Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2015
Александр Гадоль (1982)
— родился в г. Днепропетровске. Окончил теплофизический факультет
Днепропетровской металлургической академии. Работал режиссером на различных
каналах Киевского телевидения.
1
Больше всего на
свете он боялся оказаться запертым в комнате, набитой людьми. И его заперли в
комнате, набитой людьми. Хата маленькая, на семнадцать нар, и переполнена, как
трамвай в час пик.
Люди входят и не
выходят. Он жил в этом трамвае четыре года и многому научился. Научился обходиться без свежего воздуха, чистой воды, нормальной
еды и одиночества, делать чётки из расплавленных бутылок, ножи из
кипятильников, шила из бритвенных станков, плести коня, метать ножи, спать при
ярком свете и громкой музыке, не замечать клопов, клещей, мышей, тараканов,
холод, жару, спёртый воздух, обоссаные матрасы и
людей, которые его ненавидят, тихо срать, незаметно плакать, теряться из виду,
видеть, слышать, смотреть на одно и то же и замечать
каждый раз разное, сходить с ума и возвращаться обратно, предугадывать события
в замкнутом пространстве, мастерски играть в шахматы, сносить побои, драться
быстро и качественно, различать людей, давать им, что они хотят, и забирать у
них, что ему нужно, верить без сомнений и отвечать на искушения твёрдым «нет»,
либо твёрдым «да», любить, как в книжках пишут, безответно и с ответом и
ненавидеть, как бывает в кино.
Он был холоден и
горяч. Испытал разное и помнит такое, что кажется, будто это не с ним.
Накопилась уйма интересных, искрящихся мелочей. Всего понемногу. Он переполнен
событиями, людьми, переживаниями. Он, маленькая копилка, набитая под завязку,
не в силах двинуться с места, чтобы не нарушить и не расплескать. Он говорит, и
оно лезет наружу. Чуть двинется — и оно сыплется через край. Оно бродит в нём,
перегнивает, соединяется в новое, такое, чего не было, а теперь оно есть, и
будто было всегда. Куда оно подевается, когда его не станет? Столько опыта,
счастья и бед? Куда оно? Исчезнет с ним? На хрен ненужное
насмарку пропадёт даром? Такая вкусная конфетка-ассорти.
Теперь он Супермен с
планеты Криптон, где среди других суперменов он был, как все, обыкновенным, а
на Земле, среди людей, стал Суперменом. И когда его выпустят в мир, а его
выпустят, ибо деваться некуда, то мир его больше не съест. Он этот мир сам
съест.
2
Когда я начинал это
писать, ещё не знал, чем всё закончится, поэтому часто сбиваюсь в настоящее
время. Я мог это исправить, но не исправил, потому что так мой рассказ больше
похож на кино, где всё происходит в настоящем времени, а значит, по-настоящему.
Может показаться,
что текст излишне сух и изобилует штампами. Но этому есть оправдание. На стиль
и манеру моего письма повлияла жёлтая книга, составленная из мудрых цитат
царевича Ситхартхи Гаутамы и его приспешников.
Находясь под впечатлением этой книги, я писал цельными устоявшимися фразами,
как говорят герои фильмов. Такая манера экономит бумагу, что в тюрьме
немаловажно.
3
Тюрьма, где я был,
построена из мусора. Из старых разрушенных домов взяли битые кирпичи, кафель,
ржавые трубы и старые чугунные унитазы. Краской для пола покрасили нары.
Намордники на окнах — отходы производства пивных крышечек, а решётки — ржавые железяки, выдранные из бетонных плит.
По сути, тюрьма —
свалка строительных отходов. Огромная мусорная куча, отсортированная и
выложенная домиком. Живут в ней люди, которых другие люди признали отбросами.
Питаются отбросы тем, что на воле выбрасывают на помойку.
Тюрьма с момента
постройки выглядит развалиной. Новой её никто не видел. Её латают, конопатят,
стягивают винтами, она вот-вот развалится, и это «вот-вот» рождает смутную
надежду. Но тюрьма стоит, и если подсчитать, как долго она стоит, то надежда
вовсе не надежда, а безнадёга.
Глядя на трещины,
дыры, гнилую штукатурку, плесень, тараканов, клопов и следы чесоточных клещей
на моих запястьях, я мечтал о разрушении. Я хотел, чтобы началась революция,
война, снаряд попал в стену и мы сбежали. Взрыв,
война, любой катаклизм, вплоть до конца света — об этом мечтают все зэки,
интуитивно догадываясь, что без разрушения свободы не бывает.
Я часто фантазировал
яйцо и цыплёнка. Яйцо разбивается, и появляется цыплёнок. Эта метафора
взбадривала по утрам, где-то между семью и десятью часами, когда в хате
относительно тихо. Большинство арестантов отсыпалось после ночи, а небольшинство не создавало шума, чтобы большинство подольше
не просыпалось.
4
Каждое утро
проверка. Продольные заходят с наигранной смелостью, как дрессировщики в клетку
с равнодушными зверьми. По углам брандспойты, на ремнях игрушечные револьверы.
В камере жарко и пахнет зверинцем. Зэки в одних трусах. Глаза потускневшие, как
у старых свиней, жопы грязные, зубы стёртые.
Все мы едим свиное
сало в неимоверных количествах, чтобы не заболеть туберкулёзом. Оно не портится
от жары, только желтеет. Когда сало становится невыносимо
есть, его варят с чесноком или жарят кипятильником.
Кипятильник —
тюремный швейцарский нож. Он может то, чего другие не могут. Кипятильник
распускают на заточки. Заточками режут хлеб, сало, вскрывают вены на локтевых сгибах.
Кипятильник может
пригодиться на необитаемом острове, если на остров попадёт зэк, а не кто-то
другой. Другому кипятильник не пригодится.
5
Я спрашивал любого
зэка, а что бы он выбрал — десять лет на острове или пять лет в тюрьме?
Зэк отвечал — на
острове.
Суши из японского
ресторана или мороженое?
Мороженое.
Дюжину устриц или
яичницу?
Яичницу.
Бутылку шампанского
или кружку чистой родниковой воды?
Здесь он отвечал
«шампанское», а потом, подумав, отвечал «воды».
Бывало, заходила
кому-то чистая вода из артезианских источников. Мне доставалась чашка холодной
очищенной воды. Я сразу чувствовал разницу между водой со свободы и водой из
тюрьмы. Разница такая, что хотелось плакать.
6
Из зловонной ниши
под названием «дворик для прогулок» видно только небо. Небо сквозь сетку
кажется близким и в то же время далеким. Доступным и недоступным, как
раскаявшаяся порнозвезда — так однажды пошутил
Режиссер, глядя вместе со всеми на решётчатый потолок.
Все, кто стоял рядом
с ним в тот день, сделали вид, что не расслышали, а Режиссер сделал вид, будто
разговаривает сам с собой. Вместе они сделали вид, и это их немного сблизило.
Режиссер — это я. Такой мой навес, то есть тюремное имя.
7
Дворик для прогулок
— мерзкое место. Шершавые стены, углы заплёваны жёлтой дрянью.
Зэки выходят во дворик, чтобы прохаркаться после
пыльной камеры. Их мокрота скапливается по углам.
На стены лучше не
смотреть — вся нижняя часть покрыта присохшими нечистотами из воспалённых
носоглоток. Лучше смотреть на небо, но и небо загажено решёткой.
На стене бывает
солнечная полоска. Можно на цыпочках дотянуться до неё и позагорать. Веки
просвечивают красным, и под кожей образуется витамин D. Чувствую себя
растением. Фотосинтез и прочее. Думаю обо всех райских местах, какие видел на
картинках. Безлюдные пляжи, пальмы, леса, поля и морские просторы. Всё райское
должно быть безлюдным. Где нет людей, там только звёзды, но о звёздах потом.
Мечта о необитаемом острове — моя любимая мечта.
8
Когда-то на месте
тюрьмы было райское место. Давным-давно, когда людей здесь не было, только
животные. Был пруд, плавали кувшинки, небо отражалось в застывших водах.
Изредка медведь доставал карасей. Лоси приходили на водопой. Всё делалось тихо,
даже птицы пели осторожно, чтобы не нарушить и не расплескать.
Небо надо всем было
огромное, не поделенное на квадратики. Солнце светило беспрепятственно до самой
земли, не упиралось в бетон или чью-то небритую заспанную харю.
С закрытыми глазами
лучше слышны звуки со свободы, будто стены исчезли и я
на улице, рядом с людьми и машинами. Звуки свободы — это звуки проезжающих мимо
машин.
Все смотрят на небо,
потому что смотреть больше некуда. На стены смотреть противно. На воле неба
навалом, но никто на него не смотрел по-настоящему. Там жмурились от солнца и
прятали глаза за тёмными очками. А здесь без сантиментов, как животные, а не
поэты, любуются облаками. Заглядывают в небо и похожи
на падших ангелов ада.
9
Я попал в тюрьму по
неосторожности. То есть я был предпоследним, от кого отрикошетила
судьба и прибила тех, кто последний. Как в футболе — гол забивает тот, кто
последний дотронулся до мяча.
Мое преступление
считается тяжелым. Это не юридическая классификация, а реальная тяжесть. Многие
её не выдерживают и спешат умереть. Совершить такое преступление — всё равно что неизлечимо заболеть или покалечиться.
10
С виду я не
преступник, и судья сжалился надо мной. Мне дали подписать бумажку — подписку о
невыезде — письменное обещание не покидать пределы города, а если покину, то
мне смерть. Так можно сказать про тюрьму, что она как смерть. Для меня это одно
и то же. Я боялся тюрьмы, как смерти, не потому, что страшные слова созвучны, а
потому, что все знают, что в тюрьме страшно.
Все, кто знает, что
в тюрьме страшно, на самом деле в тюрьме не сидели, но все уверены, что тюрьма
— страшное место и лучше там не сидеть. Я тоже знал. Наверное, это знание из
того же источника, что страх перед смертью. Никогда не умирал, а знаю, что
умирать страшно.
11
Адвокат сказал:
— У тебя два шанса
избежать тюрьмы, — сказал и показал два пальца, указательный и средний, как
знак победы или мира, или международного обозначения четверти виски «на два
пальца». — Первый — сбежать, а второй — подкупить судью и прокурора. На первый
у тебя нет денег, на второй тоже. Значит, ищи бабло.
Для этого тебя и выпустили на подписку, понял? Тебе доверяют, так что не
подведи. Судья очень рискует, все рискуют. Дело за тобой. Найдёшь бабло — будешь в шоколаде, а нет — так нет.
Я поверил адвокату.
Других вариантов не было. Мне хотелось кому-то верить, потому что себе больше
не верил.
Мог бы, конечно, не
верить адвокату, но его вариант предполагал спасение.
Два шанса на
спасение — почти удача.
12
Шансы без денег не
работали. Деньги, надежда и жизнь — звенящие анаграммы одного и того же. Можно
прислушаться и различить, что слова, вселяющие надежду, так же созвучны, как
слова, вселяющие страх. Я их много раз повторял и знаю, о чём говорю.
Я смотрел на
денежные бумажки (у меня их было несколько) и завидовал тем, у кого их много.
КОГДА ИХ МНОГО, ОНИ
СИЛЬНЫ.
ДЕНЬГИ РЕШАЮТ ВСЁ.
В эти аксиомы
верилось легко по той же причине, по какой легко верилось, что в тюрьме плохо.
Много людей не станет повторять одно и то же просто так. Стало быть, это
народная мудрость.
13
Разглядывая деньги,
я размышлял о том, как их приумножить, чтобы они обрели силу решать всё. Ничего
в голову не шло, кроме того, чтобы пойти воровать.
Я сказал адвокату:
— Как могут бумажки
что-то решать? Ведь это же бумажки!
Он меня услышал, но
сделал вид, что не услышал.
Мне стало неловко,
что сболтнул глупость, и я сделал вид, будто ничего не говорил. Я решил больше
не спрашивать советов, а додуматься сам. Сначала я додумался, что деньги
сильны, потому что все ими пользуются, но туалетными бумажками тоже все
пользуются.
14
Весь день я сильно думал
о деньгах, и стало казаться, что весь мир тоже думает о деньгах. Чтобы
отвлечься, включил телевизор, а там тоже думали о деньгах, вслух.
Это был
образовательный канал «Дискавери». Там всегда
показывали образовательные программы про всё на свете. Из программы стало ясно,
что самыми первыми деньгами были не монеты, а перья. Это была интересная
гипотеза. Она подтверждалась несколькими народными пословицами и поговорками.
Оказывается,
современные бумажные деньги — это копии копий древнейших перьев из короны вождя
и в современном мире они означают ценность, что не умещается в кармане, но
которую постоянно хочется иметь при себе. Как там сказали?
«Громоздкая
ценность лежит в хранилище, и её не таскают за собой, а носятся с бумажками, на
которых написано, что они означают ценность, которая лежит в хранилище и её не
таскают за собой, а носятся с бумажками, на которых написано, что они означают
ценность, которая лежит в хранилище и её не таскают за собой, а носятся…»
Всё ясно и просто,
как в детстве, когда у меня был игрушечный пистолет или простая палка, которая
стреляла воображаемыми пулями, как настоящими. Я заигрывался и забывал, что
играю. В детстве всё было по-настоящему, даже то, что понарошку.
15
В телевизоре
сказали, что популярная пословица «БАБЛО ПОБЕДИТ ЗЛО» раскрывает истинное
значение денег как универсального умиротворяющего средства. Что это значит? Это
значит, что изобретение денег спасло человечество от хаоса и навело порядок.
Исследуя эту
поговорку в связке с ещё одной, не менее известной, «ПРОСТИТУЦИЯ — ПЕРВАЯ
ДРЕВНЕЙШАЯ ПРОФЕССИЯ», авторы передачи пришли к выводу, что деньги придумали в
глубокой древности специально для того, чтобы платить проституткам.
16
До изобретения денег
ходить к проституткам было хлопотно. Всё это напоминало лотерею: повезёт — не
повезёт.
Например, приходил
клиент к проститутке и предлагал за услуги связку дров, а ей нужны не дрова, а
палка-копалка. Клиент уходил голодный и возвращался с палкой-копалкой, но
проститутка вдруг передумала. Ей не нужна палка, а нужен скребок и костяной
наконечник. Так клиент бегал туда-сюда, когда пазлы
совпадали, и он приносил то, что нужно.
Но в древности
мужчина был грубым волосатым чудовищем, и пазлы не
совпадали. Он терял терпение, хватал дубину и бил проститутку по голове, а потом
бесплатно использовал труп.
Проституток
становилось всё меньше, а злых мужчин-некрофилов всё больше. Надо было что-то
делать. Тогда вождь племени придумал способ. У него была корона, как у
североамериканских индейцев, сделанная из перьев редкой птицы, которая была
священной, потому что она была редкой.
Вождь публично, при
свидетелях, выдернул перо из своей короны и повелел считать это перо платёжным
средством.
Отныне, повелел он,
если кому что нужно, а него этого нет, то он может взять это священное перо и
отдать его тому, у кого есть, а тот, кому дали это перо и кто отдал взамен то,
что у него было, может обменять это перо на то, что
ему хочется!
Все одобрительно
закивали и прерывисто заукали. Это было гениально.
Вождь был мудр.
17
С появлением перьев
жизнь резко изменилась. В ней появился новый смысл. Мужчины подобрели, а
проститутки размножились. В мире стало больше любви, понимания и красивых
женщин. Сгладились конфликты, любые недоразумения решались при помощи перьев.
Вот откуда взялось «БЕЗ ПЕРА НЕ ПОЛЕТИТ СТРЕЛА», в наше время известное как «НЕ
ПОДМАЖЕШЬ — НЕ ПОЕДЕШЬ».
Так получилось, что
деньги спасли жизнь многим красивым женщинам, и женщины по сей
день благодарны деньгам чуть ли не до священного трепета. Но у монеты
есть другая сторона.
Кто-то смекнул, возможно тот же вождь, что иметь много перьев всё равно что
иметь много всего, что можно обменять на перья. Так проявилась человеческая
жадность, которой раньше не было, потому что человеческая жадность — это
страсть к собирательству, присущая приматам и белочкам. То есть чем больше
перьев, тем красивее они смотрятся. Тем более что перо не просто перо, а
законсервированное благо, которое можно долго хранить и извлекать, когда
понадобится.
Например, можно
больше не охотиться, не бегать по кустам, не царапать морду,
а пойти к охотнику и купить за перья всю его добычу. Потом пойти ко второму
охотнику, третьему… Вроде не охотник, а добычи
получается больше, чем у любого охотника, который охотился.
Ясно, что самки
предпочитали тех самцов, у которых больше перьев, а не больше копьё, лук,
дубина или хотя бы мускулы. Самки стали видеть в перьях подобие мужской силы
более высокого уровня, нежели привычная грубая физическая сила старого образца,
что нашло отображение в поговорке «ЧТО НАПИСАНО ПЕРОМ, НЕ ВЫРУБИШЬ И ТОПОРОМ».
18
Жизнь изменилась не
только у людей, но и у птиц. В той местности, где изобрели первые перьевые
деньги (первый, перьевой — почти одно и то же), перебили всех редких птиц и
повыдёргивали им перья. Но редких перьев было мало, а жадность была большой. В
ход пошли перья простых птиц: уток, куриц, чаек, ворон. Появились подделки —
фальшивые перья, похожие на редкие. Фальшивки породили
инфляцию. Гонка за перьями — интриги и заговоры. Возникли новые вещи и понятия,
которые без перьев не имели смысла. Так, благодаря мёртвым проституткам,
возникла новая культура, которая породила своих главных героев — особый вид сверхпроституток, за перья готовых на всё. Из-за их
готовности на всё они были похожи на смелых, решительных, целеустремлённых
людей. О них слагали песни, легенды, саги, анекдоты, писали книги, им подражали
и завидовали, но это уже другая история. Даже без «другая».
19
По телевизору
показывали эксцентричного миллиардера по имени Ричард Брэнсон,
который живёт на собственном необитаемом острове в океане. Миллиардер много
хвастал, показывая достопримечательности своего острова. То и дело повторял
одну и ту же фразу: «Сначала деньги сделали меня взрослым, а потом большие
деньги вернули мне детство».
На берегу острова
стоит золотой унитаз. Миллиардер любит в одиночестве посрать на золото и послушать пение птиц, любуясь океанской далью.
Никто ему не мешает, потому что остров необитаем. Настоящее счастье, как я уже
знаю, побывав в тюрьме: посрать в одиночестве.
Это была
телевизионная передача про всяких чудиков, которым люди должны завидовать.
20
Судьба моя зависела
от купюр. Несколько купюр, которыми я владел, надежду не вселяли. Оставалось
надеяться на чудо. Вдруг с неба упадёт чемодан денег, и всё решится? Я тупо
надеялся на чудо, и это «тупо» было мудрее всего самого умного, что я знал.
Всё, что знал, не
пригодилось, а тупая надежда стала прокладкой между мной и тюрьмой. Я, тюрьма,
а между нами надежда. Вспоминая поговорку про надежду, что умирает последней,
перед тем, как умрёт тот, кто надеется, то есть предпоследний, я чувствовал,
как во мне поднимается волна надежды.
Так я ходил и ждал,
что вот-вот что-то произойдёт. Обращал внимание на всякие мелочи — а вдруг там
чудо? Поверил в добрые силы, которые ведут по верному пути, а мне остаётся
только правильно распознать их знаки и расшифровать послания. Я был в отчаянии,
и всякая дрянь была надеждой.
Когда проходил мимо мусорника, в ногах запуталась газета. Она сама, как живая,
прилипла к подошве липким остатком какой-то дряни. Я
сразу подобрал газету, думая, что это добрые силы шлют мне привет.
21
Вчерашняя газета
бесплатных объявлений. Едва взглянул на мятый лист, сразу увидел рекламу
бесплатного сеанса у психоаналитика. Два раза подряд бесплатно — это удача.
Удача и чудо — чавкающие анаграммы одного и того же. Возбуждают удивление и
радость. Или радостное удивление, или удивительную радость. Или попросту
аппетит.
Я обрадовался и
понял, что я на верном пути, потому что такие удачные совпадения бывают только
на верном пути.
Газета пригодилась.
Кое-что начинало получаться, а когда получается,
улучшается настроение.
22
Бесплатно, но с
приключениями для бедных, я взобрался на холм к психоаналитику.
Психоаналитик засел
на холме. Путь к нему был труден и далёк. Дорога всё время шла в гору. Подниматься
было трудно. Все мускулы болели, и было жарко. Я преодолел этот путь бесплатно.
Три раза подряд
бесплатно: бесплатная газета, беслатный сеанс и
бесплатный проезд на общественном транспорте.
Это не простое
совпадение, говорил я себе, не простое.
В метро перемахнул
турникет и услышал матюки вдогонку. В троллейбусе то
же самое, только в лицо. Меня ругали, и я ругался. Грозили высадить на полпути.
Усталый, я брёл пешком, потел и чертыхался.
Всю дорогу ругался с
женщинами. Они делали пакости: не хотели пускать
бесплатно. С женщиной легко справлялся. С ней справиться легче, чем с мужчиной.
С ней не надо драться, а с мужчиной надо. Мне везло: мужчины по пути не
попадались.
23
Уставший, голодный и
злой наконец взорбрался на
самую вершину и понял, почему психоаналитик засел так высоко.
Город, где я жил,
холмистый, потому что древний. Все древние города холмистые. Так раньше люди
прятались от врагов — строили города и замки на вершинах, чтобы врагам трудно
было к ним добраться. Пока враги карабкались и уставали, горожане спокойно
сидели на вершине и поливали всех, кто внизу, кипящим маслом. То же самое делал
психоаналитик, потому что этот психоаналитик был ненастоящий. Это был пацан-малолетка, не больше четырнадцати лет, но очень умный.
Он сообразил, что если будет сидеть в труднодоступном месте, то уставшие и злые
лохи, клюнувшие на бесплатное, добравшись к нему,
возмущаться не станут. Усталость, бедность и трудный путь сделают своё дело.
Они согласятся со всем, что будет им предложено, лишь бы бесплатно.
«Лучше фальшивка,
чем ничего».
Так, скорей всего,
подумает лох, увидев этого фальшивого психоаналитика, я тоже так подумал. Не
возмущался и не ушёл, хлопнув дверью. Трудный путь научил сдержанности. К тому
же я надеялся — а вдруг?
24
Молодое дарование
сидело спокойно, уверенное в себе. Он устроил всё так, что окружение работало
на него. Здесь он был хозяином положения. Нас разделял широкий стол. Дотянуться до малолетки и подержаться за его горлышко не было
никакой возможности. Сразу за его спиной высилась чёрная кожаная дверь. Ясно,
что за этой дверью он мог в любой момент спрятаться. Табурет, на котором я
сидел, был привинчен к полу. Короче, пацан мастерски
себя обезопасил. Всё это внушало уважение, и это уважение тоже было частью его
безопасности.
Мне оставалось
только уйти, но я потратил столько сил и энергии, что хотелось получить хотя бы
что-то взамен. Тем более, других дел не было.
25
Малолетка, убедившись, что я спокоен, достал какие-то
бумажки и протянул мне. Это была анкета. Он сказал, что я должен её заполнить.
Должен. Только начал, а уже должен.
Малолетка лихо всё продумал: я лох, и сопротивляться
бессмысленно. Не нравится — уходи.
Анкета была простой.
26
Первый вопрос всегда
самый лёгкий.
1. Ваше имя,
фамилия, отчество.
Быстро ответил красивым
почерком. Новизна и белизна страниц вынуждала писать красиво.
Следующий вопрос был
о работе, но вопрос с подвохом.
Вопросы о работе
задаются не просто так, а специально, чтобы определить
сколько примерно в кармане денег: доход у меня или заработок. Потому, что доход
и заработок — разные понятия.
Я написал, что
работаю режиссёром. Эта профессия подразумевала доход. Доход больше заработка,
потому что доход — это когда можно сорвать куш, а заработок всегда в поте лица
и за гроши. Доход для игроков, баловней судьбы и
счастливчиков, а заработок для работяг, неудачников и трусов. Психоаналитик
хотел знать: тварь я дрожащая или право имею.
27
Дальше шёл вопрос о
конкретной сумме, которой я располагал. Конкретную цифру я не писал, но
написал, что много. Напиши я «мало» — и бесплатного сеанса не будет. Бесплатно
для тех, у кого есть деньги.
У меня всегда были
деньги. Я тратил их, не задумываясь, откуда они берутся. Деньги есть — зачем о
них думать? Я не стал писать, кем был на самом деле. Почему режиссёр? Так я
врал людям, когда знакомился с ними. Чтобы понравиться, нужно кем-то быть, а
режиссёр — хорошее прикрытие для человека без свойств.
28
Жизнь в тюрьме
быстрая. Маленькие расстояния и всё на виду. Концентрация кислоты и сжатие
автоклава. Здесь нет горизонта, за которым удобно спрятаться. Если что-то
начнётся, здесь же закончится. Нет запутанных историй и тёмных уголков
сознания. Ночь — причуда свободы. В тюрьме её не бывает. Круглые сутки
освещаются электрическими фонарями. Что сегодня модно в тюрьме, завтра станет
модным на улице.
Зэк читает книги по
психологии, особое внимание уделяется гипнозу. Он готовится к свободе, как
женщина к пляжному сезону. Старается изо всех сил, чтобы выгодно смотреться в
отражении витрин. Запрещённые книги доставляются контрабандой.
Кроме книг по
психологии и НЛП, в тюрьме популярны книги о том, как стать миллионером. Много
книг, и все об одном и том же: мозги и деньги. Для развода фрайеров.
29
Этот зэк такой же,
как все зэки — наученный горьким опытом изощрёный ум.
Среднему вольняшке с ним не совладать. Ну как может
совладать жертва с хищником? Только если хищник пережрёт до колик. Только такой
вред способна причинить добыча — вызвать несварение желудка. Этим зэк похож на
зомби из фильма Джорджа Ромеро «Рассвет мертвецов».
Он мечтает о воле, ведь на воле водятся вольняшки, а
у них сладкий мозг. Вот почему зэков не выпускают большими партиями. Популярный
тюремный миф о Золотой Амнистии остаётся несбыточной мечтой и переходит в
разряд фольклора, а иначе миру п...ц, что чуть не
случилось холодным летом 53-го и в начале 90-х.
Для сохранения
порядка вещей зэков выпускают малыми дозами. Мир мутирует и постепенно
привыкает к неизбежному. Неизбежное
не за горами. Достаточно поглядеть во двор любой многоэтажки, а там детишки,
подражая блатному жаргону, говорят на приблатнённом
наречии, играются в понятия, и есть среди них свои смотряги
и петухи.
Зэк освобождается и
несёт своё дерьмо на волю. Оно у него едкое после
тюрьмы и быстро скапливается по углам, щелям, разъедает пустоты, как раньше его
мокрота скапливалась по углам дворика для прогулок, меняя до неузнаваемости то,
к чему давно привыкли. Так он смотрит на девочку, девочка как девочка, а она
ему вместо «Как тебя зовут?» говорит «Чем занимаешься?» (В
тюрьме аналогично — «Кто по жизни, кто по масти? Кем
был, кем жил?»)
Вопрос вроде
простой, и в то же время так сразу на него не ответить. Понятно, девочку не
интересует имя. Имя малоинтересное слово. Что оно даёт? Ничего. Девочку
интересует, доход у него или заработок. Ведь доход больше заработка и звучит
солидно. В книге о том, как стать миллионером, так и написано.
«Доход для игроков, баловней судьбы и счастливчиков, а заработок для работяг,
неудачников и трусов».
Девочка хочет знать:
скучно с ним или нет, то есть не зануда ли он? Или же
она из будущего, где нет имён, а есть навесы, тюремное подобие индейского
имени, которым нарекали человека за заслуги перед племенем. Универсальное
слово, штрих-код-идентификатор, совмещающий в себе всё, что нужно для жизни в
п...це
— твоё место и твоё бабло, а больше ничего не надо.
30
Я отвечал «режиссёр»
— и сразу реакция с двумя вопросительным знаками: «Правда??»
Ради этой реакции
всё затевалось. Слово «режиссёр» даёт самую лучшую реакцию.
«Ага», — говорил и
широко улыбался. Быть режиссёром приятно. Я знал все их вопросы наперёд.
Режиссёр — всегда начало одного и того же продолжения. Девчонки велись на это
слово, как дрессированные. Для них я был не просто хорошим человеком, а хорошим
человеком из кино и необязательно хорошим. Кино, как известно, обладает
свойством сказки или заветной мечты, а человек из кино — это почти сказочный
персонаж, почти волшебник. Затем следовал закономерный вопрос: «А какие фильмы
ты снял?» — и я всегда отвечал, не нарушая алгоритма: «Поехали ко мне, покажу».
