Арсен Титов. Маленькие повести о войне и мире
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2016
Арсен Титов. Маленькие повести о
войне и мире. — Екатеринбург: «АсПУр», 2015.
Для екатеринбургского прозаика Арсена Титова война — тема особая и, пожалуй, главная. Прозаический цикл «Маленькие повести о войне и мире» составляют пять повестей объединенных сквозными темами, сюжетами, коллизиями, героями, местом и временем действия.
«Нерв» повестей составляют постоянные перебросы из «мирной» ситуации в «военную» (Чечня, Афган) и обратно. Переходы эти в большей или меньшей степени естественны и держатся на рефренных мотивах, апеллирующих к читательскому сотворчеству, втягивающих читателя в повествование. Доблесть, необходимая на войне, оказывается не менее насущной и «на гражданке».
Основная коллизия повестей — любовь и война, предстающая у Титова как перманентное состояние мира. Даже словами они зачастую характеризуются одинаковыми — например, «налёт»: «я взял Дануту за руку в порыве или, по-нашему, осуществляя налёт… И если это был налёт, то он был подготовленный». Совершавшие на войне самоотверженные подвиги люди, которые «падали, издыхали, ползком на брюхе, на карачках, но — только вперед», «на гражданке», представляющейся им «жизнью абсолютно неизвестной, непонятной» сталкиваются с не менее изматывающими испытаниями духа. Герой повести «Большой верблюжий рассказ» в сбивчивом, горячечном внутреннем монологе признается: «От меня не уходил ни один модик, то есть моджахед, то есть обычный андхойский, даулатабадский или мейменинский мужик с автоматом Калашникова, гранатометом или еще там с чем. Ни один не уходил от меня, стоило лишь нам засечь его. Я же уходил от них всякий раз. Я уходил от модиков. Я ушел от Светика…. От меня ушла моя — кто? Моя лю…, моя би…». Взять высоту, оказывается, не сложней, чем «устоять, не впасть в придурочное и коматозное состояние перед женщиной, которая… которая, как бы это сказать, ну, одним словом, вам далеко не безразлична».
Война и мир у Титова взаимопроникают друг в друга. Чаще всего через воспоминания героев. Нехитрый приём ретроспекции работает здесь максимально эффективно. Война не отпускает людей, преследует их и, в конце концов, становится очевидно, что магистральная тема цикла — не столько война сама по себе, сколько война, оставшаяся в человеке, сформировавшая или изменившая его личность, неизгладимо отпечатавшаяся в его душе и сердце. Поэтому и «на гражданке» они ходят «римским шагом», а крутые авто новых «хозяев жизни» сравнивают с горящими БТРами. И сквозь войну, преодолевая её, пытаются прийти «мимо всего к себе». Тема самоопределения в мире, в изменившейся стране — сквозная для всего цикла. В стране, которая, «добывая нефти и газа в год на сто пятьдесят миллиардов долларов, становится за тот же год на триста миллиардов долларов беднее. Вот такая арифметика, такой закон экономики».
Интересна жанровая специфика этих «маленьких повестей». По сути, это рассказы, растянутые до повестей. Растянутые, однако, не искусственно, а оправданно. Сквозь судьбу героя-протагониста просвечивает судьба армии и судьба России рубежа веков в её ключевых изломах. Время это характеризуется — с болью и обидой — весьма выразительно: «Никто не работал. Кто мог, воровал. Кто мог, гадил. Кто мог, вооружался. Нас, армию, просто сдавали оптом и в розницу»; «А то, что творилось с армией, можно было сказать всего парой слов — издеваются и уничтожают». С другой стороны, цикл сцементирован общими героями, сюжетами, отдельными событиями, и при желании его можно рассматривать, как раздробленное романное целое, где действуют излюбленные титовские типажи — чудики-идеалисты, не вписывающиеся в жизнь новой России начала нулевых — жизнь, построенную на деньгах, хищничестве, своекорыстии. Надо помнить, однако, что эти «наивные» люди — профессиональные солдаты, освоившие искусство воевать от и до, ни на что другое времени, сил, возможностей не имевшие, но зато уж в своем деле — профессионалы высочайшего класса. Неудивительно, что в мирной жизни у них всё непросто. Говорят, сам Багратион страшно тушевался на великосветских балах. И не он один.
