание рук Первого и удержался от вопроса: «Вы о каком Белом доме говорите, господин Верховный Главнокомандующий, верней, о чьём — о нашем или об американском?» Такого вопроса Первый бы ему никогда не простил, и поэтому министр обороны только уточнил:
— Из чего расстрелять?
Первый тут должен был непременно вскипеть:
— Да из чего хочешь, из того и расстреливай, хоть из танков, хоть ракетами, хоть собственными соплями закидай…
Но министр обороны мог ведь проявить неслыханную даже для Героя и десантника дерзость — глядя прямо в глаза гаранту конституции, потребовать:
— Мне нужен ваш письменный приказ. Тогда — расстреляю.
Что дальше творилось, понятно, не ходи к гадалке.
Первый, он же Верховный Главнокомандующий, он же упомянутый гарант, должно быть, заорал:
— Да я тебя, да я… — и при этом непременно выбежал в комнату отдыха, где принял на грудь положенные в боевой обстановке сто граммов. Об этой склонности Первого разве что ленивый не говорит…
А дальше события могли развиваться так.
К министру и Герою должен был подскочить начальник личной охраны Первого и бывший из тех, которые бывшими не бывают:
— Зря ты так, Герой! — вкрадчиво, как и положено выходцу из упомянутых органов, должен был увещевать он. — Сделай, как говорят!
— Давай письменный приказ, сделаю, — настаивал, наверное, министр.
— Будет тебе письменный приказ, — заверил его начальник охраны. — Ты начинай, а приказ я тебе привезу… Лично. Обещаю…
Тут министр и Герой хотя и недоверчиво покачал бугристой головой, прикрытой фуражкой-аэродромом, но всё же поехал к кантемировцам.
А там предстояло самое трудное. Там предстояло убедить танкистов стрелять по зданию Верховного Совета. И министр понимал, что приказом, даже самым строгим и с самого верха, этого не сделать. Парламент-то всенародно избранный… И на дворе не советские времена, а девяносто третий, и времена иные, и люди уже не те. И это министр, хотя и много раз прыгал с парашютом, и был контужен, само собой разумеется, должен был понимать. В таких условиях надо было не приказывать, а уговаривать. А уговаривать министр не привык. Поэтому он поручил это сделать командиру гвардейской дивизии, полковнику, мечтающему стать генералом, и дал ему полный карт-бланш, мол, обещай тем, кто согласится, всё, что душе угодно, — деньги, чины, ордена, ордера…
Комдив собрал офицеров дивизии и стал уговаривать.
Александр Иванович хорошо знал своих бывших сослуживцев. Он мысленно перебрал все возможные варианты и понял, что уговорить комдив мог немногих, всего человек семь-восемь, а из «чистых танкистов» — не более четырёх. Их-то, невзирая на звания и должности, и посадили, должно быть, на места командиров танков. А на места наводчиков-операторов и механиков-водителей (наскоро объяснив, на какие кнопки и рычаги нажимать) посадили людей случайных… И, конечно, ни о какой слаженности экипажа и хотя бы одних совместных стрельбах речи не велось…
Поглядев на танки, выстроившиеся на мосту и медленно разворачивающие свои орудия в сторону Белого дома, Александр Иванович машинально зафиксировал время на своих поношенных «Командирских» — 10.05, четвёртое октября.
Он представил, что могло сподвигнуть тех, кто дал согласие сесть в боевые машины: безденежье, безквартирье, бесправие…
А ещё он представил себя сейчас на месте командира головного танка и то представил, как дрогнувшим голосом отдаёт приказ:
— Бронебойный!
— Есть бронебойный! — отзывается выполняющий роль наводчика-оператора какой-нибудь подполковник, командир разведбата или ремонтного батальона. Вероятнее всё-таки разведбата. У него была своя нужда, заставившая оказаться в это время и в этом месте: нужна была срочная и дорогостоящая операция старушке матери. А денег взять негде.
— Есть… — должен был сказать он, а вот с поиском кнопки выбора боеприпаса непременно замешкаться, ибо последний раз был в танке год назад на итоговой проверке, да и то на месте механика-водителя.