Мы ехали, и я
показывал.
31
Профессия режиссёра
загадочна. О ней ходят только слухи. Как он выглядит? Как угодно. Как я,
например. У меня было всё, что нужно, чтобы притворяться настоящим режиссёром.
Деньги и транспорт. Я мог сыграть любого режиссёра, даже знаменитого.
Знаменитых
режиссёров мало знают в лицо. Они за кадром. Это актёры на виду, но режиссёр
самый главный. Без него кина не будет.
Я играл в режиссёра,
как в детстве играл в войнушку. Никто меня проверить
не мог, и я врал, как хотел. Самая лучшая профессия для тех, у кого нет
профессии.
Я был не настоящий,
но жил веселей и разнообразней настоящего слесаря, мента или продавца бытовой
техники. Даже веселей банкира. Он всего лишь раздутый бухгалтер, и деньги в
банке не его, а взятые под проценты.
«Жизнь нудна.
Рождаешься, немного живёшь и умираешь, а обман, может быть, лучшее
развлечение», — сказал брат Гримм, один из братьев Гримм (фильм «Братья Гримм»,
режиссёр Терри Гиллиам).
— Чем занимаешься?
— Да так… слесарь.
Фальшивых слесарей и
бухгалтеров не бывает. Кому интересно гулять со слесарем? А у режиссёра всё
самое лучшее. Он может снять тебя в кино.
Так я жил в чужих
мечтах, вытворял там всякое, пока не стряслось несчастье, и клоунская жизнь,
разорванная в клочья, не спустилась в унитаз. В один миг я стал тем, кем был на
самом деле: никем.
После двух вопросов
о семейном положении пошли вопросы о мечтах.
33
5. Кем Вы видите
себя через пять лет?
Странный вопрос. Я
не знал, что ответить. Легко выдумывая прошлое, будущее
выдумать я не мог. Фантазии о прошлом легко цеплять на то, что было на
самом деле. Переплетать между собой быль и небыль. Результат получался чуть
красивей, чем правда, и чуть правдивей, чем ложь. Я
пропустил этот вопрос, чтобы вернуться к нему позже.
34
6. Вы служили в
армии? Если служили, то в каких войсках?
Ответил, что служил,
хотя это было неправдой. Но я знал тех, кто служил. Они рассказывали про армию.
Поэтому я мог рассказать, что служил в самых лучших войсках. Я лепил фееричную
фантазию о приключениях в горячих точках, боях с озверевшими боевиками,
добавлял кровищи, отрубленных голов, погибших товарищей и убитого, якобы мною,
мальчика, которого спутал со снайпером в кустах, и теперь ночами терзаюсь и пью
водку.
В будущем же,
наоборот, было пусто.
35
Я снова вернулся к
предыдущему вопросу о мечтах. Там не на что лепить и некуда цеплять, поэтому я
не знал, чего хотеть.
Пацан заметил мою паузу и обрадовался. Наверное, в
этом месте анкеты тормозили многие, не только я.
— Думайте о прошлом
как о будущем, — сказал он.
Я понял, почему он
обрадовался. Ему нравилось произносить эту фразу вслух. Малолетка,
видимо, любил давать советы, а после этой фразы люди продолжали двигаться по
анкете дальше, словно подчинившись его воле, которая при помощи четырёх слов
меняла направление их мыслей. Это был дельный совет. На прошлое лепить умел.
36
7. Самое плохое воспоминание детства?
— Это ещё зачем? —
вырвалось у меня.
— Так надо, — сказал
малолетка.
Вопрос был о
прошлом, но он был труднее, чем вопрос о будущем. Воспоминаний о детстве еле набиралось
на две-три картинки, и на их просмотр уходило несколько секунд.
Почему так
происходит, почему так мало воспоминаний о детстве, сам не знаю. Лет по десять
детства у каждого найдётся. Целые годы, терабайты воспоминаний. Но начинал
вспоминать, и всё детство пролетало от начала до конца за одну минуту. Да и вся
жизнь вспоминается так же коротко — минута. Может быть, доказательство того,
что времени не существует, следует искать в памяти?
Недавно прочитанная
книжка или отсмотренный фильм — минута воспоминаний. Пятнадцать минут секса —
минута. Даже десятисекундная драка вспоминается минуту. Все воспоминия
укладываются в минуту. Но, когда начинал записывать воспоминания или
рассказывать, — всё менялось. Появлялись до неприличия раздутые и скучные
мемуары. А мысленно всегда минута, будто кто-то делал невидимый монтаж, как в
кино, вырезая всё скучное, затянутое и второстепенное. Но если бы мне довелось
самому выбирать, что помнить, а что нет, то это были бы совсем другие
воспоминания. Я не владел ситуацией даже в собственном мозгу, даже собственную
память не контролировал. Что уж говорить о жизни в целом.
«ВСЁ В НАШИХ РУКАХ».
Об этом знают все,
но в это мало верят. Не знаю, где эти наши руки, но это не те руки, что растут
из плечей.
37
Вспоминались самые неожиданные
моменты.
1. Например, вместо
того, чтобы вспоминать, как в детстве был на море, купался, загорал, ловил
медуз и собирал ракушки (это тоже вспоминается, но не чётко, а общие планы и не
сразу), в первую очередь вспоминается момент, как я с мамой и сестрой очень
долго шли к морю. Пробирались через какие-то дворы, закоулки, а моря всё не
было. Вдруг в просвете между деревьями я увидел море.
Я закричал: «Море!
Море!» — и побежал, а это была лишь белая простыня. Сушилась на солнце. До моря
было далеко. Минут пятнадцать.
Это воспоминание
похоже на притчу или поучительный анекдот. Может, в этом всё дело? Помнить
только поучительные притчи и забывать всё остальное? Даже если «всё остальное»
очень приятные воспоминания.
38
Вся вселенская
серость и безнадёга в этом кадре.
2. Я еду в
раздолбанном трамвае сквозь пыльные пейзажи заводских окраин. За окнами дымят
трубы и каркают вороны. Покосившиеся постройки, ржавые
гаражи, закопчённые окна, запах мазута, сероводорода и чьей-то перды. Ни одного приятного запаха. Ничего свежего.
Всё затаскано и трухляво. Рядом в трамвае трясётся рабочий люд. Само слово
«люд» навевает тоску. Все сплошь некрасивы, кривозубы и небриты. Худые
конечности покрыты кримпленовыми штанами. Штаны замызганы, в жирных пятнах и
потёртостях на заду и коленях. От людей исходит запах прогорклого сала,
дешёвого курева, недельного пота и гнилых зубов. Самое
большое уныние вызывает неказистый лысоватый персонаж. Он маленького роста,
пепельного цвета и глубоко несчастен, хотя сам этого не осознаёт. Он
разговаривает с другим таким же блеклым, как он сам. Их разговор самый нудный
из всех, что мне доводилось слышать. Разговор о заводе, трудовых буднях и бухле.
Трамвай едет очень
медленно. Так медленно, что бабка на велике его легко
обгоняет. Поездка длится вечность. Кажется, что мы никогда не доберёмся до
конца. Вечно будем трястить в этом сраном вагоне. Сто
раз ездил в трамвае по этому маршруту, а запомнился только этот эпизод, в
котором ровным счётом ничего не происходит. Только удручающая картинка.
39
3. Никакого
сексуального влечения в девять лет ещё не было. Просто это классно — хватать
воображаемую красотку и бросать её на пол. Нам
нравилось так играть, и мы мечтали, что когда повырастаем, то женщины будут
настоящими. Мы будем их хватать, бросать на пол и смотреть на их голые попы. Сиськи и письки нас ещё не возбуждали. Мы думали, что самое
сокровенное в женском теле — это задница. Мы верили и
надеялись, что в пятнадцать лет увидим настоящую голую
жопу. Потому что в пятнадцать лет мы будем взрослыми дядьками, которым можно
всё. А пока мы только тренировались, как тренируются девочки, играя в куклы.
Пятнадцать лет — это очень взрослый возраст, думали мы.
Когда нам стукнуло
пятнадцать, мы остались такими же детьми, которые ни разу не видели голых
женщин. А когда мы стали совсем взрослыми, то поняли, что взрослых не бывает.
40
Что я мог рассказать
малолетке? О каком страшном воспоминании
детства? Я честно ему признался, что не помню ничего такого, что можно
назвать ужасным. Было плохое, но чтобы самое плохое — такого не было. Не стану
же я ему рассказывать о бабае, или как меня в детстве
напугала собака?
— Не помню, — сказал
я ему.
— Так не бывает, —
сказал он.
— Но я правда не помню.
— Если не вспомните,
— сказал он, вдруг резко повзрослев, — бесплатного сеанса не будет. Мы
расстанемся, и вы никогда, слышите, никогда не выйдете на новый уровень.
Он показал на
кожаную дверь у себя за спиной, которую я поначалу принял за убежище.
— И навсегда,
слышите, навсегда останетесь жалким неудачником.
Меня замутило. Слово «навсегда» в сочетании с «неудачник» при быстром повторении,
вот так, «неудачник-навсегда-неудачник-навсегда-неудачник-навсегда», сливается
в шипящее звуковое дерьмо, напоминающее «несчастье».
41
Его последние слова
посеяли сомнение. Я не хотел вспоминать, но вспоминал и боялся не вспомнить.
Мы сидели друг перед
другом, мой взгляд блуждал по комнате, пока снова не упёрся в малолетку. Передо мной сидел мальчик, а я, взрослый дядька,
слушал его в надежде, что он откроет какую-то тайну, и я прозрею и снова
вернусь к весёлой жизни, полной кинематографических приключений. Но кто
откроет? Этот шкет?
Я чувствовал себя
идиотом, который играет в игру, где меня делают идиотом, и у всех нас серьёзные
лица, потому что речь идёт о деньгах.
— Ладно, — сказал я,
— к чёрту халяву.
Халява, это когда дают бесплатно: милостыню,
похлёбку, сеанс у психоаналитика. Встал и пошёл к выходу.
Малолетка растерялся. Не знаю, какие у него были планы
на мой счёт, знаю только, что он хотел развести меня на бабло
и действовал тонко, но я неожиданно прозрел.
— Подождите, —
слабая попытка задержать меня. — Возьмите анкету, попробуйте дома.
— Засунь её себе в
жопу.
42
Рвота расплылась по
полу. Я вспомнил, как обрыгался в детском саду. Всё
из-за молока. Нянечка заставила вытирать. Я вытирал, снова рыгал,
вытирал и т. д. Моя рвота состояла из той дряни, которой нас кормили на обед.
Так называемое первое, второе и третье. В животе оно смешалось, пропиталось
слизью и желчью и вывалилось наружу.
Моя теперешняя рвота
ничем не отличалась от детской. Воняла так же. Запах детства. Странное чувство дежавю посетило меня. Вспомнилась вдруг пословица про
повторение — мать учения. Все пословицы, какие знаю, узнал ещё в детстве. Потом
они только повторялись.
43
Малолетка добился своего. Я вспомнил. В детстве я так обрыгался, что это стало моим самым первым воспоминанием в
жизни, будто моя жизнь началась с блевотины.
Я спрашивал любого
зэка, и оказалось, что я не один такой. Кто-то помнил себя с момента, когда ему
в три года вырвали аденоиды, то есть с боли и крови. Кто-то с первого испуга и
унижения, когда его, сидящего на горшочке, сильно наказали за то, что обрисовал
фломастером обои. В любом случае жизнь каждого начиналась в одиночестве, с
боли, слёз, грязи и унижений, потому что жизнь начинается тогда, когда остаётся
самое первое воспоминание. И часто это воспоминание о том, как
было плохо и никто не пришёл на помощь.
44
С мерзким чувством,
что забытое дерьмо возвращается, я покинул здание.
— Чёртовы аналитики,
— бормотал я, вытирая рот рукавом. — После них только хуже.
— Чёртовы
психоаналитики…
Где-то я слышал эту
фразу. Реплика из американского кино. Смешной фильм про неудачника, которого
всё достало. Он психанул, пошёл к доктору, а потом,
выйдя от него, сказал: «Чёртовы психоаналитики! После них только хуже!»
Помню, он шёл и
матерился во весь голос, отражаясь в зеркальных витринах. Это выглядело
стильно. Так стильно, что самому хотелось стать таким же незадачливым и очень
злым, которого всё достало. Он шёл по улице в расхристанном пальто, а
перепуганные прохожие уступали ему дорогу. Он был типичным неудачником из кино,
небрит, слегка пьян и очень нервный, но весь кинозал завидовал ему (как он
идёт, как ругается) и мечтал стать таким же неудачником. Девочки влюблялись в
него, я видел по глазам, и любили все полтора часа экранного времени, пока шёл
фильм. Мужчины, серьёзные мужчины, у которых всё в порядке, глядя на него,
мечтали в одночасье растерять весь порядок и обрести такую же размашистость в
движениях, словно он идёт, а углы домов сами прогибаются, чтобы не мешать ему
ходить и размахивать руками. Это всё режиссёр. Это он так устроил, чтобы люди
завидовали неудачнику, чья жизнь сплошное дерьмо.
45
Я спускался с холма.
Ноги сами несли. Ветер попутный, на душе легко, будто сделал дело и гуляю
смело. Спускаться хорошо. Не нужно думать, не нужно говорить, ничего не нужно.
Я отражался в витринах, орал и матерился, а перепуганные прохожие уступали
дорогу. Всё было как в кино про неудачника, которому я когда-то завидовал. Углы
домов волшебно прогибались, а злые менты отводили взгляды в сторону. Тюрьма
была далеко. Километрах в пятнадцати.
Я вспомнил о газете.
Это всё добрые силы. Это они подстелили газетку, чтобы я плавно спустился с
горы. Без них я бы на неё не поднялся. Зачем же тогда нужен малолетка?
А нужен он был для того, чтобы кричалось в кайф:
— Чёртовы
психоаналитики! После вас только хуже!!
46
В тюрьме у меня
отобрали все книги. Менты сказали: «Не положено». Можно только две: Библию и
Уголовный Кодекс. У меня были разные книги, но такие, что на воле время от
времени запрещаются. Библии и Кодекса не было. Мне разрешили оставить одну
книгу в жёлтой обложке. Я сказал менту, что она, как Библия, тоже религиозная.
Мент полистал её, увидел на картинке толстого Будду с кругом вокруг головы, как
рисуют на иконах, и снял запрет.
Стал я жить в тюрьме
при помощи жёлтой книги. Она мне сделала всю отсидку.
Из-за неё я видел всё в жёлтом свете. Это была книжка про Будду и людей,
которые ему подражали. Она состояла из мудрых фраз. Я открывал её наугад и
читал первую случайную фразу, от чего становилось если не хорошо, то лучше.
Белый цвет и чёрные
буквы отвлекали от окружающей среды, слишком пёстрой и болезненной для глаз. С
красками был перебор. Они сильно перемешивались, и получалась грязь, похожая на
рвоту. Жёлтая книга спасала от тошноты. Она была глотоком
чистой воды знойным днём на мусорнике.
47
Я был не один такой.
Был там парень, он послушался ментов и выбрал Библию. Его окружали сплошь
ангелы и бесы. Бесов было больше, почти десять к одному.
Другой тоже
послушался ментов и выбрал Уголовный Кодекс. Он выучил наизусть все законы и
лазейки между ними. В тюрьме его прозвали Адвокатом. Адвокат долго сидел в
тюрьме, почти дольше всех. Боролся за свободу. Чем больше боролся, тем дольше сидел.
48
Зэки жили при помощи
разных вещей и воспоминаний, но, в основном, при помощи телевизора. Они
смотрели фильмы про бандитов, ментов и восточные единоборства. Потом в
разговорах повторяли фразы из фильмов и подражали голосам акёров.
Особенно Мелкий. Он считал себя бандитом и заехал в тюрьму за убийство.
Повторил эпизод из фильма, где толпа малолеток забила
насмерть отставного полицейского — ветерана вьетнамской войны и почётного
гражданина городка. Его любимый фильм — «Бригада». Бандитский сериал. Мелкий,
подражая главному герою фильма, разговаривал теми же словами с теми же
интонациями, что и киношный бандит. Того, кто играет
бандита, я знаю. Он не бандит и бандитом не был, в тюрьме не сидел,
преступлений не совершал. Он актёр. Играет чужие жизни и озвучивает чужие
мысли. Перед тем, как стать актёром, был студентом. Учился подражать. Есть
специальные заведения, где профессионально обучают подражать или повторять
фантазии из чужих голов. Его отец тоже бандитом не был. Был актёром, но без
обучения в спецзаведениях. В свободное от
самодеятельности время чертил чертёж в конструкторском бюро. Дедушка был
мастером на заводе, где делают комбайны. Бандитов не видел, но слышал, что
бывают такие в тюрьме.
Бандитские фразы,
которые Мелкий любил повторять, придумал сценарист фильма. У сценариста схожая
с актёром история. Он просмотрел великое множество бандитских фильмов, в
основном англоязычных с гоблинским переводом, и
захотел придумать свой, такой же бандитский, только лучше. Вышло хуже. В итоге
Мелкий взял за основу своего существования результат чужой неудачи.
Глядя на Мелкого и на всех, кто живёт в
тюрьме, можно подумать, что настоящих бандитов не бывает. Такие же бандиты, как
я режиссёр. Вся тюрьма забита такими, как Мелкий, и
такими, как я.
49
Зэки подчиняются
ментам. Менты подражают бандитам, которые подражают бандитам из кино. Менты
слушают шансон и разговаривают, как бандиты, потому что бандитскими фразами
легче оскорбить и страшнее напугать. Иногда менты приносят журналы от
религиозной общины Свидетелей Иеговы. Зэки, как дрессированные, разглядывают
их. В журналах красочные картинки Царствия Небесного. Они выгодно контрастируют
с тюремной серостью. На них приятно смотреть. Есть фотографии улыбающихся людей
с чисто вымытыми волосами и красивыми белыми зубами. Люди разные, разных
национальностей, полов и возрастов, но зубы у всех одинаковые — белые, как у
негров, идеально ровные и чистые. Кто-то надеется, что зэки начнут подражать
людям с красивыми белыми зубами, но зэкам, с их порчеными чифиром
и дешёвым табаком пеньками, больно смотреть на красивые, как у негров, зубы.
Они делают из журналов тарочки для самокруток
и скуривают их.
50
Однажды принесли
Библию на английском языке. Никто английского не знал, но взяли. Я обрадовался.
Думал, буду учить английский при помощи Holly Bible. У нас была одна Библия на нашем языке. Её читал
Поклонник Библии. Обе Библии, наша и не наша, были отпечатаны в одном месте.
Штат Мэриленд, США.
Зэки непонятное священным не считают. Наша Библия занимала
почётное место, обставленная и обложенная иконками, самодельными и настоящими.
На самодельных иконках лики святых были слишком узнаваемыми, с печатью
недоумения, как у всех зэков.
Для понятной Библии выделии целую нару у окна. На ней никто не спал. Сделали
что-то вроде алтаря. Там хранились священные для зэков вещи. Кроме всевозможных
иконок, крестиков, ладанок и Библии там хранились чётки, так называемые
«монашки», фотографии чьих-то детей, девок, тетрадки с
рисунками и стихами «Розы любят воду, а пацаны свободу…» и сигареты. Саму
Библию, кроме Поклонника Библии, никто не читал, но была она целой и
невредимой, а Holly Bible
скурили. Для того её и брали, чтобы скурить. Она была толстой, и хватило её
надолго. Бумага в ней тонкая, почти папиросная. Хорошая бумага для раскурки. Только
живший при помощи Библии Bible
не курил. Когда другой бумаги не было, он честно крепился.
51
Тонкой бумаги в мире
больше, чем толстой. Тонкая нужнее. Она нужна для курения и подтирания задниц, поэтому её больше. Из тонкой бумаги, в основном,
делают сигареты, туалетную бумагу, газеты и Библии. У Библии самый крупный в
мире тираж. После денег, конечно.
Раньше люди жили без
бумаги, при помощи перьев, деревяшек, железячек,
косточек, камней, глины и шкур. Очень тяжело так жить. С бумагой легче. Библия
— идеальная вещь, она из бумаги. Прочитать и скурить — это идеально.
Обычный зэк легко
выживет на необитаемом острове с одним кипятильником, а если у него будет
Библия, то он поработит весь мир. Ещё идеальней — скурить, не читая. Так делают
почти все зэки: курят, не читая. Табак в тюрьме — святое. Святое завернуть в
святое и воскурить к небесам — это сакрально. Словно из древности, когда ничего
не было, кроме огня и того, что горит в огне.
52
Сигареты вместо
денег. То есть сигареты — это тюремные деньги, но в отличие от мирских денег,
которые только представляют ценность, что лежит в хранилище, сигареты — это
ценность, которую можно воскурить к небесам и получить толику кайфа. Поэтому нужда в ценности, находящейся в каком-то
неведомом хранилище, отпадает.
Деньги можно
обменять на сигареты, а за сигареты купить другие сигареты, немного еды или
услугу из сферы услуг.
Зэки курят Библию,
не читая её. С дымом всасывают знания и не оскверняются ими. Их невежество
мудрее всего самого умного, что я знаю. Я живу с грузом и багажом, а они просто
живут. Можно скурить миллион книг и остаться нищим духом. Таким нищим, чьё
Царствие Небесное, как в Библии написано: «Блаженны нищие духом, ибо их
Царствие Небесное…»
Так и написано «…их
Царствие Небесное…»
Если бы зэки читали
Библию перед тем, как её скурить, они бы знали, чьё Царствие Небесное, но тогда
они перестанут быть нищими духом. Кто-то их любит и толкает куда надо. Если
мудрость — это Царствие Небесное, то зэки, несомненно, мудры, сами того не
ведая. Я же туда не попаду. Слишком много знаю.
53
Когда я был
маленьким, почти ничего не знал. Если бы в то время я умер, то Царствие
Небесное было бы моим. Такой я был нищий духом, что, когда смотрел на ночное
небо, видел только звёзды. Созвездий не видел, потому что о созвездиях ничего
не знал.
Теперь
я взрослый и когда смотрю на небо, то вижу Большую Медведицу, Малую Медведицу,
Льва, Дракона, Лебедя, Млечный Путь, Кассиопею, Ориона, Рака, Скорпиона. Звёзды перестали быть звёздами,
рассыпанными как попало, а стали угловатыми скелетами, обтянутыми
воображаемыми шкурами античных существ. На самом деле созвездий нет, но я вижу,
что они есть. Это всё древние греки. Они долго пялились
в небо и разглядели невидимые связи между точками. Соединили и получили фигуры,
совсем непохожие на их названия.
Большая Медведица
похожа на заражённого кубизмом сперматозоида.
Кассиопея на первую букву в международном обозначении туалета — WC, а Орион на
структурную формулу бензола. Сейчас я взрослый, и для меня Орион похож на
бензол, а в детстве был похож на корявого снеговика без головы. Древние греки
придумали, и с тех пор все, кто это узнал, обречены пожизненно видеть в небе то же, что видели они.
Сейчас я не могу
спокойно пройти мимо вывески на магазине или нецензурной надписи на заборе —
обязательно прочту. Я не хочу читать, но читаю. Везде, где есть буквы, я
обречен их читать, потому что знаю буквы и знаю, как
они складываются в слова. Я больше никогда не смогу, как в детстве, пройти мимо
надписи просто так, не читая её. Я не нищий духом. Всегда моя голова будет
забита какой-нибудь дрянью, и эта дрянь никогда не
даст покоя. Меня не пустят в Царствие Небесное. Откуда взялась во мне эта дрянь? Неужели папа с мамой? Неужели они, когда читали мне
первые книжки, учили буквам, цифрам и прочему, водили в планетарий,
рассказывали о звёздах и показывали созвездия, не ведая, что творят? Они
думали, что спасают меня от жестокого мира, что чем больше буду знать, тем
легче буду жить? Они так думали, потому что так думали все? Потоку
сопротивляться трудно. Особенно если думать, что поток — это очень хорошо.
Неужели малолетка был прав? Ведь теперь, куда ни глянь, везде
решётки. В книгах — решётки букв. В небе — решётки созвездий. Везде, куда ни
ткнуть, и вот — я в тюрьме.
54
Я спустился с холма,
и будто всё закончилось. Будто не было дядьки в расхристанном пальто, которому
завидовал весь кинозал. Осталась только газета, доказательство чуда, послание
добрых сил. Хорошее настроение улетучилось, остались только смутные
воспоминания о малолетке. Вспоминать малолетку было
неприятно из-за его дебильной фразочки
«Ищите причину бед в себе».
Эта модная фразочка неслась отовсюду. Из динамиков проезжавших мимо
машин, телевизоров, случайно подслушанных разговоров. В разных вариациях, но
смысл был один.
Одна девочка жаловалась
на жизнь, а другая, как заправский психолог из воскресной телепередачи
«Разберитесь в себе», говорила:
— Что ты жалуешься?
Разберись в себе, и всё будет нормально.
Я догадывался, что
эта мысль навеяна богатыми жлобами, чтобы бедные жлобы не замышляли против
богатых недоброе и думали, что сами виноваты. Придумали её, чтобы обезопасить
себя, как малолетка обезопасил себя от лохов,
спрятавшись за широким столом на самой вершине холма. Так любой дурак мог стать психоаналитиком. Незачем тратиться на учебу
в институте и учиться пять лет, чтобы потом на любой вопрос всем подряд
говорить: «Вам плохо? Разберитесь в себе».
55
Возможно, добрые
силы хотят, чтобы я стал психоаналитиком. Подсунули газету, привели на холм.
Три раза бесплатно. Всё для того, чтобы я сам увидел, что любой дурак отлично справляется с этим делом. Самая халявная
профессия для тех, у кого нет профессии. Может быть, даже халявней режиссёра.
— Чем вы
занимаетесь?
— Я? Психоаналитик.
У меня офис на холме.
Фальшивый режиссёр
настоящих фильмов не снимает, а фальшивый психоаналитик может заработать
настоящие деньги. Наверное, добрые силы хотят, чтобы я стал фальшивым
психоаналитиком и заработал настоящие деньги, чтобы снова стать фальшивым
режиссёром. Ведь чтобы быть фальшивым режиссёром, нужны настоящие деньги.
56
Стать
психоаналитиком очень просто. Достаточно снять офис на холме и дать объявление
в газете. Я дал объявление в газету, в ту самую, что прибилась к моим ногам.
«СЕАНС У
ПСИХОАНАЛИТИКА. БЕСПЛАТНО».
«БЕСПЛАТНО» выделил
жирным шрифтом, чтобы бросалось в глаза.
Короче, я скопировал
объявление малолетки, только поярче. Зачем изобретать
велосипед? Всё давным-давно изобретено. Добрые силы дали пинка,
а мне оставалось быть послушным.
57
Город большой. На
семи холмах. Так говорят — город на семи холмах. Так прописано во всех
рекламных проспектах для туристов. Число семь считается счастливым и
привлекательным для людей, поэтому холмов семь, а не пять или восемь. Три
средних холма занимает центр города. Старинные дома, похожие на дворцы. Высокие
потолки, толстые стены, закруглённые окна до самого фундамента. Памятники
архитектуры и просто памятники. Магазины, кафе, рестораны. Здесь гуляет народ.
Расслабляется, покупает, продаёт. Много красивых женщин. Мужчины тоже пытаются
выглядеть красиво, но у женщин получается лучше. Один из центральных холмов
пометил малолетка. Осталось два. На одном больница. На другом университет. Возле
университета ботанический сад, где гуляют онанисты. Остальные четыре холма не
пригодны для офиса. Два крайних — промзона. Там дымят
заводские трубы. Издалека и в плохую погоду холмы с дымящими трубами похожи на
вулканы. Вершину шестого холма занимает стадион. Вокруг стадиона жилые дома.
Панельные и блочные многоэтажки. В них жарко летом и холодно зимой. Седьмой
холм — тюрьма.
58
Всё, что у меня
было, — это газета. Она меня выручила. Заставила двигаться и подсказала, где
достать денег, чтобы выкупить жизнь. Газета оказалась золотой. Нужен был офис
на холме, и вот — пожалуйста — рядом с рекламой психоаналитика нашёл объявление
«Сдаётся в аренду помещение под офис».
Я позвонил. Офис на
вершине холма — то, что нужно, но дорого. Без денег всё дорого. Снова полистал
и обнаружил объявление о продаже автомобиля, а чуть ниже, наискосок, о покупке
гаража.
Это не простая
газета, твердил я себе, не простая.
Я ничего не знал
наверняка, строил догадки, поэтому всё принимал на веру, а иначе как жить? Без
веры ничего не бывает. Так сказали в церкви. Меня занесло туда сразу после
того, как побывал у малолетки. Я не случайно туда
попал. По пути домой стояла церковь. Она там всегда стояла.