Но эти герои — незаурядны. Незаурядность их явлена уже хотя бы в том, что они умудряются сохранить душевную чистоту, чуткость, остроту внутренних реакций в обстоятельствах, максимально этому противостоящих. Повседневный героизм персонажей, их отношение к подвигу как к обычному делу (вспомним Кульчицкого: «Война — совсем не фейерверк, а просто — трудная работа») отсылает к традициям «окопной прозы» и к толстовскому капитану Тушину. Война проверяет героев на человечность, становясь не просто фоном, но полноправным действующим лицом повестей. Удивительна внутренняя чистота этих героев. Так, один из них, услышав, что все женщины отряда «расписаны», трактует это слово в обиходном значении — «расписаны в ЗАГСе». Так, Серега Аксаков («Пехота. Серега Аксаков») отказывается от плотских удовольствий, как только представляет, «как будет его мужикам лежать за стенкой. Он представил, как будет утром по-мышиному шнырять глазами от их глаз, как они будут избегать его мышиного взгляда». Ещё одна их отличительная черта — отзывчивость, чуткость к любым проявлениям пошлости и лжи — черта, столь, казалось бы, русская (вспомним «всемирную отзывчивость» Достоевского) и столь редкая в новом веке. Мироощущение этих людей — по сути своей, детское. Поэтому и к своим подчиненным — к «дитяткам», «ухарикам» они относятся по-отцовски, уча их не служить, а жить, гоняя нещадно, но закаляя, а не ломая. И общий язык с детьми они находят быстро, как товарищ Че, который помогает казалось бы совершенно чужой ему проводнице поезда, оставшейся одной с ребенком и с долгами, а потом и вовсе берет на себя воспитание встреченного в купе поезда «таращенького» «крепышка» Вани.
В самой армии же царит кафкианского размаха абсурд. Состоянию доблестной российской армии посвящено немало выразительных страниц. Изматывающая, бессмысленная «шагистика», «батяни», мордующие своих «сынков» почём зря, тупость и зависть генералов, карьеризм, преступные сокращения отрядов и батальонов… Все иерархии здесь поставлены с ног на голову («чем тошнее, тем лучше»), солдаты даже забывают о самой возможности доброго и справедливого отношения к ним. Ради экономии в армию берут «всех увечных и калечных», «всех скорбных духом», превращая ее в «подобие колонии». В результате спецназ оказывается вынужден решать задачи пехоты, а солдаты ехать в насквозь продуваемых вагонах только потому, что «ответственным за это мордам лень было шевельнуться». И к важнейшим операциям солдат готовят соответствующим образом: «просто выстроили бойцов, отлаяли в качестве напутствия, а потом выбросили не в том месте, карты дали не того района да и те изданы были еще в семьдесят шестом году». Титов даёт художественный анализ чеченской войны, в которой, даже по сравнению с Афганом, — дурость и подлость зашкаливают. Анализ трезвый, чёткий и горький: «Нечего таскать свои заслуги всуе напоказ, тем более что не особо кому они нужны. Не с Великой Отечественной мы возвращались, а из Чечни, или, как волхвуют наши родненькие правозащитнички, с войны против своего народа», — с затаённой болью констатирует товарищ Че.
