Сергей Кузнецов. Калейдоскоп: расходные материалы
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2016
Сергей Кузнецов. Калейдоскоп: расходные материалы. — М.: АСТ, 2016.
Прогнозы фантастов редко сбываются. Но гениальная выдумка Станислава Лема — литературный конструктор «Сделай книгу сам» —
реализована практически полностью. Помните? — «Деталями конструктора служили
нарезанные на полоски отрывки из классических романов. На полях каждой полоски
были прорезаны дырочки — с их помощью цитаты легко “переплетались” в книгу».
Пан Станислав ошибся в одном: «”Do Yourself a Book” почти не имели
спроса». Чтобы убедиться в обратном, взгляните хоть на фигурантов нынешнего
премиального сезона: «Автохтоны» и «Авиатор» смонтированы из аллюзий и цитат
процентов этак на 70–80. Однако Галина и Водолазкин
фатально отстают от Сергея Кузнецова, чей «Калейдоскоп», вошедший во все
мыслимые лонг-листы, — стопроцентный, беспримесный центон. Роман завершается списком использованной
литературы: пять с половиной страниц и шестьдесят наименований.
«Калейдоскоп, — считает Г. Юзефович, — тот редкий случай, когда книга
пробуждает не столько эмоции, сколько мысль». Что правда, то правда: по поводу кузнецовского опуса возникает немало мыслей.
Преимущественно минорных.
Года два назад Ульяна Гамаюн придумала насквозь литературный город
Декаданс с подобающей топонимикой: набережные Верхарна, Брюсова и Малларме, площадь Проклятых поэтов, проспекты Готье и Добролюбова… Изрядная часть наших прозаиков давно и
прочно там прописалась и большей частью фланирует по набережной Малларме и проспекту Готье — иных
занятий нет и не предвидится. Во-первых, русская действительность скупа на
новые проблемы; повестка дня уже полтораста лет одна и та же: кто виноват, что
делать, когда же придет настоящий день. Словесность все больше становится
похожа на уроборос: за неимением другого материала, люто грызет свой
собственный хвост. Во-вторых, весьма кстати подвернулся постмодерн с его
прокламированной вторичностью и деловой переработкой культурного секонд-хэнда. Ту методу на все времена завещал нам великий
Барт: «Писатель… может лишь вечно подражать тому, что написано прежде». Любимый
вид спорта литераторов — петушком за классическими дрожками: «Метель»,
«Анархисты», «Письмовник», «Возвращение в Египет», «Бомж»… и что еще там? Все
вокруг колхозное, ага.
Ежегодно на-гора поступают тонны продукта, подозрительно похожего на
хрестоматии. Кузнецов, между прочим, и тут в лидерах. Если Иличевский
в «Анархистах» пересказал всего-то чеховскую «Дуэль», то С.К. в «Калейдоскопе»
взялся за глобальный (864 страницы!) пастиш, затащив
в соавторы всех, по алфавиту, — от Аксенова и Борхеса до Уэллса и Шойинки. И сам себе отпустил грех плагиарта:
«Мы обречены разыгрывать один и тот же спектакль, бесконечно представлять
одни и те же античные мифы — об инцесте, убийстве и жертвоприношении»; «Это
просто бесконечное развитие одних и тех же мотивов, как в музыке». В
общем-то, в теоретических обоснованиях и без того недостатка нет: «Четыре
цикла», «Смерть автора», «36 драматических сюжетов» и проч. Любопытнее изучить
практическую сторону кузнецовской компиляции.
«Калейдоскоп» состоит из трех десятков новелл, претендующих на масштабную
панораму ХХ века. Будь роман человеком, он подлежал бы срочной госпитализации с
диагнозом «тяжелая мерцательная аритмия»: Лондон–Париж–Рим–Шанхай–Москва,
1996–1930–1942–1985, Ремарк–Уэллс–Конрад–Миллер–Газданов.
Знамо, без Ихаба Хасана с его антиформами
нам никак. По той же самой причине разрозненные эпизоды связаны между собой
более чем произвольно: скажем, порнографическая фотка из 4-й главы невзначай возникает
в 12-й. Могла бы, между прочим, отыскаться и в любой другой и без особого
ущерба для текста. Если книгу можно читать с любого места — право слово, ее
вообще лучше не читать.