Я верил газете — её
подбросили добрые силы. Самые неожиданные сочетания могут принести пользу. Я
соединил прямой чертой два объявления, о продаже машины с покупкой гаража.
Объявления о продаже
и покупке — денежные объявления. Покупка-продажа, где-то между ними должно быть
бабло. Я не верил глазам. Случайно или нет, но прямо
посреди черты, что связывала оба объявления, прямо между ними красовалась
нескромная реклама о выдаче беззалоговых кредитов.
Это было чудо. Или
научный подход. Может быть, случайность. Так должно было случиться и так
случилось — это я называю случайностью.
59
Увлечённый
совпадениями, я соединял и соединял, словно прокладывал маршрут по карте. Таких
неожиданных сочетаний в газете было много. Теперь нужно было что-то с ними
делать, чтобы они принесли пользу.
Между
«арендой помещений» и «скупаем семена подсолнечника» обнаружилась реклама:
«жалюзи, шторы, гардины, ролеты и козырьки».
Прямо под «жалюзи» —
яркое и броское: «кондиционеры — акция!!!»
Дальше, в самом
углу, маленькое незаметное объявление: «Военторг:
магазин уценённых товаров, всё для офиса и рыбалки».
Следующая страница
порадовала рекламой: «Табак со всего света, кофе и прочее: оптовые и розничные
поставки».
Рядом жёлтое
объявление службы такси: «Чикаго-911».
Здесь же: «Открытие
бара «Капоне»». Рекламу украсила графическая голова
щекастого парнишки в шляпе и сигарой в губах.
Дальше реклама
оружейного магазина «Шериф».
Между
«Шерифом» и «баром «Капоне»» — «Студия полиграфии:
наружная реклама, визитки, флайеры и каталоги».
В этой газете было
всё, что нужно. Я не знал, какая во всём этом польза, но знал, что скоро узнаю.
Я соединил всё, что мог, и в газете не осталось ни одного свободного
объявления. Всем нашлась пара. Расчерченная линиями, она напоминала небо в
решётках созвездий, каркасы мифических существ.
60
В тюрьме не видно
звёзд и созвездий. Ночью гулять не водят, а в решетку светит мощный фонарь.
Однажды ночью, лёжа на наре, я думал о том, как хорошо сейчас в дворике для прогулок. Не видно решётки и замызганных серых стен.
Ночью всё одного
цвета и сливается в одно пятно. Только звезды светят ярко, как в планетарии. В
планетарии лектор водила световой указкой по звёздам на потолке, и я видел, что
разбросанные как попало звёзды соединяются линиями и
получаются фигуры. На настоящем небе папа показывал Большую Медведицу,
Кассиопею и т.д. С тех пор звёздное небо было не звёздным небом, а набором
геометрических фигур.
61
Сразу с воли меня
поместили в этапку. Камера на двадцать нар.
Специальная хата для тех, кто только заехал в тюрьму со свободы. Люди с
остатками вольного воздуха, без тюремных воспоминаний и привычек. Утром я пил
кофе в кафе, а в обед уже чифир по два глотка на
брата из одной кружки, по круговой традиции.
Мне не хватало
шампуня. Волосы быстро пачкались. В них моментально въелась тюремная грязь.
Провонял казённым домом, а одежда, растеряв вольный лоск, завяла, как растение.
Всё вокруг было
надтреснутым и щербатым. Пахло тщетой и пердой
минувших дней. Разбитые окна, вонючий дальняк, грязные стены, ржавые нары — такими они были
всегда, новыми их никто не видел. Воздух спёртый, мёртвый. Комары сюда не
залетают, только мухи, но не те мухи, что на говно садятся, а маленькие
плодовые мушки дрозофилы, над которыми учёные ставят опыты, выводя мутагены.
Я думал о бациллах и лишний раз боялся дотронуться до поверхности.
Повсюду сновали маленькие серые мышки, не больше напёрстка. Такие же ручные,
как большие белые лабораторные крысы. Заползали в штанину и выползали из
рукава. Никто их не трогал. Подкармливали крошками пайкового хлеба и говорили,
что они такие же, как мы.
62
Этапка была, как моё настроение. Люди были
некрасивыми и асимметричными, как калеки. Для них я тоже был калекой с грязными
волосами.
Голова чесалась, жир
капал за воротник, и спина потела. Голову брить не хотел. Свобода ещё не
полностью выветрилась из моих пазух, и расставаться с волосами было нелегко,
так же трудно, как смириться с тюрьмой. Пусть грязная, но прическа, а не зэковский череп с буграми и шрамами.
В хате было девять
человек. Все разные, как в структуре классической пьесы. Я один имел со всеми
что-то общее, будто меня расчленили на восемь частей и я стал общим
знаменателем для всех восьми. Я представлял себя аккордом или мелодией из восьми
нот. Видел со стороны свои разные стороны, будто хату наполнили кривыми
зеркалами. Лишних не было, и одинаковых тоже. Я мог,
если бы искренне поверил в это чудо, так и называть их: Псих, Дурак, Конченый,
Наркоман, Гнида, Тихий, Громкий, Ублюдок.
После того как
оказалось, что я нахожусь в своей голове, как матрёшка в матрёшке, а стены —
это кости черепа, тюрьма перестала быть мрачным местом и превратилась в дурдом.
Меня окружили люди, которые были частями меня, особенно когда засыпал и слышал
их голоса сквозь сон. Они чутко реагировали на моё настроение, как ласточки на
погоду, но считали себя полноценными людьми со своей волей и собственным
мнением. Меня подмывало сказать им, что они всего лишь мои отражения, но я
боялся, что они не поверят и начнут против меня войну. Я знал тайну и молчал, а
они жили своей жизнью, а на самом деле моей.
Это не фантазия. Всё
происходило не в выдуманном прошлом или неизвестном будущем, а в настоящем. Я
успешно проверял. Ставил эксперименты и убеждался, что я — волшебник. Я грустил
— и все грустили, а думали, что грустят от своих печалей. Мне хотелось знать,
что их гложет. Оказалось, то же, что и меня. Я хотел на волю — и они хотели.
Боялся будущего — они тоже. Всё совпадало. Они рассказывали друг другу истории
и жаловались на жизнь — «не мы такие — жизнь такая», не подозревая, что
разговаривают теми же фразами и словами, какими пользуюсь я. Моё настроение
улучшалось — и они взбадривались, а думали, что от чифира.
Я задумчивый лежал, смотрел в грязное оконце, и все затихали, тихо
перешёптывались.
Я не был в центре.
Не люблю быть в центре. Был в стороне. Почти не разговаривал. Меня не замечали,
даже когда ходил на дальняк и шумел водой. В
остальное время лежал на наре. Когда не спал, то наблюдал, а они суетились.
Никто не догадывался откуда исходят лучи, и о лучах не
догадывались. Я опасался, что наша связь нарушится, когда в хату заедут новые
люди. Зря опасался. Лишние здесь не появлялись. Я
распадался на двенадцать, четырнадцать, восемнадцать частей. Когда терял
контроль над собой и мысли становились агрессивными, бывали стычки. Чем сильней
был сосредоточен, тем неуправляемей становились люди. Я понимал, что гневаться
на них все равно что гневаться на свои мысли.
Привязываться к ним такая же глупость.
Шероховатости были,
но постепенно они разглаживались. Я снова грустил — и они грустили. Спал — и
все исчезали. Сидел, думал о своём, — и все зевали. Кто-то заводил жалостливую
историю про друга, который отсидел от звонка до звонка, вышел на свободу и
попал пьяный под трамвай. Кто-то рассказывал про девушку, которая, чтобы
вызволить парня из тюрьмы, отсосала у всего райотдела — от начальника до
дежурного. Парня не выпустили, он отсидел, вышел и простил ей всё. Стали они
жить счастливо и не вспоминать. Все единодушно согласились, что девушка
хорошая, только шлюха, а парень мудак, но молодец, что
простил. Таких историй было много. На воле такие истории не рассказывают. Это
всё истории о людях, которые попали в тюрьму и вышли
на свободу. Именно такие истории я хотел слушать.
63
Я думал, что схожу с
ума. С жёлтой книгой всё устаканилось. В ней было
написано, что это такой порядок вещей: все вещи складываются по порядку. Даже
хаос — это такой порядок. Одно только не складывалось: если я волшебник, то
почему до сих пор в тюрьме?
На ментов и вертухаев не расчленялся. Они сделаны из другого теста. Они
были частью декораций, как щербатые стены и вонючий дальняк.
64
Жёлтая книга очень
помогала. Когда я брал её в руки и что-то читал, то всегда вспоминал газету.
Газета стала моей картой. Путеводной нитью Ариадны. Я помню мифы древней Греции
из детства. Мама читала мне книжку про Ясона и двенадцать подвигов Геракла, а
потом и сам читал. Теперь сравниваю газету с путеводной нитью, картой и
волшебным клубочком Иванушки-дурачка. Эти сравнения вселяли надежду на чудо и
на то, что всё не просто так, а идёт из древности и проверенно временем.
65
Деньги взял у
ростовщика. В старые времена, когда люди ездили на каретах и лошадях,
существовали конторы, где деньги давали в долг под проценты. Назывались такие
конторы ростовщические. Там сидел старый еврей или старушка-процентщица со
своей отсталой сестрой. Они давали людям деньги в долг с условием, что те
вернут им больше, чем взяли. Но мне было плевать на долги. Тюрьма была
страшнее.
Сегодня такие конторы
называются кредитными союзами. Сидят там симпатичные девицы и мармеладными
голосами разговаривают по телефону. Я позвонил в одну такую контору по
объявлению между куплей и продажей. Ответили сразу. Согласились выдать сумму.
Небольшую, но достаточную для аренды офиса, и ещё останется на всякие мелочи.
— А в чём подвох? —
спросил я.
— Ни в чём, —
ответила девушка, голос у неё был приятный, как у секса по телефону, — мы даём,
а вы возвращаете.
— А если не верну?
— Вернёте, — её тон
был ответом на все вопросы.
— Когда можно
подъехать за деньгами?
— Когда угодно. Мы
работаем до шести.
Я подъехал.
Выдали не сразу.
Сначала задавали вопросы, как в анкете у психоаналитика.
— Как вас зовут?
— Чем занимаетесь?
Все по старому
сценарию.
Передо мной была
девушка. Красивая. Не такая, как я представлял, но красивая. Маленький рот,
тонкие губы, но не противные, большие глаза, спрятанные за плоскими стёклами
прямоугольных, как у Берии, очков. Такие очки носят девушки с нормальным
зрением, чтобы выглядеть умно.
— Чем занимаетесь?
— Я режиссёр.
— Правда?
— Ага.
Получив деньги, я
написал расписку, что согласен со всеми условиями.
66
После аренды офиса
осталось ещё на мелкие расходы. Старая футболка, джинсы и кеды меня уже не
устраивали. В военторге купил костюм. Лёгкий летний
костюм металлического цвета. Пара: пиджак и брюки. Купил шляпу, за которую не
станут крутить пальцем у виска, потому что шляпы давно не в моде. Эта шляпа
была что надо. Купил кондиционер и жалюзи, бутылку «Green
Label», коробку сигар «Kohiba»,
длинные спички «Dunhill» и стакан с толстым дном. Всё
нашёл по объявлениям «Табак со всего света», «Кондиционеры — акция!!!», «Шторы,
жалюзи, гардины».
В студии полиграфии
заказал визитные карточки. Моё имя белым по чёрному,
адрес и телефон.
В оружейном магазине
«Шериф» приобрёл муляж кольта сорок пятого калибра, как у Грязного Гарри.
В офисе был туалет.
Совмещённый санузел: раковина и унитаз. Дверь в уборную я обтянул чёрным
дерматином. Издалека она казалась кожаной. Перед дверью поставил широкий стол.
Прибил табурет к полу в метре от стола. Переоделся в костюм и шляпу, взял штук
пять сигар из коробки, сунул их вместе с визитками в нагрудный карман, а в
другой карман спрятал сложенную вчетверо газету. Без неё теперь никуда.
Справа визитки,
слева газета. Получилось подобие бронежилета. От пули он не спасёт, но делает
мою грудь могучей, а фигуру внушительной. Хотелось говорить хриплым баритоном и
цельными, устоявшимися фразами, как герои кино.
Мне всё казалось,
что на меня кто-то смотрит, какой-нибудь зрительный зал следит за каждым моим
движением и кайфует от того, что видит. Я старался не
разочаровать его, и мои движения, от походки до мимики и поворотов головы, были
продуманы до мелочей.
Мысленно я ставил
себя на место зрителя и представлял, как выгляжу со стороны. Мне хотелось
думать, что в зрительном зале сидят добрые силы. Они смотрят, как я делаю, и
слегка завидуют парню, жизнь которого сплошное дерьмо.
67
Одетый во всё
гангстерское времён сухого закона, я наведался в бар «Капоне».
Как раз попал на гангстерскую вечеринку «Чикаго тридцатых».
Без проблем
преодолел фейс-контроль. Приняли меня за ряженого,
который нарядился в гангстера, чтобы пройти бесплатно. Газета, сложенная
вчетверо, грела моё сердце. Я видел, что она помогает, и больше не сомневался.
Пройдя к барной
стойке, показал бармену pease. Бармен всё понял и
налил виски на два пальца. Из дозатора плавно потекла бурая жидкость, похожая
на бензин. Если её выпить, то сразу становится ясно, зачем её пьют и закусывают
сигарным дымом. Поискал глазами отражающую поверхность. Зеркальная стенка,
уставленная бутылками, — то, что нужно. Пора завязывать знакомства и дарить
визитные карточки. Скоро газета с моим объявлением выйдет в свет и карточки
обретут двойную силу. Оставил бармену с чаевыми пачку визиток — пусть полежат.
Подхватил стакан и ушёл вглубь зала.
Постепенно
становилось многолюдно. Шляпу снял и бросил на свободный столик. Голова тонула
в облаках табачного дыма. Виски медленно убывало. Людей становилось всё больше.
Я их мысленно соединял, как рекламу в газете. Вскоре всех опутал своей паутиной
и уже знал, к кому подойду в первую очередь, к кому во вторую, а с кем вообще
связываться не стану.
Я сидел, смотрел,
курил и пил, а люди прибывали и прибывали. У меня случилась небольшая
клаустрофобия. Я испугался, что в тесном помещении начнётся давка. Люди
теснились, но двигались потоками, друг другу не мешая.
Это напоминало копошение червей. Когда черви копошатся, то не давят друг друга,
им это нравится. Здесь было, как у червей. Царило суетливое возбуждение. Всё
из-за девушек. Их было много. Для них вход всегда бесплатный, специально, чтобы
приманить парней, для которых вход всегда платный. Это хитрая стратегия: парням
платно, а девушкам бесплатно. Благодаря стратегии выдерживались идеальные
пропорции: немногочисленные парни возбуждались от большого количества девушек,
а многочисленные девушки от малого количества парней. Администрация клуба
убивала сразу двух зайцев. Привлекала денежных мальчиков и экономила на охране
порядка, потому что действовал природный порядок вещей, когда вещи, будто сами
складываются по порядку, друг другу не мешают, а всеобщее возбуждение
отбивается звонкой монетой. Так наглядно бабло
побеждало зло.
Девушки в основном
клубились на танцполе, старательно изгибаясь телами.
Парни сидели в красных креслах лаунж-зоны, экономно
потягивая сложные коктейли или простое пиво из высоких бокалов. Сосредоточенно
глядя на девушек, они выбирали самых способных.
Парней было мало, и
они могли себе позволить выбирать. Вся нищая шваль
осталась за бортом. Денежный фильтр на входе отсеивал лишних,
и внутри получалось красиво, как Инь-Ян — древнекитайский символ гармонии. На
него можно было дрочить. Я впал в лёгкий транс. Возможно, сказалось выпитое натощак. Потекли уютные мысли, что всё к лучшему в
этом лучшем из миров и как разумно и прекрасно устроена вселенная.
Люди из
администрации, несомненно, мудры, раз до такого додумались. Мудры, как вождь,
придумавший деньги, и малолетка, засевший на холме.
66
Я полез в карман за
сигарой. Газета, плотно хрустнув, напомнила, что это она привела меня в клуб.
Люди из администрации. Надо с ними встретиться и поговорить. Наверное, добрые
силы хотят, чтобы я открыл собственный ночной клуб, и показывают, как это
сделать, а малолетка был нужен для того, чтобы я сюда
пришёл.
Окрылённый новой
идеей, я допил последние капли и приготовился начать. Но пришёл ди-джей и всё
испортил. Он завёл громкую музыку. Смесь техно-хауса с вкраплениями бензопилы и
автоматных очередей. Копошение обрело ритмичность, похожую на сердцебиение. На
него навесили всяких красивостей, но масса двигалась, подчиняясь гулкой
барабанной дроби, понятной даже глухому. Простейшее бесконечное повторение
одной ноты. Танцполе вздымалось и опадало. Я закрыл
глаза и почувствовал, как мои внутренности дрожат крупной дрожью, словно в
грудь вживили большой динамик.
Музыка ускорялась, и
сердце стучало быстрей. Замедлялась, и сердце почти останавливалось. Внезапно
прерывалась на несколько мгновений, и сердце, споткнувшись о тишину, замирало,
повиснув в груди на тонкой нити, отделявшей жизнь от смерти. Ритм становился рваным и у сердца начиналась аритмия. Диджей в наушниках прыщаво гримасничал и кивал в такт своей
гидроцефальной башкой. Я
подвергся некоторой паранойе и поверил, что моя жизнь зависит от прыщавого
подростка за микшерским пультом. Мне стало страшно. Микшерский пульт
превратился в пульт управления моим сердцем. Я боялся, что он остановит музыку
и выключит мою жизнь. Стараясь двигаться невпопад, чтобы разорвать музыкальные
нити, делающие из меня марионетку, я ринулся в самую гущу танцполя.
Все вокруг рифмовали, а я занялся простой, серой, сбивчивой прозой жизни.
Взялся раздавать визитки. Я их рассовывал куда попало. Никто не брал, но я
настаивал. Просовывал в щели и складки одежды, как щипач
незаметно возвращал награбленное, надеясь оставить о
себе добрую память.
Раздача визиток
отвлекла от паранойи, и прыщавый диджей
больше не контролировал моё сердце. Музыка продолжала стучать в мою грудь, но
теперь музыка следовала за сердцем, а не наоборот. Усталый, я вернулся за свой
столик. Столик был занят, а шляпа убрана на стул.
67
За столиком сидели
две подружки. Было заметно, что пришли они без парней, прельстившись халявным
входом, и теперь искали, кого бы развести на выпивку и на
пожрать.
Чтобы чем-то занять
руки, я снова достал сигару. Курить не хотел, но сигара делала меня бывалым
дядькой, и в отражении я выглядел неплохо.
— Стоит занять
чем-нибудь рот, и совсем другое дело.
Кто это сказал?
Мужской голос. Рядом никого не было, кроме двух девах.
Я разговаривал сам с
собой. Эта привычка досталась от матери, как цвет волос, группа крови и
врождённые дефекты. Моя мать разговаривала сама с собой, и я разговариваю сам с
собой. Это не монологи, а диалоги. Обычно это воображаемый
мудак, с которым ругаюсь. Или флирт с воображаемой красоткой.
Например, я постеснялся кому-то набить морду или
побоялся признаться в любви, а мозги продолжают сочинять, что было дальше, если
бы да кабы. В этот раз я разговаривал с малолеткой.
Точнее, я слушал, а он говорил. Обычно в таких разговорах слушает воображаемый мудак, ибо ему нечем крыть. Здесь же было
наоборот.
Малолетка: «Есть много вещей для рта, их продают в
магазинах. Сигареты, конфеты, леденцы на палочке, но сигара что-то особенное,
да? Знаешь, что это такое? Табачные колбаски, которые дорого стоят, дороже, чем
всё остальное для рта».
С эмблемы бара
улыбался щекастый парнишка в шляпе. Его пухлые губы сжимали палку дорогой
кубинской колбасы.
«Это Аль Капоне, — сказал малолетка. —
Главарь чикагской мафии. Альфа-самец — крутой среди крутейших. Он предпочитал сигары всем остальным вещам для
рта. На всех фотографиях Аль Капоне с неизменой сигарой в зубах.
Если молодому Капоне добавить морщин,
то получится старый Черчилль. Не замечал? Оба предпочитали сигары и были похожи
на губастых буржуинов из сказки про Мальчиша-Кибальчиша: маленький мальчик в будёновке, зверски
замученный губастыми буржуинами — такими
круглоголовыми, лысыми, пузатыми человечками в чёрных
цилиндрах и фраках.
Кубинский
лидер Фидель Кастро и Че Гевара не были буржуями, они были повзрослевшими кибальчишами, но курили сигары и не стеснялись, ибо знали,
что сигара преображает всякого мужчину, делает его мужественным в отражении
витрин и на обложках TIME, так же, наверное, как х… во рту преображает
женщину, делает её более женственной, а безобразную женщину более желанной.
«Женский е...льник и
член — это вечная тема, как любовь и звёздное небо», — так говорил Рокко Сифреди, а он знал, что
говорил.
Если Рокко не прав, тогда почему на девушек, делающих минет,
хочется смотреть бесконечно, как на пламя свечи, морской прибой и человека,
занятого любимой работой? Недаром huy в переводе с монгольского — колбаса, а значит, сигара — это huy табачных листьев. Получается, что самые крутые дядьки,
которые курят сигары, — это девушки, сосущие huy?
Видимо, это не просто совпадение, ведь и сигарный дым такой же густой и
жемчужно белый…»
Ну, всё. Хватит.
Он мог бы долго
рассказывать, но это было слишком.
— Привет, — сказал
я.
— Привет, — ответила
первая, а вторая промолчала.
— Я здесь сидел. Это
моя шляпа.
— Мы знаем, —
сказала первая, и я понял, что первая будет говорить, а вторая слушать. —
Прикольная шляпа.
— Хотите сигару? —
спросил я.
68
Первая взяла сигару
и подкурила от моего огонька. Она затянулась, но не так, как затягиваются
сигарой. Сигарой не затягиваются. Дым от сигары густой и вязкий, как клей ПВА.
Девушка привыкла курить сигареты, а у них дым как ослиная моча по сравнению с
тёмным пивом. Она затянулась, и ей стало дурно. Густой дым глубоко въелся в
лёгкие, так глубоко, что она испугалась, как в первый раз, когда её лишали девствености. Она замерла. Внутри что-то нарастало,
какой-то протест. Вид у неё был такой, словно её обманули. Обещали одно, а
подсунули другое, а она, дура, повелась и теперь не
знает, что делать. Возмущаться и плакать? Или облизнуться и жить дальше?
Остановка длилась мгновение, мыслей пронеслось миллион. Её глаза заблестели и
покрылись розовым туманом. Миллион микроскопических капилляров лопнул
одновременно. Между черенком сигары и резко повлажневшими губами повисла нитка
слюны. Сигару она держала, как микрофон, но песен не было. Мгновение — и сухой,
как треск, душераздирающий кашель вновь запустил мир. Он зашевелился с суетой,
какой прежде не было. Девушка подурнела. Из глаз брызнули слёзы. Пыль и влажность,
повисшая в воздухе, прилипла к волосам. Они повисли безжизненными соплями. Миленькая свеженькая дурочка превратилась в немытую
простоволосую дуру. Нечто мужиковатое проступило в
уголках её рта. Белая кожа вокруг глаз состарилась, на шее выступили вены,
пальцы пожелтели от никотина. Сквозь лицо проявилась старая ведьма: её мать или
бабушка, или печать скорой кокаиновой смерти. Всё, что скрывалось за тупой
красотой молодости, вылезло наружу. Визаж не спасал. Пудра не маскировала,
казалась лишней, как мука на потной роже мельника. Нос
удлинился и заблестел. Сигара вывернула девчонку наизнанку, показав всем её
возможную старость. Глядя на неё, хотелось сказать: «Ффуу!»
Это не сигара, а
волшебная палочка, подумал я, разоблачающая замаскированных сук.
69
Вторая, видимо, не
была сукой. Она хлопала первую по спине и смотрела на меня так, будто я задушил
котёнка. От этого её взгляда очень захотелось ей понравиться, но было поздно.
Когда происходит что-то не так, как хочется, начинаю зевать. Это сигнал к перезагрузке.
Пора сваливать.
По пути к выходу
увидел свои визитные карточки на полу. Моё имя белым по чёрному,
затоптанное и заплёванное.
Выйдя на улицу,
продышался. Свежий воздух и новый кислород. Это было как утро вечера мудренее.
Куда ни глянь — паскудно и мелочно. Люди толпятся
перед входом, мечтая попасть в гадюшник, где под
ногами валяются мои визитные карточки. Они думают и что-то хотят, но не в
курсе, что пришли они сюда, чтобы сложиться в красивый
Инь-Ян.
Вот они стоят в
одной очереди, ждут своего часа. Переминаются с ноги на ногу в ожидании чуда.
Предвкушение возбуждает. Но настоящее возбуждение начнётся, когда они войдут
внутрь, пройдя сквозь денежный фильтр. К этому они готовились всю неделю.
Владелец бара, кем бы он ни был, настоящий гений. Потомок вождя и родственник малолетки. Заставить кучу людей ломиться в тесный, пропахший
ссаками и рвотой клуб, да ещё так, чтобы они думали, будто им несказанно
повезло — это надо уметь. Я тоже хотел так уметь и вернулся назад.
70
Владельцем оказалась
женщина.
— А я думал, что вы
мужчина, — сказал я.
Она сделала вид, что
не услышала, а я сделал вид, что ничего не говорил. Вместе мы сделали вид. Это
нас немного сблизило.
Встретиться с
владельцем бара оказалось просто. Я сказал бармену, что хочу поговорить с хозяином,
и он показал на компанию женщин в глубине лаунж-зоны.
— Вон та, с короткой
стрижкой.
Она сидела с двумя
подружками её возраста и курила кальян. В её облике было что-то алькапоновское, как если бы Аль Капоне
был женщиной и у него была внучка. Рыхлые дамы сидели
на подушках, растягивая рты в жаркие подобия улыбок. Вместе они делали вид, и
это «вместе» их сближало. В их закутке было душно и густо пахло косметикой на
основе масла жожоба. То и дело они прыскали со смеху
безо всяких причин.
Принюхавшись и
присмотревшись, я усомнился в гениальности хозяйки, но знал по опыту, что самые
неожиданные сочетания могут принести пользу.
— Можно к вам
присоединиться, девочки?
«Девочки» уставились
на меня, как на проигранную в карты звезду микрорайона. Я физически ощутил
жирные пятна от их ртов на моих поверхностях. Инстинктивно приняв позу Гитлера,
я вспомнил фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм».
Ромм издевательским тоном обращал внимание зрителей на привычку Гитлера
прикрывать руками причинное место. В тот момент я был Гитлером, а они другими,
кто смотрит на него.
Говорят, внешнее компенсирует внутреннее, а иначе объект разорвёт в
клочья. То, что сделал Гитлер (война, лагеря, автобаны, «газенваген»
и «фольксваген-жук») лишь малая компенсация того, что он чувствовал. Это сверх-ад. Я его немножко познал, словно пригубил отдалённый
его аромат, заглядывая в жирные рты трёх расфуфыренных тёток. Всего пара
молекул, а вставило, как от нашатыря.
71
Я уже давно сидел на
их подушках. Разговаривали ни о чём: сплошные «хи-хи», «ха-ха». Их руки гладили
мои бедра. Длинные, широкие, маникюренные
по-французски ногти яркими жуками ползали по моим ногам. Время бездарно
утекало. Я почти видел, как оно засасывается в их клоунские рты. Вот почему они
так много болтали.
Мы болтали о
каком-то сельском хозяйстве. Я вскользь упомянул, что знаю одну контору,
закупающую семена подсолнечника, и продиктовал вычитанный в газете адрес и
телефон. Оказалось, что до бара «Капоне» здесь была
пельменная, а хозяйка была заведующей. Потом волшебным способом она стала
собственницей, не заплатив ни гроша.
— Почему «Капоне»? — спросил я.
— Это мой сын
придумал. Он здесь всем заправляет.
Так вот кто гений,
подумал я.
— А где он?
— Ты его видел. Он диджей.
— Понятно.
Ещё один малолетка.
Резко, как по щелчку
пальцев, мне стало скучно. Я перестал думать о том, что нравится. Думал о том,
что не нравится. Дурная трата времени — гениев не бывает, а есть везунчики,
которым повезло совпасть по форме и весу с дырочкой и ячеечкой
в том месте, где выгодней всего. Надо было посетить другие заведения, чтобы
увидеть то же самое. Ушлая мамаша, прыщеватый сынок, пара-тройка завистливых
подруг — всё вместе называется халява, или милосердие
и милость. Я не любитель ходить по клубам — вот и попался. Надо было сразу
уйти, а не смотреть, как тётки жрут моё время. Но
тётки жрали не только время, а что-то ещё. Чем дольше
сидел с ними, тем труднее было сбежать.
