Николай Година. Как-то так
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2016
Николай Година. Как-то так: Новые
стихи. — Челябинск: Николай Година. Как-то так ицеро,
2016.
Из его ровесников — а недавно Николай Година перешагнул рубеж 80-летия — верны писательству и печатанию немногие. «Давно не дерзок и не пылок, / Векую в полном меньшинстве…» При этом ничуть не похожий на патриарха или аксакала, поэт не просто подтверждает творческую состоятельность очередными изданиями, но и, вопреки приведенной самоаттестации, азартно выказывает в них способность и сегодня рисковать, отчетливо сознавая, само собой, что тот, кто ищет, не всегда может удоволиться найденным.
Вообще, мировосприятие, запечатлевшееся в «Как-то так», меньше всего расположено к одномерности и однозначности. Тут столько недоговоренностей, намеков, ассоциаций, контролируемых и не очень подтекстов — что, впрочем, естественно для языка поэзии и столь же закономерно для человека, чей жизненный стаж обязывает уклоняться от всего спешного и спонтанного. Контрастные среднестатистическим параметрам координаты существования — между землей и небом — обозначены между тем с буквальной прямотой: «Гляжу на небо, жду отмашки…», поскольку «Закон земного тяготенья / Прижал таких, как я, шаперь». А если осознаешь, что «Глянцевый мой циферблат / Выцвел безвременно что-то», то «вино последних радостей» особенно желанно, равно как и горечь множащихся наблюдений и выводов особенно остра.
Чуждая публицистичности, эта лирика социальна в своей сути. Ибо герой
стихов живет в социуме, и его мыслительные и эмоциональные реакции, какими бы «робинзонными» иной раз ни выглядели, содержат социальный
импульс. Но, обозначившись строфой, а то лишь строкой, импульс этот тут же
вроде бы сходит на нет — с тем чтобы столь же лаконично проступить на соседней
странице. Потому и создается впечатление, будто Николай Година — поэт, прежде
всего, природного мира, давно и привычно позиционирующий себя своим в среде
окрестной фауны и флоры. Ведь уже, на самом деле, в дебютном стихотворении:
Холоднокровный ручей, вплетаясь в осоку,
Щуренком елозит, и птичка на вичке —
Взлетела над стороной не так уж высоко,
Где весело жить не беру я в кавычки.
Выражаясь инвентаризационно, природный фактор, акцентированный едва ли не в каждом тексте, создает иллюзию, будто Н. Године дорога та традиция, которая, по примеру Бунина и Пастернака, Пришвина и Заболоцкого, побуждает множить гимны во славу дивной мистерии бытия:
Здесь по пять берез на душу населенья,
Озеро плеснуло взглядом из травы,
Полное воды и безмятежной лени,
Где и цвет и свет кругово правы.
Где тропа утёком, ветерок в облипку,
Измельчатый до привычного песок…
Жизнь мне подарила лишнюю улыбку,
Сразу стала легче, крепче волосок.
Лишняя улыбка, и всегда уместная, особенно отрадна в обстоятельствах, когда лишено кокетства откровение: «Уже впадаю в детство иногда / И долго из него не выпадаю». Благодаря таким мгновениям и возникает оптимистический обертон: «Помазал, потёр, пошаманил — / И вроде опять на ходу». Но автор книги последовательно избегает волюнтаристского соблазна «противоречья мира гармонией природы подменить». И при всем понимании жизнеподдерживающих возможностей природного мира именно чувство ответственности за него мешает автору согласиться с тем, что «и всё как будто бы в порядке, / Как будто бы в порядке всё». Самоповтор успокоительной сослагательности усиливает сомнения в резоне утвердительного здесь настроя. Столь же красноречиво висящее на конце строки наречное уточнение еще в одном аналогичном признании:
Я как высший позвоночный еле
Сохраняю равновесие вокруг.
Проблемы с «равновесием вокруг» подтверждаются искренними характеристиками внутреннего состояния:
Расшатали нервную систему
Ветры вследних лет, надмеру борзые…
А мне ночами в каменном плену
Трава у дома снится… Трын-трава.
Быть человеком ныне некрасиво.
Не поменять ли в знак протеста вид?
Традиционная экологическая проблематика («Мы у них за варваров, наверно…») «закономерзностней» размыкается на экологию иного уровня, связанную уже с миром человеческим. Век назад другой поэт с горечью восклицал:
Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам, и тополям.
В есенинских строчках социальное поверялось природным. Стихи, востребованные современной эпохой, свидетельствуют о том, что флора и фауна «зацивилизованы» ныне настолько, что в этой «запредельности» недуги цивилизации становятся и недугами той среды, из которой хомо сапиенс вышел.
Изболело дерево, избылось.
Не живет, а лишь отбрасывает тень…
Из-за плохого обмена веществ
Тихо склонилась берёза на прясло…
Окрест канавы, свалки, сорный лес,
Как обстановка общего распада.