«Это, наверное, очень бы разозлило меня», — подумал Александр Иванович и повторил бы с раздражением:
— Бронебойный, мать твою!
Наконец нужная кнопка найдена и нажата. Тут должна заработать автоматика. Ствол встал на линию заряжания. Открылся клин затвора пушки. И конвейер с лязгом подал в ствол снаряд, а следом — блеснувшую латунью гильзу из зарядного лотка. Досыльник тут же дослал её в канал ствола. Звякнул, закрываясь, клин затвора.
Подполковник при этом радостно отрапортует:
— К стрельбе готов!
— А вентилятор включил? — Александр Иванович знал, что это командир разведбата обязательно сделать забудет.
— Сейчас включу!
Александр Иванович даже чертыхнулся:
— С вами навоюешь… — и, мысленно услышав шум включенного вентилятора, дал мысленно же целеуказание:
— Наводи на седьмой этаж, третье окошко слева… Там у них, кажется, штаб…
— Есть седьмой этаж, третье окошко слева.
— Выстрел!
И как будто зазвенело у него в ушах. И почувствовал Александр Иванович, как танк толкнуло орудийной отдачей, как запершило в горле от едкого запаха пороховых газов. И, быть может, не только от него…
Всё это сразу же представил Александр Иванович, когда из своего окна на одиннадцатом этаже разглядывал танки на Калининском мосту… Было что-то сюрреалистическое не только в его представлении о происходящем сейчас внутри танков, но и в самой этой картине: танки в центре столицы, стволы наведены на здание Верховного Совета — высшего органа власти в парламентской республике.
Пришла в голову сцена из сказки — Калинов-мост… И чудище трёхглавое, непобедимое… А здесь у чудища — четыре ствола. Полыхнут огнём — мало не покажется! Это он, бывший танкист, знает лучше, чем кто-либо другой.
Одна из боевых машин, словно следуя воображению Александра Ивановича, в этот момент дёрнулась, как будто присела, из ствола вырвался клуб дыма. И через секунду громыхнул выстрел.
Где-то внизу стены сотряс удар. Он был такой силы, что зазвенела хрустальная люстра в кабинете Александра Ивановича, а с потолка посыпалась штукатурка.
— Куда лупят, засранцы? — выругался Александр Иванович и снова вернулся взглядом на танки. — Кто же командует головным? Может быть, майор, комбат три, мой воспитанник?
Почему-то Александру Ивановичу представилось, что командует танком именно он. Когда-то Александр Иванович принял будущего комбата к себе в батальон сразу после военного училища на должность командира взвода, учил по-отечески щуплого лейтенанта, старался помочь советами, а потом, когда он встал на ноги, выдвинул на должность ротного… То есть дал необходимый толчок началу карьеры. Только вот с квартирой так и не сумел помочь. Да и как помог бы, если сам семь лет в офицерском общежитии с семьёй мыкался? Первую-то приличную квартиру Александр Иванович получил даже не в должности начальника танкоремонтного завода, а когда уже уволился из армии и устроился работать в хозяйственное управление Верховного Совета, где и работал до нынешних событий, когда бывшие верные соратники Первый и его зам вместе с председателем Верховного Совета что-то не поделили промеж собой. Здесь и остался, когда Белый дом стали окружать войска. Остался не потому, что разделял взгляды крикливых депутатов и их переменчивых лидеров. Не был он никогда с ними рядом. Не мог он, Александр Иванович, смириться с гибелью державы, которой честно прослужил тридцать три года. Но как человек, привыкший служить честно, иначе он тоже поступить не мог. Совесть не позволила — стыдно показалось бросать тонущий корабль.
Вспомнился ему вчерашний разговор с его нынешним начальником, тоже офицером-отставником.
— А ты, Сан Иваныч, чего домой-то не идёшь? Неужто повоевать захотелось? — прямо спросил начальник.
