Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2016
Елена Ленковская — искусствовед, арт-критик, автор
историко-приключенческих и познавательных книг для детей, лауреат литературной
премии «Рукопись года» (2011); дипломант Международной литературной премии им.
В.П. Крапивина (2011); победитель Всероссийского конкурса литературных
произведений для детей и юношества «Книгуру» (2013).
Публиковалась в журналах «Урал», «Октябрь», альманахе «Детская» (№ 1, 2015) и
др. Живёт в Екатеринбурге.
В карманах у моих собственных детей что только не обнаруживается: счастливые трамвайные билетики, детальки лего, изжёванные огрызки карандашей, фишки для игры в покер, сплющенные шоколадные конфеты, яблочные огрызки, свёрнутые трубочкой записки, бумажные лягушки. Однажды нашлись непарный носок и пропавшая папина флэшка.
Я не ворчу. Мне нельзя. Потому что это сейчас в моих карманах ничего сногсшибательного не встретишь, но я хорошо помню другие времена, когда там тоже можно было обнаружить… нечто!
В этом смысле ничего в жизни не меняется. Хотя многое в те времена было по-другому.
Лично я, например, в школу ходила ещё в фартуке. И все девочки тогда фартуки носили. Форма была такая: коричневое платье, белый воротничок, чёрный фартук — по будням, а по праздникам — белый, с крылышками и кружевной оборкой. Я больше любила белый, пока не выяснилось, что чёрный-то гораздо удобнее!
Дело было так. Тот школьный день был вполне будничный, вот только все какую-то Комиссию ждали мрачную; которая придёт и проверит, все ли правила выполняются, не надо ли кому выговор сделать, не надо ли кого из школы выгнать…
Нашему первому «А» велели сидеть тихо, бояться помарок, разговаривать шёпотом. Перед уроком математики даже раздали новые одинаковые тетрадки — в пахучих полиэтиленовых обложках. Видимо, чтоб сильнее Комиссии понравиться.
Все побаивались и писали особо старательно. Я тоже старалась. А сосед мой, Алёша Янковский, не старался. Он про своё фигурное катание думал. Во всяком случае, новенький значок «Юный фигурист», к лацкану школьной курточки пристёгнутый, всё время пальцем колупал. А может, он про бутерброд с полукопчёной колбасой думал, который ему бабушка в портфель положила — чтоб он съел его вместо школьного завтрака… Трудно сказать наверняка, о чём он там думал, да только «понаписал не того». И это в новой тетрадке, на первой же странице! Какой Комиссии такое понравится?..
Учительница в нашем первом «А» была пожилая и строгая. Просто — ух! Нет, всё ничего, но если что не так, вот тогда — ух!
Подошла она к нашей третьей парте, увидела, что нужные цифры у Алёши не в том столбике, как рассердится, как закричит! Отняла у покрасневшего Алёши тетрадку и — тресь! Порвала. В клочья. Вместе с обложкой новой, полиэтиленовой…
Вот это и значит — ух! — если кто сразу не понял.
Учительница Антонина Петровна хоть и старенькая была, но сильная. Обложку порвать ей — раз плюнуть было. Её трудные годы закалили. Вообще-то она ничего, в душе добрая была, и детей любила, и не боялась ничего на свете, только комиссий из гороно… Ну, и голода. Ведь она хорошо помнила войну и голодные годы.
Потому-то она в столовой нашему первому «А» всегда велела съедать всё, что на тарелке. Всё! Попробуй-ка съешь это «всё»… «Бэшки» и «вэшки» с их молодыми учительницами быстро завтракали и убегали, а мы, «ашки», ели дольше всех, давились и мучились.
И как раз после того урока с разорванной тетрадкой мы на завтрак пошли. Все, кроме Алёши. Он вообще в школьную столовую не ходил, он бутербродами с колбасой прямо в классе завтракал. И чай пил из японского термоса.
А нам в тот день в столовой картофельное пюре дали. С селёдкой. Первому «Б» тоже дали селёдку, и первому «В» дали, да только мучиться с этой селёдкой опять одним «ашкам» пришлось.
Селёдка была солёная и противно пахла рыбой. Есть её совсем не хотелось. А ещё из неё торчали кости — как колючая проволока из забора. Пюре я кое-как съела, а селёдка с проволокой на тарелке осталась. Хотела уже отнести всё это на столик с грязной посудой и выйти из столовой, но Антонина Петровна объявила громко:
— В класс возвращается только тот, кто всё съел и показал мне свою пустую тарелку!
Я про разорванную тетрадку вспомнила и решила не рисковать. Ровно через минуту показала Антонине Петровне чистую тарелку и бегом в класс, на урок рисования. Противная селёдка, разумеется, была тут же забыта.
А вечером мама сунулась в кармашек моего фартука, наверное, проверить, лежит ли там носовой платок и чистый ли он. Но кроме платка в кармане обнаружилось нечто. Нечто было мягким, вонючим и слегка серебрилось. Мама даже взвизгнула слегка.
Как сейчас помню — содрогаясь, мама протягивает мне ладонь:
— Что это???
Уже поздно, скоро спать, и потому во рту у меня зубная щётка. И паста «Поморин», мятная, довольно противная и тоже солёная. Почти как селёдка!
— Ш-ш-щёлёдка! — отвечаю я.
Мама не понимает. Она опасливо подносит к лицу ладонь, принюхивается.
— Рыбой пахнет…
— Мам, да селёдка это, — повторяю я уже внятно, с отвращением сплюнув проклятый «Поморин» в умывальник. — Нам на завтрак давали. Я не съела. От Антонины Петровны в карман спрятала…
Мне, конечно, стыдно. Перед голодающими африканскими детьми. Перед мамой. Перед Антониной Петровной. Перед испачканным фартуком. Даже перед селёдкой.
Я думаю про Алёшу Янковского, который не ест в школьной столовой селёдку, а завтракает бутербродами с копчёной колбасой. Везёт же некоторым! Впрочем, это как посмотреть…
Я вспоминаю рваную тетрадку и Алёшины пунцовые щёки и вздыхаю тяжело. У меня тоже щёки горят…
Мама молчит. Она долго трёт руки мылом, чтоб избавиться от запаха рыбы, потом насухо вытирает полотенцем.
— Одно хорошо! — вдруг хмыкает она. — Фартук на тебе сегодня был чёрный! По крайней мере, пятно незаметно будет.
Она смеётся, или мне кажется? Наверное, кажется…
Гроза, однако, миновала!
Я киваю в ответ облегчённо и даже радостно. Умываю лицо, смотрю на себя в зеркало. Мокрое отражение заговорщически подмигивает.
В самом деле, хорошо! Как же хорошо, что фартук на мне был чёрный!
В белом у меня и карманов-то нет. Как в нём селёдку спрячешь?