Выручил естественный
ход событий: я обрыгался. К их душному
жожоба подмешался запах
детства. Он был сильнее всех запахов на свете, ведь это первое, что я помнил в
своей жизни. Он привёл меня в чувство и разрушил их жлобские чары.
72
Единственным лучом
света в тёмном царстве рыхлых сук был вопрос: «Чем занимаешься?»
Я любил этот вопрос.
Он меня заряжал. Он был штекером, а у меня был штепсель в виде ответа: «Я?
Психоаналитик. Вот визитка».
Впервые в жизни я
говорил о себе правду. Не сочинил яркую сказку о прошлом, а правду. Самуил
Маршак и Агния Барто не врали: правду говорить приятно.
У меня был реальный
бизнес, офис на холме и реклама в газете. Но моя правда звучала неправдопобно и вызывала только улыбку. Хорошо, что я
позаботился о визитках. Печатному слову, где бы оно ни печаталось, верят
охотнее, чем сказанному вслух. Если я зайду куда-нибудь, где бывают люди, и
скажу: «Я космонавт», — подумают, что я идиот. А если покажу удостоверение
космонавта или хотя бы визитную карточку, никто не станет сомневаться, что я
летал или полечу в космос. Ведь не все настоящие космонавты по-настоящему
летали в космос, но у них есть настоящие бумажки, где написано, что они
настоящие космонавты. Моя правда подтверждалась бумажкой.
У меня был диплом
психотерапевта, сделанный из настоящего диплома специалиста по химическим
технологиям огнеупорных неметаллических и силикатных материаллов. Его сделали там же, где визитки.
73
Из бара ушёл поздно.
Вызвал такси «Чикаго-911». Решил переночевать в офисе, чтобы обжиться там.
Оставил таксисту несколько визиток. Пусть раздаст или выбросит в окно. Ветер
тоже может пригодиться.
Приехал. Открыл
дверь, вошёл. Сквозь жалюзи шёл яркий свет и ложился ровными полосами на стену.
Я увидел свою тень на полосатом фоне. Стоял, смотрел на неё, не снимая шляпы.
Достал пистолет. Тень зашевелилась. Тень гангстера из Чикаго тридцатых годов.
Я здесь, с
игрушечным пистолетом, а он в Чикаго тридцатых годов, с настоящим кольтом сорок
пятого калибра, а тени у нас одинаковые. Мы смотрим на одну тень, разделённые
временем, как влюблённые, разделённые континентами, видят одну луну.
Я боялся сойти с
места или как-то по-современному пошевелиться, чтобы не спугнуть магию. Свет и
тень.
Что ещё нужно
человеку для счастья?
74
Двумя днями ранее я
не знал, что делать, и хотел повеситься, а сейчас я господин в костюме и шляпе.
Карманы набиты визитными карточками, которые при желании превратятся в деньги.
Одежда пропахла сигарным дымом, а в мой офис на холме свет просачивается сквозь
жалюзи. Раньше было понарошку, а теперь по-настоящему.
Я психоаналитик. Ко мне придут люди. Я им буду рассказывать, как жить, что
делать. Они будут ловить каждое моё слово, впитывать советы. Те слова, что они
прежде слышали бесплатно, станут для них платными. Это ли не чудо?
Я весь дрожал от
предвкушения. Я был посвящённым в тайну, которую никто не знал, словно я среди спящих в палатке летнего лагеря. Вечером все нажрались и спят. Один я не сплю. Ползаю по
спящим. Делаю, что хочу, а они не просыпаются. Лапаю
девок, пинаю пацанов, ведь никто не узнает. Все спят, а если кто проснётся, то
подумает, что я сон, и снова уснёт. Я могу делать всё что захочу, пока все
спят. Спрятать вещи, разрисовать фломастером чьё-то лицо, поменять спящим позы,
уложить недоступную красотку между двумя прыщавыми
задротами. Много всякого. А когда они проснутся, то никогда не узнают, что их
кое-что связывает. Я главный в этом сонном царстве. Я не знаю, зачем мне это
нужно, но мне этого очень хочется.
Я развернул надувной
матрас и укрылся заранее припасённым одеялом. Засыпая, вспоминал толпящихся у входа в клуб. Скучающие парни и девушки. Стоят,
переминаясь с ноги на ногу, дрожат от предвкушения счастья. Надели на себя всё
самое красивое и не смотрят друг другу в глаза. Как мотыльки, липнут к яркому и блестящему. Послушно и бесстрашно летят в неведомую
дыру, откуда сочится яркий свет. Мы одинокие существа, и всё, что мы делаем,
для того, чтобы нас полюбили.
75
В тюрьме уснуть
трудно. Всегда ловлю тишину. В шумной хате это сложно. Но я сумел в шуме найти
паузу и прислушаться к ней. Сначала она маленькая, то и дело ускользает. Потом
заметней. Я ловлю её, пока не оказываюсь в кромешной тишине. Это темнота звука,
а вокруг орёт радио, галдят голоса. Так я засыпаю. И просыпаюсь там, где ничего
не помню о том месте, где уснул. Где-то в каменном веке, в пещере у костра.
Я маленький, пяти
лет, а не такой, как сейчас. Поэтому чувствую себя маленьким здесь, во сне, а
тело взрослое. Давно заметил, что сколько бы ни
взрослел, а пока не гляну в зеркало, всё кажется, что мне пять лет, не больше.
Вот почему любой мой страх не страшнее волка. Рядом, на прелых шкурах, спят
отец и мать. Моя живая сестра не спит. Поддерживает огонь. Странно, но здесь
она старше меня, а ведь была младше и умерла в девятнадцать лет. Здесь ей как
раз девятнадцать, а мне пять. Она давно проснулась и ждёт, когда проснёмся мы.
Снаружи ночь, но в пещере безопасно. Прошло, наверное, часа два, как мы уснули,
а во сне — уже целая жизнь. В глубине пещеры какие-то люди. Все спят. Их не
видно. Силуэты, храп. Успокаиваюсь, когда вижу всех живыми и здоровыми. Потом
смотрю: до утра далеко, можно ещё поспать. Снова засыпаю, потому что ничего не
помню из того, что снилось. Если бы помнил, ни за что бы не
уснул.
На воле, бывало,
снились кошмары. В тюрьме кошмары не снятся. В тюрьме я
просыпаюсь в кошмар, а засыпаю в… не знаю, как назвать… во что-то хорошее.
Для плохого сна есть название — кошмар, а для хорошего не придумали. Что
считать сном, я ещё не решил. Там просыпаюсь — и нет тюрьмы, даже исчезли
воспоминания о ней. Хожу, живу. Настолько реально, что нет сомнений, а здесь —
сплошные сомнения. И если там ощущения реальней, и я их запомнил, то, может
быть, тот мир реальней, чем этот?
76
Я спрашивал любого
зэка, хочет ли он так уснуть, чтобы не проснуться? Чтобы исчезла тюрьма и
кошмар закончился? Любой отвечал, что да, он, засыпая, мечтает покинуть
структуру, которая жуёт его ржавыми зубами, подгоняет под себя, отсекая
ненужное, добавляя нужное, чтобы он был незаметен и выгоден. Большое
пульсирующее сердце над тюрьмой. Отчаяние сменяется надежной
и наоборот. Зэки живут внутри большой пульсирующей личинки. Сердце тюрьмы.
Потом мне сказали, что сердце тюрьмы — это котловая хата, а не то, что я себе
придумал.
77
В котловой хате
сидит смотрящий за тюрьмой. Он держит общак, так мне сказали. Из котловой хаты, как вены от
сердца или паутины от паука, расходятся дороги. Дороги — это связь между
хатами. Дорог всего семь. Первая — мокрая, по канализации. Вторая — сухая, по
воздуху через решётку. Третья — ноги, при помощи продольных
и хозобслуги. Четвёртая — кабуры,
замаскированные дыры в стенах. Пятая — дуйка или
вентиляция. Шестая — луна или светильник, спрятанный в сквозной нише под
потолком, и седьмая — …седьмую забыл. Но их семь. Зэки суеверны, и число дорог
не случайно. Будь пятёрка счастливым числом, дорог было бы пять, а будь восьмёрка… пришлось бы придумать восьмую.
В два часа ночи гул
голосов нарастает. Минут сорок все громко разговаривают. Всеобщее
возбужение затухает к трём часам утра. Так каждую
ночь. Можно сверять часы. Что-то действует на них извне. Солнце или луна.
Прилив-отлив. Физика и химия. Они базарят, не ведая,
что подчиняются чужой воле. Самая близкая и явная чужая воля — это воля
небесных светил. Неявная — паразит, что прячется в хате и пульсирует, как
большая жирная личинка.
78
Здесь бывает очень
страшно и очень весело. Весело бывает, когда кому-то страшно, а страшно, когда
всем весело. Дни тянутся медленно, но жизнь в тюрьме быстрая. Каждый день не
похож на следующий. Человек меняется несколько раз в
сутки. Сейчас он добрый друг, делится пайкой и угощает чаем, а через пять минут
он злой враг и поддакивает тому, кто меня ненавидит. Зэк разный, как
калейдоскоп.
Свобода щадит людей.
Можно всю жизнь прожить на воле в радостном неведении, не подозревая о тех, кто
платит за твоё неведение слезами. На воле я могу верить, а могу не верить,
потому что не всё вижу своими глазами и часто пользуюсь чужими суждениями. А в
тюрьме всё вижу и сам участвую в том, что вижу. Можно закрыть глаза, можно
открыть — ничего не исчезнет. Я как Алекс де Лардж из
«Заводного апельсина», которому в глаза вставили спички и заставили смотреть на
ужасы.
79
Люди жрали людей, как в сказке Герберта Уэллса «Машина времени».
Это червь, поедающий свои экскременты. Не дождевой червяк, одинокий и грустный
— все одинокие кажутся грустными. Трогательно и печально тянутся к дождю попить
водички. Живут поодиночке, в стаи не сбиваются, и ничего им, кроме горстки
земли, не надо. Это не добрый дождевой червяк, а злой глист. Такой голодный,
что готов сожрать себя и свое говно, поэтому он так
себя ведёт. Голова пугает, а хвост с перепугу срёт.
Многое стало
понятным и такое, что раньше было непонятным. Я раньше удивлялся, когда видел
немотивированную агрессию. Теперь знаю, что она мотивирована. Это голод. Чем
хуже хвосту, тем лучше голове.
Страх был общим. Все
боялись. Голова боялась, что станет хвостом и обосрётся, а хвост боялся, что
недостаточно посрёт и будет за это наказан. Я боялся вместе со всеми, но у меня
была жёлтая книга. Я открыл её наугад и сразу увидел картинку: древний змей
кусает свой хвост. Символ вечности и бесконечного повторения — уроборос.
Модная фраза малолетки «Ищите причину бед в себе» стала означать: «Жрите своё говно», или: «Будьте как черви», или просто «Уроборос». Звучит, как заклинание иллюзиониста: «Уроборос!» Самокопание и
самоедство. Вот так действовала на меня жёлтая книга. Она всё объясняла. Вещи,
которые раньше были чепухой, обретали смысл.
80
В тюрьме я не видел
созвездий, но привычка осталась. Я видел другие структуры. Они были просты, как
макаронина, но состояли из сложных элементов, будто взяли наполненный линзами и
призмами электронный телескоп и сделали из него палку — говно мешать.
Сначала каждого
можно описать одним словом. Словно в хате не люди, а
заготовки людей. Плоские вырезки из газетных объявлений «Их разыскивает
милиция». Потом пришёл я и начал усложнять. Добавлять мяса и выпуклостей.
Кто-то сразу понравился, кто-то не сразу или совсем не понравился. Люди
задвигались и заговорили. Усложнились настолько, что дальше некуда. Потом они
сбились в кучки. У людей принято сбиваться в кучки. Вместе не так страшно. Все
стали одним многоруким, многоногим существом. Я постепенно терял из виду
каждого и видел только общее, которое с одной стороны жрало, а с другой с перепугу срало. Общее было тупым, жадным и голодным, но,
приблизившись к каждому отдельно, можно было неплохо пообщаться на умные темы.
Когда снова отдалялся, то на общем фоне все тупели и упрощались до одного-единственного слова, которым можно описать человека с
первого взгляда и при первой встрече. В тюрьме это слово называется навесом, а
на воле — кличка или прозвище.
Это первобытнообщинный
строй, где имя даётся человеку за заслуги и на что он похож. Индейские имена.
Белый Клык, Большой Змей. В тюрьме всё проще и быстрее. Не два слова, а одно.
Клык, Змей, Большой, Белый.
Навес — это название
того, что сразу видно. Червь видит самую выпуклую часть и выпячивает её до
гротеска. Так называемое «я», упрощённое и схематичное, как карикатура.
Слово-ярлык, которе навесили. Нет «я» — нет навеса и
дёргать не за что. У смотрящего за тюрьмой навес был Пантус. В нём слышна его смерть кощеева. Его компромат и
погибель. Кто знал его тайну, тот им управлял. Меня же нарекли Режиссёром.
Задали девчачий интерес: «Кем был по свободе?» — чтобы знать, как ко мне
относиться. По старой привычке ответил: «Был режиссёром».
— Режиссёром?? —
старая реакция с двумя вопросительными знаками.
— Ага, — быть
режиссёром приятно даже в тюрьме.
— Наверное, очень
интересно.
— Нормально.
В моих ответах
изменилось только время. С настоящего на прошлое. Добавилось слово «был».
— Много зарабатывал?
— У меня был доход.
— Ну
примерно сколько в месяц?
— По-разному бывало.
— А какие фильмы ты
снял?
Вопросы задавал
смотрящий за хатой, похожий на злого джокера из колоды карт. Глумливый рот на
фоне лысой башки. На его плече красовался синий клоун
в колпаке с тремя красными бубенцами. Навес был Виха.
По масти жулик, то есть жульничал в картах, жил игрой. В тюрьме грузился за
карточными долгами: следил, чтобы они вовремя выплачивались и
десять процентов шло на развитие бандитизма.
81
На шестой день я ещё
не привык к тюрьме. Ходил с небритой грязной головой и не был похож на зэка. Виха кривогубо спросил:
— Чего такой
грустный, Режиссёр?
— Я не грустный.
Просто у меня такое лицо.
— Просто? Забудь
слово «просто». Его здесь нет.
Он не видел фильм,
где молодой японец говорит подружке: «Я не грустный. Просто у меня такое лицо».
Виха слышал эту цитату впервые и улыбнулся, как я
улыбался, когда смотрел это американское кино с японцами в главных ролях
(«Таинственный поезд», Джим Джармуш).
— У меня такое лицо.
— Лицо проще делай,
Режиссёр. Подтягивайся к дороге. Будешь дорожником.
Быть дорожником —
это всю ночь трогать руками обоссаную верёвку, потому
что главная дорога — мокрая. Она идёт по сточной системе.
82
В тюрьме самая
ценная вещь — верёвка. Здесь у верёвки свой навес — канат. Или конат, как говорят безграмотные зэки, а грамотные за ними
повторяют, потому что безграмотные главнее грамотных — их больше.
Поначалу я думал,
что конь — это сравнение с вьючным животным, но, долго думая об одном и том же,
как принято думать в тюрьме, додумался.
Конь — культовая
вещь. Его хранят, как реликвию.
Утеря коня —
серьёзный проступок. Свитера и сумки распускаются на нити, чтобы сплести
крепкого коня. Плетение коня — целый ритуал. Чем бы зэк ни занимался, он обязан
бросить личное ради общего. Нет дел важнее
изготовления этой дряни. Конь, как любая верёвка,
похож на глиста. Глист — это червь, живущий в теле человека и любого другого
существа, очень тонкий и длинный. Неопытный глаз спутает его с верёвкой. Иногда
жертва избавляется от глиста через анальное отверстие, и тогда говорят, будто
она верёвку проглотила.
Зэки поклоняются
червю слепо, думая, что дорога нужна для связи, а я знаю, что это поклонение
божеству. Потому что червь — это божество, которое нуждается в поклонении,
иначе он перестанет быть божеством. Недаром его картинка есть в жёлтой книге.
Карточные игры,
столь популярные в тюрьме, тоже дань божеству. Карточная масть «черви» и игра
«солитёр» — названия говорят сами за себя.
Дорожник — главный
жрец червя. Он пускает символического змея в канализационные тоннели, которые
символизируют кровеносную, нервную и пищеварительную систему любого живого
организма. Чтобы пустить червя, нужно сильно поклониться. До самой дючки, ощутить глубину и тайну её недр. Сквозь грязь и вонь струится конь и соединяется с конями других хат,
доставляет малявы и непромокаемые пакеты с куревом и
чаем. Несёт благо в разные хаты. Всё замыкается в котловой.
Здесь голова тюремного паразита по имени Паша. Его навес Пантус.
Он смотрящий за тюрьмой. Фаворит червя и наркоман.
Пантус, почти вантус.
Палка с присоской: инструмент для прочистки унитаза. Модель глиста из дерева и
резины. Точнее навеса не придумать для главного на тюрьме.
83
Большинство зэков
наркоманы, у которых передышка от наркотиков. В тюрьме не хватает кайфа, поэтому они жадные до удовольствий. Находят их в чём попало. В еде, сне, чае, куреве,
разговорах. Копят удовольствия, как монетки в копилку.
Много внимания
уделяется «базаркам». Считается, что умение правильно
«прибазарить», то есть разговором подчинить себе
ближнего, пригодится на лагере, где сидят основной срок, а тюрьма только
начало. В «базарках» заперщены
три слова: «спросить», «просто» и «думать». Без этих слов речь зэка резкая, а
для нежного уха страшная. Слабого или непривычного человека она вводит в
ступор. Он цепенеет, и его можно, как кролика, понемногу поглощать.
Зэки объясняют себе
запрет этих слов так: «Спрашивают мусора, когда допрашивают», «Просто — это
девяносто (раз в жопу)», «Думают кони, у них голова большая». А на самом деле
червь не любит слово «просто», потому что чем сложнее, тем больше суеты и
копошения. Не любит «думать», потому что думать — не делать, не суетиться и не
копошиться. Не любит слово «спросить», потому что, спрашивая, можно узнать, а
кто не знает, лучше спит. Червь простой, как макаронина, трубка о двух концах,
а хочет быть сложным и важным. Желание казаться сложнее, чем есть на самом
деле, объясняет многие глупости и парадоксы. Суета и копошение — признак
червивости. Все черви одинаково делают: суетятся и копошатся. Посмотреть со
стороны — копошатся. Изнутри — суетятся.
84
В секу
заглядывает продольный и видит, что копошатся. Разбрелись
кто куда и чешут яйца от скуки. Вода журчит на дальняке
— кто-то срёт. Ходят, сидят, лежат, чай пьют, курят, играют в
нарды, шахматы, разговаривают. Кто на что горазд,
лишь бы убить время.
Продольный уходит, не заметив ничего подозрительного.
Так же и я, когда смотрю на червей, думаю, что они копошатся, и никакого смысла
в их копошении нет. А он есть.
Те, кто ходят будто просто так, на самом деле ходят не просто так.
Они заслоняют тех, кто сидит, потому что те, кто сидит, не просто так сидят,
пьют чай и играют в шахматы — они делают запретные вещи: мастырят
заточки, плетут коня, крутят маслины, шпилятся под
интерес, гонят сэма, набивают наколки и загоняют
шарики под шкурку. Все, кто сидит и маскируется под чаепитие, на самом деле
заслоняют тех, кто лежит на шконках и занимается
делами поважней, настолько важней, что лучше о них
промолчать. Так же, как те, кто разговаривает ни о чём, на самом деле маскируют
своими голосами тех, кто разговаривает о важных вещах не для левого уха, а тот,
кто журчит водой на дальняке, маскирует того, кто
точит заточку или долбит под нарой кабуру
в соседнюю хату. Все делают одно дело — суетятся. Одни прячут, а другие
прячутся. Продольному кажется, что все копошатся, ему
виден только хаос. Паразит на то и паразит, чтобы выглядеть безобидно, и
продольный, заглядывая, видит только случайности, но ничего случайного нет. Я
это знаю, потому что был внутри и снаружи, а продольный только снаружи. Поэтому
он знает и видит вдвое меньше, чем я.
85
Суетиться со всеми
не люблю. Я и в детстве не любил играть в войнушку. В
прятки веселей. Спрятаться и ждать, пока найдут. Или не найдут.
В хате трёхъярусные
нары. Нижняя — шконка, средняя — абрикоса, верхняя —
пальма. Знойным летом, лёжа на пальме, я сочинил стишок: «В трусах на наре под
потолком. В душном воздухе тропического лета. Нара верхняя в тюрьме зовётся
пальмой. Как же это по-садистски метко!»
Когда происходит суета,
лежу на пальме, будто прячусь. Зэки редко смотрят вверх. Вся суета происходит
внизу, в районе шконок и абрикос, а я высоко.
Я сам выбрал пальму.
В поездах всегда выбирал верхнюю полку. Летом жарко, но мне это место подходит.
Я не из потливых и от жары сильно не страдаю. С пальмы
всё видно, как на ладони. Именно с пальмы я впервые заметил червя.
86
Газета вышла в свет.
Я её видел: всё то же самое, только вместо объявления малолетки
появилось моё, выполненное в красно-чёрных тонах.
С утра всё приготовил.
Проветрил, подмёл, проверил, легко ли открывается дверь в туалет, достаточно ли
широк мой стол и крепко ли прибита к полу табуретка. Сложил на стол пачку анкет
и стал ждать. Первым припёрся малолетка. Я мог это
предвидеть, но не предвидел. Он пришёл не один, а с двумя мужиками.
— Это ты? — удивился
он.
— Я, — удивился я.
Сперва была драка, а потом разговор.
— Это мой брат и его
кореш, — сказал он, усевшись на мой стол, свесив ноги.
Я зажимал нос
кровавым платком. Широкий стол не помог, дверь тоже. Она была сорвана с петель.
Стул сломан, а табуретка вырвана с корнем. Надо было что-то сказать, и я
сказал.
— Ты первый начал.
Он вскинул брови.
— Что начал?
— Обманул меня.
Никакой ты не психоаналитик. Такой же психоаналитик, как я…
Я хотел сказать
«режиссёр», но осёкся. Режиссёр — это святое.
— Почему никакой? —
спросил малолетка, — Очень даже какой. У меня и диплом
есть.
— Я таких дипломов
могу сто штук наклепать.
На полу валялся мой
фальшивый диплом психиатра.
— Ну и что? — сказал
малолетка. — И что, что ненастоящий? Зато бесплатно.
Он был прав.
— Ладно, — говорю, —
чего ты хочешь?
— Не знаю, — сказал
он, — пока я сюда ехал, то хотел, а приехал, то перехотел.
— Ну, раз так, — я
приободрился, — раз так, то давай терять друг друга из виду, а как захочешь, то
звони. Визитки на полу.
— Не спеши, — сказал
он, — посоветуюсь с братом. Брат!
Один мужик, сильно
смахивающий на бугая, встрепенулся, будто его включили.
— Слышь,
брат, что делать с ним?
Брат призадумался,
но ненадолго.
— Дать ему п...ды, —
сказал он.
Малолетка вздохнул и закатил глаза.
— А чем мы только
что занимались? Забыл? — спросил малолетка, и после
его вопроса брат стал выглядеть глупо.
— Ну, — брат
повращал глазами, посмотрел на меня, на соседа, словно искал подсказки, — ну…
дать ему… п...ды?
— Ясно, — вздохнул малолетка. — У кореша спрашивать не
будем.
Кореш облегчённо вздохнул. Всё это выглядело
очень-очень странно.
— Вот видишь, —
сказал малолетка, обращаясь ко мне, — видишь, как ты
настраиваешь против себя людей? Они же зла тебе желают. Разве это хорошо? У
тебя проблемы, старик. Чисто как врач говорю — разберись в себе.
— Какой на хрен
врач?! — это уже слишком. — У тебя там за дверью вообще ничего!
Он не растерялся.
— Это у тебя ничего,
а у меня чего.
— Нет у тебя там
никакого уровня! Такой же уровень, как у меня! — я показал на разбитую дверь в
туалет.
— А спорим, есть! —
не сдавался он.
Мы спорили, как
дети. В последний раз я так спорил лет в двенадцать.
— Под
что спорим? — не унимался я.
— Под штуку баксов!
— Давай!
— А они у тебя есть?
— Есть!
— Покажь!
— Сам покажь!
Он показал, а я не
показал.
— Это несерьёзно, —
сказал он, — я так не играю.
— Ну, значит, ты
проиграл.
— Что?? — это была
старая добрая реакция с двумя вопросительными знаками — предвестник победы. Или
беды.
— Ты не хочешь
спорить, — сказал я. — Значит, проиграл. Гони бабло.
— Я с придурками не спорю, — сказал он, — и с теми, у кого нет
денег.
— Ты не споришь,
потому что ссыкло.
— Я ссыкло?
— Сам признался.
Он позвал брата.
— Брат!
Брат двинулся ко
мне, казалось, его ничто не остановит. Пока он совсем не придвинулся, я успел
крикнуть: «Ссыкун вонючий!
За брата прячешься! Выходи и говори как мужчина!»
Потом свет погас.
Когда он снова включился, я был один. Мебель сломана, дерматиновая дверь
порезана в клочья, унитаз разбит, от него растеклась широкая лужа.
Сначала я
почувствовал вонь, а потом, когда поднялся, увидел на столе кучу дерьма. Огромная. Один человек не способен столько сделать,
а трое могут.
Я серьёзно
пострадал. Особенно лицо. Две недели нельзя показываться на люди. Но время —
деньги. У меня не было ни того, ни другого.
Залепив пластырем
ссадины, я стал похож на героя кино, которому приспешники
мафии набили морду. Я зажёг сигару и курил её, стараясь не думать о Черчилле и
Аль Капоне.
Убирать говно не
стал. Герои говно не убирают. Они уходят мстить, оставив дверь настежь.
Всё было, как в
первый раз. Я шёл по улице, плевался и зыркал в
стороны, скаля зубы. Прохожие пугливо сторонились, а менты отводили взгляды в
сторону. Добрые силы снова сделали своё дело. Я снова спускался с горы.
Настроение не такое хорошее, как раньше, но всё равно это было дежавю.
87
На ночь свет не
выключают. Все должны быть на виду, чтобы отчаявшийся
не порезал себе вены. Но однажды свет погас, и поутру на битом кафельном полу
появились красные иероглифы. В тюрьме самый лучший способ спасти свою жизнь —
порезать себе вены. Простая смена декораций уже счастье. Порезать вены и
попасть в больничку, где чистые простыни и диета: кефир и варёное яйцо.
Порезав вены, можно
попасть в рай. Больничка — это отпечаток рая на грешной земле. Таких опечатков множество, от
мелких до глубоких. Глубокие — это райские уголки. Тропические острова с мягким
климатом, южные моря, пальмы, какаду, кокосовый орех с трубочкой, гамак,
плетёное кресло у бассейна, секс на пляже и где угодно, золотой унитаз на
берегу океана, где никого нет, только ты, море и полная безопасность. Мелкие
отпечатки в чашке кофе по утрам, а бывает, достаточно конфеты, простой леденец
из расплавленного сахара и фруктозы, лишь бы сладко во рту. Подслащенная слюна
порой скрашивает день, и это целое событие, как в детстве жевательная резинка —
мятная, кофейная или малиновая. Но этот зэк ошибся. Он умер, потому что захотел
спать. Надо было выбрать что-то одно — либо вены, либо сон, а он, фрайер, пожадничал.
88
Зэки
не дадут друг другу умереть по свой воле, только по чужой. Это на воле вскрываются, чтобы умереть, а в
тюрьме — чтобы выжить. На всякий случай прячут лезвие в разрезе резиновой
подошвы. Всякий случай происходит внезапно. Его долго ждут, к нему готовятся,
но случается он неожиданно и не вовремя, как оргазм. Или как наступление сна —
неуловимый момент засыпания. Граница между сном и явью размыта. Уснул, но ещё
слышно, как работает телевизор. Когда на всё насрать и приятно не двигаться,
достаётся лезвие и вскрывается вена. Кровь течёт по стеночке, стекает к
плинтусу, заливает мышиные норки. Мышки, сверкая глазками, вылезают и
отряхиваются, по-кошачьи вылизываются. Они чистоплотны и боятся заразиться
людскими болезнями.
