Андрей Тавров. Державин
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2016
Андрей Тавров. Державин. — М.: Русский
Гулливер; Центр современной литературы, 2016. — 72 с. (Поэтическая серия
«Русского Гулливера»)
Весной 2016 года у Андрея Таврова одновременно
вышли три книги — рецензируемая книга стихов «Державин», книга лирической прозы
«Снежный солдат» и книга эссе «Поэтика разрыва». Все три жанра — знаковые для
автора, его необычной оптики и энергии зрения. Яркий метареалист,
Тавров с трёх сторон осуществил новый рывок к
непостижимому.
Моё желание написать в одной рецензии сразу о трёх его книгах поначалу
было настойчивым, пока я не взяла с собой в самолёт «Державина» и не осталась с
ним наедине в небе. Признаюсь, с того перелёта я носила с собой «Державина» как
друга. Мы ездили с ним в метро и пережидали дождь под общим зонтом. Об этой
72-страничной книге я могла бы написать целую книгу. О двух других — ещё по
одной.
В «Державине» Андрей Тавров показывает новые и
даже сверхновые возможности своей поэзии. Он сохраняет здесь экспансию,
свойственную его энергийному стиху. Энергия, несущая
его вещи, — мощная и одновременно нитяная, струящаяся, как свет сквозь верхушку
дерева. Неизменна и головокружительная объёмность его произведения. При первых
секундах восприятия над читателем вздымается безначальная и бесконечная
голограмма произведения. Она возникает благодаря парадоксальности образа
(«текуч как камень как рыбу поймать водой»), бесконечно настигающей и не
могущей настигнуть саму себя, и/или особому ритму отрезков восприятия на разных
плоскостях:
Угольный человек неказист
ищет начальную точку пламени внутри угля себя
ищет ушко иголки чтоб раскрыть его лёгкими
в один смертоносный воздух
на весь илион
(«Смерть Гектора»)
Многоракурсность этого фрагмента очевидна. Вместе с
персонажем читатель обращает взгляд внутрь него в поиске «начальной точки
пламени», пытаясь раскрыть ушко иголки, крошечный фрагмент пустоты до
бесконечного пространства блаженства. Тавров
использует здесь и «эффект обманутого ожидания» идиомы: вместо «в один вдох»
появляется «в один смертоносный воздух», тем самым охватывается всё живое
пространство.
В книге — явственный культ магической стороны метареализма.
Называя вещь, Андрей Тавров вновь рождает её. По Гёльдерлину, поэзия — это зов. Чутко слышащий тишину внутри
себя, Тавров окликает вещи первичными, единственно
принадлежащими им именами, и вещи прорастают в стихи и в реальность. Поэт очень
осторожно относится к имени, боится его профанации:
имя не трогай
обогни как алтарь
в Ченстоховской
молельне на коленках
в старых джинсах с ампутированными ступнями
по лакированному желобу
(«Карлица с псицей»)
Парадоксально, но высокохудожественный участок текста становится наиболее
вещественным. Обратите внимание, как в поэзии Андрея Таврова
из ниоткуда наращивается ткань образа. Она приходит из отсутствия, которое есть
наилучшее пребывание. Из сферы дословесного, где
сопоставляемые метафорические объекты бытуют слитно, как кентавры. Вот как, к
примеру, напряжение рождает новые ткани. У воздуха возникают бицепсы, у неба —
мускулы, у дней — стёкла и сухожилия:
и воздух собран в линии сил в стеклянные бицепсы
<…>
литавры гремят тишиной мускулистого от снарядов неба
<…>
снаряды дней из стёкол и сухожилий <…>
(«Державин. Ода»)
Стекло, тело в дословесном принадлежат небу,
воздуху, дням: живые и материализованные, изображаемые явления более уязвимы.
В его поэзии — скопление и даже месторождение метафор, но благодаря
несинхронному созреванию метафор в сознании читателя отрезки рецепции работают
как различные плоскости в скульптуре. В произведении Таврова
наблюдается мерцание воображаемого и реального планов. Вещь нередко
изображается как процесс, а процесс как вещь. Какова метафора в «Державине»? У
неё здесь почти нет опоры на эпическую пружину, как это было в «Проекте Данте».
Эпика напряжена только в поэме «Малый апокалипсис лейтенанта Ч.», посвящённой
отцу автора Лену Черненко. Здесь линейность развёртывания ряда метафор
одновременно зажигает все предшествующие звенья в цепочке. «Грязное серебро»
чешуи, «нарзанные пузырьки», из которых состоит «весь мир», «дудочка в налипших
серебряных пузырьках» по мере возникновения нового подобного образа оживают
вновь все одновременно.