Стихийная страна со мной и без
Попала сдуру в положенье пата.
Взаимопроникновением природного и человеческого читателей стихов, понятно, не удивишь. Образный язык поэзии во многом восходит к проявляющей корневое родство этих миров метафорике. Несравненным ее мастером признан Борис Пастернак, в чьих стихах себя так выразительно сказало это «вихревое сходство» всего со всем. Пастернаковские уроки дают о себе знать и в книге Н. Годины, где «лес шумит с березовым акцентом» и «на скоропись курсива похож ковыль», где «по черному вельвету поля / Жучок оранжевый пылит», где «разночинная мелочь подлеска» и «небо застиранной голубизны». И все же его метафоры во многом оспоривают «вечнодетский» взгляд на сущее, свойственный автору «Сестры моей — жизни». В пастернаковскую лирику, само собой, не мог забежать «ветхий ротвейлер с криминальным прошлым», как невозможны были строки «Напротив за решеткой дремлет банк, / Где деньги размножаются в неволе» или «Рванула перелетная попса / Из летних мест на зимнюю халтуру».
Одно из двенадцатистрочий (три катрена — доминирующий в книге формат) начинается строкой «Колхозный сад периода упадка…», а завершается эта частная картина патриархального запустения честным обобщением краха целой системы — уже обезжизненной, но пытающейся паразитировать на настоящем: «Пока замешивает жизнь интригу / Из будущего с прошлым пополам».
Это издание составили всего шесть десятков стихотворений. Но книга не воспринимается как тоненькая. Взглядом не пробежишь, между делом не перелистаешь. Смысловая плотность каждого текста создает ощущение объемности ее лирического содержания. А насыщенность эта обеспечивается прежде всего вместительностью авторского словаря. По приводимым мной цитатам может показаться, будто Н. Година в своей работе пользуется, подобно знаменитому современнику, личным словарем языкового расширения. Но поэт здесь слова не придумывает: его занимает не словотворчество, а словоуместие.
Не тот это случай, когда автор словечка в простоте не скажет. Слова-то у него самые простые, а то и неказистые. Каждое по отдельности себя не выпячивает, а вот в совокупности стихотворения и, тем более, книги возникает впечатление ручной работы. Слова в «Как-то так» — не типографского набора, а рукописные.
«Впотай», «настель», «изнуда», «вточь», «нишком», «юже», «меркоть», «утёком», «в облипку» — каждое словцо из этого способного звучать экзотически ряда наверняка уже сосчитано в каком-либо из словарей российских говоров, и тот, кому претит «стихов дистиллированных вода: / Ни запаха, ни вкуса и ни цвета», мобилизует эту диалектную энергетику. Да, можно написать: «Уходят ровесники тихо…», а он пишет: «Уходят поровни нишком» — и благодаря такой лексической свежести обогащается и строчечный смысл: подобно исчезающим из обихода словам, в нетях оказываются и люди — и продлить жизнь тех и других способна только память. Память слова. Память стиха.
Давно не встречал я в стихах столь выразительной сказовости. При этом автор уберегает себя от лексической пошехонщины, каковая была заметна, помнится, в стихотворной практике Ивана Лысцова, пытавшегося представить свою лирику как и впрямь словесный заповедник. Но ведь «тептярь не разумеет немтыря», и у Годины «изумчатая речь» диалектов вовсе не антитезна иным лексическим пластам. Конечно, поэт не сомневается в том, что «писанные от руки глаголы / Насущней, чем олбанские приколы», но, как бы ни были ему дороги те слова, что подобны «бродникам без назова с горшка», ему ведома и роль в «нагло-русском словаре» «кириллического слова, маравшего забор», он может мобилизовать стиху на службу канцелярит («давно по факту все мы вроде россияне…» или «месячная норма выпала сразу в осадок»), ему удается вернуть живой блеск первозданности расхожим фразеологизмам («Осень считала цыплят, / Ловко сбиваясь со счёта…»), а то и вывернуть изнанкой давний лозунг («слепо неверной дорогой иду я, товарищи»). Уместны в книге и окказионализмы вроде «У них засибирило, а у нас зауралило…» или «Зримо соловея и зверея, / С головой в ботанику залез / Зиму смирно отстоявший лес…»). «Кошачьий ор» побудил на одной из страниц вспомнить «А диапазон — Уитни Хьюстон! / — На четыре с минусом октавы» — так вот, лексический диапазон этой книжечки тоже впечатляет своим продуктивным объемом.
Словом, автор книги «Как-то так» мог бы, на мой вкус, претендовать на премию имени П.П. Бажова в номинации «Мастер. Поэзия». Но лауреатством Бажовки Николай Година уже отмечен. Так что я рад за поэта, подтверждающего это звание новой своей ручной работой.