Забавно поутру
наблюдать кровавые полосы на полу, фигурные, как ленты гимнастки. Смотрящий распорядился обшмонать
вещи усопшего. Всё делается быстро, но с суетой и копошением, чтобы сложно и
непонятно. Продольный заглядывает и ничего не
понимает. Дело сделано: личные вещи перешли в общее.
Общее — это не
значит, что вещи достанутся всем поровну. Это значит, что всё пойдёт в голову,
а выйдет из хвоста.
Маячат продольному.
За пару секунд хата наполняется ментами. По менту на зэка. Пинками
и тычками хата опустевает. Становится тихо, будто
никого здесь не было. Без людей хата не хата. Кадр из фильма про серийного
убийцу: кафель и кровавые полосы на полу. Люди ушли и унесли с собой весь
смысл, надуманный со скуки.
Червь поел. На
какое-то время наступает сытое довольство, будто сироп, приятный на вкус и
очень сытный, растёкся по всем от головы до хвоста. Хорошо, когда кому-то
плохо. Облегчение даже у тех, кого хавали, и пока
червь дремлет, переваривая последнюю жертву, новая уже
варится в собственном соку. Думает всякое, боится, маринуется, как надо. Когда
паразит снова проснётся, новая еда будет готова. В интересах всего тела, чтобы
голова поела.
89
Когда бывало совсем
плохо и хотелось применить самый лучший способ выживания, я смотрел на Цыгана.
Цыган сидел дольше
всех, а в зэка не превращался. Белые люди, попадая в тюрьму, почти сразу
становятся зэками. Лысые, волчий взгляд или шакалий (кому как повезёт) и кривогубая ухмылка, а цыгане зэками не становятся. Они
цыгане и всё. Цыган был маленького роста. Маленькие не взрослеют. Ниже всех, даже
самого низкого. Однажды я назвал его злобным чёртиком, и все смеялись.
Цыган понимал шутки
и сам внятно шутил. Всегда добрый, а разговаривал так, будто сдерживал смех.
Потом выяснилось, что сдерживал он кашель: с детства болел астмой. Его навес
Цыган, потому что был цыганом, единственным в хате и неповторимым. На заданный
интерес «Кто по жизни?» Цыган неизменно отвечал: «Мора». Название цыганского
племени.
Все слышали это
слово впервые, и никто поймать Цыгана на лжи не мог, потому что правды никто не
знал. Он мог придумать это слово, как я придумал режиссёра. Вот так, при помощи
непонятного слова, Цыган создал вокруг себя защитное поле, ведь люди всё
непонятное стараются обходить стороной — вдруг оно опасное?
В тюрьме цыгане
выживают при помощи загадки. Подражая цыгану, я тоже выдумал себе загадочное
слово, которое делает меня неуязвимым. Я много думал об этом явлении и пришёл к
выводу, что это слово обладает свойством программного кода или вируса, что
входит людям в мозг и блокирует их агрессию в отношении того, кто это слово
использует. Для разных людей защитные слова разные, и, например, моё слово
другому человеку не поможет.
Быть может, это
бред, но очень многие выживают в тюрьме при помощи непонятных слов, и не просто
выживают, а наживают авторитет и даже становятся блатными.
Различные мелодии
рвались из Цыгана наружу. Чечётка и неоконченные блатные песни. Он еле
сдерживал поток. Мелодии толкались в нём, как на выходе из метро, стремясь все
сразу, без очереди, вырваться на свободу. Не хватало ему терпения допеть до
конца. Заводил одну песню, обрывал и начинал другую.
Незадолго до того,
как Цыган съехал с хаты, заехал другой Цыган. Не настоящий,
а похожий на настоящего. Их навесы совпадали. Червю этого достаточно.
Ненастоящий заменил настоящего и снова остался один-единственный на всю хату
Цыган.
Новый Цыган был
другим. Песен не пел, цыганских слов не знал. Вместо «эр» выговаривал «эл» и
даже в письмах к любимой картавил, но он назывался Цыганом, и это главное.
Значит, где-то в черве была ячейка под названием «Цыган» и не терпела пустоты.
Другие люди тоже
менялись, как перчатки. Старые изнашивались,
появлялись новые. Змей линял волнообразно, уверенно и монотонно, как прибой,
каждое пятое и двадцать пятое число. Обновления совпадали с этапом. Или этап с
обновлением. Или это одно и то же.
Бывало, выезжало
двое, а заезжал один, в котором угадывались эти двое,
будто гибрид, помесь одного и другого.
Червь обновлялся и
нуждался в запчастях. Запчастей полно на воле. Они там, как в зале ожидания:
готовятся, планируют, репетируют, мечтают и ждут своего звёздного часа, не
подозревая, что звёзды давным-давно сложились в созвездия.
Я тоже ждал с тех
пор, как начал накапливать знания, и чем больше узнавал, тем больше возникало
желаний. Я мечтал стать режиссёром и ждал, что когда-нибудь им стану.
Репетировал режиссёрскую жизнь, какой себе её представлял, а оказалось, что всё
моё прошлое, где я играл режиссёра, на самом деле для тюрьмы. В тюрьме меня
называют Режиссёром. На воле так не называли. Спросить любого зэка, кто я
такой, и он без запинки скажет: «Режиссёр!»
90
Многие не знают
моего имени, потому что по имени меня не называют. Только Режиссёр. Червь
кусает свой хвост. Картинка в жёлтой книге навевала тоску: одно и то же. А как
же свет в конце тоннеля? Я долго думал об этом, как принято в тюрьме долго
думать об одном и том же, и оказалось, что долго думать не надо, достаточно
посмотреть на картинку. Древний змей закольцован, и свет в конце тоннеля вовсе
не выход, а лампочка над входом: «Добро пожаловать обратно».
Обновления были, как
дежавю. Зэк, ставший смотрящим после Вихи (Виху наказали за пролитую
арестантскую кровь), резко изменился, будто в него вселился бес. Он стал похож
на Виху. Делал и разговаривал, как Виха. Его губы немного припухли, потому что Виха был толстогубым.
Голова змеи — это
голова змеи. Она меняет кожу, зубы, а сама никуда не девается. Бессмысленно
надеяться, что новый человек, став смотрящим, останется прежним. Он станет как
смотрящий, потому что голова — это голова, она кусает, а добрым он был, когда
был шеей.
91
Когда в тюрьме
встречал нового человека, то сразу старался узнать в нём себя. Искал сходства и
несходства. Если сходств больше, чем различий, то можно не бояться: этот
человек такой же, как я. Если он читает книгу, когда никто не читает, то он
похож на меня. Если молчит, но не потому, что боится сказать, а потому, что
думает больше, чем говорит, то он такой же, как я. Встречать похожих на меня
людей приятно и печально. Печально потому, что я тоже чьё-то повторение и
кому-то замена.
Подмены, замены,
повторы и сходства развлекали меня как натуралиста. Я тихо радовался, когда
угадывал внешность или характер новоприбывшего, и утешал себя тем, что замечаю
то, чего не видят другие. Потом перестал замечать — надоело созерцать червей.
Захотелось неподвижного.
Я устал, как на
конвейере, будто топчусь на месте, а передо мной один и тот же мультик. Тот же
спуск с холма, только с другого. Я был на двух. Всего
их семь, а на последнем — тюрьма. Здесь прослеживалась закономерность.
Подождите-подождите,
сказал я себе, всего холмов семь, я был на двух, а на последнем — тюрьма. Если
так пойдёт дальше, то скоро побываю на всех семи холмах по очереди и непременно
попаду в тюрьму!
Вот оно что! Вот
куда меня заманивают. Я шёл на свет в конце тоннеля, а там лампочка над входом.
Мне стало страшно,
ещё страшней, чем до газеты. Они играли со мной в кошки-мышки. Подбросили
газету: «Возьми! Вот тебе надежда».
Куда бежать? На что
надеяться? Газета вела в бездну. В страшную дыру на букву «С», то есть «смерть».
Я говорил, они созвучны (тюрьма и смерть), сложены из одинаковых букв.
92
Я был дома. Никуда
не ходил. Ничего не хотел и хотеть не хотел. Лежал без
движения. Всё утратило смысл. Не чесался, когда чесалось, не брился, не мылся,
не ел и не ходил в туалет. С последним терпел до последнего. Будучи в уборной,
полез в папины запасы и достал бутылку водки.
Утро началось с
похмелья. Меня это порадовало. С похмелья думается с трудом. Вот для чего пьют пьяницы — чтобы не думать. Но захотелось пить. Ничего, кроме
воды.
Побрёл на кухню пить
воду. Вода была вкусной. Выпил почти литр и снова в туалет. После туалета
умылся. Окропил влагой лицо и больше ничего. Умывшись, глубоко вдохнул.
Выдохнул. Воздух вошёл в меня и обнаружил, что желудок пуст.
Постепенно я оживал,
повинуясь простым желаниям, которые постепенно становились сложными. Вскоре
выяснилось, что если бы я совсем ничего не хотел, то меня бы не было на свете.
От этой мысли во рту стало мерзко. Воняла подступающая рвота. Снова вспомнил
детство. Так из ничего с самого утра испортил себе настроение. Генератор мыслей
включился на полную катушку. Я снова думал и не мог остановиться.
93
Осталось пять
холмов, а на последнем — тюрьма. Мне это казалось неизбежным, как конец фильма.
То есть если фильм начинается, то должен когда-то закончиться. Я не хотел,
чтобы всё было так неизбежно, и во мне родилось новое суеверие, что если я не
стану подниматься на холмы, то в тюрьму не сяду.
Впредь был
осторожным: избегал вершин и сравнивал себя с котом, у которого осталось пять
жизней из девяти, а у меня из семи. Старался из дома не выходить, а если
выходил, то путь пролегал по низинам и балкам. Вверх не смотрел. Вершины стали
для меня табу, и это табу рождало новую надежду.
Назначили новую дату
суда. Прежнюю перенесли на ближайшее время. Я не успел
достать денег. Неизбежность стала неизбежнее. До суда остался день и ночь.
Наутро меня должны приговорить к девяти годам лишения свободы. От страха и
отчаяния не знал куда деваться. Чтобы не сходить с ума в четырёх стенах, вышел
на улицу и пошёл куда глаза глядят.
Я проходил мимо
остановки, и неожиданно возле меня остановился троллейбус. Это было неожиданно,
но ничего неожиданного, ведь это троллейбусная остановка. Я зашёл в троллейбус.
Мест не было, пришлось стоять.
Я стоял и смотрел в
окно. Это всё, что оставалось — смотреть в окно. Вскоре я устал от окна и
отвернулся в салон. Там увидел, как один человек слишком пристально на меня
смотрит, будто я ему что-то должен. Не люблю, когда на меня так смотрят. Снова
отвернулся: не захотел играть в гляделки. Потом
подумал, а вдруг это не случайно, ведь были в троллейбусе и другие люди, но он
смотрел именно на меня. Тогда я снова глянул на него, но он уже смотрел в
другую сторону. Я проследил за его взглядом и всё увидел.
94
Человек смотрел на
девушку. Девушка смотрела на мальчика, сидящего на маминых коленях. Мальчик
смотрел в окно. За окном дома и деревья. Они мелькали-мелькали. Мальчику
надоели деревья, и он посмотрел на молодого парня в наушниках. Молодой парень
качал ногой в такт музыке, которая звучала в его ушах.
Мальчик смотрел на
чужую ногу и качал своей ногой под музыку, которую не слышал. Мне это
показалось интересным: ноги разных людей качались одинаково под музыку, которую
один слышал, а другой не слышал.
Парень в наушниках
смотрел на календарь за спиной водителя. На календаре была фотография красного
«Феррари». Очкастый дедушка близоруко разглядывал
календарь с «Феррари», вероятно, высчитывал дни, оставшиеся до пенсии. Его
голова мелко-мелко тряслась от старости. Точно так же тряслась голова
пластмассовой собачки возле водителя.
Женщина у окна
смотрела на собачку. На женщину смотрел небритый мужчина. Грудь женщины была
туго обтянута трикотажной блузкой. Некоторое время я тоже смотрел на женщину и
угадал, о чём думает небритый мужчина. Наши мысли совпадали.
Женщина с
трикотажной грудью не догадывалась, о чём думает небритый мужчина, потому что
она на него не смотрела. Она смотрела на другую женщину, точнее, на её сумочку.
Сумочка другой женщины была модной. Женщина с грудью хотела себе такую же. На её лице проступила зависть. Получился
треугольник: мужчина и две женщины. Он хотел женщину. Женщина хотела сумочку.
Женщина с сумочкой хотела парня в наушниках. Она пристально смотрела на его
бедра и покусывала нижнюю губу. Я почувствовал лёгкую ревность. На меломана
смотрела ещё одна женщина, но это была старуха. Под определённым углом она была
похожа на родину-мать с плаката «Родина-мать зовёт!», только дряхлее.
Родина-мать стояла
над парнем и смотрела на него в упор. Её старая задница
привыкла, чтобы ей уступали место в общественном транспорте, и она ждала, когда
у парня проснётся совесть, но совесть у парня не просыпалась.
За спиной женщины с
сумочкой сидел мужчина с родимым пятном на шее. Он пялился
на женскую попу и был доволен, что неплохо устроился. Её попа была как раз на
уровне его глаз. При желании он мог уткнуться в неё носом.
Сидевшая напротив
дяди-с-пятнышком девочка смотрела на дядину ширинку. Я тоже туда посмотрел, и
мне стало неловко за дядю. Девочке лет девять, не больше, но она уже всё
понимает и еле сдерживает смех. Ей хочется показать пальцем туда, куда она
смотрит, но ей уже девять лет, и она понимает, что этого делать не стоит.
Папа девочки ничего
не замечает, он уставился в газету. В газете мелькнуло слово на букву «с». Я
пригляделся — «сексуальн…» Очевидно, статья о
маньяках.
В ту же газету
уставился лысый тип в тёмных очках. Он похож на того, про кого написано в
статье. Скользкий тип. Читал на ходу чужую газету. Одной рукой он держался за
поручень, а другая шарила в сумочке женщины с красивой сумочкой.
Я быстро посмотрел
на женщину с грудью. Она всё так же смотрела на модную сумочку и всё видела. В
женщине было столько зависти, что зависть говорила совести: «Молчи, сука!»
Так я понял, что она
злорадствует, то есть радуется, когда кому-то плохо. Я снова посмотрел на
сумочку. Лысый как ни в чём не бывало продвигался к
выходу. Он думал, что никто ничего не видел, и хотел по-тихому слинять. Я
понял, что это один из тех переломных моментов, когда решается судьба человека.
95
Наблюдения
закончились. Вариантов два — делать или не делать. Если не делать, всё
произойдёт без меня, и я останусь без ничего и никем. Если делать, то вариантов
снова два — громкий и тихий. Громкий
пахнет сексом, а тихий — деньгами. То есть я громко заявляю: «Держите вора!»,
прилюдно отбираю кошелёк, деньги отдаю девушке и становлюсь её героем. Или,
наоборот, всё делаю тихо.
Подкрадываюсь к
лысому, шепчу ему на ухо «Я всё видел», он без шума отдаёт кошелёк взамен на
моё молчание, я не герой, но у меня есть деньги. То и другое завтра пригодится
в тюрьме. Секс — напоследок, а деньги — на будущее.
Быстро подумав,
отверг оба варианта, вернее, совместил их и выбрал нечто среднее. Третий
вариант, больше всего соответствующий складу моего характера и
физико-химическим составляющим моего организма. Решил сыграть героя, только
тихо. Тихо забрать, тихо отдать. Подкрался к лысому и шепнул: «Я всё видел».
Я думал, он джентельмен, а он не джентельмен.
Стало больно, как тогда, когда мне вырезали апендицит
в пятом классе и я очнулся после наркоза с резкой
болью в брюшной полости.
Мышцы живота
повредились. Я не мог спокойно дышать, говорить, смеяться и плакать. Штаны
намокли. Я понял, что это кровь.
Лысый быстро
продвигался к выходу, а я медленно оседал на пол. Мне было всё равно, что там и
кто там. Думал только о себе и был центром вселенной. Наугад протянул руку и
впился в чью-то ляжку, женскую на ощупь.
96
Очнулся в больнице.
Кишки и важные органы не задеты. Но крови потерял достаточно для небольшой
кровяной колбаски.
Я мало что помнил,
но представлял, какая лужа натекла в транспорте, и как люди пачкались моей
кровью, и как они долго будут помнить парня, который елозил по крови и хватал
их за ноги кровавыми руками.
Суд перенесли на три
месяца. Это хорошая новость. Дали время на выздоровление. Целых три месяца на
воле. Я был счастлив.
97
Лёжа на наре, думал
о лампочке, что круглые сутки светила в глаза. Никогда не выключалась и мешала
спать. Днём и ночью одинаково стойкий электрический свет. Я мечтал, чтобы она
погасла.
Радужный спектр, из
которого состоит белый свет — почему он белый? Он состоит из
семи цветов радуги: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий,
фиолетовый. Смешать их, и получится белый свет, а если смешать не
спектр, а палитру, то получится чёрный цвет. Я хотел, чтобы свет смешивался,
как краски, и получалась ночь.
Я слез с нары,
умылся и пошёл смотреть, как Крытник делает чётки из
расплавленных пластиковых бутылок. Он крутил чёрную бусину над огоньком
лампадки. Таких бусин у него было много и все разных цветов. Серые бусины,
белые, жёлтые, коричневые, зелёные и синеватые. Я знал, и все знали, что в хате
пластмассы очень мало. Есть только пустые пластиковые бутылки из-под газировки,
а они бесцветны.
Он умел делать прозрачную
бусину чистой, как слеза, но она была хрупкой. Нанизывать её трудно, долго она
не жила, но всё равно он умел обходиться без красок, лишь контролируя копоть
над огоньком. Крытник жил в тюрьме при помощи
огонька, и его бусины были разноцветными, даже такими, что не отличались от
мрамора или жемчужины.
98
Крытник мотал пятнадцатилетний срок за убийство барыги-валютчика. Отсидел шесть лет, осталось девять. Долгое
время был в бегах. Крытником его прозвали из-за
тюрьмы. Это крытая тюрьма строгого режима, где запрещено выходить на улицу под
открытое небо. Даже в дворике для прогулок небо скрыто
не только решёткой. Круглые сутки в четырёх стенах с четырьмя людьми. С утра до
ночи он крутил маслины для чёток. Молчал, иногда разговаривал.
Крытник разговаривал со мной очень тихим голосом. Я
прислушивался, чтобы услышать его. С другими он разговаривал обыкновенно, а мне
будто открывал тайную тайну. Он умел говорить обо всём и со всеми. С бандитами
говорил «о жизни нашей в доме нашем общем» — простой и резкий разговор двух и
более зэков, а мне иногда выдавал перлы о бусинах. Очень по-китайски.
Когда его увозили
этапом в другую тюрьму, где он сидел основной срок (к нам его привозили на
раскрутку), я подарил ему свою жёлтую книгу. Тяжело с ней раставался.
Было страшно, будто ангел-хранитель покидал меня. С перепугу чуть не забрал книгу обратно, но сдержался. Я
подражал сокамерникам. Они были не привязчивы к вещам. Легко брали, легко
отдавали. Даже не так. Вещи сами перемещались из рук в руки, будто живые, но
редко покидали камеру. В основном это была одежда и обувь. Футболка или пара кроссовок могли поменять пятерых носителей и вернуться
к первому. А у первого к тому времени успевало появиться две новых футболки и
другая обувь, с которыми он так же легко расставался, и начиналось сначала.
99
В замкнутом
пространстве расстояний нет. Ничего не уходит в
никуда, всегда куда-то. И если интересно, то можно проследить весь путь и
приключения каждой вещи, не вставая с нары и почти не поворачивая головы. На
воле понадобится воображение, чтобы домыслить, что произошло с вещью там, за
горизонтом, а здесь можно сидеть на месте, наблюдая истории в стиле сказок Андерсена про путешествие штопальной иглы или
бутылочного горлышка. Всё видно без напряжения. В этом движении был азарт. Кто
первый расставался, тот первый получал с прибылью или не получал вовсе. Так я
расстался с книгой, слабо надеясь, что она вернётся. Не обязательно в том виде,
в каком ушла. Можно в другом,
как другая книга или две книги.
Я очень дорожил
жёлтой книгой и тем, что было на мне надето. Последние остатки свободы, что
маячила верхушками деревьев за решёткой. Я цеплялся за них до последнего, как
за тоску о прошлом. За книгу с чужими мыслями и за одежду, сшитую чужими
людьми.
100
Когда жёлтая книга
покинула меня, я пытался жить при помощи других книг. Их приносили из
библиотеки. Выбор был скуден. Брал, что дают. В кормушку просовывали две-три
книги. Зэки выбирали ту, что толще и бумага тоньше.
Успехом пользовалась
Библия на английском языке, а остатки сиротливо валялись на столе. Их забирал
я.
Библию приносили
очень редко, но она была толстой и хватало её надолго.
Всё, что доставалось мне, зэков не интересовало. Они книг не читали, только
курили. В библиотеке книг было мало. Она не пополнялась и постепенно исчезала в
дым, но мне удалось кое-что выудить из её скудных запасов.
Я не считаю книгами
говно вроде «Воровского общака Паши Цируля», или
сборника детективов какой-то толстой тётки, обсиженной мопсами, или нескольких
старых журналов «Наука и жизнь» с вырванными страницами и неправильно
разгаданными кроссвордами.
Книги в библиотеке
появлялись из пункта приёма макулатуры. Туда их приносили пионеры, а пионеров
уже лет двадцать не принимали в пионеры. Но там было несколько книг, которые я
всё-таки прочитал.
101
«Мартин Иден» и
«Маленькая хозяйка большого дома» Джека Лондона. «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына.
«Луна и грош» Сомерсэта Моэма. «Тысяча и одна ночь»,
«Путешествие на Кон-Тики» Тура Хейердала. Первый том «Йосифа и его братьев»
Томаса Манна. Второй том «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма. «Сияние» Стивена
Кинга. Это всё, что я смог выжать из тюремной библиотеки, включая статью
«Теория катастроф» из журнала «Наука и жизнь» за 1986 год, которую я сопоставил
с трагедией своей жизни и остался доволен, потому что увидел, как всё похоже на
бабочку, которая вылупилась из личинки.
В журнале «Юный
техник» за 1983 год я нашёл статью о выращивании искусственных алмазов. Эта
статья мне понравилась, как статья про бабочку. Статья об алмазах была написана
задорным языком, специально для подростков, которые хотят верить в светлое
будущее, полное приключений.
«В наших
лабораториях создаются специальные условия для выращивания искусственных
алмазов, так необходимых нашей промышленности.
Наши алмазы не имеют
ничего общего с бриллиантами, которые богатые капиталистические бездельники
выставляют напоказ, чтобы оправдать своё паразитическое существование. Наши
алмазы созданы для труда и людьми труда.
В автоклав
загружается высокоуглеродистый гель, и под воздействием высоких температур и
сверхвысокого давления происходит чудо, которому позавидовал бы сам старик
Хоттабыч, — кристаллизуется алмаз. Но если давление случайно передержать, то
готовый алмаз раскрошится в порошок и получится
алмазная крошка, широко используемый в промышлености
абразивный материал.
Этот трудоёмкий и
точный процесс контролируют мощнейшие ЭВМ, созданные советскими инженерами,
поэтому все случайности исключены.
Алмазную крошку
готовят по специальной схеме. Затем под воздействием высоких температур алмазная
крошка вновь становится высокоуглеродистым гелем, то есть происходит замкнутый
цикл, полное безотходное производство, без потери сырья и ресурсов».
102
Какое-то время я жил
под впечатлением от этой статьи, и тюрьма временно превратилась в автоклав, где
сырьём выступают люди. Постоянно возрастающее давление стен, чужих людей — и в
итоге одни становятся алмазами, а другие говном.
Жить при помощи этих
книг получалось не так, как при помощи жёлтой книги. Выходило коряво. Обычно я
спрашивал у них о свободе, потому что в тюрьме всё время думалось о свободе, а
спрашивать о свободе у тюремных книг — ответ всегда получится печальным.
Тюремные книги не
годятся для таких вопросов. Они не о тюрьме, кроме «Архипелага ГУЛАГ», но от
них веет тюрьмой, как от бывшего зэка. Негодные, испорченные книги. Ничего не
оставалось, как написать свою.
Вариантов было два:
либо своя, либо жёлтая. Но жёлтой
больше не было.
103
Я назвал свою книгу
«Тюрьма: инструкция по освобождению». Живу в ней и одновременно сочиняю. Не
сочиняю, она сама пишется. С этого момента я не знаю, что будет
дальше и в прошедшем времени писать больше не буду, будто это кино и всё
снято на плёнку. А в кино нет прошедшего времени, есть только настоящее. Я
расслабился и позволил жизни течь по-своему. Только смотрел и записывал, не
пытаясь что-то поймать и запомнить.
Голова опустела. Там
перестали плодиться новые персонажи и заполнять собой хату. Когда-нибудь
кто-нибудь будет жить при помощи моей книги, как я жил при помощи жёлтой. Он
будет пользоваться моими сравнениями. Для него они станут родными, но взятыми
из чужой книги и связанными с кулинарией.
В тюрьме я живу
впроголодь, и все мои сравнения связаны с едой. Но я много читал и видел, что в
других книгах то же самое. Это значит, что другие авторы тоже голодали. Так или
иначе, но почти все сравнения во всех книгах, что мне попадались, связаны с
едой. Например, книга вкусная, песня сладкая, воздух терпкий, рассвет
багрово-яблочный, кровь как кетчуп, любовь изысканна на вкус и пьянит, как
вино, правда горькая, а ложь сладкая. Пищевые сравнения самые точные и яркие, а
все остальные сравнения по сравнению с пищевыми звучат
пресно.
104
Другие сравнения
тоже существуют. Они идут не от желудка и точно не вкусны. Они другие, такие,
что хочется плакать. Они ни на что не похожи. Они заведомая ложь, потому что
они — решётки, за которыми сидит правда. Где много слов, там её не видно. Она
зашторена ими, как жалюзи, только слабый свет просачивается сквозь них, и
такого поэта, кто разглядел его, называют гением. Он долго смотрел в одну
точку, разглядел кое-что необычное, от чего ему стало невыносимо грустно, но
передать свою грусть-тоску он сумел только словами. Он режет себе вены,
принимает наркотики, пьёт водку и прыгает с моста. В итоге умирает,
захлебнувшись собственной рвотой в двадцать семь лет.
105
Изображать можно и
без слов, став художником и пытаясь этот маленький
свет рисовать. Но, зная, что краски — это яичный белок, масло, желатин и мелкоспрессованные кости древних животных и рыб, художник
обречён всегда пользоваться жратвой. Можно, как актёр,
изображать без слов и яичных белков. Актёры изображают животных и других людей,
не являясь ни животными, ни другими людьми, но все они, художники, поэты и
актёры, как бы ни пытались изобразить нечто настоящее, всегда делают не
настоящее, а изображение.
«Ешь, люби, молись»
— последний шедевр кинематографа. Показывали по телевизору, и я смотрел. Джулия
Робертс в главной роли. Режиссёр — какой-то итальянец. Итальянцы, мастера
натюрмортов, умеют изображать изображения, искажённые разными лучами света,
тенями и перевёрнутыми отпечатками на сетчатках. Я тоже описываю всё это, как
могу. Хочу, чтобы было смешно. Люблю, когда смешно. Особенно когда грустно. Но
только бы не получились кулинарные сравнения.
Мне бы так написать,
чтобы про еду не думать. Но как не думать про еду, когда голодный? И как не
думать про секс, когда голодный? Я только и думаю о том и другом —
кулинарно-сексуальное месиво.
106
Писателем быть
трудно. Чтобы им стать, нужно преодолеть позывы плоти, а то завязнешь, и
получится кулинарная книга рецептов. В книжных бутиках книги рецептов стоят
дорого. Можно разбогатеть и вкусно кушать, а я хочу написать так, чтобы не
говорили «вкусно написано». Когда так говорят, это значит, что завяз в
фекально-рвотных массах. Сначала сожрут то, что из
тебя вышло, а потом тебя. Потому что оно вышло из тебя и такое же вкусное, как
ты. Они так думают, потому что вечно голодные. Но я придумал, как их обхитрить
и остаться живым.
Сделаю так, что они
отравятся. Они прочтут и скажут: «вкусно написано», а внутри будет яд. Сожрут и начнут гнить. Кишки вывалятся наружу, а без кишок
какой секс? Всё будет отравлено. Так я уцелею. Ешьте мой яд, пейте мой яд.
107
Писатели — смелые
люди. Они не знают, что они смелые. Их смелость исходит из глупости: не знают,
во что вляпались, и не ведают, что творят. Они смелые,
потому что им есть, где спрятаться. Там, где они прячутся, бывает смертельно
опасно, потому что часто сбывается то, о чём они написали.