— Да неудобно как-то уходить в такой обстановке. Все водители наши остались, поварихи в столовой продолжают работать, даже уборщица Анна Филипповна и та здесь… Как же я уйду? Я же — офицер! — ответил Александр Иванович.
— Ну, тогда иди в отдел охраны. Получай автомат и патроны… Я, гляди, уже вооружился, ТТ выдали… — Начальник похлопал ладонью по старинной кобуре у себя на боку.
— Нет, Максим Максимович, оружие я в руки не возьму, — отказался Александр Иванович. — Это ж по своим стрелять придётся…
— Экий ты непротивленец выискался! А когда по тебе стрелять начнут, тоже отвечать не будешь? — сузил глаза начальник, мгновенно став суровым. — Брось ты, Сан Иваныч, это чистоплюйство! Я вот тоже в августе девяносто первого чистоплюем был — отказался танки своего полка на улицу выводить по приказу Макашова. И причину для отказа нашёл: армия не может со своим народом воевать… Отказался, а теперь жалею… Лучше бы тогда вывел, сегодня меньше крови бы пролилось! Так что не дури, Сан Иваныч, иди-ка ты за автоматом.
Но Александр Иванович не пошёл. У него в памяти в тот момент всплыла пражская улица шестьдесят восьмого года и студенты, ложащиеся под колёса танков его взвода… А потом прилетевшие откуда-то сбоку бутылки с зажигательной смесью. Факелы танков, обожжённые тела погибших солдат. И он сам, лейтенантик с пистолетом в руке, перед прихлынувшей враждебной толпой…
«С народом нельзя воевать, даже если это народ чужой, даже если провокаторы стреляют тебе в спину…»
Танки на Калининском мосту пока больше не стреляли. Смолкли и пулемёты бронетранспортёров. В возникшем затишье из жёлтой агитмашины, стоящей на площади перед Белым домом, донёсся картавый, усиленный динамиками и оттого ещё более неприятный голос агитатора:
— Находящимся в Белом доме предлагаем выходить с поднятыми руками и белыми флагами. Всем, кто решил сдаться, будет гарантирована жизнь…
Александр Иванович бросил взгляд вниз, в сторону парадного подъезда. Из Белого дома никто не вышел.
Он снова перевёл глаза на танки и заметил, что ствол головной машины стал медленно подниматься.
Должно быть, командир поглядел в триплекс и назвал наводчику-оператору новую цель, мол, смотри-ка, на одиннадцатом, пятое окошко справа, штора задёргалась, а ну-ка вдарь туда подкалиберным!.. Именно так он сам и поступил бы, окажись сейчас в «семьдесят двойке».
Снаряд пробил перегородки трёх кабинетов, сделав из них рекреацию.
Александр Иванович чудом успел выскочить из своего кабинета за мгновение до взрыва. Уже в коридоре он был настигнут взрывной волной. Она ударила в спину, отбросила его в сторону лестницы, где он долго лежал, приходя в себя.
Когда очнулся, в голове было пусто и гудело, в ушах словно вата набилась… Сквозь эту вату отрывочными словами доносился картавый призыв:
— Находящимся… в Белом… предлагаем… выходить… поднятыми руками… …рантируем… жизнь…
Из правого уха у Александра Ивановича сочилась кровь. Он размазал её тыльной стороной ладони по щеке: контузило. Надо же, за всю службу ни единой царапины, а в отставке достало…
Александр Иванович с трудом поднялся, держась за простенок, всё ещё пышущий жаром, и, хрустя разбитыми стёклами, запинаясь о вывороченные кирпичи и большие куски штукатурки, добрёл до тёмной лестницы и стал медленно спускаться вниз.
Из подвала Белого дома по канализационному коллектору можно было попытаться выйти за пределы оцепления. Он пошел.
И одна только мысль ворочалась в его контуженной голове: «Вот дожил-то товарищ полковник, по дерьму идти придётся… — А ей перечила другая мысль: — Но уж лучше дерьмо ногами месить, чем сдаваться этим!»
Представить себя идущим с поднятыми руками и белым флагом Александр Иванович не мог.