Новизна транслируется из густоты, концентрации лирики. В «Державине» поэт
показывает не только столкновение метафорических образов, но и процесс
вербального и смыслового взрыва, в результате которого складывается гармоничная
и цельная картина. Новая книга ведёт Таврова к
прорыву в области повтора, столь свойственного природе с её ритмом сезонов,
времён года, стука сердца, дыхания. Повтор, родственная черта стиха и природы,
становится сердцем «Державина», пуская корни в перспективу творчества Таврова:
Комната с ангелом входит в комнату в
которой ангела нет
Пустая комната входит в комнату в
которой ангела нет
Куб с воздухом входит в куб с
воздухом
Куб с воздухом неотличим от куба с
воздухом
Коронный его манёвр — совпадение вещи с самой собой — обретает здесь
дразнящую грань новизны, позволяющую со своего ракурса увидеть ангела:
ангел — то что валится
валится без передышки
как водопад и другие планеты
водопад и синяя сойка
небоскрёб и девица в объятиях
(«Блейк и ангел»)
На страницах «Державина» Андрей Тавров работает
с границей, ощупывает края возможного/невозможного,
гармоничного/рассыпающегося, икусства/не-искусства.
Он расширяет пространство поэтической вещи, оживляя неосвоенные участки
творческой энергией. Книга пронизана мотивами «безрукости», «безногости»,
«ампутации». Этот комплекс мотивов призывает к возвращению невинности, отказу
от трюкачества, от излишней жестикуляции и лицедейства. «Ампутация» наносного,
мелкого, безусловно, способствует и творчеству, и боли как росту: «безрукие
поют и плачут громче» («Морской лев — I»). Актуализируются мотивы безруких
существ — дельфина, морского льва, выпи…
«У Катулла горит плечо и горит колено» («Фонтан»): только в таких
условиях бытийствования поэта слово «кратко и сжато
так, что входит само в себя до крови» («Кассандра — 2»). Человек становится
похож на спелёнутого младенца: ему легче спрятаться,
свернуться, родиться вовнутрь себя. Поэт может родиться только вовнутрь,
навстречу дословесной тишине, которую Бог вдохнул в
него, повитуха внутри поэта:
поэт есть горб себя и он
провалился как в улитку
в беззвёздный в бесконечный мускул
как в рукав
(«Скворец»)
Описание процесса дотворческой «ампутации»,
вбирания поэтического существа внутрь себя ради усиления и углубления
творческой энергии поэт разворачивает в произведении «Кассандра — 2». В поэме
«Малый апокалипсис лейтенанта Ч.» возникает образ «инвалида с обрубками руки и
ног», начинается не завершающийся процесс превращения раненого человека в рыбу,
но с наступлением конца света «дельфины пошли на ногах».
В книге очевидны новые ритмические и графические поиски Андрея Таврова с присущим ему стеклом графики и ритма, выливанием
знака только на единственно принадлежащем ему месте, порой на отлёте. Связку
синтаксиса и графики в стихах Таврова можно
«потрогать»: горка языка дыбится над синтаксисом в его голосах. Стихотворения
«Сокол за пазухой в клетке грудной…» и «Мёртвый коршун — неба расправленное
плечо…» и лексически, и графически увлекают к позднему Мандельштаму с его
экспериментальной вещью «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…». «Тяжелокровные» птицы, глубинные русские ритмы, ощущение
головокружительной высоты внутри себя, энергия «косарей умалишённых» роднят
здесь поэтов XX и XXI столетий.
В рецензии не обойтись без критики. Поэзия Андрея Таврова,
конечно, понятна далеко не каждому читателю. Но хорошее искусство и не массово,
возразите вы. Это так, но у Таврова либо завышенные
требования к читателю, либо нежелание глубоко его понять. Чтобы воспринять его
поэзию, нужно обладать врождённой глубокой интуицией. Таких людей немного. Поэт
чутко очерчивает границу между гармонией и алогизмом, но не виртуозный читатель
может этой границы не ощущать. К недостаткам можно отнести и излишнюю
эксплуатацию одного и того же приёма, например, совпадения вещи в самой себе.
Осваиваемый Тавровым повтор находится ещё на стадии разработки. Стихотворения,
обнажающие повтор («Комната с ангелом входит в комнату в которой ангела нет…»),
скорее похожи на руду, чем на завершённые вещи. Они пока не ведут намного
дальше, чем, к примеру, повтор в концептуализме.
Но это лишь частные замечания. Книга стихов «Державин» удивительна по
мгновенной вздыбленности языка, сиянию этого
объёмного изображения, по бесконечному рождению, силе и многократности
восприятия, приобретающего в процессе чтения всё большую духовную очищенность. В своей новой книге поэт Андрей Тавров естественно переходит от мерцания воображаемого/реального
к перегласовке отсутствия/пребывания.