Писать приходится о разном, чтобы интересно было читать. Это разное — плохое,
хорошее, страшное, смертельно опасное — автор переживает сам до или после
написания. Бывает, одновременно с написанием, как я сейчас. Особенно опасно
писать от первого лица, но они всё равно пишут (я говорил, что они дураки), потому что хотят быть первыми, кто придумал и
написал, чтобы другие потом читали и завидовали. Их смелость — это страх перед
забвением. Они хотят жить вечно и защищаются от других за своими книгами. Но
другие — это те, кто их книги читает, а потом говорит: «Нравится», или: «Не
нравится». Без других они перестанут быть смелыми или вообще перестанут быть.
108
Написанное отправлял родителям. Они расшифровывали мои
каракули, распечатывали и отсылали обратно в тюрьму, чтобы я смотрел на
печатные буквы и радовался. Они хотели сделать мне приятное,
особенно папа, который носит очки в золотистой оправе и часто курит с тех пор,
как меня посадили.
Интересно
разглядывать свои фразы в печатном виде, будто они не мои, а чужие цитаты из
давно опубликованных книг. На клетчатой странице блокнотика
они выглядят не такими чужими и полновесными, а больше похожи на мои
собственные, и корявый почерк делает их несерьёзными и детскими, как рисунки
дельфинов.
109
Я начал писать
книгу, и со мной стали происходить странные вещи. Стоило о чём-то задуматься,
как сразу появлялись люди и, будто читая мои мысли, продолжали вслух тему,
начатую в моей голове.
Один из таких людей
был Коба. Усатый дядька шестидесяти лет, похож на
Сталина. Осуждён за недоделанное убийство. Он хотел убить
человека, но не смог, только поцарапал.
Мы играли в шахматы,
и я проигрывал. У него улучшалось настроение, и он в очередной раз рассказывал
про бомбу, сброшенную на Хиросиму и Нагасаки. Оказывается, уран для бомбы
американцы взяли из костей динозавров.
Коба: «В костях динозавров самое большее урана,
чем везде».
Он жил
воспоминаниями о химии и женщинах. Всякий раз, начиная разговор с бомбы, он
заканчивал трахом.
Коба давно катался по тюрьме, и вся тюрьма, от
начальника до последнего зэка из петушатни, знала
секрет атомной бомбы.
110
Если бы не было
динозавров, говорил Коба, не было бы гонки
вооружений, холодной войны, карибского кризиса, атолла Бикини, моды на бикини,
академика Сахарова, Советского Союза, США и прочих сверхдержав, чернобыльской
катастрофы, подлодки «Курск» (дальше можно продолжать на своё усмотрение),
потому что урановые рудники — это древние кладбища динозавров.
Динозавры ели много
травы, а трава была огромных размеров. От радиации всё вырастает до огромных
размеров. Земля была радиоактивней раз в десять, чем сейчас. Растения, как
губка, впитывали всё подряд, приходили травоядные динозавры, поедали растения,
и уран скапливался костях.
В костях есть
кальций, он легко замещается ураном, потому что уран активней кальция. Кости
становились урановыми. Но урана всё равно было мало для изготовления атомной
бомбы. Тогда приходили плотоядные динозавры, пожирали травоядных, вместе с
костями и концентрированный уран из костей травоядных динозавров скапливался в
костях плотоядных, отчего кости плотоядных динозавров становились всё более урановыми. Потом плотоядные жрали
друг друга, и урана в костях становилось столько, что его легко хватало на
изготовление атомной бомбы. Вот и весь секрет.
— Что из этого
следует? — спрашивал Коба.
Можно было не отвечать.
Он сам отвечал.
— Из этого следует,
— говорил он, — что жизнь только возникла, а уже посеяла семена своей погибели.
Можно сколько хочешь орать: «Миру — мир! Войны не нужно!», а конец все равно
один. То есть, как говорил Станислав Лем, человек рождён
для того, чтобы разрушить материальную вселенную. Эта мысль меня очень
согревает. Всё-таки есть надежда, что это когда-нибудь закончится. Может, даже
сегодня.
— Сегодня?
— Ну, это я так…
образно.
Дальше можно было
слушать, а можно было не слушать. Если слушать, то говорил он примерно
следующее.
Коба: «Смысл — это человеческое изобретение.
Животные таким не страдают. Им достаточно вовремя набить брюхо, а человеку,
чтобы жить, при этом страдая, нужно для страданий какое-то оправдание. Любая дрянь достойна стать смыслом его жизни. Ему это нужно для
выживания, ведь без смысла бессмысленно жить. Кто-то смысл находит в игре,
кто-то в детях, кто-то в славе, деньгах, женщинах,
мужчинах. Кто-то думает, что он умнее и добрее всех, и находит смысл в
милосердии. Кто-то молится с утра до вечера. Кто-то верит в любовь, тем и
живёт, а кто-то очень хорошо ненавидит. Кто-то уходит в работу с головой. Или,
наоборот, смысл в праздности, удовольствиях, радостях
и приятных воспоминаниях. Есть такие, кто любит грустить и верит, что слёзы
очищают. Всё, что угодно, может быть смыслом, даже смерть бывает смыслом жизни.
Сколько самоубийц нашли смысл жизни в смерти? Посмотреть на палачей: очень даже
довольные жизнью долгожители. Даже если не палач, а волею судьбы стал убийцей,
например, на войне, ведь убийцами становятся от страха перед смертью, а иначе зачем убивать? Он выбрал свою жизнь, а чужую забрал
ради своей. Жизни нужно что-то кушать, а иначе она
умрёт с голоду. Вот она и проявляет волю. Воля к жизни такая живучая, что ей
даже человек не нужен. Жизнь — это самый голодный паразит. Постоянно нуждается
в кормёжке. Он на самой вершине пищевой пирамиды, он и есть пирамида, а смерть
— это его рот, которым он ест».
После таких слов на
еду смотреть не хочется.
Завтрак, обед, ужин,
промежуточные перекусы, походы на дальняк и всё, что
происходит вокруг, всё глубже и глубже всасывают в это болото — неужели из него
не вырваться? Время обеда, и ты снова, как зомби, тянешься за пайкой, потому
что хочется жрать, а не пожрёшь, ослабеешь, и тебя
сожрут.
После еды все моют
тарелки. Выстраивается очередь к раковине. Рядом стоит Рома, вечно голодный,
противоречивый, но большей частью добрый человек, улыбается всем лицом и даже
плечами, обнажив дёсна с острыми осколками коричневых зубов.
Рома: «Ну, что,
Режиссёр, заморил червячка?»
Заморил червячка.
Устами такого младенца, как Рома, глаголет истина. Я так подумал, но вслух не
сказал. Рома не понял бы юмора, перестал бы улыбаться и не угостил бы
конфеткой. Рома всегда был затарен конфетками — чифир заедать. Ради конфетки стоило промолчать, но я
сказал:
— Ты как младенец,
Рома, ей-богу.
Рома улыбку убрал,
конфеткой не угостил, но мне стало легко. Я отказался от маленькой жратвы, а мог не отказаться. Но я отказался. Значит, есть
выход. Он не может не есть.
111
Над нарой поверх жёлтой стены нарисована
свастика. Всякое изображение свастики на тюремной стене — это «отрицалово» — воровской символ отрицания мусорского и отказ от подчинения ментам. Уйти в отказ, по
воровским понятиям, почётно.
112
«Отрицалово»
нарисовано простым карандашом. Это я нарисовал — если свастика над нарой это «отрицалово», мне
следует всё отрицать. Отрицать — это ко всему добавлять
частичку «не», как герой фильма «Всегда говори «да»», только вместо «да» —
«нет». Тогда всё просто: не надо искать, жрать,
и быть как черви тоже не надо, и уроборос разомкнёт
челюсти, отпустит свой многострадальный хвост и сдохнет с голоду. Просто сдохнет на букву «С», как смерть или свобода.
Может быть,
единственное спасение — чтобы повезло удачно родиться, быть носителем
славяно-кириллического языка, где слова «свобода» и «смерть» начинаются с такой
буквы, что похожа на разорванное кольцо или разбитый ошейник. Чтобы, глядя на
эту букву, зэк понял, как понял я, что надо делать, чтобы вырваться отсюда.
113
Жёлтой книги больше
не было, но я прочитал её три раза и выписал несколько любимых фраз. Они
улучшали настроение, как мелкие отпечатки рая на Земле.
Первая фраза:
«Бритые головы и жёлтые одеяния — благородные символы состояния бодхисатвы».
После этой фразы зэки становились монахами, а тюрьма монастырём.
Бритоголовых в тюрьме навалом. Все зэки лысые, и я тоже.
Жёлтой одежды не было. Было другое. Жёлтая кожа впалых щёк от недостатка жёлтых
солнечных лучей. Никотиновая желтизна пальцев. Жёлтые от курева
с чифиром зубы. Жёлтые от желтухи глаза. Жёлтые от
табачного дыма стены и простыни. Жёлтое от жары и старости свиное сало.
Зэки думают, что это
тюремная грязь и копоть, не подозревая, что это благородные символы состояния
бодхисатвы. Зэки как монахи. Монахи молятся в кельях. Зэки это делают в
карцерах. Шлифуют пальцами «монашки» и, не мигая, смотрят в растрескавшийся
жёлтый потолок.
Зэки часами болтают
об одном и том же, о тюрьме и воле, в одинаковых устойчивых выражениях. От
повторения простые фразы становятся мантрами, а сложные молитвами. Зэки молятся
и не ведают того, что молятся. В общих хатах, если прислушаться, можно
различить мантру тибетских монахов «ом мани падмэ хум», а если не прислушаться, то брань зачуханых
терпил «йобана мама падла х…».
Как монахи, они
годами не знают женщин. Видят их только на картинках, по телевизору и в зале
суда, если прокурор женщина. Женщины для них становятся богинями, небесными
созданиями, у которых ничего общего с земными, а журнальные картинки становятся
иконами. Воздержание у зэков не такое, как у монахов, оно вынужденное, а не
добровольное. Но если разобраться, то и монахи становятся монахами под
давлением обстоятельств — кривые, хромые, девочки не любят, мальчиков любят и,
став монахами, якобы добровольно, всё равно делают свои монашеские дела
вынужденно.
114
Тюрьма — замкнутое
пространство. Внутри люди, а снаружи пустота. Люди живут на космической
станции. Много думают, слушают и смотрят. В одном месте и на одно и то же.
Медитация на луну и древняя буддийская практика смотрения в стену. От долгого
смотрения в одну точку покровы спадают. Тайное
становится явным, а видимое — не таким, как раньше.
Монахи верят в
спасение. Вера зэков ничем не хуже. Верят в Золотую Амнистию, как в святое
чудо. Ждут чуда каждый год, никак не дождутся. Вслух говорят, что чудес не
бывает, а внутри надеются и уповают. Все их мечты о будущей свободе — тоска по
прошлому. Они не знают ничего, кроме того, что было.
115
От разных причин зэк
меняется. От тоски, плохого воздуха, затхлой жизни, усталости, нервов,
одинаковых разговоров, мыслей об одном и том же и от других людей. С кем
поведёшься, от того и наберёшься.
Теснота и замкнутое
пространство влияют на человека. Долгое смотрение в стену портит его лицо. Вольняшки его не узнают, говорят — он изменился, не такой,
как раньше. Он долго смотрел в стену и стал странным. На лбу появилась глубокая
трещина, похожая на сомкнутые веки третьего глаза. Она делит лоб на две части,
верхнюю и нижнюю. Нижняя — до, а верхняя — после.
После — на лбу, возле
волос, где череп покатый и твёрдый, лёгко и резко ломает чью-то переносицу и
выбивает передний ряд верхних зубов. Над морщиной будущее зэка, твёрдое и бронелобое.
До — слабая часть, под
морщиной, над бровями, глазами и носом — самые уязвимые части лица. Они, как
дети, всегда нуждаются в защите. До — это прошлое зэка, каким он был раньше: беззащитным, как
зеница ока, хрупким, как носовой хрящ, и зелёным, как сопли.
Бывает, до и после
меняются местами. Тогда возле волос, где твёрдо, — прошлое, а будущее — внизу —
хранилище слёз и соплей. Бывает, у зэка не одна
складка на лбу, а две. Они пересекаются, и получается крест. Крест сложнее, чем
до и после, и зэк с крестом на лбу интереснее зэка с закрытым третьим глазом.
Крест получается из
горизонтальной и вертикальной морщины. Горизонтальная
появляется от недоумения. Зэк чего-то не понимает, пытается понять, но только
сильнее запутывается, недоумённо морщит лоб и думает: «Херня какая-то».
Вертикальная, наоборот, от глубоких сосредоточенных
раздумий. Он глубоко задумывается, доходит до самых глубин, сосредоточенно
напрягает лоб и думает: «Херня какая-то».
Недоумение
перечёркивается глубоким раздумьем, одно отрицает другое, как в математике,
минус на минус — плюс, и зэк с крестом на лбу всегда спокоен, как паук. Не ищет
лучшего и не отказывается от худшего. Смело смотрит в глаза мусорам
и авторитетным ворам. Не разменивается по мелочам, не ведётся на провокации, не
провоцирует и сравнивает свою жизнь со струйкой дыма от сигареты.
Крест на лбу и
сомкнутые веки — на всю жизнь отметина. По этому клейму бывшие зэки всегда
узнают друг друга на воле. И будущего зэка узнают, и такого, кто никогда не
сидел и не сядет, но по кому тюрьма плачет.
116
Каждому миру
соответствуют свои будды и бодхисатвы.
Все признаки бодхисатвы
здесь были, только об этом никто не знал. Тюрьма стала Поталой,
пока только для меня одного, но я придумал сделать так, чтобы для всех. В
жёлтой книге написано: «Если для спасения существ нужно принять облик узника, босацу предстанет перед ними в этом облике и будет
проповедовать им дхарму». Это можно сделать, ничего не делая.
Я стану головой змеи
через чужеродный нарост на её теле. Сначала прыщиком на заднице,
который медленно, но верно вызреет в злокачественную опухоль с глазом посредине
и собственным мозгом, а потом станет новой головой, а старая отомрёт как
старая. И последняя фраза — «Он находится в обществе разбойников и воров. Он и
они обращены в будд» — станет действительно
последней.
117
Теперь ясны правила
игры. Они чётко обозначены в этих четырёх случайных фразах. Теперь я знаю, как
жить дальше и что делать, чтобы выбраться отсюда. Игра обрела чёткость и
перестала быть игрой.
118
Чтобы выбраться
отсюда, мало знать правила. Нужна смелость их соблюдать. Нужно стать таким
смелым, как герои в кино, без тени сомнения. Изображать смелого
легче, чем быть смелым. На всё про всё актёрам в кино хватает полтора часа
экранного времени. У меня времени намного больше, и в нём едва ли наберётся
десять минут меня храброго.
Пришли родители. Они
взволнованы и думают, что я себе навредил, чтобы получить отсрочку суда. Я
мысленно соглашаюсь с ними, вслух не соглашаюсь. Они говорят, что им со стороны
видней, и на вот, выпей успокоительное, пройди полный курс.
Мама говорит, а папа
соглашается с ней молча.
— Вот ещё мандарины,
йогурт и солёные помидоры. Как здесь кормят?
— Не знаю.
— Вот, смотри, здесь
ещё орехи колотые и жареная картошка. В этой банке котлеты и селёдка.
Я очень
проголодался.
— Но тебе этого
нельзя. Мы привезли, а нам сказали, что при ранении в живот можно только
перетёртую пищу. Ну, мы оставим йогурт и… — мама
посмотрела в сумки, — и пока всё.
Жрать хотелось нестерпимо.
— Но кишки ведь не
задеты, — сказал я.
— Всё равно нельзя,
— сказала мама.
— Лучше не надо, —
подхватил отец.
— Я буду хорошо
жевать.
— Мы потом привезём
тебе перетёртый борщ.
Спорить бесполезно.
Родители сообщили,
что из-за ранения суд перенесли.
— Так что теперь
неизвестно, когда он будет, — сказала мама.
— Неизвестно?
— Ну, примерно
известно. Где-то через пару месяцев, пока рана не заживёт.
— Вот уж
действительно, — сказала мама, — пути Господни неисповедимы.
— Как же это так
случилось? — спросил папа.
— Да там один мудак…
кошелёк воровал.
— Да, — сказал папа
после недолгой паузы, — может, это и к лучшему.
Потом я вспомнил
кое-что и спросил: «А в какой я больнице?»
Они ответили. Я
волшебно оказался на третьем холме. Тщательно избегал его, но без толку. Всё
вокруг было белое. Я лежал на подушках, руки были поверх одеяла. Цепляться за
табу больше не имело смысла.
119
Я нашёл вторую
газету. В первый раз она прибилась случайно. Во второй раз искал её. Я знал,
где её искать. Она там всегда валяется, не нужная никому дрянная
бумажка.
Найти газету проще
простого. Их раздают бесплатно, они никому не нужны, и их выбрасывают на помойку.
Я был не сильно ранен и без труда спустился на набережную. С реки дул сильный
ветер. Можно громко матюгаться, никто не услышит. Здесь я встретил отца. Он
ловил рыбу. Я спросил его: «Ну, и сколько поймал?» Он, не оборачиваясь,
ответил: «Пять». Так и не понял, что это был я.
С набережной зашёл в
подворотню и на подоконнике, возле консервной банки с окурками, нашёл несколько
газет. Почти свежие. Их принесли утром и сразу выбросили. Только одна
пригодилась какому-то хулигану. Она валялась скомканная на маленькой кучке
кала.
Моя газета могла бы
так же пригодиться, но мимо проходил я. Один шанс из миллиона, что я её
подберу, чтобы использовать как путеводитель. Возможно, я первый и последний,
кому пришла в голову идея слушаться газету. Кому ещё придёт такое в голову?
Слишком гордые.
120
Выйдя на улицу, я
заглянул в разворот. Своё объявление увидел сразу. Казалось, прошла вечность с
тех пор, как я покинул бар «Капоне». На самом деле
прошло дней пять. Рядом с моим объявлением была реклама гадалки Клары. Её
портрет в обрамлении пентаклей. Пышные волосы и
пышная грудь. Она выглядела готично. Вот чего я хотел
на самом деле.
Я хотел, чтобы
кто-то предсказал моё будущее. Кто-то, кто знает в этом толк, сказал внятными
словами, что делать дальше, а не подсовывал невнятные знаки, которые можно
толковать по-разному или никак.
Адрес был тот же,
что у малолетки. Вершина первого холма. Там полно
офисов, район такой. Так что ничего странного.
121
Я пошёл к ней через
неделю, когда рана подзарубцевалась, и я мог ходить,
не пригибаясь. Гадалка встретила меня запахом сандаловых палочек и тихой
мистической музыкой. Женщина была зрелой и бывалой, хорошо сохранившей лицо и
особенно грудь. У неё была огромная грудь.
Груди завораживали,
хотелось на них смотреть и смотреть, как на уродство: излишество и переизбыток.
Я без стеснения пялился на них, забыв обо всём на
свете. Это было сродни гипнозу. Из многих мыслей в голове осталась одна:
«Большие сиськи!»
Офис тот же, что у малолетки, но всё по-другому. Исчез табурет, конторский
стол. Всю советскую хлипкую мебель заменил мягкий гарнитур. Стол по-прежнему
широк, но круглый и покрыт красной бархатной тканью с жёлтой бахромой, как у
знамени Победы. Лампочка в абажуре, всё красных тонов и пленит сладкими
надеждами.
Узнав моё прошлое,
гадалка достала карты, обычные игральные карты, засаленные и потрёпанные, и
принялась за моё будущее. Она пользовалась своими грудями умело, как малолетка пользовался вершиной своего холма, куда я
карабкался и от усталости был покорным. Все они делали одинаково: пользовались
своими вершинами, чтобы покорять лохов. В голове вспыхнуло сразу пять мыслей.
1. Она пользовалась
своими грудями, чтобы отвлечь моё внимание.
2. Она
гипнотизировала меня при помощи грудей.
3. Она пользовалась
грудью, чтобы гадать. Наверное, именно поэтому все гадалки женщины.
4. Она психоаналитик
для бедных. Прибыль её грошовая, зато клиентов миллион.
Последняя, пятая
мысль, как вывод и красная клякса — она жила при помощи своих грудей, а без
грудей она бы не жила.
122
Гадалка сказала, что
моё будущее чётко не обозначено, потому что у меня несколько вариантов
будущего.
1. Сбежать.
2. Договориться с терпилами.
3. Дать взятку судье
и прокурору.
4. Договориться со
всеми.
Она разложила карты.
— При всех раскладах
светит тебе тюрьма.
Она сказала «светит»
с таким выражением, будто от тюрьмы исходит свет, и это очень хорошо, что она
«светит». Дальше последовали комментарии.
1. Если сбегу, то
поймают и посадят.
2. Если договорюсь с
терпилами, то всё равно посадят, потому что не
договорился с судьёй и прокурором.
3. Если договорюсь с
судьёй и прокурором, то посадят, потому что не договорился с терпилами.
4. Если договорюсь
со всеми, тоже посадят, потому что заведено уголовное дело
и кто-то должен сидеть.
— Но это всё дорого
стоит, — сказала Клара. — У тебя таких денег нет. Или есть?
Она рассказала то,
что я сам знал, но боялся озвучить. В отчаянном положении я верил всему, что
говорят другие. Не верил только себе. Я спросил: «А какой самый лучший вариант?
Самый дешёвый, безопасный и безобидный?»
— Самый лучший
вариант, — сказала она, — никому не платить и ни с кем не договариваться.
Сохранить, что есть. Взять, что дают. На сколько
посадят, на столько посадят, а потом посидеть годок, заплатить начальнику
тюрьмы и выйти на свободу.
— Это самый лучший
вариант? — спросил я.
— Для тебя — да. Но
для этого нужна смелость.
— Это карты так
сказали?
— Да. Разве не
видишь?
Я посмотрел. Там
действительно были карты.
123
— Ну, ладно, —
сказал я. — Спасибо. До свидания.
Встал, чтобы уйти.
— А деньги? — спросила
она.
— Какие деньги?
Она удивилась, а я
сказал: «Что же вы такая ясновидящая, а не увидели, что я без денег?»
— Потому что, —
сказала она, — мне бояться нечего.
За её спиной
отворилась дверь, которая раньше вела на новый уровень, и оттуда вышел малолетка,
его дебильный брат и кореш. Это было неожиданно.
Кто-то из них воскликнул: «О! Старый знакомый!»
Они вышли по
очереди. Последним вышел кореш. На него я не смотрел.
Меня интересовал интерьер задней комнаты, где они прятались. Это был не туалет,
а кабинет. Жалюзи на окнах, сквозь них просачивался солнечный свет. Кадр из
фильма-нуар. Там почти в каждом кадре такая картинка: свет просачивается сквозь
жалюзи и ложится ровными полосами на лица героев. Мне следовало бы сбежать, но
я остался и спросил: «Это твоя мать?»
— Это его сестра, —
сказал малолетка.
Он показал на кореша.
— У нас тут семейный
подряд.
Я посмотрел на кореша. У него с сестрой была неуловимая схожесть, не такая,
что сразу бросалась в глаза, но была.
— Твоя сестра, —
сказал я, — очень красивая женщина.
Сестре понравилось,
как я это сказал. Губы её дрогнули, щёки порозовели. Лицо кореша
смягчилось.
— Я мог бы
пригласить её на свидание, — сказал я.
— У тебя денег не
хватит, — сказал малолетка.
— Денег хватит. Я не
говорю про сегодня. Завтра.
Мои слова гадалке
понравились. Она посмотрела на своего брата. Брат посмотрел на малолетку. Получился треугольник с малолеткой
в вершине.
124
Полчаса назад мне не
хватало на проезд, а сейчас я уверенно заявлял, что имею деньги на ресторан. Малолетка смотрел на гадалку, вернее, на её грудь и понял,
что я на крючке.
— Ладно, — сказал
он. — Ради таких сисек можно и горы свернуть.
Гадалка зарделась, кореш смутился, а я подумал: «Что за бред?»
Малолетний
босс мафии, и у него с какого-то перепугу в приспешниках трое взрослых людей. Двое здоровенных
мужчин и одна зрелая женщина с феноменальной грудью. А я, непонятно, за каким
хреном, играю в эту игру, где у нас серьёзные лица, потому что речь идёт о
деньгах. Все мы были странными, будто нас придумали для комедии и нарисовали в
книжке комиксов для японских подростков. Я сказал: «Пацаны!
А возьмите меня в банду!»
— Я уже говорил, —
ответил малолетка, — у нас чисто семейный бизнес.
– Ну, тогда возьмите
в семью! — я подмигнул Кларе.
Она выпрямила спину и грудь стала шире. В широком декольте нашлось немного
места для правого соска. Все смотрели на неё и разве что не облизывались.
125
Стать смотрящим за
тюрьмой легче, чем стать смотрящим за хатой. Есть такая гусеница Мёртвая
голова, с двух концов одинаковая. Одна голова настоящая, чтобы есть, а вторая
ложная, чтобы срать. Ложная голова — это рисунок на хвосте в виде человеческого
черепа, будто он нарисован мастером логотипов для рекламы средства от
тараканов. Странно, что у гусеницы на теле есть такой слишком
человеческий символ. Ложная голова у гусеницы выглядит устрашающе,
страшнее настоящей. Ложная нужна, чтобы никто не
подкрадывался сзади. Птицы и прочие враги её боятся и облетают стороной.
Я стал такой мёртвой
головой. Ненастоящая и бесполезная вещь. Полная противоположность смотрящему и его команде. Они полезны для жизни. Злы,
агрессивны и голодны. Держат власть в кулаке и подчиняют всех своей воле, а я,
как мёртвая голова, был мёртвым. Без реакций и возмущений, словно нечувствительный к боли. Бесполезный
для жизни, толку от меня никакого, даже страха, любимой пищи паразита, не было.
Так в хате меня признали сумасшедшим, потому что в здравом уме человек так себя
не ведёт. Нормальный человек боится, и страх толкает его на поступки. Стало
быть, я был ненормальным и поступков не совершал.
126
Я был мёртвой
головой, и меня оставили в покое. И однажды, когда совсем потерял себя из виду
и думал, что я не я, а кучка дерьма, вдруг услышал,
как кто-то сказал: «Что ты делаешь?»
Кто-то обращался ко
мне с вопросом, но я не понимал, что ко мне. Я сидел в хате дольше всех, даже
Адвокат успел исчезнуть, так долго я сидел.
— Я знаю, ты что-то
делаешь.
Этого человека я не
знал. Кто-то из новых. Я давно перестал замечать
линьку и обновления. Поклонник, Коба, Адвокат, Цыган
давно покинули хату. Их места заняли другие.
— Ты со мной
разговариваешь? — спросил я.
— С тобой.
— Ничего не делаю.
— Нет. Ты что-то
задумал. Я вижу.
— Ничего я не
задумал.
— Я вижу, ты прохаванный.
— Какой?
— Если ты сейчас
начнёшь говорить, то тебя послушают.
— Кто?
— У нас чаепитие.
Будут нового смотрягу выбирать.
— И что?
— Было бы неплохо,
чтобы тебя выбрали.
— Меня?
— Да. Я за тебя,
если что.
— А где старый? Бурик?
— Давно уже нет.
— А где он?
— Поехал до своих.
— Куда?
— В петушатню.
— Ого! За что?
— Ты шо, б…? На приколе?
— Какие приколы? Что
случилось?
— А ты, типа, не
знаешь?
— Что я должен
знать?
Он смотрел на меня,
как в глубину пещеры, где кромешная тьма.
Постепенно взгляд
его прояснился, похоже, он привык к темноте и что-то разглядел. Я заметил в его
глазах понимание, словно меня разоблачили. Что он понял, я так и не понял.
— Ладно, — сказал
он. — Это всё из-за тебя.
— Что из-за меня?
— Хорош
прикидываться. Если это подмут, то сработано чётко.
— Какой подмут? Я не понимаю, о чём ты.
Я начал его
побаиваться. В тюрьме много таких, кто ни за что ни про что делают паскудства.
— Сначала я думал,
что сам себе накрутил, что такого не бывает, а потом подумал-подумал и понял — ни хрена!
Я молчал и ждал, что
он ещё скажет. Он сказал: «Слишком не случайно, хоть и выглядит случайно. Я
спросил себя, кому это выгодно? И понял — тебе!»
— Почему мне?
— Да больше некому!
Мне стало любопытно.
Я захотел спросить кое-что, но сдержался.
Он сказал: «С
компотом лихо придумано».
— Каким компотом?
— Слушай, Режиссёр,
кончай прикидываться. Я всё давно понял. Не бойся, никому не скажу.
— Да что не скажешь?
Внятно можешь объяснить?