Всё это в отечественной традиции, ведь «о русском солдатике мало когда
кто заботился из высоких сфер, ибо было всегда в высоких сферах убеждение, что
солдатиков “бабы еще народют!”». А «орденки» в итоге
оказываются «у того же писаря строевой части, который списки представлений
на машинке стукает, у того же кадровика из штаба армии или дивизии», а не у
тех, кто ценой огромных потерь отвоевывал у противника территорию. Так работает
кривое «зеркало» войны и её перевёрнутая «арифметика». Дома же «никому не
интересно, что ты держал всю провинцию в руках» и всем наплевать во сколько
твою голову оценивали «духи». Контузию товарищу Че не записывают, «вероятно,
чтобы к старости лет бесплатные лекарства не тратить», а на «выбеганный» за
войну «сертификат на бунгало» квартиру купить, разумеется, невозможно.
К трагедиям социальным добавляются трагедии семейные. Многих из героев
повестей бросают жены. В этом титовские персонажи,
обладая обострённым чувством вины и ответственности, обычно обвиняют себя. Тема
стыда в повестях лейтмотивна: «Мы не воровали. Мы
не отдали ни одного патрона. Мы не изменили присяге. Но нам было стыдно».
Причина этой страшной подмены ценностей диагностирована отчётливо и
недвусмысленно: «Ушла старая совесть. На ее месте родилась другая совесть,
не знаю, какая — горбачевская, ельцинская, чубайсовская, в общем, их совесть.
<…> Только, выходит, у каждого своя совесть».
Интересен стиль повестей. Перегружая текст избыточными, на первый
взгляд, синтаксическими конструкциями и оборотами, напластовывая их друг на
друга, Титов достигает стереоскопического эффекта, основанного на детальном
«расчленении» ситуации и дотошном ее описании, и таким образом держит
читательское внимание: «Он просто включил в коридоре свет, чтобы посмотреть
на Севу — и не столько именно на Севу, сколько посмотреть, кто пришел. А так
как пришел Сева, то вышло, что дворник включил свет, чтобы посмотреть на Севу»
(«Большой верблюжий рассказ»). Часто это замедление кадра работает на
углубление психологизма. Титов любит и умеет играть с языком. Нарочитая
стилистическая «хромота» фразы («вошёл в свою улицу», «некоторость
последнего времени», «наш римский шаг принес нам кофейню в несколько минут»),
элементы «корёжащейся» речи художественно индивидуализируют язык повестей.
Арсен Титов — мастер внутреннего монолога. Он разгоняет внутреннюю речь своих героев, она постепенно набирает скорость и дальше развертывается уже подпитываемая собственной энергией. При этом писатель всегда работает с единым психоэмоциональным комплексом, где в одно целое могут быть слиты и пушкинский «Анчар», и Аполлинер, и воспоминания о любимой… Здесь также заметна толстовская традиция, установка на которую содержится уже в самом названии книги. Например, такой пассаж — «Близкий взрыв, не зацепив осколками, плотной волной давит на глаза, уши, мозг, живот, выворачивая все наружу и одновременно впихивая все обратно» — заставляет сразу вспомнить сцену взрыва из «Севастопольских рассказов». «Артефакты» толстовского письма ощутимы в прозе Титова на самых разных уровнях — от принципов построения характеров до передачи потока сознания героев. Ему удается передать трудно фиксируемые стихийные, бесконтрольные, необратимые движения души, её пресловутую «диалектику». Хорошо удаются Титову переходы между различными эмоциональными тональностями — юмористическая интонация плавно переливается в лирико-драматическую и наоборот, трагедийность оттеняется комизмом, а нелепость зачастую приобретает контуры пугающего абсурда. Не менее искусно инструментованы и художественно мотивированы и смены типов и субъектов повествования. Многоголосие, пересечение точек зрения придает произведениям внутренний объём.
Герои этих «маленьких повестей», при всей их бытовой неуклюжести, — личности — самостоятельные, волевые, принципиальные, знающие «сильный и светлый поток» преодоленного сомнения. Поэтому счастье для них оказывается всё-таки возможным, а горести, беды и трагедии (даже такие страшные, как смерть жены и дочери в самой сильной, как мне кажется, из повестей — «Сентябрь») преодолимыми.