Композиционный хаос усугубляется тем, что автор из непонятной прихоти рвет
пополам едва ли не всякую историю: что про Шанхай 30-х, что про Рим 1975-го,
что про Варшаву 1992-го. Наверно, опять-таки Хасан виноват. Понимаю, что после
него линейное повествование выглядит ж-жуткой архаикой. Но и пазлы все-таки — удовольствие на ба-альшого
любителя…
Другой вопрос, есть ли вообще смысл собирать кузнецовскую
головоломку. Ибо постмодерн и тут правит бал: «Сюжеты вообще не важны. И
идеи не важны, и концепции. Все это — пузыри на воде. Все куда проще: история
существует. Люди рождаются и умирают. А любая попытка описать это какой-либо
системой — исторической или философской — обречена». Вот, собственно, и вся
здешняя историософия. Философия столь же скудна и
состоит, в сущности, из единственного ницшеанского тезиса, повторенного
многажды и на все лады: «Бог исчез, исчез навсегда, изгнанный из мира моим
оргазмом»; «Оргазм сотрясает ее тело, а потом она видит: Бог умер»; «Мы все
знаем, что Бог умер. Ницше сказал нам об этом почти тридцать лет назад»; «Когда
Бог умер, все пошло наперекосяк». Трагически мало для 800-граммового
фолианта, но автор вовремя подскажет: «У Господа нашего не так много
материалов, чтобы каждый раз начинать заново. Он-то работает, как хороший
мастер, по готовым лекалам».
Сам Кузнецов работает точно так же, — и речь не только об идеях. Времена
и нравы представлены оскоменными клише, по
милосердному определению П. Крусанова, — «устойчивыми
представлениями гуманитария». Америка 20-х — налицо мафиозные войны и трупы
оптом: «Первый этаж был по щиколотку залит спиртным — жидкость хлестала из
пробитых пулями банок и бочек… Мы побродили по зданию, дурея от запаха пролитой
выпивки и разглядывая убитых ирландцев». Париж 30-х — к вашим услугам
тотальное пьянство и повальный амур-тужур—бонжур: «Мои соки, смешавшись со спермой, текут по
пальцам, марая обивку сиденья… Я замираю — с выпроставшейся грудью, задранной
юбкой, лицом, перепачканным в собственной блевоте».
Впрочем, добросовестный ребяческий разврат в «Калейдоскопе» царит во все
времена и на всех широтах. Рим, 1975: «Божественный Стержень разряжается между
ног Софии струей Божественной Мудрости». Нью-Йорк, 1988: «Юбка Моник
задрана, пиджак расстегнут, две пуговицы на блузке оторваны. В открывшемся
проеме розовеет кружевной лифчик. Девушка крепко сжимает ноги, Джонатан
пытается стянуть с нее колготки». Следовало ожидать: в романе «Нет»,
написанном в соавторстве с Линор Горалик,
С.К. провозгласил порнушку важнейшим из искусств
будущего. Не знаю, как насчет футурологии, но здесь и сейчас это довольно
однообразное развлечение. Примерно такое же, как перманентная угадайка с
цитатами.
Подобная проза по какому-то фатальному недомыслию числится у нас
интеллектуальной, но это явное заблуждение. Лемовский
конструктор требовал каких-никаких умственных усилий при монтаже. Ибо позволял
майору Пронину сыграть на скрипке Шерлока Холмса, а дону Румате
— построить коммунизм в отдельно взятом Арканаре. Для
плагиарта в его нынешнем изводе нужно куда меньше.
Прошу убедиться.
Париж Генри Миллера: «В прежние времена в Нью-Йорке около Юнион-сквер или в районе босяцкой Бауэри
меня всегда привлекали десятицентовые кунсткамеры, где в окнах были выставлены
гипсовые слепки различных органов, изъеденных венерическими болезнями. Город —
точно огромный заразный больной, разбросавшийся по постели».
Шанхай Кузнецова: «В прежние времена в Нью-Йорке около Юнион-сквер или в районе босяцкой Бауэри
Генри привлекали десятицентовые кунсткамеры, где были выставлены гипсовые
слепки различных органов, изъеденных венерическими болезнями. Он часто
вспоминал об этом в Шанхае: вот он, великий город, огромный заразный больной,
разбросавшийся по постели».
Дешево и сердито: две комбинации клавиш: Ctrl+C
— Ctrl+V. И только-то. Do yourself a book!