— Ладно, объясню, —
сказал он. — Но ты и сам знаешь. Просто, чтобы ты понял, что я всё…
Он запнулся, словно
подыскивая нужное слово, чтобы избежать тавтологии, но не нашёл и сдался.
— …понял.
Из его рассказа я
понял, что он давно за мной наблюдает.
— Ты прохаванный чел. Я сразу это увидел, как только заехал.
Сначала я туда смотрел, сюда смотрел. Все эти смотряги-х...яги. Оно понятно — везде так. Но что-то не так. Везде так,
а тут — не так. Я огляделся, осмотрелся и где-то на второй день всё понял. Самый тихий, незаметный, в самом дальнем углу, на пальме —
вот куда надо смотреть. А ты думал, тебя не видно? Как невидимка? Ты такой же
невидимка, как дырка между зубов. Зуба нет, но все туда пялятся.
Это понятно, так и надо делать. Я только одно не понимаю, Режиссёр. Чего ты
ждёшь? Ждёшь, когда созреешь? Так ты перезрел. Уже гнить начал, слышь, воняет? Скоро черви заведутся.
Я спросил: «Ты кто
такой?»
— В смысле, кто я
такой? Разве так интересуются у порядочного арестанта?
— Хорошо, — сказал
я. — Кто по жизни, кто по масти?
— Конан.
— Конан?
— Это навес. Зовут Лёха, по масти порядочный, но тюрьма не определяет, жду
зоны.
— Ты говорил, что
скоро чаепитие. Когда?
— Да прямо сейчас.
— Но если смотряги нет, кто организует?
— Организует?
— Чаепитие кто
созвал?
— Я.
— Ты?
— Любой может
созвать.
— Прямо сейчас?
— Да. Вот и
подварился уже.
Он кивнул в сторону
трибуны, там стоял дымящийся литряк.
Чаепитие — это
собрание зэков, когда зэки собираются в кружок, пьют чифир
по два глотка «за людское и воровское» и решают, «что делать и как жить дальше
в доме нашем общем».
То, что Конан созвал чаепитие, очень важный момент. Он проявил
инициативу, значит, его будут слушать. В стаде это важно.
Чаепитие состоялось.
Меня выбрали смотрящим. Это было неожиданно, но
приятно. Почему так получилось? Всему есть объяснение.
127
Лето было в самом
разгаре. Жаркое лето. Настоящее пекло. Абрикосы заходили вёдрами. Мы всё время
варили компот.
Однажды один
новенький, очень молодой и поэтому глупый, выпил от жажды слишком много
компота. Его поселили на пальме. Туда всегда селят новичков. Ночью его мочевой
пузырь ослаб. Всё потекло с пальмы на абрикосу, а потом на шконку
со смотрящим.
Трое из нашей хаты
поехали к петухам. Новенький, смотрящий и кент смотрящего, он спал на абрикосе.
В тюрьме, если на
человека капнет чужая моча, он уже не человек. Все контакты с ним прерываются.
Он неприкасаемый и низшая каста — пидор.
Почему-то Конан решил, что историю с компотом подстроил я.
Таких, как Конан, в хате было много. По отдельности они были хорошими
людьми, а когда сбивались в кучу, становились ублюдками.
Они помалкивали, потому что боялись остаться в стороне от кучи и пострадать от
неё. А тут главный деспот и его приспешник потеряли
власть и поехали к петухам. Змей остался без головы, и каждый подумал обо мне,
о том пустом месте, на которое все дрочили, и подумал, что неплохо бы за меня
проголосовать. Никто им не указывал свыше, потому что свыше не было. Все по
очереди проголосовали. Сначала первый. Глядя на первого, осмелел второй. Третий
стал ещё смелее, глядя на первых двух, и так, по цепочке, как снежный ком,
смелость прокатилась по всем. Даже оставшиеся двое приближённых бывшего смотряги решили быть в
новой кодле. Паразит не терпит одиночества, ему надо
жить на ком-то, обвиваясь. Так мёртвая голова стала живой.
128
— Куда пойдём? —
спросил малолетка.
Я знал только одно
место, куда можно пойти.
— Клуб «Капоне». Новый бар под мостом. Хозяйка — моя знакомая.
Мы пошли. Вся банда.
Я, малолетка, двое классических громил в классических чёрных костюмах и грудастая тётка, пиратская копия Монсеррат Кабалье.
Я удивлялся, как малолетка сумел подчинить себе трёх взрослых людей, в том
числе зрелую женщину, которая ему в матери годится.
— Они дурачки, —
пояснил он. — Умственно отсталые.
— И Клара?
— Клара женщина. Она
любит деньги.
Как просто. А я
думал, всё намного сложнее.
Я задал ему давно
мучивший меня вопрос.
— Сколько тебе лет?
— Сорок.
— Я серьёзно. Ты малолетка. Лет пятнадцать, не больше.
— Сам ты малолетка.
— Вот. И
огрызаешься, как малолетка.
— Я не малолетка.
— Малолетка-малолетка.
— Сейчас брата
позову.
— Твой брат даун, а ты, в натуре… взрослые так себя не ведут.
В баре мы сели за
столик.
— Чем травиться
будем? — спросил я.
— Виски, — сказал малолетка.
— Ого!
Дама заказала вино.
Я достал из кармана сигары, угостил малолетку. Он
смотрелся смешно с этой огромной колбасой, и я не мог сдержать улыбку. Брат, кореш и Клара закурили сигареты. Клара длинную
с ментолом. Она вставила сигарету в мундштук и стала похожа на перезрелую
женщину-вамп.
Заиграл джаз.
Настоящий духовой оркестр, как в цирке. Площадка с оркестром была освещена
простыми сороковаттными лампочками, они располагались
по кругу. Эстрада копировала раковину с картины Сандро
Боттичелли «Рождение Венеры». Венеры не было, вместо неё в раковине сидели
перед пюпитрами четыре брата-блюз. Духовой квартет, как на свадьбах и
похоронах. Трубы разного калибра, не знаю, как называются, одна большая, закручивается
вокруг туловища и даёт громогласный, как пароходный гудок, звук.
129
Мы сидели, поглощая
табачный дым и алкоголь. Звуки, запахи и люди были кинематографичны. От слабого
освещения преобладал серый оттенок, а табачный дым придавал зернистости, как в
чёрно-белом кино. Стены увешаны жалюзи, они прикрывали таинственные ниши. Из
ниш в зал просачивался неоновый свет. Вот и всё освещение, не считая лампочек
эстрады. Зеркальный шарик под потолком отбрасывал блики на всё вокруг. Это был
фильм-нуар.
Я сказал: «Может,
мне какую-то правду найти? Поищу-ка я правду, как эти герои в кино, где свет
просачивается сквозь жалюзи и ложится ровными полосами на их лица, а на столе
недопитое виски, потухшая сигара, и ходят они в шляпах, хрипло разговаривая
сами с собой…»
— Кино? — спросил
малолетка, — Там сплошное враньё.
Его слова были
ударом хлыста по больному месту, но он был прав, и от этого было ещё больнее.
Но я не хотел так просто сдаваться и высказался.
— Лучший фильм всех
времён и народов по оценкам американской киноакадемии.
Ну, той, где «Оскары» дают. Фильм-нуар «Касабланка» с Хэмфри Богартом в главной роли, а ещё «Гражданин Кейн», он не нуар, но вроде как нуар, чёрно-белый. Там тоже
герой ищет правду, правда, немного оригинальным способом, потому что в «Гражданине
Кейне» преступления открыто никто не совершал.
— Детектив?
— Ну… да. Почти.
— А я мультики
люблю.
— Кто бы сомневался.
— Помнишь, был такой
мультфильм…
Он замолчал, как бы
вспоминая особые приметы мультфильма.
— Ну, помнишь, там
ещё музыка такая была…
Он гнусаво, по-пацанячьи пропел тему из фильма «Крёстный отец».
— Это «Крёстный
отец», — сказал я, — Музыка Нино Роты.
— Правильно, — он
кивнул, — «Крёстный отец». А мультик помнишь?
— Про крёстного
отца?
— Нет. Мультик
советский. Про инопланетянина с треугольным глазом.
— С треугольным
глазом? Не помню.
— Ну, там ещё мужик
был. Он шёл по полю и напевал эту мелодию из «Крёстного отца».
Он снова напел, и я
начал что-то припоминать.
— Ну? Вспомнил?
— Что-то припоминаю.
— Помнишь, да? — он
обрадовался. — Так вот, этот мульт был снят знаешь когда? Давно. В советское время. И эту мелодию
все помнят именно из мультика, а не из «Крёстного отца», потому что «Крёстный
отец» в совке был запрещён. Его никто не видел, кроме, конечно, закрытых
показов в Доме кино для избранных и кагебешников, что
одно и то же. Просто режиссёр мультика видел, наверное, этот фильм подпольно у
кого-то на видаке, а тогда, когда по телику раз в неделю показывали
мультфильмы, вся детвора собиралась у телевизора. Ведь это событие. Не густо
тогда было с развлечениями. Сплошные концерты симфонической музыки и программа
«Время». Поэтому получилось так, что все совковые дети дошкольного возраста и в
младших классах напевали эту мелодию из гангстерского американского фильма про
главаря итальянской мафии. Понял, в чём прикол?
Да, я помнил этот
мультфильм. Старый-престарый. Там действительно шёл по полю мужик в шляпе и
напевал эту мелодию. Его издали приметил инопланетянин, умеющий принимать
разные формы. Превращаться в гигантскую бабочку, гусеницу, птицу, гриб. Он умел
копировать звуки. Гул самолёта, щебет птиц, рёв лося, шум дождя, звуки
транзисторного приёмника.
Вдруг он услышал,
как мужик что-то напевает и начал ему подражать. Мужик испугался, а потом
понял, что инопланетянин хочет подружиться. Он научил инопланетянина этой
музыке из «Крёстного отца», и они, напевая, взявшись за руки, ушли в сторону
заката.
— И в чём прикол? —
спросил я.
— Прикол в том, —
сказал малолетка, — что если бы не этот мультик, не
было бы бандитов.
— Как это?
— Помнишь музыку,
что там была?
Он снова напел
мелодию.
— Ну, да. Это Нино Рота.
— Ещё раз правильно,
— сказал он. — Но скажи мне, откуда в советском мультфильме про дружбу взялась
музыка из запрещённого к показу американского фильма про мафию? В кинотеатрах
вообще этот фильм не ставили. Ты что думаешь, при таком раскладе кто-то
случайно, от балды, возьмёт и вставит в свой мультик
мелодию из запрещённого фильма? Ты хоть знаешь, какая была цензура? А тут
детский мультфильм и музыка из «Крёстного отца»! Думаешь, разрешили бы? Хрен
тебе!
Он показал дулю.
— А знаешь, чего его
запретили?
— Из-за сцен
насилия? — предположил я.
— Какое, на хрен,
насилие?! Про басмачей кино — вот где насилие! А в «Белом клыке» какая кровища
была? А про касаток «Смерть среди айсбергов»? А «Пираты ХХ века»? Вот где
насилие, а это не насилие. Про индейцев советские фильмы помнишь? Гэдээровские с Гойко Митичем? А
про войну? Как там немцы сжигали деревни, вешали кого ни попадя, концлагеря,
газовые камеры, пытки. Значит, там можно насилие смотреть, а здесь нельзя?
Я удивился — откуда
он всё это помнит?
— Там насилия до хренища и ничего, нормально. Насилие здесь ни при чём,
просто это такой фильм, что после него самому хочется стать мафией. А мафия —
это всё. Это п...да.
— Ну, а музыка здесь
при чём?
— Как при чём?!
Представь себе, что все маленькие советские дети гуляют во дворе, роются в
песочнице, играют в прятки, машинки, дочки-матери, рисуют классики на асфальте
и при этом напевают тему из «Крёстного отца». Представил? Вспомни этот фильм,
про что он. Вспомни его и представь маленьких советских детей, которые напевают
эту тему. Она ведь очень привязчива, эта мелодия, под которую Майк Корлеоне и его приспешники мочили
конкурентов. Живописно расстреливали из автоматов, взрывали машины, сжигали
живьём, резали глотки, душили и забивали насмерть бейсбольными битами и при
этом деньги, деньги, чемоданы с долларами, шампанское, виски, девочки и кровь
рекой. Представил?
Я представил и всё
понял.
Малолетка продолжал без запинки.
— А потом дети
выросли и началось. Мальчики захотели стать бандитами и уехать в Нью-Йорк, а
девочки — проститутками и уехать в Копенгаген. И вообще, весь совок развалился и вся перестройка началась из-за этого
мультфильма.
— Ты серьёзно?
— Почему бы и нет?
Докажи, что это не так.
— Докажи, что это
так.
— Доказывать не
надо. И так ясно.
Он замолчал, явно
довольный собой.
— И сколько тебе
лет? Этот мультик, — сказал я, — да и всё остальное такое старое, что тебя ещё
на свете не было, когда оно было.
— Ну и что? Какая
разница? Главное, что было. Разве не так?
— Было, — сказал я,
— только тебя там не было.
Клара подала голос.
— Может, закажем
что-нибудь?
Её слова относились
ко мне, но смотрела она мимо.
— Да. Действительно,
— сказал малолетка. — Ты же обещал всех накормить. У
тебя деньги есть?
Денег не было, но
надеяться на чудо уже вошло в привычку.
— Есть. Конечно,
есть. Заказывайте, не стесняйтесь.
130
Они не стеснялись.
Заказали самое дорогое, что было. Ели молча и быстро. Халява
разжигает аппетит, а у меня его не было. Я поклевал салатик из креветок и
сухарей. Прикинул в уме, сколько это будет стоить, когда принесут счёт, и тихо
позвал: «Клара!»
Клара посмотрела на
меня томными ассирийскими очами.
— Потанцуем?
Я знал, скоро придёт
диджей и всё испортит. А пока лабают
братья-блюз, нужно ловить момент. Ловить было нечего, но я надеялся — а вдруг?
Один из братьев-блюз вдруг запел негритянским голосом, хрипло и
пискляво, подражая Литтл Ричарду. Мы танцевали, я лапал жировые валики на её боках, но моё внимание было
сосредоточено на грудях. От них исходил лёгкий аромат синайской пустыни на
берегу Красного моря. Я был уверен, что внимание на грудях сосредоточено не
только у меня. Уверенность росла, и я повернул голову в сторону, откуда она
росла сильней всего.
В самом дальнем углу
сидела компания молодых мужчин суровой внешности. Суровости им придавали лёгкая небритость и преобладание
чёрных тонов в одежде. У всех были чёрные волнистые и покрытые чем-то скользким
волосы. Часы на запястьях, браслеты и цепочки отсвечивали жёлтым.
У одного отсвечивали жёлтым даже клыки. Их варварская
уверенность внушала беспокойство, граничащее со страхом, и я, недолго думая,
решил действовать без промедления.
Усадив запыхавшуюся
Клару на красный пуфик, я направился прямиком к компашке
чернявых парней. Начал без прелюдий, быстро и по-деловому. Счёт шёл на секунды.
Надо было успеть до диджея.
— Нравится? — я
кивнул на Клару. Та сидела, отдуваясь, её грудь аппетитно вздымалась и опадала.
Они
сначала не поняли, приняли меня за ревнивого, и уже кое-что назревало, но я
успел сделать самое располагающее лицо и самую мягкую улыбку, на какую
способен. Отражающих
поверхностей здесь было в избытке, и у меня получилось.
Самый смышлёный сообразил первым. Он тоже
улыбнулся, обнажив золотую коронку на клыке, чуть подался вперёд, намекая на
конфиденциальность, и спросил: «Продаёшь, да?»
Дальше пошло как по
маслу.
— Вообще-то пять
сотен час. Вас пятеро, с каждого по двести, и делайте с ней, что хотите.
«Что хотите» им
очень понравилось, все заулыбались.
— Короче, штуцер — и
целых два часа ваши, идёт? — сказал я и показал два пальца, знак pease и четверть виски Хэмфри Богарта.
Парни переглянулись.
Нормально? Нормально.
— Деньги вперёд.
По паре сотен с рыла
— деньги небольшие, и никто спорить не стал. Запыхавшаяся Клара сидела в
тусклом свете на красном пуфике. Парни смотрели на неё и облизывались.
— Сейчас приведу.
Конечно, я никого не
привёл. Направился прямо к малолетке.
— На вот, — протянул
ему половину денег, — Расплатись по счёту, а я в уборную.
Мне нравилась эта
игра.
— Здесь хватит? —
спросил он. В его голосе мелькнуло уважение.
— С избытком. Даже
не чай.
Я пошёл в сторону
туалета и смешался с толпой.
Возле туалета
торчали копии дорических колонн, я спрятался за одной.
Чернявым надоело
ждать. Клара сидела, где сидела. Её дыхание выровнялось. В красноватом сумраке
она выглядела молодой, гладкой и годной к оплодотворению. Широкие бёдра и таз
сулили в будущем лёгкие роды и умных детей. Всё это читалось во взглядах
чернявых парней, даже с такого расстояния, на каком был я.
Один из них отделился
от кодлы. Не тот, с клыком, другой,
он, наверное, всегда был на побегушках, а с клыком, стало быть, главный.
131
«На побегушках» подобрался к Кларе и что-то сказал. То, что он
сказал, Кларе не понравилось. Видно, он предложил «поехать в номера», а она
была не в курсе, что её продали, а он был не в курсе, что она не в курсе.
Чернявый повторил, и
было заметно, что его терпение вот-вот лопнет. Клара попыталась уйти, но чернявый грубо схватил её за руку повыше локтя, где у рыхлых
женщин сразу проступают синяки.
Клара вскрикнула, ей
было больно, и наотмашь врезала чернявому по морде.
Его морда моментально превратилась в сувенирную маску
красного демона из Монголии, не хватало только третьего глаза во лбу.
Маленький мужчина
бил большую женщину. Это было противоестественное и жестокое зрелище, но
хотелось на него смотреть и смотреть, особенно когда от ударов сотрясалась
пышная грудь.
Толпа моментально
расступилась, образовав маленький пятачок, чтобы лучше видеть и не мешать.
Клара вздрагивала, из глаз текла тушь на порозовевшие от шлепков щёки. «На
побегушках» схватил её за волосы, нагнул и потащил к
своим, подпихивая в зад коленом.
Толпа расступалась,
образуя коридор. Держать за волосы и тащить к своим послушную
тушу чернявому было особенно приятно.
132
Далеко не утащил.
Брат и кореш протиснулись внутрь круга, подмяв под
себя нескольких зевак. Навстречу им вышли друзья чернявого.
Пятеро против двух.
Брат и кореш были дебилами и с арифметикой не в ладах. Они могли драться с
сотней. Им всё равно. Логически мыслить они не умели. Логически мыслить — это
фантазировать на тему, что было бы, если бы да кабы. У
парней фантазий не было, они вели интерактивный образ жизни: ты — мне, я —
тебе, без внутренних монологов, самокопаний и
взвешивания за и против. Брат и кореш увидели, что
Кларе плохо, и этого было достаточно.
Чернявый с золотым
клыком был самым умным, поэтому он заговорил. Я испугался, что он наболтает
лишнего, но пришёл диджей и выключил весь звук, кроме
одного, исходящего из колонок.
Это было немое кино
под аккомпанемент басов, бензопилы и автоматных очередей. Без слов люди
выглядели агрессивно. Завязалась драка. Чернявые полезли первыми, потому что их
было больше, но дебильные брат и кореш были по
телосложению крупнее. Свалка напоминала советский мультфильм «Маугли», эпизод битвы с бандерлогами.
Шустрые небритые ребята не могли справиться с неповоротливыми медведями гризли,
а медведи не могли стряхнуть с себя бандерлогов. Я
вновь, как раньше, ощутил божественный Инь-Ян и порадовался тому, как всё устроилось.
Пока я любовался на
Инь-Ян, малолетка куда-то пропал. Я тоже решил
исчезнуть, то есть спрятаться неподалёку. Вышел на улицу и направился в кафе
напротив, где пили кофе те, кому не хватило денег на ресторан.
Вскоре к «Капоне» подкатили менты на «бобике». Они вывели из клуба
трепыхающихся людей и уложили их мордой на асфальт.
Чернявых и дебилов среди лежащих не было. Странно,
подумал я, наверное, ушли через чёрный ход. К чёрному ходу я не пошёл, хоть и
было интересно глянуть. Принесли кофе и четыре эклера, а я не хотел их с кем-то
делить.
Вечер удался на
славу. Созерцать ментов и лежащих на асфальте было
приятно. В их жизнях прибавилось немного перца, а всё потому, что мне нечем
было заплатить за ужин.
133
Я ещё посидел
немного, надеясь с кем-то познакомиться, с какой-нибудь девушкой. Для полноты
вечера не хватало только секса, но не это меня беспокоило, а какой-то зуд,
будто кто-то долго и пристально на меня смотрит. Я уже привык, что за такими
ощущениями что-то кроется, и, чтобы не испытывать судьбу, вышел на мокрую
улицу.
Дождя не помню, но
было влажно. Мимо проезжали мокрые машины. Остановил одну с шашечками такси.
Куда ехать? Этот вопрос был таким, что я не знал, как сразу на него ответить.
— Едьте пока прямо. Потом скажу, где повернуть.
Домой не хотелось. В
офис? Там до сих пор не убрано говно и дверь нараспашку. Чтобы не кататься и не
тратить деньги, я попросил высадить на набережной. Потом поймаю другое такси,
когда узнаю, куда дальше.
На набережной ветер
дул с реки. На том берегу огни домов. Типовые панельные многоэтажки. Левый
берег унылый и скучный. На правом веселей. Здесь холмы, всё старое и давно
обжитое, а тот берег — сплошная равнина. Равнина? Как я раньше не догадался?
Вот куда надо ехать. Левый берег, без холмов, спальные районы. Спальные— это значит, можно расслабиться. Прямые и чёткие линии, всё
новое, простое. Я снова поверил в табу. На мосту словил
такси.
— Куда?
— Прямо.
134
Пришло время
наведаться в котловую хату. Она прямо по продолу.
«Если для спасения
существ нужно принять облик узника, босацу предстанет
перед ними в этом облике и будет проповедовать им дхарму».
Я захотел узнать о Пантусе.
Оказалось, Конан знает о тюрьме больше, чем я. Сидел он меньше, а знал
больше. Пока я был неизвестно где, он жил тюрьмой, интересовался тюрьмой. Он
был типичным зэком, у которого в жизни ярче тюрьмы ничего не было, а то, что
было до тюрьмы, называлось пьяным угаром или, как говорят в Америке, трипом.
— Он вор? — спросил
я.
— Кто?
— Пантус.
— Нет, не вор.
— А кто?
— Почти как вор в законе,
положенец.
— Ты его видел?
— Да, на продоле,
когда шмонали, помнишь? Нас тогда выгнали, и я стоял
как раз напротив ихней кормушки.
— Да. Помню такое.
— Она была открыта.
Я заглянул туда, а там Пантус. Возле решки курил.
— С чего ты взял,
что то был Пантус?
— Так сразу видно.
Нара смотрящего. Он немного толстый. Я как-то сразу понял, что это он. Другие
не канали под его образ.
— Какой образ?
— Смотрящего. Другие
и рядом не всплывали. Сразу видно, что он смотряга.
Если понял, о чём я.
Я понял, о чём он.
— И как он выглядел?
— Плотный такой,
здоровый. Толстый, короче.
— Я слышал, он
наркоман.
— Ну и что? — Конан знал больше, чем я. — Видел, какие туда баулы
заходят? Почти каждый день. Притом что передачи разрешены раз в месяц. Колбасы-балабасы, возле решки там нормально хмыря
висит. Вся трибуна и пищеблок завалены свёртками. Хрен
проссышь, что там.
— Ясно, не сечка.
— И не сало. Не
только сало, а если сало, то адидасовское. Так что он
нормально питается. Я и раньше знал, что он здоровый, но это все знают.
— Здоровый,
типа мышцы?
— Да нет. Кабан. Жирдос откормленный.
— За что он вообще?
— Заказуха. Ему пэже светит. Уже
пять лет катается.
— Мокрушник, что ли?
— Да не. Чисто
заказы принимал. У них там целая контора была, по мокрому делу. Думаю, он и
сейчас на связи. Он здесь, они там. С того и греется.
— И как он вообще?
По делюге?
— Хрен его знает.
Может, распетляет. Бабла
уже немеряно вкинуто, а пока ему и так неплохо. Х…ли? Всё есть. Хмырь, курить-варить, наркотики.
— Да. Неплохо
устроился.
— Ну
так. Понятно. Он же смотряга.
— Смотряга. И что он решает, этот смотряга?
— Да всё.
— Ну, пусть порешает
тогда, чтобы шмонов не было.
— Оно ему на х… не
надо.
— Вот именно.
Зажрался он, короче. Как считаешь?
— Ну…
в принципе, да.
— Как туда попасть,
в котловую?
— Ну, — Конан напряг ум, — надо с мусорами
базарить.
— Это сложно? —
спросил я.
— Это легко, —
ответил Конан и улыбнулся.
135
Ветер гулял по
району. Подворотен не было. Всё одинаковое из-за одинаковых домов. Я был как
мышь. Заблудился. Искал не выход, а где погреться и что поесть.
Ресторанный салатик
выветрился. Прямые и чёткие линии внушали печаль. Бесприютные и пустые окна.
Они теплятся, но заглядывать в них неохота. Завидовать тем, кто там живёт, тоже
не хочется. Стучать и просить погреться — дурацкая
затея. Откуда-то я это знал, как знал всё, о чём знал.
Спальный район. Они
не хотят, чтобы их тревожили. Здёсь не живут, а спят. Вся жизнь на правом
берегу, в Центре. На левом спят. На этом районе ничего нет, поэтому такое
скудное описание. Мне здесь не понравилось, захотел назад. Подумал, что успею
ещё спрятаться здесь, если припрёт, а пока можно и там
побыть. Огни домов заманчиво мелькали, деревья, площади, проспекты и
разнообразные дома.
Бродил допоздна.
Машин не было. Поймал одинокого частника.
— Домой.
Он не понял. Я
назвал ему адрес.
Ладно, успокаивал
себя, буду знать на будущее, что в черте города есть такое место, где нет
холмов. Потом сюда вернусь, если что.
Подъезжая к дому,
увидел стадион. Когда-то я там бегал по утрам, а недавно был матч, и толпы
фанатов обоссали все окрестные подъезды. Я совсем забыл, что давно живу на
четвёртом холме. На том, где стадион. Медленно и верно неизбежное
приближалось ко мне.
136
Котловая хата
находилась в самом конце продола. Как бывший дорожник, я это знал точно. Это
все знали, но я знал чуточку точнее остальных. Я знал, как
построиться с котловой, чтобы малява дошла быстро и
без потерь, минуя лишние руки.
Хата приближалась,
или я приближался к хате и чувствовал, будто меня кто-то ведёт. В голове
родился стишок. Его размер совпадал с расстоянием от моей хаты до котловой.
«Забудь добрые силы
— их больше нет, а ведёт тебя продольный за две пачки
сигарет».
Коцнулась брама, как лязгнули железные засовы на
цистерне с тухлой водой, и вот я на пороге. Передо мной тормоза — решётчатая
дверь. Она тоже должна коцнуть, чтобы я вошёл. Сквозь
решётки тормозов просматривается хата.
Пантус почти такой же, как рассказывал Конан. Толстый, лет тридцати, гладкий, без рельефов, но
крепкий, накачан твёрдым жиром. Такой может быть очень
сильным от природы, а не от спорта. Я вошёл.
Брама коцнула наоборот. Мерзкий лязг ржавых деталей, покрытых
облупившейся зелёнкой. Я остался один на один с тем, что будет, а за спиной был
выход или вход, смотря с какой стороны смотреть.
Пантус сидел на наре. Он был выше меня. Это
заметно. Как любой невысокий, вынужденный делить пространство
с высокими, я научился определять истиный рост
каждого, как бы кого ни скрутило, сидя или лёжа.
Я заметил, что чай
подварен и стоит на трибуне. Большой дымящийся литряк.
Их курсанули заранее, что я заеду, и они
подготовились, а могли не готовиться и заварить чай по прибытии. Типа нежданчиком заехал — не ждали, и чай не готов. Но чай был
готов, чёрный, густой и грузинский, вовсю дымил, как
варёный дёготь, и распространял аромат дубильных смол, а значит, они испытывали
ко мне хоть каплю уважения. Это приятно, но это может быть ловушкой.
Здесь же, на
трибуне, были конфеты. Не какие-то «стёклышки», а ценные, настоящие шоколадные
конфеты, сваленные горкой. Из горки выглядывало несколько трюфелей, завёрнутых
в фольгу, и поломанная на осколки плитка шоколада. Всё это запасы, которые для
простого чаепития не годятся. Хранят на особый случай. Ну, что ж. Вот он
наступил, этот особый случай. Для меня, для них, для всех он будет особым.
137
Что я делал сразу
после суда, когда судья сжалился и отпустил меня на подписку? Искал бабло. Первым делом попёрся на
завод раздобыть цветной металл и получить за него гроши. Это было первое, что
пришло в голову. Вот откуда взялись те несколько бумажных денег, которые я
разглядывал и завидовал тем, у кого их много.
Холмы с заводскими
трубами. Оказывается, я уже там был. Дальше ботанический сад. Откуда я знал,
что там гуляют онанисты? Сам там гулял. Это было после завода, у меня было
дурное настроение, я искал гармонии с природой, а на самом деле хотел
спрятаться от людей и наткнулся в кустах на онаниста.
Первый холм, второй,
больница, стадион, завод, ботсад. Я был на шести
холмах и только сейчас это понял. Не выходя из дома и не вставая с кресла, я
падал в бездну. Это конец. На левый берег можно не соваться.
138
— Всё, — сказал я.
— Что всё? — спросил
малолетка.
— Конец.
— Не понял.
Я ему всё рассказал.
Всё-таки он какой-никакой, а психоаналитик.
— Ну
так, понятно, — сказал он, когда я закончил. — У тебя же подписка о невыезде. С
подпиской тебе некуда деваться, кроме этих холмов. Город на них стоит. А ты в
городе. Волей-неволей будешь по ним ползать.
Я огляделся по
сторонам и увидел, что давно не дома, а в бюджетном кафе напротив бара «Капоне». Передо мной сидел малолетка,
запихивался пирожным, запивая молочным коктейлем, и роднее его у меня никого не
было.
— Как я тут
оказался?
— Да ты вообще
лунатик.
— А где твоя банда?
— Клара дома, а эти
два не знаю, — сказал он полным ртом.
Я спросил: «Что
случилось в баре?»
Малолета косил взглядом вправо, и я проследил, куда
он смотрит. Оказалось, в никуда. В том месте ничего не
было, за что можно зацепиться. Ни красивых женщин, ни ярких товаров, ни
действия, вроде драки или плазменной панели с мультфильмами. Малолетка
прятал от меня глаза. Я понял: он устал.
— Не знаю, — сказал малолетка.
— А куда делись те придурки, что полезли первыми?
— Там мусора понаехали… не знаю. Разогнали, должно быть.
— Я не видел, чтобы
их выводили, — сказал я. — Сам-то куда подевался?
Малолетка грустно улыбнулся. Может быть, не грустно,
но мне показалось, что грустно.
— Да что там делать?
— вздохнул он. — Ушёл, а ты?
— Я тоже.
— Куда?
— На левый берег.
Полазил там немного.
— Левый? — он махнул
рукой. — Там никто не живёт.
Я понял, что он имел
в виду. В последнее время я часто понимал, только не знал, что с этим делать.
— Что делать теперь?
— спросил я.
Этот вопрос горел в
моём мозгу яркими лампами. «Что делать?» — важнее вопроса не существовало. Всё
вертелось вокруг него, как мошкара вокруг фонарика.
— Не знаю, — ответил
малолетка. Так ответил, что было видно, его этот
вопрос не волнует.
— А что ты бы сделал
на моём месте?
— Я бы? — он на
мгновение задумался или сделал вид, что задумался. Для меня это было одно и то
же.
— Я бы сбежал.
— А если поймают?
— Посадят, конечно.
Не сбежишь, тоже посадят. А так всё-таки шанс.
«Шанс — слово,
похожее на счастье», — подумал я.
— Если поймают, —
сказал я, — то ещё за побег добавят.
— Конечно, — сказал
он. — Здесь нужна смелость.
— И деньги нужны.
Куда ты, на хрен, денешься без денег?
— Ах, деньги, — малолетка сделал театральный жест. — Зачем убегать, если
есть деньги? Тебе судья что сказал? А без денег лучше сбежать. Побег — это
естественно. И убегать лучше налегке.
— Тебе легко
говорить, — сказал я.
Он ничего не
ответил. Только жевал. Пирожное не убывало, будто он его не ел, а делал вид,
что ел. Я подумал, что разговор окончен.
— Наверное, ты
всё-таки чувствуешь за собой вину, — сказал он вдруг.
— А ты бы не
чувствовал?
— Я бы всё равно
сбежал. Терять тут нечего. Разве что пару лишних лет наваляют.
— От трёх до восьми.
Я узнавал.
— Но это если
поймают.
— Не поймают — всю
жизнь бегать. А поймают — лет через пять-десять — посадят в тюрьму. Обидно
будет. Мог бы уже отсидеть и выйти.
Он снова не ответил.
Пирожное закончилось. Оно как-то само исчезло. Малолетка
перестал жевать и пирожное исчезло.
— Свобода всё-таки
самое лучшее, что есть на свете, — сказал он, а я об этом подумал. Я всё время
об этом думал, о тюрьме и воле. Я думал, какая тюрьма
чёрная и какая воля белая.
— Страшно в тюрьму
идти? — спросил он.
— А куда деваться?
Он улыбнулся, будто
вспомнил что-то прикольное.
— Знаешь, как
по-английски «свободный»? — спросил он.
— Free, — сказал я.
— А ещё, — сказал
он, — free означает «бесплатный». Видел на витринах
во время распродажи большими красными буквами «FREE — 70%»? И народ валом
валит.
Это была новая
интересная мысль. Она многое объясняла.
— Так вот почему
меня привлекало всё бесплатное, — сказал я. — Я-то думал, это потому, что у
меня нет денег, а это я, оказывается, стремился в тюрьму, чтобы стать
бесплатным сыром в мышеловке? Получается, я приманка?
Малолетка удивился.
— Я такого не
говорил, но это интересно.
— Но для кого?
Приманка. Где-то
затеплилась новая надежда.
— Не знаю, — сказал
он. — Там узнаешь.
— Где? В тюрьме?
— Ты это сказал, — малолетка кому-то подражал. Нечто древнее, жертвенное, ни на
что не похожее снизошло на меня. На сей раз он
замолчал надолго. Это потому, что я больше не задавал вопросов.
Говорить было не о
чем. Все возможные варианты действий и мыслей иссякли. Оставалось только
молчать и не шевелиться. Когда я подумал об этом, то понял, что тянуть паузу
больше не имело смысла. Программа кончилась, выскочило game
over. Следующий шаг тюрьма.
139
Пантус сполз, в прямом смысле, сполз с нары.
Казавшийся высоким в сидячем положении из-за удлинённого торса, он был
коротконог. Макушкой едва достигал моих бровей, но всё равно выглядел опасным.
Не таким опасным, как показался Конану, но было в нём
что-то, из-за чего не хотелось ему перечить.
Он задавал
стандартные вопросы: «Кто по жизни, кто по масти, кем был, кем жил?» — и
создавалось впечатление, что я беседую с куклой. Много разного казалось в тот
момент, и от этого казалось, что меня разводят, будто все знают правду, а я не
знаю.
Все смотрели на меня
так, словно я вот-вот её узнаю, а когда узнаю, то это будет такой смешной
прикол, что всем станет весело, кроме меня. Все будут смеяться
и показывать на меня пальцем. Всем будет весело, а мне страшно. Всем будет
весело, потому что мне страшно, а страшно, потому что всем весело.
Я ждал этого
момента. Этот момент наступит, когда я споткнусь и попадусь на слове. Самый
страшный момент в жизни.
Пантус умело расставлял ловушки. Он делал это
шаблонными фразами, какие приняты в тюрьме, поэтому ошибок не совершал. Вот
почему казалось, опять казалось, что я играю в шахматы с компьютером, но таким
компьютером, что может за неверный шаг убить и даже хуже. Его кулаки внушали
опасения, а лоб был таким, что ныли передние зубы.
Я взвешивал каждое
слово, несмотря на то, что знал все вопросы наперёд. Я знал брод и расположение
мин, но мины были смертельны, и, когда они всплывали рядом, сосало под ложечкой
потому, что они смертельны. Самый страшный момент в жизни. Так я его обозначил.
Мне хотелось, чтобы он поскорей наступил. Я боялся, но хотел его, словно стоял
на крыше небоскрёба, и непреодолимая сила влекла прыгнуть вниз. Простое
любопытство — а что будет, если прыгнуть?
А что будет, если…
— Слышь,
Пантус, — сказал я неожиданно для себя. — Кончай
базар. Я не за этим сюда пришёл.
Наступила зловещая
тишина. Она была зловещей, потому что улыбок больше не было, а Пантус стал ещё опасней, потому что замолчал.
Вот этот момент,
подумал я, вот, прямо сейчас. Он продлится до первого слова. Или до первого
действия. Пауза перед мгновением между до и после.
Самое страшное. Этой паузы было достаточно, чтобы я понял, что действие или
слово должно исходить от меня, тогда всё дальнейшее будет моим, но если первым
будет Пантус или кто-то другой, то я снова пропаду.
Самое страшное было
в том, что я не знал, правда это или нет. Самое
страшное было в том, что я сомневался, и от сомнений рождался страх.
Пантус сидел напротив. Время шло. Вот-вот он станет
первым. Я упускал момент.
140
Вдруг в дальнем
углу, возле решки, шелохнулось чьё-то тело. Сначала cвесились ноги в чёрных носках
поверх синих треников. Потом показался человек.
Привычным способом я определил его размеры. Выше меня. Пока он спускался, я
вдруг понял, что надо сказать.
— Слышь,
Пантус. Это правда, что про тебя говорят?
Голос мой звучал не
так ровно, как хотелось, но это был мой голос.
Пантус пропал.
— Ну, всё. Хватит!
Сказал тот, кто слез
с пальмы. Пантус сник. Он больше не выглядел опасным
и таким, каким его видел Конан или я мгновение назад.
— Правду? — сказал
мужик в трениках. — Ты хочешь знать правду. Я скажу
тебе, что такое правда. Считай, ты её уже нашёл.
Пантуса больше не было. Он задвинулся вглубь. На
передний план вышел дядька в трениках и носках. Он
был похож на моего папу, только чуть моложе, лысый и худой. Нескладуха
наподобие циркуля, в синих спортивных штанах, заправленных в носки.
— Правда
в том, — сказал он, — что под шкурой все одинаковые, а ложь снаружи. Она делает
всех разными.
141
Ещё один гуру,
подумал я, сколько их было в тюрьме? Я потерял им счёт. Слушать их интересно,
но в какой-то момент наступает отвращение, как от пьяного Колумба, который всех
достал своей Индией. Они рассказывали такое, что я давно знал, забыл и снова
вспомнил. Ничего нового. Об этом знал каждый, кто сидел в тюрьме и много думал.
Только не каждому дано понять, что испражнять своё
говно в чужие горшки, свято веря, что своё не воняет, это признак мудачества. Быть смотрящим и пользоваться своим статусом,
чтобы быть мудаком, это признак сверхмудачества.
Никто не скажет смотрящему: «дуло завали», а будут слушать и делать вид, что
интересно, а мудак, поверив в свою исключительность (ему же никто не перечит),
будет мудеть и мудеть, пока не смудится окончательно.
Перебивать его
опасно. Перебить мудака в порыве вещания — навлечь на себя проклятие мудака.
Оно въедливей говна из его горшка. Поэтому я выбрал из двух зол меньшее. Не перебивал, дослушал, и когда дослушал, его говно
въелось в мой мозг.
— Внешнее меняет
формы, — вещал он, — а внутренее остаётся неподвижным
и чем глубже, тем меньше меняется, а в самой глубине есть самая неподвижная
точка, и у всех она одинаковая. Сердцевины всех деревьев деревянные и так
просто не отличить одно от другого, а снаружи они называются — ясень, дуб,
липа, клён, берёза. Младенец Гитлер похож на младенца Иисуса. Не отличить, пока
не вырастут и не натворят дел. Остаётся только смириться с
тем, что ложь, которую видно — это правда, которой не видно, потому что ложь
это правда, которая изменилась, когда на неё посмотрели. Понял? Так что там
про меня говорят?
— Про тебя? —
спросил я. — А кто ты такой?
— Ты не понял? Я Пантус.
Я посмотрел туда,
куда сбился толстый.
— А это?
— Это Гусь.
— Гусь?
— Навес такой.
Правая рука Пантуса. Я слышал о нём. Его кулаки накачаны вазелином и
похожи на боксёрские перчатки.
— Почему Гусь? От
гусеницы? — Я привык, что у всех здешних авторитетов были червивые навесы.
— По фамилии,
Гусёнок. Он не последний человек, ты сам видел. Называй его Гусём.
— Да, я видел, —
пришлось согласиться, или солгать, что почти одно и то же.
— Но зачем весь этот
цирк? — спросил я.
— Это не цирк, —
ответил Пантус. — Так вышло, а я не мешал.
142
Шесть месяцев, почти
полгода, я был смотрящим за тюрьмой. Вёл ночной образ жизни. Ночью больше
движения, и если что-то потеряешь из виду, то потеряешь всё.
Я занял
нару Гуся, а Гусь переехал на пальму Пантуса.
На абрикосе, сразу надо мной, поселился Конан, моя
правая рука. Гусь стал левой.
Однажды вечером я
проснулся, чтобы движнячить (это было сегодня), и
нащупал на лбу крест, составленный из двух складок, горизонтальной и
вертикальной. Умывшись (лицо под ладонями было жёстким), заглянул в «мартышку»
(маленькое зеркальце над раковиной). Лицо было напряжено. Попытка расслабить не
удалась. Я так долго жил в напряжении, что складки въелись в кожу и стали
морщинами, теперь уже навсегда. Я смотрел в «мартышку» и не узнавал себя. За
полгода власти лицо обрело новые черты. Морщины, складки и надбровные дуги,
каких раньше не было, делали меня под стать тюремному названию зеркальца над
раковиной. Я внешне превращался в альфа-самца
макаки-резус, и внутренне мне это нравилось. Следующий мой шаг был продиктован
инстинктом самосохранения. У альфа-самцов инстинкт
самосохранения на высшем уровне, это делает их альфа-самцами. Я понял и
испугался, что если ожидание затянется, то следующего не узнаю, потому что быть
головой змеи меня вставляет. Если так пойдёт дальше, то размыкание челюстей
станет самоубийством, а не освобождением.
143
Я стал смотрящим не
для того, чтобы питаться из хвоста, а чтобы добраться до первого и узнать, кому
он подражает, но, добираясь, незаметно продал душу червю.
О душе я вспомнил,
когда увидел, как сильно изменилось тело. Я, наверное, уже не такой, как
раньше. Раньше я бы не смог стать смотрящим, а теперь, когда мне нужно, легко
включаю арестанта. Говорю, не мигая, чисто конкретно, и непонятно, чем загоняю
в тупик нежные умы. Бывает, помогает. Бывает, нравится, когда помогает, и
собеседник тушуется, ёрзает и во всём соглашается. Вот он, дьявольский соблазн
власти над людьми. Вот почему зэки так быстро к нему привыкают, пропитываются
им, как деревяшки морилкой, и уже ничем не вытравить этот яд. Попробовав его,
хоть пригубив однажды, уже не забудешь его сладкий вкус с привкусом пряной
горечи. Сладость власти над чужой волей. Если знать, что своей воли никто не
имеет, то власть эта призрачна, как сон. Развейся он — и останутся лишь
воспоминания, которые хочется освежить. Это наркоманская зависимость от
радости. Всё равно, где и какой источник радости. Лишь бы радость. Чем больше
её съешь, тем больше хочется.
Эта власть делает с
человеком странные вещи. «Странно» и «страшно» созвучны, как всё созвучно, что
похоже по смыслу. Откуда-то я это знал, как знал, что жизнь похожа на говно с
изюмом. Чем больше съешь изюма, чем больше наешься дерьма.
Вот откуда такие изменения, и как альфа-самец я понял, что меня убивает,
поэтому, ради тупого выживания, решился на бунт.
144
Сделать бунт можно
при помощи щелчка пальцев. Раньше я бы не смог. Пантус
научил меня. Что он имел в виду, я понял, только когда решился на бунт против
естественного хода событий.
— Никто не заметит
разницы, — сказал он. — Тем более что здесь ты один. Главнее тебя никого нет.
По курсовкам никто не выкупит подмены. Слово положенца
— закон. Это как с «Ом мани падмэ хум»
— говорится одно, а слышится другое. Ты отписываешь в своих малявах
дзэн-буддийские трактаты о нерождении,
пустоте и отрицании, они их получают, прочитывают, и отрицание превращается в «отрицалово», древний символ Инь-Ян в «людское-воровское», а
заповеди в понятия, по которым люди живут. Но в этой кишащей куче обязательно
найдётся один червячок, который копошится по-особому, не так, как все, и
однажды он приползёт к тебе. Если он выстоит, то обязательно рано или поздно
пересечётся с тобой. Так что ожидай.
Так он сказал, а
потом коцнулась брама, и его заказали с вещами.
— Долго мне тут
сидеть? — спросил я.
Он улыбнулся.
— Не знаю. Как
повезёт. Это зависит от твоего следующего. Я дождался — и ты дождёшься.
— По-другому никак
нельзя?
— Не знаю. Может, и
можно. У меня вот так, — он развёл руками, — а у тебя как получится.
145
Пантус собрался, подмотал скатку и сложил её у
входа. Для меня это был вход, а для Пантуса уже
выход. Остаётся надеяться, что мой выход в противоположной стороне входа. В противоположной всему привычному. Всему тому, что легко
строится и складывается удачно.
Если вход на
вершине, то выход внизу. Я сюда вошёл, а вор сейчас выйдет. Даже если я, когда
брама коцнется, быстро подскочу, оттолкну вора и сам
выскочу в проход, то ничего не выйдет. Для Пантуса
там свобода, а для меня продол. Продольные не пустят,
не мой черёд.
«Жди следующего, —
сказал Патнус. — Ты можешь долго ждать, но это
произойдёт внезапно, не так, как ожидал».
Несмотря на то, что
в тюрьме всё происходит быстро, время ползло медленно. Я устал, и глаза устали
провожать дни, зачёркивая их в календаре. Когда же появится следующий?
Когда я смогу уйти? Может быть, он долго не появится. Или вообще никогда. С
чего я взял, что вор сказал правду? Где я видел, чтобы в тюрьме кто-то говорил
правду? Кому я поверил? Зэку? Они мастера трусить сечку.
Я с удовольствием
впадал в отчаяние. Хотел выть. Я был головой червя, но не находил в этом
отрады. Я был ещё больше несвободен, чем раньше, и начал забывать, кто я и
зачем я. Постепенно превращался из «Ом мани падмэ хум» в «Йо...на
мама падла х…». Скоро не узнаю ни следующего, ни самого себя, каким был,
когда заехал. Следующий пройдёт мимо, и я его съем, так и не узнав, кто он
такой, либо он меня. Но мне нужна свобода, а не жратва
или жертва. Ведь чтобы брама коцнула, я должен узнать
его, а как я его узнаю, если наши пути не совпадут?
Страхи и сомнения
терзали меня, все на букву «С». Я решил больше не ждать и, пока не поздно,
стать сумасшедшим. Этот способ я знал с самого начала, сам его придумал и
следовал этому пути, пока Пантус не сбил меня с него
своим следующим.
Я психанул.
С меня хватит. Кто посмеет меня остановить, если я главный? Захочу — и будет,
как захочу. К чертям следующего. Я размыкаю пасть.
146
Это было не сложно.
Отписал малявы с курсовками. Слово положенца, как слово вора в законе, обсуждению не подлежит.
Тюрьма зажила бунтом, как раньше жила тюрьмой. Змея — как рыба, вся в чешуе и
гниёт с головы. Но не всё так просто.
Я сомневался, и,
соответственно, сомневались другие, словно копируя моё настроение. Думали — а
может, не надо бунта, может, договориться с ментами? Они заговорили вопросами и
отвечали вопросом на вопрос, совсем не по-арестантски, а как затравленные бытом
терпилы и вольняшки,
которым воля даётся даром, и они не понимают, что с ней делать. Они сомневались
и боялись не только потому, что я сомневался, а потому, что завтра — самое
страшное, ещё страшней, чем с Пантусом.
В хозблоке, где сидят козлы, захвачены заложники. Несколько
продольных и несколько сук. Их убьют, если менты пойдут на штурм. Это не моя
идея. Так вышло, потому что бунт в тюрьме — как война на фронте. Люди
подчиняются курсовкам, но исполняют их по-своему. Я сказал: «бунт», а они уже
знали, как его делать. Но за это отвечать буду я, потому что я главный.
Вот и Конан, как все, занервничал. Он сказал: «Что ты делаешь?»
Это его любимый
вопрос, с него началось наше знакомство.
«Ты с ума сошёл?
Сидел бы ровненько. Отсидел и вышел. А теперь что? Как всё это разгребать?»
Он был, как моё альтер эго: задавал мне те же вопросы, что задавал себе я.
— Сидел бы, конечно,
сидел, — ответил я. — Да что теперь об этом? Я уже начал. Глупо прерываться.
Будет только хуже.
— Не будет. Может,
ещё не поздно.
— Не поздно было
вчера, а сегодня поздно. Сам видишь.
За стенами, за решкой, на неподконтрольных нам продолах суетились люди в
масках и камуфляже. Конан чувствовал это. Они были
опаснее всех Пантусов в лучшие их времена. Они были призваны, чтобы убить нас
при попытке к бегству.
— Или, — говорю, — у
тебя есть машина времени?
Он ответил, что нет.
— Ну, значит, —
сказал я, — выбора тоже нет. Только вперёд, а назад…
Я многозначительно
замолчал и показал указательный палец. Указательным пальцем можно показать всё
что угодно. Можно покрутить им у виска, можно приставить к голове имитируя ствол
пистолета, можно пальцем прочертить воображаемую линию на шее, будто ножом. Эти
пальцевые жесты можно понимать по-разному, но означают они одно — последствие
на букву «С».
Конан всё понял.
— Чёрт! Что ты
наделал!
— Вот именно. Я.
— А я?
— А ты — со мной.
Вот и всё. Сомнения
закончились.
Через какое-то время
он успокоился. Мы выпили чаю. Многим полегчало, потому
что мне полегчало. Он сказал: «За этот бунт можешь смело колоть себе эполеты».
— Зачем? — спросил
я.
— Да так в тюрьме
принято. Кто был на бунте, может колоть себе эполеты, чтобы знали, что был на
бунте.
— Детский сад.
— А я сделаю, — Конан потёр левое плечо. — Правда, кольщиков
нормальных здесь нет, но на лагере найду.
Какое-то время мы
думали о своём, но мысли у нас были похожи. У всех в тюрьме мысли похожи. О
тюрьме и воле. Были ещё мысли о бунте, родных, девушках, смерти, прошлом,
будущем, о всех, кого любили, а о тех, кого
ненавидели, мыслей не было, но все эти мысли объединялись, как общим
знаменателем, тюрьмой и волей.
147
— На хрен тебе эта
свобода? — спросил вдруг Конан. Я угадал, он думал о
свободе.
— То есть как на
хрен? — я не знал, что ответить.
— Ну что там такое,
на свободе, чего нет здесь?
Это был простой
вопрос, но в его простоте крылась сложность.
— Там свобода, —
сказал я.
— Какая свобода? Что
это такое вообще, свобода?
Этот вопрос был ещё
проще. Такой простой, что конкретный ответ на него не придумали.
— Там, — сказал я, —
там лучше, чем здесь.
— Лучше? — его
ухмылка не сулила ничего хорошего. Сейчас он скажет такое, отчего я снова начну
сомневаться.
— Была у меня одна
корова, — сказал он.
— Какая корова?
— Я же из села. Не
рассказывал разве?
— Нет.
— Ну вот.
Рассказываю. Была, короче, у меня корова. Она всё время хотела сбежать.
Особенно когда видела чужое стадо. Мычала и бежала туда. Думала, ей там будет
лучше, а там было то же самое. Вот однажды она всё-таки сбежала, и ей там дали
п...ды,
чтобы не бегала в чужое стадо. Она перестала давать молоко, испортилась,
короче. Стала другой. Из мясо-молочной превратилась
просто в мясную. Ясное дело, её зарезали. Пошла на колбасу.
Ого, подумал я, он
интересней, чем я думал.
— Да ну, — сказал я.
— Не сравнивай. Я ж не корова. Они тупые животные, а мы люди. Чувствуешь
разницу? Вот если бы они тоже были как люди, то есть знали, что их ждёт, о
чём-то догадывались, всё было бы по-другому.
— Ага, — сказал Конан, — по-другому. Сначала у них развился бы невроз. Вот
как у тебя (здесь я улыбнулся). Многие старались бы об этом не думать,
выработали бы свой философский взгляд, как они вырабатывают молоко, долго
пережёвывая одно и то же. Некоторые продолжали бы думать. Среди
них нашлись бы такие, кто захотел бы поскорее сдохнуть, чем так жить.
Они бы вешались на собственных хомутах или бесились, и тогда их раньше срока
отправляли бы на бойню. А немногие искали бы другие способы сбежать. Кое-кто
находил бы, а одиночкам всё-таки удавалось бы сбежать. И умирали бы они в
другом месте. Ты просто хочешь умереть в другом месте, вот и всё.
— Я просто хочу на
свободу, — сказал я и успокоился.
— Вот ты бронелобый, — Конан покачал
головой.
— Знаю, — сказал я.
— Я знаю, куда ты клонишь. Что свобода и тюрьма одно и то же?
— Да.
— Всё равно, —
сказал я. — Лучше на свободе, чем в тюрьме.
Он закурил, сходил
на дальняк, вернулся.
— Ожидание хуже
всего, — сказал он. — К этому невозможно привыкнуть. Вроде, живёшь-живёшь, а
всё равно всё происходит неожиданно, как снег на голову, и неизвестно когда.
— Я только одно знаю
наверняка, — сказал я.
— Что?
— Завтра коцнется брама. Это точно.
На сей раз он замолчал надолго. Потому что я не задавал вопросов.
Без вопросов диалог прерывается, говорить не о чем. Остаётся только молчать и
ждать.
Когда подумал об
этом, то понял, что тянуть паузу не имеет смысла. Вечно сидеть не получится.
Программа закончилась, выскочило game over.
148
Я встал, чтобы уйти.
Малолетка не шелохнулся. Только сказал вдруг:
— Что там с теми
долгами?
— Какими долгами? —
я схватился за эту новую тему, как за спасительную соломинку, в надежде хоть на
миг оттянуть неизбежное.
— Какими долгами? —
спросил я.
— Ну…
ты же брал кредит?
— А… это, — я
вспомнил. — Рано ещё отдавать. Брал на месяц, а прошло недели две.
Малолетка посмотрел на меня так, словно в последний
раз, и следующие его слова тоже были последними.
— Теперь волноваться
не о чем.
И, помолчав,
добавил:
— Правда?
— Правда, — я
кивнул, словно поставил точку.
Волноваться не о
чем. Можно уходить. Это уже точно конец. «Точка» и «точно» созвучны. Опять я о
чём-то догадывался.
В тюрьму попал не
сразу. Сначала был суд, потом приговор, следом наручники, воронок, СИЗО и… всё.
149
В тюрьму затянуло,
как в болото. Я тонул и задыхался. Настоящая зловонная трясина, населённая
пиявками. Зыбко и липко. Я тонул до самого дна, а на дне упёрся в твёрдое. Когда нащупал опору, оттолкнулся и сделал шаг,
второй, третий и пошёл по дну на ощупь. Берега не видел, была тьма и торф,
пиявки лезли в нос и уши, норовили присосаться и присасывались. Было больно. Я
не обращал внимания на дрянь, а шёл по дну, ибо иного
пути не было. Дно было неровным, с буграми и впадинами. Спускался в яму и
сомневался, в ту ли сторону бреду, но выбор был один — брести или не брести. Я
шёл, и яма оставалась позади, начинался подъём и новая надежда, но это был
всего лишь холмик, он тоже заканчивался, я снова терял надежду и отчаивался.
Я шёл по твёрдому, через холмы и ямы, их было так много, что я
перестал их различать и думать о них. Они исчезли, как исчезло всё, что не
имело значения. Единственное, что осталось — дно, по которому шёл. Дно вывело
на берег. Ведь берег — это дно без болота.
150
Книгу оставлю в
тюрьме. На воле она не нужна. Это общая тетрадь со
множеством почёрканных листков. Кому-то она пригодится, как мне пригодилась
жёлтая книга, если он сумеет разобрать мои каракули. Или её просто скурят, как
Библию. Тоже неплохо.
Пора закругляться. Мусора
на продоле. Сегодня-завтра всё закончится. Мы удерживаем тормоза. Скоро коцнется брама, и что-то будет. Коцнуть
созвучно с концом. Возможно, это что-то значит.